После переезда в элитный поселок заговорили о подборе прислуги. На семейном совете решили из местных не брать, только из «своих», проверенных. А поскольку у Дмитрия Владимировича по причине кочевой жизни родителей «своих» не было, решили остановиться на Ларкиных — ивановских, он категорически на этом настаивал, объясняя, что местным придется много платить. Ларка его объяснениям не поверила и сначала сопротивлялась: «Надоел мне этот ивановский говорок до чертиков. Еще тут нам его не хватало. Не можем нормальных, что ли, найти?» Дмитрий Владимирович подсмеивался над Ларкиным высокомерием, за годы благополучной жизни нескрываемый снобизм стал ее постоянной манерой поведения. «Так вы сами-то откуда родом будете, Лариса Васильевна? Не из тех ли краев-то?» — окал он и расставлял ударения в точности так, как это делала Ларкина родня. «Вы, козельские, помолчали бы», — огрызалась она.

У Ларки действительно прорывались порой родные интонации, причем в самый неподходящий момент — в светских компаниях, на официальных приемах, когда Ларка, выпив лишнего, начинала что-нибудь живо обсуждать. В такие минуты, если присутствовали высокопоставленные лица и встреча была для него важной, Дмитрий Владимирович злился, сверлил взглядом жену и старался как-то подать ей знак. А ее это только веселило, она становилась неуправляемой, специально безобразничала и ненавидела мужа.

Время от времени подобные случаи заканчивались дома дикими сценами. В машине, в присутствии водителя, они молчали, но, оставшись наедине, давали себе волю высказаться. «Не кури в спальне, сколько можно просить об одном и том же», — начинал он с безобидного замечания. Она не отвечала, демонстративно раздевалась перед ним, набрасывала халат и садилась перед зеркалом снимать макияж. «Ты что, не слышала, что я сказал?» — повторял он, начиная выходить из себя. «А что еще мне нельзя делать? На вечеринках ты запрещаешь мне говорить. Тебе за меня неловко, так ведь? Курить, оказывается, тоже плохо». Она ехидно улыбалась и специально махала сигаретой перед его носом. «Да говори сколько хочешь. Только следи за своей речью и меньше пей, — говорил он, стараясь не повышать голоса. — Зачем ты лезешь в темы, в которых все равно ничего не понимаешь?» — «Дай мне выпить, тогда я тебе объясню… бестолковому», — смеялась она ему в лицо. — «Хватит с тебя, — вырывал он у нее бутылку. — Тебе же один пес — импрессионизм, экспрессионизм, ты же в этом ничего не смыслишь». — «Это ты ничего ни в чем не смыслишь, понятно тебе?! — переходила она на крик. — И никогда ничем не интересуешься. Ты когда последний раз книжку в руках держал?» — «Так я, по крайней мере, не лезу со своим мнением, если чего-то не знаю, — еле сдерживаясь, отвечал он. — Можешь, наконец, уяснить, что твои взгляды на искусство никого не интересуют. Ты своим говорком выставляешь нас в идиотском свете». — «Говорок ему не тот, скажи пожалуйста! А когда трахаешь меня, говорок у меня тот, что надо? — заливалась она истерическим смехом. — И перед кем это я выгляжу не в том свете? Перед такими же надутыми важностью рожами, как у тебя?» Из-за ее издевательского смеха и презрительного отношения он выходил из себя, срывался на откровенную грубость: «Запомни, молчание в твоем случае не золото, молчание в твоем случае — платина». — «Это поэтому ты у нас самый что ни на есть правильный молчун? — ее глаза загорались неукротимой злобой. — Оно и понятно: когда начальству задницу лижешь, болтать языком неудобно». — «Что ты сказала, тварь?» — «То, что слышал, козел козельский!»

«Козел козельский» — это было ее фирменное, выстраданное еще в пору его службы в Тейкове. После «козельского козла» он ей первый раз и дал пощечину. Этим она давно уже и с удовольствием ставила точку во всех их отвратительных ссорах. После такого оскорбления он хватал ее, швырял на кровать, шлепал по щекам, чтобы она замолчала. Она увертывалась, визжала, царапалась. Потом плакала и хохотала, переходила на отвратительную матерщину. Слушать это было невыносимо, и он уходил спать в кабинет.

Проходила неделя, а то и больше, прежде чем они начинали вместе завтракать и как-то общаться — без приветствий, отводя глаза в сторону, постепенно восстанавливая незримо связывающие их нити. «Тебе кофе в большую?» — «Да, спасибо». — «Творог будешь?» — «Положи. А себе почему?» — «Не хочется».

