Глава 1

Клиент дозрел?

Голая кирпичная стена внутреннего двора, которую только и мог он наблюдать из тонированного, пуленепробиваемого окна рабочего кабинета, как всегда, умиротворяла. За этот год она стала для него чуть ли не главной приметой обретенного всевластия, ибо в это понятие он вкладывал в равной мере и почти неограниченное могущество, и абсолютную физическую защищенность. Иногда он ловил себя на мысли, что его кабинет в строжайше охраняемом особняке за тремя рядами стен и колючей проволоки и есть тот островок свободы и неуязвимости, о котором подсознательно мечтал с юности и с которого может теперь взирать на подконтрольный ему, но все же непредсказуемый, таящий угрозы мир. Часто это ощущение вызывало в памяти старый анекдот про местечкового еврея в городской тюремной камере, который все изумлялся, зачем такие решетки – «кто сюда полезет?». Анекдот почему-то не приедался, неизменно забавлял. Черт его знает почему. Наверно, безымянный автор-иронист снайперски подметил нечто в характере еврейском, в типе мышления…

Отсюда он правил, здесь же был и его дом, хотя комплекс кабинетов в Кремле и здании правительства всегда содержался в готовности.

«Мой дом – моя крепость» – в эту старую английскую поговорку он вкладывал абсолютно конкретный, буквальный смысл. Как и те десятки людей из службы охраны, что днем и ночью стерегли объект по самым современным стандартам безопасности, с использованием новейших приборов и технологий.

Он не был трусом – отнюдь! – но каждый редкий выезд за пределы крепости сопровождался раздражающим ощущением дискомфорта. Не страха, нет, – ему некого или почти некого было бояться. Именно душевный дискомфорт, неуют исподволь раздражали его даже за тройной броней «мерседеса», в салоне которого было не шумнее, чем в кабинете, и столь же безопасно с учетом гениально продуманной и супернадежной системы охраны и сопровождения.

Он уже привык к своей крепости, как монах-затворник к пещере.

Он был спокоен и счастлив там и только там, в пятнадцатикомнатных апартаментах, где размещался штаб его фронта, где под рукой были бесчисленные телефоны, мониторы с пультами управления, компьютеры и весь обширный набор бытовых предметов от лучших мировых производителей.

Там, в зале коллегий, где проводил он важнейшие встречи с избранными, немногочисленными доверенными людьми из Федерального комитета правопорядка, после чего они по-военному четко и безоговорочно выполняли его указания, часто устные, незадокументированные…

Там, где в проверяемом до абсурдной тщательности кабинете он все же не отдавал, а отчетливо прошептывал свои самые сокровенные, выстраданные приказы и распоряжения, а Пат и Паташон внимали ему со спокойной уверенностью преданных генералов, не проигравших ни одного сражения, не сорвавших ни одной миссии, порученной Хозяином…

Здесь, где в маленьком тайном помещении за узкой, замаскированной книжным стеллажом дверью, куда войти мог только он, в непреодолимом даже для матерого «медвежатника» сейфе сложены были заветные предметы и бумаги, а на стене, подсвеченный мягкими лучами двух старомодных бра, висел портрет. Святой портрет того единственного человека, ради которого он к сорока семи годам совершил невообразимое восхождение к высшей власти…

Он ждал с докладом Пата и Паташона. Минута в минуту мягкий сигнал селектора и слегка переливающаяся подсветка аппарата дали понять, что оба в приемной. Он нажал кнопку видеоконтроля и поглядел на своих мальчиков, мирно сидящих в креслах напротив секретарского стола, за которым располагалась черная Дора.

Сегодня брюнетка Дора. Завтра блондинка Нора. Пятница, суббота. В воскресенье в его спальне эти восхитительные лесбиянки, отнюдь не безразличные к мужскому изощренному участию в их экстатических оргиях, подарят ему то единственное, на что он позволял себе отвлечься от дела. Обе женщины обитали в крепости в двух небольших смежных комнатах, в жесткой информационной изоляции, в добровольном плену спецслужбы, сулившей им через год безбедную и праздную жизнь в благополучной загранице под чужими именами, под надежной легендой, на условиях строгой омерты – о подлинном прошлом ни слова никому и никогда.

Через год они, конечно, туда переместятся. Но бедняжки не ведают, что эта граница отделяет мир живых от мира мертвых. Жаль. Особенно Нору. Помимо отведенной ей субботы эта белая сексуальная бестия иногда задерживалась у него одна и по воскресеньям. Он прогонял Дору, а Нора ложилась близко-близко, губами приникала к самому уху и шептала… И он чувствовал, что она любит его всерьез, надрывно, бескорыстно. Любит и ревнует к Доре, к которой у нее вожделение и не более чем вожделение.

Но и Нора уйдет туда… Это принцип. В конечном счете, зачищаются все, тем более небеспристрастные люди, вовлеченные в его тайную жизнь как исполнители.

Он отбросил неприятные мысли, натренированным скачком воображения представив их обеих в спальне в одном из волнующих его телесных переплетений. С предвкушением расставаться не хотелось, но палец сам потянулся к синей кнопке, и в приемной раздался мелодичный переливистый сигнал – дверь разблокирована. Пат и Паташон вошли и расположились возле стола в жестковатых кабинетных креслах, не позволяющих телу комфортно расслабиться. Кресла побуждали к активному восприятию всего, что говорит или на что намекает Хозяин.

Это он придумал клички. Комические персонажи немого кино, долговязый Пат и коротышка Паташон, проникшие в память мальчишки с крохотного экрана допотопного телевизора «КВН» образца середины 50-х годов, как-то сами собой наложились на облик агентов, хотя, справедливости ради, Гоша Родимцев был действительно очень высок, но не долговяз, к тому же отнюдь не страдал недостатком мышечной массы, и Закира Дахоева, действительно невысокого, но невероятно сильного, плотного мужчину, лилипуты вряд ли приняли бы за своего.

Они были самыми надежными и доверенными людьми. Их интеллектуальной и физической подготовкой занимались еще в конце 80-х в том маленьком подразделении, о существовании которого знали только глава внешней разведки СССР и один из его замов. Высшему руководству страны не докладывали. В 97-м, когда шесть выпускников из восьми бесследно исчезли один за другим, Гоша, обретавшийся тогда в Москве по надежной чужой ксиве, получил тревожный сигнал, передал другу Закиру в Питер, и оба легли на дно с той изощренностью, к которой были подготовлены в гэрэушной спецшколе.

– Что погода? – с деланым интересом спросил он по заведенному ритуалу, словно не было у него возможности выведать у кого-либо еще эту страшную тайну.

– Моросит, Федор Захарович, – со страдальческим вздохом ответствовал Пат-Родимцев.

– Надеюсь, ты не попросишь прибавки к жалованью, ссылаясь на работу в тяжелых погодных условиях, – съязвил Мудрик и криво усмехнулся, приглаживая поредевшую седоватую шевелюру. – Докладывай…

– Прополоты все, кого велели. Трое из редакции, компьютерщик, продавец валенок. Две милицейских ищейки – вынужденно. Иначе продавца чисто не сработать было.

– Охраняли? – для проформы спросил Мудрик, заранее зная ответ.

– По команде Тополянского. Царство им небесное. Но обстановка того требовала, Федор Захарович. Исходя из поставленной вами задачи действовали. Как всегда, абсолютное отсутствие следов и засветок.

– Кто работал по операм и продавцу?

– Мы с Закиром лично. А по остальным Седой и Лысый.

– Что Лысый?

– В аду, на сковородке, Федор Захарович, как велено. Седой выполнил. Хотя мы с Закиром остаемся при своем мнении, что…

Мудрик бросил на Пата взгляд, под которым обугливались и испарялись любые мнения, не совпадающие с его собственным, единственно верным. Пат осекся, но Паташон-Дахоев, обычно отмалчивавшийся, когда не спрашивают, неожиданно открыл рот.

– Профессионалов не стало, Федор Захарович, замену искать трудно, а нам еще, сдается мне, работать и работать.

– Сколько вам еще трудиться и жить – это мне решать, – незлобиво изрек Мудрик и жестом дал понять, что дискуссия окончена раз и навсегда. – Где Клеточник?

– На конспиративной квартире Тополянского, Лучников тупик, 6, – отрапортовал Родимцев-Пат, тоном выражая полную покорность судьбе и дальнейшим приказам, какие бы ни прозвучали. – Мои люди отследили, когда он с этим длинным ехал из их конторы. Водила у прокурора лихой, ушлый, но наши круче.

Мудрик встал из-за стола, молча прошелся несколько раз из одного угла кабинета в другой. Он хотел ответить себе лишь на один вопрос: пора или не пора? Дозрел Клеточник или еще помурыжить его? Это единственный вопрос, на который Пат и Паташон не могли помочь ему найти ответ в рамках операции, поскольку решение лежало вне их представлений о происходящем. Они ведь проводили сложнейшую акцию вслепую. Они убирали людей в кратчайшие сроки прямо в местах обитания при жесткой установке «ни волоска, ни пятнышка», да еще обязаны были каждый раз выстраивать одну и ту же мизансцену. Но не имели ни малейшего представления, зачем, с какой целью. Они знали про «Мудрика» вместо «суслика» и могли предположить, что осуществляют акт возмездия. Но вопрос, почему просто не замочить Клеточника (так они называли меж собою Фиму Фогеля), мучил их не меньше, чем следственную группу и самого «виновника торжества». Разумеется, спросить они не смели – не дай бог! Такой лишний вопрос мог обойтись слишком дорого, дороже не бывает. Ведь Пат и Паташон понимали (им ли не понимать!), что не одни они такие опытные, умелые и мощные – у Больших Хозяев всегда есть наготове параллельная группа зачистки. И продуманные ими отходы лишь на время уберегут от всемогущей, всепроникающей службы – дублирующего отряда поиска и уничтожения.

«Дозрел или не дозрел? Слаб, хлипок, труслив, но глубоко ли страдает? Испытал ли в полной мере род пытки, уготованной только интеллектуалу, этот изнуряющий до безумия предсмертный кошмар, когда неизбывная угроза насильственной гибели и небытия многократно усугубляется парализующим волю недоумением у края бездны: «За что? Почему я? В чем я виновен? Кому помешал?»

Его могущество простиралось далеко, но проникнуть в мир душевных терзаний маленького человечка, не входя с ним в непосредственный контакт, он все же не мог. Ту т надобно в глаза глядеть, слышать речь вживую, ловить флюиды… и наслаждаться.

Он еще раз мысленно перепроверил себя: правильно ли поступил, не отняв у Клеточника жену и сына?

Нет, расчет верен. Иначе в финальной сцене этого детектива, замысел которого стоил ему так много душевных и творческих усилий, ему пришлось бы иметь дело не с человеком, пусть и доведенным до крайнего отчаяния, а с полутрупом, лишенным воли к жизни, не способным даже к подобию сопротивления. А это не вписывается в сценарий. Ему нужен хомо сапиенс, а не подыхающая псина.

Важняк? И с этим игра идет по нотам. Ах, как он мечется мыслью, пересчитывая, перебирая в памяти трупы, подозревая и не смея подозревать! Ах, как изнуряет жалкие свои мозги, пытаясь объяснить себе именно эту модель преступления, обнаружить хоть какую-то систему, какую-то цель в действиях убийц или заказчика! А каково ему с Фогелем – то ли скрытым революционером, реализующим самоубийственный план, то ли жалким обывателем, вокруг которого по невообразимым причинам бурлят страсти и растекаются кровавые лужи? Много бы отдал Тополянский за информацию о существовании «команды Митника»! Но этой информации ему не видать как своих ушей, потому что ею в полной мере располагают только три человека: он сам, Федор Мудрик, и два компьютерных гения, два китайских брата-близнеца по фамилии Вей, живущие в разных странах и выполняющие в паре за бешеные деньги такие хакерские фокусы, на какие не способен, может быть, никто в мире. «Командой Митника» Федор Захарович называл их про себя в честь одного из наиболее наглых и талантливых компьютерных взломщиков конца прошлого века.

Кто? Зачем? Почему уничтожены эти, а не другие? Как безвинный Фогель оказался в магазине по продаже валенок? Почему, наконец, до сих пор дышит этот Фогель?

Кишка тонка, господин Тополянский? Слабо, следопытик?

Пора, пожалуй! «Мастурбация» доставила искомое удовольствие и подготовила к самому главному, самому мощному и сладкому «оргазму» в его жизни. Какие там Дора с Норой! Его ждет экстаз посильнее: апофеоз реализованной воли. Тридцать лет из своих сорока семи он посвятил восхождению к той вершине, с которой можно было наконец ринуться в прорву ослепительно счастливой и радостной мести, будучи полностью свободным в выборе ее способов и степеней.

Мог ли раньше, намного раньше? Конечно же, мог. Давным-давно, когда вышел на теневое сотрудничество с осташковскими, сделался их мозгом, их стратегом, оставаясь для всех простым офицером. Или позже, когда организовал поставки в Москву электроприборов с местного оборонного завода, купаясь в деньгах. Или в 90-е, когда делал карьеру в органах, имея неограниченные личные финансы и засекреченный штат агентов – от стукачей до киллеров. Не говоря уж о первых годах нового века, когда дружба с Володей Лушиным подбросила его в те политические сферы и на ту ступень спецслужбы, с высоты которой гордо озираешь окрестности державы, почти уже твоей.

Нет, тогда было не время. Только абсолютное тайное всевластие, о котором мечтал и к которому шел с остервенелой неуклонностью, позволяло сотворить задуманное много-много лет назад в безупречной режиссуре, в полной для себя безопасности, неторопливо упиваясь процессом воплощения жестокой, но праведной идеи.

Он был исключительно умен, дьявольски талантлив, и он умел ждать. И он дождался.

– Ну что, готовим кульминацию? – с легкой торжественностью в голосе произнес Федор Захарович, поглядев на «сладкую парочку» с лукавой полуулыбкой.

Пат и Паташон ответили ему почтительными взорами, исполненными равно покорности и подобающего недоумения. Они и впрямь могли только смутно догадываться о целях и задачах, которые преследовал шеф, отдавая почти невыполнимые, перенасыщенные мокрухой приказы. Но эти их догадки были на самом деле далеки от истины. Впрочем, двум матерым убийцам, беспрекословным реализаторам хозяйских замыслов и схем, было по большому счету наплевать, зачем и почему. Сделать все чисто и получить на кодированные счета очередные кругленькие суммы – этим в основном исчерпывались их интересы в рамках каждой конкретной операции.

– Послезавтра, к полуночи, привезете в бункер Клеточника. – Мудрик сделал театральную паузу. – Следователя этого, Тополянского, не убивать. Только покалечить. Где-то до первой группы инвалидности. Ну, там, шейные позвонки подправить или еще чего.

Пат и Паташон изо всех сил постарались не выдать удивления. Однако удивиться было чему. Клеточник-то ладно! Но вот старшему следователю-важняку шею свернуть – это вам не лобио кушать, это посерьезней задачка, чем все предыдущие, вместе взятые.

– Вопросик позвольте, Хозяин? – Пат знал, что Федор Захарович по-прежнему тешится этим почтительным «хозяин», хотя давно уже является таковым для многих сильных мира сего – что там подручный киллер? – А с тем рослым мальчиком, который при нем, как быть, если подвернется?

– Мнэ одной каланчи в поле зрэния вполнэ достаточно! – недвусмысленно произнес Мудрик, подражая сталинскому акценту: любил иногда поерничать на такой манер. – Впрочем, я дам команду, а пока пусть побэгает. Нэ к спеху. – Дальше тон его стал серьезным: – Можете поручить Толику Седому и его команде. Работа и хороший гонорар отвлекают от грустных воспоминаний. Или сами… И еще: туда же привезете вот его… – С этими словами достал из ящика стола листок и протянул Пату. Жестом показал: запоминайте. На листке были фамилия, имя, отчество, кличка и адрес. Точнее, место обитания – крупнейшая подмосковная свалка.

 

Глава 2

То, чего не могло случиться

«А вот это уже совсем серьезно, – размышлял Тополянский, сидя на переднем сиденье рядом с Рустамчиком, гнавшим назад, на конспиративную квартиру. – Серьезней не бывало».

Труп торговца магазина «Рабочая одежда» Артемия Викторовича Прижогина увезли после тщательного осмотра места преступления. На этот раз – никаких бутылок и энциклопедий. Свидетеля банально задушили, предварительно прыснув ему в лицо нервно-паралитический газ. Баллончик демонстративно валялся в углу комнаты. Никаких отпечатков, кроме прижогинских, никаких вещдоков, как и по всем предыдущим убийствам.

