Год 1917-й стал переломным в европейской и глобальной геополитике, ибо в этот год случились русская революция, вступление Америки в мировую войну и принятие декларации Бальфура, сулившей создание еврейского национального государства в Палестине. В последующие три десятка лет геополитические и внутриполитические «волны», порожденные этим переломом, привели к беспрецедентным потрясениям как в Европе, так и в мире в целом. Этот период отмечен столкновением между двумя объединенными союзами, американским и немецким, и между тремя утопиями – демократической, коммунистической и национал-социалистической. В «фокусе» конфликта была Германия, которую новый международный порядок Вильсона был призван сдерживать и трансформировать; этот порядок пребывал в «фундаменте» советской революционной геополитики; против него была направлена декларация Бальфура; из него в итоге вырос нацизм. Могущество Германии также являлось определяющим фактором европейской внутренней политики: при озабоченности Веймарской республики теми ограничениями, которые налагал на нее Версальский договор, центральным вопросом становилось сдерживание – в самой Германии, во Франции и в других европейских странах; при этом Советы питали надежды на революцию в Центральной Европе, а на смену этим надеждам быстро пришла настоятельная потребность сдерживать Гитлера. Для соседей Германии, далеких и близких, главной задачей было не допустить попадания Германии во «враждебные» руки и удостовериться, чтобы та, скажем так, сама по себе не взлелеяла гегемонистские амбиции. Для немцев важнейшим виделся вопрос, как переформировать свою большую стратегию и внутреннюю политику, чтобы предотвратить национальный крах под «пятой» глобальных великих держав и не организовать при этом мощную коалицию против них. Оба проекта завершились неудачей – с катастрофическими последствиями.

К началу третьего года войны Германия напрягала все силы – в военном, дипломатическом и внутриполитическом отношении, – форсируя свои действия. Чтобы уморить Великобританию голодом, она в феврале 1917-го возобновила неограниченную подводную войну. Приняв во внимание вялый американский ответ на рейд Панчо Вильи на Нью-Мексико, Берлин более не опасался реакции Вашингтона. Но для гарантии, как говорится, министр иностранных дел Германии Артур Циммерман направил телеграмму, обещая Мексике возвращение Техаса, Аризоны и Нью-Мексико, если она примет сторону Берлина в случае начала войны между рейхом и Соединенными Штатами. Флоту приказали обдумать способы доставки оружия в мексиканские порты. Одновременно Германия попыталась мобилизовать все остававшиеся экономические ресурсы на борьбу с вражеской коалицией; это была непростая задача, учитывая, что Германию со всех сторон окружали враги и она была отрезана от традиционных источников сырья. Ратенау частично разрешил эту проблему, рационализировав производственные процессы для максимизации объемов выпуска и минимизации последствий блокады. Но имелся предел достижимого посредством «суровой эксплуатации». Было очевидно, что рейх сумеет выжить в борьбе с «вражеским миром», только если привлечет широкие слои населения к участию в политической жизни. Именно поэтому в пасхальном послании 1917 года кайзер заявил о своем намерении отменить дискриминационный «трехсословный» закон о выборах после окончания войны.

В Британской империи необходимость мобилизовать как можно больше живой силы для сдерживания Германии заставила Лондон снова оценить свои отношения с доминионами. Всеобщую воинскую повинность, уже давно отмененную в Ирландии ради того, чтобы избежать всплеска националистических настроений, вновь стали обсуждать, и этот вопрос «раскровил» раны, нанесенные подавлением Пасхального восстания. В результате умеренная партия сторонников гомруля все более уходила в тень радикального сепаратистского движения Шинн Фейн. Напротив, на большей части империи стоимость дальнейшего оказания военной поддержки сводилась к увеличению числа политических консультаций по поводу конфликта и к обеспечению большего политического равенства. Колониальные лидеры, разгневанные тем, что они считали вопиющей британской военной некомпетентностью на Западном фронте, требовали права голоса в определении большой стратегии. Британское правительство подчинилось этим требованиям, учредив весной 1919-го имперский Военный кабинет и пообещав «постоянные консультации» и «надлежащее участие в разработке внешней политики… и международных отношений» всем «автономным нациям Имперского содружества» после окончания войны. Несколько месяцев спустя министр по делам Индии Эдвин Монтегю упомянул о «постепенном развитии институтов самоуправления [и] постепенном утверждении собственного правительства» субконтинента в рамках Британской империи «когда-нибудь» после окончания войны. Призывы воевать с Германией, если коротко, ускорили формирование политического сознания масс в Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Индии и во многом определили предмет общественных дискуссий в Ирландии, где это сознание давно присутствовало.

В России неспособность самодержавия обеспечить обещанную решительную победу над немцами усиливала позиции сторонников большего политического участия. Только подлинное парламентское правительство, уверяли кадеты и октябристы, способно мобилизовать российское общество в целом на борьбу с врагом. Эта критика самодержавия накладывалась на «народную паранойю» в отношении евреев, немецких шпионов и национального «предательства», в котором обвиняли аристократию и в первую очередь царскую семью – с царицей-«немкой» и зловещей фигурой ее любимчика Распутина. К началу 1917 года поэтому династия Романовых пережила потерю легитимности сродни той, какую пережила монархия Бурбонов накануне 1789 года. «Австриячка» Мария-Антуанетта олицетворяла для народа причину стратегических неудач ее супруга-рогоносца, а неспособность царя Николая отстаивать подлинные российские национальные интересы приписывалась молвой козням придворной клики «немчуры». Серия забастовок и военных мятежей наконец низвергла самодержавие в конце февраля 1917 года, к власти пришло правительство князя Львова, в котором Павел Милюков стал министром иностранных дел; он был преисполнен решимости возобновить наступление на Германию в скорейшем времени. «Первая» русская революция, иными словами, не была протестом против войны как таковой; это было выражение недовольства нежеланием царя воевать с Германией более энергично.

Вскоре после этого «катаклизма» европейская арена была преобразована событиями на другой стороне земного шара. Отношения между Германией и Соединенными Штатами обострились вследствие возобновления неограниченной подводной войны. В конце февраля Вашингтон ознакомился с расшифровкой тайной «Телеграммы Циммермана», которую перехватила британская разведка. Американское общественное мнение возмутило предложение Берлина передать Мексике Техас, Нью-Мексико и Аризону в обмен на союз. Вскоре после того в газетные заголовки попало известие о потоплении американского судна. Кроме того, американцев изрядно тревожили планы Германии по интеграции Mitteleuropa под своим руководством; Вильсон считал, что эта схема «призвана раскинуть широкой полосой немецкую военную мощь и политический контроль в самом центре Европы и за пределами Средиземноморья, вплоть до Азии». Все вместе, эти факторы убедили многих американцев, что события в Европе, в особенности угроза германской гегемонии, имеют далеко идущие последствия для безопасности Западного полушария. Германские амбиции угрожали не только торговле Соединенных Штатов, но и самой территориальной целостности республики. Эту опасность следовало ликвидировать путем прямого вмешательства в европейскую государственную систему. Оставаться в стороне, предупредил президент Вильсон, чревато риском появления карты, на которой «[Германия] черным пятном раскинется от Багдада до Гамбурга – когда германское могущество утвердится в сердце мира». В апреле 1917 года Соединенные Штаты объявили войну Германии.

С точки зрения президента Вильсона, имперская Германия своим поведением бросала откровенный идеологический вызов американским политическим ценностям. «Мир следует сделать безопасным для демократии, – сообщил Вильсон Конгрессу в своей речи в поддержку войны с Германией. – И мир во всем мире должен опираться на проверенные основы политической свободы». Немецкая агрессия, объяснял президент, является плодом деспотизма Вильгельма: «Правителям Германии удавалось и удается нарушать мир во всем мире исключительно потому, что немецкий народ… не вправе выражать собственное мнение». Американское правительство верило, что защита демократии в пределах США подразумевает «активную оборону» далеко за границами страны. Целью Вильсона было не столько сделать «мир безопасным для демократии», сколько обеспечить безопасность Америки в мире посредством содействия расширению демократии.

К лету 1917 года, учитывая все вышесказанное, стратегическая ситуация для Германии стала поистине критической. Французы и англичане поддерживали постоянное давление на западе, предпринимая с конца мая наступления на Аррас, Ипр и Суассон. Примерно в то же время итальянцы начали новое наступление на Изонцо против австрийцев. В конце июня новое русское правительство разрешило генералу Брусилову начать крупномасштабный прорыв на Восточном фронте. Оказавшись между половинками русско-итальянских «клещей», Австро-Венгрия начала, что называется, проседать. На юге британцы возобновили операции в Палестине и Месопотамии. Долгосрочные перспективы Берлина дополнительно омрачало ожидаемое прибытие многочисленных американских сил. «Мирная резолюция», за которую ратовал лидер центристов Маттиас Эрцбергер, отрицавшая аннексии и одобренная солидным большинством голосов рейхстага в июле 1917 года, отражала эти новые реалии. В том же месяце Бетман-Гольвег вынужденно уступил свой пост канцлера Георгу Михаэлису. Когда тот, в свою очередь, утратил доверие рейхстага в октябре, его сменил в должности граф фон Хертлинг. «Ползучая конституционализация» рейха, ощутимая и до 1914 года, быстро развивалась благодаря войне.

Германское верховное командование поспешило перехватить инициативу. В конце октября 1917 года совместное немецко-австрийское наступление уничтожило итальянскую оборону при Капоретто и фактически заставило Рим просить о мире. Но главный удар был нанесен на востоке. «Россия видится слабейшим звеном вражеской цепи, – заметил статс-секретарь министерства иностранных дел Германии Ричард фон Кюльман. – Задача состоит в том, чтобы постепенно ослабить ее далее и, насколько получится, вывести из игры». Ради этого немцы развернули подрывную деятельность по всей России, в глубоком тылу, прежде всего сепаратистские тенденции поддерживали большевиков; последние получали регулярное финансирование за реализацию данной стратегии. Лидера большевиков Ленина провезли в опломбированном вагоне по Германии, Швейцарии и Швеции в Финляндию, а оттуда переправили в Россию. Его партия в конечном счете одержала верх в общественной дискуссии после краха дорогостоящего второго брусиловского прорыва в июле 1917 года. Большевики доминировали в солдатских и рабочих советах, которые сделались реальной властью в октябре—ноябре, обещая «мир и хлеб». В Санкт-Петербурге вспыхнули жаркие споры о будущем российской внешней политики. Некоторые политики до сих пор решительно поддерживали войну, во всяком случае, выступали против «вымученного», невыгодного мира. В ноябре 1917 года большевики захватили власть в стране. Всероссийский съезд советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов принял «Декрет о мире». В этом документе предлагалось «всем воюющим народам и их правительствам» немедленно начать «переговоры о справедливом демократическом мире… без аннексий… и без контрибуций». В декрете также объявлялось о том, что все ранее заключенные тайные договоры признаются «безусловно и немедленно отмененными». В декабре 1917-го русские и немцы подписали соглашение о прекращении огня. Фактически Ленин не только отстаивал идеологию, рожденную в Германии, но и принес ее в Россию, реализуя план германского верховного командования по выведению страны из войны.

К концу 1917 года поэтому западные союзники внезапно оказались в невыгодном положении как на Восточном, так и на других фронтах. После ряда удачных действий в 1917 году войска союзников снова увязли на Ближнем Востоке и на Западном фронте. Итальянцам требовалась существенная поддержка просто для того, чтобы удерживать линию фронта. Русские войска отступали перед османами на Кавказе. Что касается Восточного фронта, то сразу после сделки с большевиками Берлин начал перебрасывать крупные подразделения своих войск на запад. Если те успеют прибыть раньше, чем американцы высадятся в Европе, война будет выиграна. Хуже того, Германия теперь контролировала все ресурсы Восточной и Центральной Европы. Вдобавок рейх по-прежнему стремился к более тесной интеграции с Австро-Венгрией. Вильсон предупредил в Балтиморе в начале апреля 1918 года, что Германия намерена доминировать во всей Евразии. Британский государственный деятель лорд Милнер опасался, что «Центральный блок под гегемонией Германии подчинит себе не только Европу и большую часть Азии, но и весь мир».

Теперь уже Антанте требовалось перехватить инициативу у центральных держав. В начале ноября 1917 года британский министр иностранных дел Артур Бальфур опубликовал декларацию, которая обещала создание еврейского национального государства в Палестине. В региональном масштабе декларация задумывалась как упреждающий удар, призванный помешать туркам – и их немецким покровителям, которые активно присутствовали в Палестине – разрезать Британскую империю пополам за счет нападения на Суэц. Стратегически важная колония еврейских поселенцев будет, как планировалось, охранять подступы к Египту. В более широком контексте декларация Бальфура представляла собой ставку на политическую и идеологическую поддержку евреев всего мира; «Не думаю, что возможно преувеличить международную силу еврейства», – заметил министр иностранных дел Роберт Сесил. Еврейские общины в целом поддерживали свои национальные правительства, однако по отдельности евреи, как правило, тяготели к центральным державам – отчасти из-за российского антисемитизма, отчасти же потому, что многие евреи, особенно в Центральной и Восточной Европе, видели в Германии защитника ценностей человеческой цивилизации. Еврейские лидеры, например, Хаим Вейцман, дежурно намекали, что, если Антанта не сможет обеспечить евреев «национальным домом» в Палестине, это сделает кайзер. Так или иначе, именно британцы искали помощи сионистов, а не наоборот. Декларация Бальфура была продиктована вовсе не заботой стран Антанты о евреях, а чаяниями по поводу того, чем мировое еврейство способно помочь в борьбе против Германии.

Вскоре после того президент Вильсон обнародовал свои знаменитые «Четырнадцать пунктов» (январь 1918 года). Документ был составлен для предотвращения возникновения в Европе блока стран с немецким доминированием и провозглашал новый международный порядок, основанный на демократии и самоопределении и подкрепленный геополитикой. Шестой пункт требовал «освобождения всех русских территорий»; восьмой настаивал на освобождении всей территории Франции от немецкой оккупации и на возвращении Эльзаса и Лотарингии; девятый пункт предусматривал «исправление» итальянских границ по «ясно различимым национальным линиям». Десятый пункт сулил «широчайшие возможности автономного развития» народам Австро-Венгрии; но оставался открытым вопрос, сохранит ли империя свою целостность на международной арене в качестве противовеса Германии. В соответствии с одиннадцатым пунктом в Румынии, Сербии и Черногории – странах под властью Австрии и Германии – надлежало восстановить государственность; Сербии гарантировался доступ к морю под защитой великих держав. Арабским землям, за исключением Палестины, предполагалось предоставить самоуправление, но их внешнюю политику следовало передать под британский контроль. Тринадцатый пункт объявлял о создании «независимого польского государства» с выходом к морю и под защитой великих держав, причем это государство должно было включать «все территории с неоспоримо польским населением». Наконец четырнадцатый пункт призывал к «общему объединению наций» ради гарантий политической независимости и территориальной целости государств. В основе этих требований лежали не какие-либо абстрактные принципы, а желание сократить немецкое могущество в Европе до приемлемых размеров.

Смелые действия требовались и в России. Страны Антанты, разумеется, немало опасались угрозы революции по отношению к либерально-капиталистическому демократическому порядку, но куда важнее для них было восстановить Восточный фронт. Отнюдь не стремясь покончить с большевизмом во что бы то ни стало, Бальфур заявил в апреле 1918 года, что «если большевистское правительство будет сотрудничать с нами в сопротивлении Германии, представится необходимым взаимодействовать с ним как с фактическим правительством России». Два месяца спустя начальник имперского генерального штаба сэр Генри Уилсон предупредил, что если Германия подчинит себе континент, то, «лишенная отвлекающих факторов в Европе, она сможет сосредоточить многочисленную армию против Египта или Индии на своих заморских территориях». В начале июля 1918 года верховный военный совет союзников поэтому принял решение о военной интервенции против русских революционеров, в первую очередь ради того, чтобы побудить Россию возобновить войну с Германией.

Все это вызвало жаркие споры среди революционеров, затронувшие самую суть революционного проекта. «Если подъем народов Европы не сокрушит империализм, нас раздавят, – предупреждал Лев Троцкий. – Это не подлежит сомнению». Согласно марксистской теории, либо силы контрреволюции компенсируют друг друга – волны, как выразился Ленин, «обречены рано или поздно смять одна другую», – либо же зрелый посткапиталистический пролетариат отразит этот натиск при помощи мировой революции. Практика эту теорию опровергала. Рабочий класс Западной и Центральной Европы не спешил выступать в знак солидарности; революционеры оказались предоставлены самим себе. Более того, хотя Маркс ожидал триумфа коммунизма в развитых обществах наподобие Великобритании или Германии, большевики захватили власть в отсталой стране с малочисленным рабочим классом, населенной в основном крестьянами. Налицо была революция в «неправильной» стране. Ленин полагал, что нет иного выбора, кроме как «сохранять наше положение до подхода нашего союзника, международного пролетариата, и этот союзник непременно подойдет… пусть он движется гораздо медленнее, чем мы ожидали и желали».

В марте 1918 года большевики заключили унизительный для России мирный договор в Брест-Литовске, «стиснув зубы», как признавался впоследствии Троцкий, и «сознавая свою слабость». Пришлось уступить значительную часть российской территории в обмен на мир и на «передышку», по выражению Ленина, которая требовалась для закрепления революционных свершений дома. При этом немцы продолжили свое наступление, вопреки Брестскому договору, началась военная интервенция союзников, а на Украине, в Прибалтике и по всей бывшей Российской империи подняли голову сепаратисты. В этом контексте внутренняя политика революционеров в значительной степени определялась внешнеполитической ситуацией. Меньшевики, то есть фракция меньшинства, были против идеологии большевиков и утверждали, что единственный способ защитить Россию от внешней угрозы состоит в восстановлении Учредительного собрания, замене коммунистической диктатуры демократией и мобилизации всей страны на борьбу с врагом. Ленин, с другой стороны, полагал, что «защита социалистического отечества… требует беспощадной войны… против буржуазии в нашей собственной стране». Массовые расстрелы, аресты и депортации – многие из них лично инициировал или утверждал Ленин – сделались повседневностью в Советской России.

Ухудшение стратегической ситуации также оказывало влияние на внутреннюю политику стран Антанты, пусть и менее ощутимое. В 1917–1918 годах во Франции широко обсуждалась война как таковая и ее ход. Правительство Аристида Бриана пало в марте 1917-го вследствие разногласий по вопросу, вправе ли парламент вести дебаты по стратегии на закрытых заседаниях. Летом, после того как очередное наступление обернулось колоссальными потерями, французские солдаты массово взбунтовались. Военные неудачи и солдатские мятежи привели к новому всплеску шпиономании и лавине рассуждений о предательстве национальных интересов. Правые обвиняли министра внутренних дел Луи-Жана Мальви в шпионаже на основании того, что он не сумел арестовать потенциальных диверсантов в начале войны. В июле 1917 года лидер радикалов Жорж Клемансо в парламенте открыто назвал Мальви «изменником». Месяц спустя правительство Александра Рибо подало в отставку после беспощадной и безжалостной критики его военных «достижений». Новый кабинет во главе с Полем Пенлеве продержался недолго; его вынудили уйти в ноябре 1917 года после краха итальянского и Восточного фронтов. Преемник Пенлеве, Клемансо, был сделан из куда более прочного материала. Он не только арестовал бывшего лидера радикальной партии и сторонника мира путем переговоров Жозефа Кайо по подозрению в измене в январе 1918 года, но и заверил в марте парламент в своей абсолютной решимости довести войну до логического конца. «Во внутренней политике я веду войну, – сказал он, – во внешней я продолжаю воевать».

На другом берегу Английского канала и на противоположной стороне Атлантики завершающая стадия войны тоже формировала внутреннюю политику. Большие потери британской армии при Пашендейле в июле 1917 года наконец-то вынудили лидера Лейбористской партии Артура Хендерсона потребовать созыва международной мирной конференции – и подать в отставку, когда Ллойд Джордж отклонил это требование. В начале следующего года премьер-министр отразил, с некоторыми затруднениями, публичные нападки на свою мобилизационную политику со стороны двух видных генералов, обеспокоенных тем, что Великобритании не хватает войск, чтобы остановить наступление немцев; начальнику генерального штаба сэру Уильям Робертсону пришлось подать в отставку, и его заменил сэр Генри Уилсон. Соединенные Штаты также приступили к внутренней мобилизации. В 1916 году они имели семнадцатую по величине армию в мире; в течение очень короткого времени введение воинской обязанности пополнило армию 4 миллионами человек, половину из которых отправили во Францию в составе экспедиционного корпуса. Военные расходы, превысившие все траты федерального правительства с момента принятия конституции, были профинансированы агрессивно рекламируемыми «облигациями свободы». Комитет общественной информации, возглавляемый ставленником Вильсона и бывшим журналистом Джорджем Крилом, отправил более 70 000 «минитменов» убеждать общественность всей страны – всего состоялось 7,5 миллиона встреч, – что на карту поставлено «само будущее демократии». Американцев немецкого происхождения подвергали остракизму; sauerkraut переименовали в «капусту победы». Внутреннюю критику заглушили посредством закона о шпионаже (1917) и закона о подстрекательстве к мятежу (1918). Полиция и бдительные граждане выискивали социалистов и антивоенных активистов, многие из которых были выпущены из тюрем республиканским правительством после окончания войны. С другой стороны, военная мобилизация позволила отдельным меньшинствам, например, тем же афроамериканцам, выказать свой патриотизм и подкрепить притязания на полное гражданство воинской службой.

Последний акт пьесы о борьбе за владычество в Европе открылся мощным немецким наступлением на Западном фронте в марте 1918 года. Почти одновременно немецкие самолеты и дирижабли-цеппелины усилили бомбардировки британских городов, рассчитывая нанести максимальный ущерб новыми зажигательными бомбами. На востоке немецкие войска продолжали двигаться в глубь Украины. В море подводные лодки сеяли хаос в судоходстве союзников. Несколько месяцев подряд исход войны висел на волоске. Впрочем, немцы были не в состоянии помешать американцам пересечь Атлантику в больших количествах, а воздушные атаки вскоре иссякли. Британцы и французы отреагировали на кризис на Западном фронте назначением «общего» верховного главнокомандующего, маршала Фоша; это был первый пример успешной англо-французской военной интеграции. К лету 1918 года немцев удалось остановить в ходе второй битвы на Марне. Американские войска решительно вмешались в европейские дела в битве у леса Белло в июне 1918-го. К началу августа британцы и французы одержали решающую победу под Амьеном в сражении, которое генерал Людендорф описал как «черный день германской армии».

