Весь Лерхенфельд – сырая накидка и пара туфель на высоком каблуке, спешащих к автобусной остановке. Мы с Юлианом стали у садовой калитки на Сорочьей улице. Славное, тихое, теплое утро. Ни одна ремонтная бригада еще не принялась долбить асфальт. Мы обсудили, чем займемся, хотя оба знали это наперед. Для порядка я предложил стибрить пару яблок в саду Нойеншвандера. Юлиан только сморщил нос и тут же поставил точку в вопросе.
– Венсле, – шепнул он.
Я кивнул.
– Да, это то, что нам нужно – мужественный человек с широкой душой.
– Красивая.
– И сильная.
– Венсле не спи?
– Вот сейчас и узнаем.
Мы перебрались через чудовищную живую изгородь на участке Люти-Браванд и подкрались к спальне Венесуэлы.
Венесуэла была приемной дочерью Люти-Браванд, моей соседкой и единственным человеком, о котором я помнил все – ее любимый цвет, любимое дерево, любимый инструмент для работы. Ей было девятнадцать, она проходила обучение в компании, занимавшейся сносом зданий (долбежка, обкуска, подрыв железобетонных конструкций и кирпичных стен) и здорово разбиралась в технике. Некоторые говорили, что она со странностями, но разве это что-то толком объясняет? Возможно, Венесуэла и вправду была чудаковатой. В четырнадцать лет она подбила нас с Юлианом ходить с ней по району и взрывать почтовые ящики у домов, где жили мучители животных. Когда Нойеншвандер в блин раскатал перед своим гаражом черепаху Юлиана, Венесуэла надвинула бейсболку на лоб, и мы уже знали, что скоро снова будем вовсю сверкать пятками и путать следы. Венесуэла притащила средство для мытья полов, батарейки из фонарика, свечу зажигания из газонокосилки, ржавый будильник и ветошь, и спустя четверть часа почтовый ящик Нойеншвандера годился разве что для металлолома. В отместку Бальц (отпрыск Нойеншвандера) украл пастушью собаку Люти-Браванд. Узнав об этом, Венесуэла схватила штурмовую винтовку и патроны отца и двинулась к дому Нойеншвандеров для осады Вальца (который забаррикадировал дверь и спрятался под кроватью). Осада длилась без малого два часа и была снята только после прибытия специального отряда полиции.
Втайне я называл Венесуэлу морской звездой, потому что, во-первых, я в нее втюрился, а во-вторых, опасался, что она рассыплется в прах, если долго пробудет на сухом воздухе. У нее был тонкий эльфийский нос, глаза коричневые, как древесная кора, и груди, слишком маленькие для лифчика. Такая хрупкая, что я бы с удовольствием облепил ее всю наклейками вроде «не кантовать», «не сгибать» и «верх тут». Казалось, она вот-вот сломается. Я не к тому, что морские звезды тоже могут сломаться, но жизнь все-таки мало похожа на тихие глубины, где обитают морские звезды. В действительности Венесуэла, конечно, отнюдь не нежная натура, которую любой может обидеть, – она настоящая львица, не страшащаяся ни смерти, ни закона, ни Вальца Нойеншвандера, и удар у нее вполне мог соперничать с искусством метлы Эрйылмаза. Кстати сказать, женщина, которая способна хорошенько тебе врезать, становится очень и очень сексуальной.
Юлиан стал обстреливать окно спальни лесными орехами. Внутри загорелся свет, и можно было видеть, как Венесуэла, еще теплая ото сна и непричесанная, потянулась и, отпихнув дряхлого, тугоухого зеннен-хунда, устроившегося на одеяле, встала с кровати. Она подошла к окну, и мы замахали ей руками. Натянув на себя какую-то одежду, она открыла окно и затараторила:
– Франц, эй ты, грустный пистолеро! Юлиан, рада тебя видеть! Классная прическа!
