Глава 1

Горькая ягода любви, или Осенние плоды легкомыслия

Город маленький, а дороги длинные, как жизнь вегетарианца, — успеешь стереть в кровь ступни, переболеть инфлюэнцей и превратиться в свидетеля Иеговы. К пункту «Б» подходишь мудрым, как аксакал, и светлым, как дитя. Никаких соблазнов, кроме кружечки чая и тепла двух газовых конфорок. Либо задыхаться, либо мерзнуть, лучше попеременно, ибо из любых зол страшнее то, что бесконечней. Перемены спасут мир.

Елизавета Юрьевна уже не купит ботинки, это как пить дать, много мелких бумажек против весомой купюры не тянут, что ни говори. А разменять пришлось — что еще с деньгами делать, не лежать же им сиротливо в ожидании торжественного обмена их на свеженькую зимнюю обувь. Холодно снаружи — тепло внутри, кошелка у Елизаветы Юрьевны была набита гостинцами для Ермаковых и для себя. Слюна текла в ожидании желудочного праздника. Еда куда надежнее ботинок, тем более пока только щадящее начало осени. А с ботинками что-нибудь придумается.

Наташа открыла дверь в шали и в беспокойстве. Она, впрочем, всегда беспокоилась — то спина, то давление, то псевдосердце (не верилось в заковыристые диагнозы). Елизавета Юрьевна, конечно, старалась ее жалеть. Примерно как свою бабушку. Но ведь Наташе только-только двадцать восемь стукнуло.

Юниса, слава богу, не было. Они с Наташей уже в «почти разводе», хотя и брака никакого не заключали, и славно, что не наделали глупых печатей и Наташа не взяла его фамилию. Здесь малость трезвого национализма просто-таки требовал здравый смысл. Хотя фамилия — дело десятое, и зря, быть может, Наташины болтливые друзья ополчились на скромного угрюмого прибалтийца. Впрочем, происхождение здесь роли не играло, и маленький рост тоже. И даже серьезность гамадрила, с которой Юнис слушал скабрезные анекдоты. В сущности его можно было назвать дельным чистоплотным занудой, а пунктуальность и ежедневная отсидка на работе с девяти до пяти еще не признаки дебильности. Как, собственно, и некоторые странности типа мытья полов раз в три дня с хлоркой. Все, разумеется, из-за ненависти к кошачьему запаху, столь сильной, что Наташиному коту пришлось таинственно исчезнуть вскоре после воцарения в доме нового хозяина. Однако Юнис продолжал истязать домочадцев хлоркой и набивать газетами кошачью ванночку. Зачем — никто не знал и никто не спрашивал. К счастью, Юнис тоже был не слишком разговорчив.

Ну, эстонец, ну что теперь — рассуждала Наташа в счастливые дни. Но сейчас она, правда, чуть не плакала. Елизавета Юрьевна потушила верхний свет, поставила чайник и приготовилась слушать. Наташа вышивала бисером. Приятные безделушки из разряда висюлек и широких браслетов, напоминающих нехитрую добычу мародера, ограбившего старушенцию — веселую вдову. Наверное, впечатление ветхого бархата или аура Наташиных пристрастий к старине… Так или иначе — Наташа старалась ради продажи, но не сдерживалась и дарила свои вещицы всякому встречному, кому понравилось. Юрьевна подумала-подумала и решила — ну что ж, сегодняшний день уже в прошлом, можно и бисером повышивать, раз такая оказия. Ей тоже захотелось попробовать, она истыкала все пальцы, а тут и чай подоспел, и время, доверительно посерьезнев глазами, спрашивать, что же опять стряслось. Но ничего нового не стряслось, Наташа опять при Юнисе не помыла петрушку.

Это была давняя тема, уже и не смешная. Наташиного супруга приводила в бешенство привычка есть немытое. Даже бананы в кожуре он маниакально тер под краном, будто старую картофелину. С петрушкой же ему приходилось туго: чувствуя свою физическую неспособность промыть каждый листик, он совал пучок покорной Наташе. Та уже напридумывала уловок по избежанию пытки, но зоркость Юниса со временем возросла. К тому же на вопрос «Это мытое?» Наташа, всплескивая руками, восклицала: «Ой, забыла!» Лги во спасение — советовала Елизавета Юрьевна, но Наташа даже врать забывала. И получала сполна. Юнис обычно ее не бил и почти не повышал голоса — зато умело молчал. Так иезуитски молчал, что даже воздух в доме делался душным и тяжелым. Так тушил сигарету, что вокруг все оказывались виноватыми. И наконец, он принимался зловеще кокетничать с любой гостьей, попадавшейся под горячую руку, — чтобы усилить тихую Наташину истерику. А надо признать, что такое кокетство имело столь же ошеломляющий эффект, как внезапный канкан оперной примадонны посреди печальной арии, если такое себе вообразить. Так что пришедшие торопились смыться огородами. Никто не любил Юниса, Наташу жалели, хотя чаще называли размазней за то, что она не выгонит эстонского мужа. Только Наташино дитя не проявляло к отчиму особых чувств — ему было все равно, кого убивать из очередного тарахтящего автомата, лишь бы жертва признавала свое поражение. Юнис признавал и вообще оказался на удивление талантливым покойником. С каменным лицом, закрыв ясные морские глаза, он, аккуратно подгибая ноги, сползал по стенке и замирал, обмякший в неудобной позе. Его мужественная беззвучная «смерть» приводила ребенка в восторг. Все-таки что-то человеческое было Юнису Халитовичу не чуждо. Но Елизавета Юрьевна пока только подозревала это. И даже еще не подозревала. Просто довольствовалась тем, что лишний человек исчез, а куда — не важно. Она даже и спрашивать о нем боялась — вдруг Юнис неведомым образом тут же и материализуется, заслышав свое имя. А так хотелось сегодня провести безмятежную ночь…

К полуночи позвонила Рита. Юрьевна, конечно, обо всем забыла, Наташин дом — сонное царство. А у Риты от ужаса язык коверкал слова, или телефон барахлил — спасительные уловки для неверия своим ушам. Зря Елизавета послала басовитую Марию из двери напротив к такой-то матери — она как в воду глядела со своими больничными страшилками. У Риты обнаружили сифилис.

«Никогда не доверяй смазливой мордашке», — так, кажется, пела Аманда Лир и ошибалась. Но она-то за свою ошибку не поплатилась, разве что переделалась из мальчика в фамм фаталь с постельным меццо-сопрано, если это так можно назвать. Ох уж все эти песенки преуспевающих континентов, они как газовый шарфик на исходе ноября — красиво, но не греет. И в Наташином доме, как и в любом, пылились такие вещицы из серии «без штанов, но в шляпе» — к примеру, имбирь и песочек с Гроба Господня при пустом холодильнике, где неизменной была лишь баночка с огуречным рассолом… И все слушают песенки по маленьким праздникам, и недавно тоже было веселье по поводу события двадцатичетырехлетней давности, то бишь рождения Елизаветы Юрьевны. И таксист возил бесплатно до известного магазинчика, где, видать, открылись подземные источники неразбавленной рябины на коньяке. Оправдывая лихо наезженную сумму, Рита пела. Поппури без заданной темы. Она пела все, даже негритянское — слабая щитовидка только козырь, если рычишь Армстронгом и даже если «але-вене, милорд…». Авансы таксиста Рита благоразумно отклоняла — все равно он не подарил бы ей саксофон, а наутро в чужих меблирашках голова болит сильнее… Однако прокатились на славу, и таксист тоже лоснился от драйва. И даже Аманда Лир была спета вся с потрохами. Мир превратился в счастливое короткое замыкание… Но не от того предостерегала басовитая итальянка Лир. Рита не имела тяги к смазливым мордашкам, она доверяла не урвавшим места под лютым солнцем небритым миннезингерам. Хотя, собственно, и не о том речь…

Заражаться дрянью от любви — подло. Елизавета Юрьевна с оправдательным рвением перебирала в памяти благородных сифилитиков — Гоген, Ван Гог, Рембо, Пушкин — под вопросом… да кого только не… А еще Ницше с его наследственными страданиями; приятно оказаться в такой компании, что ни говори. Наташа продолжала вышивать — паника была ей неведома, как, впрочем, и философский подход к реальности. Прищурившись, она бормотала: «Жалко Ритку… детей жалко». Елизавета Юрьевна была ей благодарна за немногословность, хотя при чем тут дети… Впрочем, понятно: Наташа, разумеется, меланхолично предполагала самое худшее. Сидеть с отрешенной миной на кухне и уповать на Бога называлось «предполагать самое худшее». Как многие тонко организованные натуры, Наталья считала, что достаточно лишь вообразить самое страшное для того, чтобы пронесло. И в данную минуту размером в ночь ей рисовалась картина всеобщей эпидемии. То бишь больны все. Общие ложки, сахарницы, кровати… Общие любовники, наконец. На это она делала особый упор, неясно зачем. Сама она была крайне осторожной. Но, видать, общая беда — как общий праздник, хочется откусить, хоть и горек кусочек. В конце концов вышивание грозило перейти в сон, нитки и бисер были скрупулезно разложены по ячейкам, и Наташа мирно погрузилась в любимое состояние зародыша под стеганым одеяльцем. В полтретьего ночи к ней по устрашающе темному коридору притопал хныкающий домовенок — сын. Как обычно. Все как обычно. Елизавета Юрьевна осталась безобразно дымить на кухне. Рот уже разъедало кислое никотиновое море, но сглотнуть в доме уже было нечего, гастрономическая пустота с готовностью вернулась на эту кухню. Челюстям упорно хотелось работать, чего нельзя было сказать об остальном. Жевать, глотать, сосать — местами всякую дрянь — Юрьевне хотелось постоянно. Это все нервы, нервы и неудовлетворенность по семи статьям. По-буддийски — чакрам. Буддизм всегда в моде, а все модное можно упрощать. «Итак, тема сегодняшнего занятия — сифилис…»

Мозги стремительно леденели, как курица в морозилке. Одиноко-одиноко. Господи, молча причитала Елизавета, глядя в спящие окна, у людей семья, мыльные оперы вечерами, книжки доктора Спока, а у нас — сифилис. Мария, соседка в общаге, заверяла в его излечимости, но тут же упоминала о зловещем «крестике», остающемся в крови навсегда… О паре-тройке летальных исходов и ненадежности предохранения. Мол, если на роду написано — не отвертишься, никакими резинками не спасешься, или уж сам пенис должен быть прорезиненным…

«Стоять, Зорька!» — урезонивала себя Елизавета, вспоминая узколобый и анемичный соседкин анфас. Последнее дело — доверять Марии с ее истеричной тягой к пророчествам и недоласканностью в детстве. Мария горло надорвет на всяких небылицах — лишь бы завладеть вниманием, пусть даже недовольным. Надо пожалеть ее и пропустить ее мимо ушей. Положим, бытовой формы нет, нет в природе, только если нос уже провалился. В промежности уже, разумеется, подозрительный зуд, но это все нервы. Нос зато прочен, как скала. Дети спасены, то бишь не тронуты заразой. Бог ты мой, какой идиотизм! Какие еще дети?! А благополучных гадов в спящих окошках хотелось… нет, не хотелось расстрелять. Они ни в чем не провинились. Они сами умрут. Потом. Если захотят. Конечно, захотят, не нашелся еще идиот, пожелавший колбаситься на этой планете вечно…

Пришла бы эта дурочка сюда! Она Юниса боится, которого нет. При мысли о Юнисе Елизавете расхотелось жить. Если эта респектабельная чистоплотная вонючка узнает о сифилисе… Страшно и подумать. Хрен мордастый! Рожа постная, как у вахтерши. А ведь Наташа все ему расскажет как на духу.

Скорей бы завтра. Встретиться с Риткой и все узнать. Подробней. Будто бы в этом есть смысл! В подробностях — нет, но в словах. Главное — говорить, плакать… и даже опорожняться, ничего не задерживать в себе. Юрьевна не принимала всерьез Риткину угрюмость до сего момента. Какие-то там туманные симптомы, сроки, кто их разберет. С ее истеричной экстравертностью, исповедями первым встречным, а потом — вторым, третьим… десятым. И белое — правда, и черное — правда, и в этом Рита клялась не задумываясь. А когда Лизе случалось ловить ее на слове, Рита, умно поводя глазами, объясняла: «Вот представь: ты исповедуешься батюшке, патеру, раввину… Неужели ты всем им выложишь одно и то же?» На это у Елизаветы козырей не имелось — она с трудом представляла вероисповедальную канитель и в церкви не ходила. Рита тоже не ходила, однако любила поумничать на сей счет… Елизавета ей безоговорочно потакала и доверяла — что касается разглагольствований и книжек. Но идя по реальной улице, бьющей в лоб реальным кулачищем ветра, Рита легко могла спутать грушу с клизмой. А уж что касаемо физиологии — здесь Маргарита под настроение могла выдумать себе любой недуг и посвятить день прощанию с бытием.

Мучительно вспоминались строчки из медицинской брошюрки «Плоды легкомыслия», брезгливо прочитанные еще в школьной поликлинике. Мол, все порочно и наказуемо, что без любви. Не повезло вымышленной шестнадцатилетней девочке Маше, польщенной диск-жокейским вниманием… Или что-то в этом духе. Истории о некоей М. устрашают куда изощреннее Куприна или Мопассана. В этом докторишки переплюнули даже Хичкока. Всего лишь поцелуй украдкой — и загубленная жизнь обеспечена. А ведь все под Богом ходим, черт побери. Спасение одно — любовь с замахом на брак. Вроде клейма на отхожем месте или номерного горшка в детском саду. В шестнадцать лет Елизавета Юрьевна торжественно отвернулась от сексуальной революции. С шестнадцати лет Елизавета Юрьевна искала любви. Она боялась признаться в этом, стыдясь своей впечатлительности. Девочки-подружки старались играть в насмешливое холодное любопытство. Иные даже хуже — считали венерические неприятности знаком принадлежности к низшей касте. Вроде того, что пятерка по географии — оберег от триппера на всю жизнь. Благоразумие ли, брезгливость — великое дело, все они цепко вышли замуж на первом курсе каких-нибудь педов-медов и благополучно размножились. А это очень важно для страны. И все благодаря брошюркам о «плодах легкомыслия». Юрьевна, похоже, слишком сильно испугалась «плодов», и вышел обратный эффект. Но об этом не стоит. Об этом она думать не будет. Главное — деньги для Ритки…

Занять сумму по частям — милое дело. Разумеется, эта затея для терпеливых, и в списке кредиторов будут значиться самые свои и самые надежные, чьи большие теплые души поймут, что Рите нужно исцелиться за три дня, а не томиться долгие три недели в зарешеченном аду КВД. Второе, разумеется, бесплатно, всегда пожалуйста, но может очень не повезти. Лучше выбрать другой фон и не помнить о четырех Риткиных «крестах»… Главное — заплатить денежку, и самый кровожадный врач-мясник тебе улыбнется как родной. У каждого свои недостатки, но каждому нужны деньги, и благодаря тому вертится мир. Быстрые деньги ведь и кошке приятны…

Елизавета Юрьевна нацедила себе крепенького чайку и села думать. Чистосердечно обманывая себя, листать записную книжку. Исход был изначально предрешен, разве что чудом не обнаружится визитка ангела небесного с приличным кошельком. Таких в книжке не оказалось, и Юрьевна ухмыльнулась своим потугам к обстоятельности — над громким словом «список». Он выглядел как основательно перебитый сервиз — в нем значилась только одна персона. Толик…

 

Глава 2

Минувшее не кажется сном…

То, что называется «счастливым временем», обычно начинается с большого безобразия. Или с молодца, внезапно объявившегося в девичьем царстве…

Их счастливое время началось с небритой рожи Леонида Габе, который с возбужденным блеском в зрачках пер по середине пустынной улицы. Один его плейбойский пакет со штампованной грудастой блондинкой был набит разнокалиберными бутылками, другой — всевозможной снедью, виднелась даже баночка икорки. Все это слишком не сочеталось с привычным бытом Леонида, но он не стал ничего объяснять, сгреб в охапку оголодавших Маргариту и Елизавету и привел в свою странную пустую девятикомнатную квартиру в Орлином переулке. Очень чистую и гулкую. Леонид считал себя знатоком и ценителем современных искусств; где наливали — пил, где кормили — ел. Мылся только по суровой необходимости. Юрьевна не раз замечала это по доносившемуся от Лени запаху старого матраса. Леонид Габе был выше подобных мелочей.

В центре самой большой комнаты — а может, она только показалась таковой, ибо других Лиза с Ритой не видели, — стоял накрытый стол со свечами. Было темно, в бликах мелькали какие-то лица, Леонид бегло представил собравшихся — так, чтобы сразу всех забыть и больше этим не мучиться, и предложил приступить к трапезе. Повод для веселья озадачивал: якобы друг Леонида, не присутствовавший здесь и сейчас, приобрел эти хоромы для великих и темных дел, но непонятно и внезапно сел в тюрьму. «Там все в норме, — уверял Леонид, — он скоро откупится, а мы пока поживем. Сема сам меня попросил…»

Маргарита почему-то доверяла Габе, хоть тот и угробил ее гитару. И доверяла всем его друзьям и друзьям друзей. Друзья друзей вообще статья особая. Есть такой род дружбы, в общем, и не дружбы вовсе, а приятного знакомства, но люди уж так языками и тусовками сцепятся, что готовы простить друг другу любую гадость. В сущности, любая дружба такова, но обычно думается, что за друга пасть порвешь и в гроб ляжешь, и это мнишь само собой разумеющимся, как утренний чай. Уж таково воспитание — принимать читаемое за действительное, а книжек про подвиги как собак нерезаных… Но, слава богу, излишки воспитания не задерживаются в голове, честь им и хвала за это, а также тем, кто просто радуется, и специально обученный верным песням собутыльник им дороже мамы родной. Таковыми ворвались на праздник в гулкую квартиру Яша и Вениамин. Последний тут же осторожно, как гиена, набормотал присутствующим свой новый сценарий. Аж бородка у него вспотела — так старался интонировать по нисходящей, так что потом и вовсе превратился в собственную заглушку. Известный ораторский прием, ненавидимый Елизаветой за жестокость. Она не жаловала кадров, с которыми перенапрягаешь слух, зрение и прочую анатомию. Зато Маргарита блаженно улеглась Вениамину на плечо, притулилась, как бумажный кораблик к гранитному берегу, и слушала, слушала, так, что в конце концов другим стало неудобно. Неудобней и злее всего стало Елизавете Юрьевне, ибо ключ от их общей общажной каморки сгинул в Риткином кармане… Посему Юрьевна пыхтела, но с места не двигалась, чувствуя себя вправе нарушать интим. К тому же она знала, что завтра Рита будет ее слезно благодарить за упорство. Вышло иначе, вроде того — «любовь нечаянно нагрянет…».

Сценарий же Вениамина сводился к экзальтированной особе, задушившей мужчину во время случайного оргазма. Удушение способствовало острому удовольствию, после чего бедняжка отбросил копыта, а девушка с неустойчивой психикой еще и забеременела… С того и начался ее долгий путь покаяния. Вырастила сына, в монастырь не ушла, но почти… Белиберда редкостная, удивительно еще, что новорожденный не был объявлен очередным Мессией. Елизавета, кусая ногти, жалела, что они с Марго на разных ступеньках проспиртованности и мировосприятия, а то бы вместе посмеялись. Но любовь есть любовь, и тут уж было не до смеха…

Оставалось только оправдать рефрен дворовой песни «Одинокие девочки подбирают на улице кошек…». Елизавета, конечно, кошек подбирать не стала — с детства боялась стригущего лишая. Она просто ушла на кухню. Кухня была великолепна — пуста и просторна, как спортзал. Только круглый столик на вогнутых ножках и плита. На столике лежали горка семечек и засохшая конфета «Привет Октябрю!». Никаких дурных предчувствий не было, а только светлая маленькая грустинка. Мол, «все девчата с парнями, только я одна». Елизавета завидовала чужой любви — будто та имела больше причин называться любовью, чем собственная.

Через пару дней выяснилось, что Рита с Веней неправдоподобно подходят друг другу, даже размер обуви у них одинаковый. Иная девушка смутилась бы, но Маргарита умилялась. Она тут же подарила Вениамину свои ботинки, заверяя, что «в них — ее энергетика». Вениамин и Рита заняли самую шикарную комнату в доме в Орлином переулке с видом на собор, на воду, на тир, на масонскую геральдику соседнего дома. Добряк Габе до поры до времени радушно и ретиво заселял Семину хату всеми желающими, в том числе и откровенным сбродом с расширенными зрачками. С Веней он ходил в баню. Пил пиво на общие коммунные деньги. Вениамина уважали особо — он оказался талантливым сантехником и торжественным поваром, изрекающим перед трапезой: «Итак! Свинина а-ля Григ!» В сущности, никто и не задумывался, при чем тут Григ, откуда взялся такой Вениамин и каким ветром его занесло на сей пестрый кораблик. Яша подобрал его на улице у ломбарда, и это не имело ровным счетом никакого значения — приятные находки большей частью не пробуждают сакраментальных вопросов. И кто мог заподозрить Веню в благородном французском недуге, тем более что Франция здесь ни при чем, ибо сифилис изобрели эквадорские ламы, с которыми забавлялись горячие испанцы. Все благословенно, что в удовольствие…

 

Глава 3

Бесконечность Толика и водки

Толик и Город жили своей тайной совместной жизнью. Точнее, они заключили особую сделку, вроде той, что заключает обладатель уникального черепа, продавая его по факту смерти в докторские лапы. Город по непонятной прихоти открыл Толику свои укромные норки, где можно было схорониться в лихое время… В мокрое гриппозное межсезонье Толик всегда знал ходы к теплу и праздникам, бывало, что тихим и домашним, а бывало, что и чрезмерностью дозы укладывающим на лопатки. Раз на раз не приходится — в сущности Толик и Город жили в унисон своими сногсшибательными перепадами давлений и температур, и, наверное, окажись этот взбалмошный городской пассионарий столь же долгожительным, что и текущая цивилизация, — по его всевозможным кардиограммам или томографиям можно было бы предсказать последний день этих «Помпей»… Случись беда — перво-наперво Лиза звала Анатолия, вынимая его из любых снов, работ, халтур или объятий. Лиза знала, на что идет, и не ждала эффекта «03» или «911» — в сущности, мирилась и с тем, что вместо доброго слова иногда могла получить недоброе и короткое. Не в том была суть. Она была сыта странной и необъяснимой уверенностью, что этот ехидный ежикоподобный мужчинка — зимой и летом в одной и той же линялой ветровке и в замшевых ботинках, — сам того не подозревая или подозревая, связан с местным Хранителем, полубожеством, полуангелом, чьи аллегорические лики на фасадах с монотонным всепрощением взирали на мир. То есть без излишних романтик Толик казался проводником — колодцем в небо: если ему нашепчешь, Там услышат. Но это были всего лишь издержки интуиции и воображения Елизаветы, пытавшейся связать воедино крайности Толичкиной натуры, в духе которого было сквернословить и приезжать в гавань на велосипеде, чтобы смотреть на плавный ход отплытия неизвестных кораблей. И хотя Толик руками и ногами открещивался от сентиментальности и умело маскировался внешней прозаичностью — он оставался ларчиком неоткрытым, и Город прощал ему все, оставляя в роли непотопляемой щепки. Странно, а может быть, и нет, если учесть, что иерархия небес не изучена, и кто знает — возможно, Ангел — здешний наместник — это и есть самый что ни на есть Босс. Тогда Толику повезло с покровителем…

Толик, впрочем, и думать не думал об этом. Сейчас он невнимательно слушал, ибо не любил затянувшихся преамбул, но Юрьевна сочла многословие необходимым. Толик много курил, толстел, потом запоем работал и худел. Потом опять худел, ссыхался — но уже от водки. «Выпьем?» — «Да, по чуть…» — «Ну, рассказывай!» — «Рассказываю». Толик потел, но слушал. Не без раздражения, как всегда. Но Лиза не обращала на это никакого внимания: только добро Толик делал тайно и стыдливо, а о своих кознях кричал во всю визгливую глотку.