В начале октября 1918 года либерально мыслящий принц Макс фон Баден стал немецким канцлером – в качестве уступки «демократической повестке» президента Вильсона. Вскоре после этого союзники прорвали могучую «линию Гинденбурга». Почти одновременно силы союзников наконец добились прорыва у Салоников и принудили Болгарию сдаться в конце сентября. Британские войска теснили османов в Палестине. В конце следующего месяца итальянцы разгромили австрийцев в битве при Витторио-Венето. К тому времени Австро-Венгерская империя уже находилась в состоянии распада, ее «составные части» восставали против Габсбургов. Новое немецкое правительство надеялось, что сможет вести переговоры о мире на основе «Четырнадцати пунктов» Вильсона, и потому направило к союзникам своих переговорщиков. В конце октября немецкие моряки в Киле взбунтовались, отказались выполнить приказ о нападении на корабли Королевского флота (отчаянная попытка повернуть время вспять), и волнения быстро распространились по всей стране. Германию охватила революция, кайзер отрекся от престола, и 11 ноября немцы подписали перемирие, которое фактически означало капитуляцию.

У победы союзников было множество причин. В частности, Германию просто-напросто задавили превосходством Антанты в людских и экономических ресурсах. Противоречивая тактика войны на истощение безусловно обескровила центральные державы, а Фош и американцы нанесли им смертельный удар в 1918 году. Также верно, что внутри страны готовность воевать изрядно ослабела вследствие лишений, вызванных блокадой. Но цифры сами по себе не способны объяснить результат конфликта. Многочисленные батальоны, например, не спасли царскую Россию. Из числа тех, кто первым вступил в войну в 1914 году, лишь британское и французское общества выдержали все тяготы военного времени. Да, конечно, французская армия бунтовала в 1917 году, но общественность вознегодовала, и пристыженные дезертиры вернулись на фронт. Россия, напротив, была вынуждена выйти из войны вследствие революции в том же году, а в 1918-м Германия и Австро-Венгрия распались из-за внутренних неурядиц: в первом случае социальное неравенство, усугубленное блокадой союзников, заставило возмутиться гражданское население; во втором случае монархия уже не могла «загонять под крышку» межнациональный антагонизм. Западные демократии медленно втягивались в войну, но только они уцелели к ее завершению. Следует признать, это было почти чудо.

Война против Германии закончилась; началась борьба за Германию. Споры о будущем страны разобщили не только коалицию победителей, но и политическое руководство Франции, Великобритании и Соединенных Штатов. Наиболее жаркие дискуссии шли в Париже, где подсчитали стоимость войны: 1 300 000 погибших, еще 3 миллиона раненых, многие из них навсегда остались искалеченными; более миллиона французских женщин овдовели, дети осиротели и были вынуждены целиком полагаться на заботу государства. Уровень рождаемости, и без того невысокий, резко упал в годы войны, и казалось маловероятным, что он восстановится в ближайшее время. Идеальным решением для Парижа выглядело разделение Германии на несколько более мелких государств. «В целях обеспечения прочного мира, – говорилось в меморандуме французского министерства иностранных дел за октябрь 1918 года, когда исход войны был уже очевиден, – все наследие Бисмарка подлежит уничтожению». Во всяком случае, общественность требовала надежного буфера на восточной границе Франции. Верховный военачальник маршал Фош развернул массовую кампанию в прессе, уверяя, что стране жизненно необходимо контролировать все течение Рейна. Политическое руководство во главе с Клемансо утверждало, что это погубит критически важный союз с Великобританией и Соединенными Штатами. В конце концов Клемансо взял верх, но ему пришлось согласиться с тем, что условия мира для Германии должны быть настолько серьезными, чтобы та впредь не помышляла о территориальных завоеваниях.

Британцы и американцы, с другой стороны, не беспокоились по поводу возрождения традиционных французских амбиций в Центральной Европе, но и пребывали в убеждении, что наилучший способ борьбы с Германией состоит в изменении ее поведения, а не в ограничении возможностей. Лондон и Вашингтон были согласны в том, что агрессивность кайзеровской империи за рубежом являлась следствием отсутствия либерализма дома. Очевидным решением поэтому представлялась ликвидация «кайзеризма» и установление либеральной демократии. Остин Чемберлен, канцлер казначейства, заявил вскоре после окончания войны, что «если Германия остается или станет демократической, [она] не сможет снова повторить глупости Фридриха Великого, Бисмарка и их последователей». Демократию предполагалось внедрять за счет местных игроков, если будет возможно, и посредством внешнего давления, если понадобится. «Трагический факт налицо, – заметил британский историк и политический советник Уильям Харбутт Доусон. – Немецкий народ не в состоянии самостоятельно избавиться от своих политических оков». Доусон озвучил мнение многих жителей Великобритании и Соединенных Штатов, когда добавил, что потребуется внешнее вмешательство для устранения «системы, которая на протяжении пятидесяти лет являлась очагом чумы в центре Европы».

Кроме того, германский вопрос усугублялся «проблемой большевизма». Начало революции в Германии убедило русских революционеров в том, что близко всеобщее восстание пролетариата, которого они ожидали в 1917 году. «Кризис в Германии едва начался, – ликовал Ленин. – Он неизбежно закончится переходом политической власти в руки немецкого пролетариата… Теперь даже слепцы в других странах поймут, что большевики были правы, когда строили свою тактику на поддержке мировой пролетарской революции». Ленин предостерегал: «Русские рабочие поймут, что очень скоро им предстоит принести обильнейшие жертвы ради международной солидарности»; и «близится время, когда обстоятельства могут потребовать от нас помощи немецкому народу». Помощь будет востребована, объяснял Ленин в своем «Письме рабочим Европы и Америки», поскольку «революция в Германии… особенно важна и характерна, как [революция в] одной из наиболее передовых капиталистических стран». После свержения рейха остальная Европа последует примеру Германии, но если реакционеры победят, русской революции не устоять в одиночку. Потому когда создавали в марте 1919 года Коммунистический интернационал (Коминтерн) во имя борьбы с «международной буржуазией», рабочим языком новой организации выбрали не русский и даже не английский, а немецкий язык.

Западные союзники, в свою очередь, воевали с большевиками на российской территории и отчаянно пытались помешать им заполнить политический вакуум, возникший в Центральной Европе. Великобритания и Америка довольно быстро пришли к выводу, что наилучшим для этой войны будет вовлечение Германии в борьбу с революцией – или хотя бы подавление немецкого большевизма. Госсекретарь США Роберт Лансинг предупреждал в октябре 1918 года еще до того, как завершилась мировая война, что «нельзя позволить большевикам подчинить себе народы Центральной Европы, где большевизм способен стать угрозой миру еще опаснее прусского владычества». По этой причине Черчилль призывал «созидать сильную, но мирную Германию, которая не станет нападать на наших французских союзников, но выступит моральным оплотом против большевизма» и тем самым «воздвигнет мирную, легальную преграду силы и доблести против красного варварства, текущего с востока».

Версальский договор, который определил будущее Центральной и Западной Европы и был подписан в конце июня 1919 года, в день пятилетия убийства Франца Фердинанда, представлял собой компромисс между потребностями союзников и стратегическими целями. Он был составлен так, чтобы не допустить возрождения германского экспансионизма, но сохранить рейх как оплот на пути распространения большевизма. Германия лишалась всех своих колоний. Эльзас-Лотарингия возвращалась Франции, Северный Шлезвиг передавался Дании, а Бельгия получала округ Эйпен-Мальмеди. Будущее Саара предстояло решить плебисцитом. На востоке Германия отказывалась от Западной Пруссии и Померании в пользу восстановленной Польши, а город Мемель уступала французской администрации (впоследствии он вошел в состав нового государства Литва). Данциг объявили «вольным городом». Будущее важного промышленного района Верхняя Силезия и южной части Восточной Пруссии, которые оспаривали друг у друга польские и немецкие вооруженные банды, также предлагалось определить плебисцитом. В целом рейх потерял около 13 процентов территории и около 10 процентов населения. Германию вдобавок обязали разоружиться, частично оккупировали и принудили к выплате репараций. Рейнскую область и Пфальц должны были занять английские, французские, американские и бельгийские войска – на срок до десяти лет, отчасти в целях сдерживания рейха, отчасти для того, чтобы «приглядывать» за другими. Германии запрещалось строить укрепления поблизости от границ. Численность новой немецкой армии, рейхсвера, не должна была превышать 100 000 человек, причем только профессиональных военных; воинская обязанность и прочие виды краткосрочной службы отменялись. Армию лишили аэропланов и танков, а большую часть флота надлежало передать союзникам. Таким образом, Германия оказывалась полностью беззащитной в военном отношении. Ее самые важные реки – Рейн, Дунай, Эльба и Одер – теперь находились под международным контролем. Кроме того, согласно статье 231 договора Германия признавалась стороной, которая несет ответственность за расходы, связанные с войной; итоговая сумма репараций в натуральном и денежном выражении составила невероятные 226 миллиардов марок. Центр Европы, по сути, подлежал нейтрализации и контролю победоносной коалиции.

За этой новой территориальной перекройкой Европы следила Лига Наций, чей устав был вписан в первые двадцать шесть статей Версальского договора. Штаб-квартира Лиги располагалась в Женеве; рабочими органами являлись Ассамблея, куда входили все официально признанные государства, и Совет, который составляли пять держав-победительниц – Великобритания, Франция, Италия, Япония и США. Ни Германию, ни Советский Союз в Лигу не приняли. Наоборот, основной целью Лиги виделось сдерживание Германии (и, в гораздо меньшей степени, Советского Союза) посредством гарантии территориального передела в рамках Версальского договора и соблюдения режима разоружения. В соответствии со статьей 10 устава члены Лиги обязывались «уважать и сохранять против всякого внешнего вторжения территориальную целость и существующую политическую независимость всех членов Лиги. В случае нападения, угрозы или опасности нападения Совет указывает меры к обеспечению выполнения этого обязательства». Если коротко, Лига Наций опиралась на Версальский договор и была призвана сдерживать рейх.

Президент Вильсон не хотел, чтобы Лига, как он выразился, стала новым «Священным союзом», направленным против Германии. Он всегда исходил из того, что Берлину следует предоставить полноправное членство – разумеется, после установления подлинной демократии, – не в последнюю очередь для того, чтобы сдерживать русских. Вильсон таким образом стремился «встроить» центральноевропейское урегулирование в широкий контекст международной политики. В основе последней лежало всеобщее разоружение: Версальский договор четко указывал, что ограничения, наложенные на Германию, призваны «обеспечить подготовку к общему ограничению вооружений для всех наций». Более того, Лига пыталась изменить не только отношения между государствами, но и внутреннюю политику государств – через учреждение комиссии по делам беженцев, комиссий по здравоохранению, по борьбе с рабством, по изучению правового положения женщин, а также ряда других «наднациональных» институтов. Что еще важнее, Лига гарантировала заключение двусторонних «договоров меньшинств», которые защищали основные религиозные, гражданские и культурные права всех людей. Благодаря усилиям Люсьена Вулфа, британского правозащитника и еврея по происхождению, европейские евреи получили всеобъемлющее, санкционированное на международном уровне и закрепленное в системе гражданских прав равноправие с другими народами. Частично эти реформы отражали «прогрессистскую» повестку мировой политики, но основным их мотивом было предотвращение внутренней напряженности, способной вызвать международные конфликты и даже войну.

Пусть Лига Наций создавалась прежде всего для обеспечения европейского баланса сил, ее появление имело далеко идущие последствия для мира в целом. Германия и Турция лишились своих колониальных владений, но страны-победительницы вовсе не желали отправить эти территории в «свободное плавание», отчасти опасаясь, что некоторые из них мгновенно впадут в анархию, а отчасти потому, что этот прецедент мог привести к разрушению их собственных империй; но главным стимулом было не допустить очередного колониального соперничества великих держав. Также эти территории нельзя было просто поделить между победителями, поскольку президент Вильсон возражал против этого по идеологическим причинам. В результате сложилась система «мандатов», посредством которых Лига уполномочивала ту или иную союзную державу управлять бывшими колониями и провинциями до той поры, пока они не будут «готовы» к полной независимости. Несмотря на сильное сопротивление Франции, желавшей использовать свои новые владения в качестве источника живой силы для сдерживания Германии, владельцам мандатов недвусмысленно запретили укреплять эти владения или набирать там войска, чтобы не возникло одностороннего преимущества, чреватого угрозой баланса сил. Месопотамия (современный Ирак) и Трансиордания достались Великобритании, как и Палестина, где Лига Наций поручила Лондону воплотить в жизнь декларацию Бальфура. Сирия (ныне Ливан и Сирия) отошла Франции. Вильсон и многие арабы были разочарованы тем, что не предусматривалось создания единого арабского государства или конфедерации государств, как предлагалось в соглашении Сайкса – Пико. Когда стало очевидно, что самой Германии не поручат ни одного мандата, Германия сделалась убежденной противницей мандатной системы как таковой и горячей сторонницей независимости подмандатных государств.

Версальский договор и Устав Лиги Наций определяли внутреннюю политику всей Европы и по другую сторону Атлантики, равно среди победителей и проигравших. В Германии военное поражение, территориальные потери и перспектива выплаты колоссальных репараций оказывали чудовищное давление на Веймарскую республику. В глазах общественности этот режим был неразрывно связан с национальным унижением, сопоставимым с тем, которое страна познала в ходе Тридцатилетней войны или в годы господства Наполеона. Президент республики, социал-демократ Фридрих Эберт сетовал, что «условия Версаля с экономическими и политическими ограничениями являются величайшим врагом немецкой демократии и сильнейшим стимулом для коммунистов и националистов». Генерал-квартирмейстер Уильям Гренер предупреждал, что Лига Наций создана для «поддержания политического окружения Германии». Макс Вебер призывал отказаться от исполнения договора, даже ценой оккупации союзниками всей страны, на том основании, что молодая республика будет калекой с рождения благодаря «клейму Версаля». Немецкое военное руководство, однако, исключало возобновление войны, поскольку то сулило полное поражение, вторжение союзников и, возможно, раздел страны. Их основным приоритетом, как и приоритетом социал-демократического правительства, являлось сохранение целостности рейха. Это означало подавление регионального сепаратизма, который угрожал единству страны, и борьбу с революционными настроениями, которые могли дать союзникам предлог для интервенции. Спартаковское восстание, которое возглавляли Роза Люксембург и Карл Либкнехт, беспощадно подавили; Баварскую республику Курта Эйснера ожидала та же участь. Скрежеща зубами, Германия подписала Версальский договор.

Пускай поражение и революция являлись смертельными угрозами для рейха, они также представляли собой возможность порвать с традициями федерализма, которые так долго мешали Германии реализовать свой истинный финансовый и военный потенциал. Важнейшим представлялось окончательное объединение прусской, баварской, вюртембергской и саксонской армий, которые до сих пор переходили под единое командование только во время войны. В октябре 1919 года новое Reichswehrministerium не только объединило военные министерства Штутгарта, Мюнхена, Дрездена и Берлина, но и приняло на себя функции прусского генерального штаба. Кроме того, в ходе прений, предшествовавших принятию веймарской конституции, адвокат-конституционалист Гуго Прейс, который составил текст большинства статей, заявил, что «внешнее укрепление империи, когда мир снаружи столкнется с единой империей, а не с отдельными народами, необходимо для [продолжения] существования Германии». Конституция зафиксировала рождение гораздо более централизованной Германии, регионы которой утратили многие прежние полномочия, особенно в финансовой сфере, какими располагали с 1871 года. Вместе с созданием единой армии централизация налогово-бюджетной политики Германии неизбежно трансформировала европейский баланс сил. Республика образца 1919 года потенциально была куда более могущественной, чем империя образца 1871-го.

Версаль, как ни удивительно, принес мало радости победителям. Франция не смогла настоять на границе по Рейну, ей пришлось довольствоваться демилитаризацией Рейнской области, а также дополнительным обещанием сотрудничества из уст Ллойд Джорджа, рассуждавшего о необходимости отразить «неспровоцированную агрессию со стороны Германии». Маршал Фош публично осудил договор как «капитуляцию» и даже как «измену». В Национальном собрании условия договора подверглись суровой критике. Но все же выборы в ноябре 1919 года население трактовало как «приговор войне»: Клемансо и его Национальный блок безоговорочно победили. С той поры французская политика определялась стремлением закрепить победу и осуществить внутреннюю «реконструкцию» и преобразования, необходимые для восполнения урона, нанесенного войной. Особое внимание уделялось репарациям – чтобы снизить налоги и чтобы убедить электорат в надежном сдерживании немецкой угрозы. Другой задачей было устранить демографический кризис, который грозил обессилить Францию в военном отношении в относительно ближайшем будущем. Рабочую силу пополняли за счет поощрения иммиграции испанцев, итальянцев и поляков. Детские сады, социальное жилье и другие государственные и спонсируемые государством формы стимулирования работников внедрялись вовсе не под давлением социалистов или феминисток, но ради скорейшего восстановления уровня рождаемости. Что касается экономики, министр торговли Этьен Клементель предложил совместное планирование с Великобританией и Соединенными Штатами для распределения сырья, энергоресурсов и продуктов питания. Этот план был нацелен на повышение производительности труда французов и защиту от разрушительного влияния свободного рынка. Министр по делам колоний Альбер Сарро представил амбициозный план развития заморских колоний Франции, чтобы компенсировать утрату прежних позиций в Европе.

В Италии критики договора вещали об «увечной победе», которая лишила страну законных территориальных приобретений на Адриатике. «Давайте скажем прямо, – писала республиканская газета «Италия дель пополо», – мы потерпели поражение. Проиграли как вильсонианцы, проиграли как итальянцы. Мы победили в войне и проиграли мир». Правительство премьер-министра Витторио Орландо ушло в отставку. Его преемник Франческо Нитти почти сразу был вынужден бороться с радикальным националистом, поэтом и авантюристом Габриэле д'Аннунцио, который захватил истрийский порт Фиуме – ныне Риека в Хорватии – в сентябре 1919 года. Одновременно итальянской демократии приходилось отчаянно сражаться не только с последствиями Версаля, но и с социально-экономическими потрясениями, число которых стало стремительно множиться после окончания войны. На всеобщих выборах в конце года правящая либеральная коалиция уступила партиям сторонников аннексии. Больше всего от этих неурядиц приобрел бывший социалист, сторонник интервенций и ветеран войны Бенито Муссолини, чье фашистское движение «чернорубашечников», основанное в марте 1919 года, активно пополняло свои ряды. Муссолини привлекал публику, заставил ее забыть о домашних проблемах ради утверждения статуса Италии за границей.

Британцы тоже праздновали победу недолго. Коалиция Ллойд Джорджа вернулась к власти в ходе всеобщих выборов сразу после окончания войны, под лозунгом, как выразился один из кандидатов, «давления на Германию, пока та не запищит». В Ирландии, однако, радикальная националистическая партия Шинн Фейн полностью оттеснила умеренных гомрулеров и в конце концов приступила к вооруженной борьбе, требуя независимости. По всей Великобритании миллионы демобилизованных мужчин пополняли рабочую силу, питая весьма неопределенные надежды на будущее. Когда улеглись страсти, «погашенные» ценой войны и французской мстительностью (как виделось с этого берега Ла-Манша), многие британцы стали считать, что конфликт был трагической ошибкой и что Германия нуждается в «реабилитации». Поэтому, когда Джон Мейнард Кейнс опубликовал свою работу «Экономические последствия мира» (1919), он фактически стучался в открытую дверь. Кейнс, который был членом британской делегации на Версальской конференции, утверждал, что унизительные условия выплаты репараций экономически обречены на провал. Он отмечал, что общее восстановление Европы, от которого зависят мировая и конкретно британская экономика, может начаться только на Рейне. Принуждение немцев к выплате репараций лишь сократит экспорт британских товаров. Более того, «договор не содержит каких-либо положений по восстановлению экономики Европы», в нем не говорится о способах «превратить побежденные центральные империи в добрых соседей, не указывается, как стабилизировать новые государства Европы и как вернуть Россию».

В Соединенных Штатах президент Вильсон положил Версальский договор и Лигу Наций в основу своей избирательной кампании 1920 года. Он патетично воскликнул: «Дерзнем ли мы отвергнуть эти документы и разбить сердце миру?» Восхваляя статью 10 устава Лиги, где возлагались обязательства по защите территориальной целостности всех членов организации, как «самую суть Лиги», Вильсон призывал Соединенные Штаты принять на себя «руководство миром». Это отпугивало «изоляционистов», но наиболее серьезное сопротивление ратификации документов оказала Республиканская партия, традиционный знаменосец американского интернационализма. Критики президента, например, бывший военный министр Элиу Рут, были обеспокоены тем, что «риторическая пена» маскирует слабую и неэффективную стратегию. Кроме того, бывший президент-республиканец Уильям Говард Тафт энергично поддерживал статью 10, но при условии, что она подразумевает абсолютное обязательство воевать, а не расплывчатый «моральный долг… дело совести, а не закона», каковой имел в виду Вильсон. Настойчивее всего республиканцы требовали конкретных гарантий безопасности для Франции – гарантий, которых Вильсон дать не мог. Республиканцы, другими словами, критиковали президента не за то, что Лига Наций втягивает Америку слишком глубоко в мировые дела, но за то, что она делает это не очень-то удачно.

В конце концов устав Лиги был отвергнут Сенатом, где документ не набрал большинства в две трети голосов, а сам Вильсон проиграл президентские выборы 1920 года. Соединенные Штаты не стали членом Лиги Наций и не подписали ее устав, тем самым отказавшись принять на себя бремя гаранта Версальского договора. Американский народ, возможно, не разбил миру сердце, но, безусловно, нарушил комплексность геополитической архитектуры, намеченную в 1919 году для сдерживания возрождения немецкого могущества.