Юлиан преданно опустил глаза.
Венесуэла довольно хихикнула.
– За братьями Обрист девчонки шеренгами сигают в реку. По крайней мере, я бы этому не удивилась.
– Река! – с восторгом воскликнул Юлиан.
– Да, такое длиннющее озеро с лебедями, и они там гогочут и бьют крыльями. Если хочешь, мы приманим их к берегу и будем кормить марципаном…
Она зевнула.
– Марципан?
– Я тебя обманула, Юлиан. Лебеди не едят марципан. О! Представляете, что я вчера в Интерлакене видела! Ну, вы знаете, я туда в ремесленное училище езжу. Сижу я, значит, на скамейке перед туристическим центром, ем бутерброд с сыром. Там еще такой каштан раскидистый и тень от него. Время почти двенадцать. И тут появляется какой-то седой старикан из местных со здоровенным пакетом и прет прямо в туристический центр. А на пакете надпись «Взрывоопасно»! Я думала, у меня сердце остановится. Через минуту двери распахиваются, все выскакивают, орут, разбегаются во все стороны, будто за ними осиный рой гонится. А еще через минуту выходит тот мужчина, но уже без пакета. Внутри оставил. Ну думаю, Венесуэла, смотри и учись. Пождала я, пождала, только ничего так и не бабахнуло. Интерлакен полный отстой. Только подзорные трубы везде понатыканы. Что с тобой, Франц, язык проглотил или не проснулся еще?
– Ты просто чудо, Венесуэла, – сказал я хрипло.
– Будь здоров. Ненавижу училище. Когда я долго сижу за партой, то начинаю задыхаться. – Она перегнулась через подоконник. – Старик Нойеншвандер наехал на барсука. На пешеходном переходе.
– Ух ты! – восхитился Юлиан происшествию.
Венесуэла скрылась внутри дома.
Ждать ее под окном спальни нам не хотелось. Мы прокрались по садовой дорожке, протопали по грядке Люти-Браванд с цветной капустой, перешагнули через капающий опрыскиватель, двинулись вдоль ровного края газона. Солнечный свет окутывал гору Низен и другие горы, названия которых невозможно запомнить, нежной шафрановой дымкой. Мы переходили от одной грядки к другой, пока шлем Юлиана, который он снял, не наполнился всякой съедобной всячиной. В Зимментале у Юлиана был вечно голодный хомяк, по которому он всегда очень скучал. Мы подошли к гордости Катрин Люти-Браванд – ее теплице, в которой я когда-то выращивал коноплю. Я велел Юлиану надеть шлем.
– Разобьешься.
– Не-а.
– Суровые парни всегда ходят в шлемах.
– Дрочи, Франц.
У Юлиана отвратительный словарный запас, если только дать ему волю.
Дверь открылась, и из дому вышла Венесуэла с коробкой из-под обуви наперевес. Она была в рабочей одежде: полукомбинезон, армейские сапоги со шнуровкой и непременная бейсболка. Она пошла по саду, делая вид, будто нас не замечает. Юлиан воспользовался возможностью (он любил прятаться) и на цыпочках потрусил к сараю на другом конце сада – дурацкому гномичьему домику с прислоненными к нему лопатами и граблями. Он прижал кулак ко рту, чтобы не засмеяться. Я быстро нарвал букет полуувядших маргариток. Венесуэла с минуту разглядывала овощные грядки, потом подошла ко мне.
– Скажи, Франц, почему все в мире так медленно движется? С ума сойти можно. На, подержи. – Она сунула мне в руки коробку.
– Что там?
– Барсук.
– Барсук?
Я приоткрыл крышку. На меня уставились два глаза величиной с булавочную головку.
– Детеныш барсучихи, которую переехал Нойеншвандер. Если бы я оказалась в парламенте, первым бы делом отвесила тамошним дамам и господам хорошего пинка, чтоб они хоть немножко зашевелились. Когда мне нужно снести дом, я хочу снести дом, а не подавать заявления и собирать кучу справок, пока он сам собою не рухнет.
