1

Ближе к Новому году, когда все надежды на настоящую зиму выветрились, ударили вдруг морозы. А снег, которого ждали как манну с небес, задерживался, и в бесснежье холода ощущались особенно.

Вода и слякоть под ногами превратись в сплошной каток. За улицами давно никто не следил. Старая порода дворников вывелась. Новоиспечённым, не воспринимающим своё дело как профессию, на все и всех было наплевать. Обледеневшие тротуары не посыпали ни песком, ни солью, и торопливые пешеходы, падая, ломая рёбра, ноги, руки.

Обычная предновогодняя суета на этот раз не доставляла Лине радости, напротив, усиливала впечатление всеобщего безумия. В уличной людской круговерти Лине постоянно хотелось остановиться, замереть, как поступает букашка, почуявшая опасность. Но её вместе со всеми тащило в чёртово колесо жизни, и выпрыгнуть из него она не умела.

С изумлением и страхом вглядывалась Лина в усталые, почти безумные лица прохожих с блуждающими, невидящими глазами и содрогнулась. Что же случилось?..

Словно канатоходцы, балансировали люди по льду, но при этом не смотрели ни под ноги, ни вокруг себя. То ли житейские проблемы заматывали всех в свой тугой клубок, то ли желание отвлечься от этих нудных проблем подстёгивало хотя бы на улице повитать в облаках. И все натыкались друг на друга, ударялись о чужие локти и плечи и, озлобляясь, перебранивались.

Липе тоже хотелось с досады наброситься на кого-нибудь и отругать, все равно за что, лить бы скинуть нервное напряжение и заглушить растерянность от взбаламученной жизни.

— Почему, ну почему я не могу, как другие, погулять на скверике вечером? — обрушилась Лина на родителей, едва дождавшись их после работы. — Мне уже четырнадцать! Я взрослая! Вы до пенсии будете держать меня на привязи? Я озверею от вашего поводка.

Бушуя, Лина украдкой наблюдала за произведенным ею впечатлением и не могла не заметить, что мама, не привыкшая к скандальным сценам, покрывается испариной и тяжело дышит, а папа до белизны сжимает губы и тоже нервничает.

— Сегодня в Доме ученых любопытный вечер, — старательно маскируя волнение и не отвечая впрямую на вопрос, объявил папа. — Флеров в лаборатории говорил, что будут показывать знаменитый американский фильм. Они придут с Павликом. Мне кажется, Линуська, ты ему нравишься…

— Плевать мне на вашего Павлика! — заорала Лина, никогда, как и все в этом доме, не повышающая голоса. — И на ваш знаменитый фильм мне наплевать! И на дурдом, где все говорят и никто никого не слушает! А этому флеровскому дебильному Павлику до ста лет не снимут передничек, так и будут всю жизнь с ложечки кормить манной кашей! Я что, не имею права сама выбирать себе друзей? Хороши борцы за права человека!

— А кто твои друзья, Васенка? — мягко спросила мама, называя Лину ее детским домашним именем. — Не те ли парни со скверика, которые избили вчера самого преданного тебе человека, Боба Катырева?..

— Опять про Боба? — снова закипела Лина. — Мы что, с ним сиамские близнецы? Прикажете мне до старости сидеть с ним на соседнем горшке? И, взявшись за руки, со счастливыми улыбками, прямо на горшках въехать в Дом престарелых или сразу на кладбище?! Пусть учится драться, тюфяк нескладный! Мне нравятся мужчины, которые умеют постоять за себя и свою даму!

— Не хочешь же ты сказать, Васенка, — не теряя равновесия, стойко держалась мама, — что тебе нравится этот грубый и бесчеловечный Дикарь? Ты же сама рассказывала, как в школе он издевался над кошками, колошматил малышей. И девушку, которая якобы приглянулась ему, он тоже не пожалеет…

— Почему приглянулась «якобы»? — будто только это услышав, взбеленилась Лина. — Он влюбился в меня! И без всякого «якобы»! Он ревнует меня к Катыреву, попятно? И драку затеял из-за меня! Вы же не осуждаете мушкетеров, а они то и дело ввязывались в потасовки из-за женщин!

— Ну, положим, не в потасовки, — не поддалась штурму мама. — Мушкетеры дрались на шпагах. Только с теми, кто так же хорошо, как и они, владел оружием. У мушкетеров были свои принципы, идеалы. Они были благородными людьми…

— Значит, время им выпало благородное, — безудержно наступала Лина. — А у нас какие идеалы? Всем идеалам вы спели похоронный марш. Вы постарались. Разве не так?..

— Ну, хорошо, — принял удар на себя папа. — Тебе правится этот Дикарь. Ты больше не боишься его. Так пригласи в дом. В нашей семье так принято. И помимо этого, сейчас холодно, вы замерзнете на скверике…

— Я приглашу. Приглашу Дикаря! — воинственно согласилась Лина. — И он, по вашему разумению, с радостью побежит встречаться со мной под вашим конвоем? — Лина как бы сверху вниз посмотрела на родителей и просилась в обходный маневр: — Имейте в виду, я стану затворницей в собственном благородном доме! Но то, исповедуя принципы. Давно устаревшие! Вы этого хотите?! Вы лишаете меня свободы!