Когда осела военная пыль в начале 1920-х годов, выяснилось, что фундаментальная геополитическая революция произошла в Европе и затронула весь мир. Британская империя отныне являлась бесспорным гегемоном на Ближнем Востоке и в Центральной Азии, а также в Африке и Австралии. Она достигла высот могущества, располагала грозной армией и соответствующей промышленно-экономической базой, восстановленной за годы войны. На Дальнем Востоке Япония постепенно укрепляла собственную гегемонию, не только противостоя России, как европейские империи, но и покушаясь на ослабленный Китай и угрожая бросить вызов Соединенным Штатам. В Европе исчезли Османская, Габсбургская и Российская империи. На их месте возникли новые государства Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы: Польша, Чехословакия, Венгрия и Югославия. Кроме того, Германия понесла существенные территориальные потери и была вынуждена смириться с ограничениями Версальского договора, но она оставалась крупнейшим государством Европы, не считая Советского Союза, и в относительном выражении стала еще более грозной, чем была до 1914 года. Ее больше не «уравновешивали» могучие империи на востоке и юго-востоке. Более того, в 1921 году Германия выплавляла втрое больше стали, чем Франция, а демографический разрыв между двумя странами неуклонно возрастал. Что еще хуже, как сэр Хэлфорд Макиндер предупреждал в своей работе «Демократические идеалы и реальность» (1919), «хартленд», то есть земли бывшего германского рейха, Австро-Венгрии и Российской империи, являлся «важным тройственным источником живой силы», каковая не подчинялась «морской силе» и тем самым олицетворяла собой потенциально смертельную угрозу для западных демократий.

На протяжении нового десятилетия версальская система столкнулась с множеством вызовов. В феврале 1920 года, накануне победы в Гражданской войне и вывода войск интервентов из России, Ленин одобрил планы нападения Красной Армии на западного соседа, Польшу. Польский глава государства и командующий армией, Йозеф Пилсудский, решил нанести упреждающий удар. В конце апреля польские войска пересекли границу, двинулись в глубь Украины и захватили Киев месяц спустя, тогда как белогвардейская армия генерала Врангеля наступала из Крыма. Но летом 1920-го Красная Армия под командованием Михаила Тухачевского перешла в контрнаступление и оттеснила поляков обратно к Варшаве. Если бы им удалось прорвать польскую оборону у столицы и устроить революцию в Польше, большевики оказались бы на ближних подступах к Германии. Тогда бы «плацдарм революции» протянулся бы вдоль Рейна и Рура, а не по территории Украины. В конце июля Красная Армия пересекла Буг. Немецкие рабочие отказывались выполнять военные заказы поляков, и даже консерваторы радовались, что Пилсудский получает по заслугам. По распоряжению Москвы немецкие коммунисты все активнее использовали в своих призывах националистическую риторику.

Серьезно встревоженные, державы Антанты направили в Польшу военную миссию. Французы, в частности, опасались, что польское поражение позволит немцам восстановить границу до 1914 года на востоке без единого выстрела и воспользоваться своим новым положением единственного оплота против большевизма для корректировки унизительных условий Версаля. Основной целью Антанты было не предотвратить польскую революцию, но не допустить проникновения «революционной заразы» в Германию. В итоге польские пролетарии не восстали, но присоединились к Пилсудскому в борьбе против оккупантов, а в конце августа 1920-го польские войска при поддержке Антанты наголову разгромили Красную Армию, сотворив «чудо на Висле». Рижский мирный договор в марте 1921 года установил государственные границы в Восточной Европе – хотя бы на некоторое время. Советский Союз был вынужден принять независимость Финляндии и стран Балтии, зато восстановил контроль над Белоруссией, Украиной и большей частью владений царизма на Кавказе и на Дальнем Востоке. Польша сохранила за собой Вильнюс, который она захватила у Литвы. Война «правопреемников самодержавия» завершилась.

Самым серьезным вызовом Версалю виделся, несомненно, немецкий реваншизм. Рейх проделал путь от имперского могущества до статуса жертвы – в собственных глазах, – жертвы колонизации. Германию не просто лишили ее заморских владений, но и отрезали от нее крупные территории с преимущественно немецким населением, а также отправили в долговое рабство к англо-американскому «картелю». Все следующее десятилетие Берлин стремился сократить репарационные выплаты или вовсе избавиться от них, требовал пересмотра условий договора, права на самооборону и перевооружение армии – и членства в Лиге Наций и мандата на управление заморскими владениями в качестве доказательства своего равноправия. В краткосрочной перспективе, учитывая фактическое отсутствие какой-либо внятной военной силы, Германия пыталась использовать собственную слабость: уверяла (и в целом не грешила против истины), что не в состоянии выплатить репарации, заявляла о своей важности для мировой экономики и указывала, что полный крах немецкой государственности чреват превращением Центральной Европы в поле боя. Со временем Берлин надеялся использовать свой огромный экономический потенциал, чтобы заставить победителей пересмотреть условия Версальского договора. Единственным козырем виделось сотрудничество с Советским Союзом, которое позволяло окружить Польшу и могло убедить Москву сократить свое вмешательство в немецкую внутреннюю политику; вдобавок это могло бы вынудить западных союзников относиться к рейху с большим уважением. Разыгрывая эти две карты одновременно, Германия, конечно, сталкивалась с немалыми трудностями. Муки выбора между Западом (по экономическим и идеологическим причинам) и Востоком по причинам стратегическим обеспечили весьма противоречивую немецкую геополитику в ближайшие годы.

Советский Союз, со своей стороны, пребывал в убеждении, что капиталистическое окружение мечтает его уничтожить. На угрозу он отвечал двойной стратегией. Чтобы вывести своего противника из равновесия, Москва спровоцировала ряд восстаний в Центральной Европе, особенно в Германии, в период с 1920-го по 1923 год. В то же время советское правительство проводило политику сближения с Берлином, чтобы переманить Германию из лагеря союзников и оказать давление на Польшу. Секретное советско-германское сотрудничество по обходу версальских пунктов о разоружении Германии началось в 1920 году и стало эффективным к середине десятилетия. Два года спустя, в 1922-м, Германия и Советская Россия заключили договор о дружбе в Рапалло, заставив содрогнуться Лондон, Вашингтон и, прежде всего, Париж.

К тому времени версальская система уже, что называется, трещала по швам на южной периферии. В октябре 1922 года Муссолини вошел в Рим и захватил власть. Он пообещал не только устранить глубокие экономические, социальные и политические проблемы страны, но и, что было куда важнее, обеспечить Италии достойное место среди великих держав. Его целью было сделать Средиземное море «итальянским», изгнать «паразитов» и разбить «цепи вражды, которые обвивают Италию в Средиземноморье». Муссолини утверждал, что нации необходимо выкроить собственное «spazio vitale», не только посредством укрупнения территории, но и за счет обретения доступа в Атлантический и Индийский океаны. Эта стратегия угрожала положению французов в Северной Африке, требовала «ликвидации Британской империи», которая «душила» Италию, перекрывая выходы в Средиземное море в Гибралтаре, на Мальте и в Египте, и покушалась на территориальную целостность Югославии и Греции. Сам Муссолини признавал, что подобное возможно реализовать лишь за счет союза с Германией.

Страны Антанты в общем и целом были согласны в том, как следует реагировать на «русскую угрозу». Большевизм необходимо сдерживать. Французы поощряли Румынию, Чехословакию и Югославию к созданию «Малой Антанты» в 1921 году; в первую очередь это был союз против венгерского реваншизма, однако Париж надеялся, что он также послужит в качестве барьера для притязаний Советского Союза. Впрочем, от надежд на то, что ряд бывших окраин Российской империи удастся свести в «Соединенные Штаты Восточной Европы», пришлось отказаться. Также утверждалось, что Италия Муссолини является угрозой для обеих великих держав в Средиземном море и в Африке, равно как и подрывает стабильность на Балканах. Вскоре случился «инцидент на Корфу», и пришлось направлять Королевский флот, чтобы помешать Италии захватить остров в 1923 году. Муссолини был вынужден отступить, но его тактика доставляла стратегам в Лондоне и Париже постоянную головную боль.

Германия же и подавно оставалась камнем преткновения. Франция рассматривала события в Советском Союзе, в Средиземноморье и на Ближнем Востоке исключительно в рамках своей «германофобии», которая заставляла искать руку Берлина в волне выступлений против колониализма. Основная угроза, однако, исходила, как считалось, непосредственно из-за Рейна. Старейший французский военачальник, маршал Фош, предупреждал, что, пока Германия сохраняет «ядро» обученных офицеров, она способна перевооружиться в течение очень короткого периода времени. В 1920 году Франция заключила военное соглашение с Бельгией, а в 1921-м – с Польшей, тем самым поставив под угрозу восточный фланг рейха. Примерно тогда же французские войска отреагировали на немецкий «дефолт» по репарациям, временно оккупировав три города в Рурской области. Великобритания и Соединенные Штаты, с другой стороны, проводили более сдержанную политику по отношению к Германии. В марте 1922 года американцы обозначили свое намерение вывести оккупационную армию из Рейнской области в течение года.

В Советском Союзе продолжавшийся конфликт с капиталистическим окружением привел к радикальному изменению курса внутренней политики. Поскольку мировой революции не случилось, следовало успокоить крестьянство, восстановить экономику и добиться внутренней сплоченности, необходимой для отражения нападения извне. Результатом стала новая экономическая политика (с 1921 года): крестьянам разрешили производить продукцию для ограниченно свободного рынка, изменили условия сотрудничества с зарубежными странами для привлечения внешних инвестиций и импорта технологий. «Учитывая… возможность новых попыток интервенции», Всероссийский съезд Советов в 1922 году постановил, что «восстановление национальной экономики… скорейшее и широчайшее развитие торговли с другими странами, привлечение иностранного капитала и технического персонала к добыче природных богатств России, а также обеспечение сотрудничества с другими государствами в форме кредитов» максимально важны для безопасности режима и тот готов даже признать царские долги перед западной буржуазией. Ленину приписывается знаменитая фраза: «Сами капиталисты будут рады продать нам веревку, на которой мы их повесим».

Франция и Великобритания стремились увеличить свое влияние в Европе, обороняя и развивая заморские владения. «Францию не остановят ни Средиземное море, ни Сахара, – заявил генерал Манжан в январе 1919 года. – Она достигла Конго… Она представляет собой империю обширнее, чем Европа, и за последние полвека численность ее населения составит сто миллионов человек». Подлинная ценность этих колониальных войск заключалась в том, что их можно было бросить против Германии. Десятки тысяч африканцев из Западной и Северной Африки служили в оккупационных частях в Рейнской области; это решение вызвало широкое осуждение в странах бывшей Антанты, привлекая внимание расистов, феминисток и пацифистов. Миссис Д. М. Суонвик из британской секции Международной женской лиги за мир и свободу от лица многих людей заявила, что «в интересах добрых отношений между всеми расами мира и безопасности всех женщин данное собрание призывает Лигу Наций запретить прибытие в Европу для военных целей солдат из числа примитивных народов, а также их использование где бы то ни было, за исключением полицейской службы и обороны в их родных странах». Встреча с африканцами также произвела неизгладимое впечатление на население Германии. «Французский милитаризм пересек Майн, – сообщил рейхстагу социал-демократ Герман Мюллер в апреле 1920 года. – Мы будто очутились в чужой стране. Сенегальские негры разместились во Франкфуртском университете и охраняют дом Гете». Для немецких националистов просто не могло быть более наглядной иллюстрации смертельной угрозы, которую французы несут не только суверенитету рейха, но и его культурной и расовой целостности.

К началу 1923 года французы отказались дожидаться англо-американских гарантий безопасности, равно как и «улучшения» поведения Берлина, какового Лондон и Вашингтон добивались своей политикой сдерживания. Париж не желал принимать статус-кво, поскольку в том заключалась экономическая и демографическая динамика, неумолимо обрекавшая Францию на незавидную участь. Поэтому в январе 1923 года французы в очередной раз использовали новый (вероятно, преднамеренный) дефолт по репарации для ввода в Германию своих войск. На сей раз, однако, они и их бельгийские союзники целиком оккупировали Рурскую область. В том же месяце литовцы захватили Мемель. Значительная доля промышленного потенциала Германии и миллионы ее жителей очутились под иностранным господством. Франция также возобновила свою политику поддержки сепаратистских движений в Рейнской области и Пфальце. Правительство Вильгельма Куно в ответ на это объявило о политике «пассивного сопротивления». Эта политика предусматривала вытеснение французов из страны посредством тысяч актов гражданского неповиновения и забастовок, но таких, которые не дали бы повода к сокрушительному военному вмешательству. На международном уровне Францию публично осудили за ее действия, но зарплаты бастующим работникам и общий экономический кризис быстро привели к гиперинфляции и массовому обнищанию населения Германии, особенно среди представителей среднего класса, которые лишились своих сбережений. В августе 1923 года дискредитированного Куно сменил Густав Штреземанн. К концу сентября правительству пришлось отвергнуть политику пассивного сопротивления и признать свое поражение. Коммунистическая партия Германии попыталась воспользоваться ощущением национального унижения и тяжелой экономической катастрофой: произошло восстание, но оно оказалось неудачным. Попытка правого агитатора, Адольфа Гитлера, использовать капитуляцию правительства перед Францией для организации путча в Мюнхене в ноябре 1923 года тоже провалилась; самого Гитлера арестовали, осудили и посадили в тюрьму.

Рурский кризис потребовал переосмысления стратегии по всей Европе и на противоположной стороне Атлантики. Еще одно неудавшееся восстание в Германии окончательно заставило Москву забыть о мировой революции и приступить к строительству социализма в отдельно взятой стране. Это обеспечило Сталину преимущество в борьбе за пост преемника Ленина после его смерти в январе 1924 года перед Троцким, Григорием Зиновьевым и Николаем Бухариным; в отличие от них, он всегда скептически относился к идее мировой революции. В краткосрочной перспективе Советский Союз стал налаживать контакты с Западом, что и привело к дипломатическому признанию СССР Великобританией в 1924 году; за британцами последовали Япония и другие страны. В Германии Густав Штреземанн, ныне министр иностранных дел в кабинете своего преемника Вильгельма Маркса, заявил о необходимости признать политическое и экономическое банкротство проводимой Revisionspolitik. Будучи убежденным националистом и сторонником аннексий, Штреземанн тем не менее понимал, что Германия слишком слаба, чтобы отказаться от условий Версальского договора посредством дипломатической или военной конфронтации. Поэтому Штреземанн добивался «ликвидации» Версальского договора не через перевооружение или финансовое мошенничество, а через укрепление безопасности и экономическое процветание Германии в рамках широкого европейского сотрудничества. Он планировал использовать финансовую взаимозависимость для наращивания европейского сотрудничества и добиться для Германии стратегического равноправия мирными средствами. «Нужно попросту набрать… слишком много долгов, чтобы кредитор испугался за собственное благополучие в случае краха должника», – заметил Штреземанн несколько месяцев спустя. Победивших союзников, другими словами, следовало уговорить, что им нужна стабильная и процветающая Германия.

Тем временем Парижу пришлось признать, что прямое военное вмешательство, к которому он прибегал в 1920–1923 годах, более не работает. Дипломатические и экономические издержки использования репараций для сдерживания Германии оказались чересчур велики. Французские «ястребы» наподобие Пуанкаре неустанно выступали за постоянный стратегический контроль над Берлином; после Рурского кризиса их позиции пошатнулись, зато позиции умеренных наподобие Аристида Бриана соответственно укрепились. В результате родилась новая французская большая стратегия. Для безопасности страны были составлены планы строительства линии укреплений на территории Франции – взамен концепции передовой обороны в Рейнской области. Гораздо больше внимания, впрочем, уделялось многостороннему подходу, призванному втянуть Германию в паутину правовых, экономических и политических ограничений, которые препятствовали бы ее остаточному реваншизму.

Появление духа сотрудничества в Европе, особенно среди немецких и французских элит, отразилось в рождении Панъевропейского союза в конце 1923 года. В следующем году основатель этого союза, граф Ричард Куденхове-Калерги, учредил журнал «Пан-Европа» для агитации за «массовое беспартийное движение за объединение Европы». Вместе со многими другими организациями и изданиями этот журнал призывал европейцев забыть о различиях, отказаться от национализма, осознать общее наследие и ценности и объединиться в противостоянии «безбожному коммунизму», а также (в некоторых отношениях) американскому материализму. Сам Куденхове-Калерги был, скорее, «проевропейцем», чем антиамериканцем: он стремился воспроизвести американскую модель политически и экономически, но сохранить при этом как можно больше культурных традиций Европы, насколько будет возможно. За несколько лет движение приобрело много сторонников в Германии, включая президента рейхстага, председателя демократической партии и бывшего министра экономики, а во Франции его поддерживал лидер социалистов Леон Блюм, тогда как министр иностранных дел Аристид Бриан и вовсе стал почетным президентом Панъевропейского союза.

В Великобритании и Соединенных Штатах Рурский кризис 1923 года послужил доказательством насущности нового обсуждения «германского вопроса». Премьер-министр Рамсей Макдональд охарактеризовал французскую оккупацию Рура в 1923-м как подтверждение «исторического стремления» доминировать в Центральной Европе. Точно так же Керзон в начале октября 1923 года обвинил Францию в желании «господствовать на европейском континенте». Поэтому Лондон отказался признать «так называемое автономное правительство Пфальца», увидев в нем «сборище французских марионеток». С другой стороны, министр иностранных дел Великобритании Остин Чемберлен писал в январе 1925 года: «Мы не можем позволить себе, чтобы Францию раздавили, чтобы Германия или неизбежный германо-российский альянс стали главной силой континента, как не можем и допустить, чтобы какая-либо крупная военная сила покорила Нидерланды и соседние страны». Требовалось заключить широкое общеевропейское соглашение, которое удовлетворило бы озабоченную своей безопасностью Францию, признало равноправной Германию и вовлекло бы ее в систему взаимного сотрудничества и взаимных ограничений. Эти намерения совпали по времени с радикальным сдвигом в политике США по отношению к Европе. Сельскохозяйственное и промышленное лобби в Соединенных Штатах сходились во мнении, как сообщил один из лоббистов в феврале 1922 года, что «наши интересы неразрывно связаны с интересами Европы, и пока не будет проведена реорганизация состояния дел в Европе… нам не суждено наслаждаться миром и покоем дома». Более того, Рурский кризис угрожал создать политический вакуум в Центральной Европе, который мог бы заполнить Советский Союз.

Республиканские интернационалисты, возглавлявшие американскую внешнюю политику, теперь пытались стабилизировать ситуацию с помощью стратегии экономического вмешательства. В начале апреля 1924 года администрация предложила Европе план, составленный банкиром Чарльзом Дауэсом; этот план предполагал облегчение бремени репараций за счет пересмотра графика платежей, чтобы рейх мог воспользоваться американскими кредитами и тем самым спровоцировать европейский экономический бум, от которого выиграют все. Это должно было положить конец бесплодным стратегическим играм с нулевой суммой в послевоенный период. Причем американцы отнюдь не собирались доминировать в Европе. В июне 1924 года Чарльз Эванс Хьюз, государственный секретарь США по международным вопросам, от лица многих сограждан отрекся от желания стать «мировым жандармом». Также политика США не предполагала установления экономической зависимости немецкого государства от Америки. Когда видный рурский промышленник Гуго Стиннес попросил американского посла в Берлине поддержать правых путчистов, вдохновленных Муссолини, против республики в конце сентября 1923 года, Вашингтон в ужасе отказался. Ничто, по мнению американской администрации, не сулило больше шансов на успех коммунистической революции, чем поддержка государственного переворота, затеянного консерваторами. Вместо этого республиканские интернационалисты предпринимали усилия по созданию в Германии жизнеспособного демократического государства, которое будет достаточно сильным, чтобы обеспечивать стабильность Центральной Европе и отпугнуть большевиков. Они хотели не контролировать Европу, но помешать континенту в целом и немецкому милитаризму в частности вновь поставить мир под угрозу.

Год спустя Чемберлен, Бриан и Штреземанн подписали в Локарно соглашение; пакт о ненападении между Парижем, Берлином и Брюсселем, подписанный в октябре 1925 года, гарантировался Лондоном и Римом. Германия признавала текущее положение в Европе и обязывалась не претендовать на Эльзас-Лотарингию. Взамен Германию допускали в Лигу Наций как равноправного члена, хотя и без обязательства участвовать в любых коллективных военных действиях против Советского Союза. Чтобы обезопасить страну, Штреземанн заключил в конце апреля 1926 года договор с СССР. Вместе с планом Дауэса эти меры представляли собой попытку уладить проблему немецкого реваншизма и надежно обеспечить стабильность на континенте. Новый дух сотрудничества прославляли повсюду, именно поэтому Нобелевская премия мира была присуждена двум его «архитекторам», Бриану и Штреземанну. В Локарно Бриан анонсировал «европейские переговоры» – «on a parle européen». Правда, соглашение соблюдалось лишь на западе; Великобритания отказалась распространить свои гарантии Франции и Бельгии на Восточную и Центральную Европу. «Ни одно британское правительство, – заявил Чемберлен, заставив вспомнить о Бисмарке, – не рискнет ни одним британским гренадером» ради защиты Польши. Действительно, Германия демонстративно отвергала все пожелания маркировать свою границу с Польшей и Чехословакией, как бы сигнализируя о своем намерении добиваться пересмотра этих границ в ближайшем будущем. Только время могло показать, так ли крепок мир в Европе, как мечталось участникам переговоров в Локарно. Посол США в Лондоне, например, выражал недовольство придумыванием различных категорий границ и предсказывал, что они «попросту фиксируют точку, где начнется следующая большая война», то есть польско-немецкую границу.

План Дауэса и Локарнское соглашение определяли европейскую внешнюю и внутреннюю политику до конца десятилетия. В Германии Штреземанн добился одобрения обоих документов от рейхстага, но правая оппозиция обвинила его в пренебрежении национальными интересами ради Антанты и американских и еврейских финансистов; коммунисты же заявили, что он отдал страну в рабство международному капиталу. В этом контексте манифест Адольфа Гитлера «Mein Kampf» – «Моя борьба» – изображал международную политику как борьбу за пространство, которое является «главной опорой… политической власти». По Гитлеру, Германскому рейху угрожала опасность оказаться «незначительным» в тени гигантских по площади Советского Союза, Китая, Соединенных Штатов Америки, Франции и Британской империи. «Все они являются пространственными образованиями и по площади более чем в десять раз превосходят нынешний Германский рейх». Более того, Гитлер утверждал, что «с сугубо территориальной точки зрения, площадь Германского рейха поистине ничтожна в сравнении с так называемыми мировыми державами». Поэтому Гитлер отвергал призывы к восстановлению границ 1914 года как «политический абсурд, [поскольку] границы рейха в 1914 году определялись вовсе не логикой. В действительности они не были разумными, ибо не охватывали всех людей немецкой национальности и не представлялись целесообразными с военных позиций». Восстановить рейх в этих границах означает вернуть Германию в то невыносимое положение, в каком она пребывала до мировой войны, окруженная территориально со всех сторон.