Мертвых оперативников обнаружили, осмотрели и транспортировали в пластиковых мешках еще раньше. Причем, если со Стасом Ивановым все было более или менее ясно – снайперский выстрел в глаз с верхнего пролета лестничной клетки, то причину мгновенной смерти Торопова еще предстояло выяснить.

И все это за каких-то три часа!

Замолк навеки первый реальный, только что живой свидетель, видевший воочию то ли Фогеля в роли преступника, то ли кого-то из исполнителей этого кровавого действа. А конца ему не видно и смысл его все так же загадочен и смутен, каким представлялся с первых сцен. Но теперь… теперь убийцы переступили ту границу, за которой череда вроде бы чисто уголовных деяний дополнялась преступлениями еще более наглыми и вызывающими. Осознанно и целенаправленно были уничтожены агенты правоохранительной службы, сотрудники прокуратуры. Убийцы сработали сверхоперативно. Они не могли не знать, что эти двое, Иванов и Торопов, находились при исполнении. Более того, их с Вадиком разговоры прослушиваются и решения о ликвидации принимаются в какие-то минуты.

«Их отследили, как дилетантов, – рассуждал Тополянский. – То есть в операции (назовем ее условно операция «Кроссворд») задействованы суперпрофессиональные ликвидаторы, оснащенные сверхмощной аппаратурой прослушивания, да еще и с лицензией на убийство. Теперь ни малейших сомнений: Фогель здесь ни при чем. Он никак не мог влиять на события. Стало быть, Прижогина убрали, чтобы тот своими показаниями не снял последние подозрения с Ефима Романовича, не опознав в нем покупателя валенок. Грим, парик, искусство визажиста – вот вам и Фогель в магазине… Но Прижогин мог и усомниться. Ну и что? Это повод убрать? Да еще отягощая содеянное устранением двух оперов МУРа?»

Завтра в полдень Алексея Анисимовича ждал с докладом лично зам генпрокурора. Никогда еще Тополянский не был хуже готов к отчету, чем сейчас. Он впервые, да, пожалуй, впервые за долгую практику, чувствовал себя не просто обескураженным, но раздавленным обстоятельствами дела. Он впервые не понимал ни мотивов, ни механизма, ни, тем более, заказчика этой череды преступлений. И если формальная логика приводила к выводу, что со всем этим как-то связан Мудрик и его люди, то здравый смысл отказывался принять причастность столь высокосидящего и могущественного человека к такой витиеватой, многозвенной цепочке убийств вокруг жалкого, политически и физически немощного человечка. Простого человечка, на которого выпал прихотливый жребий судьбы.

И еще один вопрос, на который Тополянский не находил ответа: если со всем этим как-то связан Мудрик, почему из высших эшелонов прокурорской (читай – его) власти прошла четкая команда копать что есть мочи?

Стемнело. На заднем сиденье клевал носом изможденный Фогель. Видно, организм уже не справлялся со стрессами и спасался, отключая сознание. Вадик Мариничев восседал как ни в чем не бывало, с любопытством глядя на мелькающую за окном люминесцентную Москву. Тополянский наблюдал его в зеркале заднего вида. Хорош парень. Сообразителен, невозмутим, неутомим. Может сделать карьеру. Но юноше придется расстаться с некоторыми иллюзиями. Кажется, он искренне верит в силу правовой системы. И, похоже, неважно пока ориентируется в тех политических координатах, без учета которых, увы, некоторые дела не могут быть расследованы успешно или же успех будет чреват ба-а-альшими личными неприятностями.

Тополянский решил продержать Ефима Романовича взаперти еще одну ночь и принять решение по итогам завтрашнего доклада руководству. Доклад не сулил ничего хорошего. Весьма вероятно, что завтра примут решение по нему самому и завершится его профессиональная карьера. Он внутренне готов был к такому исходу, тем более что усталость, накопившаяся за последние годы, дала о себе знать как никогда именно на этом головокружительном, невразумительном и крайне странном деле.

Было и еще кое-что тревожное. Вадик, пребывавший в добрых отношениях с девушкой из пресс-службы прокуратуры, выяснил, что за последних два весьма бурных для оперативной и следственной бригады дня о деле не появилось ни строчки даже в желтых, деполитизированных изданиях. Как в рот воды набрали. Это был симптом. Вероятно, кто-то этой воды залил им в глотку (остренькая ассоциация!) и приказал захлопнуть пасть. Это никак не вязалось с первоначальной, так и не отмененной командой руководства распутывать по полной программе, без оглядки на лица. Опять нестыковка, опять нестандарт!

Фогель очнулся и тупо спросил:

– Куда мы едем?

– Как куда, Ефим Романович? Я же объяснял – в безопасное место, в наше убежище, – как можно более безмятежно ответил Тополянский, полуобернувшись к виновнику всех своих бед и проблем. – С вами останется Вадим. И только до завтра… А завтра домой, к жене, детям…

Тополянский осекся, поняв, что допустил бестактность. У Фогеля один сын, он далеко, и не стоило бы так…

– Я больше не желаю прятаться, скрываться, спасаться, я хочу домой сейчас, и будь что будет, – неожиданно спокойно и твердо произнес Фогель. – К тому же, уверяю вас, на этой вашей партизанской заимке не менее опасно хорониться, чем в любой из московских квартир или подворотен. Мы все как на ладони. Мы пешки на шахматной доске. Нас передвигают, пока мы нужны живые. Те фигуры, которые в этой партии были обречены, – их уже съели.

– Э нет, уважаемый Ефим Романович, есть еще одна фигурка, есть, – выдохнул Тополянский, выразительно поглядев на Фогеля сквозь полумрак салона. И вдруг услышал непривычно тихий и уверенный голос Вадика, произнесшего многозначительно:

– Одна ли?

– Кого ты имеешь в виду? – с удивлением поинтересовался Алексей Анисимович, но в этот момент мягко сработали тормоза, и Рустамчик констатировал:

– Приехали.

Они вышли из салона в полумрак двора в десяти метрах от скупо освещенного подъезда. Тополянский бросил через плечо: «Рустамчик, я недолго», и, взяв под руку Ефима Романовича, направился к двери. Вадик пошел сзади, пристально и профессионально «проверяясь». То же делал и Алексей Анисимович, подчиняясь многолетнему навыку сыскной работы. Участок двора в районе подъезда был абсолютно безлюден – по крайней мере в пределах видимости. Они поднялись в квартиру, вошли в гостиную, и Тополянский, не раздеваясь, опустился в кресло рядом с измученным Фогелем.

– Еще раз, высокочтимый Ефим Романович, приношу вам нижайшие мои извинения за беспочвенные подозрения, доставленные неудобства и волнения, коими причиной были, как вы, наверно, изволите догадываться, не прихоти и вздорности нашей следственной службы, а исключительно ход событий, до сих пор не менее загадочных и странных, чем представлялись они все прежние дни, – завернув этот литературный фортель, Тополянский устало выдохнул и завершил: – Завтра многое прояснится. Не дрейфьте, любезнейший. Ваши испытания подходят к концу. Вас никто убивать или калечить не собирается – поверьте старому сыскарю. Над вами нагнали свинцовых туч и напрудили под ногами кровавых луж, чтобы вас подавить психологически. Зачем безумствовали эти убийцы невинных людей – честно признаюсь, не знаю. Разве что репутацию вам испортили, ремеслом своим заниматься, скорее всего, больше не сможете. Но прокормитесь как-нибудь. Все образуется. Для вас. Мне вот хуже. Я потерпел сокрушительное поражение – впервые в профессиональной карьере. Меня в лучшем случае вышвырнут, а в худшем…

Тополянский сделал паузу, подобающую драматизму момента, добавил: «и вовсе…», но продолжать не стал, посчитав, что создал достаточно мрачный фон, на котором Фогелево будущее уже не должно рисоваться тому слишком беспросветным. Тополянский сам не верил ни единому своему слову и занимался скорее психотерапией на чистой импровизации и исключительно из гуманистических соображений. Ну, и для того, чтобы подследственный не дергался и спокойно переспал еще одну ночь в укрытии. Надежном ли? Все равно, другого не дано.

Алексей Анисимович с демонстративно тяжким вздохом поднялся и со словами «позвольте откланяться» двинулся к выходу. Вадик пошел запирать за ним дверь. У порога шеф остановился и, пристально посмотрев Вадику в глаза, прошептал:

– Не спи, сынок. Лучше не спи. Они как призраки. Всепроникающие и бесследные. Теперь, я уверен, им понадобится он сам. Что-то мне подсказывает, что час его пробил. Я бы тебя усилил, но – сам понимаешь.

И Тополянский вышел.

Мариничев резко провернул замок, чтобы звук был отчетлив. Это входило в его намерения.

Последние часы Вадик погружен был в раздумья о происходящем и, пока они ехали в машине, сделал некоторые важные допущения. Главное, наиболее смелое из них состояло в том, что сегодня всех их могут убить. Шефа, его самого, Рустамчика. Всех, кроме Фогеля. И убить должны на глазах этого самого, черт бы его побрал, Ефима Романовича. А самого кроссвордника оставить в живых, чтобы созерцал он трупы своих сторожей и содрогался от предельного ужаса, от нечеловеческого кошмара, сводящего с ума. Им надо, чтобы он сошел с ума…

Вадик наклонился к низковато для него расположенному дверному глазку и, благо тот был панорамным, сумел еще несколько мгновений наблюдать спину Тополянского, спускавшегося налево, по неширокому лестничному пролету. Он хотел убедиться, что шеф преодолел три этажа и приблизился к выходу, затем тихонько открыть замок, незаметно проследовать за ним и убедиться, что тот благополучно дошел до машины. Вадик не стал говорить Тополянскому о своем тревожном предчувствии. Просто хотел молча прикрыть его хотя бы на этой короткой дистанции.

Он уж было отошел от двери, но последний взгляд в прицел глазка заставил его замереть, затаить дыхание. С верхней площадки, с последнего этажа спускался невысокий человек в черной куртке и кепке – вернее, не спускался, а двигался в замедленном ритме пружинистыми шагами-прыжками через две ступеньки, отталкиваясь носками кроссовок. Что-то кошачье было в этой пластике. Вадик выждал, левой рукой выхватил пистолет, почти одновременно правой резко провернул замок и распахнул дверь в тот момент, когда незнакомец уже находился к нему спиной, занеся ногу над первой ступенькой нижнего лестничного пролета.

Скорость, с которой этот тип выхватил пистолет и пальнул, потрясла бы самого стремительного ковбоя Дикого Запада. Он стрелял не оглядываясь, из-под руки, на звук двери. Это и дало Вадику то единственное преимущество, которое могло его спасти. Пуля прошла в сантиметре от шеи и ударилась в металлический косяк, срикошетив в противоположную стену. Вадик вдавил крючок «макарова» и положил пулю аккурат под лопатку противника, а вторую в затылок. Человек рухнул на спину, кепка свалилась с головы, обнажив короткие светлые волосы в кровавых брызгах.

Не раздумывая ни секунды, Вадик бросился к лестнице, перепрыгнул через обмякшее тело стрелка и ринулся вниз, держа пистолет на боевом взводе. И второй раз за краткий миг судьба подарила ему жизнь. Точнее – металлическая кромка перил, принявших на себя пулю, траектория которой заканчивалась где-то в недрах его черепной коробки. Вадик отпрянул, прижался к стене, чтобы уйти из сектора обстрела. Палили с нижнего этажа в лестничный проем. Выждав секунд десять, он стал медленно спускаться, спиной вжимаясь в стену. Он понимал, что медленно нельзя, что Тополянского могут спасти только его моментальные действия. Но верх брало элементарное благоразумие: переть сломя голову без прикрытия по полутемной лестнице навстречу прицельному огню было губительным для него и, соответственно, для шефа. Наконец, когда он прошел второй этаж, нервы не выдержали, и, послав все к чертям, Вадик длинными прыжками преодолел один пролет за другим, стреляя наугад вниз, предположительно по холлу первого этажа.

Но там уже никого не было.

Ударом ноги Мариничев распахнул дверь подъезда и резко отклонился назад, встав под защиту левой створки. Он услышал, как мощно взревел двигатель, затем раздались два выстрела, пули влетели в проем открытой двери и продырявили почтовые ячейки в трех метрах от него. Мариничев упал ничком, растянувшись вдоль порога, и из этого положения увидел стремительно удаляющийся черный джип. Автоматически он попытался разглядеть и запомнить номер, но такового не обнаружил вообще. Выждав секунду-другую, Вадик резко оттолкнулся руками от пола, выбросил корпус наружу и перекатился по мокрому тротуару влево, чтобы не оказаться статичной мишенью. «Форд» Тополянского с Рустамчиком за рулем стоял на прежнем месте. Вадику не требовалось сверхвоображения, чтобы представить себе, в какой форме находится их водитель-ас. Вскочив, он ринулся к машине, правой рукой на ходу доставая мобильный, а в левой сжимая уже бесполезное оружие.

Рустамчика убили выстрелом в голову. Он так и остался сидеть, откинувшись в водительском кресле, с открытыми глазами, в которых застыло недоумение смерти. Кровь тонкой струйкой стекала от виска, катилась по подбородку, по гладким полам кожаной куртки и собиралась на газете, лежащей у водителя на коленях. Рустамчик интересовался новостями спорта.

Вадим почти без остановки метнулся в сторону отъехавшего джипа. Слава богу, Тополянский был жив. Он лежал на проезжей части с открытыми глазами и стонал. Голова его была неестественно повернута влево.

– Что?! Что?! – крикнул Вадим, склонившись над шефом.

– Шея, – только и смог вымолвить Тополянский сквозь стон и то ли умер, то ли потерял сознание.

Вадик одной рукой нащупывал пульс на шее Тополянского, а другой набирал по мобильному дежурного по управлению. Велел срочно связать с Пустолеповым, начальником их отдела. Кратко доложил ситуацию, получил приказ дождаться криминалистов и ехать в управление вместе с Фогелем. Палец ощутил слабое биение пульса. Мариничев срочно вызвал скорую.

Разумеется, Пустолепов объявит план «Перехват» и, конечно же, никого не перехватят. Вадик еще подумал, в каком сейчас состоянии кроссвордист – небось, забился в клозет и молит о пощаде своего еврейского бога.

Подъехала патрульная и сразу вслед за ней скорая. Вадик ткнул им под нос удостоверение, велел никого не подпускать к машине и подъезду – любопытствующий народ уже давно выглядывал из окон и подтягивался из соседних домов. Врач склонился над Тополянским и после короткого осмотра велел срочно класть его на носилки, подложив под шею и затылок твердую шину. Когда носилки подняли, Алексей Анисимович сквозь начавшийся бред вдруг отчетливо пробормотал: «Беги к нему» – и потерял сознание.

В несколько шагов преодолев расстояние до подъезда, Вадик рванул наверх, прыгая через три ступеньки. Притормозил возле трупа белобрысого и аккуратно обошел его, стараясь не наступить на кровавую лужу.

Вид убитого почему-то вовсе не взволновал Мариничева, ибо в эту секунду его посетило мерзкое, колющее, всегда небезосновательное предчувствие еще более неприятных событий. Хотя, казалось бы, что может быть круче перестрелки во время операции, да еще с реальным трупом, в котором застрял выпущенный тобою свинец?

Может… Предчувствие, как всегда, не обмануло. Видимо, шефа тоже. Фогеля в квартире не было. Нигде. Вадик с отчаяния заглянул даже под мойку, где едва умещалось мусорное ведро. Фогель исчез.

Мариничев выбежал на лестничную площадку и помчался наверх, на четвертый этаж, к чердачной двери. Он знал наверняка, что она была заперта надежно: инженер местного РЭУ получил откуда надо строгие инструкции. Дубликат ключа был только у Тополянского.

Так и есть: чердак открыт. Характерный запах… Похоже – хлороформ. Беглый взгляд под ноги – все понятно… Фогеля усыпили и волокли: на узком пыльном участке пола видны были две параллельные бороздки – явно прочерчены каблуками. Оперативнику Мариничеву по прозвищу Жираф не составило труда вообразить, как умыкнули Фогеля. Чердачный выход во второй подъезд, стремительный спуск по лестнице и второй автомобиль, поджидавший преступников где-то поблизости. Увы, прояви он чуть пораньше чуть побольше воображения, он мог бы засечь машину, когда выбежал из подъезда в надежде помочь Тополянскому.

На чердаке их было как минимум двое или трое. Они снова проделали все до крайности быстро. Но не безупречно.