— Свобода, между прочим, налагает ответственность, — мрачнея, продолжал гнуть свою линию папа. — Ты должна знать, на что отважилась. Эти взрослые парни со скверика церемониться с тобой не станут. Затащат в подвал и изнасилуют. Да, да, ты уже взрослая девочка и, надеюсь, не глупая. В состоянии представить себе, что в подвале ты можешь пережить не самые лучшие минуты в своей жизни…

— Но, сидя под вашим подолом, я рискую вообще ничего не пережить! — била наповал Лина. — На Западе, который вы обожаете, все девочки крутят любовь по-взрослому с двенадцати-тринадцати лет, а мне четырнадцать!

— Боже! — со слезами на глазах схватилась за сердце мама. — Что такое ты говоришь, Васенка?.. Ты сама не понимаешь, что говоришь. Из дома уходят те, кому дома скверно. Тем девочкам не хватает ласки в семье, и они ищут любви на стороне. И обманываются, принимая за любовь ее жалкое подобие. Нет, это я, я виновата, я не объяснила тебе чего-то самого главного… Я никудышная мать… Я плохо воспитала тебя…

— Успокойся, — смилостивилась Лина и, чмокнув в щеку, порывисто обняла мать. — Я пошутила. Ты хорошо меня воспитала. Но не доверяешь своему воспитанию — сомневаешься в моей нравственности. Я же не намерена предаваться подобию любви в подвале. Но и без конца избегать девочек, с которыми учусь, согласитесь, тоже странно. Девочки просили меня погулять с ними на скверике, и я хотела пойти, чтобы, ко всему еще, не дразнить Дикаря…

— А кто эти девочки, позвольте поинтересоваться? — пасмурно спросил папа, явно обдумывая, как ему поступить.

— Сонечка Чумакова, — смиренно ответила Лина, — вы ей всегда симпатизировали. И Арина Васильева. Арина у нас новенькая, недавно сюда переехала. Она очень умная и сильная и жутко храбрая. Это она вчера отбила Боба и Гвоздика. Она знает приемы рукопашного боя и говорит, что с ней мы будем в порядке.

— В порядке — это как понимать? — проявил ироничную любознательность папа. — Хороша дама с блатным жаргоном и рукопашными манерами! Родители-то ее что за люди?

— Ей анкету заполнить? — возмутилась Лина. — А вы с мамой замените отдел кадров? Кадры решают все! Этот лозунг еще не снят вами с повестки дня?..

— Васенка! — обреченно вздохнула мама. — Я не узнаю тебя, девочка. Почему ты в таком тоне разговариваешь с папой? Разве он заслужил этого? Ты же знаешь, мы стараемся не общаться со случайными людьми…

— Папа же пригласил в гости Кокарева? — не унималась Лина. — Ему было любопытно понять человека иных взглядов! И мне любопытно! Ужас как любопытно посмотреть не на сопливых маменькиных сынков вроде Павлика и Боба, а на сильных и уверенных в себе ребят! Ладно! — вдруг заключила Лина. — Не пойду я на скверик. Дышите спокойно. В нашем доме, в нашем… — пропела она, переиначивая слова арии Ленского из оперы «Евгений Онегин» и удаляясь в свою комнату. Хлопнула дверью, но тут же потихоньку приоткрыла ее, чтобы слышать, о чем говорят родители.

— Наверное, мы поступаем неправильно, — удрученно произнес папа. — Запретный плод сладок. В следующий раз она не доложится нам, когда захочет пойти на скверик, Этому скверику мы можем противостоять, только сохраняя доверительные отношения. Она уже выросла, Машенька. Принудительная опека ее оскорбляет…

Лина довольно улыбнулась. Родители у нее — просто прелесть! Все понимают.

— Мне так страшно, Сашенька, — заплакала мама, и у Лины екнуло сердце. — Люся Катырева звонила. У Бориса после вчерашней драки нервное потрясение. Он ни с кем не разговаривает и от еды отказывается. Люся, конечно, в панике. Сергей Борисович ходил в милицию…

Лина сердилась на Боба и после школы не позвонила узнать, как он себя чувствует. В классе ее донимали расспросами о случившемся, и Лине мерещилось, что над ней подсмеиваются: ведь не кто-то, а именно она — лучшая подруга побитого Катырева!

— Ты представляешь, Сашенька, — рассказывала мама, — Сергею Борисовичу, депутату, в милиции даже сесть на предложили. Разговаривали грубо, не поднимая головы. Сказали, что депутаты во всем и виноваты — развели демократию и всех распустили, — а претензии предъявляют к милиции. Каково? У милиции, мол, возможности не резиновые — не могут они к каждому мальчику и к каждой девочке приставить постового! И прокуратура, видишь ли, им работать мешает. Разрешила школьникам гулять после двенадцати и хоть всю ночь, чтобы не ущемлять права личности. Осуждают они это, Саша. Говорят, что депутаты и поющие под их дудку перестроившиеся прокуроры не знают, о каких личностях пекутся. А эти личности творят всё, что в голову взбредет, и ночью и среди бела дня. Так что родители сами должны следить за своими детьми…

— Ну, это, положим, верно, — одобрил милицию папа. — Родители раньше всех за своих детей в ответе. Ну а хамству удивляться не приходится. Холопская психология воспитывалась не один год. Сегодня депутат обратился к милиционеру, милиционер — барин. Завтра милиционер придет к депутату… Впрочем, не придет. Милиционер понимает, что депутат реальной власти не имеет, вот и хамит. Попробовали бы эти наглецы поговорить так с райкомовским работником! Перед партией они навытяжку стояли. Тут же побежали бы по указанному следу!