Решение, полагал Гитлер, состоит в «создании здорового, практичного, естественного соотношения между населением и ростом численности нации с одной стороны и количеством и качеством его почвы с другой стороны». Германия, ведомая национал-социалистической партией, должна стремиться к устранению диспропорции между нашим населением и нашей территорией». Отсюда следовало, что «земля и почва» на востоке, на территории «России и ее вассальных государств» – то есть на территории СССР – должна стать «целью [немецкой] внешней политики». Именно там Германия приобретет необходимое Lebensraum, чтобы конкурировать с обширными пространствами своих глобальных соперников. Гитлер также охарактеризовал внутренние предпосылки этой космической борьбы за жизненное пространство: потребность объединить народ (Volk) в проекте нового национального самоутверждения, в особенности посредством изоляции «вредных» элементов, которые портят и разлагают людей. Здесь Гитлер прежде всего подразумевал евреев, которых он воспринимал как внутреннюю угрозу чистоте расы и как «кукловодов», что скрываются за международным коммунистическим и плутократическим заговором против Германии. Для Гитлера, даже в большей степени, чем для большинства немцев, внешняя и внутренняя политика были переплетены неразрывно.

Советский Союз и Польша тоже были обеспокоены планом Дауэса и соглашением в Локарно. Из Москвы сближение главных европейских держав виделось заговором против СССР. Тем временем ситуация в Центральной Европе стремительно ухудшалась. В особенности Советский Союз опасался, как сформулировала газета «Известия» в мае 1925 года, что «выбор Германией откровенно прозападной ориентации и ее вступление в Лигу Наций объективно приведут к ослаблению дружеских отношений между Германией и Советской республикой». Все это укрепляло позиции Сталина внутри советской элиты. Его учение о «построении социализма в одной стране» позволило ему консолидировать власть в партии и собственное положение в Москве. Договор Локарно также спровоцировал кризис в Польше, которую западные державы, похоже, бросили на съедение немецкому реваншизму. Варшава слишком хорошо знала, что Германия использует членство в Лиге Наций для пропаганды заботы о правах меньшинств с высокой международной трибуны. «Всякий честный поляк, – заметил отставной военачальник и бывший глава польского государства маршал Пилсудский, – плюется, когда слышит это слово [Локарно]». Последняя «соломинка» переломилась в апреле 1926 года, когда договор Штреземанна с СССР подтвердил: Польша окружена. Месяц спустя маршал Пилсудский организовал государственный переворот ради того, чтобы в стране появилось сильное руководство, которое понадобится Польше для выживания во взрывоопасной международной обстановке. Нацию охватила паранойя, преследовали все меньшинства, заподозренные в нелояльности, будь то немцы, украинцы или евреи. Одним из тех, кто бежал от погромов 1926 года, был юноша по имени Менахем Бегин, отправившийся в Палестину.

Новый европейский баланс сил глубоко затронул Британскую империю. Когда вопрос о европейском пакте безопасности обсуждался в Комитете имперской обороны в 1925 году, быстро стало понятно, что решение невозможно принять без консультаций с доминионами. Поэтому был велик риск того, что британская оборона окажется «парализована». В январе 1926 года секретарь комитета Морис Хэнки составил влиятельный меморандум, где говорилось, что необходима новая форма «панбританской» имперской организации для соответствия возрождению немецкого могущества, «балканизации Европы» и возвышению Японии на Дальнем Востоке. Имперская конференция в Вестминстере в октябре – ноябре 1926 года – на ней присутствовали премьер-министры Великобритании, Канады, Ньюфаундленда, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки и Ирландского свободного государства – признала равноправие доминионов и их неотъемлемое право отделиться от империи. Взамен все премьер-министры, за исключением У. Т. Косгрэйва, главы Ирландского свободного государства, обещали помогать Великобритании в случае войны. Вскоре после этого консультации с доминионами по вопросам внешней политики были закреплены официально, а со временем Вестминстерский статут провозгласил равенство доминионов с метрополией. Новая, «третья» Британская империя желала говорить от общего лица в международных делах.

Новые рамки сотрудничества в области международной политики, установленные Локарнским соглашением, уменьшили напряженность в Западной Европе. В 1926 году Германия вошла в Лигу Наций и, после некоторых препирательств, получила постоянное место в ее Совете. Через год Международная военная миссия наконец-то покинула Рейнскую область. Но вскоре стало очевидно, что французские представления о собственной безопасности и немецкие требования полного равноправия несовместимы. Версальский договор однозначно увязывал разоружение Германии с общим сокращением вооружений во всем мире. Франция, в частности, предприняла несколько шагов в этом направлении и всячески демонстрировала желание сохранить стратегическую «неполноценность» Германии во веки веков. Не существует никакого другого пути, утверждали в Париже, помешать беспокойному соседу Франции реализовать свой огромный демографический и военно-промышленный потенциал. Отсюда делался логичный вывод: французская безопасность и европейская стабильность опираются на фактическое уменьшение немецкого экономического могущества. Данная мысль, однако, предавалась анафеме не только в Берлине, но и в Лондоне с Вашингтоном. Чиновник Государственного департамента США заметил, что «вряд ли разумно просить заводы Круппа перестать изготавливать плуги, потому что в период войны они могут переключиться на пушки». Кроме того, мир в целом не спешил разоружаться – даже наоборот. Летом 1927 года крупные морские державы – в первую очередь Великобритания и Соединенные Штаты – не сумели прийти к единому мнению на Женевской конференции. Так что не вызывало удивления, почему Германия все громче настаивала на возвращении своих оккупированных территорий и признании ее военного равноправия.

Встревоженный разладом отношений, которые ему удалось наладить со Штреземанном, и обеспокоенный уходом США из Европы, Бриан обратился к Вашингтону в апреле 1927 года с предложением заключить франко-американский пакт о ненападении. На самом деле Франция нуждалась в гарантиях США применительно к европейскому статус-кво, но Вашингтон требовал гораздо более широких полномочий, под которыми подписались бы все заинтересованные стороны. Эта инициатива в итоге обернулась пактом Келлога – Бриана в августе 1928 года: война «как инструмент национальной политики» запрещалась во всех случаях, кроме самообороны. Этот пакт, к которому присоединились почти все европейские государства, весьма соответствовал классической американской доктрине добровольного международного сотрудничества. Госсекретарь Фрэнк Б. Келлог позаботился о том, чтобы в пакте не содержалось никаких механизмов принуждения; все, кто его подписывал, прекрасно отдавали себе отчет: право на самооборону можно толковать исключительно широко, и потому эта оговорка в тексте документа фактически лишает его силы. Например, что произойдет, если Франция оккупирует часть Германии, дабы помешать перевооружению последней, как она поступала в 1920-м и 1923-м годах, и если Берлин прибегнет к оружию, чтобы восстановить свой национальный суверенитет? Вашингтон снова сумел обойти «германский вопрос». В том же году французский военный министр Андре Мажино одобрил строительство кольца укреплений на восточной границе Франции. Еще в том же году Франция вернулась к «золотому стандарту» и принялась накапливать государственные резервы – каковые являлись вторыми в мире по величине к началу следующего десятилетия, – чтобы гарантировать себе экономические рычаги давления на Германию.

Кремль тоже весьма скептически отнесся к пакту Келлога – Бриана, в котором «идеалисты» видели залог мира и международной доброй воли. В Москве пришли к мнению, что для окончательной победы революции в долгосрочной перспективе Советскому Союзу необходимо мобилизовать внутренние ресурсы для отражения любой потенциальной агрессии. В июле 1928 года на съезде партии Бухарин заявил, что война «будет главной проблемой нашего времени» и у СССР «мало времени», чтобы подготовиться. Милитаризация молодежи неуклонно возрастала. Директива первого пятилетнего плана (1928) особо отмечала возможность новой войны или интервенции в качестве причины скорейшего завершения программы индустриализации. Новая экономическая политика с ее свободным рынком сельскохозяйственной продукции осталась в прошлом. Зависимость от иностранных экспертов и поставщиков подлежала искоренению. Коллективизация крестьянских хозяйств была призвана обеспечить излишки продовольствия, чтобы накормить рабочих, которые строили заводы, где будет производиться вооружение, гарантирующее безопасность СССР. Колхозников фактически «привязали к земле»; многих расстреляли за отказ сотрудничать. Так состоялось «второе закрепощение» крестьян, и появился новый «класс служащих» для удовлетворения внешних потребностей государства. В этом отношении именно 1927–1928 годы, а вовсе не 1917-й, ознаменовали начало социальной трансформации России, вызванной внешней политикой. Родился «сталинизм».

План Дауэса и пакт Келлога – Бриана задали контекст, в котором Гитлер написал свою вторую книгу (1928). В этой работе, которая была опубликована лишь после Второй мировой войны и посвящалась исключительно вопросам внешней политики, будущий фюрер продемонстрировал, насколько изменились его стратегические воззрения с момента написания «Mein Kampf» в конце 1923 года. Пораженный масштабами недавней американской экономической интервенции в Европе и ростом промышленного и культурного влияния США, Гитлер теперь уделял гораздо больше внимания могуществу Соединенных Штатов. Он указывал, что Германия достигла пределов своего внутреннего демографического развития, однако сами размеры США («Американского союза», в его терминологии) «позволяют беспрерывно расти на протяжении столетий». Он писал, что американцы – «молодой, расово отобранный народ», во многом «нордическое немецкое государство», которое сохраняет свою силу благодаря «специальным стандартам иммиграции», возвышающим их над расово деградирующей «Старой Европой». Это «медленно ведет к новому определению судьбы мира по воле народа североамериканского континента». Давая прямой отпор «панъ-европейцам», Гитлер нападал на тех, кто «хочет предложить Европейский союз Американскому союзу в целях предотвращения угрожающей мировой гегемонии североамериканского континента». В отсутствие истинных расовых «ценностей», писал он, Европейский союз неизбежно окажется не более чем «еврейским протекторатом», послушным «еврейским стимулам». Создание такой «великой европейской державы» предполагает «расовое поглощение ее основателей», следовательно, она не выстоит против Американского союза. Таков был ответ Гитлера Штреземанну, Бриану и Куденхове-Калерги. Все просто: немецкий Volk не сравняется с «американским народом» и будет «безнадежно отставать» до тех пор, пока территория рейха не «расширится значительно» на восток.

Немецким националистам напомнили о влиянии США на Европу в августе 1929 года, когда Вашингтон объявил о новом плане выплаты немецких репараций, составленном банкирами Дж. П. Морганом и Оуэном Янгом. Но случившийся через несколько месяцев крах Уолл-стрита в конце октября 1929 года поразил сердце американской экономики. Геополитические последствия краха были ощутимы. Интерес США к Европе кардинально снизился; многие американские кредиты, что способствовали экономическому буму в Веймарской республике и территориальному урегулированию на основе репараций, были отозваны. Международный банк расчетов, созданный по плану Янга, пострадал от биржевого краха и кредитного кризиса. Америка перешла к протекционизму. Европейские экономики, зависимые от американских рынков и американского капитала, испытали резкий спад. Но только биржевого краха и последующего спада было, однако, недостаточно для того, чтобы ввергнуть Европу и сами Соединенные Штаты в депрессию. Увы, роковой удар по мировой экономике нанесла конкуренция за доминирование в Центральной Европе.

К концу 1929 года немецкая внутренняя политика сместилась вправо – не вследствие катаклизма на Уолл-стрите, но в ответ на введение в действие плана Янга. Критики наподобие Гитлера и националиста-консерватора, газетного магната Альфреда Гугенберга набросились на предложенный график выплат – до 1988 года, – принялись рассуждать о «новом парижском диктате», который «поработит» немецкий народ до окончания столетия. Они проиграли на проведенном в стране референдуме с большим отрывом, но эти споры позволили сфокусировать националистическую энергию и обеспечили националистов растущим электоратом, для которого возвращение Германии статуса великой державы было насущным вопросом. План Янга получил одобрение рейхстага в марте 1930 года, однако публичные дебаты превратили Гитлера в известного и популярного политика. На выборах депутатов рейхстага полугодом позже – кандидаты снова спорили о репарациях и перевооружении, не затрагивая экономическую ситуацию в стране, – нацисты набрали почти 20 процентов голосов и стали второй по численности парламентской фракцией. Германия фактически перестала быть управляемой, и канцлер Генрих Брюнинг правил по президентскому указу.

Франция наблюдала за этим с понятной тревогой. Аристид Бриан предпринял последнюю попытку включить Германию в стабильный европейский баланс, который гарантировал бы французскую безопасность. Он предложил пожертвовать французским суверенитетом в обмен на постоянное ограничение немецкой мощи в рамках объединенной Европы. В мае 1930 года Бриан обнародовал подробный план перехода к «Европейскому федеральному союзу», которым станет управлять «Европейская конференция» с постоянно действующим исполнительным органом. Экономическое сотрудничество являлось основой этого союза, но Бриан подчеркивал, что «всякий прогресс в сфере экономического единства жестко определяется вопросами безопасности». Лондон отверг эту идею. Некоторую поддержку оказали социал-демократы, но в целом немецкая реакция была холодной. Берлин воспринял этот план как очередную попытку «надеть кандалы», по выражению статс-секретаря фон Бюлова. В Берлине предпочли реализовывать собственный план консолидации Центральной Европы, прежде всего в рамках сотрудничества с Веной. В начале июля 1930 года немецкое правительство официально отвергло план Бриана.

Вскоре отношения между Парижем и Берлином вновь обострились. В конце августа 1930 года министр иностранных дел Германии Юлиус Курциус объявил о проекте таможенного союза с Австрией, призванного включить в «сферу влияния» Берлина обширные территории Восточной и Юго-Восточной Европы – саму Австрию, а также Венгрию, Чехословакию, Румынию, Югославию и, возможно, даже Польшу. Проект сулил не просто частичную европейскую экономическую интеграцию под руководством Германии – чему отчаянно противилась Великобритания, – но и фактическое объединение Германии и Австрии, прямо запрещенное условиями Версальского договора. В середине марта 1931 года Курциус подписал таможенное соглашение с Веной. Месяц спустя высокопоставленный немецкий дипломат выразил надежду на «вынужденное» присоединение Чехословакии к этому союзу; итоговое «окружение» Польши, добавил он, позволит Германии участвовать в споре о восточных границах с позиции силы. В ответ Франция поиграла своими крепкими экономическими «мускулами» – каковые укрепились в относительном выражении на фоне США и Великобритании после 1929 года – и обанкротила крупнейший австрийский банк, венский «Кредитанштальт», в мае 1931 года. Это привело к немецкому банковскому кризису, который привел страну на грань экономического коллапса и существенно усугубил депрессию в Соединенных Штатах. За год до уничтожения французами банка «Кредитанштальт» уровень безработицы в Германии составлял 3 миллиона человек; через год после краха банка он превысил 5 миллионов человек и грозил расти далее. Аналогично в США уровень безработицы достигал 9 процентов в 1930 году, но вырос выше кошмарных 16 процентов к концу 1931 года и 24 процентов в 1932 году. Другими словами, европейский геополитический кризис начала 1930-х годов спровоцировал Великую депрессию, а вовсе не наоборот.

Все теперь зависело от того, удастся ли в ходе следующего раунда конференции по разоружению в Женеве, который открылся в начале февраля 1932 года, найти решение, способное равно удовлетворить Берлин и Париж. Французы отказывались соглашаться с немецким равноправием без надежных гарантий своей безопасности; если переговоры потерпят неудачу, у правительства рейха уже имелась масштабная программа перевооружения. Гонка за право увидеть, сумеет ли Веймарская республика обеспечить себе военное равноправие, вступила в завершающую фазу. Канцлер Брюнинг не делал секрета из своих надежд на то, что сможет устранить непримиримые внутренние противоречия за счет успехов на внешнеполитическом фронте. Саботаж таможенного союза с Австрией, предпринятый Францией, и обструкция в Женеве сделали канцлера жертвой правых националистов. Правительство Брюнинга пало в мае 1932 года, во многом из-за того, что президент Гинденбург и рейхсвер отказали ему в поддержке, всего за несколько месяцев до того, как французы, британцы и американцы в июле договорились в Женеве о военном равноправии Германии. Когда канцлер умолял не бросать его «за сотню метров до финиша», он имел в виду перевооружение, а никак не восстановление экономики.

Результаты выборов в июле 1932 года сделали национал-социалистов Гитлера – призывавших покончить с безработицей и отменить унизительные условия Версальского договора – крупнейшей партией страны. Поскольку парламентским большинством ни один кандидат не располагал, Гинденбург своим решением назначил канцлером Франца фон Папена. Перевооружение имело для того наивысший приоритет. Фон Папен, как говорится, забросил удочку Франции и Польше, предлагая гарантии восточных границ, зафиксированных соглашением в Локарно, сотрудничество против Советского Союза, а также таможенный союз, в обмен на полный и окончательный отказ от выплаты репараций и «равенство» в вооружении. В июне – июле 1932 года на Лозаннской конференции было объявлено о последнем репарационном платеже, однако французы отказывались изменить свою позицию относительно вооружений или позволить немцам ремилитаризировать Рейнскую область. Правые националисты, ведомые Гитлером, заодно с коммунистами раскритиковали мнимую «капитуляцию» фон Папена; министр обороны генерал Курт фон Шлейхер презрительно отозвался о «поражении» Германии. В начале декабря 1932 года Гинденбург отправил фон Папена в отставку, но новые выборы привели к очередному парламентскому тупику. Национал-социалисты Гитлера потеряли несколько миллионов голосов, но остались самой массовой партией страны; коммунисты привлекли немало новых сторонников. Гинденбург назначил канцлером фон Шлейхера и поручил тому управление страной по президентскому указу. К ярости националистов и военного министерства, фон Шлейхер отказался немедленно приступить к полномасштабному перевооружению – даже после того, как Женевская конференция позволила Германии это сделать. В январе 1933 года Гинденбург уволил фон Шлейхера и нашел ему замену в лице Адольфа Гитлера. Тому предстояло сплотить общественность вокруг нового правительства, а доверенные консерваторы на ключевых постах должны были курировать возрождение рейха как великой державы. Нацистский переворот в Германии оказался не столько плодом экономического кризиса, сколько итогом провала политики разоружения и следствием упорства реваншистов.

Адольф Гитлер пришел к власти, обладая «мандатами» от общественности и от элит на отказ от исполнения условий Версальского договора. Он разделял преобладавшее в стране мнение, что центральное положение Германии, окруженной со всех сторон потенциальными противниками, требует более надежных границ, чем устанавливалось соглашением 1919 года. В этом отношении новый канцлер олицетворял немецко-прусскую стратегическую традицию многовековой давности. Однако в целом Гитлер предлагал решительно порвать с традиционной немецкой геополитикой. Относительно незначительные территориальные приобретения, на которых настаивали правые националисты, вряд ли могли обеспечить Германии безопасность. Лишь захват «жизненного пространства» на востоке гарантировал обретение «критической массы», которая позволит рейху выжить в мире, где доминируют французская и Британская империи, Советский Союз и особенно «Американский союз», причем всеми манипулируют евреи. Это было грандиозное видение, но оно имело свои пределы. Гитлер стремился не к глобальной гегемонии, а к территориальному расширению в восточном направлении, которое позволило бы одинокой Германии сохранить независимость в мире великих держав. Его аксиома, что Германия станет мировой державой или погибнет, было вовсе не «нигилистической спесью»; она отражала убеждение, что рейх должен набрать глобальную «критическую массу» или исчезнуть, оказаться поглощенным другими. Гитлер ожидал финального столкновения с Соединенными Штатами и «мировым еврейством» в отдаленном будущем, вероятно, уже после своей кончины.

Новый канцлер принялся готовить правительство и общество к войне. Когда коммунист-одиночка поджег здание рейхстага, Гитлер использовал возмущение широкой публики для того, чтобы принять карательные меры в отношении своих политических противников, многие из которых исчезли в концентрационных лагерях. Коммунистическую партию запретили. Выборы в начале марта 1933 года прошли в атмосфере страха и угроз, принесли значительное увеличение численности нацистского электората, но не обеспечили большинства в парламенте. Гитлер при этом уже мог рассчитывать на твердую поддержку части правых националистов, а вскоре, пусть неохотно, на его сторону встала католическая центристская партия. В конце марта 1933 года рейхстаг наделил канцлера широкими прерогативами в соответствии с законом о чрезвычайных полномочиях. Фактически Гитлер стал верховным законодателем страны и мог отныне заключать договоры с иностранными державами без санкции парламента. В следующие несколько месяцев регионы и все административные и социальные институты были приведены в соответствие новой политике (Gleichschaltung). Военизированные партийные формирования, СА и СС, подавляли оппозицию по всему рейху. К середине 1933 года власть Гитлера отнюдь не была абсолютной, однако его режим укоренился настолько прочно, что сместить нацистов могло только прямое военное вторжение.

Перевооружение Германии, которое началось на «закате» Веймарской республики, теперь стремительно ускорилось. Гитлер увеличил численность рейхсвера и настаивал на разработке вооружений, запрещенных Версальским договором, то есть танков и самолетов. В 1934 году он приказал убить лидера СА Эрнста Рема, тем самым обозначив свое намерение увеличить и модернизировать традиционные вооруженные силы, а не полагаться на народное ополчение. В основе всего лежал масштабный процесс социальной мобилизации и трансформации. Гитлер истово верил в то, что Германия сумеет уцелеть в предстоящей схватке, только если обретет внутреннее единство и расовую чистоту. Был учрежден Германский трудовой фронт для идеологической обработки и военной мобилизации населения. Классовые разногласия следовало преодолевать за счет национальной солидарности. Немецкое общество должно быть «Volksgemeinschaft», «расовым сообществом», а вместо аристократов, буржуа и рабочих должны быть только «Volksgenossen», или «товарищи». Женщин поощряли выходить замуж, оставаться дома и растить следующее поколение воинов. «Каждый ребенок, которого женщина приводит в мир, – заявил Гитлер, – сопоставим с битвой, с битвой, которая ведется за само существование народа»; для холостых мужчин и женщин ввели особый налог. Гитлер также стремился «замостить» разрыв между католической Германией и протестантским большинством, для чего заключил конкордат с папой римским. Упорнее всего Гитлер преследовал евреев, которых воспринимал как главную угрозу сплоченности общества, необходимой Германии для того, чтобы справиться с вызовами грядущего. Евреям запрещалось состоять на государственной службе, они подвергались экономическому бойкоту. Лишь озабоченность общественного мнения Великобритании и Соединенных Штатов и страх перед репрессиями со стороны «мирового еврейства» заставляли канцлера поначалу воздерживаться от крайних мер в отношении евреев.