— Что я скажу тебе на это, мин херц… — ерничал Толик. — Доигралась, козочка, простота хуже воровства. А впрочем, сифилис — это даже оригинально. Это в духе времени — махровый декаданс. Бледный лик, впалые щеки, кокаин, черные губы, мундштуки, набитые черт знает чем… И непременное торжество порока. Ты понимаешь, Лизка, во всем есть свой вкус. Вот у меня орган вкуса постепенно атрофируется. Я даже не педераст, хотя многие меня за него держат. Я до отвращения нормальный законопослушный пенек. Мне нравятся женщины моего возраста и моего роста. Ни одна нимфетка меня до сей поры не возбуждала. И даже бабушек мне иметь не хочется. Ни бабушек, ни ослов, ни догов. Никакого фетишизма. В групповухе, единственной за всю жизнь, меня потянуло блевать. Эти спутанные тела… как один потный спрут, а на безобразное у меня не встает… Я ужасно немодный. Моя любимая женщина уехала в Китай, впрочем, это уже лишнее и опять-таки слишком обычное. К тому же я еще и мучаюсь из-за любви, как последний гимназист. Встаю с утра и начинаю мучиться. Бреюсь и мучаюсь. Намываю пузо и мучаюсь. Вот такие у меня развлечения. Традиционные сопли стареющего интеллигента. Где же кофе… да не этот, молотый…

— Толь, я хотела…

— И чего же ты хотела? Меня ты, случайно, не хотела?

Елизавета Юрьевна держала наготове слезный долговой спич с торжественным обещанием вернуть не позднее чем через месяц, но слова вдруг рассыпались, рюмка опустела и бронхитная глотка прохрипела:

— Денег займешь? Ну… сколько сможешь…

— Все сделаю для тебя, даже город этот взорву с потрохами, но налички у меня нет. Да не пугайся, тетеря, двести всяко займу, вылечим Риткин организм. Скажи этой пипетке, чтоб не пила… да ей бесполезно… саксофонистка хренова…

— Это во время лечения нельзя пить и потом еще месяц. А до того, наоборот, медициной поощряется. Алкоголь тормозит размножение бацилл, ей так сказали…

— Ха-ха! — развеселился Толик. — Мне бы так заболеть. Прелестно! Позови Ритку скорей, сейчас как ударим по бациллам…

— Нет уж. Не до этого. Какой-то пир во время чумы получается…

— Ты дура. Больше ничего не скажу… — и тут Толик приготовился читать установочную лекцию о жизни. Это был его конек. Его огромный, прорыжевший от табака ноготь указательного пальца взлетал вверх, и лилась высшая философия мироздания. Гитлер, увидя это, заплакал бы от зависти к такому ораторскому дару. Из-за этой привычки Толика перестали приглашать на праздники — в неожиданный переломный момент вечера Анатолий целиком заполнял акустическое пространство. Впрочем, на празднике спастись можно, а вот если как сейчас — одни на один с вдохновенным оратором… А Рита уже, наверное, ждет у метро и давится слезами…

И Елизавета, не мешкая боле, рассыпалась в торопливых благодарностях, чмокнула Толика в затылок и пообещала на днях звякнуть. Толик, лишенный удобного случая растечься мыслию по древу, сосредоточенно ковырял спичкой в ухе. В зеркале отражалась какая-то его тайная думка. Елизавета Юрьевна не стала ее разгадывать. У метро ее ждала Рита.

 

Глава 4

Белые начинают, но пока не выигрывают…

Маргарита притаптывала ботинками от холодка, отчаяния, нетерпения, а рядом мямлил вялый дождь, еще даже не дождь, а просто предтеча его, предупреждение о грядущем межсезонье. Как мазня перед месячными… Теперь все образы сводились к тому самому больному месту, символу жизни и плодородия, черт возьми. Еще не прошло вчерашнее резкое обмякание тела, когда сообщили диагноз и внутренняя теплая гиря поползла вниз от груди к ступням. С детства знакомый спокойный ужас удовлетворения — «свершилось самое страшное». Врачиха попалась — метр на метр, злая, в мелких кудряшках, делавших ее еще более шарообразной. Заученным до автоматизма свирепым рывком она ловко впихнула в Маргаритино нутро свою вогнутую железку, при этом покрикивая: «Ну-ка, расслабилась! С мужиками-то спать поди не больно…» Поковырялась пальцем, помяла живот. Маргарита же злорадно представляла, как будет рваться эта жирная плоть, если выпустить в нее пару автоматных очередей. На гинекологическое кресло она взгромоздилась впервые. До сей поры Бог миловал…

После варварской процедуры врачиха брезгливо сняла перчатки, проквакала «Ждите!» и зашелестела бумажками. Принялась за свое досье. То бишь за Сонину медицинскую карту. Своей у Маргариты не было и не могло быть — она шесть лет жила без прописки.

По ходу дела в кабинет вбежала какая-то визгливая щебетунья, отвлекшая мрачную докторицу от записей вопросами о внучонке. Чудовище вдруг расслабилось, обмякло, да так, что халатная пуговица на вершине живота вот-вот готова была отлететь от напора рыхлых телес. Лицо мучительницы осветила осторожная, непривычная для него улыбка, и Рита со злой обидой подумала вдруг, что о других детях, и в частности о ее, когда-либо могущем родиться ребенке, эта старая сука не говорила бы с такой нежностью. Что по здравомыслию представлялось естественным и логичным, однако у издергавшейся Риты опять сжались в бессильной ярости кулаки. Она жгуче сожалела, что не может выпустить пар, поскандалить, разбить докторше в кровь лицо и победно покинуть этот гадюшник навсегда — иначе Соне дорога сюда будет закрыта. Возможно, что это было бы к лучшему для Сони. Но о сем уговора не было.

А нахохлившаяся Соня в коридоре пристально изучала плакат о трихомонозе. Неплотная дверь кабинета беспрестанно ходила под ветром и скрипела, сидевшие в ожидании приема унылые женщины-коровы заглядывали в щелку, будто стараясь предвосхитить свои «некомильфо». Соню ничто не смущало и не трогало, она смотрелась как поп-дива, случайно попавшая в обычный автобус: легкая смесь презрения и насмешки, приправленная готовностью в любой момент выпустить когти. Маргарита же ерзала в ожидании анализов, а зрачки ее бездумно следили за хаотичной уверенностью движений добротной авторучки в пальцах у врачихи. Внезапно в кабинете возникла бледная сиплая особа, а за ней две явные практикантки-лаборантки. Их суетливое аукание медленно приближалось из глубин коридора, но паническим чутьем Марго поняла, что это по ее душу. Хотя до последнего момента она верила в принцип услышанной пули, которая всегда пролетает мимо…

Эти барышни и были провозвестниками несчастья. И Маргарита превратилась в послушного Пиноккио, опять раскоряченного в кресле в древней позе, удобной для посажения на осиновый кол. Для скромной заштатной женской консультации под таким-то номером сифилис являлся крупной сенсацией, сиплая женщина, как потом выяснилось, была заведующей. Девочки-практикантки зыркали по сторонам с нервической гордостью Белки и Стрелки, побывавших в космосе. И все они старательно позвякивали ключами, каждая — своей связкой, одна из которых соединялась примечательным брелком — костяным китайчонком. И Маргарита думала о всякой шелухе, о Вертинском и о его китайчонке Ли, и о светлых днях, когда она слушала эти картавые песни, думать не думая, что с ней может случиться такой пассаж…

Елизавета Юрьевна торопилась и опаздывала. В ней — как вода в туалетном бачке — тихо бормотало сбившееся с колеи сознание.

«Чего-то Толик сдал, не смог даже суммой целиком порадовать… Отче наш, что-то ты совсем спятил. Почему одни преспокойно себе порхают из постели в постель — и ни единого микробчика не подцепили. А Рита только кажется бой-девкой. Да, она слишком любит вставать на стул и требовать внимания, и носить оранжевые колготки, и брать рискованные ноты, и танцевать после девятой рюмки, как юный бычок на родео — так, чтобы остальные прилипали к стенкам. В общем, она слишком громкая для того, чтоб быть блудливой кошкой, инстинкты обычно бесшумны, упруги, осторожны и не любят чужого глаза. Это в толпе Маргарита — атаманша, а в частностях, в тет-а-тете и визави, она трусиха и молчунья. И — хватит об этом…»

Встретились наконец-то. Выяснили, что на обед у них пять картошин и, чтобы обеспечить конфиденциальность поедания и сводки новостей, придется снова полдня пожить в общажной конуре, в «комнате девочек-переростков», как говорила Рита. Она глубоко шмыгнула носом, заталкивая неприличия обратно в себя, и в который раз безнадежно заметила, что «в таком возрасте в общагах не живут». «И мы как бы уже не живем, — вяло возразила Елизавета, — я пока у Наташи перекантуюсь, ты — у Сони…» Тут, конечно, Марго не могла не ухмыльнуться и не уцепиться за тему. Мол, все зыбко и ненадежно, хотя пока — штиль, благо, что Соня опять поссорилась со своим нытиком Мартышкой. И обстановочка у нее в целом располагающая: соседушка-олигофрен лучезарен и тих, к нему вчера ангел на веревочке спускался. И даже баба Тяпа выстирала свои вонючие панталончики, две недели гнившие в ванной. Вчера Соню посетил Габе. Носом чует дрянные новости…

Услышав это, Лиза насупилась и брезгливо понизила голос:

— Надеюсь, ты ему про сифилис не проболталась?

— Я-то нет. Но Соня, видишь ли… Она сначала, как верная заговорщица, постановила, что будем держать рот на крючке, а как только Леня на порог — она бросилась ему на шею… Мол, беда не приходит одна, с Мартышкой поссорилась, а тут еще «такое»… «Тетя Соня» у нас проста, как правда. В своему репертуаре. А потом еще поперчила пилюлю. Говорит: «Лень, наверное, нужно всех предупредить — ведь любой мог заразиться…» Каково, а? Просто-таки «Социалистическое отечество в опасности»! Ленечке-то бояться нечего, он у нас монашек по этой части… Самому радоваться некогда — он над всеми свечки держит. Знает, кто с кем и когда «кувыркался». Насплетничал он вчера, конечно, свыше крыши. Обо всех, кто жил в Орлином… похоже, у него вместо ушей локаторы.

— И о ком же он насплетничал?

— Разумеется, о Катерине… я думаю, сейчас много дерьма выплывет…

— А ты не слушай.

— Умная ты. «Не слушай»! Я бы с удовольствием не слушала, а также не говорила, но вчера уже звонил Яша. Интересовался инкубационным периодом. Он, видишь ли, тоже переспал с Катериной… а может, с ними с обеими… Короче, Габе уже переквалифицировался в венерологи и рисует сифилитическую цепочку «Заразился сам — передай товарищу», и у него это получается. Он лучший эксперт… Только вот опасается, что пил с Веней из одной бутылки. А я ему говорю, мол, Ленечка, не знаю, как через пиво, но через воблу сифилис точно не передается…

— А бытовой бывает?

— Бывает. При коммунизме… один на всех. Мы пока его недостойны. Надо дождаться, пока у меня нос зашатается…

И как тут было не выкопать из памяти, из необъятного вороха эпизодов юродивую Настю, давно уже канувшую в Лету, но для хохмы приплывшую обратно в виде фантома. Для своей манеры одеваться в самодельное красное с синим Настя выдумала неплохую мистификацию. Вряд ли она сознательно искала верный ход, но она его нащупала; за оригинальность ее полюбили сокамерники по перу в университете. Настя объявила о вступлении в девственный брак. Бедным девушкам идет девственность. И, возможно, Настя была близка к правде — за идею можно любой фортель выкинуть. А возможно, Настя на самом деле была очень умной, что часто случается со всякими чудиками. Или же Настю мучали фрейдистские неврозы. Но это все детали, главное, что она метила не на последнее место под солнцем, готовясь стать матерью следующего Иисуса. На фоне общей тяги к эротическим подвигам ее история звучала свежо и интригующе. Где же ты сейчас, Настенька, народила ли святое дитя… ох, и права она была в чем-то — хитрая девушка в черном, с богобоязненным супругом и с дюжиной малахольных кошек инопланетянской породы. Явно вырожденческих уродцев — головка маленькая, зато глаза и уши огромные. Отвратительные, паскудные создания. А Настя любила, поглаживая их ушлые головки, изречь что-нибудь разумное, вечное, но недоброе. Типа: все болезни от нервов, и только трипперок от удовольствия…

А раньше Елизавета, дурочка, думала, что они с Ритой везучие. Броня везения: если надо, то и из машины на ходу выскочат, и по морде дадут, и пыль в глаза пустят. Однако молочные зубы давно выпали — те, что можно было не чистить. И не все золото, что блестит, и не все ангелы, что в белом… Юрьевна по этому поводу обреченно обнаружила у себя две морщины. Потом третью… Нарциссизму пришел бесповоротный конец — подобные потрясения и следует считать истинной потерей невинности. Теперь ежевечерний душ превратился в изнурительный медосмотр, ибо зеркало в ванной преследовало взгляд по пятам и не давало ни на минуту расслабиться. Руки готовы были нащупать всевозможные подозрительные язвы, а прикосновение к чужому полотенцу заставляло душу зычно екать. На полотенце жили микробы, как пить дать — жили. Только дай им свободу — сразу присосутся к новому телу! Помнится, один праздный Лизин приятель полюбил забавы с микроскопом. Уже и не вспомнить кто, имя рассыпалось от долгого неупотребления, но совершенно ясно, что прибор употреблялся не по адресу. В лучшем случае — для детального рассмотрения волос, спермы или лобковых вшей, любопытство было скорее обывательским, чем естествоиспытательским. Вот сейчас бы тот микроскоп… Впрочем, с какой стати? Не хватало еще и принимать ванну в его компании. Остатки здравого смысла лепетали что-то успокоительное, но разбушевавшейся фантазии это было как слону дробина. Несовершенство человеческое — отсутствие кнопочки, выключающей перегревшийся мотор. Пища, например, — великий успокоитель. Быть может, не для всех, на Риту он действовал безотказно. Елизавета Юрьевна заботливо скармливала ей лечо и надеялась, что Наташа простит ей кражу из священных запасов. Наташе мама пришлет еще двадцать банок — и лечо, и варенья, и соленых огурчиков. От Наташи не убудет. А Маргарите нужно питаться: чем тяжелей желудок, тем легче мысли. И Юрьевна удовлетворенно наблюдала, как светлеет физиономия напротив. Еще бы: Лиза в свое время предупреждала Маргариту: не живи у Сони, козленочком станешь… С Соней, поссорившейся с кем бы то ни было, особенно не просветлишься. А ссора у Сони состояние перманентное, где-то внутри ее засела ссора, и изгибы чужих натур уже не имеют никакого значения. Достаточно Соню просто сконцентрировать в одном доме с «любимым зайчиком» — через пару-тройку часов он непременно в чем-то будет уличен. Даже если он станет невидимкой и уснет без храпа на прикроватном коврике. Кстати, чужое бездействие раздражало Соню даже сильнее, чем драки. Мартышка любил поспать, распластавшись лепешкой на тахте, — Соня же ревновала его ко сну. Посему этот союз был обречен — Соня не приветствовала спящих во время ее бодрствования и бодрствующих во время ее перехода ко сну. Несовпадения ее раздражали; сама по себе она была еще сносной, но, как металл, не признающий сплава, в сочетании со вторыми половинками была невыносима. Это смахивало на греческую трагедию: претерпевшие срок давности сюжеты уже не печалят, а смешат. Соня тоже смеялась — она привыкла героически бросаться в омут любви, а потом оперативно дезертировать с поля боя. Впрочем, чаще дезертировала не она…

Рита шумно откинулась на спинку шаткого стула и, не обращая внимания на предательский его скрип, довольно изрекла:

— Боже, как приятно в полном смысле слова пожрать и ни с кем не поделиться! А то эта Соня с ее христианской моралью… она считает, что лучше приготовить полную сковороду какой-нибудь наперченной дряни и разделить на всех незваных гостей, чем вкусно полакомиться двоим. Но почему, скажи на милость!

Тут насытившаяся Рита начала энергично перемывать кости Соне, а Лиза поддакивала ей и про себя радовалась избитой теме. Пусть лучше о Соне, чем о той, что воплотилась в болезненный вопросительный знак, тормозивший мыслительный процесс. О Кате, слава богу, молчали. Быть может, потому что было неясно, что говорить и как, хотя темочка просилась на язык. Не поливать же грязью как удачливую соперницу. Тем более что Катерину нельзя было назвать ни удачливой, ни соперницей. Хорошо еще, что картошка была со сливочным маслом, а то бы и пища получалась бы досадным напоминанием. Катерина как раз питала слабость к подсолнечной мути тяжелого горчичного цвета — с запахом! Прекрасный повод для легкого отвращения к ближнему, как ни стыдно в этом признаться. Рита, допустим, не совсем это понимала: мол, тебе-то за что ее не любить, неужто из солидарности… Солидарность здесь совсем была не нужна, тем более что Рита ее панически боялась, ибо солидарность суть жалость. Юрьевна объясняла, как умела. О том, что довелось ей как-то мыться с Катей в одной душевой кабинке, и та оказалась рыхлой матроной с множеством родинок и поросячьей грудью. Еще Катя попросила потереть ей спину. Это она определенно сделала зря, но Юрьевна сочла нелепым отказать в безобидной просьбе. Отвращение отвратительно, особенно если не можешь себе его простить. А Елизавета не прощала, ибо Катя не сделала ей ничего дурного. И, в конце концов, Венера Милосская тоже в теле, и ей тысячелетия нипочем… И мужчинам большей частью нравятся округлости, и с Веней теперь все-таки она, хотя и невелик приз. Зерно раздора всегда так примитивно, что даже говорить о нем недостойно… А хочется. Как ковырять в больном зубе. Как онанировать. Как чистить уши тем, что под руку попалось. В общем, не слишком благородно и не очень эстетично. Не чашечка кофе по-турецки в полночь.

Разумеется, Катерина давно нарезала вокруг Вени круги. И Веня — дерьмо. И у них тоже сифилис, причем, как бессознательно-наивно казалось Елизавете, куда более глубокий и махровый, чем у Маргариты. Ибо Бог никуда не денется и накажет. И у Катерины, чуть она нагнется, — весь бок в складках, что так не понравилось Юрьевне. И еще больше не понравилось, когда она вспомнила о неразлучности отталкивания и притяжения. Сколько же изъянов у бедной Катерины, не считая того, что она — женщина, а не человек вовсе. То есть друг мужчин. Без лишних блужданий ума, души и даже без амбиций. Катя круглая, как шарик, ибо со всех сторон одинаковая. Рита с Лизой куда извилистей, изящней и острей на язык. Они давно себя записали в «не просто женщины», хотя они не судьи. Но о себе — один пишем, два в уме. А Катя — «всего лишь женщина», и это ее ничуть не беспокоит. Это значит, что она об этом и не думает, и никогда не разглядывает, вывернув шею, свою несчастную рябую спину. Она просто по-женски живет и жарит картошку на вонючем масле. А Рита с Лизой тревожно зубоскалят о ней и еще о множестве персон, а на окошке проступает осень, и денег нет. И у нее, у Катерины, тоже сифилис. Но у нее еще и Веня. И, наверное, она сейчас спит с ним в обнимку, и ее сочным ляжкам тепло. Веня не брезглив, ему плевать на складки и родинки, и в данный отдельный момент, что бы ни случилось там, потом и тогда, им хорошо. А у Марго и у Елизаветы Юрьевны только бледная спирохета. Выходит, 2:1?..

Когда мужчина уходит к подруге, зрителям всегда интересно. Обычно советуют послать к такой-то бабушке обоих, но часто получается иначе. Никто даже и не борется за любовь, лупя подругу сковородкой по лицу. Никакой порчи, сглазов, приворотов. Скорей всего мужчина, зажатый меж четырех грудей, как в тисках, взмолится о пощаде и в конце концов исчезнет. Испарится. Черные начинают и проигрывают. А белые после недлинного «испытательного срока», когда подуются друг на дружку вволю, снова вернутся на круги своя. Начавшаяся было трагедия, не расцветши, увянет, обернется скромным эпизодом.

Подобной счастливой истории у Марго не получилось. Катерина не подруга, а Веня, выходит, не любовь.