«Нет, – осек себя Вадик, – на этот раз они оставили след. Четкий. След в форме трупа одного из участников банды. И, судя по искусству стрельбы, бандит не рядовой».

 

Глава 3

В логове

Фима Фогель попытался открыть глаза, но чугунные веки сопротивлялись. Еще одна попытка, и он снова провалился в сон, время от времени фиксируя подсознанием или неким вторым «я» отдельные звуки, слова, всплески музыки…

Наконец веки разомкнулись, и он постарался сосредоточить взор на телеэкране у противоположной стены, в нескольких метрах от него. Там что-то мелькало, какое-то действо сопровождалось мелодией, такой знакомой… Ну да, конечно, «Битлз», «Мишель», любимая песня юности, знаменитый проигрыш, всегда хватавший за душу…

– Клеточник проснулся, – произнес кто-то сзади, из-за кресла, к которому Фогель был надежно приторочен коричневым скотчем. Он уже сориентировался в пространстве, и сознание быстро обрисовало то положение, в коем пребывал: комната, кресло, обездвижен, захвачен, без пяти минут мертв, убивать будут под любимую «Мишель».

«Литературно!» – успел подумать Фима перед тем, как увидеть лицо человека, подошедшего на расстояние вытянутой руки.

Он узнал. Невозможно было не узнать. Это был Суслик.

«Боже! – Фогель поймал себя на мысли, что назвал стоящего перед ним человека по той губительной, невесть откуда взявшейся кличке из его кроссворда. – Боже, к тому все шло… Я знал… Это конец… Нет, надо объяснить, это шанс, он должен понять… Где Тополянский?.. Юлька, милая, за что мне, за что мне!..» – Сумбурный поток панических мыслей выразился в одном-единственном слове, которое и смог произнести Фима, отомкнув ссохшиеся губы: «Здрасте…» Это было весьма любезно с его стороны. И главное – уместно.

– Привет, привет, – радушно ответило лицо. На нем обозначилась широкая, даже приветливая улыбка, в которой легко угадывалось жестокое торжество охотника, наблюдавшего за агонией жирного зайца в силках. – Как самочувствие?

– Что вы от меня хотите? – выдавил Фогель приглушенно и хрипло. – Я этого не писал. – И заплакал навзрыд, как ребенок, чего не случалось с ним даже на похоронах друзей, но за последние дни произошло уже дважды.

– Знаю, милый, знаю, – протянул Федор Захарович Мудрик, продолжая улыбаться сквозь тонкий разрез губ. – Мне ли не знать-то!

И вдруг улыбка съехала, губы вытянулись совсем узкой бордовой полоской, глаза помутнели, и Мудрик коротким профессиональным ударом врезал Фиме в челюсть, да так, что вместе с креслом, с которым составлял единое целое, пленник рухнул навзничь и перекатился по ворсистому ковру, вопя от неожиданной боли. Тотчас чьи-то сильные руки подняли его вместе с креслом и водрузили в прежнее положение. Фимин рот полон был крови, и, пытаясь сплюнуть ее, он заодно исторг и два выбитых зуба. Ассистент хозяина комнаты заботливо промокнул кровь на Фиминых губах и этой же тряпицей подтер темно-багровые брызги на ковре. Сквозь боль, слезы и туман Фогель разглядел черноволосого верзилу с густыми брежневскими бровями и приплюснутым негритянским носом.

– Ну наконец-то, – выдохнул Мудрик с каким-то яростным облегчением. – Сбылось-таки, сбылось… – и уже верзиле: – Давай второго…

Черноволосый жестом дал распоряжение кому-то невидимому за спиной. Через минуту двое в джинсах и клетчатых ковбойках вкатили в комнату еще одно кресло. В нем упакован был точно по той же нехитрой технологии, что и Фима, совершенно незнакомый Фогелю тщедушный человечек, одеждой и щетинистым синюшным лицом напоминающий типичного уличного бомжа. Человечек был явно нетрезв.

Кресла расположились так, что гости могли созерцать друг друга.

– Надеюсь, вам обоим комфортно, – издевательски предположил Мудрик, с удовлетворением рассматривая плоды трудов своих на быстро отекшей физиономии Фогеля. – А этого… – Он кивнул в сторону бомжа, – я попозже представлю, попозже… Если не узнали, конечно…

Фогель постанывал, а бомж неотрывно, с хмельным изумлением глядел на Фогеля. То ли пытался понять, где он оказался, то ли вспомнить, кто перед ним…

Фима поймал этот странный взгляд, и какое-то безумно-отдаленное, размытое, обманное воспоминание шевельнулось на мгновение и вновь растворилось в мозгу, оттесненное болью и страхом.

– Что же, начнем, пожалуй, – не без пафоса изрек хозяин апартаментов, удовлетворенно потирая руку, ушибленную о челюсть несчастного Фогеля. – Не думаю, что нуждаюсь в представлении. Особенно что касается вас, многоуважаемый составитель кроссвордов и знаток мелких грызунов, – тут Мудрик расхохотался, демонстрируя образцовый ряд фарфорово-белых зубов. – Ай-яй-яй, как же это вы оплошали, Ефим Романович! И ведь всего второй раз в жизни. И самое-то интересное, что о первой своей роковой промашке вы до сих пор и не догадываетесь. Не правда ли, ты, жук навозный? – Интонация Мудрика резко поменялась, голос окатил презрением и ненавистью.

– Что вы имеете в виду? – произнес Фогель, с трудом шевеля языком. Челюсть болела нестерпимо, во рту копилась кровавая слюна, тело не могло содрогаться от страха лишь потому, что было туго запеленуто клейкой лентой.

– А ты посмотри внимательно, еще разок внимательно посмотри на эту вот гниду помоечную, может, вспомнишь чего! – рявкнул хозяин, кивнув в сторону синюшного бомжа. И, переведя на него взгляд, добавил: – Ну что, лапуся, бздишь? Правильно бздишь, дальновидно. С тобой я разберусь по всей строгости нравственного закона. Как сказал философ, он должен быть внутри нас. У тебя его не оказалось, а стало быть, и звездное небо над тобой зря висело. Скоро погаснет. А пока дыши собственной своей вонью-то. Ты мне еще пригодишься… «грамотей». Так тебя вроде на свалке-то кличут?! – Федор Захарович подошел вплотную к креслу, преодолевая едкий запах перегара и немытого тела (он специально распорядился доставить клиента «в натуральном виде»).

Но тот словно не слышал. Он продолжал вглядываться в лицо Фимы сквозь похмельную пелену, застилавшую взор. Нет, Фима не знал этого человека, никогда не видел. Разве что время и образ жизни так изменили его облик, что и мама родная не узнала бы. И все же какое-то воспоминание маячило, дразнило…

– Ладно, отдыхайте, у меня сегодня без вас дел хватает, – снисходительно изрек Мудрик. – Завтра поговорим плотнее.

Следуя жесту хозяина, здоровяк Гоша и маленький крепыш Закир, верные Пат и Паташон, тотчас укатили Фогеля.

Мудрик постоял рядом с оставшимся человеком, глядя с брезгливостью на его болезненно вспухшее лицо, потом пихнул бомжа ногой в грудь, и тот покатился прямо в руки быстро вернувшемуся Закиру. Подручный ловко развернул и увез его со «сцены», где разворачивалось это короткое, абсолютно необъяснимое для гостей и бесконечно радостное, триумфальное для хозяина действо.

 

Глава 4

На свой страх и риск

Вадик Мариничев ехал в труповозке, сопровождая «вещдок». Он не знал, каким манером они собирались выкрасть Фогеля, как намеревались нейтрализовать охрану, то есть его самого, следователя Мариничева. Но это и не важно теперь. Важно, что им все удалось. Кроме одного: не оставить следов. Впервые в длинной череде проникновений в чужие жилища, компьютеры, офисы… Впервые в процессе уничтожения целой группы непонятно в чем провинившихся людей…

По дороге Вадик рискнул остановить катафалк у телефона-автомата (к чертям мобильник, он, скорее всего, на прослушке) и прозвонить Оксане Львовне Крачко, эксперту-криминалисту, о которой Вадик достоверно знал две вещи: очень опытна и в былые времена более чем небезразлична к Тополянскому. Она сняла отпечатки пальцев и уже оцифровывала их в лаборатории. Нужно было немедленно получить результат, ввести в главный компьютер и… Вадик понимал четко: единственный шанс напасть на след похитителей и убийц – зацепиться за личность этого белобрысого крепыша-снайпера, отстрелявшего свое четыре часа назад. Единственный шанс – рывок в электронную базу и поиск на удачу: а вдруг? Впрочем, Вадим Мариничев по прозвищу Жираф ловил себя на параноидальном предположении, что силы, которые затеяли все это кровавое и загадочное побоище, могут успеть за час-другой и Оксану Львовну укокошить, и секретную электронную базу следственного отдела стереть невосстановимо к чертовой матери.

За всем произошедшим Вадим чувствовал некую почти мистическую мощь, непреодолимое могущество той структуры, которая только и была способна презреть любые законы, сломать любые системы защиты. Он не сомневался: действовал Федеральный комитет правопорядка, действовал по приказу самого Мудрика, и никто не смел да и не мог остановить эту дикую по своей жестокости, умопомрачительно загадочную операцию.

«Проклятье! Ну почему же все крутится вокруг маленького, старенького, незаметного человечка, такого далекого от большой политики, от криминала, от людей, хоть в какой-то мере влияющих на ход событий в стране?!»

Звонок мобильного заставил вздрогнуть. Такое случалось крайне редко: нервы у Вадика были под стать его физическим и интеллектуальным достоинствам – в большом порядке. Не зря Тополянский приблизил Вадика и пестовал его уже не первый год, теша себя надеждой, что когда-нибудь этот мальчик помянет старика добрым словом.

– Вадим Петрович? – на мобильном отпечаталось «абонент неизвестен».

– Слушаю вас!

– Сабуров говорит. Узнали?

– Признаться, нет, Сергей Павлович, – честно ответил Вадик. Первый зам генпрокурора никогда ему не звонил, да и быть этого не могло – не по чину…

– Вы где сейчас?

– Сопровождаю в морг труп неизвестного, которого подстрелил во время операции в пределах необходимой обороны. А вы уже знаете, что…

– Знаю, все знаю. Вот что, юноша, вы этот труп, конечно, проводите до места назначения, а то не ровен час сбежит или оживет (в трубке послышался нервный смешок). И все, Вадим Петрович, на этом ваши обязанности по данному делу выполнены. С вашим руководством обговорили, поезжайте в МУР, пишите отчет, обоснуйте необходимую оборону и передайте все вашему начальнику управления. Этим делом займутся другие люди, из другого ведомства, а вы к текущим делам возвращайтесь. Так надо, Вадим Петрович. Хорошо меня поняли?

– Понял вас, Сергей Павлович. Будет исполнено, – по-военному четко ответил Вадик.

В трубке щелкнуло, отбой. Он еще не успел отвести ее от уха, как телефон зазвонил снова. И опять «неизвестный абонент». Вадик подумал, что Сабуров чего-то недоговорил. Но это был не Сабуров. Голос низкий, хрипловатый, уверенный. Без представления и предисловий.

– Ты труп, понял? Зря ты так хорошо стрелять научился. До встречи, Жирафчик.

Телефон отключился. Звонивший наверняка был человеком серьезным и зря слов на ветер не бросал. К тому же смерть киллера очень его, судя по тону, разозлила. Иначе он не снизошел бы до угроз какому-то оперу, а просто шлепнул бы его, как и прочих фигурантов этого дела, – тихо и ювелирно.

Звонивший, сам того не ведая, совершил ошибку. Он не мог предполагать, какая воля к сопротивлению, какое упрямство, бесстрашие и расчетливость отличали этого симпатичного молодого мужчину с веселыми карими глазами.

Он шел на прямое нарушение приказа. Слава богу, в управлении к нему относились хорошо. Везде были свои ребята.

Передав труп в морг под расписку, Вадик ринулся в лабораторию.

Оксана Львовна выполнила свою работу как никогда быстро. Происшествие с Тополянским, к которому питала нежные ностальгические чувства, явно ее подстегнуло. Вадик взял дубликат флэшки с оцифрованным отпечатком, поблагодарил и помчался в компьютерный центр на третий этаж.

«Оксана пошла на служебный проступок. Но, в конце концов, она сделала свой выбор. Хорошо, что информацию об отстранении Вадика от этого дела до нее, судя по беглому разговору, не довели – хоть какая отмазка».

Компьютер отпечатки не идентифицировал. Все, кранты. У Вадика было такое выражение лица, что Миша Поленов, специалист электронного архива и хороший приятель Жирафа, проводивший процедуру поиска, озабоченно спросил, не желает ли господин нюхнуть нашатыря или глотнуть чего-нибудь крепенького. Вадик убито молчал. Потом немного встряхнулся, было видно по глазам, что ищет «соломинку».

– Погоди, Мишаня, а нет ли какой резервной базы, дубликатной, на всякий пожарный? Вдруг эта ухнется – должны же были заложиться на форсмажор…

– Общей нет, насколько мне известно. Региональная есть, по тем, кто именно в столице или области попался, но здесь не проживал. Но это чистый дубль, Вадюня, к нам на жесткий диск попадает автоматом, я за это головой отвечаю.

Последний шанс. По Мишкиному звонку Вадик уже через час сидел рядом с Николаем Олеговичем Турецким, полным и добродушным капитаном, возглавлявшим службу электронного архива в управлении по связям с региональными органами.

Есть! Попался! Это означает, что из центрального архива досье удалили, а из этого… не успели? Или промашка вышла? Прокололись ребята… Ну что ж, и на том спасибо!

Компьютер выдал такое, от чего у Жирафа чуть крыша не съехала.

Супошин Анатолий Иванович, 60-го года рождения, кличка Блондин, что неудивительно. Бывший боец спецназа ГРУ. Взят в Москве в 99-м с поличным на огневой позиции на крыше, где поджидал солидного криминального авторитета. Винтовку с оптическим прицелом перенаправил на оперативного сотрудника милиции. Но не успел – того страховал коллега. Был ранен в голову и арестован. Осужден по двум статьям совокупно на шесть лет. Сидел под Красноярском, строгий режим. Бежал через год. С ним еще двое.

Бес Александр Львович, кличка – она же фамилия, на два года младше, уголовник с тремя ходками, начинал милиционером в городе Видное Московской области, окончил курс спецподготовки, воевал в Чечне, взяли в Питере, уже на гражданке – за ограбление, потом дважды в Москве за тяжкие телесные. Тянул десятку. Бежал.

Шуленин Альберт Никодимович, 42 года от роду, статья 159-я – мошенничество, подделка документов – по ней сидел второй раз, срок пять лет, отбыл год. Бежал. По профессии часовой мастер, жил и работал в Москве.

Их не нашли. Как они смогли пройти тайгу и затеряться – этого в компьютерном досье не сыскать. Но странно, очень странно.

Ладно, теперь фото Седого. Турецкий щелкнул мышкой, и они оба застыли в онемении, уставясь на экран дисплея. Оттуда на них грозно взирал… Феликс Эдмундович Дзержинский. «Железный Феликс». Легендарный председатель ВЧК, лучший друг оппозиционеров и беспризорников, большой гуманист и палач.

Как только оба вышли из оцепенения, капитан Турецкий дрожащими от волнения пальцами повторил вызов файла, сопроводив сие бессмысленное действие вполне уместным возгласом: «Сгинь, нечистая!» Когда верный соратник Ленина вновь объявился на месте Седого, реакция сыщиков оказалась прямо противоположной. Капитан воззрился на Вадика округлившимися полубезумными глазами, а Жираф… расплылся в улыбке и вдруг захохотал в голос, сгибаясь и разгибаясь, как бывает, когда от смеха сводит живот. Постепенно и Турецкий расслабился, заразился и тоже стал смеяться, но, в отличие от коллеги, отчетливо пробивались истерические нотки. Фото двоих оставшихся беглецов оказались идентичны предыдущему: через тайгу ушли сразу три «железных Феликса».

Отсмеявшись, Жираф сказал:

– Николай Олегович, я не готов ничего объяснять вам, некогда мне, да и, честно говоря, я могу только догадываться о причинах этой, скажем так, путаницы. Но одно знаю твердо: вы ни в чем не виноваты. Предотвратить это безобразие вы не могли. Хулиганы, которые влезли в базу, превосходят по квалификации не только нас с вами, но и самых продвинутых компьютерщиков, каких мы можем привлечь. Однако даю вам слово, что никому об этом не скажу. Советую не поднимать шума, забыть об этом досье и продолжать вашу многотрудную компьютерную службу на благо родного ведомства. Спасибо огромное!