На первых порах Гитлер действовал на международной арене довольно осторожно. Он не собирался провоцировать нападение извне, пока не завершилась программа перевооружения армии. В обращении к генералитету в начале февраля 1933 года канцлер выразил опасение, что французы и их «восточные сателлиты» нападут на Германию, прежде чем закончится внутренняя трансформация. «Если бы стало известно, что Германия готовится к войне, – сказал он позднее в том же году, – это могло бы иметь весьма пагубные последствия». Разведка докладывала, что польское вторжение «рассматривалось как данность». Посему Гитлер опирался на сочетание блефа, уступок и маневров. Военная сторона «воспитания» в Германском трудовом союзе тщательно маскировалась, чтобы ввести в заблуждение союзников. Францию и Великобританию удалось одурачить, убедить, что немецкая авиация куда сильнее, чем было на самом деле. В январе 1934 года Гитлер вырвался из франко-польского «окружения», заключив пакт о ненападении с Варшавой. При этом агрессивность немецкой внешней политики была очевидна. Гитлер покончил с секретным военным сотрудничеством с Москвой и объявил о намерении Германии выйти из Лиги Наций, а вскоре отозвал немецкую делегацию с переговоров по разоружению в Женеве. Он также использовал многочисленную нацистскую партию в Австрии, чтобы пропагандировать аншлюс с Германией. В июле 1934 года австрийские нацисты попытались совершить переворот; путч провалился, но был убит канцлер Австрии Энгельберт Дольфус. Одержимость Гитлера возрождением могущества Германии и стремление доминировать в Центральной Европе, а также покончить с версальской системой стали очевидными для всех.

Немецкая политика пугала другие европейские державы. В 1934 году, реагируя на поползновения Гитлера в направлении Вены, Муссолини направил войска к перевалу Бреннер на австрийско-итальянской границе. Гитлер немедленно отступил. Советское руководство в равной степени, если не сильнее, беспокоил триумф национал-социализма. В СССР прочитали «Mein Kampf», особенно фрагменты относительно «России и ее вассальных государств», воспринимали нацистскую фразеологию всерьез и не сомневались в том, что все это сулит их стране. Гитлер, как предупредил ветеран-коммунист Карл Радек в 1933 году, готов «опрокинуть Версаль». Сталин и его комиссар иностранных дел Максим Литвинов поэтому желали заманить Германию в систему взаимных гарантий, если будет возможно, и готовились сдерживать ее посредством международных коллективных действий, если понадобится. Советский Союз вступил в Лигу Наций в 1934 году, и тогда же Коминтерн забыл о своей традиционной ненависти к социал-демократам и призвал «антифашистские» партии всей Европы объединиться против Гитлера. Дипломатическими средствами «прощупывали» Великобританию и Францию. Одновременно СССР опасался, что западные державы придут к соглашению с Гитлером за его спиной. Москве приходилось осторожно лавировать между соперниками и стараться помешать их чрезмерному сближению.

В Париже, Варшаве и Лондоне не испытывали ни малейших сомнений по поводу того, что новая Германия представляет собой угрозу. Поляки подали наглядный пример, оккупировав Вестерплатте близ Данцига в марте 1933 года; обсуждалась возможность совместного с Францией упреждающего удара по Германии, пока та не перевооружилась. Но Париж не был готов к столь решительным действиям. Жозеф-Поль Бонкур, министр иностранных дел Франции с декабря 1932-го по январь 1934 года, безуспешно пытался заключить пакт о гарантии мира между Францией, Великобританией, Италией и Германией. Его преемник Луи Барту считал идеальным решением союз с СССР против Германии. В середине сентября 1934 года Барту даже помог Сталину получить место в Совете Лиги Наций. В Лондоне подкомитет по вопросам обороны ясно обозначил в феврале 1934 года, что Япония и, в меньшей степени, Италия являются серьезными угрозами, но «важнейшим потенциальным противником» выступает Германия. Защите обширной империи уделялось гораздо меньше внимания. В июле 1934 года Великобритания решила создать «полевую армию» для развертывания на континенте в случае войны. Тем не менее лишь немногие в Уайтхолле и Вестминстере ратовали за однозначное военное противостояние с Гитлером. Одним из этих немногих был Уинстон Черчилль, политический «отставник», который утверждал, что немцы – «могучая нация, самая сильная и самая опасная в западном мире» – добровольно предались Гитлеру, и необходимы срочные меры. Оценка численности и оснащенности люфтваффе немало усиливала беспокойство британцев. Премьер-министр Стэнли Болдуин предупредил парламент в июле 1934 года при обсуждении вопроса о составе Королевских ВВС: «С первого дня в воздухе о старых границах можно не вспоминать… Когда заходит речь об обороне Англии, забудьте о меловых скалах Дувра; думайте о Рейне. Именно там пролегает наша граница».

На противоположной стороне Атлантики возвышение Гитлера пока не вызывало серьезной тревоги. Президент Франклин Делано Рузвельт, который вступил в должность в январе 1933 года, не желал подвергать риску свою программу внутреннего восстановления вниманием к отвлекающим внешним факторам. Более того, его госсекретарь Самнер Уэллс сильно сомневался в том, что в Европе вообще стоят на карте какие-либо американские интересы. Единственной инициативой Рузвельта, призванной «усмирить» Германию и, в меньшей степени, Японию, было признание Советского Союза в ноябре 1933 года. Так или иначе, великие державы не только не предприняли превентивных мер против Гитлера в 1933–1934 годах, когда это было достаточно просто в военном отношении, но не смогли даже сформировать общий фронт. Смена режима или принудительное восстановление демократии в Германии не рассматривались.

При этом нацистская угроза оказывала непосредственное воздействие на внутреннюю политику стран Европы. Сталин сознавал, что неспособность справиться с этой угрозой изрядно осложнит его власть в собственной стране. «Никакой народ, – заметил он в 1933 году, – не будет уважать свое правительство, если то узнает об опасности нападения и не подготовится к обороне». Поэтому он старался укрепить свое положение в партии и авторитет среди населения. Хотя истоки его политики обнаруживаются еще до прихода Гитлера к власти, коллективизацию всемерно ускоряли, результатом чего стал голод в Украине в 1933 году. В том же году Сталин развязал преследование своих политических противников, обвиненных в государственной измене; пострадали Лев Каменев, бывший заместитель председателя Совета Народных Комиссаров, и Григорий Зиновьев, сознавшиеся в заговоре против Советского Союза и сотрудничестве с фашистами и троцкистами за рубежом. Началась скоординированная пропагандистская кампания против национальных меньшинств, подозреваемых в сотрудничестве с внешним врагом, особенно на Украине и в Белоруссии. В Москве политики расходились во мнениях относительно того, как реагировать на действия Гитлера. Вячеслав Молотов, председатель Совета Народных Комиссаров, и ответственный за проведение коллективизации Лазарь Каганович оспаривали разумность политики Литвинова, который пытался сколотить европейский альянс против Гитлера через Лигу Наций. На данный момент Сталин был заодно с Литвиновым, но никто лучше него не знал, что поддержка, которую он приобрел обещанием защищать Советский Союз от внешнего врага, может быть легко утрачена.

Британская и французская внутренняя политика после 1933 года тоже в значительной степени определялась возвышением Гитлера. Жаркое соперничество на выборах в Восточном Фулхэме в октябре 1933 года велось вокруг вопроса о перевооружении, и победил противник увеличения военных расходов. На всеобщих выборах 1935 года обе ведущие партии возражали – лейбористы сильнее, чем тори, – против крупномасштабного перевооружения армии, а представитель победителей-консерваторов, премьер-министр Стэнли Болдуин, позже признал, что любая другая позиция привела бы к поражению. В основе такого отношения лежал распространенный страх перед воздушными бомбардировками: считалось, что они обернутся сотнями тысяч, если не миллионами жертв среди гражданского населения. О том же говорили депутаты палаты общин в ходе дискуссии о внешней политике и перевооружении; в итоге пресса, парламентарии и общественность во многом ослабили национальную безопасность, настойчиво требуя исключительно расходов на противовоздушную оборону. Ожидалось, Гитлера удастся сдержать и в конечном счете победить посредством морской блокады. Общественность фактически игнорировала соображения европейского баланса сил, а чрезмерный интерес к событиям на континенте воспринимался как «паникерство». В коллективном сознании политика «голубой воды» предшествующего поколения «флотоводцев» стала стратегией «синего неба», призванной минимизировать вмешательство Великобритании в дела Европы.

Во Франции в феврале 1934 года вспыхнули устроенные правыми беспорядки в Париже. Левые посчитали это попыткой захватить власть – в стиле нацистов или Муссолини – и потому позитивно отреагировали на предложение Москвы о создании «народного фронта» против фашизма. В июне 1934 года коммунисты и социалисты подписали пакт о коалиции; радикалы присоединились к ним через месяц. Во Франции, в отличие от Великобритании, левые партии быстро пришли к мысли, что нацистам предстоит сопротивляться силой. Проблема заключалась в том, что французское общество пребывало в состоянии крайнего морального и физического упадка. Пацифизм – хотя бы в форме «военной тревоги», – порожденный травматической памятью об окопах Первой мировой, являлся доминирующим настроением. Многие газеты находились на содержании немецкой и итальянской пропаганды, учителя и профсоюзные деятели категорически возражали против войны с Гитлером, почти треть мужчин призывного возраста была признана негодной для службы (почти вдвое больше, чем в благополучной демографически Германии). В обеих странах поэтому царил пессимизм, многие сомневались, что демократия способна сопротивляться диктаторам и вообще заслуживает ли она победы. Большинство европейских правых, особенно во Франции, сочувствовали фашизму и полагали, что тот лучше выражает «национальную волю». Они полагали, что раз не могут одолеть Гитлера, должны примкнуть к нему.

«Вызов диктатуры» также затрагивал отношения между Лондоном, Парижем и их заморскими владениями. Имперский приоритет, как заметил статс-секретарь британского министерства финансов Уоррен Фишер в середине 1930-х годов, заключался в сдерживании «тевтонских племен, которые век за веком вдохновлялись философией грубой силы». С другой стороны, поддержка империи, прежде всего самоуправляемых доминионов, не могла считаться само собой разумеющейся. Среди канадцев, австралийцев, новозеландцев и южноафриканцев хватало тех, кто сомневался в разумности и необходимости военного противостояния Германии, не в последнюю очередь потому, что заморские владения куда сильнее беспокоили итальянская и японская угрозы. На некоторых граждан империи, например, на африканеров и французских канадцев, вовсе нельзя было полагаться: лидер последних Анри Бурасса предостерегал, что «мы не позволим империализму втянуть Канаду в новую войну». В 1935 году закон об Индии посулил выполнение прежних обещаний о предоставлении самоуправления в ответ на требования, выдвигаемые Индийским национальным конгрессом. Субконтинент должен был оставаться имперским стратегическим резервом на частичном содержании Лондона, готовым развернуть войска и задействовать рабочую силу на востоке и на западе.

Американская политика в первые годы после 1933-го, напротив, в значительной степени не зависела от изменившейся геополитической ситуации. Конечно, экономическая травма Великой депрессии означала, что в обществе беспокоятся относительно будущего демократии, но лишь незначительное меньшинство американцев считало нацизм или итальянский фашизм жизнеспособной альтернативой. Популярность диктаторов тоже не казалась угрозой, по крайней мере поначалу. Редкие голоса призывали проявить солидарность с европейскими демократиями или защитить евреев от дискриминации и преследований. «Новый курс» президента Рузвельта, масштабный эксперимент по вмешательству государства в экономику, был вызван отнюдь не стремлением подготовить американское общество к следующему глобальному конфликту. Рузвельт говорил о «войне» с депрессией, а не с внешним врагом. Радикальные меры, предпринятые в начале 1930-х годов, создание администрации долины реки Теннесси, управления общественных работ и другие шаги по выводу Соединенных Штатов из депрессии (или хотя бы для смягчения ее последствий) совершались бы, пожалуй, любым правительством крупной державы, без учета стратегической повестки.

В марте 1935 года Гитлер объявил о введении воинской повинности и замене былого 100-тысячного рейхсвера на вермахт численностью более полумиллиона человек. Также были обнародованы сведения о постоянно пополняющихся военно-воздушных силах – люфтваффе. Это стало самым серьезным нарушением Германией условий Версальского договора. Полное перевооружение Германии и его следствие, изменение всего европейского баланса сил сделались предметом обсуждения. На сей раз великие державы отреагировали быстро. В середине апреля Великобритания, Франция и Италия учредили «Фронт Стрезы» для обеспечения выполнения Локарнского соглашения, защиты остатков версальской системы и противостояния любым дальнейшим немецким «посягательствам». В начале мая Франция и Советский Союз подписали договор о взаимопомощи, пусть и без содержательных военных протоколов. Германия тем самым оказалась окружена куда более эффективно, чем в любой момент после 1917 года. Гитлеру следовало опередить смыкание кольца вокруг рейха, чтобы не допустить «удушение во младенчестве» задуманных им внутренних преобразований. Ему надлежало попытаться разорвать «коалицию окружения» и ликвидировать первую серьезную попытку сдержать возрождающуюся Германию.

В конце июня 1935 года Гитлер пробил значительную брешь во вражеском кольце. Он убедил британцев заключить морское соглашение, по которому отказывался от возвращения германских колоний, признавал превосходство Великобритании на море, соглашался ограничить количество кораблей немецкого флота одной третью Королевского военно-морского флота и обязывался не вести неограниченную подводную войну. В Великобритании заключение этого соглашения по контролю над вооружениями в ситуации, когда империя по-прежнему владела преимуществом, посчитали большим успехом. Также оно трактовалось как способ избежать вовлеченности в дела континента и сосредоточиться на обороне империи. Взамен Гитлер получил развал «Фронта Стрезы». Тем не менее положение Германии оставалось достаточно щекотливым до октября 1935 года, когда Муссолини – заблуждаясь относительно «духа Стрезы» – решил испытать терпение Парижа и Лондона и вторгся в Абиссинию, обозначив претензии Италии на статус великой державы. К его изумлению, правительства Великобритании и Франции – под давлением возмущенной общественности – нисколько не одобрили эти действия. Впрочем, британцы и французы не стали требовать от Лиги Наций введения карательных санкций – например, чувствительного нефтяного эмбарго – против Муссолини. Гитлер, с другой стороны, не только публично выразил поддержку итальянским амбициям в Африке, но и намекнул о своей готовности уладить непростой вопрос с Южным Тиролем, признав итальянский суверенитет. «Фронт Стрезы» окончательно распался, а вместе с ним исчезла перспектива общеевропейской коалиции для сдерживания возрождающейся Германии.

Гитлер не стал медлить и оккупировал демилитаризованную зону в Рейнской области в конце марта 1936 года. Очередной сокрушительный удар по версальской системе был прямым вызовом «Фронту Стрезы». Позже Гитлер охарактеризовал последующие сорок восемь часов как «самые тревожные мгновения моей жизни. Если бы французы тогда вошли в Рейнскую область, нам пришлось бы бежать, поджав хвост, поскольку военных ресурсов, имевшихся в нашем распоряжении, было совершенно недостаточно даже для умеренного сопротивления». Париж, однако, отмолчался, как и Лондон. Фюрер также ускорил мобилизацию немецкого общества и экономики. В августе 1936 года он объявил «Четырехлетний план» – как бы намекая, что готов опередить Сталина с его «пятилетками» – для подготовки к войне в 1940–1941 годах. Руководить экономикой поручили Герману Герингу. Слово «автаркия», то есть самостоятельное обеспечение себя продовольствием и сырьем, стало лозунгом этих дней. Расходы на перевооружение подразумевали понимание того обстоятельства, какое влияние они оказывают на экономику. «Противостояние, к которому мы движемся, – заметил Геринг в конце года, – требует огромных вложений. Конца перевооружению пока не предвидится. Единственный выбор перед нами – это победа или поражение. Если мы победим, то бизнес сполна возместит свои затраты. Сейчас не время руководствоваться соображениями прибыли, сейчас важны только требования политики».

Геополитические и внутренние последствия ремилитаризации Рейнской области были огромными. Другие страны тоже приступили к действиям. В октябре того же года Бельгия отказалась от франко-бельгийских военных соглашений 1920 года ради реализации «сугубо и полностью бельгийской политики, каковая состоит в соблюдении нейтралитета». Поведение Гитлера вызвало жаркие дебаты в Великобритании и во Франции. Некоторые британские политики уверяли, что Гитлер всего-навсего «чистит свой задний двор». Но большинство было обеспокоено тем, что штабные контакты с французами могут спровоцировать Гитлера и вовлекут всех участников в новую европейскую войну. Во Франции, напротив, немецкая агрессия способствовала победе коалиции «Народного фронта» во главе с Леоном Блюмом в апреле 1936 года; этот фронт обещал объединить страну против фашизма и бороться с нацистами на международной арене. Правительство Блюма приступило к осуществлению масштабной программы социальных реформ, целью которых было сделать Францию более стабильной и преуспевающей «вопреки стараниям Гитлера и Муссолини». Подняли возраст окончания школы, Банк Франции передали под частичный контроль государства, ввели фиксированные цены на пшеницу, а в августе 1936 года была национализирована оборонная промышленность. Министерству обороны Эдуара Даладье разрешили существенно увеличить расходы – почти на треть бюджета страны. Франция готовилась к худшему.

Битва между «народными фронтами» и формировавшимся немецко-итальянским альянсом не замедлила состояться. В июле 1936 года испанские националистические силы под командованием генерала Франсиско Франко восстали против левого правительства «Народного фронта», избранного в начале года, и ввергли страну в гражданскую войну. Многие восприняли этот конфликт между европейским фашизмом и международным «Народным фронтом» как войну идеологий – диктатуры и демократии. Но на карту были поставлены геополитические вопросы, именно они сделали гражданскую войну в Испании столь важной в борьбе за господство в Европе. Гитлер направил экспедиционный корпус на помощь Франко, чтобы оказать давление на южный фланг Франции и как бы воссоздать заново то «окружение», которое угрожало Парижу во времена Карла V. Что еще более важно, Гитлер был полон решимости не допустить триумфа коммунистов, после которого те могли бы перенести войну во Францию, вступить в сотрудничество с Советским Союзом и замкнуть кольцо окружения Германии. Муссолини же направил еще более многочисленные силы на поддержку франкистов. Сталин некоторое время размышлял, но в конечном счете поддержал республиканцев. Французское правительство Леона Блюма объявило о своем невмешательстве в августе 1936 года. Великобритания последовала этому примеру. Обе державы наложили эмбарго на поставки оружия Испании, что, в общем-то, было на руку лучше оснащенным франкистам. Тысячи добровольцев из Франции, Великобритании, Германии, Соединенных Штатов и многих других стран мира стекались в Испанию и сражались с «фашизмом» в составе «интернациональных бригад».

Европа все глубже погружалась в пучину испанского кризиса, а на другой стороне Средиземного моря созрел еще один «нарыв». В 1936 году подстрекаемые Великим муфтием Иерусалима палестинские арабы подняли трехлетнее восстание против британского мандата, рассчитывая вытеснить еврейское население. Сионисты в ответ создали подпольные организации, такие как «Иргун» и «Бейтар»; впервые в современной истории евреи взялись за оружие, чтобы дать отпор врагу. Началась жестокая партизанская война. Лондон перебросил сюда до 10 процентов британской армии в конце 1930-х годов, чтобы обезопасить этот важнейший фрагмент геополитического расклада на Ближнем Востоке. В 1937 году, в разгар беспорядков, Комиссия Пиля рекомендовала поделить регион между арабами и евреями и предусмотреть обмен земли и населения. Арабские лидеры опасались собственной слабости в сравнении с британским империализмом и мировым сионизмом; по этой причине они поглядывали в сторону Германии, ожидая идеологического «вдохновения» и практической помощи. Впрочем, на тот момент арабы куда сильнее были заинтересованы в Гитлере, чем тот в арабах. Фюрер продолжал носиться с идеей депортировать немецких евреев за пределы Европы, возможно, в Африку. В 1938 году он одобрил план вывоза евреев на Мадагаскар. Еврейское государство в Палестине выглядело не угрозой, а возможностью избавиться от «ненужной обузы».

К концу 1936 года Гитлер вернул себе контроль над происходящим. Он не только вырвался из франко-польского окружения, но и остановил попытку Франции, Великобритании и Италии сдержать Германию посредством «Фронта Стрезы». Соединенные Штаты Америки – его главный враг – были заняты собой. Германия восстановила полный суверенитет над «исконными» землями рейха – Сааром и Рейнской областью; перевооружение армии шло полным ходом. Муссолини – еще недавно «кость в горле» для Австрии – сотрудничал все больше после абиссинского кризиса. С июля 1936 года новый итальянский министр иностранных дел граф Чиано стремился «фашизировать» итальянскую дипломатию и развернуть свою страну в «революционном» прогерманском направлении. Официальный союз – «Ось» – был заключен в октябре. Месяц спустя Гитлер подписал антикоминтерновский пакт с Японией, к которому позднее присоединилась и Италия. Этот пакт был нацелен главным образом против Советского Союза, которому теперь страны Оси угрожали с запада и востока, но также он предусматривал глобальное «окружение» Британской империи, дабы отвлечь последнюю от вмешательства в дела континента. Рождалась новая глобальная геополитика, столкнувшая диктатуры Оси с западными демократиями и с советским коммунизмом.