— Сашенька, — слезливо продолжала мама, — Катырева советуется, не объединиться ли нам, чтобы поговорить со школой?

— С кем там разговаривать?! — удивленно возмутился папа. — С директоршей? С этими отвратительными кудельками, под которыми, извини, куриные мозги, взращенные к тому же на сталинских зернышках? Или с громогласной Сидоренко? Так у нее одна пластинка: «Воспитание начинается дома… Школа шлифует… Учителя загружены…» Восемь лет слушаем глупости!.. Новая классная руководительница вроде нормальный человек. Так Линуська сказала мне, что старухи ее уже выживают…

— Что же делать, Сашенька? — Голос у мамы дрожал. — Куда обращаться? Эти дикари могут затащить куда-нибудь Васенку и надругаться над ней. Катырева сказала, что у них целая банда во главе с каким-то Рембо. Боря сообщил ей это по секрету. Ему Славик Гвоздев — помнишь, на день рождения к Васенке приходил — рассказал, что этот Рембо воевал в Афганистане, а теперь живет почему-то в подвале. И он там пахан. Пахан, Саша, — это кто? Главарь?..

— Ну, да, а почему, хотелось бы знать, милиция не закрывает подвалы?

— Люся Катырева сказала, что Сергей Борисович задавал такой вопрос в милиции. Милиционеры его высмеяли. «Нет, — говорят, — таких замков, которые пацаны не открыли бы на другой же день после того, как замки повесят». В детских комнатах работают женщины, а участковые не в состоянии обходить все подвалы с утра до вечера и с вечера до утра! И у Сергея Борисовича сложилось впечатление, что милиция этих подвальщиков побаивается… Сашенька, — совсем понизила голос мама, — я прошу тебя, умоляю, брось все, подождет твоя докторская, встречай Линку из школы и глаз с нее не спускай…

— Ты просто не в себе, Маша. — В голосе отца зазвучал металл. — У меня и так работа не клеится. Мне бы сидеть в лаборатории допоздна, а я вот прискочил домой по твоему звонку в половине седьмого, как конторский служащий. У меня же на носу защита! И подумай сама, как будет выглядеть Линуська, если я стану водить ее за руку? Нет, Маша, это не выход из положения…

— Тогда я попрошу стариков приехать в Москву на неделю. Скоро, слава богу, начнутся каникулы и Васенку мы отправим к ним на дачу, — предложила мама с явной надеждой на одобрение.

— Я, ты знаешь, Маша, всегда рад старикам. Но от жизни даже живой стеной не отгородишься. Бастион надо строить внутри Линуськи. Надо ее научить противостоять. Я поговорю с ней. Линуська разумная и во вред себе не поступит. Не верю я, чтоб она не понимала, что представляют собой эти уверенные в себе, как она заявила, сильные парни. А хорохорится она, чтобы доказать свою независимость. Девчонки ее за собой тянут. Арина эта командует. Её мнение для Линуськи что-то значит. Не устраивай истерику. Маша, все образуется…

Лина неслышно притворила дверь своей комнаты и подумала, что отец, как всегда, прав. Она обещала Арине прийти, и если обманет, Арина подумает, что она трусиха и маменькина дочка. Ей и самой не терпится почувствовать себя взрослой. Но на скверик и в подвал, как бы ей ни жглось, все же идти боязно. Родители не напрасно за нее тревожатся. Дикарь осатанеет, так и правда изнасилует ее, потом бросит, как Вику. Разве она об этом мечтает? И Вика не простит ей, если она отобьет у нее поклонника… Нику Лина страшилась даже больше Дикаря. Дикарю ни все-таки нравится, а Вика терпеть ее не может. Против Вики и Арина ее не защитит. Вика не кулаками страшна, а хитростью и подлостью…

Нет, она не дура, чтобы совать голову под топор! Ну, приглянулся ей Дикарь, польстило, что и этот король шпаны от нее без ума. Но родители ее умницы, правильно творят: со случайными людьми водить компанию, все равно что костер разжигать на пороховой бочке! Катырев ей надоел! Павлуша Флеров плох! Так не собирается же она за них замуж! И вообще ей только четырнадцать лет и у нее еще будет куча поклонников! Не таких вахлаков, как этот Дикарь, а блестящих и знаменитых. Обязательно знаменитых! Павлуша, между прочим, станет великим учёным, от него и сейчас все математики без ума. И Боб сделает переворот в журналистике, как его отец. Он прирожденный писатель… Да и мало ли кто еще ей встретится!.. Она, слава богу, не уродина. И мужчины рядом с ней млеют…

Жаль Сонечку… Сонечка только вместе с ней соглашалась вечером прийти на скверик. Сонечке дома не с ком посоветоваться. С отчимом она не очень-то ладит, а мама ее в отчима так сильно влюбилась, что и на Соню внимании не обращает… Нехорошо подводить Сонечку, бросать ее на произвол судьбы. Но в этой неприветливой жизни каждый думает сам за себя. Она же не нянька для Сонечки. И в конце концов, даже не вправе навязывать кому бы то ни было свое мнение. Позвонить, предупредить Соню она не успеет. Да и не одна же Соня пойдет, с Ариной. Как-нибудь все образуется… — мысленно повторила она слова отца. И, встряхнувшись от утомительных размышлений, повеселела.