Вадик вышел, оставив капитана сидеть у дисплея со счастливой улыбкой человека, обретшего безумие как избавление от кошмарной реальности.

 

Глава 5

Догадка на грани безумия

На следующий день Вадик с утра рванул в больницу к шефу. Удостоверение помогло проникнуть в кабинет к заведующему хирургическим отделением. Суровый и немногословный, как почти все представители этой медицинской профессии, Валерий Ильич Буранский, только что вернувшийся из операционной, выдавил из себя утешительную информацию: повезло, позвонки смещены были не критически, все вправили, жить будет точно, гипс надолго, пока лежать. И добавил: «Такое впечатление, что нападавшему сил не хватило, недокрутил башку. Ну и слава богу!» Больше ничего не сказал, извинился: «Операция».

Вадик договорился с лечащим врачом, чтобы тот дал знать, как только больной очнется и сможет говорить.

Быстрее чем через сутки, сказали ему, этого точно не произойдет. И Жираф уехал в управление. Он заперся в своем крошечном, но отдельном кабинетике, взял чистый лист бумаги и стал рисовать… нет, не схему преступлений, а рожи и рожицы, фигурки и значки. Именно так ему лучше думалось.

…Через два дня в полдень Вадик Мариничев сидел в небольшой одноместной палате закрытой ведомственной больницы у ложа Тополянского. То т представлял собой зрелище столь печальное, сколь и комичное. Шея была забрана в специальный прочный воротник, туловище запеленуто, чтобы шевелить он мог только ногами, кистью правой руки и языком. При этом шеф издавал не слишком внятные звуки. Он напоминал большую белую мумию. Но Алексей Анисимович остался жив, что и было самым существенным. Диагноз – смещение шейных позвонков. Прогноз врачей звучал вполне утешительно, хотя и не оставлял шансов на возвращение в строй раньше чем через несколько недель.

Слава богу, думать и кое-как изъясняться старший следователь мог, что и демонстрировал сейчас перед своим учеником, выслушав его безумную гипотезу. А гипотеза и впрямь отдавала такой метафизикой и достоевщиной, что хоть всех святых выноси.

Итак, в детстве он (Вадик не называл имени Большого Человека, придавая своему изложению дополнительную сакральность, а заодно страхуясь от прослушки) приобрел какой-то сильный комплекс, связанный с разгадыванием тайн и загадок. Может быть, конкретно – кроссвордов. Этот комплекс исподволь терзал его всю жизнь. То ли он с маниакальной страстью игрока разгадывал ребусы и кроссворды, то ли, наоборот, ненавидел их столь же болезненно и неистово. На этой почве человек свихнулся, но сумасшествие носило латентный, скрытый характер. Он жил двумя параллельными жизнями. Одна – бытовая, профессиональная, творческая – протекала более чем успешно. Он сделал фантастическую карьеру, став почти хозяином целой страны. А вторая жизнь, потаенная, патологическая, глубоко внутренняя, представляла собой непрерывную или спорадическую борьбу с этим самым комплексом. Проще говоря, то ли его денно и нощно тянуло что-нибудь разгадывать и расшифровывать, то ли, наоборот, неизбывные мысли об этом процессе или действе доставляли ему адские муки, терзали душевно и физически. Но скорее – первое. Скорее – мания разгадывать, решать, находить ответы. Например, на кроссворды и прочие такого рода задачки, предлагаемые в неисчислимом количестве газетами, журналами, брошюрками и даже некоторыми телепрограммами. В конце концов, он достиг в этом совершенства. Щелкал кроссворды как семечки. И каждый раз, заполняя все клеточки до единой, испытывал что-то вроде интеллектуального оргазма. Степень сложности кроссворда или сканворда имела значение. Чем труднее было разгадать все до последней клеточки, тем полнее и слаще была релаксация.

И как-то раз ему попадается кроссворд, составленный неким Фогелем. Скорее всего, не в газете «Мысль», где эти штуки рассчитаны на среднестатистического обывателя, а в том из многочисленных изданий, куда Фогель рассылал кроссворды высокой или высшей степени сложности. То есть ему не впервой, конечно, разгадывать задачки, сочиненные этим автором. Но тут он, что называется, застрял. Может быть, впервые за долгое время уперся в какое-то перекрестье слов, с которым никак не мог справиться. И это привело его в бешенство. Комплекс не просто взыграл – воспламенился. Проявилась некая форма помешательства. Он дождался следующего номера газеты, прочел ответы и… решил выместить скопившуюся бешеную энергию неудовлетворенности на авторе. И для того продумал и осуществил с помощью всего подручного тайного аппарата витиеватую, чудовищную по своей жестокости акцию возмездия, при этом находясь в состоянии пролонгированного аффекта. Потому как только псих, утративший способность спокойно и логично рассуждать, мог обрушить столь варварскую месть на голову ни в чем не повинного человека. Точнее, целой группы людей, виноватых только в том, что в обычный день выполняли свою обычную будничную работу.

Тут Вадик-Жираф сделал паузу, чтобы перевести дух и определить по глазам реакцию шефа на его гипотезу, в которую сам Вадик верил процентов на пятьдесят.

Тополянский, как и десять минут назад, неподвижно лежал, уставясь в потолок. Но глаза выдавали живой интерес к умопостроениям молодого человека, продолжавшего, вопреки приказу начальства, попытки распутать дело.

Вдруг выражение глаз изменилось. Они… смеялись. Вслед за этим из уст Тополянского вырвалось и впрямь нечто напоминающее смех.

– Что, чушь, Алексей Анисимович? – обреченно спросил Вадик, виновато глядя на шефа.

– Нет-нет, не обижайся, – прошептал-прошепелявил Тополянский, при этом глаза продолжали весело блестеть. – Извини, просто анекдот вспомнил. Из репертуара великого артиста Никулина Юрия Владимировича. Про то, как народ на работе всем отделом не мог отгадать одно слово в кроссворде. Вопрос был: «Близкий родственник», ничего не подходило и не сходилось. Люди головы сломали, ночь не спали, ждали ответов в следующем номере. Оказалось: «Братан».

Вадик расхохотался в голос, настроение явно улучшилось.

– Смочи губы, – попросил Алексей Анисимович, едва шевеля действительно пересохшими, слегка потрескавшимися губами. Вадик заботливо выполнил просьбу шефа, и через короткую паузу, уже посерьезнев и собравшись, видимо, с силами, Тополянский чуть слышно заговорил:

– Я тоже много думал об этом. В наших с тобой выводах есть существенное сходство. Главное состоит в том, что наш всесильный клиент псих и фанатик. Он точно зациклился на идее мести, как-то связанной с ничтожной по его масштабам персоной дедушки Фогеля. Это он подстроил «Мудрика» – не сам, конечно, команда работала, профессионалы высшей пробы. Они же, вероятнее всего, подставляли и зачищали файлы у остальных жертв. Это по его приказу убрали всех, кого убрали. И почему-то не добили тех, кто имел к делу такое же отношение. По логике должно быть еще с десяток трупов. Один непрошедший кандидат в покойники перед вами, батенька. Второй передо мной – сидит тут, рассуждает, нарывается на неприятности. Третий то ли в могиле, то ли взаперти. Скорее всего, взаперти. И с ним идет работа – помилуй его бог, если я правильно понимаю, какая именно. Смочи губы…

Вадик послушно промокнул влажной губочкой драгоценные уста шефа.

– Согласен я и с тем, что Фогелевы кроссворды и прочие задачки имеют какое-то отношение к паранойе, коей страдает наш любезный друг. Только вот причины этой паранойи неочевидны. А дальше, сударь мой…

«Явно идет на поправку, вернулся к своим этим оборотикам и словечкам из позапрошлого века», – отметил про себя Вадим.

– …дальше ваши гениальные догадки не вызывают у меня пылкого доверия и пламенного воодушевления. Начнем с элементарного. Люди его полета, жесткие и целеустремленные, просто по определению не могут страдать такой глупейшей слабостью, как разгадывание крестиков и ноликов. Рулетка – ну, это я еще могу допустить. Женщины, биржа, стрельба по живым мишеням за бешеные деньги в каком-нибудь сверхзакрытом криминальном клубе – не исключено. Но задачки в газетке?! Нонсенс, мой почтенный друг! Плод воспаленного воображения талантливого сыщика юных лет… Но даже если допустить невозможное, если господин на пути к мировому господству и впрямь настолько съехал с катушек, то… с чего ты взял, что в какой-либо газете или журнале мог появиться кроссворд, о который разбилась могучая эрудиция натренированного спортсмена-кроссвордиста? Я между делом взглянул на пару произведений нашего Фимы в журнале «Планета» для начитанной публики. Вопросики серьезные, но даже я, не такой уж большой эрудит, навскидку справился с половиной из них без напряжения. Не говоря уж о газете «Мысль». Там такие, что для более-менее прилежного отрока осьмнадцати лет разгадать за час – как два пальца обоссать, уж извините за вульгаризм. Ты можешь прочесать кроссворды Фогеля в других изданиях, но даю тебе на отсечение голову, которая и так на ниточке болтается, – не найдешь ты там ничего сверхзубодробительного. Фогель работал для простого народа, иногда для образованных читателей уровня среднего и чуть выше. Для яйцеголовых знатоков он кроссворды не составлял, да их и печатают-то крайне редко, насколько я знаю.

Тополянский замолк минут на пять, собираясь с силами. И продолжил еще более тихим, сдавленным голосом:

– Нет, господин хороший, никакой конкретный Фогелев крестик-нолик здесь ни при чем. Сама личность почтенного Ефима Романовича вывела почему-то из себя нашего Нерона. Вся цепочка диких, иррациональных убийств и компьютерных взломов, вся слежка и прослушка словно бы только и имели целью довести клиента до полного отчаяния, накинуть ему на шею петлю, медленно сжимать, а потом…

– Но за что? – не удержавшись, перебил Вадик. – Не по национальному же признаку, в конце концов! Я даже такое допущение сделал, но потом прикинул, что среди составителей этих самых штучек евреев с избытком, чуть ли не каждый третий. Как в шахматах.

– Их везде до черта, – беззлобно констатировал Тополянский. – Человечество по-прежнему разбавлено евреями. Впрочем, лично мне это никогда не мешало. Они в большинстве своем талантливые люди.

Я даже предпочел бы, чтобы их стало столько же, сколько китайцев. Но при условии, что число китайцев естественным образом сократится до нынешнего числа евреев.

Он улыбнулся, и в этот момент Вадик понял окончательно, что Тополянский выкарабкается и они еще поработают вместе.

Вадим Мариничев любил его, рад был, когда дело сводило их вместе. А Тополянский недолюбливал китайцев по только ему одному известным мотивам. К счастью, это не сказалось отрицательно на судьбе кого-либо из представителей великого, древнего и неисчислимого народа: никто в разработку Тополянскому не попадался.

– Мой вывод таков, – произнес Алексей Анисимович: – По какой-то непостижимой причине Мудрик осуществляет сложный, многоходовый, кровавый и почему-то театрализованный акт возмездия по отношению именно к Ефиму Романовичу Фогелю. Что-то их связывает. Что-то в прошлом. И тринадцать лет разницы в возрасте, и абсолютно не пересекающиеся, казалось бы, линии судеб, и огромная дистанция в обществе – все это лишь отвлекает нас от поиска истины. Между ними было нечто… Словно какая-то общая буква у двух слов по горизонтали и вертикали. Нечто драматичное и замешенное на крови. Или случайное, но оставившее глубокий, жестокий след. Или не они сами, а их далекие предки каким-то образом задолжали друг другу по-крупному. Или в каком-то ином, доисторическом воплощении Мудрик действительно был сусликом, а Фогель в ипостаси волка сожрал его детенышей…

– Это вы…

– Это я по бреду, Вадим. Довожу мысль до абсурда. Мне позволительно, у меня после бандитского покушения, допустим, мозги повредило. Но ты меня понимаешь?

– Понимаю, Алексей Анисимович. Но делать-то что? Как искать ответ? И как искать Фогеля?

– Прежде ответь себе и мне на вопрос – зачем искать?

– А как же дальше работать? Я не смогу, Алексей Анисимович, меня будет ломать и доломает. Характер такой: меня же переиграли, как мальчика. И еще чуть не убили. И вас… А что касается Фогеля… Я вам честно признаюсь – жалко мне его. Вот черт его знает почему, но по-человечески жалко. Я еще никого из фигурантов ваших дел…

– Наших дел, Вадик, наших…

– …никого еще так не жалел, как этого чудака, рохлю эту старую.

– Да вы сентиментальны, мой романтический друг, – с доброй издевочкой промолвил Тополянский и добавил уже вполне серьезно: – Не зря я тебя выбрал, парень. Почувствовал в тебе что-то нормальное. Штука в том, что и мне этого «многоклеточного» типа жалко. Не верю я, что он совершил зло. И что-то есть в особой степени подлое и обидное, когда таких людей, совершенно беззащитных и посторонних по отношению к сильным мира сего, изничтожают безбоязненно и демонстративно.

– «Многоклеточным» вы его здорово назвали, – оценил Вадик. – Метафорично, я бы сказал.

Про себя он подумал, сколько миллионов таких людей передушили, постреляли или обездолили в России при большевиках и как удивительно, что сострадание к кому-то конкретному всегда несравнимо острее, чем к целым легионам жертв.

– Не исключаю, что он еще жив, – продолжил Тополянский. – Иначе зачем бы его столько мурыжить, тучи над ним нагонять? Взяли и держат взаперти, пытают потихоньку, может, что-нибудь выведать хотят. Хорошо бы не гестаповскими методами. Шанс найти его живым есть. Вытащить – маловероятно, но тоже не исключено. Правду бы узнать! Ищи людей, которые что-то могут вспомнить. Переговори еще раз с женой, с друзьями, найди сокурсников. И наконец, изучи биографию самого хотя бы по доступным источникам. Но будь крайне осторожен. Одна осечка – и ты труп. Как, впрочем, тебе и обещал по телефону твой ласковый аноним. Все, адье, захочешь посоветоваться – приходи. Звонить только в экстраординарной ситуации. По какому телефону – знаешь. Я еще здесь проваляюсь…

 

Глава 6

Жираф охотится на суслика

«Указом Президента РФ от 23 января 2009 г. руководителем Федерального комитета правопорядка назначен Мудрик Федор Захарович.

Мудрик Ф.З. родился 22 марта 1964 года в г. Круглогорске Московской области в рабочей семье. Окончил Суворовское училище в Москве в 1981 году. Прошел путь от младшего офицера до полковника. Служил в рядах спецслужб. С 1997 по 2003 год работал за рубежом. С 2003 года – руководитель одного из подразделений внешней разведки РФ, заместитель руководителя Службы внешней разведки.

Женат, имеет дочь».

Вадик Мариничев откинулся в кресле и загрустил. Это все, что есть в Интернете о нем лично. Не считая, конечно, бесчисленных заметок с комментариями о новом назначении – в наших и зарубежных СМИ. Но, кроме оценок создания ФКП, одобрительных у нас и панических в инопрессе, и разного рода домыслов и догадок, основанных на других домыслах и догадках, – ничего. Почти ничего. Ни единого интервью. Ни одного репортажа о визите. С пару десятков сообщений типа «состоялась официальная встреча руководителя ФКП с руководством ФБР» (МВД Монголии, антитеррористического центра Италии и т. д.).

Стоп! Суворовское училище. Туда очень часто берут детей-сирот. Допустим, он лишился отца и матери или только одного из родителей. У матери могла оставаться девичья фамилия, но отец-то был Мудрик.

Искать в газетном архиве Государственной библиотеки? Это прорва времени, а шанс ничтожен. Он бы искал, но со службы его пока не уволили, висела уйма дел. Рвануть в Круглогорский архив – засветка стопроцентная. Да и можно подумать, до него не пытались. Стало быть, там пусто. Наверняка убрали из Круглогорского ЗАГСа и вообще изо всех архивов фамилию матери и Мудрика-отца. Вопрос – зачем? Ушел из семьи? Преступник? Разведчик? Предатель? Или сам Федор Захарович дал такую команду?

Стоп! А может, он и не Мудрик вовсе! И не Захарович, и не Федор? Ну, это уж слишком! Надо рискнуть в Круглогорске. Другого пути нет.

Он придумал, как и где искать. Это был вариант с двойной подстраховкой.