Сталин отреагировал бурно. Все более поддаваясь паранойе в отношении якобы непрестанной подрывной деятельности извне, он приступил к затяжной «чистке», чтобы консолидировать партию и государство. Наиболее умелого военачальника маршала Тухачевского казнили по обвинению в измене и сотрудничестве с немецкой разведкой; та же участь ожидала десятки тысяч солдат и офицеров Красной Армии. Также были расстреляны сотни тысяч простых граждан. Еще больше людей отправили в «архипелаг ГУЛАГ», объединявший более ста трудовых лагерей, преимущественно в Сибири. Кулаков, то есть зажиточных фермеров, обвиняли в союзе с Японией, которая будто бы поддерживала контакты через мифический «Военный союз русских генералов». Репрессии характеризовались и этническими преследованиями: «враждебные народы» целенаправленно и систематически депортировались. Корейцев, например, вывезли с Дальнего Востока, где они якобы могли сотрудничать с японцами. Около 100 тысяч поляков на Украине и в Белоруссии считались потенциальной угрозой безопасности и были расстреляны в 1937–1938 годах. На одном уровне это была политика «перманентного погрома», а на другом – логическое завершение давней русской традиции принудительной модернизации перед лицом внешней угрозы. Всего пострадало около 4 миллионов мужчин и женщин, из которых около 800 тысяч погибли.

В Америке президент Рузвельт тоже резко отреагировал на новую геополитику. Глядя на восток и на запад, он видел, как сплачиваются силы, которые в долгосрочной перспективе вполне способны поставить под угрозу безопасность Соединенных Штатов. В Европе торжествовали диктаторы; в Азии, воодушевленные антикоминтерновским пактом японцы начали полномасштабное вторжение в Китай в июле 1937 года. В том же году журналист Ливингстон Хартли опубликовал статью «Америка боится?», утверждая, что доминирование в Европе одной страны, такой как Германия, и владычество Японии в Азии грозят США окружением. Кроме того, налицо «повсеместное» вытеснение демократии диктатурами. В начале октября 1937 года Рузвельт ответил на эти замечания в своей широко цитируемой речи в Чикаго. «Пусть никто не думает, что Америка побежит, – предупредил он, – что Америка может ждать пощады, что Западное полушарие можно атаковать безнаказанно». Рузвельт прибавил: «Когда эпидемия физического заболевания начинает распространяться, общество одобряет помещение больных в карантин для защиты здоровой части населения от болезни». В то же время Рузвельт не полностью отказался от надежды, что Германию можно сдержать за счет нового «общего урегулирования» в Европе, где будут учтены ее разумные требования. С этой целью он разрешил своему государственному секретарю Самнеру Уэллсу совершить поездку в Европу и выступить посредником между великими державами. Пряник «плана Уэллса» или кнут «карантина» – не имело значения, главным было то, что Соединенные Штаты вновь оказались втянутыми в европейскую геополитику.

Для Берлина внезапный интерес американцев к Европе стал громом среди ясного неба. Стратегия Гитлера подразумевала установление немецкого доминирования в Центральной Европе, подготовку к уничтожению Советского Союза и обеспечение Lebensraum на востоке, без которого рейх был не в состоянии противодействовать подавляющему могуществу Соединенных Штатов. Действия Рузвельта в начале октября 1937 года заставили забыть о первоначальных планах. Теперь Гитлер был вынужден считаться с враждебностью Америки. Это означало, что внутреннюю трансформацию Германии и укрепление ее власти в Центральной Европе следовало всемерно ускорить. Поэтому Гитлер созвал встречу политических и военных лидеров страны в рейхсканцелярии в начале ноября 1937 года. В риторике фюрера преобладали сжатые сроки. «Мое непоколебимое желание состоит в том, – заявлял он, – чтобы решить проблему пространства для Германии к 1943–1945 годам». Его устраивало лишь «приобщение» большого жизненного пространства и сырья в Европе, на территориях, прилегающих к рейху. Первым шагом в этом направлении должны были стать аннексии Австрии и Чехословакии.

В то же время Гитлер наращивал темп внутренних изменений. В феврале 1938 года он избавился от военного министра Вернера фон Бломберга и главнокомандующего сухопутными силами Вернера фон Фрича. Их сменили начальник Верховного командования вермахта послушный Вильгельм Кейтель и столь же покорный Вальтер фон Браухич в качестве главнокомандующего сухопутными силами. Также Гитлер воспользовался возможностью отстранить от дел националиста-консерватора Константина фон Нейрата, занимавшего пост министра иностранных дел, и заменил его на радикального нациста Иоахима фон Риббентропа. Теперь немецкий аппарат национальной безопасности полностью перешел в руки Гитлера. Следующей целью была Австрия, контроль над которой не только обеспечивал рейху существенный демографический и экономический прирост, но и выводил напрямую к южной границе Чехословакии. Тут Гитлер тоже воспользовался случаем; фактически он как бы подчинялся «воле судьбы». В начале марта 1938 года австрийский канцлер Курт Шушниг объявил о проведении плебисцита по поводу воссоединения с Германией. Канцлер намеревался исказить формулировку и повлиять на население таким образом, чтобы гарантировать отказ от аншлюса. Гитлер опередил Шушнига и оккупировал Австрию, вызвав вдобавок невероятный энтузиазм местного населения. Муссолини на сей раз остался в стороне. В начале следующего месяца Гитлер приказал перенести традиционную имперскую символику из Вены в «партийный» город Нюрнберг. Этот символический шаг был призван подчеркнуть преемственность национал-социалистического рейха по отношению к Священной Римской империи.

Теперь от полного подчинения Центральной Европы Гитлера отделяла лишь Чехословакия, где многочисленное и беспокойное немецкое меньшинство проживало в Судетской области, составляя более трети населения страны. Ни в Лондоне, ни в Париже не было ни малейших намерений защищать целостность Чехословакии. Более того, в Европе существовало широко распространенное убеждение, что Берлин вправе «наказать» чехов за их «недостойное» обращение с судетскими немцами; а еще бывшие великие державы продолжали питать надежды, что аппетиты Гитлера будут этой аннексией удовлетворены. Впрочем, прежде всего обе западные державы отказались вмешаться из-за откровенного страха перед перевооружившейся Германией. Никто из тех, кто помнил боевые действия против рейха в ходе Первой мировой войны, не желал нового конфликта, если такового можно было избежать. В частности, генеральные штабы Великобритании и Франции категорически возражали против сухопутной войны с Германией в 1938 году. Они не хотели одновременно сражаться с Гитлером в Центральной Европе и с Муссолини в Средиземноморье; Лондон также продолжал внимательно следить за японцами. Сотрудничество со сталинским СССР не рассматривалось по идеологическим и более прагматическим соображениям. Доминионы выступали решительно против войны за Чехословакию. Подобная война угрожала единству Британской империи, на которую Лондон опирался в своем положении «мультипликатора сил» в Европе. Даже ярые противники Германии, например, сэр Роберт Ванситтарт, отказывались воевать с Гитлером напрямую, и это ослабляло пафос их критики, обрушенной на головы «мюнхенцев». Постоянный заместитель министра иностранных дел сэр Александр Кадоган заметил, обращаясь к Ванситтарту, когда Гитлер предъявил ультиматум Австрии: «Легко быть смелым на словах, но готовы ли вы сражаться?» Ванситтарт ответил: «Нет», на что Кадоган отреагировал так: «Тогда в чем же дело? Мне кажется, трусливее всего на свете подстрекать маленького человека драться с верзилой, если вы не собираетесь ему помогать».

По этой причине западные лидеры стремились доказать, что Гитлер вовсе не представляет собою угрозу для мира в Европе и что не существует никакой непреодолимой пропасти между нацизмом и Западом. «Мы никогда не достигнем желаемого, – сообщил британский премьер-министр Невилл Чемберлен парламенту в начале ноября 1938 года, – если не свыкнемся с мыслью, что демократическим и тоталитарным государствам нет необходимости противопоставлять себя друг другу как два непримиримых блока». Намного лучше для Великобритании, продолжал он, «работать вместе» со своими соперниками и тем самым «содействовать международному обмену товарами и урегулированию международных отношений различными путями и на всеобщее благо». Пока Гитлер сознательно развязывал идеологическую войну, западные демократии по-прежнему цеплялись за стратегию взаимодействия в духе Локарно. Они отвергали отчаянные попытки Сталина создать общий дипломатический фронт против Германии. Результат такой политики оказался противоположным задуманному. Вместо конструктивного сотрудничества или принятия на себя бремени взаимных обязательств диктаторы попросту приняли как должное все уступки – и выдвинули дальнейшие требования.

Посему, когда Гитлер подступил к Чехословакии осенью 1938 года, упирая на правила Лиги Наций, которые запрещали ущемлять права меньшинств, в данном случае судетских немцев, Прага была вынуждена отражать этот натиск в одиночку. Было невозможно принять предложение Сталина о военной помощи, поскольку ни поляки, ни румыны, опасавшиеся, что Красная Армия потом не захочет уйти, не позволили СССР перебросить войска через свои территории. Муссолини решительно поддержал Гитлера. Великобритания и Франция посоветовали Праге капитулировать перед требованиями Германии; располагая сильной армией, чехи согласились прислушаться к этому совету. Чемберлен прилетел в Германию в конце сентября, чтобы оформить сделку. По условиям Мюнхенского соглашения он позволил Гитлеру аннексировать Судетскую область, промышленно и стратегически важный полукруг у богемской периферии. Чехословакия в итоге не только лишилась части территории, но и осталась беззащитной в военном отношении. Богемию мог захватывать кто угодно. А Чемберлен по возвращении домой заявил, что «привез мир нашему поколению».

Мюнхенское соглашение оказало сильное влияние на европейскую внутреннюю политику и на геополитические позиции. В конце 1938 года опрос общественного мнения показал, что 70 процентов французов готовы противостоять любым дальнейшим немецким действиям. В Великобритании давняя дискуссия между «умиротворителями» и «сопротивленцами» относительно того, как вести дела с Германией, стала главной политической проблемой. Все больше и больше лейбористов отказывались от пацифизма и склонялись к мнению, что Гитлера следует остановить; левая пресса во главе с «Дейли миррор» безжалостно клеймила «умиротворителей». Тори по-прежнему делились на тех, кто подобно Черчиллю, Гарольду Макмиллану и Энтони Идену считал, что уступки лишь ведут к новым притязаниям, и на чемберленовское большинство, которое полагало, что еще одна война с Германией способна уничтожить привычную цивилизацию и распахнуть дверь для коммунистического захвата всей Европы. Некоторые, например, министр иностранных дел лорд Галифакс, даже называли Гитлера «оплотом Запада против большевизма». Ситуация обострилась в ходе бурных дополнительных выборов в конце октября и начале ноября 1938 года, когда «диссиденты» из числа либералов, консерваторов и лейбористов сплотились в поддержку противников политики умиротворения. В Оксфорде агитационные материалы объясняли, что, голосуя за официального кандидата-консерватора, люди «голосуют за Гитлера»; этот кандидат все же победил, но с незначительным перевесом. Три недели спустя консервативное большинство в Бриджуотере проиграло, и этот результат был повсеместно воспринят как приговор политике умиротворения. Посыл был ясен: политика Чемберлена лишилась массовой поддержки.

В Германии, с другой стороны, триумф Гитлера в Мюнхене заставил замолчать критиков рейхсканцлера среди элиты. Тщательно продуманные планы генерала Людвига Бека и других военных по устранению Гитлера, прежде чем он ввергнет Германию в разорительную войну, не пригодились. Заговорщики почти не получали помощи из-за границы, Чемберлен отмахнулся от них как от «якобитов», поскольку им недоставало легитимности у себя дома. Гитлер же продолжал кампанию борьбы против внутреннего врага. В начале ноября 1938 года штурмовиков СА и толпы зевак спустили на синагоги и на еврейское имущество по всей Германии (печально знаменитая «Хрустальная ночь» 9 ноября). Через месяц Риббентроп настоял на том, чтобы все сотрудники еврейского происхождения были уволены с дипломатической службы. В конце января 1939 года Гитлер добавил новые краски к своей риторике. Он пророчил в рейхстаге, что «если международное финансовое еврейство в Европе и за ее пределами снова преуспеет и ввергнет народы в мировую войну, последствиями будут не большевизация мира и не победа еврейства, а наоборот – уничтожение еврейского населения Европы». Иными словами, Гитлер рассматривал свою борьбу с евреями как часть не внутренней политики, а большой стратегии.

В марте 1939 года Гитлер воспользовался кризисом в чешско-словацких отношениях и захватил Прагу. Британцы и французы опять промолчали; Лига Наций не предприняла никаких действий, Соединенные Штаты тоже остались в стороне. Богемия и Моравия стали немецким протекторатом; Словакия провозгласила независимость под «опекой» Германии. Чехословакия перестала существовать. Военная и экономическая подготовка Гитлера к войне получила мощный стимул: вермахт пополнил свои ряды чешской армией, на вооружении которой состояло множество современной бронированной техники; вдобавок Германия присвоила промышленный потенциал Чехии. Вместо того чтобы сплотиться и сдержать Германию в 1938–1939 годах, средние и малые европейские государства кинулись заключать мир с Гитлером. Румыния, Югославия и Болгария искали покровительства Германии. Отдельные страны даже сами ударились в территориальные захваты, отчасти реализуя давние амбиции, отчасти же полагая, что сдержанность вознаграждается односторонней прибылью за счет соперников. Польша отхватила от Чехословакии спорную территорию Тешен в конце 1938 года, Венгрия аннексировала существенную часть Южной Словакии, населенную в основном мадьярами. Муссолини также стремился «компенсировать» приобретения Гитлера собственными успехами. На аннексию Гитлером Богемии и Моравии он ответил вторжением в Албанию в апреле 1939 года. Так или иначе, европейская политическая карта перекраивалась – самим Гитлером и в ходе реакции на его действия.

Британская и французская общественность теперь оказалась настроенной резко против политики умиротворения. Захват Гитлером Праги лишил общество и прессу надежд на разумность стратегии правительства по отношению к Германии; парламентское недовольство становилось все громче. Чемберлена постоянно атаковали, причем не только представители оппозиции, но и, что смущало куда сильнее, члены собственной консервативной партии, призывавшие к созданию коалиционного правительства. По сути вся Великобритания записалась в «народный фронт» против Гитлера. Похожие события происходили и во Франции. «Умиротворители» во главе с министром иностранных дел Жоржем Боннэ теряли почву под ногами, их теснили «сопротивленцы» во главе с премьер-министром Даладье. Британское и французское общества готовились противостоять Германии.

Лондону и Парижу пришлось признать, что Гитлер не просто полностью подчинил себе Центральную Европу – это было терпимо, хотя и вызывало серьезные опасения, – но твердо намерен опрокинуть весь европейский баланс сил. В конце февраля британский кабинет согласился объявить войну в случае нападения Германии на Нидерланды, Бельгию или Швейцарию, а также публично предоставил гарантии безопасности Франции. Континентальная «полевая сила» была мобилизована в первые месяцы 1939 года, вскоре начались первые по-настоящему деловые и интенсивные консультации британского и французского генеральных штабов. «Entente Cordiale» возродилась из пепла. Но теперь было недостаточно провести, так сказать, линию на западе. Следовало помешать дальнейшему укреплению Германии в Восточной Европе – а ведь активно расходились слухи о грядущем поглощении Польши и Румынии. Более того, Гитлера возможно победить – или, что лучше, припугнуть, – если он будет вынужден сражаться на два фронта; поэтому было жизненно важно сохранить независимость поляков. По этой причине западные державы дали официальные гарантии польской и румынской независимости в марте 1939 года (о территориальной целостности речи не шло). Словом, оставалось некоторое пространство для польско-немецкого территориального урегулирования, но прямая аннексия грозила Гитлеру европейской войной – и лишала ресурсов для успешного ведения этой войны.

Действия Гитлера также вызвали немалое беспокойство в Соединенных Штатах. Рузвельт сообщил своим министрам, что впервые со времен Священного союза 1818 года Соединенные Штаты столкнулись с возможностью нападения «на Атлантическом побережье в Северном и Южном полушариях». Если немцы смогут разгромить или захватить Королевский флот, это приведет к существенному сдвигу в балансе морской силы и поставит Америку в невыгодное положение. Кроме того, как Рузвельт указал на последующей пресс-конференции, технологические достижения, прежде всего развитие военной авиации, «придвинули потенциальную атаку»» намного ближе, чем это было возможно в предыдущее десятилетие. Вдобавок диктаторы олицетворяли не только стратегическую, но и идеологическую угрозу; эти два соображения постоянно преследовали президента. На протяжении второй половины 1930-х годов Рузвельт опасался, что Гитлер или Муссолини способны «учинить в Мексике то, что они учинили в Испании», то есть «организовать революцию, фашистскую революцию». Поэтому борьбу с европейскими диктаторами президент воспринимал как «космическую» битву двух мировоззрений, битву, в которой безопасность Соединенных Штатов неразрывно увязывалась с безопасностью мира за пределами Западного полушария.

Сталин, однако, теперь пребывал в убеждении, что западноевропейские державы не заинтересованы в общем фронте против нацизма. Напротив, налицо были все признаки того, что они надеются использовать Гитлера для сдерживания СССР. В марте 1939 года советский диктатор публично предостерег, что Советский Союз «не теряет бдительности и не позволит тем, кто желал бы развязать войну, вовлечь нашу страну в конфликт» и заставить «таскать каштаны из огня для других». Предложенный Сталиным франко-англо-русский союз для гарантий территориального урегулирования в Восточной Европе – по сути, просто расширение «зоны охвата» обещаний, уже данных Лондоном и Парижем – усадил стороны за стол бессодержательных переговоров, которые затянулись до конца лета. Отчасти это было вызвано отказом Польши принять советскую военную помощь – поляки боялись «ненужных осложнений» в украинских и белорусских провинциях Варшавы, – а также ошибочной верой британцев и французов в боеспособность польской армии. Требовались радикальные действия, чтобы вырваться из того «стального» захвата, в котором Токио и Берлин ныне держали Советский Союз. В том же месяце русские наголову разгромили японцев в Монголии, на реке Халхин-Гол («номонханский инцидент»). Восточной границе ничто более не угрожало, по крайней мере на некоторое время, и Сталин смог сосредоточиться на «проблеме Гитлера».

Гитлер, в свою очередь, ощущал, что время стремительно уходит. Изрядно встревоженный все более воинствующей риторикой Рузвельта и уверенный в том, что столкновение с Соединенными Штатами гораздо ближе, чем ожидалось ранее, Гитлер одобрил осуществление «плана Зет», который предусматривал строительство крупного океанского надводного флота – Weltmachtsflotte, способного утвердить немецкое могущество в Атлантике, не только против Британской империи, но и против США. В марте Гитлер вспомнил о своих колониальных притязаниях на Африку и убедил Испанию подписать антикоминтерновский пакт; этот шаг представлял собой демонстрацию силы не столько для Москвы, сколько для Америки. В апреле 1939 года был аннулирован англо-германский морской договор – частично в качестве реакции на гарантии безопасности Польши, а частично в ознаменование того, что морская конфронтация с англосаксами неизбежна.

Впрочем, новое «расписание» Гитлера нагляднее всего показало себя в Восточной Европе. Единственный способ достижения паритета сил с мировыми державами, в особенности с США, заключался в завоевании жизненного пространства на востоке. С этой целью Гитлер обратился к Польше в конце октября 1938 года – вскоре после Судетского кризиса – с предложением о совместной военной кампании против Советского Союза. В обмен на Данциг и военное сотрудничество – в том числе транзит по польской территории для нападения на Россию – Варшаве обещали украинские земли. Польше, иными словами, предстояло войти младшим партнером в проекте Lebensraum, а не быть завоеванной; она заняла бы положение между статусами союзника, наподобие Муссолини, и сателлита, наподобие Словакии. К удивлению и немалой досаде Гитлера, поляки отвергли это предложение. Хуже того, англо-французские гарантии позволили «повторно окружить» Германию (эта фраза не сходила с уст в Берлине с марта 1939 года) и создавали непреодолимое препятствие на пути реализации большой стратегии фюрера. Поляки не давали добиться полной безопасности Германии и обрести «пространственную глубину» за счет российской территории. Если немцы собирались напасть на Советский Союз, Польшу, коротко говоря, следовало покорить. С вызывающей изумление дерзостью Гитлер обратился к Сталину, дабы устранить последний барьер для нападения на СССР.

Итоговый пакт Молотова – Риббентропа, подписанный в августе 1939 года, был во многом немецкой инициативой, однако, при всей своей неожиданности, он предлагал Сталину способ управляемой территориальной реорганизации на востоке Европы. Без этого соглашения Гитлер попросту продолжил бы завоевывать европейские страны и мог бы даже заключить союз с англичанами и французами против России. Сталин, безусловно, тоже вел игру с дальним прицелом, рассчитывая, как он сказал Политбюро в середине августа, «советизировать Германию» (это виделось как главный приз после франко-британской победы над Германией). По перечисленным причинам, пояснил Сталин, «в интересах СССР… чтобы началась война между рейхом и капиталистическим англо-французским блоком». Главной заботой Сталина была не Польша, а страны Балтии: он опасался, что Гитлер подчинит себе Литву, Латвию и Эстонию. Первая статья пакта касалась Литвы, лишь вторая была посвящена Польше; в намерения Советов входило, кажется, обозначить восточную границу немецкой экспансии в Польшу, а вовсе не определить зону прямой советской оккупации. Поэтому, напав на Польшу 1 сентября 1939 года, Гитлер фактически произвел первый выстрел совместной советско-германской войны против установленного европейского территориального порядка. Никто из диктаторов не получил той войны и тех партнеров, которых хотел изначально. Гитлер собирался вторгнуться в Советский Союз вместе с Польшей; Сталин предпочел бы увидеть общий советско-англо-французский фронт против нацистской Германии.

Англия и Франция в конечном счете объявили войну Германии 3 сентября 1939 года, но сделали это явно неохотно и не предприняли никаких усилий по атаке уязвимой западной границы Германии. Они до сих пор надеялись на компромиссный мир, который оставил бы Германию оплотом против большевизма. Что касается Сталина, тот начал опасаться, что поражение Германии нарушит европейский баланс сил и поставит СССР под угрозу совместного нападения капиталистических держав. Сопротивление Варшавы продолжалось недолго, и 17 сентября – на следующий день после окончательного разгрома японцев на реке Халхин-Гол в Монголии – Сталин приказал советским войскам войти в восточные провинции Польши. Так состоялся четвертый раздел Польши и начался период интенсивного советско-германского сотрудничества, в ходе которого Сталин поставлял Гитлеру жизненно необходимое сырье для войны против западных держав; НКВД возвращало в Германию беглых немецких коммунистов; СС в ответ передавали СССР украинских националистов. Обе спецслужбы безжалостно истребляли польских интеллектуалов и офицерский корпус. В ноябре 1939 года Сталин напал на Финляндию, чтобы отодвинуть границу дальше от Ленинграда. Началась полномасштабная советско-германская территориальная реорганизация Восточной и Северной Европы.