Выхватила из шкафа нарядный костюм, из тонкой песочного цвета кожи, как и все самые красивые вещи, привезенный отцом из-за границы, надела его и повертелась перед зеркалом: «Анечка Кузнецова обалдеет!» Страшненькая внучка профессора Кузнецова, научного руководителя отца, постоянно надувается и лопается от зависти когда гениальный Павлуша Флеров толчется возле Лины, глаз с нее не спускает. «Что же делать, — пожала плечами Лина, — если эта Анька уродина…»

Прилежно уложив волосы, Лина сама себе нежно улыбнулась и, будто не скандалила, вплыла в гостиную.

— Как, вы еще не готовы? — разыграла она нетерпение. — Я не поняла — мы разве не идем в Дом ученых? Или у вас были только благие намерения?

— Идем, идем, — быстро откликнулся папа. — Машенька, собирайся, поужинаем в буфете. Я вызываю такси.

Но вызвать такси папа не успел. В дверь позвонили соседка, принесла дурную весть: на скамеечке у подъезда сидит еле живой Василий Афанасьевич и ему очень худо.

Мама и папа, поспешно накинув пальто, даже без шапок, поскакали по лестнице вниз, не воспользовавшись лифтом, а Лина, хотя и любила старенького дедушку Василия, с досады, что развалились все ее планы, скинула и зашвырнула обратно в шкаф свой парадный костюм и уселась на кухне чай пить.

Василий Афанасьевич Милков, мамин дедушка, а Линин прадедушка, был замечательным стариком. За свои семьдесят с лишним лет он построил по всей стране целую галерею заводов, заслужил всякие почетные звания, ордена и Звезду Героя Социалистического Труда, а прежде, на фронте еще, и Звезду Героя Советского Союза. И в Коммунистическую партию дедушка Василий вступил еще в тридцатые годы, когда совсем молодым «поднимал», он любил говорить, тракторный завод в волжских степях. Он считался старым коммунистом и именно за это больше всего был в почете.

Но теперь многое переменилось… Разумеется, Василий Афанасьевич до конца своих дней останется героем войны и заслуженным строителем, но, наверное, что-то очень важное и дорогое для деда Василия поставлено под сомнение, перечеркнуто, и он загрустил, замкнулся в себе. Разговоров о переменах сторонился. Читал газеты, слушал речи по телевизору и молчал.

Линины родители предполагали, что старенький дедушка в гордом одиночестве как бы заново переживает свою непростую, полную событий жизнь и, возможно, страдает, переосмысливая и соизмеряя задуманное и содеянное. Это были всего лишь предположения. С расспросами никто не осмеливался подступаться к Василию Афанасьевичу, да он и не позволил бы прикасаться к его святыням и зря бередить душу, которая и так, судя по всему, не знала покоя.

Высокий, сухопарый, всегда величественный дед Василий, опустив плечи и понурив белую как снег голову, сидел теперь на краешке дивана в гостиной, и казалось, уменьшился в размерах. Он запретил вызывать «неотложку», машинально повторяя: «Не поможет. Не поможет…», и затих, словно затаился.

Все, кто давно знал Василия Афанасьевича, дивились, что, дожив до столь почтенного возраста, он сохраняет почти прежнюю подвижность и самостоятельность. Тем более дико и невыносимо было видеть деда Василия скрюченным и окостеневшим. Только глаза его оставались живыми. Отражая душевную муку, они воспалились до красноты и, будто кровоточили, слезились.

Соседка сказала, что старик воевал с подростками и они кричали на него и что-то такое сморозили, что сильно потрясло могучего старца. И вот боль по капле сочилась из старческих глаз и передавалась его близким, наполнил и их сердца болью.

Лину колотил озноб, кожа покрылась мурашками. Когда дед Василий стал валиться навзничь, припадая к подставленным за его спиной подушкам, Лина вскрикнула и заплакала в голос. От ее крика дед Василий встрепенулся, передернулся и вышел из оцепенения. Слабым жестом поманил он правнучку, притянул к себе, обнял и целовал, целовал, пока, как и она, не зарыдал, но беззвучно и задыхаясь, почти неразличимо шептал: «Это возмездие… возмездие… Оно — в детях… В их несчастье… В их нелюбви… Презрении… Надо уходить… Уходить…»

Успокаивающее лекарство, которое с трудом, но все же уговорили выпить Василия Афанасьевича, подействовало на него как снотворное. Он задремал, но во сне или в беспокойной дреме ворочался и вздыхал со стонами и хрипом.

Они не покидали его ни на секунду, уповая на богатырскую натуру старика. Ближе к ночи, когда решились все же позвать доктора, Василий Афанасьевич открыл глаза поднялся и попросил чая. К дивану сразу же придвинули столик, суматошно накрыли его и вспомнили, что после обеда никто ничего не ел.