Он уже скучал по ее телу, украдкой скользил взглядом по ее шелковому халату. Содержимое халата едва обозначалось, не проявлялось до конца, лишь угадывалось. Его дурманил ее шарм. «Ты у меня восхитительно заманчива», — говорил он ей в лучшие времена их отношений. Она умела со вкусом одеваться, а ему дано было это оценить. Он иногда задумывался: откуда это у деревенской девчонки? Может ли чутье на стиль и моду быть врожденным? Ему льстило, что у его жены такие способности. Она и его одевала по высшему разряду с тех пор, как он стал зарабатывать большие деньги.

После двух-трех дней с тихими завтраками и обезличенными дежурными фразами он приходил к ней в спальню. Она знала, что он придет, томилась, ждала его. Это были сумасшедшие ночи примирения и выпущенных на волю необузданных страстей. Иногда им обоим казалось, что только ради этих ночей стоило затевать подобные ссоры, понося друг друга последними словами. Как только он закрывал за собою дверь, между ними устанавливалось невидимое поле безумного тяготения. «Сейчас ты у меня за все ответишь, я тебе сейчас покажу, гадина такая», — произносил он угрозы, на ходу стаскивая с себя одежду и устремляясь к ней в постель. «Покажи, покажи, раздави свою гадину», — теряла она рассудок в предвкушении расправы. Она позволяла ему все. И даже белый передник, затерявшийся у нее среди белья, в такие ночи надевался, завязывался дразнящим двойным бантом, своей кукольной девственностью сводящим его с ума, и после мелко вздрагивал оборками от непрекращающейся любви. Утром она не хотела его отпускать, все стояла, прижавшись к нему. Обняв ее, он зарывался пальцами в растрепанные волосы и покрывал поцелуями ее голову.

В итоге Ларка согласилась на ивановских. Когда навещала мать, среди многочисленной деревенской родни и знакомых нашла для уборки дома Галку; ужасно мучаясь от общения с земляками, с трудом выдержала на родине неделю; любопытные гости, на радость матери, каждый день приходили в ее новый кирпичный дом с мансардой, водопроводом и теплыми полами, приносили с собой пироги и самогон и имели лишь одно желание: поглазеть на соседскую дочку, «вращающуюся в самом высшем свете».

Галка с благодарностью и без раздумий согласилась убирать дом, поскольку в вымирающем районе, где она жила, никакой работы не было. Вдобавок в родной деревне ее давно уже ничто не держало. Ее пьяного отца, уснувшего на дороге, задавили трактором его же собственные друзья, не заметив в густом утреннем тумане, когда она была еще подростком. После смерти отца мать замуж не вышла, а в конце жизни долго болела и не так давно умерла. Доставшийся Галке в наследство родительский дом, уже тридцать лет как лишенный мужской руки, покосился и в скором времени обещал завалиться набок. Так что предложение богатой землячки вмиг сделало ее счастливой.

Жила Галка одна. Семьей обзавестись ей не удалось, поскольку мужики ей в жизни, как по уговору, попадались никудышные, все как один пьющие. Несмотря на ее удивительное терпение и неприхотливость, подолгу она их при себе не держала, потому как «мочи более не было их терпеть». Бабой она была доброй и ласковой, излишне доверчивой, так что расставаться с ней они не торопились — кто же от добра побежит. Приходилось ей терять время на объяснения, вместо того чтобы попросту выгнать очередного сожителя взашей. «Вот я тебе про то и толкую, что не ладится у нас с тобой ничего-то», — говорила она растерявшемуся от надвигающейся беды мужичонке. Или в крайнем случае доходила — так ей казалось — совсем до откровенного срама: «Так уразумей-то головой своей дурьей, ну не спится мне с тобой как следует-то». От таких нечетких формулировок мужички только излишне распалялись, выказывали искреннее недоумение и сыпали жалкими уточняющими вопросами, стараясь любыми способами зацепиться за ее теплый и чистый крестьянский дом, задержаться при ее душистом и ладном теле. Ей бы сказать как есть об истинной причине, но она их пьянством не попрекала, щадила их самолюбие, считая, что не по-людски это — ставить в вину мужику, что он «самогон кушает», тем более что и сама-то себе не представляла, как мужик может жить без самогона. Иногда доставались ей экземпляры и другого свойства, сволочные и хитрые. Насытившись вкусными наваристыми щами и Галкиным отзывчивым телом, эти сами неожиданно исчезали, прихватив с собой последние Галкины деньги из фарфоровой шкатулки, стоящей достопримечательностью на самом видном месте в серванте.