Лиза и Рита еще долго чахли над пустой сковородкой, и чесали языками, и думали свои думки, а ночь незаметно накрыла город по самую телебашню, и Рита заторопилась к надоевшей Соне — якобы «держать руку на пульсе». Габе обещал забежать на позднее чаепитие, если ему удастся раздобыть денег для Риты. С какой стати было бы еще ждать Габе? Он, разумеется, ничего не раздобудет, но все равно придет и станет смотреть по ночному каналу какую-нибудь отрыжку кинематографа вроде канители про вампиров. Лиза догадывалась, что Рита спешит в постылое место скорее по привычке, чем по надобности. И — пусть. И даже пусть издевается над Елизаветиным порывом вымыть сковороду, дабы спасти ее от плесени («Ведь когда еще появимся…»). Пусть ерничает по поводу заразной «эстонской паранойи» беззаветно бороться с микробами… Чем бы дитя ни тешилось…

Поздно-поздно Елизавета громко щелкнула дверью, за что ей даже стыдно не стало. Ребенок все равно не проснулся, Наташа все равно не спала, Юниса все равно не было. А человеку с проблемой неловкие звуки простительны. Елизавета стукнула чайником о плиту, зашла в туалет, убедившись, что в унитазе плавали извечные макаронины… Был первый час ночи, прекрасное время для обдумывания злодейства, тем более что на кухне Наташа хранила ценные фамильные вещи. Быть может, их на время взять, выручить денежек, а потом якобы вернуть. Коварные мысли прервал звонок. Елизавета обожала поздние звонки: еще не поднятая трубка всегда сулила волнующую неожиданность, опасность, риск или просто приятную болтовню. Поздний звонок — это каскадерский трюк для обывателя… Но мембрана дребезжала привычным голосом Толика. Точнее, вопросом: «Лизка, что, правда, что ли сифон?» — «Нет, я пошутила, наверное…» — «Тогда у меня тоже…» — «Ну что ж, поздравляю… Нашего полку прибыло…» — «А у тебя тоже, что ли?» — с надеждой вопросил Толик. За это можно было и кипятком в морду плеснуть. Хотя по телефону и трудно. А Толик продолжал говорить. Спрашивать — и отвечать самому себе. «Влетел Венька… Кто ж его, беднягу, так подставил…» Менее всего Лиза склонялась проявлять сострадание к Вене. А также она не слишком стремилась выслушивать прозрения Толика о том, что всех заразила Катерина, что она «жадная бабешка» и «подстилка», и то, что Толик на нее никогда бы не польстился, ибо она не в его вкусе — слишком пухлая и дебелая. Одним словом, Толик с наслаждением удовлетворил сенсорный голод. Елизавета давно знала, что бездеятельные периоды изрядно портят Толеньку — он тянется к бутылке и к сплетням. И на всем свете не найдется более такой дуры, что будет выслушивать его ночной бред. Только бедная Лиза. Удивительно, что они до сих пор не сожительствуют — к несчастью, они на редкость подходили друг другу. И к счастью, эта тема была вовремя закрыта. Лиза считала, что близкая дружба еще не повод к садомазохизму. Она так и сказала об этом Анатолию. Ему пришлось согласиться; он признал — где-то за пивной бутылкой ляпнул, — что «Лизкиной эротике не достает немецкой порнухи». Лучше бы сказал проще, что Лизу он не хочет. Лиза бы не обиделась, у нее ведь тоже слюни от вожделения не текли.

— Толь, — вдруг решительно заявила Лиза. — Мужчину портят женские половые признаки. В частности — сплетни.

— Я не сплетничаю, — голос Толика неожиданно зачерствел, — я только хочу знать точно — болею я или нет. Сифилис — это не шуточки, Рита твоя — девочка ненадежная, и вообще вся ваша компания…

— Послушай, ты, пенек с глазами, я тебе не прорицательница Ванга и даже не венеролог, а также не сестра-хозяйка, я понятия не имею, болеешь ты или нет, — зашипела Лиза, — обратись к Габе, это он у нас занимается предсказаниями и даже пасьянсы раскладывает… Я лично тебя ничем не заражала, и даже тупость ты подхватил не от меня…

Елизавета Юрьевна с наслаждением бросила трубку и воззрилась на лик Владимирской Божьей Матери, висящий над телефоном. Канонически выпуклые страдальческие глаза советовали смириться. С кем поведешься — так тебе и надо. Оставалось лишь пожалеть о том, что, частенько бывая невыносимыми, друзья редко бывают богатыми.

Но это была явно греховная мыслишка, и Елизавета Юрьевна поспешила покаяться в ней Божьей Матери. Та без колебаний простила. Тут же перезвонил Толик и виновато забубнил. Они решили встретиться завтра в центре, так чтобы обоим ехать поровну, в шесть, конечно, часов. Толик вспомнил о золотой жиле. «Только учти — люди там приличные, круг не совсем наш, в общем, соблюдай субординацию… по сто пятьдесят накатим — и домой». Елизавета заверила, что даже не в очень приличных гостях она на белые рояли не какает, — и в конце тоннеля забрезжил мутный свет, ибо на завтрашнем приеме могли занять любую — по скромным Толиковым меркам — сумму.

 

Глава 5

Outside

Катерина докучала зеркалу свои отражением. Венечка спал носом к стенке, едва прикрыв торс клетчатым одеялом. Утро получилось так себе — вставать раньше всех Катя не любила. Какой смысл просыпаться, если никуда не торопишься и не с кем словом перемолвиться. Но какая-то дрянь во сне умудрилась ее разбудить, тем более что вчерашнее пиво усыпило ее слишком рано. При всей ненависти к режиму ее режим был очень строгим — не ложиться раньше четырех утра. Уж быть совой — так совой, журналисткой так журналисткой. Чертовы биоритмы, срывающие планы. С кровати все-таки встала… Заскрипел облезший дощатый пол, уныло замерцали в рассвете убогие хозяйские причиндалы — половик, алюминиевые вилки на столе, журнальный столик с ровными железками ножек. В глубине двора бабахнули тяжелой дверью, а после, будто извиняясь, снова отворили и уже с тихим скрипом прикрыли. Вчера Венечка спросил, отчего это она пахнет пенопластом. Она ответила, что теперь модно пахнуть пенопластом, потому что это «Живанши», приличный подарок приличного человека. Разумеется, Веня ей простит запах пенопласта, а она простит на первый раз то, что ему медведь на нос наступил. Хотя непривычно прощать, суетиться вокруг него, барина, непривычно думать, что выходишь замуж. Впрочем, Катерина и не думала об этом, просто утром все полагается разложить по полочкам — и снаружи, и внутри. Объяснить своей двойняшке в зеркале, что от добра добра не ищут, когда любовь найдена и лежит на кровати, поджав волосатые ляжки. Любовь — навсегда пойманная птица; неизбывная грустинка счастливых историй — вопрос «И так теперь всю дорогу?». Одно пугает в благополучии — однообразие.

Халат расслабился, и зеркало увидело выглянувшую грудь, коленку мягкую, будто из теста, уходящую в глубь междуножья темноту. Катерина шмыгнула носом и совершила великое анатомическое открытие, не имевшее ни смысла, ни применения. О том, что вся суть человеческая — в отверстиях, и все недуги гнездятся в норках (например, в ноздрях), и, вероятно, следует искать тайную закономерность в рисунке дырочек человеческого тела, чтобы познать истину бытия. Точнее, музыку, что может извлечь человек наподобие свистка или окарины — смотря, в какую из его дырок подуть…

Фильм «Эммануэль», тайская стриптизерша втягивает табачный дым в матку. Все уже выдумано, куда только ни запускают прихоти фантазии свою гадючью лапку. Но все же самая странная и вместе с тем самая обыденная прихоть — жить с кем-то рядом и жевать с ним котлеты за одним столом. Или не котлеты, все остальное — но каждый день, без перерыва. И доставлять оральное удовольствие, с упорством борясь с насморком. Находить сигаретные крошки в чьем-то кармане… Последнее совсем выводило из себя, но Катя честно старалась найти объяснение. Не получалось: пихать мокрую сигарету в карман было для нее тем же самым, что и нарочно ступать в дерьмо. Некрасиво жить не запретишь… Зато смазливый Венечка так смотрел на нее, что полз слушок: «Любит…» Катина расческа застряла в космах; у Катерины не учащался пульс, и грудь не теснило, никаких слез. И что это за ничтожные симптомы в сравнении с тем, что говорят: «Любит…» Значит, и Катерина в ответ — как каравай подносит — любит Веню. Пора привыкнуть, что любое действие — лишь толкование слова.

В сущности, жизнь шла ножичком по маслу. Раньше она стеснялась широких бедер, маленькой груди с вечно гусиной кожей и сморщенными сосками. Она часто робела, и если мало-мальски симпатичный и где-то в глубине души интеллигентный однокурсник трогал ее ниже пояса — горло сводило от волнения. Не от нежности желания, а от страха не угодить рыхлой задницей. Со временем, правда, Катерина познала радость нарциссизма или тайного поощрения себя. Испытанное средство — представлять вожделеющего свидетеля. Тем паче — свидетеля, отвергающего более совершенные экземпляры (без плевков в идеал не проживешь!). Свидетеля, отвергающего мастериц на все руки, домохозяек, бизнесвумен, хватких содержанток, знаменитых проституток, многодетных матерей и прочих бабцов, выполнивших жизненную программу на все сто. Свидетеля, идущего только к Катерине, и только к ней. В конце концов, это не так уж и противоестественно: Кате есть что показать. Волосы. Мифология здесь на руку и любой эпос. Пышнотелая крепкая Брюнхильда из «Кольца Нибелунгов». И у нее была тяжелая волнистая копна. Да мало ли таких сыщется в старом эпосе, только время давно поменяло декорации и актеров. Что толку искать утешения в прошлом, если оно нашлось в настоящем. Оказывается, Вене нравились именно такие, как Катя. Все его связи она затмила с легкостью, ибо прочие не имели такого животика в форме подушечки для иголок. Сомнительный комплимент, конечно, зато от души. Или от скуки — иногда Катерине казалось, что Вене просто скучно и плевать он хотел на различия девичьих форм. Но тогда почему она, а не Рита?.. Об этом молчали. Слишком много непонятного, а непонятное рождает подозрения. Впрочем, выигрыш в предпочтении — всегда приятная штука, зачем копать глубже, Бог рассудит… Бог даст, Бог и возьмет. Любой выигрыш — «сегодня ты, а завтра — я» — зыбкий и мгновенный. Но если все в конце концов исчезнет, почему бы не удовольствоваться происходящим сейчас, пока еще не выпита чаша превосходства… Но Катерина держала радость на поводке. Ненавидела себя за пессимизм и хмурый абрис по утрам, но упорно не хотела радоваться. Что-то ей мешало — как косточка рыбная в зубе или камешек в туфле. Что-то ей не нравилось, быть может, кофейная чашечка с дорожкой гущи, асимметрично прилипшая к блюдцу. Или немытая голова… Нет, не бардак в комнате, его она как раз предпочитала уборкам. Хаос — всегда жизнь, а порядок все-таки смерть. Недаром покойникам так тщательно наводят марафет… Нет, раздражало нечто другое, в чем не слишком приятно было признаваться, и Катерина не стала устраивать себе экзекуции, доела вчерашнюю шоколадку, а на работе решила сказаться больной. Она не чувствовала себя особо ценным сотрудником. А здесь — безделье, телевизор и относительная свобода.

Позвать бы сейчас Лизку, упиться с ней кофе до потери пульса или… пива. Но Лизка теперь играет в честные благородные игры. Ни чай Катин не пьет, ни денег у нее не просит. Ну да ладно. И без Лизки есть с кем языком почесать. Мало ли охотников, если выпивка, как с куста.

 

Глава 6

Елизавета и полковник

Лиза и Толик торжественно плыли к искомому месту. Толя гляделся в витрину, нервозно поправляя галстук, словно шел на прием к турецкому послу. Елизавета Юрьевна настороженно шествовала следом и благодарила Бога за то, что понятия не имеет, куда и к кому идет, а то, быть может, ее и вовсе бы замутило. Ей не верилось, что они бредут к «приличным» людям, как уверял Толик. К «приличным» людям Толик никого не водил и сам ходил редко. Единственным его приличным человеком, которого видела Лиза, была его жена. Его «дюже любимая жена», как он выражался, уехавшая почему-то в Китай. С Толиком поживешь — еще не туда сбежишь. Жена была человеком своим в доску, носила накладные ногти, ходила за пивом с эмалированным ведром, а летом ездила в экспедиции или на всякие карьеры — искать «окаменелости». Что за «окаменелости», Лиза точно не знала, но с женой Толика была дружна. Жаль, что та сгинула теперь… В Китай.

Ладно, будь что будет. За спрос не дают в нос, в случае чего она пренебрежет любыми приличиями ради святого правила «дают — бери, бьют — беги». А Толик, если считает нужным, пусть сколько угодно приседает в реверансах.

При входе в подъезд вязала носок консьержка. Толик, не ожидая ее встретить, стушевался и по-пионерски громко и отчетливо назвал номер квартиры. Консьержка от удивления даже забросила свой трепетный процесс и одарила вновь прибывших взглядом, полным заячьего испуга. Лизе захотелось надавать Толику по щекам, чтобы вернуть в естественное для него состояние здравого цинизма. Но было уже поздно. Дверь им открыла медноволосая маленькая толстушка неопределенного возраста и содержания в голубых подштанниках. Вообще-то они назывались «велошорты», но вряд ли были напялены для велопробега. Дама щедро улыбнулась Толику и ревниво зыркнула на Елизавету, будто та увела из-под носа чужое счастье. «Очень приятно… Наталья Пална», — промурлыкала толстушка, представляясь аж через порог. Как потом выяснилось, она приняла Лизу за Толикову подружку-невесту и выспрашивала о ней на кухне. Анатолий по своей гадкой привычке устраивать сюрпризы не предупредил, что в этом семействе он — предполагаемый зять.

Лиза решила держаться независимо и нахально. Впрочем, по заказу почему-то не наглелось. К тому же ее лицо сегодня было неправильным — без фасона, просто красным и аллергичным. В связи с чем она собиралась ограничиться хотя бы парой конфузов, по возможности держать мизинчик отставленным и нырять в тень. Не компрометировать Толика — и не больше. Пусть за удачу отвечает он, ведь это его идея и его компания, его место и его время. Они будут держаться отдельно, будто бы каждый сам за себя, а потом незаметно вместе смоются — такую тихую директиву дал Толик в прихожей, ковырнул зубочисткой в предпоследнем зубе, разинув пасть перед зеркалом-раскладушкой. И юркнул умасливать хозяйку.

Лиза взяла себя в руки и повертела головой по сторонам. Она очутилась в огромной квартире, таких просто не бывает, и грешным делом по старинке решила — «коммуналка», но уж большей глупости нельзя было и выдумать, ибо разве ходят в коммуналках по коридорным коврам, пожалуй, это уже слишком. Длинный коридор хранил надменный полумрак, а из стен торчали витые подсвечники и висели, накренившись к полу, помпезные пейзажи в рамах из тех, что влетают в копеечку, и все в них ясно и понятно как божий день — всевозможная флора и фауна, будто с фотографии срисованная. Лиза, конечно, фыркнула про себя, и, быть может, зря, ибо в любом бездарном копировальщике может попросту скрываться несчастный сумасшедший, чья обезьянья старательность в прорисовывании каждого листика на березке — всего лишь страсть убедить себя, что мир этот именно таков, каким отражается на глазной сетчатке. Это были всего лишь мысли по поводу и без повода, а из бесшумной двери в глубине коридора сомнамбулически вышла девушка в фиолетовых трусах — и только! — и скрылась в ванной. «М-да, начинается, — подумала Лиза, — похоже, Толик просто хотел выпить и приперся сюда в нужное время, и никаких денег не видать мне как своих ушей… «Хотя, раз уж она здесь, придется вести себя как дома и не стоять истуканом в прихожей…

Из той же двери, что и голая девушка, вдруг высунулся остриженный наголо коротышка и прокричал: «Девушка, вы, случайно, не на съемку?» «Нет, я не на съемку, я вообще не туда попала», — раздраженно ответила Елизавета, и тогда коротышка принялся энергично объяснять, что Наталья Пална нашла ему модель, а она все не идет, и уж плевать на нее в таком случае, и, быть может, «вы попробуете?». Уже потом, когда все смешались в этом «доме Облонских», а Лиза порядочно накачалась, она сдружилась с коротышкой, который оказался фотографом по части «ню» и мечтал снять какую-то амфору, стоящую на женских ягодицах. Зачем, Лиза потом уже не помнила, но в беседе эстетическая концепция замысла была представлена коротышкой яснее некуда, и Елизавета Юрьевна даже ею прониклась и взамен откровенно призналась похотливому фотографу, зачем она сюда явилась. Он с пониманием и чуткостью подарил ей гульден. Больше у него не оказалось. Любовь Елизавета Юрьевна отвергла.

Но это уже происходило чуть позже, а вначале ей виделась совсем другая игра, и, чтоб не показаться чужой и дикой, она деловито вошла в первую попавшуюся комнату.

В ней заседали трое толстых мужчин, вперивших взгляды в Пазолини. Почему-то Елизавета смущенно затесалась в их компанию, сама не зная зачем. Толстые мужчины совсем не обрадовались Лизе, тут уж не до радости, если развлекаешься махровым натурализмом. Лизу потянуло к унитазу, но она сочла высшей степенью бестактности выбегать из комнаты на самых экскрементных моментах фильма. Тем более что толстых мужчин она и без того раздражала. Они не проявляли ни малейших признаков токсикоза. Складывалось милое впечатление, что Елизавета попала в гущу избранных. Пора было сматываться.

— А, познакомилась с нашими скульпторами — с издевательским весельем набросилась Наталья Пална на Лизу, когда та отрешенно вплыла на кухню. — А мы здесь по-простому… выпиваем и кокетничаем… — Она сунула Лизе мощный фужер с «мартини» и, видимо, ожидала продолжения приятного разговорца, но Лиза как язык проглотила. У подоконника, философичный и грустный, как Гамлет с черепом Йорика, возвышался Толик. Было не похоже, что он «по-простому» выпивает и кокетничает. Видать, в деньгах ему отказали. Ах, Толик, глупец, ну кто же просит так сразу, елки-палки, пусть бы Наталья Пална сперва пропиталась «мартини» и своими дурацкими канапе, которые в изобилии торчали на подносах. И зачем он не пошел в одиночестве, эта двусмысленность только портила дело.

— А что за скульпторы? — встрепенулась Лиза.

— Ну видик-то смотрят. Тузы какие-то. Они все трое скульпторы… хотя третий, кажется, писатель…ой, боже, да какая разница… это Лялик их пригласила, зачем — непонятно, говорит — знаменитости, но я их что-то не узнаю, — Наталья Пална коротко хохотнула. Елизавета решила осторожно поддержать тон беседы.

— А я Пазолини ничего целиком не смотрела, к сожалению…

— О… я тебя умоляю! И не смотри. Эти-то чудики четырнадцатый раз смотрят, поди уже к дерьму привыкли. Я уж им и то, и это, и осетра, и жюльены, и редкую запись им поставила… подруга из Англии мне прислала… «Лючия ди Ламмермур»… а этим дядям, видите ли, фильмы подавай, где какашки кушают. Я уж там не знаю, какие они скульпторы, но ведь вся эта итальянщина в кино давно устарела… Я не права?

— Не права, мамочка, — в дверях появилась недовольная девушка.

— О, знакомься, Лиза, это моя мучительница-дочь.

Мучительница-дочь по кличке Лялик фигуряла в таких же, как у мамаши, шортиках, только ноги у нее были раза в два подлинней и поуже, а брови отчаянно зеленели. Лялик поводила крысиной мордочкой по кухне и, видимо, не найдя более ничего занимательного, удалилась с бутылью чего-то крепкого и дорогого.

— Толька, слышь… Ляля у меня все экзамены на пятерки сдала. У них там в универе Гога преподает, так он мне сказал, мол, Наталья, у тебя суперперспективный ребенок… за нами тут дипломаты ухлестывали, между прочим… — Наталья Пална снова угрожающе-игриво зыркнула на Елизавету. — Один мне особенно нравится… высокий, в плечах косая сажень… а элегантный — сил нет… принц Чарльз, одним словом. Но я Ляльке сказала: пока универ свой ни кончишь — никаких мужей. Пусть пока козликами вокруг попрыгают, а уж потом мы выберем… по первому классу.

Лиза, осоловевшая с голодухи от выпитого залпом, с удивлением обнаружила себя внимательно слушающей всю эту показательную галиматью. Правильно, мать и должна гордиться своим дитятей, думала Лиза. Матери и положено любить его слепой любовью. А в общем, забавная тетка, спиртное хлещет, как лошадь, сама нелепая, как Чипполино-переросток, и распинается неизвестно перед кем. Сдались Елизавете достоинства Лялика… Но надо отдать должное Наталье Палне — держалась она отменно. Как Сталин на Ялтинской конференции — только вместо брюха, естественно, выставляла вперед грудь. Похоже, банкет здесь начался давненько…

Квартира могла сравниться с замком Синей Бороды, только Борода не устраивал такой грандиозной тусни. В третьей комнате слушали «Би Джиз» и без лишних слов налили водки. Здешние бесхитростные ребята, явно не скульпторы, сразу Лизе приглянулись. Она решила держаться около веселого носатого парня в кепке, который сразу завел тему «Буратино — фаллический символ». По стенам висели огромные фотографии рыб и каких-то лысых африканских головастиков, видимо, туземцев; форточка была разрисована кельтскими узорами, а полки и этажерки были уставлены слоновой костью и барахлом подешевле. Видимо, теснота и некоторая заплесневелость обстановки способствовали расслабленности и неожиданным откровениям. Еще, конечно, слабый «вчерашний» аромат анаши. Елизавета принялась расспрашивать человека в кепке, что это за чудное место, а он охотно поведал ей, что Наталья Пална очень богата — и от наследства, и от ума. У нее все родственники и все мужья были богатыми, и по сути это обычный еврейский клан, а она сама умеет этим воспользоваться и жить в свое удовольствие, ибо она не такая, как другие в ее возрасте. Она — мудрая пожилая девчонка с веселыми причудами. В любовниках у нее ходил Лялин однокурсник, но он был изгнан из рая за… бог знает за что. У Натальи Палны есть только один страх — альфонсы. Друзьям и приятелям она может простить любое свинство, но любовникам приходится держать ухо востро. Лучше и не доводить до любви, она — проигрыш, начало конца феерической жизни в этой обители счастливых грехов и изобилия. А если вовремя смекнуть неписаные здешние правила, можно безбедно провести хоть всю жизнь в этом доме-кафешантане. Нужно только заботиться о гостинцах, принося в клювике хотя бы букетик мимозы или селедку. Старушка обожает селедку. У бедных и пресыщенных одни слабости, и пора выпить за это!