Дед Василий вместе со всеми поужинал, с удовольствием выпил горячего чая, как любил — вприкуску и блюдечка, и воспрянул духом. Поглаживая седые, чуть закрученные книзу усы и узкую клинышком бороду, Василий Афанасьевич неожиданно заговорил.

— Мы верили, что построим новый мир. Справедливый и человечный. И на долю наших детей выпадет рай земной. И ради этого готовы были на все…

Дед Василий неторопливо выговаривал каждую фразу, паузой отделяя ее от следующей, будто проверял правильность сказанных им слов.

— Помню, мой дружок Гриша Натансон, еще мы были мальчишками, напяливал на себя отцовскую буденовку и распевал так, что слышно было и на соседних улицах: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…» Его тетка Роза, хитрая старуха, сидя на табуретке возле дома, караулила Гришку. Только он приближался, хватала за руку, заглядывала в глаза и, отчаянно барабаня во рту буквой «р», спрашивала: «Гришенька, а зачем?» — «Что зачем?» — разогревался, как паровозный котел, Гришка. «Зачем разрушим, а потом построим? Объясни глупой женщине, детка…» Гриша, который считал тетку полоумной, от возмущения начинал заикаться: «Она еще спрашивает! Как она вам нравится?! Она не знает, зачем строят новый мир, шлимазел!» Не припомню точно, что означает это «шлимазел», но что-то вроде шляпы или недотепы, — пояснил дед Василий и улыбнулся в усы своим воспоминаниям. — Гришка таращил черные, как жуки, глаза и, размахивая руками перед носом тетки, втолковывал ей то, что ему самому казалось бесспорным: «Разрушим и построим, чтобы тот, кто был ничем, стал всем». А старая Роза упрямо качала плохо причесанной головой и с достоинством непризнанного совершенства возражала: «Гришенька, детка, кто был ничем, тот ничем и останется! И пока наступит это ваше «а потом», будет очень и очень аз ох ун вей. Послушайся старую женщину, детка…»

Чувствовалось, что дед Василий мысленно переносится в то далекое время и пытается разглядеть там себя и своего друга Гришу такими, какими они были в юности.

— Мы не слушали старуху, — горестно сказал Василий Афанасьевич, — мы презирали ее… Мы надсмехались над Розой… Над ее отсталостью и тупостью… А она, выходит, оказалась мудрее и дальновиднее нас!..

За небольшим столиком Чижевские и дед Василий сидели близко друг к другу, и это еще больше объединяло и сближало их. Понимая, что пришел час, когда, освобождаясь от путаных и одиноких топтаний старческой души в тумане прошедших лет, дед Василий распахнулся перед ними, они боялись пошевелиться, нечаянно спугнуть его откровенность.

— Если бы вы только могли представить себе, как мы спешили строить! — Дед Василий ревниво изучал родные, сосредоточенные и устремленные к нему лица. — Сколько энтузиазма было у безграмотных деревенских парнишек и девчонок, приехавших в лаптях строить тракторный завод в волжских степях!.. Ленин, сам Ленин, а он заменил нам всем Бога, сказал, что сто тысяч первоклассных тракторов убедят и среднего крестьянина пойти за коммунистами. И мы спешили дать тракторы деревне… Спешили в коммунизм…

Внуки и правнучка не раз слышали, как сельские ребята учились месить бетон, на «козе», деревянном приспособлении за спиной, носили по восемь — десять кирпичей кряду и тяжелые грузы поднимали на высоту по наклонно поставленным деревянным доскам, без подъемного крана, который в глаза не видели. Даже тачек и лопат на всех не хватало. Американцы, потрясенные одержимостью молодых людей, которых приехали обучать, перестали смеяться над неучами, замахнувшимися построить индустриальный гигант голыми руками, и уже восхищались их преданностью Идее и способностью отрешиться от личных нужд и элементарных удобств ради Общего Дела!..

Но на этот раз дед Василий опускал подробности о самом строительстве. Он вспоминал товарищей своей молодости и, перебирая совершенное ими, задавался одним вопросом: «В чем они виноваты?»

— Взять хотя бы Мишу Бердикова, — говорил дед и задумывался. — Миша, помню, согласился со своей плотницкой бригадой зимою в незастекленном цеху настилать полы, чтобы не простаивали станки, привезенные из Америки. А зима двадцать девятого года была лютая. Зальют торцы досок кипящей смолой, а от резкой смены жары и холода на лицах и на руках кожа трескается. Ладони и щеки горят, словно их раскаленным железом жгут, а тело холод сковывает. По они не ушли. На помощь им бросились девчонки из бригады Жени Зозули. Стали окна стеклить на пятнадцатиметровой высоте. А в тех окнах было двадцать восемь тысяч квадратных метров! Представьте… На свирепом морозе, в дырявых перчаточках или тряпкой замотанными руками… Да еще метель поднялась. Пальцы не движутся, лица побелели… Женя сильно болела потом, но цех начал работать вовремя… Вот я и спрашиваю, чем Миша и Женя и все те ребята провинились перед вами?.. Они верили… Мечтали… Они думали, что создают новые законы жизни: «Не мое, а наше, не для себя, а для всего общества». Допускаю, они были наивны, но искренни… Во всем искренни.