Война оказала серьезное (и принципиально различное) влияние на внутреннюю политику. В отличие от 1914 года, Франция не увидела возрождения «Union Sacrée», который объединил бы все партии и классы, пусть ненадолго и ради единственной цели. Напротив, водораздел между левыми и правыми, а также между правыми и левыми «умиротворителями» и «сопротивленцами», продолжал углубляться. Ситуацию заметно осложнил пакт Молотова – Риббентропа. Москва призывала французских коммунистов не сотрудничать с правительством; лидер компартии Морис Торез дезертировал из армии и бежал в Советский Союз. Производство вооружений велось неспешно, в первую очередь потому, что правительство экономических либералов оставило его в руках частных предпринимателей. Саму войну тоже вели робко, как с военной, так и с пропагандистской точки зрения. Французские силы внушили себе, что они находятся в безопасности за линией Мажино, пока Гитлер и Сталин перекраивают карту Восточной Европы.

В Великобритании начало войны и неспособность сдержать Гитлера едва не привели к отставке правительства Чемберлена. В конце концов премьер-министр был вынужден приступить к действиям, подгоняемый общественностью, прессой и парламентом, которые все выступали против Германии. Так или иначе, Великобритания вступила в войну без энтузиазма, но единой, и стала единственной крупной страной последующего победоносного «Великого союза», которая сама напала на Гитлера, а не подверглась нападению Германии. Более того, Австралия, Канада, Новая Зеландия и Южная Африка сплотились в поддержке метрополии (последняя – в ходе жарких парламентских дебатов); Ирландия сохраняла нейтралитет. Военная экономика работала эффективно с самого начала боевых действий не в последнюю очередь благодаря стимулируемому государством сотрудничеству между промышленниками и профсоюзами для ускорения производства вооружений.

Тоталитарные державы, с другой стороны, проводили куда более радикальную внутреннюю политику. Сталин «революционизировал» оккупированные польские территории и уничтожил тамошнюю буржуазию; опасаясь, что те сформируют «прозападную пятую колонну», он приказал расстрелять тысячи взятых в плен польских офицеров в лесу под Катынью в апреле – мае 1940 года. Гитлер аналогичным образом укреплял свою «хватку» в тылу и на оккупированных территориях. В конце сентября 1939 года все службы безопасности и наблюдения были объединены в грозном Reichsicherheitshauptamt Генриха Гиммлера. Месяц спустя Гитлер санкционировал начало программы «эвтаназии», призванной ликвидировать «недостойных жизни» и усилить нацию биологически ради предстоящей схватки. Балтийские и российские немцы возвращались «домой», в рейх. Гитлер неустанно предупреждал, что евреи будут наказаны за то, что ввергли Европу в новую войну. Евреев в Польше сгоняли в гетто; десятки тысяч были расстреляны. При этом немецких евреев пока не трогали, в основном ради того, чтобы не злить Соединенные Штаты. В июле 1940 года Гитлер открыто назвал их «заложниками» в руках немцев. Несмотря на воинственную риторику, однако, Гитлер не распорядился о полной мобилизации немецкого общества. Он намного медленнее британцев допускал к работе женщин и был сильно озабочен поддержанием поставок товаров широкого потребления. Германия все еще вооружалась, фигурально выражаясь, вширь, а не вглубь: затяжная война против Великобритании и Франции сулила немало проблем. Гитлер был твердо намерен не допустить повторения опыта Первой мировой войны, когда «домашний» фронт рухнул в результате блокады.

С разделением Польши Гитлер сосредоточился на развертывании войны на западе и на укреплении нового жизненного пространства на востоке, пока в конфликт не вмешались Соединенные Штаты. В конце сентября 1939 года он объявил о «мирном наступлении» ради достижения компромиссного мира с Великобританией и Францией. Затем он почти наверняка начал бы атаку на Советский Союз, как и предполагалось первоначально. Однако Лондон и Париж не выказали готовности оставить Польшу под владычеством Германии, и гитлеровская инициатива была отвергнута. Хуже того (с точки зрения немцев), англичане и французы были намерены лишить Германию поставок железной руды через Норвегию. Поэтому в апреле – мае 1940 года Гитлеру снова пришлось импровизировать. Он предупредил оккупацию Норвегии союзниками собственным вторжением; Данию также захватили, чтобы обезопасить тыловые коммуникации. Вскоре после этого Гитлер одобрил молниеносную операцию против Голландии, Бельгии и Франции. Эта операция – которая, по его опасениям, могла занять несколько лет – увенчалась успехом, превзошедшим самые смелые ожидания. Всего за несколько недель Нидерланды были полностью оккупированы, французскую армию разбили, а британский экспедиционный корпус был счастлив эвакуироваться с пляжей Дюнкерка.

Победы Германии на западе Европы трансформировали европейскую политику. С июня 1940 года Гитлер контролировал не только всю Центральную Европу, но и большую часть Польши, северную половину Франции, Бельгию, Голландию, Данию и Норвегию. Формально свободная вторая половина Франции во всем подчинялась Германии. Новый, якобы независимый вишистский режим маршала Петена и его главного министра, Пьера Лаваля, пытался добиться признания в Европе посредством «сотрудничества» с Берлином. Традиционный европейский баланс сил сгинул бесследно, был вытеснен немецкой гегемонией. Это привело к территориальным спорам, которые изменили карту Европы ничуть не меньше (если не больше), чем действия Гитлера. Что касается остальных держав, геополитическая угроза, исходившая от Гитлера, представляла одновременно опасность и возможность. Советские лидеры стремились «компенсировать» завоевания Гитлера и упредить дальнейшее приближение Германии к своим границам через аннексии. Вскоре после падения Франции Сталин поэтому занял Прибалтику, а через месяц вынудил Румынию уступить СССР Бессарабию и Северную Буковину. Советы также обратили внимание на Балканы, не только ради того, чтобы опередить немцев, но и для защиты от Великобритании, которую Сталин считал ведущей капиталистической мировой державой и постоянной угрозой безопасности Советского Союза. В результате к концу года Сталин захватил, оккупировал или присоединил приблизительно столько же независимых государств, сколько занял Гитлер.

Муссолини отреагировали на крах Франции, форсировав реализацию своих планов по созданию фашистской империи в Юго-Восточной Европе и Средиземноморье. В июне 1940 года началось запоздалое и крайне неудачное наступление на юге Франции; тем не менее, итальянскому дуче выделили «свою» зону оккупации. Вскоре после этого Муссолини атаковал британцев в Северной Африке и потерпел бесславное поражение. В конце октября Италия вторглась в Грецию, рассчитывая создать собственную балканскую гегемонию в качестве противовеса доминированию Германии в Центральной и Западной Европе. Итальянские войска снова безнадежно увязли в боях, поскольку греки оказывали гораздо более упорное сопротивление, чем ожидалось. Словно все и так не было плохо, британцы в ноябре 1940 года потопили большую часть итальянского флота на рейде Таранто. Муссолини пришлось испить чашу унижения до дна. Череда поражений ослабила позиции режима дома, где обозначились первые трещины в единстве нации; внешняя политика, давний инструмент фашистского управления Италией, теперь угрожала расколоть страну. Испанский диктатор Франко также надеялся поживиться за счет падения Франции. Он захватил «международную зону» в Танжере в середине июня 1940 года, не в последнюю очередь для того, чтобы опередить итальянцев. В октябре 1940 года Гитлер встретился с Франко под городком Андей, но не смог убедить испанца отказаться от нейтралитета. Обсуждался вовсе не отказ Испании воевать с Великобританией (как раз это Франко ничуть не смущало); проблему представлял длинный список испанских территориальных претензий – не только Гибралтар, но и Оран с Марокко. Данные претензии противоречили политике Гитлера, который пытался привлечь режим Петена в антибританскую коалиции, но и могли оскорбить итальянцев. Если коротко, от войны Испанию уберегла не осмотрительность Франко, а твердость и целеустремленность Гитлера.

Немецкое вторжение в Нидерланды спровоцировало «восстание» британского парламента против Чемберлена в мае 1940 года (иногда эти прения именуют «норвежскими дебатами», что вводит в заблуждение). Новое правительство Уинстона Черчилля демонстрировало решимость принести все необходимые военные, экономические, социальные и конституционные жертвы ради победы. В середине июня 1940 года Черчилль предпринял неудачную попытку заключить союз с Францией – подразумевавшую общее гражданство и общее правительство, – чтобы вовлечь Францию в военные действия против Германии или хотя бы спасти французский военно-морской флот. Нацистская угроза виделась настолько экзистенциальной, что она оправдывала ликвидацию (или по крайней мере частичную утрату) британского суверенитета. Вскоре после капитуляции Франции Великобритания отвергла мирные предложения Гитлера. Летом Королевские ВВС отразили попытку люфтваффе завоевать воздушное господство в небе над Англией; даже при условии превосходства Германии в воздухе любые операции против Королевского военно-морского флота казались обреченными на провал. Впрочем, Гитлер не собирался воевать с Великобританией, если этого можно было бы избежать, и к военным действиям приступил лишь после отказа Лондона согласиться с доминированием Германии в Центральной и Восточной Европе. Началась подготовка к операции «Морской лев», подразумевавшей вторжение на южное побережье острова.

Падение Франции вызвало громкий отклик по всей Британской империи. Теперь империя оказалась последней линией обороны против Гитлера – Черчилль планировал продолжать войну из Канады, если Великобритания будет оккупирована – и источником живой силы, на которую мог полагаться Лондон. Поэтому метрополия никогда «не выступала в одиночку». Сотни бесценных «имперских» пилотов принимали участие в «битве за Британию». Боевые потери новозеландцев были максимальными среди всех воюющих сторон в соотношении к численности населения, за единственным исключением – Советским Союзом. Заводы Канады, Австралии и Индии производили больше винтовок, чем предприятия метрополии, а также десятки тысяч самолетов; одна канадская экономика была сопоставима с экономикой Италии. В последующие пять лет миллионы канадцев, австралийцев, новозеландцев и южноафриканцев воевали на фронтах Второй мировой, преимущественно против немцев. Это же можно сказать о множестве индийцев, которых воевать вынудили обстоятельства. После мая 1940 года численность индийской армии выросла вдвое, до 2 миллионов человек, а ресурсы Индии систематически направлялись на поддержку военных усилий. Объем промышленного производства Британской империи вскоре превысил объемы производства на оккупированных Германией территориях по всем категориям за исключением винтовок.

Гитлер между тем перестал фокусироваться на войне с Британской империей. Вскоре после падения Франции он дал понять своим военачальникам, что он планирует при первой удобной возможности напасть на Советский Союз. Неспособность поставить Великобританию на колени летом и осенью 1940-го, вкупе с отказом Черчилля признать «полюбовное» деление мира между державами, укрепили стремление Гитлера покончить с обоими противниками, пока не вмешались Соединенные Штаты. В конце сентября 1940 года Германия, Италия и Япония подписали Тройственный пакт. В конце года Гитлер отдал подробные распоряжения о том, как следует провести нападение на Советский Союз (план «Барбаросса»). Но прежде требовалось обезопасить южный фланг рейха на Балканах. Здесь провал греческого наступления Муссолини привел британские войска на помощь грекам. Хуже того, итальянское наступление в Северной Африке не только не принесло плодов, но и обернулось сокрушительным контрнаступлением британцев в начале 1941 года. В довершение всего в Югославии состоялся инспирированный сербскими националистами переворот, воспринятый как попытка «сравняться» силами с Германией. Поэтому в феврале 1941 года Гитлер направил Afrikakorps под командованием Э. Роммеля остановить британцев в Северной Африке и обеспечить плацдарм, с которого можно было угрожать Америке. За очень короткое время британская армия очутилась в крайне стесненном положении. Два месяца спустя нацисты овладели Югославией и Грецией, причем в обеих странах было введено совместное итало-немецкое управление; Хорватия получила независимость и стала марионеткой Германии под властью Анте Павелича; сербским государством на юге руководил Милан Недич. Гитлер изначально не собирался занимать столь обширную территорию, тем более так быстро, и эти стратегические решения имели неожиданные последствия.

Неудачи итальянцев и успехи Роммеля в Северной Африке заставили Гитлера задуматься о покорении Ближнего Востока. Фюрер разработал глобальную стратегию охвата, в рамках которой Afrikakorps предстояло наступать на восток через Египет, Палестину в направлении Месопотамии, а другая армия с юга Украины должна была двигаться через Кавказ навстречу Роммелю. Арабские националисты теперь видели в Гитлере свою наилучшую надежду на избавление от сионистов и на изгнание англичан из региона. В январе 1941 года Великий муфтий Иерусалима Амин аль-Хусейни предложил Гитлеру стратегическое партнерство против «англо-еврейской коалиции». Это партнерство должно было покончить с «эксплуатацией и экспортом нефти на благо Великобритании». Муфтий всемерно поддерживал нацистскую политику в отношении евреев и одобрял физическое уничтожение последних. Министр иностранных дел Германии Риббентроп был в восторге от возможностей, которые сулил Ближний Восток, особенно после того, как прогермански настроенный Рашид Али захватил власть в Багдаде и принялся устраивать еврейские погромы. Но вскоре Рашида Али свергли британцы, а две эскадрильи люфтваффе, переброшенные в Мосул при содействии французского режима Виши, оказались сбиты в течение нескольких дней. Для Гитлера, впрочем, Ближний Восток оставался второстепенным ТВД: местные лидеры были гораздо сильнее заинтересованы в сотрудничестве, чем он сам.

Зато фюрера изрядно беспокоили Соединенные Штаты. Президент Рузвельт ужаснулся падению Франции. Он воспринял немецкий триумф как фундаментальное смещение европейского и, следовательно, глобального баланса сил, не в последнюю очередь потому, что Гитлер теперь мог присвоить себе французские владения в Южной Америке и Карибском бассейне. Рузвельт опасался, что истинная цель Гитлера заключается в получении доступа к Атлантике, возможно, через плацдарм на Пиренейском полуострове или даже на Азорских островах и на островах Зеленого Мыса. Общественное мнение США – где интервенционисты сильно уступали скептикам и откровенным изоляционистами – побуждало Рузвельта к сдержанности. Именно поэтому президент представил свою программу помощи Великобритании как часть стратегии по недопущению проникновения немцев в Латинскую Америку. В начале сентября 1940 года Рузвельт заключил сделку, по которой Королевский флот получал устаревшие американские эсминцы в обмен на право аренды британских военно-морских баз. Этот шаг был безусловно направлен против Гитлера, но также его можно было трактовать в традиционных терминах – как попытку ослабить влияние Британской империи в Западном полушарии. В том же месяце Конгресс одобрил всеобщую воинскую повинность – первый массовый призыв на военную службу в истории США.

В ноябре 1940 года Рузвельт приступил к исполнению обязанностей президента в третий раз подряд и получил пространство для маневра, которого ему не хватало прежде. Теперь он мог полноценно сдерживать Гитлера. В самом конце декабря 1940 года он сообщил стране в одном из своих знаменитых «выступлений у камина», что Соединенные Штаты намерены действовать в качестве «арсенала демократии» против диктаторов. В марте 1941 года Рузвельт одобрил программу ленд-лиза, в рамках которой США «выдавали в аренду» – на практике отдавали даром – огромные объемы военной техники и снаряжения финансово обескровленным войной Великобритании и Китаю. Как указал военный министр Генри Стимсон, это фактически означало «объявление экономической войны» Гитлеру и Японии; в радиообращении к нации в день, когда закон о ленд-лизе был одобрен Сенатом, Рузвельт публично упомянул о «Второй мировой войне», которая «началась полтора года назад». Позднее в том же месяце президент и его военачальники согласились, что в случае конфликта с державами Оси Соединенным Штатам следует сосредоточиться «прежде всего на Германии». Все военные планы составлялись применительно к Атлантике и Германскому рейху. С учетом этого американцы провели «Вашингтонскую беседу» с Японией в апреле 1941 года, чтобы «умерить пыл» Токио, пока улаживается ситуация с Германией. Гитлер, разумеется, не был посвящен в секреты военного планирования США, но общее направление американской политики – каковую он приписывал влиянию «мирового еврейства» на Вашингтон – представлялось неоспоримым. В том же месяце, напуганный возможным поражением Японии, которое оставит его один на один со всей мощью американцев, и убежденный в том, что до прямого конфликта с Рузвельтом остаются считаные месяцы, Гитлер дал роковое обещание Токио, что поддержит Японию в будущей войне с Соединенными Штатами.

Затем, 22 июня 1941 года, фюрер напал на Советский Союз. Помимо самого вермахта, армия вторжения включала (или пополнилась позднее) национальные воинские контингенты союзных Италии, Финляндии, Румынии, Венгрии и Словакии и нейтральной Испании (Франко набрал свою «Голубую дивизию»), а также добровольцев из почти всех стран Европы, в том числе Франции, Нидерландов и Скандинавии. Гитлер сумел мобилизовать едва ли не всю Европу в поддержку своей стратегии. Его целью было не просто уничтожить большевизм (или хотя бы оттеснить тот за Урал), но обеспечить жизненное пространство, которое Германии требовалось, чтобы выжить в грядущей схватке с окружившей рейх еврейско-англо-американской коалицией. Ради этого завоеванные территории следовало безжалостно колонизировать и очистить от всякого еврейского и коммунистического влияния. С первых часов наступления армия казнила советских комиссаров как агентов мирового еврейства, а Einsatzgruppen СС, следуя быстро смещавшейся вперед линии фронта, истребляли сотни тысяч евреев; женщин и детей, как правило, щадили, имея на них иные планы.

Сталин приступил к тотальной мобилизации советского общества. Он объявил, что эту схватку «нельзя считать обычной войной… между двумя армиями», что это «Отечественная война» за «свободу и против рабства». Важнейшие предприятия, которым грозила опасность оказаться в руках оккупантов, эвакуировались в безопасные места за Уралом. Очень скоро они стали выпускать десятки тысяч танков, самолетов и артиллерийских орудий. Миллионы солдат призвали на военную службу; многих офицеров, томившихся в ГУЛАГе, освободили и отправили на передовую. Власти всемерно поддерживали русский патриотизм. При этом Сталин не спешил реагировать на спонтанные проявления религиозности. Судя по всему, та развивалась стихийно, как своего рода реакция на вторжение извне, и режим возродил Московский патриархат не столько для того, чтобы поощрять восстановление религии, сколько ради того, чтобы контролировать волну энтузиазма, которая могла обернуться против режима. Диссидентство, потенциальное и реальное, по-прежнему жестоко подавлялось: около 2,5 миллиона человек было отправлено в ГУЛАГ за годы войны, сотни тысяч немцев и чеченцев депортировали из опасения, что они могут тайно сотрудничать с Гитлером. К концу 1941 года, опираясь на донесения разведки, утверждавшие, что японцы не намерены нападать на СССР с востока и готовятся к войне с Соединенными Штатами, Сталин одобрил переброску сибирских дивизий на западное направление. К концу года Красной Армии удалось остановить вермахт под Москвой. Исход войны, конечно, оставался открытым, но было ясно, что шансы на быструю победу Германии улетучились.

Рузвельт усилил американское давление на Гитлера. Он не принял изумительное предложение Сталина развернуть американские войска под американским же командованием где-нибудь на русском фронте. Общественное мнение по-прежнему горячо возражало против формального вступления в войну. Однако президент разрешил поставки СССР значительной военной помощи, разморозил советские активы и освободил советское судоходство от ограничений, которые накладывал закон о нейтралитете. Он встретился с Черчиллем в Пласентия-бэй на Ньюфаундленде в середине августа 1941 года и заключил соглашение, известное как «Атлантическая хартия». Документ провозглашал «лучшее будущее для всего мира», отвергая любые «территориальные изменения, которые не согласуются со свободно выраженной волей заинтересованных народов», а также призывал к установлению мира «после полного уничтожение нацистской тирании» и к разоружению народов, «которые угрожают или могут угрожать агрессией за пределами своих границ».

Ключевой была фраза о «полном уничтожении нацистской тирании». Хартия представляла собой стратегию победы над Гитлером, этакий новый Версальский договор, снова разоружающий Германию. Это замечательный документ, подготовленный невоюющей страной и без одобрения Конгресса. В следующем месяце президент отдал приказ американским эсминцам стрелять по немецким рейдерам и субмаринам. «Когда видишь гремучую змею, готовую укусить, – сказал Рузвельт в очередной «беседе у камина» 11 сентября 1941 года, – никто не ждет, пока она укусит, чтобы ее раздавить». Все слушатели этого выступления – в том числе нацистское руководство в Берлине – могли не сомневаться, что президент предупреждает немецкого диктатора. Фактически Германия уже находилась в состоянии войны с Соединенными Штатами.

На таком фоне оба лидера приняли судьбоносные решения. Когда немецкие армии продвинулись в глубь российской территории, Япония в августе 1941 года приготовилась отказаться от своего нейтралитета и выступить против Сталина с востока. Рузвельт опасался, что это нанесет смертельный удар по Советской России и обеспечит Гитлера ее поистине неистощимыми ресурсами. Именно поэтому он ввел эмбарго на поставки Токио нефти и стали – отчасти чтобы помочь Китаю, но в основном ради того, чтобы помешать Японии напасть на Советский Союз. Этот шаг породил цепную реакцию: японцам требовалось гарантировать поступление сырья из альтернативных источников в голландской Ост-Индии, иначе пришлось бы поддаться американскому давлению и отказаться от всяких притязаний на доминирование в Азии. Примерно тогда же – точнее сказать сложно – Гитлер решился на полное уничтожение европейского еврейства: истреблению подлежали все – мужчины, женщины и дети – во всех странах Европы. Глав соответствующих экономических, административных, дипломатических служб и полиции вызвали в Берлин, чтобы обсудить практические шаги по реализации данной политики. Вскоре после этого, в самом начале декабря 1941 года, Гитлер снова заверил японцев, что присоединится к их войне против Соединенных Штатов. Пришло время разгромить «мировое еврейство» на всех фронтах.