Внезапно начались танцы. Они, оказывается, были всегда. В зале со стеклянными журнальными столиками и обширной аппаратурой. Разумеется, в комнате находилось что-то еще, но она была до того просторной, что объем сглатывал предметы. Наталья Пална была уже здесь, а заодно и Толик. Он подмигнул Лизе, и она не ответила. Она уже забыла, с какого перепоя пришла сюда, вокруг вертелась все еще таинственная карусель, и карусель эта ускорялась явным перебором с винами. Похоже, в этом доме возможны только излишества — переедания, перепои, передозы, в этом доме того и гляди — сломаешь мозги или порвешь желудок. Выживают только самые крепкие особи, во главе которых танцующая Наталья Пална — подпрыгивающая обтянутая попка в голубом трикотаже. И Лялик, смотрящая на нее совсем не по-дочернему — со скукой и злостью, будто мать отбирает у нее последний кусок хлеба. Полно, хватит этого карнавала, решила Елизавета Юрьевна, тем более что уже начала склоняться на предложения какого-то лысоватого юноши выйти на крышу и спеть «Марсельезу». Где Толик? Толик, где ты? Увы, он находился в той опасной стадии алкоголизма, когда пьянеешь бесконечно и пьешь бесконечно — до тех пор, пока голоса не начнут звать тебя в светлую гробовую даль. И Лиза видела, что уже набрякли Толиковы глаза, стемнели, как чищеное яблоко, и что-то он бродит, бродит по квартире, будто мало ему всего вокруг, будто нужно еще посолить и поперчить, — и останавливается, как сомнамбула, у закрытой комнаты и, смущенно шатаясь, входит туда, а Елизавета за ним подсматривает, якобы желая оказаться рядом, если что стрясется. И, замерев в дверях, она видит, как озадаченно он сворачивает набок губы у низенькой «горки», слышит, как дребезжат ее стекла от неаккуратных его локтей… А Толик вдруг брезгливо берет с полки маленькую каменную балерину и сжимает статуэтку в руке так, будто проверяет — не резиновая ли. И быстро сует ее во внутренний карман вниз головой, улыбаясь сам себе. А потом, развернувшись, подмигивает Лизе как сообщнице. «Что за бред?» — спрашивает Лиза у Лизы. «Значит, так нужно», — отвечает Лиза Лизе. Если б что дурное — Толик обошелся бы без улыбок.

Часов пять ухнули в никуда. Елизавета с изумлением обнаружила, что время в теремке Натальи Палны начисто отсутствует. Точнее, слабеет его осязание. Ибо никаких ориентиров — за «ещем» не ходят, гастрономическое изобилие не иссякает. Было в этом нечто жутковатое. Так и жизнь ненароком пройдет — и не заметишь… Да уж, в который раз можно убедиться: бедность куда вдумчивей и полнокровней богатства.

Но это Лиза уже мусолила после. А уходили они из земного рая в счастливом беспамятстве. Много чего она узнала, выйдя в освеженный дождем город. Главное — Толик занял деньги и спер антикварную статуэтку. Болтая ослабленной донельзя петлей галстука, он вопил, что все равно Пална не заметит, а Бог простит. Тем более что Анатолий порвал с этим домом. Он объявил, что недостоин Лялика, и опрометчиво признался в любви «Самой»… Разумеется, попытка смягчить непростительный отказ с треском провалилась. Но деньги занял. Но мало. Только себе.

Лиза была не в силах даже усомниться в этих россказнях. И даже не могла уже скорбеть о моральном падении друга. Посему она хохотала и пыталась остановить троллейбус. И остановила-таки. Добрый, разноцветный и абсолютно пустой. Толик гортанно и невнятно исполнял слабые подобия романсов, водительница сочувствующе слушала и смотрела на мир печальными глазами старого бульдога. Лиза зачем-то вставала перед ней на колени, а странная женщина вдруг неожиданно предсказала ей свадьбу с полковником и двух дочерей от разных браков. Сей поворот дела Елизавету Юрьевну до того растрогал, что она блаженно молчала до самого дома и решила отныне желать всем людям вечного благоденствия. Даже полковникам.

Дверь им открыл Юнис. Толик утомил его пьяными мольбами о прощении и предложением сообразить на троих. Лиза обмякла и решила принять с честью любой удар, даже если их сейчас выставят обратно в темные закоулки. Толик не расставался со своей давней традицией тем больше хамить, чем милей его обогрели. Отправиться домой он мог разве что на носилках. В конце концов Елизавета прополоскала его прямо с выходным костюмом в контрастном душе и уложила спать на лавке в ванной. Она не успела понять, забывчива ли Наталья Пална по части чужих грешков, но надеялась, что уж Бог с прощением не подведет…

 

Глава 7

И будут нелюбимые — любимыми, а любимые — первыми…

Фрейд разрешил все. С утра Толик полчаса онанировал в законно предоставленной ему для ночлега ванной. Видите ли, только так он умел скоропостижно снимать похмелье. Все ждали, пока он кончит, особенно Лиза, желавшая как следует отмокнуть в мыльной воде и выдавить в рот полтюбика зубной пасты. С утра, прежде чем заняться собой, Толик облагодетельствовал хозяев шальными деньгами, купил еды, глупостей всяких. Елизавета не могла простить себе одного — то, что она никуда не годный вор-карманник и не сможет выкрасть у Толика ни тугрика. А сам он уже не даст. Теперь его будет мучить двухмесячное похмелье, от которого он будет спасаться двухмесячным же запоем. А про деньги скажет: «Лизонька, это мне на лекарства, мама приболела…» Опять-таки будет плести о мнимом сифилисе и неумолимо надвигающейся старости. В общем, деньги останутся у Анатолия. А это все равно что спустить их в унитаз.

Все ушли, распределились по миру, как пыль по комнате. И вошла Рита, пьющая и неработающая. В чужом, не пойми с кого снятом пончо. В этом был какой-то стиль. С волос почти соскальзывала махровая резиночка. В этом уже не было стиля, но присутствовала та же прелесть падения. Приятно чувствовать единение в постыдном и аморальном. Единение в возвышенном — уже не то, в нем всегда есть место зависти. Если двое лепят каждый свой замок из песка, один непременно сделает лучше. Или окажется удачливей, и именно его творение не растопчут стихии. И в этом неравенстве таится яблоко раздора. И единению конец. Такой исход знаком многим. Другое дело — возиться в грязи. Вряд ли будешь таить обиду на друга оттого, что вчера он тебя переплюнул в водке и наутро проснулся чуть живой под забором. А ты — всего лишь на коврике в теплом туалете.

Лиза чувствовала в себе благородный недуг. Что-то там, между ног, явно затвердело. Шанкр ведь твердый, нешуточный. Что-то с телом было не в порядке. Разумеется, это наваждение и мнительность, но любая метаморфоза родной души может передаться тебе по невидимым проводам. Если ты ее примешь. И если тебе этого хочется, примерно, как в детстве — приклеиться губами к зимнему железу. Гадко и боязно, но не попробуешь хоть разок — и позор до гроба. Нечто сродни детскому полубезумию — и Лиза понимала это, но мозги здесь ни при чем. Умом-то все понимаешь, а ешь дерьмо ложками и никогда в жизни не узнаешь зачем. И Лиза, глядя на жадные глотки Риты, обнявшей графин, догадывалась о будущем их дне, о том, когда Ритка уговорит ее вскрыть забытый Толиком коньяк (бывают же чудеса!). И, якобы следуя медицинским показаниям, Елизавета Юрьевна согласится и станет хлопотать о закуске. И придет радость, и Христос пробежится босиком по душе, девочки будут пить и не работать, и пусть хоть одна сволочь скажет, что они — отбросы и маргиналы, что пора замуж и плодить детей. Елизавета собственноручно спустит эту сволочь с лестницы. Ибо «Богородице Дево, радуйся!» И смысл — в радости, безразлично от чего. Пусть даже весь сыр-бор начался с твердого шанкра.

«Ну как у тебя… с деньгами?» — осторожно спросила Рита. «Н-нормально… нужно еще подождать три дня… Ты не мандражи, деньги будут, где наша не пропадала. И потом, что там за сумма, плевая сумма! Не миллионы ведь… Мы вчера с Толяном были в таких хоромах… Толик умеет выбрать, насчет того, куда податься вечерком». И у Ритки тоже вчера был светский раут у Габе. Они с Соней принимались в его таинственном доме, где он живет раз в полгода. Мама Лени потчевала их блинчиками с творогом и с мясом. Габе гадал на картах Таро. Сейчас самое время гадать, ибо паника обуяла всех досточтимых жителей веселенькой хаты в Орлином. Закончилось веселье, и подо-спела оплата счетов. За невинные грешки. Веня за внесенную в приличный круг заразу был у всех под прицелом. Но никто, однако, не торопился с возмездием. Торопились вопрошать у звезд, как там у них с сифилисом. Самые храбрые шагали к людям в белых халатах — им нужна была лишь достоверная информация. Но только не Соне. Она предпочитала доверяться высшим источникам. Она верила пророческим бредням Габе. И маленькие слезки капали от раскаяния в измене. Ах, Мартышка вернулся, а она ему, дура, проговорилась. Мартышка не то чтобы испугался сифилиса… но ночевать остался у друзей. Понимай, как хочешь. Соня каялась и вверяла себя в руки небесных сил. Габе, как водится, был готов выступить посредником между ней и этими силами…

Жизнь — хаос, порядок — смерть. Китайцы поняли это давно. А Рита-музыкантша оставалась музыкантшей. И нашла вожделенный подержанный саксофон. Дешево. Такой шанс нельзя было упустить. Великий шанс всех времен и народов. И, быть может, Габе договорится об оплате в кредит. Рита в нетерпении ждала ответа — что ее еще могло волновать. Только музыка — друг единственный. Ей-то уже вручили почеркушки неоспоримого диагноза. Ей не нужны были премудрости Таро.

За три дня можно свыкнуться с любым безобразием. Свыкнуться — в смысле свернуть в трубочку черные мысли и глядеть сквозь нее на обычный калейдоскоп мира.

— Ты хоть плакала? — нелепо спохватилась Елизавета.

— Нет, я не плакала почему-то. Как можно плакать из-за несовершенства вселенной? Можно плакать, конечно, по вопросу «Почему именно я…». Ну так бесконечно об этом плачем, вариаций бездна… Надоело. Хочу быть маленькой, ходить промеж тополей и возиться с мечтами, нежданно сбывающимися. Тополя — особая субстанция. Одним — аллергия, а я тополя люблю. Мне было лет пять-шесть, не помню, когда мы с мамой и с ее подругой в фиолетовом парике шли по тополиной аллее. И они говорили, говорили на странном языке, и во всем соглашались друг с другом, но смотрели так, будто в кровь спорили. И я отчего-то это помню… и солнце еще рвалось сквозь листья, знаешь, как бывает летом часов в шесть, в семь вечера; в этом спокойном бесконечном солнце медленно спускался в лужи тополиный пух. Ничего особенного вроде, просто мы шли и я ловила ухом непонятные обрывки речей… про какого-то Павла… а мама еще воскликнула: «Ну вот, опять ты за рыбу деньги!» Чушь какая-то, в общем, но меня это рассмешило, я ж не знала — какая рыба, какие деньги. Тогда для меня мир был спокоен, величественен и непонятен. Как рай почти, но лучше, ибо в раю — я так думаю — органы чувств притупляются. А в этих тополях у меня счастья было по колено, но я думаю, что это оттого, что я понятия не имела, сколько у меня счастья, и вообще знать не знала о счастье, я просто глубоко ощутила момент, с детьми это часто, посему они куда живее взрослых… с тех пор я как лунатик в этих тополях… А мама, оказывается, тогда уговаривала сиреневую женщину не делать аборт. Она и не сделала. Сын у нее теперь в колонии для несовершеннолетних… «Вот тебе моя глупость на сегодняшний день…» — как писала Эдна Первиэнс Чарли Чаплину, актриса — ветеранша его студии. Или глупость, или великая степень свободы.

— Ладно, не нуди, — просила Лиза, — напилась и умничаешь…

Жизнь устроена в точности как детская прибаутка: по кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку — бух, раздавили сорок мух. Что толку от сорока мух? Вот и весь смысл божественной игры.

К вечеру, к коварному закату как раз Рита уснула. Объясняли ей не раз — не спи на закате, пробуждение будет неласковым и глаза распухнут. Елизавета задумчиво и вяло звонила в пустоту — нужные абоненты не желали слышать крика о помощи. Примерно в духе афоризма «Письмо, в котором ты просишь денег, мы не получали». Незаметно в квартиру проник Юнис, в свое жилище — как вор. Лиза отметила только его оплошность со скрипом кипятка в заварочном чайнике — и поняла, что кто-то в доме есть. И уж понятно кто, если молчит, как рыба об лед. «Наплевать. Сейчас нацежу ему со дна пятьдесят граммулек, благо, что Рита уснула. Сейчас его задобрю. Пусть это чучело молчит, но молчит миролюбиво…»

Юнис на сей знак внимания вдруг даже с ней поздоровался. Потом попросил присесть. Лиза покорно села и отдалась естественному ходу событий: она давно ждала возмездия в виде выговора или изгнания. Слишком беззаботно она здесь обитала, и хоть не лопала хозяйские харчи — она вообще почти не ела, — но должна же она когда-нибудь разозлить хозяина. Хоть чем-нибудь. Пусть даже он терпелив, как ангел, и сострадателен, как мученик.

Но Юнис ни о чем подобном словом не обмолвился. Он вдруг так просто и совсем не по-эстонски сказал, надоела, мол, девочки, мне ваша трехомудия. Из-за вашей дури мы тут все сгнием заживо. Вы — тетери, и друзья ваши — мудаки, и каши с ними не сваришь… Сказал, резко опустив на стол тонкую стопочку аккуратных денег. И заорал, выпучив водянистые глаза: «Чтоб она завтра же была у врача, слышишь, ты, завтра же!..»

Елизавета Юрьевна была готова из благодарности «упасть семь раз на спину, семь раз на живот», как гласил эпистолярный оборот персидских вельмож, но от неожиданности она оскорбленно выдавила: «Ты чего?!» — и замерла, как суслик под прицелом. «А ничего», — уже лениво протянул Юнис, забыв вправить выпученные зрачки обратно. На столе, как будто по мановению шальной скатерти-самобранки, возникла только что выпитая их с Ритой бутылка, только полная и нераспечатанная. На самом деле это был уже новый сосуд с бодрящим зельем. Но не в том суть…

Лиза не то чтобы посмотрела на Юниса как на явившегося с небес пророка… Но истеричный симптом был налицо. А быть может, напротив, очень здоровый симптом, но доселе незнакомый. Ей захотелось выйти замуж. За Юниса. И родить ему детей, маленьких толстых эстончиков. И пусть рядом с ней всю жизнь будет маячить эта молчаливая рожа. Мужчине идет костноязычие, недаром все киносупермены страдают явными нарушениями речевого аппарата — говорят мало, скупо и с большими паузами, и в этих паузах — вся соль эротики, что бы там ни говорили об изысках и чувственной изобретательности… Сие неожиданное озарение так подкупило Елизавету, что она вдруг рассказала Юнису так много лишнего. О себе, и не только. Он слушал. И хорошо, что изредка наливал себе и ей, себе — для разогрева, ей — для красноречия. И было по-свойски уютно — как обычно на маленькой кухне осенним вечерочком. Весь свет, выжатый из размытых зависью сумерек, будто сосредоточился в этих шести квадратных метрах, и впервые радовали отсутствие Наташи и присутствие человека под номером три в этой семье. Не то чтобы Елизавете Юрьевне не хватало жилеток для того, чтобы поплакаться, плечей для того, чтобы опереться… Другое. Люди о тебе либо все уже знают, либо устали знать, они уже срослись с тобой корешками, где-то глубоко-глубоко, но никогда не сольются с тобой выше, на взлете, ибо две прямые могут пересечься лишь единожды… Впрочем, евклидова геометрия не совсем уместна, просто Юнис — новенький и что-то выигравший в этой жизни, и от Наташи он завтра уходит, потому что она его не любит. Даже по ночам.

Говорил, какой он черствый и жестокий, что однажды избил собаку. А собака его полюбила еще больше. И это якобы так похоже на женщин: до поры до времени их бьешь, а они любят еще больше. «Эпиграф к «Анне Карениной» помнишь? Не буду говорить, что из Библии, потому как Библию не читал, а Анну Каренину читал — первые пятнадцать страниц. А эпиграф в самом начале — «Мне отмщение и аз воздам»… Помнишь? Кому больше прощается, тот крепче любит. Это тоже из Библии. Это уже про мужчин…»

«Я тебя раньше не любила, а теперь зато!..» Юнис улыбался, и было ясно, что он тоже раньше — ни-ни, зато теперь… Вот-вот он снимет квартиру, свою квартиру! Прочь из Наташиного бардака — он всех ждет к себе в гости, только к себе, здесь ему более не место. Его дочь играет на скрипке, она будет приходить по воскресеньям и играть на скрипке. Впрочем, шут с ней, со скрипкой…

«А… Наташа?» — учтиво интересовалась Елизавета, хотя знала, что у Наташи давно другие ходили в фаворитах, но как из вежливости не попытаться «спасти семью». «О… если б ты знала. Наташа — хорошая Наташа. Умная. Два института. Но почему она не моется? Вот скажи мне — почему она не моется. Почему ей лень помыться хотя бы раз в два дня? Скажи мне… От нее же пахнет!»

«Ну перестань… — Лиза побаивалась мужских истерик. — Перестань. Она моется. Тебе кажется, что пахнет. Ну скажи ей, в конце концов. Намекни! Это же так просто. Скажи «давай помоемся вместе»…»

«Черт побери! Как это — помоемся вместе, если у нее вечно какая-то шантрапа пасется в доме, она с ними пьет этот ужасный деревянный чай. Я ей даю деньги вечером, говорю: «Наташа, купи хороший чай». А она покупает какое-то дерьмо, а деньги копит на кисточки. Художница хренова! Ну бог с ней, пусть рисует, но зачем же при этом гадость жрать. Дам я ей денег на кисточки, хоть на холсты, но пусть она хоть что-нибудь сделает по-человечески. Да, я пенек! Я хочу приходить в свой дом и чтоб тапки кошачьей мочой не пахли! И чтоб хотя бы чай в доме был. Я умею сам готовить, мне так даже лучше, но пусть в доме будет хоть кусочек чего-нибудь. Хоть шпроты…

Елизавета ленилась спорить. Si non non. Нет — так нет. Наташа, к счастью, так и не возвратилась домой этой ночью. Юнис с Лизой легли на одну кровать, попка к попке. Кроме детской, в доме имелось лишь две лежанки. Одну из них занимала блаженствующая в грузном пьяном сне Рита. Другая — супружеское ложе — конструктор из твердых прямоугольных подушек.

В действительности это было отговоркой. Елизавета могла притулиться и на сломанном раскладном кресле, по шаткости напоминающем тренажер для тренировки вестибулярного аппарата. Лиза не раз здесь почивала. Но сейчас хотелось уснуть «на брудершафт» с кем-нибудь. То есть с Юнисом Халитовичем, разумеется. Ему хотелось того же. Они порадовались друг другу. Правда, Юнис игривым шепотом поинтересовался: а ты, мол, сифилисом не больна случайно, бедолажка? И Лиза честно призналась, что не знает. Одному ведь Господу все ведомо.

Они тихо уснули, не причинив друг другу пикантных беспокойств.

 

Глава 8

Краткое содержание предыдущей Маргариты

Утро выдалось сухим и ветреным, так что у всех проснувшихся сразу губы покрылись коркой, а уличный термометр сдуло с кухонного окна, и теперь он маячил на соседней карликовой крыше. Рита в радостном трепете толклась у зеркала, будто невеста перед венчанием. «Мы должны зайти к Соне, мне нужно переодеться… перед больницей», — повторила она в пятый раз. Лиза в пятый раз кивнула — теперь уже ощущая космическую торжественность момента. Нет, три больничных дня в космическом масштабе, разумеется, ничего не значили. И эти несчастные деньги — тоже. Да и отдельно взятая Рита с ее отдельно взятым сифилисом — тоже. Нечто другое, счастливое расположение звезд, наверное, судьба — избушка на курьих ножках, повернувшаяся к лесу задом, а к ним, дуракам, передом…

Вероятно, о Рите нужно знать… Или как раз не нужно, чтобы легче дышать рядом с ней и не бояться ранить ее неловким жестом или звуком. Рите довелось родиться слишком ожидаемым ребенком в слишком безмятежной семье. Жили-были папа и мама, и не было у них детей, потому что у мамы барахлило сердце и, по правде говоря, не жилец она была на этом свете. А в слабеньких природа обычно столько всего напихает, что удивляешься, как они еще с ног не валятся от большого ума своего, от латыни и от скерцо и анданте наизусть. Как они не устают играть двумя руками там, где предписано четырьмя… А звали ее Бронислава. Тетя Броня работала завлитом в театре, кроме этого, она рисовала, играла на скрипке, вышивала и крестиком, и ноликом, пела на немецком Шуберта и на итальянском Адриано Челентано, садилась в позу лотоса и знала, что такое «сатори». Но ей хотелось еще и того, что есть у всех. Ребенка то есть. Врачи наложили вето на эту прихоть и далее сняли с себя всякую ответственность за последствия. Тетя Броня говорила: «Когда у тебя в шкафу одни вечерние шелка, все отдашь за фланелевый халатик». Она тогда до смерти захотела быть обычной многодетной курицей. И родилась Маргаритка, цветок цветков.

Здоровье Брониславы Генриховны поблекло, но этого никто не заметил, ибо здоровье внутри, а великое счастье — снаружи, а тем более — вопящий божий дар в коляске. И в него-то Бронислава истерично захотела впихнуть весь свой интеллектуальный извилистый путь экстерном и еще два языка, семиструнную гитару, искусствоведение и даже мимику и жест.

В четырнадцать лет Маргарита улыбалась всем и вся, и мир ставил ей жирные «пятерки» в дневник. Ну, быть может, и не весь цельный, невообразимо круглый и вращающийся мир, а лишь частичка его, маленький мирок в пределах школьного забора, понурых дворовых железок, исполнявших роли ракет и лесенок в небо, да омерзительных субъектов, щупавших девочек за попки… Риту принимали без вопросов, как все счастливое и бесхитростное. У Риты почти все было, даже модные розовые кроссовки. Так уж вышло.

Потом у нее «перестало все быть» — она уехала из дома. Могла бы, конечно, не валять дурака, одолеть институты, выйти замуж, крахмалить занавески и воротнички, работать учительницей музыки… А что такого? Но ей показалось это стыдным, вроде подглядывания в чужие окна и списывания из чужой тетрадки. И она предпочла наколбасить сочинение на свободную тему. Тема называлась «Трудный путь великой музыкантши». Все трудности она изобретала себе сама, и это были стильные музыкальные трудности — от всевозможных абстиненций до фолликулярной ангины. Тетя Броня стала совсем плоха. Дочь бодро звонила ей раз в месяц и о себе не пела ни слова. Но тетя Броня страдала телепатией; если женская любовь бывает слепой, то материнская чаще всего — ясновидящей. И от нее Маргарите было не скрыться, она кусала локти и изо всех силенок маскировалась — посылала маме просветительские подарки в виде альбомов Модильяни и подозрительные, никому не известные поэтические опусы в глянцевых обложках. Мол, that’s all right, mama. Ничто не спасало: маме уже снились вещие сны о нездоровье…

 

Глава 9

О добре и зле, о дружбе и не очень

На три дня Рита пропала. За это время Елизавета Юрьевна настырно исполнила долг прошедшей дружбы: она предупредила Катерину об опасности. Она постучала в дверь, отказалась от супа, от ласкового приема… Катя не лицемерила, ее любимое «как ни в чем не бывало» было совершенно иным свойством, для которого еще не придумали названия. Она спокойно смотрела сквозь Елизаветины истерики, Риткины страсти, глаза ее, до того большие и навыкате, словно переполненные гелием воздушные шарики, готовы были улететь отдельно от тела в доказательство безмятежного Катиного счастья. Она сообщила излишне торжественно, что ждет ребенка, а Веня покупает комнату. У Лизы в голове промелькнуло другое: «Раньше Кате не везло с мужчинами. Но она продолжала улыбаться, следить за прической и покупать ароматы для причинных мест. И ничуть не смутилась, когда блудливый хлюпик Яша заявил, что его тошнит от «мятной пиписьки». Ну и пожалуйста, подумала гордая Катерина, не очень-то и хотелось. Она дождалась награды за хорошую мину при плохой игре. Теперь она имела хорошую игру при не очень хорошей мине. Вероятно, токсикоз».