Мать страшно переживала за Галку. Сначала ругала ее, позже советы давала, загодя диагнозы ставила ее избранникам, а после рукой махнула и подвела черту: «Пустые затеи твои-то. Видно, отвернулся от тебя, дочка, твой девичий бог». А когда заболела, взмолилась: «Доченька, не води боле никого. Не нужны они тебе вовсе-то. Дай умереть спокойно». Галка мать послушалась и поставила на мужиках крест.

В общем, к своим сорока годам замужем она так и не побывала и детей не заимела. Успела поработать и скотницей, и продавщицей в автолавке, и уборщицей, и учетчицей. За простодушие и безотказность звалась в деревне хорошими людьми Галинкой, а злыми бабскими языками за глаза — «чокнутой дурочкой». Как и в девичестве, продолжала она носить косички и косынки, была миловидной и на редкость застенчивой, несмотря на прожитую грубую и откровенную в общении деревенскую жизнь. Отличалась она аккуратностью и большим трудолюбием, а для содержания дома в порядке ничего другого от нее и не требовалось. Когда она первый раз появилась в подмосковном коттедже, окруженном замысловатыми дорожками в цветах, увидела искусственный пруд с разноцветными рыбами и огромный черный джип, блестящий на солнце никелированными трубами, радости ее не было предела. Позже познакомилась она с посудомоечной машиной и моющим пылесосом и поняла окончательно, что полюбит этот дом как свой собственный и будет с удовольствием драить его с утра до вечера.

Дмитрий Владимирович давно уже не обращал никакого внимания на людей, не входящих в круг его интересов. Разумеется, и прислугу в доме он не замечал, если в том не было нужды, и никогда не взглянул бы на Галку, если бы не белые передники, которые она носила. Как только ее передник первый раз попался ему на глаза, он обратил внимание и на нее саму и после этого, когда порой заставал ее за уборкой, изредка поглядывал на ее склоненную над пылесосом фигуру. В такие моменты видение полукруглой тряпицы с оборками навевало ему воспоминания о прошлых связях с дамами, но никаких планов в отношении домработницы он не строил — и в мыслях этого не допускал.

Однажды, когда Ларки не было дома, он поднимался на второй этаж в бильярдную и впереди себя лестничным маршем выше увидел голые Галкины ноги в спортивных тапочках и коротких белых носках. Она тоже шла наверх, чуть косолапя и виляя задом, отчего край ее легкой юбки раскачивался из стороны в сторону. Он провожал взглядом ее красивой формы икры, пока она не исчезла в дверном проеме. Поднявшись на этаж, успел заметить, что домработница юркнула в гладильную комнату в конце коридора. Почувствовав непреодолимое желание, решил ему не противиться; после этого остановить его было уже невозможно.

Когда он вслед за Галкой появился в комнате, она стояла у гладильной доски. Услышав шаги, повернулась к нему и вздрогнула от испуга. «Ты меня боишься, что ли?» — через силу улыбнувшись, спросил он. Она посмотрела в его напряженное лицо, в пронизывающие насквозь карие глаза и, помедлив, с трудом произнесла: «Что вы… Дмитрий Владимирович… вы же не кусаетесь». — «Вот именно», — сказал он. Она оробела и, не зная, как лучше поступить, опустила голову. Потом, несмелой рукой указав на бельевой шкаф, попыталась отвести от себя грозящую напасть: «Может быть, вам надо что-нибудь поменять?» — «Ты что, ничего не понимаешь?» — с раздражением удивился он. Ему не хотелось никакого разговора, ему нужна была лишь ее догадливая и безропотная покорность. Она совсем сникла и жалобно смотрела на него. Ее взгляд как у скулящей собачонки мог отбить всякое желание, надо было торопиться. Он подошел к ней, плотно взял за талию и мягко сказал: «Тебе понравится…»