На следующее утро, доложив, что едет по одному из дел на окраину Москвы, Вадик отправился в недалекий, ныне уже немаленький подмосковный город. Он рассудил просто: в советское время в городах и крупных населенных пунктах существовала служба, в которой имелись списки всех граждан, прописанных в данной местности. Называлась она «Горсправка» или что-то в этом роде. Нынче все компьютеризировано – понятное дело. Но картотека могла сохраниться как архив или случайно – как анахронизм. И на нее по неведению могли не обратить внимания те, кто «стирал» прошлое Мудрика. Судя по прежним действиям, это на них не похоже. Но чем черт не шутит… Нужен был человек, работавший в советские годы в архиве горсовета, а ныне живой и на пенсии. Версия была наготове.

Такого старичка Вадим нашел через городскую библиотеку. Скучающей за стойкой девушке Наине с маслинными глазами и черными локонами до плеч Вадик, неотразимо улыбнувшись, представился Андреем из Санкт-Петербурга. Знает, что родной его дядька по фамилии Ребров Иван Сергеевич (с ходу придумал) в былые времена работал в этом городе каким-то советским начальником. Мама, сестра его, давно потеряла с ним связь. Перед смертью просила найти, повидаться, но ни адреса, ни телефона нет. Наина надолго погрузилась в лабиринты стеллажей и милостиво притащила старый справочник учреждений и организаций Круглогорска с фамилиями руководителей горкома партии, городского совета и прочих важных чиновников. Вадик быстро нашел нужные страницы. Отдел городских служб возглавлял некий Бандуров Игорь Савельевич. Замом у него был Дороднов Михаил Львович. Все! Если померли, надо придумывать что-то другое.

Вадик посетовал девушке Наине, что, мол, такая жалость, ничего не нашел. И попросил телефон справочного бюро. Получив его и одарив восточную красавицу поцелуем в ручку, Вадик из городского телефона-автомата сделал звонок. Услуга, как и следовало ожидать, оказалась платная, уличный автомат здесь «не канал». Узнав адрес, Вадик через десять минут подъехал к небольшому, весьма невзрачному зданию, где левое крыло, судя по стрелке на вывеске, занимала искомая контора.

Полная блондинка в окошке «Информационной службы Круглогорска» приняла деньги и через пять минут выдала адрес и телефон Дороднова Михаила Львовича. Бандурова, увы, в базе не оказалось. Велик был соблазн поинтересоваться, как и когда создавалась сама база, но Вадик сдержался. Это могло вызвать подозрения и лишние вопросы.

По дороге он самоиронично сформулировал для себя, что действует наподобие Остапа Бендера, искавшего в славном городке Старгороде у архивариуса Варфоломея Коробейникова ордера на заветный гарнитур Гамбса.

Дверь открыл юноша в рваных джинсах, распахнутой на груди ковбойке и шлепанцах на босу ногу. От юноши разило убийственной смесью, возможно, всех спиртосодержащих жидкостей, имевшихся в ассортименте славного города Круглогорска.

– Добрый день, мне бы Михаила Львовича повидать.

– Он тебе зачем? – с хамоватым вызовом поинтересовался парень, слегка покачиваясь.

Вадик начал плести про покойную матушку, дядю и моральный долг, но тотчас прочел в мутных глазах юноши, что ему все это по фене – лишь бы обломилось на бутылку. Вадик немедленно воплотил мечту в реальность. Парень сунул стольник в задний карман и провел его в пыльную комнату, где задернутые грязно-серые шторы создавали тоскливый полумрак. На диване лежал человек с высохшим, как у мумии, лицом. Он неподвижно разглядывал потолок, украшенный лоскутками свисающей штукатурки и бурыми разводами – неподражаемым орнаментом протечек в художественном исполнении соседей сверху.

– Говори громче, он глухой, – предупредил юноша и проорал уже для больного: – Дед, я в магазин, а это мужик хороший, кореш мой, ты ему помоги, ага! – и испарился.

Вадик представился и повторил легенду, стараясь говорить отчетливо и не тише хмельного внучка. Старик все так же возлежал, не шелохнувшись, словно и не замечал присутствия постороннего. Наконец, разомкнув сухие губы, заговорил неожиданно внятно, громким и отчетливым голосом.

– Я лежачий. Парализовало пять лет назад. Реброва Ивана Сергеевича не помню, не знал такого. Хотя странно: он, получается, в мои годы работал, я всех вроде знал из партийно-советского руководства, из актива. Странно… – и старик повел глазами вправо, в сторону Вадика.

И Вадик вдруг прочел в них, едва открытых и затемненных полумраком жалкой комнатенки, твердость, настороженность и явные остатки трезвого чекистского недоверия.

– Справочной службой это наш отдел ведал, точно, – продолжил старик Дороднов. – Ее, как перестройка началась и весь этот бардак, Игоряшка Бандуров, мой начальник, велел к себе в кабинет перевести. Он ведь, как и я, из органов был на эту работу прислан, к документам относился ответственно. А потом я на пенсию ушел, Игоряшка умер от рака, ну, и не знаю я, куда эту картотеку подевали.

Вадик-Жираф приуныл. Скрывать не было необходимости: по легенде все естественно. Он встал, собираясь уйти. И тут впервые за все эти дьявольские дни удача улыбнулась ему. Если, конечно, не считать таковою труп киллера на лестничной клетке в конспиративном доме Тополянского. Старик вновь скосил на него узкий слезящийся глаз.

– А ты, милок, не первый архивом «Горсправки» интересуешься. Го д назад приходил один – тоже родственника искал. Но я догадался. Меня не проведешь. Полжизни в органах как-никак. Совсем другой человек нужен тебе, как и ему.

Вадик сделал недоуменное лицо и хотел было вслух удивиться, но старик Дороднов прервал:

– Папашей его интересуетесь, Захаром Ильичом…

– Простите, кем-кем? – словно бы не расслышал Вадик, с трудом сохраняя маску.

– Ладно, кончай лапшу-то вешать. Я хоть недвижный как бревно, а читать еще не разучился и телевизор вот этот маленький поглядываю – слава богу, не пропил еще Сенька-то, не даю.

Старик замолчал на минуту, опять уставясь в потолок, и продолжил:

– Опасный у тебя интерес, парень. Но меня не бойся. Мне жить-то осталось всего ничего. Страха у меня нету, а вот обида со мною будет до последнего вздоха. Была Советская власть, был порядок, я на этот порядок честно работал. А как эти Горбачев с Ельциным перестроили и поизгадили все – так моя жизнь на помойку и полетела. И те, кто нынче у руля, не лучше. Вон пенсию дали – хоть с голоду подыхай. И Федька этот Мудрик – такой же, небось, борец за счастье народное. Помню я его пацаном, пару раз видел. И отца его встречал на партхозактивах не раз. За культуру он отвечал в городе. Общались, хотя в товарищах с ним не ходил, врать не буду. Только не отец он ему был, покойный Захар Ильич. Родственник какой-то. Усыновил его Мудрик-то. А кто отец настоящий – этого я не знаю. И про мать не знаю. И в картотеке ты этого не нашел бы, даже если бы отыскал ее.

– Что делать-то? – разоружился Вадик, поняв, что раскололи его безнадежно и дальше надо врать аккуратней. – Я, Михаил Львович, если честно, журналист. Работаю в свободном поиске. Собираю материал, пишу статью, а потом продаю, кто купит. Фриланс называется. Вот решил рискнуть, хоть что-то узнать… Вы точно угадали про кого. Ведь нигде ни слова… Людям-то интересно. За это мне могут хорошо заплатить в газете, а деньги жуть как нужны.

– Дурак ты, прости господи, или безбашенный, – пробурчал старик. – Дособираешься, в асфальт закатают. Ну ладно, так и быть… Дочь у Захара Ильича была. Жила с матерью – развелись они. Носила фамилию отца. Потом Захар Федьку приютил. Бывшая жена стервой оказалась, с ним не общалась и с дочерью общаться не давала. До его смерти, видать, так и было. Друг к другу ни ногой. Захар Ильич переживал, видать, сильно. Когда паренька взял, явно ему полегчало. Да вот только непонятно, почему он его так быстро в Суворовское училище отдал, как от сердца оторвал. Через год и умер. Ну вот… А дочь его, Федьке-то почти ровесница, в городе осталась, вышла замуж, жила отдельно, язык в специальной школе преподавала. Скорее всего, фамилию мужа взяла. Может, и сейчас там же, если не померла. Хотя с чего бы! Лет ей сейчас немного, где-то под пятьдесят. Жива поди… А звали ее, кажется, Нина или Нона. Нет, точно Нина. Если она знает чего и не побоится – расскажет. А кроме нее, вряд ли кто… Только гляди, меня не светить. Понравился ты мне чем-то. Давай, иди, шею береги, вон она у тебя какая длинная. Как бы не сломали…

 

Глава 7

Ультиматум смерти

Фима Фогель потерял счет времени. Его заточили в комнатке-тюрьме размером приблизительно три на три метра. Окна не было. Тусклый свет падал от единственной лампы на потолке. Лампа, как и положено в камере, была забрана в частую металлическую решетку. Стены, обтянутые губчато-мягким покрытием, предполагали наличие в камере буйно помешанного. Так же и столик со стулом, выполненные из легкого литого пластика. Тюремного типа койка и ведро для испражнений (в кроссворде для блатных, буде такой составлен, Фима загадал бы слова «шконка» и «параша») предлагали заслуженный преступником аскетизм. Особенно изводили жесткая панцирная сетка и нечто, напоминающее матрас. Роба и грубые штаны не по размеру мало что меняли. Подушки не было вовсе.

Первое время Фима полуспал-полубредил, извиваясь на этом пыточном ложе в надежде обнаружить позу, когда сетка не врезается в ребра. Потом свыкся как-то. После мерзкого пойла, что дважды в день подавали сквозь откидное глухое оконце под смотровым глазком, он забывался и либо спал, либо лежал с открытыми глазами, пытаясь собраться с мыслями. Но собираться, по сути, было не с чем. Все то же изнуряющее, мучительное недоумение, непонимание происходящего сводило любые попытки интеллектуальной работы к отчаянному, все затмевавшему, тупиковому «за что?».

За ним пришли, как ему показалось, через неделю. На самом деле прошло лишь трое суток. Пришел один – коренастый. Как и в день размещения в номере этого дивного отеля, завязал глаза, усадил в кресло-коляску и примотал скотчем так, что не пошевелишься. Вез совсем недолго – Фима мог бы и сам дойти, заодно размять ноги. Страха не было. Окутало состояние тупого безразличия, которое спасительно бывает для психики обреченных.

Сняли повязку, и он увидел восседавшего перед ним в куда более комфортном кресле Мудрика. То т светился счастливой и приветливой улыбкой радушного хозяина.

– Да-а, Ефим Романович, дорогой вы мой, – подзапустили бороденку-то. Видок у вас неважнецкий. Похудели. Голодно было? Так вы б добавочки попросили. Вам бы принесли. Всей вашей яркой жизнью замечательного человека вы заслужили сытую старость.

– Я хочу позвонить жене, – глядя в серые, нагло посмеивающиеся глаза тюремщика, тихо произнес Фогель. – И еще хочу понять, что вам надо. Что вам от меня надо?

– Обижа-а-а-ете, Ефим Романович, – с издевкой протянул Мудрик. – Нешто я зверь или бездушный солдафон! Юлии Павловне уже позвонили давным-давно. Заверили в добром вашем здравии и хорошем питании, пообещали скорейшее возвращение с того света, как только наступит второе пришествие убиенного вашими соплеменниками Господа нашего многострадального.

Тут, как в первое свидание, усмешка перекосила тонкие губы Хозяина и стремительно исчезла, словно у компьютерного мультперсонажа. Мудрик вскочил, подошел вплотную к каталке, к которой был приторочен Фогель, и, резко наклонившись, прошипел ему прямо в лицо:

– В неведении она. Вряд ли в блаженном. Так что все от тебя будет зависеть, писака хренов! Пройдешь испытание – останешься жив, вернешься, сюрприз будет старушке, а не пройдешь – сдохнешь. Но сначала прибьют сына и ее, и карточки покажут, чтобы легче было подыхать тебе, понял?! Вали отсюда, я позову! – рявкнул он Паташону, и тот быстренько испарился, неслышно прикрыв дверь.

– Я еще раз прошу, – сквозь слезы выдохнул Фима, – еще раз прошу, если вы не зверь, если вы нормальный человек, я прошу ответить, в чем я провинился и что вы хотите от меня, – Фима сделал очередную попытку осознать реальность, преодолевая ужас от того, что услышал.

– Ладно, не ной, – уже спокойно и снисходительно процедил Мудрик и перешел на вы. – Отвечу. Я хочу торжества справедливости. Я хочу восстановить справедливость. Только не думайте, что речь идет о стране нашей великой, о спившемся и обездоленном большинстве населения. Это уже невозможно, как вы сами понимаете. Слишком велика пропасть между умными и дураками, циниками и жалкими остатками правдолюбцев, между богатыми и нищими. Россия – страна заколдованная, а потому обреченная. Заклятье произнесено невесть кем и когда. Возможно, самим Всевышним. И добрый волшебник не придет никогда. Во всяком случае, на нашем с вами веку – точно. А век наш короткий. Особенно, полагаю, ваш, – и Мудрик многозначительно улыбнулся, пригладив зачесанные на пробор бесцветные редковатые волосы.

Речь Фогелева тюремщика ничего не прояснила, но лишь сильнее укрепила Ефима Романовича в ощущении, что перед скорой смертью над ним еще долго будут измываться.

Между тем Мудрик обошел инвалидное кресло сзади и подкатил Фогеля вплотную к стене слева от книжного шкафа. Внезапно часть стены бесшумно приоткрылась, и потайная дверь образовала пространство, достаточное для входа. Как выяснилось, и для въезда коляски. Мудрик ввез Фиму в этот проем, за которым было абсолютно темно.

Внезапный свет продемонстрировал Фогелю небольшое помещение. Значительную часть пространства съедал массивный письменный стол, изрядно траченный временем и жучком-древоточцем. Хозяин подкатил кресло так, чтобы оно могло служить рабочим, кабинетным. Фима обозрел поверхность стола и обомлел: натюрморт почти копировал тот, что поразил в квартире мертвого Проничкина. Двухтомный энциклопедический словарь Прохорова, рядом с ним уютно разместились, но в рядок, пять закупоренных бутылок водки «Добрыня», граненый стакан и тарелочка с огурцом, правда еще не надкушенным. Под столом Фима узрел странные валенки с неестественно коротким голенищем – именно такие были натянуты на ноги покойного программиста. Еще Фима обратил внимание на большой фотопортрет незнакомого ему человека, явно с увеличенной черно-белой фотографии. В старомодной кепке, пиджаке точно не от Диора, в рубашке-ковбойке с расстегнутым воротом – со стены смотрел простецкий мужик лет сорока, но в глазах его было что-то болезненное и одновременно притягательное.

На самом же столе располагалось и то, чего не было на смертельном натюрморте у Проничкина. По центру распластался большой лист ватмана с изображенными на нем рядами многочисленных крестов. Стойка и поперечина каждого были разделены на клеточки и пронумерованы.

Кроссворд. Точнее – собрание маленьких кроссвордов. Но даже деморализованный и скованный страхом Фогель тотчас определил про себя, что такой тип кроссворда, такая примитивная графика совершенно незнакомы ему и никогда не встречались в практике. Более того, весь рисунок на ватмане почему-то читался как изображение участка кладбища, но показанного только с помощью одного, главного атрибута – могильных крестов.

Он еще раз вгляделся: никакой графической связи между крестами не было. Тут Фима почувствовал, что его начали распеленывать. Мудрик срезал скотч в нескольких местах за спиной и на груди, содрал стягивающие тело клейкие полосы. Потом освободил и затекшие ноги.

– Ну вот, вы и свободны, борец за великое русское слово! – ернически провозгласил Мудрик, вынимая из бокового кармана карандаш и маленький таймер. – Сейчас я оставлю вас наедине с вашей свободой. С той самой, которой вы так дорожите. И мы посмотрим, чего она стоит, ваша свобода. Вы же программно выстроили для себя жизнь в сторонке от бурь мятежных, вне политики, в непротивлении злу. Вы кропали кроссвордики и шарадки и оттачивали мастерство. Вот теперь вам предстоит доказать, что выбор был правильный, – доказать, призвав на помощь накопленный интеллект, эрудицию и интуицию.

Говоря это, Федор Захарович неторопливо прохаживался от стены до стены, и лицо его, глаза, интонации, весь облик выдавали такое наслаждение ситуацией, такое упоение от происходящего, какие испытывают лишь безмерно тщеславные люди в минуты полного триумфа.