«Ну что ж… здорово, я рада», — сказала озадаченная и очень далекая от радости Елизавета. Вообще-то нужно было срочно спасаться бегством или обретать христианскую любовь к врагам своим. Но Лиза оказалась где-то между… Советовать счастливым людям сделать пробу Вассермана — это уже слишком. Елизавета чувствовала себя неудачливой завистливой разлучницей. Или сестрами Золушки и крысой Ларисой заодно. Что с того, что в кармане у нее лежала злополучная справка Маргариты, а в голове теплились благие намерения. Справку она так и не вынула на свет божий, а Катерина снова стала милостиво предлагать свои угощения: я, мол, за все вас прощаю, но болезнь вы выдумали неудачно, а может, и не выдумали, но к нам с Венечкой она отношения не имеет. Вот такая я великодушная, Екатерина Третья…

Лиза вышла на воздух в поту и в злом недоумении. Ее и раньше озадачивала Катина неуместная откровенность. Конечно, «та» откровенность была не чета теперешней — обычно Катерина исповедовалась не в свою пользу. Спокойно, тихо и детально она описывала свои падения в глазах обожаемых и любимых, и сигаретка ее ровно ходила в руке к губам и обратно, ни единым сбоем не нарушая маятниковой траектории. Словно Катерина с достоинством злорадствовала, и отнюдь не о себе. Так же могильно она пела и о Яше, самом темном пятне ее «секси уэй». И о мятном запахе, и о том, как ему не нравилась чересчур развесистая и выпуклая анатомия вульвы — а он, мол, мечтал о женщине с младенческой промежностью. И прочая, совершенно не нужная вроде бы Лизе дребедень. Катя любила гулять с Лизой, а Лиза не понимала, с чего вдруг такая любовь, ибо она как следует никогда не слушала, смотрела в сторону и про себя перемалывала собственные треволнения хлипкой мельницей разума. Ей было, в общем-то, не до Кати. Но Кате было «до нее». Зачем такие промахи судьбы случаются — вопрос, но Лиза относилась к ним без особой печали. Она не считала взаимность непременным условием справедливости и посему просто мирилась с вторжениями странной особы в свой мир. Похоже, это Катю и грело, на большее она не рассчитывала. Елизавета дивилась такой покладистости, и оттого ей было неловко сказаться больной или не в духе. Великое коварство — жалость, и, похоже, это называлось именно жалостью, пассивной и интеллигентской. Полезнее иной раз с порога нахамить, на худой конец «да» и «нет» не говорить, затушить, затоптать дорожку в ненужную дружбу, дать понять, что… Грубо, зато потом легко обоим. Ан нет. Разве плох котенок ниоткуда, с улицы или просто из вселенной?.. Всех возьмем, кто попадется под руку, и приведем в свой хоровод, а уж за то, какие там дальше начнутся кадрили, — Бог лишь в ответе. И не приведи Лиза Катерину в благодать Орлиного — Габе не пришлось бы на закопченной кухне утешать Ритку, целуя ее в ушко, а та до сих пор по ночам вместе с Веней счастливо обрывала бы пионы на клумбах. Земля была бы раем, если б люди встречались в правильное время в правильном месте. Но тогда б этот мир был лишен обаяния внезапности, и посему порядок презирают; порядок — смерть, хаос — жизнь.

Эти три дня принесли еще кое-что забавное: Юнис сделал Лизе предложение. Шутить изволил. Быть может, у него все было всерьез, но Лиза про себя смеялась. Ибо и впрямь самое время посвятить Юнису остаток жизни, более расплачиваться за долги нечем. Желания исполняются, если про них основательно забыть, а Елизавета успела забыть о теплом вечере без Наташи…

И тем не менее приятно, пусть даже — и некстати, и смешно. Не хватало Елизавете женской фантазии, женской хватки или женских толкований, всего женского, а может, все из-за гормонов. А то бы возгордилась, приосанилась, все-таки замуж позвали нежданно-негаданно. Ведь хотя бы чуточку это правда или целиком — правда, сплошная большая и толстая правда. Елизавета же толковала любое внимание к себе как недоразумение, будто жила эдакой букашкой в мире гигантов. Почему, почему?! Да вот потому что. Будто служанка среди господ… Размечтаться-то можно до золотого трона, до выкрутасов Клеопатры, до Беатриче, до Сони, в конце концов, у которой всегда была готова небылица про «бэль э гранд пассьон»… А на деле — горькая пилюля в зубах. Это нужно помнить и не расслабляться. Так нехитро, по-солдатски разумела Елизавета Юрьевна, будто и не бывает наяву сладостей и маленьких сюрпризов, будто и улыбается она только во сне, будто и полюбить ее, такую чернавку, никак нельзя…

Ограды блестели, как губы. Кинематографичные губы в темноте. Не то чтобы дождь, но какая-то слезливость во всем, предтеча ужаса земного — осенней ночи бесприютной. Трех-четырехмесячной ночи с темнотой в подъездах, со скользкими площадями и битыми телефонными будками, в которых не дождешься ни ответа, ни привета. А ответ нужен позарез — не подыхать же в это проклятое время года, не спрятавшись под крышу, под крылышко доброй птицы — какой-нибудь.

С домом было все в порядке, ибо его не было. Но были чужие дома. Соня однажды затронула эту больную струнку. Она осторожно завернула пассаж о том, что, мол, так можно и до сорока лет скитаться в свободном полете, без пристанища, без средств и без семейства, наконец. И многих это сгубило и сломало, и вернулись они, несолоно хлебавши, в родную глубинку, и пусты были их глаза… «А ты не боишься, — с неуместной прохладцей спрашивала она Елизавету, закутавшую свой цистит шалью и глотавшую просроченные антибиотики, — что тебя ждет та же участь?..» — «Не боюсь», — зло отвечала свирепевшая страдалица Елизавета Юрьевна. «Почему? — вопрошала раззадорившаяся Соня. — Все так говорят, все думают, что они особенные, думают, что у них гарантия…»

«Слушай, Сонь, вот, допустим, ты едешь в поезде… задружилась с соседями, пьешь с ними водку… гипотетическую водку, на самом деле — все что угодно… пьешь, закусываешь, болтаешь. И не боишься, что поезд сойдет с рельс. А ведь никто не дал тебе гарантии, что именно этот поезд под откос не полетит. Всегда существует хотя бы крошечная вероятность катастрофы, но ты-то о ней не думаешь, когда пьешь водку, черт подери. Вот и я не боюсь не из-за каких-то дурацких гарантий, а просто не боюсь, и все. Понятно?!»

«Понятно, — настороженно бормотала Соня. — Только не нервничай так. Я же без задней мысли…»

Но Елизавета Юрьевна нервничала. Потому как на самом деле боялась. Иногда. И потому что Соня не бывает без задней мысли. Не по злому умыслу — такой родилась. И в этом они с Леней Габе удивительно сочетались: как встретятся — не то чтобы кости ближнему промоют, а танками по нему проедутся. А потом жалеют, плачут в кулачок, бегут выручать, руку протягивать. Только рука дрожит и норовит ослабить пальцы.

Так они осчастливили Наташу. Соня читала Юнису вводную лекцию об искусстве, исподволь посвященную тому, что Юнис — тупица. Соня искренне верила в то, что Наташа будет спасена от эстонского ига. В итоге Юнис залепил Наташе оплеуху и пошел читать перед сном старенького «эстонского» Монтеня, которого мусолил с незапамятных времен. Наташа долго пребывала в недоумении, за что ей-то досталось, она вроде помалкивала в другой комнате. Грустно было…

 

Глава 10

Имея — хранить, потерявши — не плакать. Запоздалая больничная мудрость

Рита валялась в джинсах на белоснежной койке и пускала мысли на самотек. О том, что в тисках случайностей плетется мудрый узор неслучайного; и кто-то уже заикался о том, что люди выбирают друг друга по болезням, обладая удивительным чутьем по этой части. Но не по тем болезням, любая из которых по сути — шаг к смерти, а по тем, что, напротив, внезапные причуды жизни. И козыри упали так, что нынешний сифилис явно возрождал светлые силы души. Рита полюбила больничного профессора. Под капельницами пребываешь в состоянии мнимого семнадцатилетия, то есть причастия скорее страдательного, чем действительного: тебе вкалывают, на тебя смотрят, тебя осматривают и вообще играют с тобой, как с анатомической моделькой, желая оправдать модные теории и положить в карман лишнюю бумажку. А уж потом ты можешь обидеться. Или возблагодарить. Точно по этим нотам истероидные девочки разыгрывают первую влюбленность — сначала с ними что-то делается, что-то их мучает, волнует и восхищает, а потом это «что-то изнутри» вылезает, как экскремент, и, в сущности, все. Тогда они обижаются и становятся немного феминистками. На недельку, на две… Или, напротив, радуются, что легко отделались. Вопреки здравому смыслу в этом переплете есть много чего приятного, и Рита вспомнила это — вспомнила, как хочется иной раз выдать свою нерасторопность за чужую сноровку, за чей-то умысел, не важно — злодейский или благой. Впрочем, редко можно провести черно-белую грань между праведным и лукавым, ибо человек часто не знает, чего хочет; и уважаемый бородач профессор вряд ли смог бы вразумительно и четко сказать, чего он добивался подмигиваниями и разговорчиками с сифилитической пациенткой. Желанный результат очерчен весьма туманно и условно, в жизни всегда есть нечто от алхимии — женская работа и детская игра, — а уж что получится, то и получится, просто потому, что на полпути можно найти то, чего ждал лишь в завершении, и можно запутаться в широте и долготе и считать заветный материк Индией, а не Америкой — не в букве суть. Земля вертится хитрым образом, и то, что мнишь поиметь при удобном случае, получаешь только потом и содранными локтями, и, напротив, в серенький четверг выплывает то, на что вознамерился потратить годы; хотя лучше и не тратить ночи на эти раздумья, а получать все что угодно, лишь бы в жилу. Выдавать действительное за желаемое.

Так умиротворенно Рита просыпалась на своей койке, и время получалось приятно тягучим. Вечерами по логике вещей полагалось бормотать благодарственные молитвы. Если бы не Лизка… Она гениальна, если нужно кого-то выручать. Иной раз в лихую годину Риту охватывал постыдный, как детская неожиданность, страх — а что если Лиза возьмет и исчезнет? Мало ли куда — стран на свете много. Найдет тепленькое местечко или важного мужа. Ее щепетильная физиономия мамочки-отличницы много кому внушает доверие. И сразу забросит Риту, словно старомодную туфлю. Нет, ни в коем случае не предательство. Просто Марго не покидало однажды пойманное чувство, что Лиза пока не в своей игре. А вот когда она эту игру почует… только пятки у нее засверкают.

От лукавого эти мысли, Рита знала и стыдилась. Но стыдиться, по сути, было нечего, она благословляла в душе любые Лизкины порывы без всяких оговорок. К счастью, внутри Елизаветы Юрьевны сидели все трое — лебедь, рак и щука, и прежде чем Лиза сдвигалась с места, ее долго одолевали противоречия. А посему ничего внезапного обычно не случалось…

Так что Рита старалась не думать о худшем и передавала Юрьевне по телепатическим каналам слезные «спасибо» за то, что она не в кэвэдэшном гадюшнике, а в этих платных комнатках с веселеньким ситчиком вместо штор, с вкрадчивыми медсестрами и милыми соседями. Деньги иной раз имеют седативное воздействие, правда, более на тех, кто их просто и естественно нащупывает в кармане, как носовой платок, чем на тех, кто ради них горбатится и рвет сухожилия. Как показывал опыт, это совершенно разные касты, и в этой больничке мариновались по большей части первые. Неназойливые. Те, кому до лампочки чужие прически и кошельки, кто курит белые сигареты… Или просто так казалось — все здесь было будто припудрено, и посему Маргарита сто раз могла обмануться из-за белой пыли в глазах. Из грязи да в князи, что касается Маргариты, и она помалкивала, ибо находила себя полным профаном и невежей по части верхних слоев. О деньгах она думала одно: они тогда деньги, когда достались легко, в наследство или еще черт знает как, но только не ценой синей или красной рожи. Иначе это уже не деньги, а язва желудка, геморрой, неврастения или увядание простаты.

На соседней кровати жила пловчиха Лера. Она лежала здесь повторно. То есть со вторичным. Через год после этой больницы непокорный шанкр у нее возродился. Сам по себе. Правда, лечащий врач активно убеждал Риту и еще пару впечатлительных пациенток, что Лера просто снова поимела неудачный контакт. Где-то на задворках разума, конечно, шевелилась мыслишка о странности подобного невезения, но Маргарита решила, что с нее треволнений хватит. Она не станет вдаваться в чужие тревожные подробности и влезать в чужую шкуру. Хватит. Она здесь вылечится раз и навсегда. А другие пусть как хотят.

И пусть врачи будут ласковыми, а сон — безмятежным…

Потом, правда, все испортит Толик, который кривым безжалостным пальчищем укажет на подозрительные детали, которые легко утекли мимо Маргаритиных глаз. Особенно он будет издеваться над предписанием в течение года не иметь любовников и даже забыть о половом возбуждении. Толик хохотал, задрав ноги в зеленых носках, и предлагал Рите обколоться бромом, а лучше просто лечь в дурдом. А также — успокоить по части любви всех вокруг, и пусть ходят с тазепамными физиономиями: возбуждение — такая зараза, лечить от нее нужно всех, чохом…

Но прозрения случились позже, а в больничном покое Рита ощущала ретивую готовность год не есть шоколад, воблу, соленых орешков, берлинское печенье — все любимое, — лишь бы кошмар не повторился. И лишь бы не лицезреть более Катерину…

Катя — глубокая тема, ибо чем непонятней тема, тем глубже, даже если ларчик открывается просто. Она появилась в Орлином и тут же стала дублером. Прибилась, как щепочка, к Елизавете, и вот они уже ютились втроем на корявых Венечкиных фото. Катя казалась славной, только чересчур утомительной. Бодро интересующейся. Вроде того, что «как ты думаешь, если б Ницше не страдал головой, он бы стал Ницше?». Рита, основательно путаясь в философиях и опаздывая на свидание, из вежливости держала лицо. Т. е. сохраняла образ «умненькой». Т. е. любой вопрос щелкала, как гнилой орешек. Обычно она без зазрения совести порола отсебятину, а потом быстро выбрасывала ее из головы. Она не помнила, что говорила. Зато это помнила Катерина. Приходилось проявлять изнурительную вежливость, чтобы выслушивать «а помнишь, ты говорила…» и вплетать все это в одну канительную косичку якобы логики и смысла…

Если Рите вдруг приспичило купить четки — она через неделю хотела чего-нибудь еще. Не пыхтеть же из-за этого специально, вот если б они случайно подвернулись… Катенька, однако, четки находила. Именно те, о которых жужжала Маргарита. Та расцветала в предвкушении подарка, а зря. Катя ничего такого и не думала, она покупала себе. «Ей-то зачем, — удивлялась озадаченная Марго, — она же не чует, что вещи бывают живыми, а рука, их хранящая, — святой?..» Катя — приятная барышня, такая распахнутая на все пуговицы, в общем, славный одуванчик… но пардон — и длинное многоточие. Такие словечки, конечно, даже ночью шепотом в колодец не произносились (а Господь, видать, и впрямь карает за мысли), но сейчас уж можно было сбросить покрывальце хорошего тона. Лучше бы его сбросить гораздо раньше, но задним умом все сильны, а в Орлином было не до ума. Гроздья людей, слепые котята днем, бешеные мартовские коты ночью… Габе тщательно оберегал Риткину любовь. Друзья — святое! Рита с Веней обнимались на матрасе, испробовавшем уже столько тел, что дорога ему светила в археологический музей. «Матрас любви» в бывшей кладовке, все визави свершались здесь, и только здесь, но Маргарита положила конец доброй традиции, она отвоевала комнату для себя и для Вени. Надо же было начать с чего-то личного, уж если двое пожелали скромный двухэтажный домик на побережье «гольфстримного» моря. Ну хотя бы с собственного матраса. Впрочем, возможно, это заблуждение. Вениамин по утрам безмятежно соскребал с лица куцую щетину, которая напоминала паутину, раскручивал очередного доброго самаритянина, забредшего на огонек в Орлиный, и покупал завтрак. Совал под подушку шоколадку и ждал пробуждения любимой… Глотал счастье, судорожно дергая кадыком. Маргарита даже смущалась. Вениамин удивлял ее пропорциями — и сейчас он помнился симпатяшкой с чертами св. Себастиана. С той картины, не вспомнить с чьей. И до Тициана доберешься, умиляясь своеобразием любимой физиономии.

Неприятно, что, даже холодно расставшись, помнишь детали вроде родинки на левой ягодице. Голова — мусорница памяти, и кое-кто умеет делать из нее конфетку, складывая из своих историй сказки «Тысяча и одной ночи». А кое-кто сходит с ума. Рита бросалась в обе крайности. Но главный вопрос до сих пор звенел в ушах: к Катерине — это страсть? Сама мысль эта была только-только затянувшейся ранкой, которую чуть тронешь — тут же снова закровит. Самое сильное увлечение человеческое — вредить себе. И что же, если не страсть, ведь выгода от Кати невелика. Выгода или страсть — и первую, как ни странно, простить легче. На Веню, в общем-то, быстро стало плевать, он стерся, как фломастер со стекла, но эта, столь чуждая его натуре, страсть, каковую он преподнес другой женщине, а Маргарита и мизинцем ту струнку не задела, и на их матрасе Веня был скромен, исполнителен и скор, как кролик…

Катерина беременная — Соня проговорилась, и кто теперь родится… о боже, это уже выше или ниже всякого разумения. Такие подробности уже некстати, но Соне невдомек, она — приветливое чудовище, Пандора, открывающая рот, не ведая, что творит. Ее не перепишешь.

«Да ты, пигалица, — спрашивала себя Марго, — понимаешь ли вообще, что творится в мире?» Нет, не понимаю, сама себе отвечала. Что в мире, то и во мне, значит, внутри — полная неразбериха и суета. За что же ей все-таки мстил Венечка, хлюпик, вздрагивавший в подворотнях от черных силуэтов, шагавших мимо. В школе Веню поколачивали, в институте недолюбливали, и был один-единственный, прошедший огонь и воду друг Яша. Странный друг, с готовыми сплетнями о друге, с явным избытком женских гормонов, по слухам, «двушка», но лезущий где ни попадя за друга в баталии. Яша, поющий Билли Холидей, вообще — поющий и делящий женщин на «скорее оральных» и «скорее анальных». Именно он и сунул Вениамину в руки фотоаппарат, ибо оставаться до старости только водителем грузовика неприлично. Параллельно нужно искать в себе гения, даже если он размером с левретку.

Трагикомизм на грани фантастики — Веня искал в себе гения, а Маргарита плакала в подушку от жалости. Умиление, немного злости, пирожки с капустой — все это Марго приносила Вене на подносе и верила, что такая гамма чувств — единственная в ее жизни. Она, разумеется, всякий раз в это верила, но «этот раз» оказался вероломней некуда. Вся эта история смахивала на победу безнадежно слабого противника, воспользовавшегося всеми запрещенными приемами сразу…

Рита не любила уже… и, вероятно, платила за то, что и сразу не любила. Платила за зернышко брезгливости, за «делаю ему честь», за коварное бессознательное. Рука ласкала, а голова придумывала определения вроде «голодающий евнух». Марго изредка упражнялась в красноречии — чтобы написать наконец великую песню, — ловила за хвост четкость определений. Веня играл роль прекрасного материала для подобных экзекуций, и кое-что Марго рисковала произнести вслух. Она думала, что если у мужчины глаза кровью не налились, то он и не обиделся… Иначе что за мужик! Тут и аукнулось мамино воспитаньице в духе «дяди — петушки, тети — курочки», это псевдопервобытное толкование вопросов пола. Рита смотрела на Веню обожающими глазами, а где-то на уровне желудка признавалась себе: на безрыбьи, мол, и рак сгодится. Господь прощает такие игры только ловким обманщикам.

Потом Рите надоело ловить призрак за хвост. Потихоньку выяснялось, что с Веней они просто проводили жизнь на матрасе за чаепитиями, мечтами о приморском домике и воспоминаниями о бывших женах и одноклассниках. На это бы закрыть глаза, но ковшик, которым Марго благоговейно вычерпывала Веню, неумолимо скреб по дну. Если они шли за хлебом — Вениамин рассуждал о плохом хлебе, если они пили пиво — Веня трендел о хорошем пиве, но не здешнем. Если он терзал приемник, то ругал гитаристов. Сначала над этим можно было смеяться — потом стало несмешно. Однажды, в день неудавшийся и долгий, как испанская пытка, Веня несмело заговорил о браке — в условном наклонении. Вот, мол, если бы ты и я… Маргарита даже удивилась тому, что Венечка изменил своему принципу акына «пою, что вижу». Она встрепенулась, пробормотала нечто вроде «ну, конечно, я не против», но тут же почуяла, что даже вялой готовности к браку от нее никто не ждал. Она даже вздохнула с облегчением, будто закончился давно ожидаемый экзамен, на котором пронесло. Веничка, впрочем, любил задавать вопрос ради самого вопроса. Вроде того: «А сигареты ёк?» — «Да я сейчас сбегаю». — «Да не надо». И так раз двадцать на дню.