Лина видела, что мама, положив свою руку поверх руки отца, как бы придерживает его, не позволяет ворваться в дедушкин монолог, в не прожитое им время. И Лина вовсю сопротивлялась сну, пытаясь разобраться в том, что слышала.

— А в войну? Да что и говорить!.. — взмахнул рукой дед Василий. — Сколько людей полегло, веруя, что, разгромив врага, они построят еще больше и заживут лучше…

Василий Афанасьевич защищал дорогих ему людей, смысл своей жизни и волновался, как мальчишки на экзамене.

— В сорок втором, в сентябре, когда Гитлер стягивал войска к Сталинграду, случалось, наши части с боями уходили далеко вперед от складов с боеприпасами. Один мальчишечка, Сережка… Да я вам о нем рассказывал. До сих пор его глаза на меня смотрят… Отчаянно просился отнести эти самые боеприпасы на передовую. Думал, маленький он, ловкий, проскользнет к своим незамеченным. А немцы углядели его, полоснули огнем. И погиб мальчишечка, в один миг погиб… Он как сын мне был, и тали его как твоего отца, Машенька… Чем же тот режим провинился перед вами, сегодняшними, всезнающими?.. И все другие, кровью своей полившие нашу землю? Они за вас жизнь отдали, и они виноваты?.. Нет, негоже все грести в одну кучу, негоже. И снова, снова «все до основанья»?! А что затем? Затем что? Вы этого не предвидите, как и мы не предвидели… — Дед Василий резко повернулся к Лининому отцу, впрямую к нему обратился: — Знаю я, Сашенька, наперед знаю все, что ты уже готов возразить мне, да Машенька тебя не пускает…

Горестно, ой как горестно и мне, что в то же самое время, когда мы героически строили тракторы для деревни, деревня корчилась в муках от насилия и голода. Но мы верили, что она возродится новой жизнью, более справедливой, равной по возможностям для всех в коллективном труде. Мы хотели жить хорошо и делали, что могли…

Скорбно, безотрадно смотрели вытравленные печалью дедушкины глаза, но он не прятал их, не отводил от непримиримого, колючего взгляда мужа своей внучки.

— Я знаю, — уже задыхаясь, сказал дед Василий, — что безвинно погибли почти все Чижевские. Вечная память им. Светлые были люди, многое бы еще совершили в науке. Перед всеми, перед каждым в том страшном затмении убиенным я покаянно склоняю голову… Хотя сам я — вы слышите меня, Сашенька, Машенька и ты, Василек, — сам я никогда никого не обидел и не предал. Я строил, воевал, снова строил, и, поверьте, на земле остались следы моего труда. Полезные, я имею в виду — для людей…

Василий Афанасьевич вздохнул глубоко, приложил руку к груди, словно хотел приглушить боль, и, восстановив дыхание, вернулся к тому, что уже не мог сдержан., развязав внутри себя тугой узел.

— Сашенька, вы с Машей ученые. Вы лучше меня знаете, что и в науке бывает отрицательный результат. Да, цена дорогая, неоплатная цена. Но мы шли на ощупь, первыми, и верили в успех. Это теперь, на расстоянии, уже вам хорошо видны наши ошибки, а вблизи мы не сумели их разглядеть. В спешке, в сутолоке, в восторге от самих себя мы сначала не замечали, а йотом страшились признаться, что добро смешалось со злом, что потускнела идея, а к нашему делу протянулись грязные руки… И вот, оказалось, наш бронепоезд летит не в коммуну, а в тупик…

Дед Василий утомленно опустил красивую белоснежную голову и, могло показаться, снова задремал. Стало слышно, как тикают на стене старинные, оставшиеся от Чижевских, семейные часы. Но дед Василий не спал. Неожиданно он вскинул голову и, обежав всех пристальным, испытующим взглядом, сказал:

— Но вы, вы не повторяйте наших ошибок… Вам тоже кажется, что вы во всем правы, и вы тоже ищете врагов своей правоты. И я не исключаю, что и вы начнете прижимать к стенке и расстреливать, только уже коммунистов… Остановитесь! Остерегитесь грехов наших! Не повторяйте тех, кого с таким рвением топчете! Мы не послушались старой Розы… Прислушайтесь вы к своему старику. Менять мир нужно внутри себя! Внутри каждого! Это намного сложнее, но надежнее…

Старик так устал и извелся в своем признании, что и смотреть на него было тяжко.

— Мы… Мы… Мы тебя любим, дедуленька… — бросилась к деду Линина мама. Как в детстве, она обхватила его шею руками и целовала в макушку, приговаривая: — Ты у нас замечательный… Ты самый лучший… Ты умница…

— Не нам, не нам вас судить или оправдывать, — сокрушенно покачал головой Линии отец, тоже беспредельно издерганный и какой-то растрепанный, словно его долго толкли в ступе, но так и не сумели истолочь, измельчить… — Мы все, все без исключения, великомученики… И путь наш мученический… И мне кажется порою, что все мы попали в хитроумно построенный лабиринт и заблудились в нем… Выход есть, есть! Но мы не знаем его, не можем на него набрести…

— Нет света в конце тоннеля, — пояснил дед Василий, разнимая и покрывая поцелуями руки внучки. — И детям нашим, прежде всего детям, грозит слепота!

