В течение долгих лет я находился при Распутине и днем, и ночью. Я знал его лучше всех. Я могу сказать, что он не особенно верил в прочность его отношений к царю. Мне часто казалось, что он чувствовал себя ненадежно и был беспокоен. Мысль, что его большая роль может быть в один день сыграна, заставляла его задумываться о будущем. Он не столько боялся своей смерти, сколько своего падения и неизбежных с ним последствий.

Распутин имел сильно развитое самомнение, и поэтому падение его беспокоило больше, чем смерть. Он старался себя успокоить верой в свою «силу», так как имел к тому основания, уже ранее мною сообщенные. Мучимый сомнениями и в заботе о будущности, Распутин обращался ко мне за дружеским советом и поддержкой. Он считал меня хорошим математиком, с большим жизненным опытом и практическим умом. Он верил мне и цеплялся за меня.

Я тоже чувствовал привязанность к нему. Я никогда не видел от него ничего плохого, да и другим он не делал зла. В том, что Николай II был слабым царем, не он был виноват. При моем посредстве он помог тысячам людей и вследствие своей доброты спас многих от бедности, смерти и преследований. Распутину это я никогда не забуду и поэтому не имею права не только его осуждать, но и вообще судить.

Нет людей без недостатков, но, по моему мнению, Распутин был честнее всех собиравшихся на его квартире людей. Когда он говорил о своей будущности, я ему советовал теперь же оставить Петербург и царя, до того, пока его враги окончательно не выведены из терпения.

Я владел в Палестине небольшим участком земли и мечтал конец моей жизни провести в стране моих праотцов. Распутин также имел влечение к святой земле. Он соглашался с моим планом переехать туда. Мы давно уже бросили бы эту нездоровую и опасную жизнь в Петербурге, если бы нас не удерживало проведение поставленных нами себе целей. Распутин решил добиться заключения мира, а я стремился к осуществлению еврейского равноправия.

— Необходимо, — говорил он, — заставить царя сдержать данное им слово. Он обещал конституцию. Если бы он исполнил свое обещание, то давно уже все национальности были бы уравнены в правах, но теперь мы должны думать только о заключении мира.

— Заключение мира очень трудная вещь, — отвечал я. — Ты бы лучше начал с еврейского вопроса. Это облегчило бы также заключение мира. Если нам удалось бы добиться разрешения еврейского вопроса, то я наверняка получил бы от американских евреев столько денег, что мы были бы обеспечены на всю жизнь…

— Почему же русские евреи не хотят давать деньги? — настаивал Распутин.

— Потому, что русские евреи не хотят, чтобы про них говорили, что они у царя купили свою свободу, — ответил я. — Деньги я оставлю себе и поделюсь с тобой. Их хватит на нас обоих и на наши семьи. Твой уход облегчит всеобщее примирение, и я полагаю, что дворцовые круги и дворянство скорее согласятся на еврейское равноправие, если они этим смогут освободиться от тебя.

— Но папа не хочет мира, — отвечал он. — О равноправии евреев он даже и слушать не хочет. Его родня не позволяет ему даровать конституцию. Неоднократно я царю говорил: "Если ты дашь конституцию, тебя назовут Николаем Великим".

Он мне ответил, что при конституционном правлении он не сможет заключить сепаратный мир с Германией. Он вместе со мною все время ищет министров, которые были бы согласны на заключение мира, но он всех боится. Когда он в своем рабочем кабинете разговаривает со мною, то он все время оглядывается, не подслушивает ли кто-нибудь нас. Я настаиваю, чтобы моим крестьянам была дана конституция. Она не угодна только барам. Но мы, крестьяне, нуждаемся в ней.

Теперь после отбывания военной службы солдаты уже не возвращаются в деревню, а остаются в городе. Как только дадут крестьянам землю, это изменится. Это большая беда, что папа не дает себя уговорить. Как только я не при нем, он забывает свои обещания. Это наше несчастье.

Потом Распутин продолжал:

— Я вполне согласен с Витте. Может быть, мне удастся провести его на какую-нибудь значительную должность. Тогда он меня поддержит. Когда я теперь разговариваю с царем по еврейскому вопросу, он не противоречит мне, но говорит: "Подожди, отец Григорий, пока я найду верного министра и заключу мир, тогда я исполню все, что я обещал". — Ты, может быть, все и дашь, — отвечал я совершенно откровенно, — но отберешь все обратно. Тогда уже лучше не давай ничего, чтобы тебе не приходилось брать обратно".

— Ну хоть что-нибудь нужно же дать евреям, — кричал я.

— Как же может быть что-нибудь дано евреям, если я для моих крестьян ничего не добился, — возражал Распутин. — Царь боится даровать евреям равноправие. Он уверен, что его после этого убьют. Его дедушку ведь убили. Царь мне много раз жаловался, что все его министры жулики. Они стараются ему внушить, что во всем виноваты евреи.

Этот разговор произошел в 1915 году. В период сближения Витте с Распутиным Витте имел большое влияние на Распутина, а последний сумел перетащить на его сторону царицу и митрополита Питирима. К ним присоединился также старик Штюрмер, и им симпатизировал весь молодой двор. Распутин старался убедить царя, что необходимо наконец ввести конституционную форму правления и, таким образом, покончить со всеми раздорами.

Однажды Распутин явился в очень хорошем настроении к нам. Он заявил, что ему наконец удалось провести у царя свои желания. Царь собирается в Государственную Думу, чтобы объявить, что он решил установить порядок, по которому председатель Совета министров будет назначаться им самим, а остальные министры будут намечены Думой. Как все это должно было пройти, я не могу сказать. Может быть, я Распутина не так понял, а может быть, он мне все и не передал как следует.

"Во всяком случае, — присовокупил он, после объявления новой конституции евреи также получат полное равноправие, за исключением права занимать руководящие должности в войсках и в государственном управлении". По словам Распутина, это была немецкая система.

Я счел своей обязанностью все передать моим единоверцам и сообщил полученные от Распутина сведения барону Гринцбургу и Мозесу Гинцбургу. Все ему поверили, так как знали, что он не лжет. Но мы упустили из виду печальные качества царя. Правильнее было бы, если бы мы не упустили из виду его безволие, неспособность сдерживать данное слово, и не верили бы его обещанию. После своего возвращения из Ставки он заявил Распутину, что он свое намерение переменил. Он не желает даже показываться в Думе и не думает о даровании новой формы правления, пока идет война.

Распутин бывал иногда очень несдержан и грубоват с царем. На этот раз он не скрывал свою злость. По сему случаю он запугивал царицу и Вырубову и говорил, что революция неизбежна, так как царь не может понять, что необходимо сговориться со своим народом.

Наконец царь объявил, что он последует совету Распутина и даже был установлен день, когда будет оглашена конституция. В этот день он действительно направился в Государственную Думу, но, по-видимому, он опять в последнюю минуту был напуган возможностью его убийства в случае отказа от своих самодержавных прав. К сожалению, подробности этого случая мне неизвестны.