Веня был рассадником и вдохновителем «вопросительного» образа жизни. То бишь интеллигентного дуракаваляния. А эта зараза поприлипчивей сифилиса…

 

Глава 11

Осколок «второго плана»

Иногда Яша смутно догадывался, что любит Веню. Но чаще думал: «Да пошел он…» Утром в тапочках неуместно радужной расцветки Яша выходил на общую кухню и радовался жизни с некоторыми оговорками. Просто иероглифы грязи на полу были слишком четкими. И он с удивлением вспоминал, что вчера, спьяну, лучше переводилась злосчастная рукопись французской дамской дребедени. Спьяну французский понимаешь лучше. Его невеста получала куда более высокие оценки по «языку любви». Она мало пила, можно сказать, пьянела от пробки. И лучше бы ей переводить эту рукопись, а он уж справился бы с ее шнурками на кроссовках. Такая уж у них была любовь: он ей завязывал шнурки, а у нее было лучше с произношением. Хотя и ни к чему все это. Одиночество — когда спинку некому потереть, не так ли? Но у Яши были гибкие руки — он прекрасно мылся сам, как, впрочем, он обходился и с другими удовольствиями.

И не только гибкие руки — еще и длинные острые ногти. Женщинам нравилось.

 

Глава 12

Праздник без седьмого

Выписавшуюся Маргариту встретили как выжившую после чумы. Лиза все время благодарно поминала имя Господа всуе, Толик принес торт, а в рукаве — коньяк, но, чтобы Ритоньку не расстраивать, пил его тайком в коридоре. Габе тихо к нему пристроился, и, чтобы не прослыть скрягой, Толик милостиво принял его в свою компанию. Хотя Леню он терпеть не мог.

Потом конспирацию отменили и опьянела даже Наташа. Теперь она не чуралась крепких напитков. Юнис загадочно отсутствовал. Хотя обещал поддержать праздник. Елизавета Юрьевна тихо пыжилась от ревности, стыдясь того и дивясь себе. Неожиданными откровениями Юнис успел оставить в Лизкиной смятенной душе запятую с многоточием. Лиза успокаивала себя тем, что никто об этом, к счастью, не догадывается. Даже Рита — ей не до этого. Она вдохновенно вещала:

— Больничка для сифилитиков — это ж курорт! Хлоркой пахнет только в туалете для персонала. Я специально проверяла. Помните хлорку? Она ж нас преследует с младенчества! В роддоме — хлорка, в яслях — хлорка, в больницах — хлорка, в школе — хлорка, мы вырастаем в хлорных парах, и посему мы, наверное, мутанты. Только богатые — люди, они хлорку не нюхают. Кстати, я там попробовала авокадо, соседке по палате приносили… что-то в этом есть… Нет, я непременно разбогатею, хотя бы к старости. Буду роскошной старухой в «Бьюике». Габе, ты хоть раз видел знойную старуху в «Бьюике»?

— Ты прелесть! — басил пьяный Габе, пачкая бороду в майонезе.

— Вот увидишь, если доживешь, конечно. Лично я собираюсь задержаться на этом свете надолго. Терять-то уже нечего, в раскорячку перед толпой студентов я уже полежала. Мой любимый профессор устроил мне сюрпризик, привел пеньков… Стоят, как на презентации пылесосов, пялятся, ни черта не петрят. А я нутром нараспашку, можно сказать, самым ответственным местом…

— Я бы возбудился, — вдруг вставил лирично настроенный этим вечером Яша, смущенно явившийся по Лениному приглашению.

— Ты не понимаешь! Тебе вообще этого никогда не понять. Гинекологическое кресло — это… вроде распятия для женщин. Это наказание господне… Я считаю, что прогрессивная медицина…

— Не нужно только, пожалуйста, богохульствовать. Прекратите бодлеровщину! — восклицала Наташа. Она хотела громкой игривой музыки, а ее то и дело заглушали.

— Бодлер тут ни при чем. Не нужно трогать Бодлера!

В Риткином голосе чувствовались угрожающие нотки. Она была единственным трезвым человеком, но звучала пьянее всех. Более всего Лиза опасалась, что врачебный запрет будет легкомысленно проигнорирован. По крайней мере месяц Рите нельзя было и смотреть на рюмку. Но пока Марго мужественно веселилась без капли внутрь. Разве что алкогольный дух вокруг мог проникнуть в нее сквозь поры, глаза и уши.

И был день первый Маргариты, то бишь сменился цвет, полоса жизни, давление в кровеносных сосудах. А Юнис исчез, и никто о нем не вспомнил и даже не обронил благодарного словечка. Только Елизавета погрузилась в неуместный элегический настрой. Она думала — почему ж я, дуреха, такая влюбчивая. И даже поухаживать за мной не успевают, и побегать, и хвост распустить. Будто мне не нужны прелюдии. А ведь нужны! Что ж я тогда вечно бегу-пыхчу впереди паровоза… Влюбчивость, вероятно, как восприимчивость к инфекциям, как ослабленный иммунитет, как жадное зачатие от самого первого сперматозоида… Что ж, быть может, это и к лучшему — ловить превратности жизни легко. Раньше сядешь — раньше выйдешь, быстро схватишь — быстро пропустишь сквозь себя, быстрей привыкнешь к стеклам под ногами и к алмазной пыли в пищеводе. Быстрей проживешь — быстрей возродишься.

И научишься, быть может, плести богатый узор не важно чего — любовей, интриг или просто житейских безобразий. Как обычно говорил Толик — стоит только ниточку вдеть в иголочку. И сейчас говорил, ибо подсел к Лизе, угадав ее тревогу, и, конечно, начал утешать ее по-своему. Он считал, что девичья грусть проистекает лишь от двух вещей — от месячных или их задержки. В какой-то степени он не ошибался. И Лизе было даже любопытно слушать его изуверские истории о давних и ближних подружках, которым никак нельзя было позавидовать, ибо первая любовь якобы исковеркала Толю окончательно и бесповоротно. Он вышел из той многоугольной любовной переделки дрянным и хитрым. С годами смягчился, но ни одна женщина уже не учиняла такого хаоса и смятения в Толином мире, как та веснушчатая девица в тельняшке, на два года старше, с низким басом. У них все получилось по-курортному, молодой Толик робел, девочка поманила его пальцем, и Толик попался. «Я так сильно кончил с ней, что мне даже стало грустно и муторно — кто она, мол, такая, чтобы с ней испытать блаженство на грани муки… я и не любил ее, но у меня больше так не было ни с кем… Я б ее и забыл, в остальном она ничем не блистала… но я помню. Вот и пойми, где кончается в человеке животное и начинается божественное… а быть может, животное и есть то, что от Бога. В молодости я думал — вот полюблю женщину и именно с ней узнаю великий оргазм… Ан нет, чушь все это, глупости студенческие. Человек физически устроен так, чтобы любить друг друга, только все портит дурацкая мораль, отделяющая душу от пениса…»

Лиза слушала, слушала и уснула, как от бабушкиной сказки.

 

Глава 13

Перевоспитание чувств

Прошли дни, и все будто не менялось в их маленьком мире. Маргарита, правда, собралась замуж. «Это у нее не в первый раз и не в последний», — вяло комментировала Елизавета Юрьевна. Она устала от событий и пока не жаждала перемен, по крайней мере — замужества Маргариты. Только не это! И все из-за ревности. Подруги детства, имеющие неосторожность остаться подругами, не в силах слушаться здравого смысла. Такая дружба — уже патология, уже сладкое зло, вставляющее палки в колеса житейскому счастью. Друзья детства — в особой касте, они хранят близость на краю пропасти и готовы заранее простить друг дружке нож в спину из зависти. Один не должен обгонять другого ни в чем, иначе… кто знает, что может творить подсознание, и порой желание неизреченное — уже оперившаяся птица, и какой гадости только не пожелаешь мельком, чтоб сохранить себе товарища по играм.

Грех великий — Лиза знала, — но счастья Маргарите не желала. Пока. Ну пусть они полюбят одновременно, но только не сейчас, когда у одной гладко, а у другой — ком в горле. Да будет Провидение хоть здесь милосердным!

Надо заметить, Елизавета прибеднялась. Делишки медленно, но верно заковыляли в гору, столбик ртути пополз вверх — только неизвестно, на каком-таком термометре и что сия шкала значила. У движения нет ни плюса, ни минуса, или попросту плоды пожинаются позже. Лиза с Ритой почистили перышки и устроились в нехитрую конторку — сновать туда-сюда, демонстрируя коленки, что-то печатать, куда-то звонить. Рита сначала тушевалась, рассказывала о себе небылицы, вкрадчиво перешла с начальником на «ты» и даже на «Мишка» и в конце концов выбрала местного водителя. Это было слишком в ее стиле — полюбить рафинированного юношу неприхотливой профессии. То бишь простоватая форма затейливого содержания. Впрочем, затейливость большей частью проявлялась в воинствующем вегетарианстве, а Елизавета вообще сторонилась этого субъекта, зная, что относительно мужиков они с Марго на вкус и цвет не товарищи.

Про деньги Марго не вспоминала. Зато вспоминала Лиза, отъедаясь по вечерам у Юниса. Он был по-прежнему прекрасен и молчалив, но ведь это еще не значило, что забывчив. Конечно, он и жестом не обмолвился, и что за пустяк — деньги, когда Ритка воспряла духом и новый мальчик обещал ей саксофон, вожделенное подержанное удовольствие!

Юнис уже не делал предложений, но Лизе позволялось все. Или почти. Он даже послушался ее и купил билеты в балет. Лиза сама от себя не ожидала такого хода, но, видать, чтоб прилично обставить воссоединение мужчины и женщины, непременно требуется мимолетное прикосновение к прекрасному. Даже более чем мимолетное — если учесть, например, что три действия сидишь в буфете.

Но в театр они так и не пошли, шуршали листьями у разливочной и разговаривали. О жизни. Юнис бормотал, сдвинув брови, что он боится приближаться к Елизавете — вдруг она сбежит. Лиза озадаченно молчала, не зная, как объяснить, что сбегать она не собиралась, даже напротив… Юнис каждый день звонил бывшей жене. Зачем же тогда еще Лиза, разве что в роли запасного игрока. Она не обижалась, ей вообще было лень сейчас ставить точки над «i». Когда есть кто-нибудь белый и пушистый, в смысле привечающий и кормящий, — какая разница, кем он приходится тебе в иерархии запутанных людских отношений и кем приходишься ему ты. Хоть горшком назови… только слово ласковое скажи, пусть и лживое, но щадящее, как режим у больного ребенка.

Они повадились в эту разливушку — не ради хмельных паров, а для доброго ритуала, для чинного шествия туда под ручку, ради Лизиной ладони, лежащей на шершавом драповом рукаве. Перчаток она не носила, какие имела — не нравились, а нравились дорогие, и было бы славно положить руку в хорошей перчатке, посему как нет эротичнее детали в одежде, чем вторая кожа руки, особенно длинная, до локтя, потому как умело ее снять — позволить по капле представить море, любой стриптиз, то есть любые изощрения страсти… Перчаток не заимела, приходилось мерзнуть и прикидываться беспомощной, потому что озябшей, когда Юнис, спохватываясь, принимался мять ее пальцы в своих ладонях. Греть. Бессмысленно, хотя и приятно. Лизины ладошки с младенчества холодели. Она будто и родилась с этими мертвыми лапчонками, с ледышками вместо костяшек. Чтобы их растопить, нужна была мартеновская печь. Они были настолько холодны, что даже забывали мерзнуть зимой. Но когда сердечным жестом их хотели согреть — нельзя же было противиться, глупо на все отвечать правдой. Нужно ведь иногда прикинуться нормальной.

Так они с Юнисом и любили друг дружку — по мелочи…

 

Глава 14

Дуб, орех или мочало — начинаем все сначала

Гром разразился нежданно-негаданно. Сначала новая кошка столкнула единственные в доме часы — прямехонько в огонь. Газ у Наташи горел без передышки — ради тепла, не взирая на общее легкое обалдение и тяжесть в висках. Лучше угореть, чем замерзнуть, — видимо, это было принято за аксиому. С утра Лизе расхотелось на работу, один день — можно, тем более она собиралась увольняться. Когда-нибудь. И в девять утра, в смраде горелой пластмассы, в сбившемся пододеяльнике, обнажившем грубое одеяло, показалось, что сегодня работать бесполезно. Даже делать вид бессмысленно. Время сгорело, какая может быть суета.

Наташа даже обрадовалась, и дитятко ее неожиданно взбодрилось, и, в общем, все возликовало оттого, что Елизавета Юрьевна решила прогулять. А тут еще позвонил Толик и обреченно спросил: «А Ритка вправду, что ли, лечилась?..» Лиза было вальяжно напомнила Анатолию, что сифилис нынче уже не в моде и вообще сколько можно ее пытать на эту тему. Да, мол, лечилась. На что Толик преспокойно сообщил, что переспал с дочкой Натальи Палны и теперь могут быть дети, да еще и с шанкром в придачу. «И что же теперь?.. — страдальчески вопрошал Толик, будто Елизавета была режиссером этой драмы. — Что я скажу Палне… она же меня растопчет! А Лялька мне теперь без конца звонит… может, у нее уже появились симптомы… Да, кстати. Можно, я у вас перекантуюсь денька три?..» — «Спрашивай у Наташи…» — «Спроси ты…»

Потом пришла Рита. Тоже с сюрпризом. Кающаяся Маргарита. Ей не удалось годичное монашество. И страшный призрак вновь посетил ее. То бишь рецидив… Какая-то укромная больничка диагноз подтвердила. Какая уж теперь работа.

У Лизы не было сил ни комментировать, ни толковать, ни утешать. У телефона теперь царствовал Толик. Он был сегодня весьма цветист — в бархатной жилетке, в бордовых брюках и с каким-то пошлым шарфиком на шее. Можно было заподозрить, что он собрался на педерастическую вечеринку «для тех, кому за тридцать». Рита не уступала ему — вся в коже, с зелеными ресницами. Похоже, все приоделись, чтобы достойно встретить Апокалипсис. Толик кричал, что нужно бежать из этой страны, а то врачи погубят младую жизнь. Одновременно он назойливо призывал подать в суд на Риткиных докторишек и мучился вопросом, «лечиться ли от сифона уринотерапией или пустить все на самотек». Болезни, дескать, затухают сами, если не оказывать им должного внимания. Но самое неприятное заключалось в том, что Толик нашел «своего парня-медбрата», который якобы и мертвеца на ноги поднимет, в смысле, что вылечит. «Я с ним договорился, идем все, плата щадящая». В голосе друга Лиза с опаской улавливала параноидальные нотки. Даже если бы Анатолий поклялся мамой в компетенции медицинского светилы, Елизавета Юрьевна этой рекомендацией ни за что бы не воспользовалась. А тут еще какой-то подозрительный медбрат, который, может, и исцелит мертвеца, зато уж живого скорее всего сведет в могилу. Толе нельзя было доверять ни в чем мало-мальски важном, а уж тем более в том, что касалось драгоценного бренного тельца. Это тебе не булавку к галстуку подобрать в белокаменном фирмастом магазине, когда мелочи и на метро не хватает. У Толика были экзотичные взгляды на здоровье. Здесь он находился где-то между средневековым деревенским лекарем и санитаром психушки. Почему-то любил с упоением вспоминать свою крестную, сделавшую самой себе семь абортов чайной серебряной ложечкой. «Лечение должно быть простым и действенным. Без мудрствований, без науки. Наука — от дьявола. Нужно дать Господу свободу выбора — исцелить естество человеческое или не исцелить. А то все эти новомодные открытия: лазеры, ультразвук, излучения, — просто мешают Богу. Иисус сказал в Вечной книге: искушает тебя рука — отруби руку…»

И Елизавета сказала: «Стоп! Верните шляпу и пальто, видал я ваши именины». Она набрала номер и с неожиданной нервной четкостью изложила последние новости. Юнис ответил: «Я перезвоню», — и сразу повесил трубку. Беспокойное сердце екнуло: «Прощай, Юнис».

Он перезвонил — не успели и портвейн распечатать. «Завтра в три у первой больницы. Пусть возьмет пеленку». — «Ах, да, разумеется… кого пеленать будем?» — неудачно сострила Лиза. «Не пеленать, а под попу подкладывать», — вдруг разозлился Юнис. «Хорошо… хорошо», — запоздало лепетала Елизавета. Уже обмякая и растворяясь в тупом отчаянии, которое обволокло глаза туманом, и выхода как будто быть не могло. И чем больше Лиза напрягалась, желая застенчиво скрыть минор, тем сильнее краснел нос и глаза наливались липкой мешаниной из ресничной краски. Рита с Анатолием встревожились, но уж лучше бы притворились слепыми, и так уже настряпали блинов комом, не первых и не последних. Впрочем, Елизавета Юрьевна и сама на этой стезе постаралась, чего уж там говорить. Господи, что ж за бред вечный, почему и пустое лукошко терять жалко?! Она вяло убеждала себя, что Юнис ей совсем не нравился, не нравились его руки, каждая, согнутая в локте, напоминала спайку двух сосисок. Не нравилась коренастая шея. Не нравился распухший рисунок губ. Но все равно хотелось простого и нечестного: чтобы он полюбил, а Лиза — необязательно. Подростковая мечта, часто бьющая бумерангом по лбу: обычно Лиза оказывалась «страдающим Вертером». И на плаксивый вопль «Почему?!» ответ был прост. Потому что. Оказывалась, и все. Внезапно чихала на карточный домик, перед тем как склеить уголки. Клялась себе: «Нет-нет, ни за что не скажу… не сделаю… не заплачу!» И тут же говорила, делала и плакала.

И только теперь себя на том поймала. И в конце концов, спасибо шанкру за это. Венерической темочкой Лиза добила Юниса Халитовича. Он уже давно морщился. Лиза подлила масла в огонь. Что ж, пора открыть чистую страничку. По вселенскому разумению, она всегда ценнее исписанной…

«Ребята, не пьем, лавочка закрывается, завтра к врачу», — объявила Елизавета. Невероятно, но ее послушались. «А можно мне тоже завтра с вами… к врачу», — промямлил Толик. «Можно, зайка, можно, всех вылечат…»

Лиза обреченно оперлась на подоконник. Внизу пропищал, как раненая сучка, соседский «Жигуль».

 

Глава 15

Зыбкие надежды, грешные мысли и благие намерения

Маргарита завороженно смотрела на докторшу, отчества ее не помнила, Юнис все время называл ее Аней и на «вы», почтительно прогибал перед ней шею, будто в замедленном поклоне, и держался слишком учтиво и просительно — можно было вообразить, что Юнис в свое время задолжал ей изрядную сумму, а теперь пришел занимать снова. Марго робко отвечала на Анины вопросы. Иной раз паузы затягивались, Аня терпеливо отводила глаза в изящных очках в сторону, догадываясь о том, что Рите стыдно, неловко и муторно от своей истории. Но у Ани настолько отсутствовала оценочная мимика, а только шустро ходила тоненькая чернильная ручка в ее пальцах, что казалось — Аня не врач, а прозрачная субстанция в голубоватом халате, снизошедшая из пыли небесной, легкая и безопасная. И сифилис для нее — такая же обыденная и заурядная неприятность, как разбитое блюдце или сбежавшее молоко.

Эти спокойные токи, исходившие от Ани или скорее всего только выдуманные нервическим воображением, выравнивали Маргаритину речь, сжигали страхи и расслабляли Риту до того, что она уже рвалась рассказать всю свою подноготную и разреветься в целительной горечи откровений. Но тут же одергивала себя, и от жесткого и моментального попадания в фокус потели ладошки и верхняя губа. Аня будто бы чувствовала и это…

«Ложитесь», — мягко и гостеприимно сказала Аня, будто предлагала чай с булочками. Смотрела она Риту долго, но без единого больного жеста. В отличие от фурии в консультации Аня не морщилась, не раздражалась, не хлопала Маргариту по ляжкам с окриком «Ну-ка расслабилась!», от чего обычно хотелось, напротив, еще больше окаменеть, шипя «Но пассаран». Ничего такого Аня не выделывала. И когда Марго слезла с кресла, она решила получше разглядеть столь редкий экземпляр отряда «Белых шапочек». Аня была небольшого роста, коротковолосая, со стальной осанкой, и глаза ее уголками опускались к скулам, отчего лицо приобретало страдальческий библейский оттенок. Обычная маленькая женщина с блеклой помадой, отрешенно снимающая перчатки, — но стоило замылить взглядом детали, как в этой эфемерной фигурке проступали непонятная надежность и сила, и Рита медленно вплывала в знакомое с детства потустороннее обволакивающее удовольствие, обычно приходящее, если кто-то нежно и потихоньку расчесывал ей волосы, задумчиво шуршал страницами или по-особому вдруг касался шеи. Это чувство Рита, как ни старалась, никогда не могла вызвать специально, будто оно не зависело от нее совершенно, а было во власти неизвестных безымянных сил.

«Вообще-то на ваш диагноз не похоже», — вывел Риту из оцепенения Анин голос. «Конечно, не похоже, — с готовностью подумала Рита, — пора вообще кончать с этой гнусной историей». Подумала — и изумилась, будто ощутила моментальное пробуждение от затянувшегося сна. Но тут же решила «уснуть» снова, нацепила на себя деланную невозмутимость, мол, теперь уж дудки, раньше времени ликовать не будем… За результатом нужно было явиться завтра.

Завтра. Ничто так не угнетало, как ожидание. Только что, покидая кабинет, Маргарита клялась себе — ни слова о забрезживших надеждах, как тут же и не сдержалась. Лизе сказать, конечно, святое дело, но смущал Юнис, уставившийся на Риту с вежливой неприязнью. Марго старалась не смотреть в его сторону, она знала, что здесь — пропащее дело, и ничего не изменишь, но что значит отвести глаза, если чуешь ненависть по запаху. Но за что, черт побери?! Никто ведь не просил Юниса о вспоможениях, чего ж теперь он гордо пыжится, как самец-топтун посреди курятника, и зыркает на Лизу с досадой. Мол, что, довольна, спасли твою огневушку-потаскушку? Ах да, разумеется. Ведь Лиза просила за подругу. И укоризненно сдвигала бровки, когда Марго издевалась над эстонской мыслью, прибегающей к финишу последней среди прочих. И лучше было бы Маргарите прикусить язык. Отплатить Юнису за заботу было нечем. Да если б и было чем — издеваться над благодетелем неприлично. Но не будь это Юнис — Марго целовала бы спасителю ноги. А так — что-то не то. Маленькая сверлящая душу деталь: Рите протянули руку, но несколько брезгливо. «Может, с жиру бесишься? — рассуждала сама с собой Маргарита. — Сиди и радуйся, дубина, тому, что есть…» Но гонорок в карман не засунешь, и Рита знала — уж ничего не поделаешь, — знала, хоть к гадалке не ходи: Юнис дал деньги не из доброты своей, не из христианских соображений, которых у него — и конь не валялся, а просто дабы швырнуть Лизе в мордашку неоспоримое доказательство — дескать, все друзья ваши в дерьме, и тут выхожу я в белом костюме!