– Перед вами, смиренный Ефим Романович, двадцать кроссвордов. Каждый состоит из двух слов. Все их надо разгадать. Одно пересечение, одна общая буква. Крест – он и есть крест. Задачка пустяковая для такого эрудита, как вы. Получите двадцать букв на перекрестьях. Из этих буквочек получится фраза. Так и быть, подсказочку дам: в ней четыре слова. А в них ответы, которые вы ищете: почему вы здесь, и почему именно вы, и что за бомж тут рядышком благоухал? Правда, на главные вопросы искомая фраза ответов не дает. На них я сам отвечу, если сумеете ее прочесть. На все про все вам ровно час. Время пошло.

Внезапно он перешел на ты, голос стал жестким и желчным.

– Разгадаешь – будешь жить, но еще тише, чем прежде. Молча доживать будешь. И семью не трону.

Не разгадаешь – сдохнешь точно так же, как твой знакомый компьютерщик и остальные, кто попался мне под руку, пока я до тебя добирался, до жалкой твоей, трусливой душонки. Водочки можешь глотнуть, если, конечно, душа попросит. По нужде – вон в углу ведро. У тебя каждая минута на вес золота. Точнее – на вес жизни.

Он двинулся к выходу, бросив через плечо:

– Да, и не строй из себя камикадзе, не пытайся карандашиком сердце себе прокалывать или глазик. Это бо-бо, мальчик. И потом еще хуже будет…

Он вышел, и дверь плавно откатилась назад, став частью стены. Фима вновь, уже в который раз за эти дни, прошедшие с момента, когда получил юбилейный «подарок», всерьез усомнился в реальности происходящего. Да с ним ли это все творится? Рассудок отказывается воспринимать такой ход событий. Словно оказался он персонажем абсурдистского театрального действа или какой-то дикой мистификации. Иногда же, вот как сейчас, когда особо мощно накатывало отчаяние, он уговаривал себя, что все это сон, морок и надо, как он частенько делал, избавляясь от жуткого сна, совершить самоубийство, броситься вниз головой с высоты, прыгнуть под машину – и тогда проснешься.

Но Ефим Романович Фогель вынужден был смиряться с вещественной, осязаемой действительностью, поскольку Господь не посылал ему сумасшествия как избавления. Или просто психика Фимы еще достаточно была крепка, чтобы не сбежать окончательно от всех этих мук и испытаний в уютный мрак безумия.

Он поймал себя на вполне здравой мысли, что надо действовать, не терять ни секунды. Сон ли, реальность, обречен ли он или есть шанс – не важно. Перед ним задача. Работа. Надо постараться ее выполнить и как можно быстрее, и будь что будет. Те м более область знакомая, привычная. Просто на этот раз он «по другую сторону баррикад».

Вспомнился герой любимого им романа Альбера Камю «Чума». Эпидемия непобедима, город обречен, но только сама по себе борьба с обстоятельствами есть приемлемый способ преодоления безнадежности. Внутренний взор, обращенный к экзистенциальным категориям, уступил место взгляду, более или менее сконцентрированному на листе ватмана, где погост о двадцати крестах манил и пугал одновременно.

Фогель бегло пробежал вопросник и понял, что, несмотря на высокие шансы отгадать большинство слов, все расшифровать не удастся, а это гибель. Причем и на сей раз придуман иезуитский, изощренно-издевательский метод уничтожения человека.

Пятибуквенная горизонталь каждой балки пересекалась своей срединной третьей буквой с третьей же буквой вертикальной «балки» креста. По вертикали слова были длиной в семь-восемь букв и более.

Многие вопросы действительно показались довольно простыми. Другие были сложны или очень сложны, но не безнадежно: эрудит-профессионал, к каковым причислял себя Фима с полным на то основанием, мог, поднапрягши память, их расколоть. Но были и такие, которые Фима быстро оценил как зубодробительные, почти неразрешимые без конкретных знаний в различных сферах науки, искусства, истории… Здесь требовалась сверхэрудиция. Или – профессиональное образование по каждой из дисциплин. Третья буква одного из слов, даже если ты уверенно его разгадал, вряд ли послужит серьезной подсказкой для второго слова, которое не встречал никогда: уж кто как не Ефим Романович Фогель знал, что методом подбора искомых букв к уже известным на пересечениях можно добиться успеха, если ты хоть раз в жизни слышал слово, хотя бы смутно помнишь, что оно означает? Есть, конечно, исключения, когда в слове из четырех-пяти букв две надежно отгаданы, и ты вписываешь остальные по наитию, по смутной догадке, методом логического, грамматического или фонетического исключения прочих букв или звуков. Вписываешь и попадаешь в точку. Или не попадаешь. Но здесь был не тот случай. Жесткое условие не допускало интуитивных решений – только рациональные, единственно правильные. Таков был меморандум убийцы.

«Спокойно, Фима! – сказал себе Фогель, отчего спокойнее ему не стало. – Главное – прочесть или угадать ключевую фразу. Для этого отгаданных букв может и хватить. А там посмотрим…»

Он заставил себя начать. При этом скептически взглянул на мирно лежащий толковый словарь какого-то лохматого года выпуска, отметив почти полную его никчемность в данной ситуации, когда надо не придумывать, а стремительно разгадывать: еще одна злая и подлая издевка негодяя. Впрочем, может и пригодиться…

 

Глава 8

Частные уроки

За два дня до начала этого смертельного испытания в казематах Мудрика опер Вадим Мариничев отправился в Круглогорск. Адрес единственной в городе языковой спецшколы, теперь уже гимназии, он узнал заранее в Интернете. Там же – о великое изобретение человечества! – на скромном сайте гимназии он познакомился с преподавательским составом и даже фотографиями наиболее заслуженных учителей.

Она была «живее всех живых». Более того, продолжала трудиться на ниве школьной филологии. Нина Захаровна Каповая. Совпадение исключено. А фамилия, понятно, мужа. С фотографии смотрела весьма миловидная и даже сексапильная женщина, явно моложавая от природы, если учесть, что ей реально около пятидесяти, да еще хорошо потрудившаяся над собой накануне съемки. Или же она поступила проще, отдав для сканирования фото десятилетней давности. Модно причесанная шатенка со следами умеренной полноты на гладком лице смотрела с дисплея большими синими глазами, в которых читался какой-то женский вызов, что-то смелое и притягательное. «Не знаю насчет английского, но уроки любви она преподавала с полной отдачей, – сделал вывод Мариничев. – Как знать, может, и по сей день не чурается… Надо иметь в виду, если выйду на контакт».

Легенду Жираф придумал нехитрую, но вполне правдоподобную. Узнав, какой в Круглогорском районе самый большой и богатый коттеджный поселок – «Европа», – он решил выдать себя за помощника-секретаря одного из владельцев дома, состоятельного папаши, желающего еще до школы нанять пятилетнему сыночку домашнего репетитора. Он бы сам сыграл роль молодого, рано разбогатевшего предпринимателя, но раздолбанный старый «форд», изрядно поношенный костюм и часы за 60 долларов… – версия, что называется, «не канала».

В гимназию не пустил молодой плечистый охранник в пятнистой униформе с дубинкой за поясом. Пришлось ему первому вкратце изложить легенду: ищу, мол, опытного, в годах, преподавателя английского для отпрыска-балбеса. Вот приятель рекомендовал какую-то женщину по фамилии Каповая…

Повезло! Охранник сказал, что она еще в гимназии, скоро выйдет, это ее обычное время.

Вадик дождался на стульчике у гардероба. Нина Захаровна в жизни оказалась еще моложавее и привлекательнее, чем на дисплее. И даже некоторая полнота, вполне естественная в таком возрасте, завоевала именно те части тела, которым в умеренной степени она вовсе не вредит. Вадик представился своим именем и отчеством, понимая, что по нынешним временам без знакомства с паспортом никто на неофициальное сотрудничество не согласится. На официальное – тем более.

С высоты своего небедного сексуального опыта Жираф проницательно «прочел» фотографию. Он утвердился в намерениях, тренированным взором оценив оригинал.

Рассыпавшись в извинениях, сыщик представился и выдал свою версию с максимально возможной убедительностью, сопровождая Нину Захаровну по узкой асфальтовой дорожке от гимназии к перекрестку, где была автобусная остановка и где Вадик предусмотрительно запарковал свою иноколымагу. Нина Захаровна, как и ожидалось, стала ссылаться на занятость и усталость, но когда услышала сумму предлагаемого гонорара (Мариничев умножил на два среднюю стоимость часа занятий на дому, о которой разузнал загодя) – настроение явно изменилось. Она начала было расспрашивать подробности, но Вадик галантно предложил обсудить их в ближайшем ресторанчике за ужином. При этом он улыбнулся донжуанской улыбкой № 1 (коронной в его репертуаре), заглянул ей в глаза и прочел немедленно усилившийся интерес к предложению и к нему лично. Нина Захаровна достала мобильный, отошла в сторонку, но у Вадика был превосходный слух. Разговор не оставил ни малейших сомнений в том, где он сегодня проведет ночь. На том конце «провода» явно была дочь по имени Ксюша, которую заботливая мама предупредила, что задержится – «приду поздно, телефон отключу, не звони, свалюсь спать, завтра поболтаем». «Телефон отключу» – стало быть, живут порознь, а муж, вероятнее всего, благополучно отсутствует, заключил Вадик.

Нина Захаровна оказалась весьма непосредственной и разговорчивой особой, а после двух бокалов вина, пары коронных Вадиковых анекдотов и цитат из Пастернака расслабилась, самоиронично, но и кокетливо обзывала себя «старой теткой», вставляла английские словечки и делала недвусмысленные комплименты «приятному юноше».

Развивая банальный сюжет с предопределенным финалом, Вадик напросился на чашечку кофе. Нина Захаровна столь же ритуально посетовала на неприбранную квартиру и согласилась только с условием, что на это будет сделана скидка.

На все остальное, в том числе на возраст партнерши, скидок не потребовалось. В уютной и вполне чистенькой однокомнатной квартире Нины Захаровны до кофе дело просто не дошло. Это был непререкаемый, неостановимый, властный порыв жаждущей секса, не по годам темпераментной женщины. Ее крики, стоны и слезы радости, сопровождавшие Вадика на пути к окончательному ублажению ее вновь и вновь загоравшейся страсти, смолкли часа через три, уступив полному физическому изнеможению. Глаза были полузакрыты, на лице замерла улыбка глупого счастья. Вадик признался себе, что при всей мощи мужского потенциала и готовности на любые жертвы ради выяснения истины он в течение этих трех часов пребывал «не на работе». От нее полностью отвлекло на удивление гладкое, ухоженное тело и, сдобренное сексуальным неистовством, искусное владение всеми его частями.

Но к работе необходимо было возвращаться немедленно, чтобы не упустить тот самый «момент истины», ради которого затеваются все серьезные операции и расследования.

Вяло, без заметного интереса в голосе он стал расспрашивать о ней, не вдаваясь в детали, нежно поглаживая ее по шелковистым волосам.

Все банально: институт, свадьба с однокурсником, жить стали сразу отдельно от мамы, дочери двадцать пять, тоже своя семья. А муж пять лет назад умер в одночасье от инфаркта. Вот теперь одна…

– Что, ни братьев, ни сестер? – позевывая, спросил Вадик. Он приготовился, как в том знаменитом романе про «момент истины», прокачивать клиента. Только там, в книге, клиент был в ужасе, а здесь – в абсолютной блаженной неге. Еще неизвестно, что благоприятней для получения искомой информации.

– Можно сказать – нет, – ответила Нина Захаровна, обессиленной рукой пытаясь ответно приласкать его щеку. – Сводный брат, но я с ним не общалась ни разу. Отец, уже когда с матерью развелись, усыновил. Словом, седьмая вода на киселе.

– А сейчас-то он где? – опять же без видимого интереса пробросил Вадим, потянувшись за своими часами на тумбочке.

– О, сейчас он там, куда нам с тобой не дотянуться. Как говорят англичане, анэтейнебл. Недосягаемый.

– На небесах, что ли? – намеренно грубо пошутил Вадик.

– Да, можно сказать, небожитель. Мудрик Федор Захарович – второй человек в стране, тайный владыка нашего общества, – с плохо скрываемым сарказмом ответила Нина Захаровна.

– Да ты что? – максимально искренне удивился Вадик и резко привстал, опершись на локоть. – То т самый? Твой брат сводный? Ничего себе! А ты здесь на зарплату училки прозябаешь? Чего же он тебя – хоть тайно, хоть явно – в Москву не вытащил? Квартира, машина, все такое…

– Я с ним, Вадичка, дружбы не водила. Говорю ж тебе, не видела его ни разу. Не общались мы с ним, мать была жестко против. А потом его отец в Суворовское училище отправил почему-то, следы его потерялись, я и забыла о нем. Пока мать была жива, слухи до нее доходили, что он где-то в секретных службах, но меня это не интересовало. А сейчас – ничего мне от него не надо. Я всем довольна, любимая работа, своя квартирка, дочь того и гляди внука принесет. Муж вот только рано ушел, я его любила… по-своему. Ну ничего! Живу себе, вот подарки от жизни получаю в лице эдакого мачо… – И она нежно прижалась к Вадиму мягким, податливым телом, все еще горячим после бурных проявлений страсти.

Вадим ответил на ласку, и они еще около часа, на остатках сил, любили друг друга с прежним азартом.

– Так что же получается, – спустя несколько минут после нового «ристалища» философски рассудил Вадик, – у сводного брата твоего и у тебя до замужества фамилия одинаковая и отчество? Но его-то родители где? Отец-то его твоему покойному отцу, надо полагать, братом приходился?

– Нет, просто приятель, друг детских лет, насколько я помню. Поддерживали отношения. Умер Федькин родной отец. Спился, кажется, и руки на себя наложил. А мать еще раньше то ли умерла, то ли ушла к другому. Мама рассказывала однажды, но – не помню. Я же не расспрашивала, мне в том возрасте совсем другое было интересно – мальчики, роман с одним, влюбленность в другого, ну а потом диплом, подружки, путешествия… Но то, что спился и было сьюэсайд… – Вадик вопросительно поглядел на нее, – …ну «самоубийство» по-английски, извини, иногда машинально вылетает словечко, – так вот, это я запомнила, мама откуда-то знала, сказала мне как-то под настроение… Но только однажды. Больше на эту тему никогда не заговаривала. Еще помню почему-то, что звали Федькиного отца Сергей Сергеевич. Фамилию вот как-то не запечатлела. Знала в юности, но забыла напрочь. Может, и к лучшему. Про него безопаснее вообще ничего не знать. Мне года четыре назад звонил по телефону какой-то аноним, тоже интересовался, что я знаю про своего сводного брата. Мудрик тогда еще в тени был, общественность о нем не слышала. Ну, я объяснила, что вместе не жили, что никогда его не видела и о его родителях понятия не имею. Человек поблагодарил, трубку положил, и с тех пор мне таких вопросов не задавали. Ты первый, – и она как-то странно, испытующе взглянула на Вадима.

– Как ты понимаешь, мне до его родителей дела нет, как и до него самого, – мягко парировал Жираф. – Но твое как бы родство – это круто. Обещаю никому ни слова. Мне и самому приключений на свою голову искать не резон.

И он перевел разговор на тему изучения иностранных языков, искренне сетуя на свою непросвещенность и юношескую лень, которая теперь выходит ему боком.

– Никаких проблем, буду давать тебе уроки, – игриво заявила Нина Захаровна. – А гонорар… – и она красноречиво прошлась взглядом по его обнаженному крепкому телу, которое Вадик не находил нужным прикрывать тонким шелковым покрывалом.

Они еще поболтали немного, Вадик сослался на позднее время и дела, оделся, записал телефон и, нежно поцеловав женщину, пообещал перезвонить через пару дней по поводу занятий с сыном хозяина.

Он ушел. Нина Захаровна полежала еще минут десять, нежась в воспоминаниях о только что пережитых сладких часах, потом взгляд ее, устремленный вверх, на изящную люстру в форме кувшинок, стал более серьезным и сосредоточенным, и она потянулась к телефону на прикроватной тумбочке.

– Дусик? Это я. Помнишь, обещала сразу позвонить, если кто-то поинтересуется… ну, им. Вот, звоню. Помощник какого-то богача из поселка «Европа». В школу приезжал под предлогом частных занятий. Нет-нет, по телефону ни за что… Завтра приходи к вечеру, соскучилась. Будешь Гераклом, все узнаешь. Только очень-очень Гераклом… Сильным-сильным… Слово даешь? Фу, дурачок ревнивый! Не было ничего. Только ресторан. Зачем ему старая тетка! Она только тебе еще нужна, правда, Дусик? Целую!