Василий Афанасьевич помолчал, прислушался к тому, что еще болезненно колотилось в его растерзанной душе, просилось наружу, и возвратился к разговору:

— У самого вашего подъезда мальчишки окружили какого-то человека, требуют денег. Мужчина растерялся, карманы выворачивает, вроде оправдывается перед шпаной, что без кошелька вышел в аптеку за оплаченным еще вчера лекарством. А парни его за бороду ухватили, смеются: «Где бороду отрастил, интеллигент?» Представьте!.. Бородач отвечает: «В больнице. С инфарктом лежал». Тогда здоровенный такой, каменный, двум другим скомандовал: «Отпустите, не наш контингент!» Негодяи! А люди мимо идут. Позор! Я подошел, палкой махнул, прикрикнул на пацанов. Они мне: «Не путайся, дед, под ногами, тронем!» Меня они тронут, сопляки! Тронут! А у меня еще сила есть! Я им: «Тронете, так ответите!» А они: «Ты ж не ответил, старик. И все вы, деды, не ответили за то, что нарубали. Плели нам, мозги пудрили про светлое будущее, а сами устроили для нас сральник и в кусты. И еще оттуда высовываетесь, снова нас поучаете!..»

Глаза деда Василия опять воспалились.

— Ржут как необъезженные жеребцы, потешаются. Я им: «Сгинь, сатана! Сгинь!» А они меня уж и за грудки хватают… Спасибо, девчушка выручила. Тоненькая такая, соломинка, того гляди, переломится. Голосок писклявый. Мальчики, — просит, — отпустите дедушку. Это Лины Чижевской прадед». Ну, я возгордился. Я — Лины Чижевской прадед! А потом подумал и огорчился, Василек: что за приятели у тебя?! Тот, каменный, что главный у них, пахнул на меня винным да табачным духом и пригрозил: «Передай, дед, своей пташке — тебе, Василек, стало быть, — что Дикарь шутить не любит!» Что за Дикарь такой, Василек? Неладный он парень. От такого только беды и ждать…

— А мы и ждем беды, дедуля, — сразу заволновалась и пошла пятнами по лицу Линина мама. — Не знаем, куда от этой беды Васенку спрятать… Приценился к ней этот паук, тащит в свою паутину. А Васенка ничего понять не хочет. Заладила, что Дикарь влюбился в нее, и верит, глупая, в его любовь…

Лина покраснела, укоризненно посмотрела на мать и ничего не ответила. Она чувствовала себя совершенно разбитой и несчастной. Даже ужаснуться угрозе Дикаря у нее уже не оставалось сил.

— Дедуля, — попросила Лина, — увези меня к вам за город…

Дед Василий встревоженно глянул на Лининых родителей, пытаясь уяснить их отношение к просьбе девочки, и, уловив в их усталых глазах одобрение, пообещал:

— Завтра встречу с поезда Гришеньку Натансона и отправимся вместе Новый год встречать. Да и каникулы твои, Василек, не за горами…

Лина немного успокоилась, пошла спать и тут же крепко заснула. О чем еще говорили взрослые, она не слышала.

 

2

Сонечка всей душой презирала Пупонина и страшилась его. Колюнины приятели, напавшие на них по дороге из школы, вели себя и вовсе как бандиты. Осмелев рядом с ними, Пупок чуть не задушил Боба Катырева. Длинный — Валик, что ли, или Лында — сапогами дубасил Гвоздика, попадая и в живот, и в грудь, и в голову, и куда придется, и до крови рассадил губу и бровь. А Дикарь, бывший ухажер Семушкиной, так остервенело тряс Лину за плечи, что едва не растерзал ее, беднягу…

От волнения перед глазами Сонечки мельтешили темные мушки, ее шатало из стороны в сторону, и, по своему обыкновению, Сонечка плакала. Арина новела ее домой, а у самого подъезда, как уже бывало, обхватила руками, сжала так крепко, что, казалось, вдавила в себя, образовав с собою единое целое, и, отогревая дыханием, зашептала:

— Ты не кисни, не кисни, девушка. Дикарь пуганул Катырева, чтобы отвалил от Линки, не путался у него под ногами, а мы тут ни при чем. С нами они не прочь подружиться. Ясно? Нам, Чумка, повезло. Как говорится, нет худа без добра. Я тут никого не знаю. И не мечтала попасть в компанию, а они, видишь, сами пригласили нас на скверик. И тебя тоже. Сколько лет Семга издевалась над тобой, настала твоя очередь повеселиться. Покусает она губки, швабра, когда узнает, что ее Дикарь с нами, с тобой, Чумка, хороводит… А мы уж из кожи вылезем, чтобы он нас оценил, правда?.. Ты не боись, не боись их! Для нас они друзьями станут! Они неплохие ребята. Может, не такие вежливые, как Катырев, но с ними веселее, увидишь! Хватит, Чума, сидеть тебе в конуре. Вылезать пора и погавкать маленько, на ту же Викулю, чтоб больше не возникала. Становись ты нормальным человеком, нюня!