Японцы 7 декабря нанесли внезапный авиаудар по американскому Тихоокеанскому флоту в Перл-Харборе. Рузвельт получил «неправильную» войну. Его спас Гитлер, который был полон решимости доказать делом свою приверженность соглашению с Токио. Немецкий диктатор не сомневался в том, что Соединенные Штаты нужно втянуть в «войну на два океана», чтобы предотвратить быстрый коллапс Японии, который позволит Рузвельту полностью сосредоточиться на Европе. 11 декабря Гитлер объявил войну Америке, к облегчению и ликованию верховного командования, особенно адмиралов, которые приветствовали возможность открыто вести боевые действия, совсем недавно маскировавшиеся дипломатическими потугами. По сути дела, Гитлер спровоцировал попадание рейха в глобальное окружение, которого так боялся. Упреждающий удар по мировому еврейству обернулся формированием «еврейско-большевистско-плутократического» альянса, главного страха немецкого диктатора на протяжении многих лет, прежде чем было создано Lebensraum на востоке, необходимое Германии, чтобы справиться с этим вызовом. Такова одна из важнейших условностей современной истории: что бы произошло, не проглоти Гитлер наживку Рузвельта и не прими Соединенные Штаты активного участия в европейской войне?

С конца 1941 года две крупные коалиции воевали по всему земному шару: «Великий союз» – это выражение Черчилль позаимствовал у своего предка Мальборо – Великобритания, СССР и США против стран Оси, то есть Германии, Италии и Японии (включая сочувствующих с обеих сторон). В январе 1942 года союзные державы опубликовали «Декларацию Объединенных Наций», в которой поклялись использовать «все ресурсы» ради «победы над гитлеризмом». Подобно своей предшественнице, Лиге Наций, Организация Объединенных Наций задумывалась как способ решения «немецкой проблемы». Почти полгода казалось возможным, что страны Оси возьмут верх. Япония уверенно теснила американцев и европейские колониальные империи. Гонконг, Сингапур, Малайя и голландская Ост-Индия очень скоро были оккупированы. Немецкие подводные лодки пиратствовали на неохраняемых торговых путях у побережий Америки; вермахт в России возобновил наступление, достиг Сталинграда на Волге и двигался на юг, к важнейшим нефтяным месторождениям Кавказа; в Северной Африке корпус Роммеля усилил натиск в Египте и был готов ворваться в Палестину. Летом 1942 года немецкие войска «стиснули» Ближний Восток с севера и запада, японский флот совершил набег на Цейлон и утвердился в Индийском океане; «прямой контакт» между двумя державами Оси представлялся неизбежным.

Коалиция союзников провела массовую внутреннюю мобилизацию для изыскания необходимых ресурсов и живой силы. Вся экономика США теперь работала на войну и вскоре начала опережать по объемам производства экономику стран Оси. Основной «движущей силой» выступал сам президент и сторонники «Нового курса» в администрации, убеждавшие лидеров бизнеса ставить амбициозные цели и составлять планы, которые на практике нередко перевыполнялись. Оружием снабжалась не только растущая армия США, вооружение поставлялось британцам и Советскому Союзу. В Германии Гитлер в 1942-м поручил управление экономикой Альберту Шпееру. Посредством технологических инноваций, эффективной организации рабочих процессов и безжалостной эксплуатации рабского труда тот добился значительного роста производства вооружений. В начале следующего года министр пропаганды Йозеф Геббельс стимулировал активную мобилизацию населения, заявив о «тотальной войне». Советская военная экономика также в немалой степени зависела от принудительного труда заключенных ГУЛАГа. Очень быстро СССР тоже превзошел Третий рейх по объемам производства в большинстве ключевых категорий вооружений. И все-таки, пожалуй, самую показательную мобилизацию провела Великобритания. Будучи лишенной доступа к жизненно важному европейскому товарообороту и сырью вследствие господства Гитлера на континенте, она сумела организовать производство вооружений в изрядных количествах (пусть не всегда надлежащего качества) и даже опередить Германию. Причем британцы не просто обеспечивали собственные военные усилия против Германии, но и поставляли существенные объемы Советскому Союзу после июня 1941 года. Миллионы британских мужчин были призваны в армию и отправились служить за моря. Парламент продолжал заседать, большинство основных гражданских свобод по-прежнему соблюдалось. Британское «военное государство» снова показало, что демократия и массовая мобилизация вполне совместимы и образуют более эффективную комбинацию, нежели диктатура.

Германия, напротив, целиком опиралась на эксплуатацию и заселение завоеванных территорий. Коренное население подлежало депортации (в лучшем случае), а часто попросту истреблялось. «Generalplan Ost», первый вариант которого был составлен в январе 1941 года и затем неоднократно изменялся в последующие два года, предусматривал колонизацию большей части Польши, Прибалтики, Белоруссии и Украины. Около 30 миллионов человек следовало переселить в Западную Сибирь, на их место должны были прибыть немецкие поселенцы (числом вполовину меньше), которым предстояло стать «гарнизоном» и стратегическим военным резервом рейха. Идея заключалась в том, чтобы превратить Украину в «житницу» рейха, чтобы, как выразился Гитлер, «никто более не смог уморить нас голодом». В самой Германии нацисты проводили политику Volksgemeinschaft, то есть исключительно «арийского» общества, «избавленного» от евреев, цыган и других «нежелательных» элементов; такое общество виделось достаточно сильным, чтобы прорвать окружение «еврейско-большевистско-плутократической» коалиции. Нацисты стремились к более эгалитарному обществу, свободному от корпоративных ограничений и поощряющему «народную энергию». На практике социальное неравенство в основном сохранялось, но старые кастовые барьеры действительно исчезали в вооруженных силах: высокий уровень потерь офицерского корпуса заставлял пополнять его ряды выходцами из низов среднего класса и даже из пролетариата. Гендерные различия также отчасти устранили ради более широкого привлечения женщин к военной деятельности. Кроме того, отмечался очевидный политический фаворитизм – особенно в последние годы войны – в пользу военачальников, пусть и скромного происхождения, которые открыто поддерживали идеологию национал-социализма. После войны Гитлер надеялся вознаградить свой народ государством всеобщего благоденствия – с автобанами, гарантированной занятостью, социальным жильем и длительными отпусками; в этом отношении его фантазии смешивали расовую утопию и «модернизм».

В демократических странах война наоборот ускорила возникновение всеобъемлющего государства всеобщего благосостояния. В 1941 году британское коалиционное правительство – по настоянию лейбористов – заказало исследование, призванное составить дорожную карту полномасштабной трансформации британского общества. Итоговый документ – «Отчет Бевериджа» – был опубликован в конце 1942 года. Там содержались предложения по организации Национальной службы здравоохранения, улучшению качества государственного жилья и внедрению комплексной системы социального обеспечения. Основной целью виделось обеспечение социальной сплоченности и укрепление демографии, необходимые для сохранения за Великобританией статуса великой державы, не только на время войны, но и впредь. В документе недвусмысленно указывалось, что это потребует заботы о семье и здоровье женщин, акцент делался на увеличении уровня рождаемости через поощрение материнства. «В ближайшие тридцать лет, – говорилось в отчете, – матери-домохозяйки будут выполнять жизненно важную работу по сохранению адекватного воспроизводства британского народонаселения и британских идеалов в мире». В целом документ сулил «фронту и тылу» своего рода материальное вознаграждение за противодействие Гитлеру. Аналогичные процессы происходили в Соединенных Штатах, где «военное государство разрослось до беспрецедентных размеров». За Атлантическим океаном социальное обеспечение и война оказались неразрывно связаны. Логика была неопровержима: если американцев и британцев нужно мобилизовать в защиту домашнего очага, имеет смысл оделить тех, у кого этого нет, очагом и кровом – чтобы у них было, что оборонять.

Военные усилия также способствовали интеграции и эмансипации американского общества. В американской армии США служили мужчины всех слоев и классов, благодаря чему укреплялось единство нации. Афроамериканцев по-прежнему сводили в отдельные подразделения, опасаясь снижения боеспособности «белых» частей, но они впервые за долгое время массово воевали с оружием в руках, выказывая свой патриотизм и внося немалый вклад в военные усилия страны. Миллионы американских женщин пришли на заводы и фермы. Поскольку многие из них были семейными, правительству впервые пришлось предоставить, как сформулировал генерал Луис Макшерри из Совета по военному производству, «надлежащие условия детям работающих матерей». Все это обходилось недешево, потому что следовало компенсировать неоплачиваемый домашний труд; на многих верфях, например, при которых имелись детские сады, цена стоимости ухода за детьми включалась в расходы на строительство кораблей. Борьба против Гитлера, иными словами, преобразила жизнь женщин по обе стороны Атлантики. Знаменитая картина Нормана Рокуэлла «Клепальщица Рози», напечатанная в «Сатердей ивнинг пост» в мае 1943 года – суровая военная работница попирает ногой экземпляр «Mein Kampf» – как бы отобразила этот процесс.

С другой стороны, война также дала мощный стимул изоляционистским силам внутри воюющих обществ. В Великобритании правительственная паранойя и народная ксенофобия привели к интернированию тысяч беженцев из Центральной Европы – среди которых было много евреев – из опасения, что они потенциально способны составить «пятую колонну». Точно так же в США после нападения на Перл-Харбор Рузвельт приказал интернировать американцев японского происхождения. Отчасти эта политика отражала негативное отношение к «азиатам», распространенное на Западном побережье, но главным мотивом было стремление предотвратить любые попытки шпионажа или саботажа. Сталин предпринимал гораздо более радикальные меры, переселяя целые группы населения – либо предвидя их нелояльность, либо карая за сотрудничество с оккупантами. Немцев, чеченцев, калмыков и другие этнические группы, которых подозревали в сговоре с врагом, депортировали с нажитых мест в необжитые районы.

Кампания Гитлера против евреев также была мотивирована стратегически, но в остальном представляла собой политику совершенно иного толка. Гитлер воспринимал евреев как руководящую силу, которая стоит за международной коалицией против Германии. Поэтому «сдерживание» евреев и конечное физическое истребление составляли неотъемлемую часть политики нацистов. До конца 1941 года Гитлер не допускал массового истребления западноевропейских евреев, поскольку те были для него заложниками «правильного» поведения Соединенных Штатов. Но когда перчатка была брошена, всего через несколько дней после объявления войны Америке, фюрер донес до нацистского руководства свои сокровенные мысли. «Что касается еврейского вопроса, – писал Геббельс в дневнике, – фюрер твердо намерен решить его раз и навсегда. Он предсказывал, что если они развяжут новую мировую войну, то тем самым обрекут себя на уничтожение. Это не пустые слова. Мировая война идет. Уничтожение евреев должно стать ее неизбежным следствием». В январе 1942 года на долго откладывавшемся совещании в берлинском пригороде Ванзее были проработаны детали. За следующие три года пять миллионов евреев – около миллиона человек уже истребили айнзацгруппы СС в России – были расстреляны на месте или переправлены из Центральной, Южной и Западной Европы в лагеря смерти, такие как Освенцим и Майданек. В обращении к командованию СС в Позене в октябре 1943 года Генрих Гиммлер объяснял, что программа истребления необходима для поддержания немецкого расового превосходства. По его мнению, это «основа, предпосылка нашего исторического существования. Народ, который живет в центре Европы, который окружен врагами со всех сторон… такой народ выживает только благодаря своему качеству, своей расовой ценности». «Окончательное решение», таким образом, представляло собой экстремистскую интерпретацию классических немецких доктрин «окружения» и Mittellage.

Относительно целей и методов ведения войны возникли серьезные разногласия между Советами, американцами и британцами. Эти разногласия отражали разницу в представлениях о том, как следует организовать Европу и строить международные отношения после окончания войны. Рузвельт с самого начала высказывался в пользу глобального консорциума «Четырех всадников» – США, СССР, Великобритании и Китая, – которые будут доминировать в новой международной организации, что заменит Лигу Наций. Черчилль искал способы защиты своей страны от власти двух «сверхдержав» и потому добавил в этот список Францию. Сталину нравилась идея «европейского согласия» после 1815 года, однако он настаивал на том, что безопасность Советского Союза требует аннексии ряда сопредельных территорий и создания управляемых из Москвы буферных государств между СССР и Германией. Рузвельт, напротив, был твердо убежден, что не должно быть никакого разделения Европы на «сферы влияния»; он считал, что подобная политика во многом способствовала милитаризации континента в прошлом, и американское общественное мнение решительно поддерживало эту точку зрения. Европейская консультативная комиссия министров иностранных дел трех стран пыталась найти компромисс.

Главным камнем преткновения оставалась Германия. Сталин требовал ее разделения на независимую Рейнскую область, Баварию и марионеточное государство, охватывающее прочие территории (в том числе Померанию и Силезию); Восточную Пруссию следовало присоединить к Польше. Молотов заявил, что «Германия должна впредь оставаться безвредной». Рузвельт предлагал еще более радикальный шаг – разделение на шесть государств: Гессен, Ганновер и Северо-Западная Германия, Саксония, Баден-Вюртемберг-Бавария, Пруссия (Бранденбург, Силезия и Померания) и Восточная Пруссия; насущный для военных целей потенциал Саара и Рура побуждал передать эти регионы под контроль международной администрации. Лишь разделение, как уверял госсекретарь Самнер Уэллс, «окажет, возможно, воздействие на психику немецкого народа» и избавит этот народ от агрессивности. Черчилль инстинктивно склонялся к более суровым мерам: он регулярно упоминал о необходимости «кастрировать немецких мужчин», чтобы предотвратить новую агрессию, и выражал надежду, что немцы станут «толстыми импотентами». С другой стороны, премьер беспокоился, что возникший вакуум власти заполнит Сталин. Он предупреждал свой кабинет не «ослаблять Германию слишком сильно, она может понадобиться нам против русских». Большинство британских планировщиков, тем не менее, поддерживали предложения по разделу Германии, пускай ценой окажется советская гегемония в Центральной Европе.

Главным для сдерживания послевоенной Германии и «вытеснения» Советского Союза были возрождение и объединение Европы – по крайней мере, ее западной половины. В октябре 1942 года Черчилль «узрел впереди Соединенные Штаты Европы… которые проводят единую международную политику и несут заботы по сохранению Пруссии в разоруженном состоянии». Американцы особо симпатизировали идее европейского единства. Стратеги Государственного департамента поддерживали экономическую интеграцию континента, «усугубленную» режимом свободной торговли со всем миром, прежде всего с Соединенными Штатами. В теории это отвечало американским экономическим интересам и обеспечивало глобальный баланс сил, превращая потенциал военных столкновений в мирное производство. Опасность, однако, состояла в том, что любой будущий Гитлер тем самым получал контроль над этим таможенным союзом и мог использовать его против США.

Единственным, в чем союзники соглашались между собой, было убеждение, что сепаратный мир с Гитлером невозможен. На конференции в Касабланке в январе 1943 года Великобритания и Соединенные Штаты заявили о доктрине «безоговорочной капитуляции Германии», к которой Сталин присоединился несколько месяцев спустя. Но для начала следовало победить Гитлера. В Соединенных Штатах общественное мнение – вопреки ворчанию тех, кто полагал, что «Азия важнее», – целиком поддерживало идею полного разгрома Германии; лишь тогда коалиция сможет сосредоточить внимание на Японии. Британцев убеждать не требовалось. «Германия является основным врагом, – гласило совместное англо-американское коммюнике за январь 1942 года, – и победа над нею будет ключевой для общей победы. Когда Германия потерпит поражение, крах Италии и поражение Японии станут неизбежными». Вашингтон и Лондон, впрочем, принципиально расходились в вопросе о ее сроках, о сроках вторжения на континент, которое было необходимо для разгрома Гитлера. Британцы предпочитали «обессилить» Германию операциями в Средиземном море и на других периферийных фронтах, а американское командование выступало за «сокрушительный» удар по Северной Франции.

Эти разногласия достигли кульминации в Касабланке в 1943 году: британской делегации удалось заблокировать требования США по скорейшей высадке во Франции и настоять на «средиземноморской» стратегии. Посему союзники договорились об организации массированных авианалетов. Но в который раз Лондон и Вашингтон заспорили относительно наилучшей тактики. Королевские ВВС, которые действовали по ночам, чтобы уменьшить потери, пытались восполнить неточность ударов бомбардировками жилых районов, чтобы подорвать боевой дух немцев. Американцы же проводили точечные бомбардировки ключевых промышленных предприятий наподобие заводов по производству шарикоподшипников и фабрик синтетического топлива. В совокупности эти налеты фактически открыли для Германии новый фронт на собственной территории. Сотни тысяч немецких граждан погибли, военное производство резко сократилось, боевой дух в тылу и на фронте упал; возможно, важнее всего было то, что 800 000 немецких военнослужащих направили в службу ПВО наряду с тысячами новейших самолетов рейха и лучшими пилотами. В итоге боеспособность люфтваффе на востоке оказалась подорвана.

Ресурсы, которые Гитлер получил, покорив Европу, были весьма велики, но все же не шли ни в какое сравнение с объединенными ресурсами Британской империи, Советского Союза и Соединенных Штатов. В 1942 году этот дисбаланс начал сказываться. Наступление Роммеля в дельте Нила остановили; через несколько месяцев 8-я армия Монтгомери двинулась на Эль-Аламейн, ставя конечной целью изгнание стран Оси из Северной Африки. В Тихоокеанском регионе Япония потерпела поражение в схватке в Коралловом море, а затем пережила катастрофическую потерю своих авианосцев в битве при Мидуэе в мае 1942 года. Соединенные Штаты приступили к медленной «реконкисте» Тихого океана, «прыжками с острова на остров» подбираясь все ближе к самой Японии. Попытка Гитлера захватить нефтяные поля Кавказа провалилась, летнее наступление 1942 года выдохлось. К концу года немецкая 6-я армия под Сталинградом была окружена и сдалась в феврале следующего года. Несколько месяцев спустя Гитлер понес не менее чувствительный урон под «Тунисградом», когда североафриканская армия сдалась союзникам едва ли не целиком. Он попытался уговорить Сталина на сепаратный мир, но попытка не увенчалась успехом. Морская блокада Великобритании подлодками почти удалась, но к весне 1943 года битва за Атлантику оказалась проиграна, а немецкие подводные лодки понесли колоссальные потери. Грандиозное танковое сражение под Курском тем летом тоже закончилось не в пользу Германии. Вскоре после этого союзники оккупировали Сицилию, а затем высадились на юге Апеннинского полуострова. Это привело к недовольству внешней политикой Муссолини в фашистском Верховном совете, и Италия впоследствии переметнулась к союзникам. Гитлеру оставалось только превратить Европу в крепость, за «стенами» которой рейх мог бы переждать бурю.

Немецкая стратегия заключалась в мобилизации континента против Объединенных Наций. «Тот, кто контролирует Европу, – объяснял Гитлер региональным партийным боссам (гауляйтерам) в начале мая 1943 года, – тем самым владеет миром… Поэтому она должна оставаться целью нашей борьбы; мы должны создать единую Европу, но монолитную структуру Европе способна обеспечить только Германия». Нацистская пропаганда неустанно провозглашала идею «европейского крестового похода против большевизма». Подобно Наполеону, Гитлер мог рассчитывать как на оккупированную Европу, так и на множество государств-сателлитов, чье отношение к «новому порядку» варьировались от восторженного сотрудничества до весьма условной поддержки: независимого хорватского государства Анте Павелича, Сербии Милана Недича, Словакии «монсеньора» Тисо, Венгрии адмирала Хорти, Румынии генерала Антонеску, Финляндии маршала Карла Маннергейма и Болгарии. С точки зрения ресурсов это сулило широкие перспективы. Экономика оккупированной Европы, особенно двух «тяжеловесов», то есть Франции – Бельгии и Богемии – Моравии, исправно снабжала вермахт снаряжением; здешний объем производства значительно превышал объем выпуска на разграбленных землях на востоке и фактически опровергал исходную посылку концепции Lebensraum. Миллионы пленных отправляли на принудительные работы в рейх. Вдобавок широкие массы добровольцев со всех концов континента стекались для защиты «Атлантической стены» против британцев и американцев и были готовы отразить «азиатские полчища» Красной Армии. Но Гитлер не мог даже вообразить стратегию по объединению народов Европы в совместном политическом проекте, пусть и в рамках немецкой гегемонии. Когда министерство иностранных дел предложило план создания Европейской конфедерации в сентябре 1943 года, Гитлер решительно его отверг. Он видел Европу покоренной, отнюдь не считал ее партнером.

В начале июня 1944 года – в «день Д» – британцы, американцы и канадцы высадились в Северной Франции. Две недели спустя Красная Армия устремилась в сокрушительное наступление против группы «Центр» вермахта, и так началось крупнейшее сухопутное сражение этой войны. За короткий период времени советские войска оставили далеко позади довоенную польскую границу. Чтобы предотвратить сталинскую оккупацию, польская Армия Крайова устроила восстание в Варшаве в августе 1944 года. Русские не стали вмешиваться, и восстание было подавлено; вскоре после этого Красная Армия возобновила наступление. После шести недель кровопролитных боев западные союзники прорвали немецкий фронт в Нормандии и двинулись на Париж. Катастрофическая военная обстановка заставила действовать немецких противников Гитлера, но наиболее известная попытка заговора – взрыв бомбы в ставке в июле 1944 года – не покончила с фюрером. К концу года провалилась и отчаянная авантюра в Арденнах. Концепция Lebensraum и видение германской гегемонии остались в прошлом. В Центральной Европе возник вакуум власти. Вторая война против Германии была почти закончена; новая битва за Германию должна была вот-вот начаться.

Столкновение трех утопий – демократической, коммунистической и национал-социалистической – затронуло все континенты. Основной ареной оставалась при этом именно Европа, прежде всего Германия. Рейх виделся призом в схватке между демократами и коммунистами после 1917 года. Немецкие лидеры отреагировали на это попытками компенсировать могущество глобальных империй через стремление к созданию Mitteleuropa в ходе Первой мировой войны, через экономическое доминирование времен Веймарской республики и через геноцид и Lebensraum Гитлера. Нужно признать, что они были близки к успеху. Консолидация европейского «центра» дважды едва не завершилась установлением континентальной и глобальной гегемонии, в 1917–1918 и 1939–1942 годах. Впрочем, в итоге совокупное могущество «Американского союза», Британской империи, СССР и других держав оказалось для рейха неодолимой преградой. Нацистская утопия была наголову разгромлена. Новая европейская геополитика отныне сводилась к противостоянию демократического и коммунистического блоков, и этот конфликт разворачивался во многом на руинах могущества прежнего противника.