Перед тем как расстаться, строго предупредил ее: «Все это только между нами». — «Я же не дура, Дмитрий Владимирович», — тихо ответила Галка и промокнула платком глаза. — «Вот и замечательно, что не дура, — он провел холеными пальцами по ее щеке, по волосам, тронул ногтем покрасневший нос, поднял за подбородок голову. — И зачем слезы? Тебе было плохо?» Она замотала головой. «Вот видишь. А будешь дурой — вернешься к себе в деревню навоз месить. Ты же этого не хочешь?» Она опять замотала головой, комкая в руках мокрый платок. Убедившись, что домработница все понимает и правильно реагирует на его слова, он собрался было уйти, но очень кстати — с приятным ощущением искупления вины, но больше возврата долга, когда не терпится поскорее произнести «теперь мы в расчете», — вспомнил про «леденец», как называла Ларка зарплату прислуги. «Между прочим, — натянуто улыбнулся он, — Лариса Васильевна хочет тебе зарплату немного поднять. Я возражать не буду». — «Ой, спасибо вам, Дмитрий Владимирович», — с чувством поблагодарила Галка и прижала к груди кулачки. Этот порыв благодарности и эти смиренные бледные кулачки неожиданно привели его в состояние отвратительного душевного смятения. После этого он уже не мог видеть домработницу, захотелось немедленно бежать из душной комнаты. Он почувствовал, что она хочет что-то сказать, и нетерпеливо спросил: «Ну, что еще?» Она указала ему на стенку за гладильной доской: «Доска в стенку упирается, на стене след может остаться». Он продолжительно посмотрел ей в глаза. Ничего не понимая, она в ответ преданно смотрела на него и не отводила взгляда. «Придумаем что-нибудь», — сказал он и вырвался, наконец, из комнаты.

В бильярдной настежь открыл окно, ему не хватало воздуха. Для начала, как обычно, выпил коньяку, закусил лепестком семги, затем подошел к столу, но в мастерстве упражнялся недолго. Профессионально положил пару шаров — и «своего», и «чужого», но понял, что больше играть не хочет. Потом стоял у окна и задумчиво смотрел на яблоневый сад. Сад был пока еще без листвы, но в кронах самых дальних деревьев благодаря расстоянию уже угадывалась окутавшая их прозрачная салатная дымка. Потом наблюдал за садовником, как тот, не вставая и перетаскивая под собой низкую скамейку, перебирается от куста к кусту и обрезает засохшие ветки крыжовника, рыхлит землю.

Он налил себе еще рюмку. Выпил и вспомнил спившегося к концу жизни отца, сумасшедший, счастливый блеск в его глазах, когда отец впервые увидел его в генеральской форме, — они с Ларкой в очередной отпуск приехали тогда навестить стариков. Он хорошо помнил, как отца больше всего поразил даже не китель с золотыми погонами, а черная «Волга», которую ему выделил военком после встречи на вокзале. Отец все подходил к окну посмотреть на «Волгу» и потрясал кулаком непонятно кому: «Мать, ты не поверишь, лично военком машину дал! Лично!» И хитро поглядывал на Ларку, улыбаясь щербатым ртом: «Как теперь жить будешь, генеральша? На полную катушку?» Ларка через силу улыбалась ему в ответ и мечтала поскорее вернуться в гостиницу, ночевать у родителей мужа она наотрез отказалась. Водитель принес коробку с деликатесами. Мать накрыла на стол, отец захмелел после трех рюмок и прослезился. Потом они укладывали его, совсем опьяневшего, спать, а он все потрясал ссохшимся кулачком и бормотал: «Как ты им дал, сынок! А? Как ты им всем дал!»

Ему необычайно везло. Он восходил к вершине власти стремительно, будто кто-то всесильный и снисходительно-благосклонный тащил его наверх. Он только успевал оказываться в нужное время в нужном месте с выражением преданности на лице. Огромная страна погрузилась на самое дно, словно уставший от бестолковой команды океанский лайнер, раскололась на части, а его с верхней палубы вместе с постояльцами кают класса «люкс» затянуло в образовавшийся воздушный пузырь и благополучно вынесло на поверхность, смешало с пеною морскою. И оказались они надо всеми.

Он машинально продолжал натирать кий мелком и никак не мог успокоиться. Не давал покоя взгляд детских глаз домработницы, ее прижатые к груди в знак благодарности руки, обезоруживающая запредельная покорность. Стало опять нехорошо, как в гладильной комнате. Он переждал это отвратительное состояние, глубоко вдыхая прохладный апрельский воздух. Придя в себя, швырнул кий на стол и спустился в кабинет. Заперся там и напился. Про себя решил, что к домработнице больше не подойдет.