– Что ты будешь с ним делать?
Я подал Венесуэле букет маргариток, чтобы вытащить барсучонка из коробки. Он был величиной не больше апельсина. Бархатистый и мягкий.
– Когда мне будет нужно снести дом, я хочу оградить территорию желтой лентой и установить взрыватель. А со всеми этими бумажонками…
Венесуэла сунула маргаритки в комбинезон рядом с гаечным ключом.
– Мир никогда в жизни не изменится. А я хочу, чтобы что-то менялось. Ты не такой, я знаю. Ты не любитель быстрой езды.
Барсук задрожал от холода. Я положил его обратно в коробку.
– Если ты его выпустишь, он умрет с голоду
Крошечный барсук лежал, свернувшись калачиком, и сосал мой мизинец.
– Придется отнести его в приют, – сказала Венесуэла.
– Что ты! – испугался я. – Его же там кошки сожрут.
– Я пошутила, Франц. На самом деле я хотела подарить его тебе.
Я вскинул на нее взгляд.
– Мне? Серьезно?
Венесуэла улыбнулась. Ее улыбка – будто запах жасмина в каталонских садах. Точь-в-точь.
– Ну давай, Франц, говори уже.
Я расправил плечи.
– Что? Про снос домов и бумажную волокиту?
– Да нет же, – мягко сказала она. – Где Юлиан спрятался? В теплице?
– Затаился в сарае. Уже, наверно, корни пустил. Давай подождем еще минут пятнадцать, пока он не уснет, – предложил я. – Тогда мы с барсуком сможем проводить тебя до работы.
Венесуэла посмотрела на меня так, будто плохо расслышала.
– А что скажет Юлиан, когда проснется, а нас нет?
– Что-нибудь скажет. У него рот, как трактор. Но он ничего не заметит, если мы быстро вернемся.
– Нехорошо получается, Франц. – Она ущипнула меня за руку. – Пошел гулять с братом и бросил его в сарае среди инструментов. – И она прямым ходом двинулась к сараю.
Оттуда раздался глухой звук – Юлиан подхватился и стукнулся обо что-то головой. Он злобно взвыл и принялся поливать весь свет грязью. Видно, спрятался за катушкой со шлангом и собирался коварно схватить Венесуэлу за уши, но бухнулся об полку с садовым инвентарем.
– Ну-ка, братец, надевай теперь шлем, – крикнул я, когда он следом за Венесуэлой вышел из сарая. На лбу у него вскочила шишка, но через три секунды он уже совсем забыл о происшествии и удивленно уставился на коробку.
– Что? – спросил он с любопытством.
Я объяснил.
Юлиан тут же стал гладить барсука. Сказал, что его надо покормить и дать ему имя.
Я сказал, что его надо дрессировать и научить человеческому языку.
Венесуэла сказала, что прежде всего надо отомстить за его мать.
Мы вышли из сада Люти-Браванд.
У садовой калитки Венесуэла поцеловала нас на прощание по-эскимосски, потершись носами сперва с Юлианом, потом со мной, и перешла на другую сторону улицы. Чтобы не впасть в искушение и не крикнуть ей вслед какую-нибудь непристойность (вроде «не сдерживай себя, звездочка!»), я начал думать о том, что заставляет рыбаков на льдинах при минус сорока ходить с открытыми носами.
Я задвинул Юлиана и коробку из-под обуви в дом, выкатил из гаража велосипед и, стоя на залитой солнцем улице, наблюдал за Венесуэлой. Вот она появилась на террасе Нойеншвандера, поправила бейсболку, вытащила гаечный ключ и стала возиться с шезлонгами. Я подумал, что если найду достаточно большой горшок, то вырву целый каштан и поставлю его Венесуэле на подоконник.