Неблагодарность. Бог накажет. Но нельзя же себя заставить не знать, не чувствовать, не давить нарыв, если он есть. Перед Лизкой стыдно за такие мыслишки. А ей стыдно перед Ритой. Ей-то уж из первых уст известно, какого мнения Юнис о непутевой подружке. Рита была уверена, что разговорчики такие велись, еще как велись. И Елизавета Юрьевна, конечно, самоотверженно возражала. А потом зачем-то врала во спасение, делала невинные глаза и звала Ритку в гости «на эстонские харчи». «Устроим любовь втроем», — вздыхала Рита. «Да брось ты, он будет рад», — уверяла Лиза. Зачем…

Юнис, впрочем, не стал утомлять присутствием, посоветовал Рите не дарить завтра Ане дрянной коньяк, а лучше «птичье молоко». И пошагал по делам. У него, в отличие от остальных, были дела.

Лиза печальными глазами пожилой лошади посмотрела ему вслед. «Ну вот, сейчас разразится еще одно неразделенное чувство», — подумалось Рите. Но Юрьевна на удивление быстро переключилась на радужный медицинский прогноз.

— Давай вдарим по мороженому! Я должна была давно сообразить. Никакого сифилиса и не было! Это фантом! Призрак.

— О господи! Призрак бродит по Европе… Подожди ты радоваться, — Рита более всего теперь боялась обманутых надежд. Но Лизоньку уже понесло. И Рита была не в силах сопротивляться, ибо ей давно надоело, как пони, семенить по одному кругу. Но в радости есть одна существенная деталька — если никто о ней не знает, то ликовать как-то не с руки. Можно, конечно, с улыбкой маньяка замереть на стуле, но что за удовольствие! А в сей момент выплескивать ее никак нельзя. Не хватало только новой пачки сплетен, а также бегущего на запах грязного белья Габе и иже с ним. Опыт значительно укоротил девочкам языки. Никто ни о чем знать не должен. И даже Толик. Толик! Странным образом он стерся с повестки дня — ведь тоже вчера просился на визит к таинственной Ане, видимо, про себя не веря в своего «чудо-медбрата». Но о нем вспомнили только сейчас. Лиза устало махнула рукой. Для нее приблизительный диагноз Анатолия был ясен — проблемы не с головкой, а с головой. Однако Рита опечалилась. «Ну только вот о Толике не нужно печься, — раздраженно отрезала Лиза. — Он своего не упустит. Если ты так раскаиваешься, пойдем помолимся за него». Лиза брякнула это без всякого действительного намерения, просто потому что по левую руку проплывала церковь, но Рита вдруг просветленно и деловито крякнула: «Давай». И они вошли в восковую духоту храма.

 

Глава 16

«La Crimosa»

Было на удивление многолюдно, а может, просто христианский праздник. Все что-то просили у святых, суетливо крестились; у алтаря, казавшегося отдаленным и невнятным в толпе, шла тихая распевная служба. Рита отошла за свечками. Лиза огляделась — львиную часть прихожан составляли полусогнутые женщины в мохеровых шарфах с болезненными глазами или богобоязненные бабули в нищих одеждах. Отдавало глубокой животной тоской, такой, что Лизе сразу захотелось всплакнуть и сбежать отсюда, что не имело бы никакой пользы — она чувствовала, что печальный вирус ею уже схвачен. За окнами стемнело и вяло застучал снежный ноябрьский дождик.

Рита сунула ей в руку две свечки и сама куда-то по-деловому юркнула. Лиза в слезливости своей и вовсе растерялась, подняла глаза, осмотрелась. Иконы звали на смерть — дескать, другого выхода не предвидится, молитесь и дохните, несчастные. Такие у святых были упаднические глаза. Только Николай Чудотворец выделялся светлым благодатным пятном. Лиза воткнула возле него свои свечки, и начала обстоятельное перечисление хворых и убогих. Народу кроме Толика на две свечки набралось чересчур много, но Лиза махнула рукой на ритуальные формальности. Светлый Николай все простит и копейки считать не будет. Он смотрел на Елизавету сверху вниз, не отводя глаз от нее, ловя ими каждое ее движение, и цепкий этот взгляд, хоть и являлся всего лишь чудным оптическим свойством портретов, воплощался в призрачную чувственную игру. Левый глаз прикрой — вроде святой, а правый прищурь — мирской, седой, красивый. И сподручней докричаться до последнего, ибо он, как люди, легок и грешен в своих фантазиях и в фантазиях о нем.

Лиза вдохнула свободно, чувствуя себя счастливо отделенной от преклоненного молящегося собрания сирых и слабых, и похоже, что даже бездомных и нищих. Оглянулась вокруг — и чуть поодаль, в левом приделе, увидела Яшу. Яше было все равно, у какой иконы плакать. И он плакал, ни на кого не смотря и ни за кого не молясь. Тупая паника овладела Лизой, менее всего ей хотелось сейчас встречаться взглядом с оголенным горюшком. Она юркнула в толпу, отыскала Маргариту, которая уже откровенно скучала, но, повинуясь инерции, стояла и разглядывала прихожан, — и они быстро покинули обитель печали.

— Ты чего? — спросила Марго.

— Да так. Не объяснить. Я увидела Яшу. Он, по-моему, плакал.

— Да?.. Мне Сонька вроде бы говорила, что у него мать умерла. Единственная его любовь… да я, собственно, ничего не знаю, Венька мало о нем рассказывал. Жалко Яшку. Надо было… А впрочем, ты права. Лучше было сбежать. Мы ему ничем не поможем…

— А может, он и не плакал. Я не так близко его видела. Просто подбородок поджатый и дрожит… Понимаешь?

— Всегда не по себе, если мужик плачет…

— Какой он мужик? Педрилка картонная. Голубые плачут там, где у мужиков не принято… Вот голубых и жалеют. А по сути говоря, пожалеть иногда стоит волосатое большинство — они даже разреветься лишний раз не могут. Голубые более инфантильны, они не душат в себе прекрасные и непрекрасные порывы. Особенно непрекрасные, то бишь естественные… Знаешь, как ни странно, голубым живется свободней… как говорят психологи, у них меньше внутренних свидетелей…

— Ладно, давай не будем… У голубых своей неразберихи хватает. Лучше покурим.

Они отошли в глубь церковного дворика, где с наружной стороны его ограды шла небойкая торговля замусоленной мелочевкой — устаревшими книжками, водопроводными смесителями, детскими ботиночками и прочей дребеденью. Одна из жаждущих принять на грудь продавщиц в смешной зеленой шапке, похожей на мохнатый ежиковидный полушар, нервно справляла нужду, не замечая зрителей. «Сейчас приду», — басовито отзывалась она на чей-то оклик, и Рита с Лизой внезапно развеселились, сбросили с себя весь этот «церковный джаз», критическая масса взорвалась внутри смешливым издевательским состояньицем из серии «так плохо, что уже и хорошо».

 

Глава 17

«Бедная Лиза»

Каждому по отдельности нужно много. Каждый жаден ко всем сущим лакомым кусочкам. Но двое часто могут довольствоваться малым. Любые двое, независимо от пола, разнополости и возрастных причуд. Лизе с Ритой хватало обычно шести чашек кофе, булочек с маком и разыгравшихся фантазий. Особенно после тревожного дня, сложившего мозаику из треволнений. Наташа, к счастью, принимала важную работодательную гостью и на пришедших внимания не обратила. Они закрылись на кухне — безопаснее места здесь было не придумать. «Здесь тебе и постелим, Ритка», — радостно констатировала Лиза, указав на приятное изменение интерьера — маленькую тахтенку вместо кресла-развалюхи. Рита по случаю приятной возможности не ночевать у Сони сделалась размашистой и неловкой и столкнула нечаянно свой кофе со стола. Кофе успел окатить висевшую на стуле чью-то ангорскую кофту, но темное на темном — шито-крыто.

— Да бог с ним, какая-нибудь старая Наташкина шмотка, — махнула рукой Лиза. — Вот увидишь, завтра она захочет мне ее подарить. Наташа всегда раздаривает всякий хлам, когда расстается с сожителем.

— Что ж, очень мудро, — задумчиво заключила Марго. И черт все-таки дернул ее за язык. — Скажи, а что у вас с Юнисом?.. Ты чего-то в последнее время… не знаю, как поделикатней поглумиться… просто «Бедная Лиза». Чегой-то и не расскажешь ничего. Часом, в Эстонию не намылилась?

— Прекрати, — буркнула Лиза, — у меня все так, что лучше и не говорить. Одним словом, «опять двойка».

— Но, может быть, и к лучшему. Ну что бы ты с ним слаще морковки попробовала!

— При чем тут морковка! — возмутилась Лиза.

— Поговорка такая…

— Поговорка совсем из другой оперы, шевели мозгой, когда языком мелешь.

— Чего ты злишься… Я тебя развеселить хочу!

— Спасибо, я уже навеселилась. С вами, с сифилитиками, — одно веселье. А Юнис, разумеется, пенек с глазами, нудный и паршивый. Куда ему до вас, до Толика, например… Юнис, конечно, с балкона не пописает, поздравляя женщин с Восьмым марта. Никакой в нем изюминки, никакой подковырки. Я и сама знаю. Но хочется чего-то серенького, когда вокруг одно пестренькое.

— Не ври, пожалуйста. Тебе всего-то нужен запасной козырь. Сухой паек на черный день. Не дуйся. Я не говорю, что это плохо. Просто сомневаюсь, прожила бы ты с эстонцем хотя бы неделю, ведь он и тебя, как Наташку, заставлял бы ложки кипятком окатывать и кожуру с яблок счищать. Каково, а?

— Иди ты… Не собиралась я с ним жить, черт побери. Мне был нужен романчик. Бывает же такое — не вместе до глубокой старости и умереть в один день, а просто, например, красиво встречались… ну, полгодика, отвлеклись от неприятностей, от всякой шелухи, кормили голубей на площади св. Марка… символически, я имею в виду.

— Вот именно, милая моя, — «символически». Это в мелодраме может быть символически. А на деле такие романчики чреваты сожительством, скандалами, залетами, детьми, разводами, воссоединениями, изменами или такой вот, как у тебя сейчас, ипохондрией… Мы ведь живые, срастаемся, прирастаем, пускаем корни — быть может, не там и не к тому, но тем не менее. Так уж повелось… Так что не дуйся. Я ведь тоже хотела с Веней завести… — Маргарита басовито и задумчиво протянула: — Роман-нн-чик… А что вышло? Хочешь, чтобы и волки сыты, и овцы целы… уж прости за аналогии.

Лиза недоверчиво зыркнула на проповедующую Маргариту и углубилась в свой «подводный» ход мыслей, хаотичный и спонтанный, но неизменно приводивший все к одним и тем же «баранам».

— …теперь я вспоминаю. Точно-точно, он и раньше упоминал об Ане. И говорил вроде того: она тоже жила на улице Коминтерна. Тоже, потому что на улице Коминтерна живет теперь его бывшая жена. Он постоянно говорит о ней. Я все время слышу о ее гастролях, о ее гастритах, о ее придатках, о ее карьере, которая вот-вот должна состояться, о ее выщипанных бровях и даже о ее бритом лобке. Оказывается Юнис — однажды он набрался и развязал язык — любит бритых «там» женщин. Из-за приятного щекотания, видишь ли. И по его просьбе жена брилась.

— Вот и добрилась! Все равно ведь ушла. Лучше не иметь дело с теми, от кого уже кто-то ушел. Это уже внушает подозрения.

— Что же, по-твоему, разведенные — не люди?! — возмутилась Лиза.

— Ну зачем же… Просто всегда надеешься на свою исключительность. Мол, та, другая, чего-то недопоняла. «Недонравилась». Недолюбила, и вообще у нее бюст на размер меньше, а бедра на два размера больше, и свинина у нее пригорала, и не под теми звездами она родилась. А про себя думаешь — уж я-то не подкачаю. А потом глядишь — у тебя та же бодяга, что и у бывших…

— Хватит. Замолкни. Одно расстройство от тебя, — уставшая от неутешительных сентенций Лиза была готова пустить слезу.

— О господи, Лизка… Ну почему же у тебя все так всерьез? Только не плачь. Или — лучше поплачь тогда уж. Но не слушай ты меня лучше.

— То есть? Зачем же ты тогда говоришь…

— Говорю, потому что нести чушь всегда легче всего. Но ведь необязательно мне внимать в оба уха. Я не Кассандра и не Конфуций. Стряхивай лапшу с ушей. Как говорится, мнение редакции не всегда совпадает с мнением авторов. Поспорь со мной, наконец. Бей себя пяткой и кричи, что ты все равно его любишь. Я пойму. Так даже лучше.

— Фигушки! Ничего я кричать не буду. Не хочу больше и говорить об этом. Хотя, конечно, говорить хочу. Самое ужасное, что только об этом я и хочу говорить.

— Ладно, не страдай. Я согласна. Так и быть. Посвятим творческий вечер Юнису Халитовичу…

Так они и чесали языками до утра. Марго истерически гадала, и расклад ложился великолепный, дама крестовая — жена уходила в прошлое, почти в небытие, а приятное вранье ложилось Лизе бальзамом на душу. Вспоминали даже о Венечке («Чтоб его разорвало на части»), гоготали над Катерининым вонючим парфюмом, который был прозван «клопомором», решили оставить Юниса «запасным», а «основного» завести, начав прибыльный служебный роман. Так и добрались до утра, от кофе пучило животы, глаза и мозги. Начиналось уже тихое безумие бессонной ночи, от коего мир кажется до изнеможения потешным и одновременно до слезливости трагичным. Последнее перевесило, когда на кухне появилась заспанная Наташа, угрожающе поставившая чайник на свой вечный огонь. Она кинула смурной взгляд на происходящее и остановила глаз на скомканной, облитой кофе кофтенке, валявшейся на диванчике. Почему-то она ее заинтересовала…

Через пару минут все стало ясно. Девочки забылись и пренебрегли святой коммунальной тишиной после одиннадцати, из-за чего августейшей гостье не спалось. Это — раз. А главное — злополучная одежка, которая по закону подлости так и не высохла, была вовсе не Наташиным старьем, а принадлежала опять-таки пострадавшей визитерше. И неплохо бы девочкам привыкнуть хотя бы в чужие вещи «рыбу не заворачивать». В общем, что-то у Наташи не сложилось этой ночью, вот она и отыгралась на разгулявшейся Елизавете. Та поначалу хотела возмутиться, но, взглянув на притихшую Ритку, передумала. Рита, напоминавшая встревоженного кролика, безмолвствовала на скрипучей табуретке.

Они быстро оделись, мельком прихорошились хозяйской пудрой и выскочили на улицу. К Ане было еще рано, но они решили, что лучше потоптаться в больнице, чем пугливо заседать дома под гневным Наташиным оком. Сонливость выветрилась, оптимистическая обалделость отчего-то разыгралась, несмотря на Наташу. Рита безапелляционно заявила, что дело в гормонах и в ревности, и, мол, Натуля заскучала по крепкой эстонской руке, слыша, как на кухне перемалывают кости Юнису. Елизавета Юрьевна с неуместной серьезностью резюмировала: «Все-таки мы — эгоистки».

И закапал первый в этом году робкий юный снег…

 

Глава 18

Бочка меда и ложка утраченных иллюзий

«Зачем же так печально, — бормотала Марго, — разумеется, эгоисты. И слава богу, эгоизм и лень — самые надежные двигатели цивилизации…» Цивилизация волновала Лизу менее всего.

Когда родители присылают Маргарите деньги — тут без праздника не обойтись. Половина была потрачена на благодарственные подношения Ане, а вторую Елизавета с Ритой начинали проедать. В пельменной их окутали смрад половых тряпок и еле пробивавшийся сквозь него аромат подозрительной еды. Но снежная слякоть и смурное небо придают уют любой забегаловке, и любая дверь в теплый тамбур умиротворяет не хуже «Отче наш». Тем более что Рите хотелось потянуть время и подольше находиться в безответственном неведении — когда уже обозначили «Х», но не пришло время для «Y».

Пустая столовская еда гирей укладывалась в желудке, и к больнице они уже подходили вялыми, сонными и недовольными тем, что на дороге у них стоит казенный дом. Но тут, видно, ангелы слетелись к ним — никаких очередей, никаких свидетелей. Рита толкнула дверь — та не поддалась. Но по коридору уже плыла спасительница Аня, маленькая, отрешенная, уже все знающая докторша. Риту пригласили. Она вошла ни жива ни мертва. Минут через пять Аня куда-то выбежала, а из хрипловатой двери высунулась Риткина голова с апокалипсически выпученными глазами. «У меня его нет!» — зверски прошептала голова.

Похоже, это была уже не радость, а кровавое облегчение, какое бывает после запора, когда от усилий покраснели даже уши и корешки волос на висках. Аня объявила Рите речитативом, что нет и, как видно, не было у нее никакого такого сифилиса, но доказать сие невозможно, а половину врачей сейчас пора ссылать в заброшенные глухие деревни, чтобы крыс там лечили, а не людей. Такой вот вышел апофеоз.

Рита бросилась покупать отвратительный портвейн. И — к Соне, к Соне, а уж от нее по секрету всему свету полетит радостная весть. Какая-то заковырочка интуиции мельком подсказала Лизе, что топать нужно домой, более того, «совсем домой». В свой не построенный, не обогретый еще дом. Запредельный, неосуществимый замысел, родившийся с последним словом в истории о шанкре. Концерт закончен, маэстро откланялся, аплодисменты, можно спуститься в гардероб, ариведерчи… Между эпилогом и новым прологом одолевает птичье состояние — полет на глаз, неясно куда, но ясно, что куда-то, игра вслепую, по интуитивной кармической памяти, вокруг сплошь нераскрытые карты — и та, что на сердце, и та, что — под, и та, на чем душа успокоится… но уж точно, где-нибудь да успокоится. Елизавета будто стянула с себя резиновую скорлупку противогаза и смаковала сквозняк свободы.

Рита ликовала иначе. Она неслась во всю прыть, чего-то пела себе под нос и норовила юркнуть промеж машин, всхрюкивавших на старте красного огонька — словно боялась опоздать к раздаче сладкого. К Соне пришли запыхавшиеся, Лизина джинсовая рубашка, взмокшая от пота, неожиданно пахла бабушкиными губами — прелый запах, учуянный в детстве, состоящий из слюны и кашицы приторно-алой помады. Сонин возлюбленный Мартышка сидел за столом и хладнокровно хлебал борщ. Прибыли девочки явно не вовремя — Соня с двумя косичками свирепо прибирала комнату, одновременно оскорбленно и зло посматривая на Мартышку, передвигала облупившийся шифоньер. Рита быстренько сориентировалась и вывела Соню на коммунальную кухню, где за ее столиком они частенько проводили по полночи в душеспасительных диалогах.

— Давай чаечку! — скомандовала Марго.

— Да… разумеется, только у меня к чаю ничего нет.

— Зато у нас есть! — Рита победоносно помахала пакетиком с курабье.

Они поставили чайник, а Лиза осторожно спросила:

— Поссорились?

Соня оживилась и гордо поправила:

— Не поссорились, а я его выгоняю.

«Обычная история», отметили про себя гостьи и приготовились слушать, слушать и отряхивать уши. Ан нет — Соня большей частью молчала, скучно спрашивала: «Ну чего… как у вас, у Наташки…» — и со шпионским прищуром в задумчивости останавливала взгляд. «Может именно сейчас у Соньки и случилось что-нибудь «настоящее», то бишь взаправду, а мы некстати», — осенило Лизу. Она принялась усиленно сигналить Маргарите двумя ходящими в воздухе пальчиками — мол, пойдем-ка отсюда восвояси, здешний дух не вдохновляет.

Марго, как видно, не разделила этого настроя. С заговорщицким видом она рассказала последние новости, не забывая сыпать в чай мощные дозы сахара из соседских запасов. Соня вдруг напрягла брови у переносицы и… молчала. Лучше бы она молчала и дальше. Но она легко и равнодушно скрипнула чашкой по блюдцу, отставила ее и сосредоточилась на колупании отбитого фарфорового края. Лиза знала, что Соня мастерица по части неловкой тишины, но с какой стати устраивать ее сию минуту, понять было невозможно, пока Сонечка не открыла рот. Она заговорила с брезгливыми складочками уверенности у губ, которыми обычно грешат некрасивые школьные активистки, обличая проступок симпатичного лентяя.

— Рит, прости, но мне бы не хотелось обсуждать эту тему. Я и так знала, что ничего не было. Катерина мне звонила несколько раз и плакала. Потому что… столько сплетен, а они с Веней проверялись, и у них ничего не нашли, но ведь им никто не верил. Господи, помните же, что творилось! Их тоже можно понять…

— Но Рита тоже не выдумала этот чертов сифилис! Что, она виновата, если врачи…

— Я не знаю, кто виноват и кто выдумал. У Катерины неприятности. И вообще… давайте не будем больше…

— Давайте не будем, — неохотно поддержала обескураженная Рита. Хотя на физиономии ее было ясно начертано: «…а тогда, пардон, о чем?»

Лишь только за порог — Маргарита съехидничала:

— Хорошо, что мы ей не налили, а то услышали бы еще что-нибудь похлеще.

Елизавета Юрьевна не ответила, просто подумала, что как раз-таки, напротив, уж если бы налили — сирыми, обиженными и справедливо оправданными оказались бы они, а не Катя с Венечкой. Но ради такого гнилого «правосудия» даже дряни, закупленной Ритой, было жалко.

В который раз наступив на «Сонины грабли», Лиза пожалела о том, что в нужный момент не щелкнула Рите по лбу и не удержала от бестолкового визита, а также о том, что без лишних церемоний не наварила Соне в бубен. Оставалось только самим себе снизить очки и запить осечку портвейном. В сущности — никакого расстройства, только усталый вопль Маргаритиного сердца:

— Боже, дражайшая Катя и с Соней умудрилась скорешиться, даже здесь мы с ней сыграли в одну и ту же дерьмовую игру. Ну, разумеется, ты с ее тропиночки свернула, не говоря уже обо мне, а Катюше нужна была замена. Ей ведь нужно кому-то ездить по ушам. Вот она и выбрала Соню, которая материла ее на каждом углу… Ну что ж, с кем не бывает, зато теперь, я смотрю, «дружим до гроба». Браво. Уважаю ухватистых. Кстати, а ты знаешь, что Катерина однажды напела Габе? Она сказала вроде того, что «ну, Рита, понимаю, в обиде, а что ж, мол, Елизавета свет Юрьевна на меня дуется?.. Чем же, мол, я ей-то не угодила…» Лизок, и впрямь, а чем она тебе не угодила? Ты-то вне игры…

Рита и раньше любила из вредности погутарить на эту тему. Но сейчас Лиза рассвирепела:

— Видишь ли, я боялась пить с ними из одних чашек. И кушать из одних тарелок. Слизистую нужно беречь от микробов. Я не Катерина и в подражание тебе подхватывать заразу не собиралась!