Но прошло время, и она сама к нему пришла. Постучалась в бильярдную, заглянула в дверь: «Можно, Дмитрий Владимирович?» «Чего тебе?» — не отрываясь от игры, спросил он. Она зашла, прищемила пальцами складки юбки по бокам, как провинившаяся маленькая девочка, и тихо произнесла, глядя влюбленными глазами на разлегшуюся на зеленом сукне фигуру: «Дмитрий Владимирович, я там, в гладильной комнате, все придумала. Никакого следа-то не должно остаться, вот». Тут же испугалась своей смелости и совершенно смутилась, щеки у нее покраснели. Он оторопел от такого поворота событий. Отложив кий в сторону, выпрямился, посмотрел на нее так, будто впервые видел, не понимая, что ему со всем этим теперь делать. Собравшись с мыслями, сначала решил строго отчитать ее и после выгнать из бильярдной; надо было раз и навсегда положить конец этой странной никчемной связи, сулящей лишь одни неприятности. Но в ее глазах он увидел столько доверия и привязанности, от нее исходило такое искреннее стремление ему навстречу, что он не смог обойтись с ней подобным образом, почувствовал, что отказ даже в мягкой форме будет сродни жестокому предательству. Невозможно было не откликнуться на ее ожидания. В это время ответное ее беззащитной открытости чувство, замешанное на жалости и приязни, родилось в его душе. «Иди, я сейчас приду», — только и смог сказать он. Ее поведение было для него удивительным и необъяснимым, но не вызвало раздражения или неудовольствия. Она ушла, а он открыл бар и налил в стакан коньяка.

В гладильной комнате она встретила его застенчивой улыбкой. А он, вновь увидев ее, понял, что не сможет поступить с ней запросто, механически, будто с куклой в переднике. Теперь только по-настоящему и рассмотрел он ее лицо: вокруг носа россыпь бледных веснушек, высокий чистый лоб, припухлые губы, в мочках ушей два красных камешка, волосы зачесаны назад и заплетены в две толстые косички. И бесконечно доверчивые глаза, лучше бы в них не смотреть.

«Дмитрий Владимирович, все будет хорошо», — видя его замешательство, успокоила она. Когда-то он уже слышал подобные интонации. «Дима, у тебя все получится». Верочка, конечно же Верочка… Он очнулся от мимолетного воспоминания. Галинка ждала, глядя на него счастливыми глазами. «Откуда ты взялась на мою голову?» — подумал он и вслух произнес: «А где же твой передник?» — «Я ведь уборку уже закончила». — «Мне нравится, когда ты в переднике». — «Так я тогда сбегаю, надену». — «Не надо, в следующий раз».

Он так и не смог сблизиться с Галинкой, не решился. Остался хозяином, генералом, работодателем, государственным человеком, но мужиком, которого любит женщина, так и не стал, тепла отдавать не захотел, остался в границах формальностей. Она сама находила его в большом доме, когда была возможность. Ничего никогда не просила и не надоедала. Стучалась в дверь, заглядывала и, если он кивал ей, уходила к себе и ждала. Если же говорил, что занят, то в этот день она больше не приходила. Это стало частью ее работы, ее долгом, который она сама себе придумала и без которого уже не могла обходиться. А он следовал за ней по заведенной привычке, получал свое — и легко расставался до следующего раза. Но она все равно была счастлива, он стал для нее главным человеком в жизни, сильным, богатым и при этом — самым близким. Оказалось, что ей этого достаточно, более чем достаточно. Перед сном она доставала из фибрового чемоданчика образок с изображением иконы святого Димитрия Донского, ставила перед собой на тумбочку и молилась за здоровье своего Дмитрия Владимировича. Затем, блаженная, засыпала.

Но на один шаг его все-таки хватило: на сорок пять он подарил ей золотое кольцо с маленьким бриллиантом. О дне рождения случайно узнал от жены. Галинка засветилась радостью при виде кольца, долго благодарила — не могла остановиться. Потом спросила о камне: «А это что, Дмитрий Владимирович?» — «Это бриллиант», — ответил он. «Ой, а как же я про него скажу-то? И как мне его носить-то? Это же стоит огромных денег!» — «А кто тебя будет спрашивать?» — «Да кто-нибудь, мало ли». — «Так и скажи, что купила себе на день рождения. И что это не бриллиант, а хрусталь. Запомнишь? Горный хрусталь». — «Конечно, запомню. Вы не думайте, у меня дома и вазочка хрустальная была, и стопки водочные». — «Вот и хорошо. Носи и ничего не бойся». На глазах у Галинки навернулись слезы, она схватила его руку и прижала к щеке.