На том конце провода «Дусик» троекратно чмокнул, имитируя поцелуи, дал отбой и немедленно набрал по мобильному номер.

– Я. Привет! Слушай, в Подмосковье первый грибочек пробился. Скажи ребятам, пусть корзинки готовят. Завтра позвоню, определимся с местом. До связи.

Тот, с кем он собрался на грибную охоту, тотчас перезвонил какому-то Леонидычу. Дословно повторил текст. Леонидыч послал e-mail на почтовый сервер с одним только словом: «Пришел».

Через час о самом факте встречи некоего человека с Ниной Захаровной Каповой и проявленном интересе к ее отцу и сводному братишке было доложено президенту страны. Сообщивший об этом сотрудник администрации, друг и ближайшее доверенное лицо президента, пообещал подробности завтра к вечеру.

Нина Захаровна погасила ночник и, перед тем как заснуть, с укором спросила сама себя, на кой черт она ляпнула про пьянство и самоубийство и еще подлинное имя Мудрикова отца назвала – ее же предупреждали… «Расслабилась, утратила бдительность, сболтнула… но никто ведь не узнает», – оправдала она себя, стало ей сразу легче, и она уснула… в неведении.

Сосед по этажу, пенсионер Домогаев, бывший партийный работник, с некоторых пор получал время от времени мелкие, но приятные премиальные от незнакомого ему человека. А просьба-то пустяковая: как заглянул кто к соседке снизу, учителке школьной, сообщить по телефончику. Ничего особенного – просто набрать номерок, назвать словечко обусловленное и описать гостя или гостей, кого удастся в глазок разглядеть.

 

Глава 9

За кладбищенской оградой

Вадик вернулся домой глубоко за полночь. Сна не было. Он понимал, что продвинулся на шаг, но куда направлять стопы дальше – понятия не имел. Он узнал имя и отчество – Сергей Сергеевич, степень «родства» с Захаром Мудриком, предполагаемую причину смерти – то ли пьянство, то ли самоубийство на почве пьянства. Отец Нины Захаровны дал мальчику свою фамилию и отчество. Вероятно, чтобы не портить парню жизнь: отец забулдыга и самоубийца – не лучший пропуск в Суворовское училище в частности и в большую жизнь вообще. Кстати, хорошие были у этого Мудрика связи, если сумел и отчество в документе поменять: это и по нынешним-то временам крайне затруднительно и затратно, если только не фальшивый документ покупать.

Ну и дальше что?

Утром Вадик поехал в больницу к Тополянскому. Тому все еще не разрешали вставать, но чувствовал себя сносно. Вадик уверился в этом тотчас, как только закончил свой рассказ о визите в Круглогорск. Разумеется, интимные подробности встречи с Ниной Захаровной он опустил, но слегка насмешливый взгляд Алексея Анисимовича свидетельствовал: о методе получения информации он догадывался.

– Сдается мне, мой пытливый друг, что смерть его батюшки или матушки какую-то загадочную роль играет во всем произошедшем. У меня даже возникла вполне шизофреническая догадка, а не находится ли Фогель в некоем родстве с нашим Большим боссом. Ну, например, отец Фогеля имел отношение к отцу или матери Мудрика. Вот тебе совершенно дикая, но теоретически допустимая гипотеза: они родные или сводные братья, при том что сам кроссвордист об этом не подозревает. Уж не скрытый ли еврей наш любимый Федор Захарович? Или, наоборот, иудей Фогель не ведает, что течет в нем славянская кровь? Потому и бьется в отчаянии, пытаясь понять, за что муку адскую принимает. Мы с тобой в суете нашей грешной не успели или не удосужились, что точнее, поразузнать о родителях несчастного Ефима Романовича. Как-то в голову не пришло в силу почтенного возраста самого короля кроссвордов. Но это легко исправить, не так ли?

– Элементарно, Алексей Анисимович. Но тогда биографии отца и матери Федора Захаровича, а точнее – Сергеевича, нужны нам в равной мере, чтобы поискать пересечений. А где их взять, если все зачищено или жестко закрыто? Мне бы хоть настоящую фамилию этого Сергея Сергеевича… Глядишь, какой-нибудь архив, до которого он не добрался, на след бы вывел.

– Говоришь, самоубийством покончил?

– Нина Захаровна так сказала.

– А где у нас на Руси самоубийц-то прежде хоронили? – произнес Тополянский в интонации скорее риторической и сам же ответил: – Правильно, юноша, за оградкой кладбищенской, без отпевания и креста. Но надпись на камне не возбраняется. Просто фамилия да имя. Правда, в советские времена этого правила редко придерживались. Но как знать, вдруг батюшку великого инквизитора нашего закопали по христианскому установлению – в соответствии с деяниями его земными. На Круглогорское кладбище тебе пора, коллега, – прости за двусмысленность. Могилы не найдешь – попробуй до кладбищенской документации добраться. А вдруг… И предков нашего кроссвордиста не забудь. Надо у жены его поспрошать. Между прочим, бабка Гиммлера по материнской линии была еврейка. Это я так, к слову…

Через два часа Мариничев входил в ворота Круглогорского кладбища с двумя бутылками водки за пазухой. Он твердо решил, с кем ему лучше всего иметь дело и чем расплачиваться. Подходящий могильщик нашелся быстро: пожилой (то, что надо!), еще не успевший залить глаза до полного их помутнения, а поэтому способный к вразумительному диалогу. Вадим на чистой импровизации наплел что-то про дядю, наложившего на себя руки двадцать пять лет назад. Вот, мол, приехал в Москву издалека, решил могилку отыскать, если сохранилась, знаю, что в Круглогорске проживал, родственников не осталось. При этом Жираф продемонстрировал горлышко бутылки, высунув его из бокового кармана.

Ваня – так звали почтенного могильных дел мастера – не потребовал дальнейших пояснений и, разумеется, не стал предлагать обратиться к администрации кладбища.

– Вряд ли сохранилась, но поищем. Айда за мной, – хрипло скомандовал Ваня, – повезло тебе, нам с Витьком этих жмуриков обычно и поручают.

Выйдя за ворота, они уже через пятнадцать минут оказались на развилке двух дорожек. Одна вела налево, к близкой березово-сосновой роще, судя по толщине стволов – довольно старой. Вторая, больше напоминающая тропинку, стелилась в сторону поржавевшей кладбищенской ограды. Между оградой и рощей ютилось сотни две-три могил. Сказать, что они были неухожены, – ничего не сказать. Поросшие бурьяном холмики, по большей части неогражденные, почти сровнялись с землей, и захоронения угадывались либо по грязно-серым, потрескавшимся плитам со стертыми до невнятности надписями, либо, если захоронение посвежее, – по ржавым проволочным скелетам некогда скромных веночков да осколкам бутылок, выпитых кем-то за упокой мятущейся грешной души.

– Вот, для бомжей, самоубийц и всяких безымянных, – констатировал Ваня, присев на корточки. – Это батюшка наш местный давно еще с начальством договорился. Но какие сохранились, а какие и другим уже покойникам служат, по второму или третьему разу. По смерти прилечь-то всем охота, а нам с Витьком пока жить надо. Как фамилия-то?

– Матросов, – брякнул Вадик первую пришедшую в голову. И добавил: – Сергей Сергеевич.

– Вроде был такой! – неуверенно протянул Ваня, почесав черную недельную щетину на подбородке. – У меня сызмальства память-то цепкая. И сейчас еще ничего, только пропивал я ее сильно, хужеет. Ну-ка, пойдем-ка туда, к лесочку поближе…

Они прошли в сторону рощицы, петляя меж холмиков и редких покосившихся оградок. Оба пристально всматривались в полустертые надписи на плитах, изъеденных временем стандартных табличках или бурых мшистых валунах, заменявших покойникам и скорбящим надгробные монументы.

Ваня вдруг остановился у безымянной могилы, совсем почти без насыпи, лишь с просевшей землей по контуру да двумя шаткими секторами оградки из четырех, некогда окружавших ее.

– …твою мать! – выругался Ваня и сплюнул себе под ноги. – Без нас с Витьком кто-то похозяйничал. Вырыли! Вот же гады, своего мало – на чужой участок лезут, за бутылку любые договоры на х… Что за народ пошел! Вот вроде бы тут и лежал все годы, что я здесь втыкаю, какой-то Сергей Сергеич, камушек был светлый, а надпись по нему мелкая, черной краской. Я почему запомнил – бригадир у нас был на Томилинском кладбище Сергей Сергеевич, когда я только начинал молодым, – хороший мужик, между прочим… Только фамилия… – Ваня задумался на минуту, – фамилия точно не твоя была, не Матросов, но тоже русская, как-то на «ин» кончалась. И цветочки свежие я на ней встречал с год назад, хотя могилке-то лет двадцать-тридцать будет. Ведь с этого конца, от рощи, хоронить-то начали лет пятьдесят тому. Я еще удивлялся, Витьку говорил: «Надо ж, сколько лет, а помнит кто-то, за могилкой не ухаживает, а цветочки приносит». Эх, черт, как же его?.. Ну да один хрен, все равно не твой да к тому же выкопанный, а камушек ищи-свищи… Давай еще походим. Хотя… Больше я Сергеев Сергеичей не помню.

– А вдруг все же мой? – с надеждой произнес Вадик. – Фамилию сменил или перепутали чего… Напрягись, дядя Ваня, постарайся вспомнить, или пойдем Витька спросим. Он где?

– Как же, спросишь… В каптерке нашей дрыхнет, со вчерашнего не просох, у сестры гулял…

– А камушек-то куда мог деваться, кому он нужен? – удивился Вадик.

– Да куда угодно, паря, куда угодно. Нынче все прут, даже камни с могил. Может, на большую бадью с капустой кто-то под гнет его приспособил. Или нарочно подальше вывез, чтоб мы с Витьком не сразу хватились. Начальству-то наплевать на эту часть кладбища, а для нас… – и он недвусмысленно заглянул Вадику за пазуху, – для нас копейка и магарыч. Как же его… Быкин не Быкин, Зыкин, Заикин… Не, не вспомню. Все ж редко сюда заходим, а могилки каждый день так и мельтешат. Пойдем до овражка дойдем, вдруг его туда скатили – тащить поленились. Если нет, то уж извини…

Они двинулись наискосок через рощицу и через пять минут подошли к краю большого оврага, представлявшего собой натуральную свалку всякого кладбищенского и бытового мусора вперемешку с осколками плит, ржавыми крестами и черт его знает чем еще.

Вадик безнадежно глянул на внушительное скопище отбросов.

– А что, дядя Ваня, не пошуруешь там для меня? Вдруг наткнешься где-нибудь с краю? А то мне в костюме-то как-то не очень… Не обижу, – и Вадик продемонстрировал обе бутылки, извлекши их торжественно, как выставочные экземпляры.

Пожилой могильщик показно сморщился, демонстрируя все отвращение к предстоящей работе, но оплату сулили щедрую. Ваня спустился в овраг и начал поиски, время от времени отшвыривая сапогом какой-нибудь крупный мусор или отпугивая зазевавшуюся крысу. Вадик следил за ним без особой надежды на успех, держа в уме более вероятный шанс: протрезвеет Витек или просветлеет Ваня.

Вдруг могильщик наклонился, отбросил какой-то гнилой деревянный щит, и Вадик даже издалека, со своего наблюдательного пункта разглядел под сапогом Вани что-то светлое, напоминающее небольшой валун.

– Есть! – заорал Ваня, распрямившись, выбросив вверх руку и направив улыбающееся лицо в сторону Вадика. И тут Мариничев увидел, как лицо это резко изменило выражение, как-то оплыло, съежилось и со лба по носу, щетине, к губам потекла красная струйка. Могильщик застыл на мгновение в позе торжества и стал быстро оседать на найденный камень.

Бокс, баскетбол, настольный теннис, карате развили у оперативника Мариничева молниеносную реакцию. Но на этот раз рецепторы вряд ли помогли бы ему остаться в живых. Сработало нечто иное, подсознательное, почти экстрасенсорное. Он уже падал в резком прыжке направо, поджав под себя ноги, сгруппировавшись натренированным телом, когда из-за ближнего изгиба оврага показалась рука, сжимающая массивный пистолет с глушителем. Пуля неслышно вылетела и просвистела в каких-то сантиметрах от головы. Это означало, как потом понял Вадим, что реакция стрелка была под стать его реакции и убийца в доли секунды успел скорректировать выстрел с поправкой на стремительный прыжок-уклон живой мишени.

Жираф мгновенно перекатился вправо, не замечая боли от врезавшихся в тело осколков бутылок, выхватил правой рукой пистолет и, продолжая что есть сил перемещаться в сторону мелкой поросли молодых березок и большой сосны рядом с ними, выстрелил наугад, в направлении противника. Но тот был в куда более выгодном положении, и следующая пуля вспорола правый рукав Вадикиной куртки, задев руку по касательной в области локтя. Мгновенная резкая боль заставила рефлекторно выронить пистолет, но на то, чтобы дотянуться и подхватить его левой рукой, времени не оставалось. Он должен был успеть в доли секунды оказаться под защитой деревьев, иначе пропал.

Однако угроза лишь возросла, когда Вадик закатился за ближайший массивный ствол старой сосны и попытался встать под его защиту. Спасти его мог ствол в боевом, милицейско-криминальном понимании этого термина. Сосна служила иллюзорной защитой. И киллер это понимал. Он нагло выпрямился, показавшись Вадиму изрядно выше его самого, и с демонстративной неторопливостью направился в сторону Жирафа, держа в двух вытянутых руках пистолет с удлиненным глушителем. Мариничев подумал, что сейчас умрет. Но если не побежит – умрет точно. Такой стрелок почти не оставлял шанса даже бегущей и качающейся мишени, тем более что расстояние было не больше тридцати метров. Но допустить, чтобы его грохнули в упор, Вадик не мог. Он метнулся ложным движением влево и, тотчас сместив вес на правую ногу, рванул вправо в глубину рощи. Он услышал характерный глухой звук пули. Она отколола пласт коры в том месте, где мгновение назад находилась его голова. Два стремительных мощных прыжка вперед и резкий уклон влево, за поросль березняка. Выстрел срезал ветки в нескольких миллиметрах от уха. «Следующий будет последним», – мелькнуло в сознании, но инстинкт раненого зверя заставил мышцы напрячься для очередного маневра. Он бросился на землю плашмя и резко перекатился влево, а затем опять метнулся вправо за хилый сосновый ствол. Выстрел. «Что такое! Звук не тот. Стреляет с двух рук? – мелькнула догадка. – Уходить! Уходить!»

Но два следующих выстрела, таких же «других», как предыдущий, заставили Вадима стремительно повернуть голову назад: стрелявший исчез. Во всяком случае, его не видно было из-за края небольшой низины, в которой оказался Вадим, уходя от пуль. Он еще раз для страховки сделал два обманных движения, в два прыжка достиг следующего дерева, достаточно широкого, чтобы укрыться, стоя за ним боком. Выстрелов не последовало. Шагов приближающегося человека, каких-либо шорохов – тоже. Опер Мариничев застыл, прислушиваясь. Потом отважился слегка выглянуть из-за дерева. Теперь, из этой точки, ландшафт просматривался нормально почти до края оврага. Метрах в сорока от себя он разглядел лежащего на спине человека. Тело было неподвижным. «Ловушка? Но зачем? Еще один-два выстрела, и я готов…» Постоял еще пять минут для страховки. Тело не шелохнулось. Мариничев решился. Те м же приемом, совершая прыжки и уклоны в разные стороны, он приблизился к преследователю на достаточное расстояние. Достаточное, чтобы явственно разглядеть кровь, заливающую грудь и лицо мертвого человека.

Это был Гоша Родимцев. И только один человек на земле, Хозяин, называл его по-другому: Пат.

У Вадима не было времени переживать свое чудесное спасение и учинять следствие на месте. Те м более что кто-то мог слышать выстрелы и появиться с минуты на минуту. Он бросился к убитому, подхватив по дороге с земли свое оружие.