— Не злись, пожалуйста, прости меня, дуру. Я просто хотела сказать, но… сейчас ведь нет сифилиса, и у них тоже…

— От этого у Кати ума не прибавилось. У нее если не в промежности, то где-то в сердцевине или в мозгах точно сидит что-то неизлечимое… а Соня… надо же, как мы заговорили! Будто сама не молола языком напропалую. Как тебе нравится намек на то, что мы все это сами выдумали?! Вероятно, вендетта с нашей стороны. Неплохая вышла мыльная опера…

— Ну, не скажи. Мы не учли законов жанра — злодейки травят всяких хаврошечек куда радикальнее. Мы слишком деликатные негодяи — мышьяк не подсыпаем, кинжалами не размахиваем и даже не обливаем жертву соляной кислотой. Мы сущие ангелы в этом смысле, даже без классических злодейских ухмылок. Посмотри на нас… — Рита походя взглянула в зеркальное стекло какого-то супермаркета, привычно-безуспешно заправляя челку за ухо. — Мирные пошехонцы…

— Почему «пошехонцы»?

— Не знаю. Слово понравилось. Оно как нельзя лучше отражает наше нынешнее лопушиное состояние. Ладно. С Соней все понятно — «узнаю брата Абрашку», как говорит Толик. Я понимаю, почему сожители ее лупят иногда. Я бы тоже сейчас врезала ей с удовольствием, но не мое это дело.

— У дураков мысли сходятся…

…они шли и шли, и не замечали куда, и потихоньку отпивали из бутылки, а закусывали творожной шанежкой. В сущности, мир был за них и с ними, и они были в нем свои. Уличный торговец-армянин отдал им шаверму бесплатно, «дэвочки, на сдаровье!». И кошка из проходного дворика увязалась за ними, они ей отломили кусочек, но с собой не взяли, и грязно-рыжее пятнышко понимающе осталось позади.

— Я чувствую себя прямо выпускницей… вот только откуда и куда меня выпустили…

— В большую жизнь, — смеялась Рита. — Чувствуешь, как стены лопаются? Это мы идем, в большое плавание — большие корабли, победившие самый страшный в мире сифилис!

Жизнь опять начинала веселить и зализывать раны. И Катерине уже желали добра и даже глотали за нее тошнотворное зелье.

— А ведь представь — ей тоже не позавидуешь, — заметила Лиза.

— Да, ей не позавидуешь, ибо она какой была, такой и останется. Она неизменяема и, кроме своего мещанского тельца в потном халатике и с обезьяньими повадками, ни во что более не воплотится. А главная радость бытия — в смене воплощений. Кстати, Катя всегда так потеет…

— Ну уж, не клейми… давай простим всех обиженных и потеющих. Надо топать дальше. Я думаю, навестим Толика. К нему недавно мама заезжала — небось варенья полный холодильник.

— Давай. Порадуем старика — а то он тоже скоро над кофейной гущей будет чахнуть. Все-таки какой-то он трусоватый, надо заметить. Я при любом раскладе заразить его не могла, мы же с резинками… Все-таки не мужик он. У него даже пенис какой-то женский, вкрадчивый… Я сама, конечно, дура, с мальчиками-подружками в такие игры лучше не играть.

Елизавета Юрьевна молча кивала, ибо сейчас приняла бы за истину что угодно, лишь бы от родной души. Она вкушала мокрую озябшую радость, словно только что вырвалась из заточения в холодильнике, и теперь даже ноябрьский ветер кажется южным и вареным. И что с того, что теперь роли поменялись с точностью до наоборот. И злодейство вроде как приписывают им, героям-счастливчикам. Несомненно, сия версия незамедлительно облетит весь шар земной, в Соне можно не сомневаться. Соня, как ушлый солдат, без всяких терзаний переходит на сторону противника и воюет с удвоенной энергией. Хотя вся ее война сродни комариному зуду — мешает, пока рукой не прихлопнешь. И даже если Лиза и Марго и впрямь выдумали этот шанкр…

Странная сентенция. Но никто не знает подводной мудрости Провидения — быть может, сам архангел Гавриил рукой заштатных докторишек чертил мерзкий диагноз. Но никогда не понять — зачем, это не для человеческих ушей, это уже музыка высших сфер. И Лиза начинала шевелить ржавыми мозгами, она, быть может, и поймала кончик нити, но Рита успела сказать первой: «О… это как проверка на вшивость. Причем — на нашу!» Елизавете Юрьевне не понадобилась расшифровка. Откусывая по шелушинке от обветренных губ, она лихорадочно закивала услышанной разгадке. Оплывшее бессонное сознание лишь только усилило истинное открытие. Недавние сифилитические страсти четким контуром очертили жизнь, пятилетнюю жизнь в славном граде, где все начиналось с нуля и неизменно приходило к исходной точке. Все здесь — почти все — маленькие суетящиеся комочки, смеющиеся, плачущие, копающиеся в глине и что-то о себе мнящие в сладких грезах. Все, что есть во Вселенной, дано маленьким комочкам, — и силы, и власть, и золотой ларец, и философский камень, и выжимка из этого камня, то бишь водка. Просто комочки сомневаются. Боже, как много они сомневаются и увлекают в свои сомнения прочих. Как часто они умирают от этих сомнений, болеют, чахнут, хандрят. И думают о Спасителе.

Нет, не о Юнисе. Юнис — не спаситель. Он сам вечно ждет соломинки. И денежки его в помощь Маргарите — всего лишь указочка на то, что девочки еще не вылезли из ползунков, что им еще и горбушка хлеба в радость, как приблудным собачкам, что они еще так малы и так глупы, ибо величайшая глупость — считать себя маленьким…

Лиза сделала героическую попытку обратить свои думки в слова, коли уж теперь они с Ритой одинаково запутались в радостном бреду. Марго то и дело нервно прерывала Елизавету жадным криком «Да!», по настрою схожим с воплем болельщиков «Гол!». Взаимопониманию двух нетрезвых женщин часто стоит только позавидовать. Лиза, впрочем, скоро выдохлась, устало потеряв мысль, и почувствовала, что и самый воздух в городе — слабителен, потому что от него слабеешь. Тяжелое небо почти невидимой взвесью проникало под одежду и ложилось гирькой на тело, вызывало опрелость и одышку. Решили не маяться и сесть на трамвай, благо, что Толик жил недалеко и «по-трамвайному», рядом с остановкой.

Анатолий благодарно просиял, увидев гостинцы. Казалось, что это его вдохновило гораздо больше, чем сводка последних новостей, наперебой выданная усталыми путницами. «Ой, дурехи, а я так и думал… ну какой, к чертям, сифилис, я давно хотел предложить вам успокоиться и сесть на попу ровно, но боялся обидеть…» И Толик бодро испарился в направлении кухни, пожелав специально для дам отыскать два чудом уцелевших в доме фужера. Сам он никогда не придавал значения церемониям и пил спирт-содержащее из обычной пузатой кружки.

Девочки сидели, как аршин проглотив. Не особенно хотелось напоминать Толику о его мандраже и об истерических попытках найти знакомого «медбрата». Зачем напоминать? Лучше не станет, да и так неплохо. И все же Елизавета Юрьевна печальным шепотом выдохнула: «Почему же никто не радуется?» Маргарита, забравшись с ногами на диванную мякоть, защелкавшую пружинами, сонно ответила:

— Да ведь мы и впрямь его выдумали. Может быть. Так выходит, во всяком случае. Все давно забыли это и десять раз сменили пластинку, а наш воз и ныне там…

Лиза уловила подозрительно кошачьи интонации и взмолилась:

— Только не спи. А то я сойду с ума.

Рита лениво зевнула и уверила, что спать не собирается, не такая она дура — уснуть, когда Толик в кои веки пообещал выкатить всякие домашние разносолы и мамин пирог с капустой. Лизу это не слишком убедило: сон всегда побеждает голод, хотя у некоторых уникумов и то, и другое прекрасно сочетаются. Она поспешила набрать Наташин номер — ей стало любопытно, что скажут на этот раз.

Вежливо сказали: «Убирайся». Простая и понятная, и древняя как мир просьба была, разумеется, намечена пунктиром. Удар был завуалирован, смягчен, как ломик, обернутый тряпьем и ватой. Мол, приезжает двоюродное семейство, каким макаром их размещать — непонятно, нежданный гость хуже татарина, понятное дело. И… неприятная тема повисла в воздухе, Лизе ничего не оставалось, как благородно ее закрыть. Мол, не поминайте лихом, за сегодняшнее неловкое утро извиняйте, мы теперь не заразные — можем найти себе другой ночлег. Наташа сначала было пошла на попятную, ведь она и не заикалась об этом и друзей она всегда разместит. Но эпизод уже был сыгран.

Елизавета давно ждала финала. Она не удивилась. Чистым голосом, чуть споткнувшимся от того, что может быть понят неправильно, она отчеканила «спасибо». Без всякой мелочной мести. Она должна быть благодарной людям за долготерпение. Она напользовалась Наташиным домом всласть. Она переждала в нем глухую полосу. Настала пора отдать нагретое местечко другим. Перышки почистила, нюни подтерла. Грусть, конечно, еще покусывала. Но тут она знала, как себя утешить. Уж тебе ли забывать, рассуждала она про себя, что с каждым проходишь свой круг, как пони. Разница — в радиусах и в плоскостях. И если «первые» твои люди, друзья по начальным урокам жизни, оставляют обширные, долгие круги, бывает — во всю жизнь, то чем старше и дальше — тем меньше, ¯же, ¯же, теснее, так и выходит пирамида, которая ведет тебя все вверх и вверх. А с самым «верхним» дядей — боженькой — поди и вовсе разговор короткий.

И бесполезно цепляться за близкую душу, если лучшее с ней уже прожевали. Или прожили. Хотя можно, но это уже из области сантиментов.

Рита с Толиком уже вздрогнули и спорили о Патти Смит. «Не тушуйся, Лизка. Опять поселимся в общаге. Будем жарить картошку на трамвайной печке. На ночь звать гостей с колбасой, заживем ново и сильно».

— Сама-то поняла, что сказала?» — пробурчала Лиза, но от сердца все же отлегло, и сладко было услышать, что Ритка разделит ее изгнание. Она пока еще не умела жить одна.

Удивительно все получалось. Они расстались с окраинной серой общагой, чтоб поймать, как говаривал Леня, цивильный козырь. Якобы. Елизавета рвалась подучить французский, давать уроки непритязательной малышне; занять денег, купить приличные сапоги, устроиться на приличные деньги, продать приличные сапоги, отдать долги, схватить хотя бы синицу, а потом со временем и журавля. Снять себе свой уголок. Завести друга в галстуке без в/п, с в/о и с ж/п. Рита через Соню собиралась закинуть удочки в какие-то музыкальные связи, купить вожделенный саксофон, придумать пару-тройку — как она помпезно выражалась — «композиций». Они ринулись ловить рыбку в мутной воде — в чистой и без них ловцов хватало. В конце концов, нужно было отдохнуть друг от друга… Благие намерения, однако, вымостили совершенно другую дорогу. Неутешительным получалось «итого». Едва намеченные, долгоиграющие радости любви разлетались, как узоры калейдоскопа, под ногами скрипела слишком шаткая палуба. Цепочки дружб рвались, как цепочки заражений, которых, оказывается, не существовало вовсе. Не осталось метки французского шанкра, но и вообще мало что осталось. Лиза вовремя обратила раздумья в улыбку. «Зато остался Толик. Гад, пьяница, чудик, подстрекатель, жучара тот еще, еврей, можно сказать иной раз, что и жид пархатый, но такой родной. Вот сейчас он с нами, живет и дышит и рад знакомым рожам. Он радуется, черт возьми, значит, он настоящий…»

Вневременный. А многие, похоже, временные. Друзья по перепутью. Все, кто жил в Орлином переулке… Когда момент сильнее будущего — то бишь сейчас вкусно, а о «потом» не думаешь — кажется, «все умрем в один день». Человечество обожает никчемно продлевать подобные иллюзии, лелея их в мероприятиях типа встреч выпускников «двадцать лет спустя». «Только не у нас», — взбормотнула вслух Лиза, и посему ей пришлось объяснять всю подводную часть айсберга. Толик уловил смысл, важно кивнул и провозгласил тост: «За великого отделителя зерен от плевел — за сифилис!» Рита заартачилась: «Пить за это — гневить бога понапрасну. Вдруг он ради забавы пошлет нам настоящий…» Толик заявил, что теперь они обрели беспрецедентный в истории медицины иммунитет — ни одна венерическая дрянь к ним не прилипнет. Стоит один раз сильно испугаться понапрасну — и тебе будет даровано вечное противоядие. Алогичный толиковский оптимизм. А Рита постепенно заснула, закинув руки за голову, будто нечто, начертанное на потолке, ниспослало покой в ее душу. Заснула так, будто ничего уже не боялась. «Бон шанс», — пожелала себе и ей Лиза. А короткий осенний день незаметно схлопнулся, как испорченный экран, и за мокрыми крышами уже повисла желтовато-гнойная луна.

— Пойдем, что ли, по кофейку вдарим, — уютно вздохнул Толик. — Осень лучше коротать на теплой кухне и наедать защечные мешки…

Спать Елизавете Юрьевне совсем расхотелось, только мелкое дрожание в теле и сердце, странно перекатывающееся в груди наподобие леденца во рту, напоминали о недосыпе. Лиза отчего-то развеселилась, пока Толик колдовал над джезвой.

— Толик, а Толик… Так мне у тебя славно. Хочешь убийственную новость? Я не прочь у тебя пожить. Тебе ж скучно одному, да и квартирка тебе великовата. Давай я тебя буду веселить, а? Как ты?

Толик задумался и вдруг серьезно спросил:

— Ты что, замуж за меня хочешь?

— Нет, дурашка, просто пожить. А ты води сюда кого хочешь, комнаты две, да еще кухня неплохая… я ж как сверчок — могу жить на кухне.

— Я думал, ты меня полюбила… — услышала Лиза обиженное бурчание после «мейерхольдовской» паузы. Толик повернул рычажок, газ хлопнул, и воздух до того наполнился кофейным духом, что казалось — даже покоричневел. Да, конченый я, видно, тип. Ни одна женщина за меня замуж не хочет.

Лиза не удержалась от хохота. Если б можно было себе представить кудрявого и обиженного поросенка, то он бы походил на нынешнего Толю. До того он был обескураженным, ноздревато-курносым и на удивление тщательно выбритым.

— Ты что же, изменил своему обету безбрачия? А говорил, мол, больше женщину в свое гнездо не пустишь…

— Я ведь о другом. Я-то не пущу, конечно. Но должна в этом мире найтись хоть одна дурочка, которая хотела бы меня окрутить. Или хотя бы ронять скупую девичью слезу на мою одутловатую харю.

— А как же дочь Натальи Палны?

— Кто?.. А, бог мой, ну это не считается. Это все Натальины козни. Это ж она хочет, а не Лялька. Лялька на меня плевать хотела. Да и взаимно, — вдруг обиженно заключил Толик.

— Зачем же тогда Наталья хотела вас поженить?

— Злая шутка. А Наташа из тех, кто умеет шутить всерьез. Заключать всякие безумные пари, разыгрывать… Я когда-то сильно на ней завис. Застрял, можно сказать, между пышными грудями.

— Ты любил Наталью Палну?! — изумилась Лиза.

— Да. А что? Пална из тех, на кого неизбежно упадет глаз. Но она привлекает… хм, скажем так, не экстерьером, а каким-то гибельным азартом игры. Ну как царица Тамара или Клеопатра. И думаешь: пронесет — не пронесет…

— Тебя пронесло?

— Да как сказать. Ком си, ком са. В тюрьму не попал. Но потерял, конечно, кое-что. Да и бог с ним — даже ворошить это не хочу.

— А при чем тут тюрьма? Ты что, влез в какие-то деньги?

Толик улыбнулся:

— Вот уж точнее не скажешь — «влез в деньги». По самые, извиняюсь, яйца. Так, что рисковал не вылезти. Не буду я тебе ничего рассказывать… с Наташей невозможно куда-нибудь не влезть. Но это уже все — преданья старины глубокой. А дочку свою она мне предложила как… руку помощи, что ли. Чтобы мне с долгами расквитаться. Деньги мне просто так давать — с какой стати. А так — вроде зять. Все это, разумеется, фиктивно. Я бы, как гувернер, свозил Лялика куда-нибудь в Европу, присмотрел бы за ней там, получил бы свой гонорар «за труды», и через годик мы бы мирно разошлись. У Наташи своя этика. Ладно, чего-то у меня язык развязался…

— А статуэтку ты зачем тогда стащил?

— М-да. Хватает у тебя ума задавать такие вопросы. Я, думаешь, знаю, зачем?! Я ж ни черта не помню…

— Понятно. Я сейчас подумала…

— Поменьше думай, мой тебе совет. И вообще — не сыпь мне соль на мои маленькие ранки. Мне и так стыдно.

Беседу вдруг прервал требовательный телефонный писк. На удивление и совершенно некстати прорезалась Соня. «Наташа сказала, что вы здесь…» — зачем-то поспешно оправдалась она.

Соня, оказывается, выдумала пикник, созвала приятную компанию, а заключительным аккордом подразумевались Лиза с Ритой. Как видно, Соня в очередной раз отмечала «день независимости» от второй половины. Можно было легко предположить, что сие приглашение — только прелюдия к чему-то иному, и самое неприятное, что Елизавета не догадывалась к чему. Соня тем временем неуклюже извинялась за сегодняшний холодный прием и что, мол, «все хорошо, что хорошо кончается», и пусть Ритка на нее не обижается и пусть живет у нее, во второй комнате, сколько ей нужно. Другое дело — наболевшая тема… Соня просит больше ее не затрагивать, ибо она не вполне доверяет… Проще говоря, сифилис Риты мог не иметь никакого отношения к Вениамину, а уж к Кате тем более… А Маргарита у нас человек импульсивный, и мало ли что с ней могло случиться в Орлином, кто ж не помнит, какие там творились безобразия…

Тут Елизавета собралась с духом и впервые послала знакомого и не вполне ей отвратительного человека в окрестности популярного и емкого словечка. Не то чтобы она никогда не произносила этой идиомы вслух, а тем более про себя. Но все-таки она редко позволяла так расслабиться своему речевому аппарату. Выходит — зря. Теперь же, облегчив душу, Лиза без всякого раскаяния бросила трубку. Толик удивленно-вопросительно воззрился на нее, ожидая объяснений. Но Лиза ничего объяснять не стала. Она забралась в тяжелое продавленное кресло, укрылась пыльным покрывалом, скрывавшим прорехи в обивке, и изрекла: «Наконец-то я научилась громко материться!»

Потом она смутно помнила робкие предложения Толика раздеться и лечь по-человечески. Но Елизавета Юрьевна, уже пустившая сонную слюнку, отвергла мещанский комфорт. Более того — перед окончательным отплытием к Морфею Лиза обреченно решила: никому нельзя верить, буду заново обретать девственность, обойдусь без мужчин. Очевидно, Лиза несправедливо злилась на Толика за напрасную обходительность. Долгий утомительный день сошел в забытье…

 

Эпилог

Воды утекло не то чтобы много, но одни набойки отлетели, а новые ботинки куплены так и не были. Монашеская жизнь не удалась, хотя казалась Елизавете столь возможной…

«Какой он, однако, упитанный, но компактный», — размышляла Лиза о прилипшем к ней Юнисе. Они почивали на половинке дивана, навсегда утратившего свою двухместность, но не потерявшего упругость. «Сейчас из кухни донесется запах жареной докторской колбасы, из соседней комнаты — зуд электрической бритвы и прогноз погоды. Сейчас квартира, полная заведомых недругов, зашевелится, как огромный шестипалый Шива в танце, и для людей-муравьев начнется новый день — очередной стремительный шажок в бесславие. В пустоту. О, только не об этом. Пустота — великий общий знаменатель, он, быть может, всех помирит — плебеев и патрициев, как за любым окном — одно и то же небо. Небо тоже пустое, но со смыслом. Небо, оно же Бог…»

Они с Юнисом, разумеется, не спали, и Юнис уже не улыбался. Он наулыбался до этого. Он уже серьезно:

— А почему ты меня не боишься? Я, может быть, извращенец или заразный…

— Я боюсь «вообще». А бояться в частности — кишка тонка. Иногда просто лень бояться…

— Пожалуй, ты права. А то, представляешь, история: она так боялась венерических недугов, что ушла в монастырь. А там, неаккуратно оседлав чужой горшок, подхватила «гусарский насморк». И в одночасье умерла. Печальнейшая история. Называется «от судьбы не уйдешь».

Лиза тряслась в бессильном хохоте:

— Почему горшок? Разве в монастырях горшки? И почему — умерла? Кто ж умирает от этого…

— Это для вящей убедительности. Главное — выпуклость деталей. Ладно. К черту монастырь! Пора пить кофе. А для этого нужно пробраться на кухню и поставить чайник.

— Только не я! — выпалила Лиза, вздрыгнув всеми конечностями и чуть не сбросив Юниса с дивана. — Вчера, когда я мылась, какая-то дрянь под дверью изрыгала в мой адрес проклятья…

— Насколько я помню, ты не осталась в долгу…

— Да… но теперь, видишь ли, я боюсь ответа Чемберлена.

— Нельзя быть храброй только во хмелю. Что же, ты теперь вообще на кухню никогда не выйдешь? — с веселым ужасом вопрошал Юнис.

— Мы пойдем искать подарок Рите? — благоразумно перевела тему Елизавета.

— Мы будем наконец пить кофе?

Конечно, Юнис сам возился с чайником и достал из секретера с архаичными книгами изящную баночку с ароматной кофейной крупой. Потом придвинул к дивану шаткий круглый столик, журнальный, но без журналов, зато с миской шоколадных трюфелей. Все это называлось «кофе в постель», и так оно по сути и было.

— Не знаешь ты, Елизавета, суровых шведских обычаев… Там наутро после Рождества девочка подносит родителям кофе в венке с четырьмя свечами. Чуешь, какая эквилибристика? А ты даже без венка ленишься. Стыдно, матушка. Надо всегда помнить, что могло быть хуже, намного хуже, но аллах оказался милосерден… Быстро ты забыла, как вы с Ритой тогда глаза пучили, а все это и выеденного яйца не стоило. Понятно?!

— Понятно. Не волнуйся так. Дыши глубже. Ты идешь сегодня со мной?

— На день рождения? Иду. Куда деваться. Чего мы ей дарить-то придумали? Надеюсь, не саксофон?

— Нет. Знаешь, она теперь увлекается такими маленькими барабанчиками…

— Ах, маленькими барабанчиками… ЧÍдно!