Беглый обыск трупа принес результат: ключи от машины на брелоке в виде зловещего черепа, права на имя Родимцева Георгия Матвеевича, техпаспорт на автомобиль «тойота-корола». Прихватив все это, он обернул носовым платком пистолет киллера и сунул в карман, пропитанный водкой и кровью от порезов осколками. Затем добежал до оврага, спустился и, не обращая внимания на проволоку, бетонные глыбы и прочий мусор, быстро добрался до тела несчастного Вани. Он склонился над светлым камнем и прочел аккуратно выведенные черной краской, почти не стертые буквы. Он наконец узнал фамилию Сергея Сергеевича. Она ни о чем не говорила ему. Пока.

Жираф выбрался из оврага и рванул вдоль края рощи по направлению ко входу на кладбище. Он точно знал, куда сейчас поедет. Не знал он только, почему первая пуля досталась могильщику. Ведь под прицелом был он.

Однако Гоша Родимцев не посчитал это принципиальным. Он был слишком хороший стрелок и ни секунды не сомневался, что второй выстрел тоже попадет в цель. Откуда ему было знать, что сам он через пару минут окажется под прицелом подоспевшего профессионала из другого ведомства. Но на все Божья воля…

 

Глава 10

Президент: своя игра

Председатель Федерального комитета правопорядка Федор Захарович Мудрик контролировал могучий силовой блок. Его подчиненность президенту и парламенту была в значительной степени формальной. Согласно новому положению Конституции, которое регламентировало деятельность ФКП, председатель обязан был держать отчет только лично перед президентом и – два раза в год – перед членами трех комитетов Государственной думы, которым абсолютно покорный и ручной парламент доверил эту деликатную функцию.

В реальности Мудрик начхать хотел на думскую тройку и уже дважды проигнорировал встречу-отчет, хотя официальная пресса сухо информировала народ о самих фактах этих встреч и о том удовлетворении деятельностью ФКП, которое выразили высокопоставленные парламентарии.

Президенту, своему бывшему приятелю и коллеге, а ныне руководителю противоборствующего клана, он, разумеется, докладывал чаще. Но доклады носили для обоих ритуальный характер, поскольку глава государства, как это ни парадоксально, не мог оказать никакого реального влияния на деятельность внеармейских силовых и правоохранительных ведомств, полностью подчиненных Мудрику. Если не по боевой мощи, то по численности по крайней мере они не уступали армии. В то же время Мудрик никак не вмешивался в управление структурами Министерства обороны. Такова была негласная договоренность, накануне президентских выборов достигнутая двумя мощнейшими, конкурирующими когортами. Она соблюдалась строго, ибо каждая из противостоящих сил, за которыми стояла своя гигантская промышленно-финансовая группа, отлично отдавала себе отчет, что любой конфликт приведет к дисбалансу, а дисбаланс невыгоден и опасен для обеих сторон: войны не хотел никто.

Но скрытое противостояние на уровне сверхсекретных служб, коими располагали оба государственных деятеля, происходило.

Президенту симпатизировала добрая половина населения, видя в нем если не гаранта грядущего процветания, то по крайней мере охранителя той относительно сносной жизни, какая установилась в годы правления его предшественника.

Мудрик олицетворял невидимую, завораживающую тайную силу, которую боялись, но принимали как данность. Впрочем, далеко не все. Наиболее просвещенная и дальновидная часть интеллигенции ненавидела его, ассоциируя с новым Берией. Ропот не мог прорваться сквозь плотный заслон цензуры государственных и послушных государству частных СМИ, зато изливался на кухнях, в речах немногих отважных оппозиционеров на малолюдных полулегальных митингах и на страницах западной печати, предоставляющей колонки фрондерам под псевдонимами и без.

Президент имел репутацию либерального государственника. Он вынужден был согласиться на полуофициальную параллельную структуру власти – силовую гарантию сохранения государственных приоритетов в экономике. Таково было жесткое условие его поддержки на выборах. Но он трезво отдавал себе отчет, что подобное двоевластие в стране – опасный абсурд. Более того, достаточное число влиятельных сторонников и весомый процент избирателей позволяли в наиболее подходящий, точно выверенный момент нанести внезапный удар и вернуть положение Конституции, дававшее президенту адекватную власть. Но это можно было сделать только решительным силовым действием. И только дождавшись серьезного повода. Президент не знал, что именно способно послужить таковым. Но что-то подсказывало: повод могут дать не столько масштабные государственные «деяния» Мудрика на ниве «патриотической демократии», сколько вполне конкретное и вопиющее беззаконие, которое однажды выплеснется наружу и взбунтует общественное мнение.

Федор Захарович Мудрик представлялся обывателям и ультраконсерваторам центральной и грозной фигурой новаторского государственного устройства, которое так метко и точно окрестили «национально ориентированной демократией» или «патриотической демократией». Эта форма правления, изобретенная «под Мудрика», предполагала и допускала любые методы и способы защиты демократии, в том числе и такие, которые в других цивилизованных странах считались классическими признаками полицейского государства.

Каким бы двусмысленным ни казалось положение президента, он все-таки был президент и главнокомандующий. А посему располагал сверхсекретной службой при Главном разведывательном управлении и получал через этот канал определенную информацию о деятельности и личной жизни своего смертельного друга. Службой руководил Михаил Кротов, старый товарищ и соратник, надежность которого была проверена многократно.

Сперва президента весьма позабавила ошибка в кроссворде, о которой ему тотчас доложили. Но по мере развития сюжета доклады все больше и больше интриговали его. Он почувствовал, что здесь может назреть тот самый повод.

Зная Мудрика со времен совместного служения тайным интересам отчизны в разных странах и обстоятельствах, выпив с ним не одну бутылку водки (виски, джина, текилы, рома), он ни секунды не сомневался, что отважный или безалаберный автор кроссворда канет в никуда без промедления: тщеславие и обидчивость, мстительность и решительность бывшего своего товарища хорошо были известны ему. Но происходящее изумляло. Поначалу этот Фогель преспокойно ходил по городу, а вполне безвинные люди, имевшие лишь косвенное или самое отдаленное отношение всего лишь к газетному ляпу, отправлялись в мир иной один за одним. Прокуратуре дали возможность начать следствие, и его возглавил довольно опытный человек. Когда же череда странных смертей и покушений, в том числе и на сотрудников подконтрольной Мудрику прокуратуры, увенчалась наконец исчезновением самого «виновника торжества», президентские аналитики сделали вывод, что проводится некая операция – непонятная по фабуле, с неясными намерениями, без читаемой внутренней логики. И президенту стало интересно. Так интересно, что он решил на этот раз пренебречь негласным табу и тихо разобраться в существе происходящего. Нюхом прожженного разведчика и тонкого игрока он почуял некую перспективу. Как минимум пополнение тайного досье на своего политического соратника-противника. Как максимум… Черт его знает, чем все может обернуться! История знает примеры удивительных глобальных метаморфоз, случавшихся в государстве по, казалось бы, частным, ничтожным поводам.

Он вызвал Кротова и попросил с особой осторожностью выяснить детали. Через несколько дней президент знал достаточно, чтобы сделать кое-какие выводы и даже предпринять конкретные шаги. Стало совершенно ясно, что автор сценария и режиссер кровавой драмы – не кто иной, как Мудрик. А пожилой сочинитель кроссвордов по фамилии Фогель – не случайно подвернувшийся под горячую руку тихий интеллигент: он выбран осмысленно, прицельно. Но это и все, что можно было заключить с определенностью, анализируя информацию от кротовских ребят.

Однако сюжет не обрывался с исчезновением «большого мастера мелкого газетного жанра». Оперативник Московского уголовного розыска по фамилии Мариничев закусил удила и продолжил копать на свой страх и риск, несмотря на прямой запрет начальства. И что самое любопытное – он пытается сунуть свой нос туда же, куда не так давно, по заданию президента, проник один из самых маститых и засекреченных ребят Кротова. Этот Вадим Мариничев лезет в биографию Мудрика, пытается взломать тот же файл, который лишь приоткрылся для кротовского сотрудника. Ему, сотруднику, удалось войти в интимную близость с дочерью человека, взявшего к себе мальчика Федю после смерти отца. От него и фамилия и отчество. До подлинной фамилии батюшки, а также до причин и обстоятельств его смерти докопаться так пока и не удалось: еще на заре карьеры, используя свои возможности агента секретной службы, Федор вычистил всю информацию о родном отце из официальных учреждений. И дочищал ее до совершенного исчезновения, уже будучи в больших чинах. Те, кто мог что-то знать, исчезли или умерли своей смертью. Единственная, кого он не тронул, – круглогорская учительница Нина Захаровна, сводная сестра. Наверное, в память о добром отцовском друге, не бросившем мальчика на произвол судьбы. Но прежде, чем проявить столь несвойственный ему гуманизм, он, скорее всего, каким-то образом предварительно убедился, что женщина ничего толком не знает и не помнит. Да и откуда ей знать? Жила в другом доме, на другом конце города с матерью, общение с отцом не допускалось, видела мальчишку лишь однажды мельком, через полгода он уже был в суворовском, а еще через год Захара Ильича не стало, о чем юному суворовцу сообщил лично начальник училища. Нина судьбою мальчика не интересовалась, а с годами и вовсе забыла о нем. Лишь несколько лет назад, когда первые информационные сообщения легализовали сводного брата в качестве вновь назначенного руководителя силового ведомства, Нина Захаровна поняла, куда забрался за минувшие тридцать с лишним годочков мальчик Федя.

Не исключено, что для надежности Федор Захарович еще и дал понять сестрице через своих людей, что лучше ей держать язык за зубами. Но ее одиночество и женские слабости сперва поспособствовали агенту Миши Кротова, а затем и этому упрямому парню из прокуратуры.

Федор Захарович при всей многоопытности и осмотрительности дал маху. Он выпустил Нину Захаровну из-под контроля. За долгие годы он просто забыл о ее существовании, как и она забыла о нем. Он считал проблему решенной раз и навсегда. Между тем Миша Кротов все эти два года после выборов методично пополнял досье для нового президента. Крайне осторожно, а поэтому весьма скудно. Но кое-что капало…

И вот когда стало ясно, что пинкертон с Петровки ввязался в смертельно опасное, несанкционированное расследование, президент скомандовал: не вмешиваться, только следить, но в самом крайнем случае – прикрыть.

Именно такой случай и вынудил искуснейшего сотрудника кротовской команды стрелять на поражение. Он вел Жирафа до кладбища, обнаружил, что за ним хвост и дальше вел уже Пата, изумляясь столь редкому совпадению габаритов обоих клиентов. Он четко выполнил приказ: спустил курок в тот момент, когда Вадик был одной ногой в могиле.

 

Глава 11

Разгадать и догадаться

Фима Фогель сосредоточился и приступил к разгадыванию главного кроссворда в своей жизни. Вот какие вопросы приготовил ему неведомый коллега:

По горизонтали:

1. Австрийский писатель. 3. Приспособление для удержания формовочной смеси. 5. Советский актер. 7. Королевский чиновник в средневековой Франции. 9. Женское покрывало на головной убор в Удмуртии. 11. Минерал. 13. Рабочий орган зерноочистительных машин. 15. Древняя культура Перу. 17. Феодалы в средневековой Армении. 19. Род летучих мышей из подотряда насекомоядных. 21. Пища китов. 23. Город во Франции, связанный с Утрехтским миром. 25. Итальянская монета XVI–XVIII веков. 27. Английский физик XIX века, специалист по гидродинамике. 29. Римский консул, первым провозгласивший: «Карфаген должен быть разрушен». 31. Телега без кузова. 33. Автор баллады «Пьяный корабль». 35.Французский живописец. 37. Пригород Рима, гавань в устье Тибра. 39. Советский композитор.

По вертикали:

2. Подлая ложь. 4. Работа над пяточной частью обуви. 6. Измерительный прибор. 8. Блюдо чехословацкой кухни. 10. Столбики под перилами. 12. Династия датских королей. 14. Серебряная монета Древнего Рима. 16. Деревянная доска на парусном корабле для подъема людей на мачты. 18. Старинный астрономический инструмент. 20. Город в Литве. 22. Рисунки-наброски на полях рукописи. 24. Вид метонимии. 26. Психологическое состояние человека, вызванное разочарованием. 28. Виднейший русский статистик XIX века. 30. Семейство насекомых подотряда жалящих перепончатокрылых. 32. То, что происходит из опыта. 34. Итальянский композитор XVIII века. 36. Тоска по родине. 38. Аппарат для изготовления газировки. 40. Прием в спортивной игре.

То и дело сверяясь с минутной стрелкой, Фима лихорадочно решал кроссворд. Он выбрал единственно верную тактику. Сперва – элементарные вопросы и те, на которые он просто знал ответы. Таковых набралось шесть. Потом – те имена, предметы или понятия, которые надо было извлекать из запасников памяти, из той необъятной кладовки, куда они сбрасывались долгие годы. Удалось выудить четыре. Когда стало ясно, что исчерпался и добавить нечего, он быстро выписал в строку отгаданные буквы, какие получились на перекрестьях, и предположительные, которые вычислил только по отгаданной горизонтали или вертикали. Прочерков оказалось девять – почти половина. Он, конечно, нашел бы еще два-три ответа, но дикий цейтнот и нечеловеческое нервное напряжение не могли не сказаться.

За пятнадцать минут до приговора последовательность выглядела следующим образом:

Ф _ _ Е _ Ю_ С(?) _ Ж И(?)_У_ТО_С_И

«Думай, Фима, думай! Это не просто кроссворд. Он имеет прямое отношение к происходящему. К тебе. В нем ответ. Стоп! Тогда в нем должен быть ты. Первая «Ф», четвертая «е». Подходит «Фогель». Почему тогда «ю»? Неужели минерал не «слюда»? Не может быть! Династию смутно помню, какие-то «…ксбурги», но перед «к» мягкий знак – вряд ли, не слышится… «Ю» слышится. Тихо-тихо, спокойно, может быть, падеж. Дательный! «Фогелю» подходит. Что-то дать Фогелю, передать, сделать Фогелю… Теперь в конец. Боже, как нужна предпоследняя буква! Она подскажет ключевой глагол или ключевое существительное. Наведет… Аппарат для изготовления газировки. Помнил, помнил, черт подери! Нет, плюнь, действуй подбором. Согласный перед «и». «Сли», «Сми», «Сни», «Спи», «Сри», «Сти»… «Прости», «спусти» – нет! Что еще повелительное? «Мсти»! Боже мой, ну конечно же! Подходит! «Отомсти! Фогелю… отомсти!» Он мстит мне за что-то… Конечно же! Кто-то велит ему: «Фогелю отомсти!»

Находка привела Фиму в такое радостное возбуждение, словно ему только что гарантировали долгую счастливую жизнь свободного миллионера. Но взгляд на лежащий рядом циферблат мгновенно вернул к панике. Оставалось семь минут. Больше десятка неразгаданных слов – беда. Но непрочитанная, неугаданная фраза – это смерть.

Он впился глазами в оставшуюся часть предложения:

«Фогелю _ С(?) _ ЖИ(?) _ У отомсти».

Должно быть четыре слова. Осталось два. Вопросительные снимаем, исходим из того, что буквы верны. Второе кончается на «у»? Пробуем подбором. «Живу»? «Жиду»? Достоверно: Фогелю жиду отомсти. Но три предыдущие буквы не вяжутся. _ С _ – это вообще что? «Все»? «Усы»? «Оса»? Чушь! Здесь не слово, это не смысл. Дальше, дальше… «Жилу», «жиру», «житу» – все, больше нет согласных, дающих слово. Не знаю! Не знаю! Это конец, Фима! Господи, за что? За что месть? Кого я мог обидеть?

Фима закрыл глаза, схватился за голову и глухо завыл. Так исторгалось какое-то первобытное, звериное отчаяние еще недавно уравновешенного, нормального человека.

«Открой глаза! Открой глаза! Есть три минуты. Нужна идея. Два слова. Он сказал – всего четыре. Он сказал… Тихо, тихо… Он сказал про бомжа. Он сказал, что я пойму про бомжа, если выстрою фразу. При чем здесь вонючий бомж? Он связан был, как и я. Он тоже пленник. Может быть, ему тоже надо отомстить? Бомжу? За что? Что мог сделать бомж Мудрику или тому, кто велит мстить? А если… Тогда еще одна фамилия. Спокойно, спокойно! Гляди в буквы! «Фогелю… отомсти». Фогелю и еще кому-то… Союз «и». Тоже слово. Второе. Значит, третье – имя или фамилия. «Фогелю и С _ ЖИ _ У отомсти». Русская фамилия. Тогда предпоследняя – скорее всего, «н».

В то самое мгновение, когда открылась дверь и на пороге нарисовался ненавистный Мудрик, Фима вспомнил фамилию вонючего бомжа. Он вспомнил все.