Сонечку, кроме Лины Чижевской, да и то давно, в начальных классах, никто никуда не приглашал — ни погулять, ни на день рождения, ни просто так в гости, чтобы вместе поиграть или сделать уроки. С приходом Арины у Сони в классе появилась подруга. И какая! Все, решительно все, изменится теперь в ее жизни! Вот и ее, Соню, вместе с замечательной Ариной приглашают на свидание! Мыслимо ли?! Может, и впрямь эти парни не такие уж и плохие?

Соня вся дрожала от охватившего ее радостного волнения. Она, как все, как Лина и Вика, будет встречаться с мальчиками! Нравиться кому-нибудь из них… И гулять пойдет не одна, а в компании. У нее компания!.. И она еще докажет всем, и Семге, и Лине, и Бобу — да, и Бобу, — что она не хуже других, а лучше.

Все пело, клокотало от восторга внутри Сонечки. Они ещё поймут, какая она хорошая девочка. Поймут и устыдятся своей несправедливости по отношению к ней.

— Мамуля! — с порога закричала Соня. — Мамуля, ты позволишь мне погулять с девочками завтра вечером? — Соня захлебывалась от переполнявших ее чувств. — Я пойду с Линой Чижевской и Ариной Васильевой. Арина без меня никуда не хочет ходить! Она такая, такая… умная, храбрая, справедливая!.. И она меня выбрала своей лучшей подругой. А уроки я сегодня сделаю на два дня. Останется только литература. Но Пушкина я и раньше читала и стихи, которые мы проходим, давно знаю наизусть.

— Это кто же тебя так замечательно подстриг? — Сонечка видела, что мама не сердится, улыбается, радуется вместе с нею.

— Арина, Арина, — задохнулась от возбуждения Сонечка, — она все умеет! И прическу, и макияж, и говорит, что мне пора следить за своей внешностью, я уже не маленькая… Ты согласна, мама?

— Да, ты выросла, доченька, — согласилась мама. И Сонечка, как никогда, была благодарна ей. — Но мне кажется, ты и без макияжа хорошенькая…

— Мамуля, — обняла мать Сонечка, — ты же знаешь, как плохо оставаться одной. У тебя теперь есть Николай Тихонович, а у меня — Арина…

Взметнувшаяся в Сонечке буря не утихала и на следующий день. Эта безудержная буря штормила Сонечку изнутри, превращала в неуправляемую стихию ее мысли и действия. Сонечка носилась по квартире, ушибалась о столы и стулья, расшвыривала подвернувшиеся ей вещи, будто что-то искала, но не могла вспомнить, что именно.

Наткнувшись на большое, от самого пола, зеркало в прихожей, Соня остановилась, задумалась, не нашлось ли то, что она искала, и оторопело уставилась на свое отражение. Раньше она опасливо обходила это зеркало, ныряла из двери на лестничную площадку и в лифт. Теперь у нее появилось желание рассмотреть себя, и она делала это с пристрастием.

Короткая стрижка прикрыла ее топорщащиеся уши, кокетливая челка небрежно расползлась по лбу, преображая лицо, делая его более живым и непринужденным.

— Улыбнись, улыбнись, дуреха, — сказала себе Сонечка Арининым голосом, — покрутись перед зеркалом.

Соня натужно улыбнулась, неумело передернула плечиками и, приподняв юбку, выставила вперед ногу, потянула носок, как поступала Лина, когда мальчишки впивались в нее глазами. «Хорошенькая, можно сказать, девушка! Привлекательная!» — снова зазвучали над ее ухом лестные слова Арины. «И мама так думает. И Светлана Георгиевна считает, что я похожа на Софи Лорен!» — не очень-то помня, как выглядит знаменитая на весь мир киноактриса и уже не утруждая себя полной правдой, поплыла в мечтах Сонечка. — И даже Боб Катырев обратил на меня внимание!»

Сонечка распрямила плечи, встряхнулась и запела: «Желтые тюльпаны, желтые тюльпаны…»

Вдруг ей захотелось скинуть с себя форму, освободиться от маечки, колготок и трусиков и убедиться, что она в самом деле не ватная кукла, а живая женщина, как уверяла ее Арина. Уже обнаженная, Сонечка заломила руки за голову, поднялась на цыпочки, потянулась, и ее как будто охватило безумие. Эдакая лихорадка обновления…

Совершенно голой она танцевала перед зеркалом. Робкие, вначале медлительные движения постепенно все убыстрялись, наполнялись страстностью, одержимостью. Соня попробовала, как Вика, покрутить задом, нагнулась, распрямилась, подпрыгнула и, сменяя одну невероятную для нее позу другой, все приговаривала: «Я как все! Как все! И еще лучше!» И оценивала себя глазами тех, кому ей ужасно хотелось понравиться.

«Я хорошенькая! Я привлекательная! Я женщина!» — уже кричала Сонечка, подхлестывая и подбадривая себя, убеждая в правильности случайно оброненных Ариной похвал, пока не обнаружила отраженное в зеркале рядом со своим чужое лицо, изумленное, просто ошарашенное, и омерзительно заинтересованное…

Необыкновенная легкость, незнакомое ей счастье в момент улетучились, и Сонечка из сказочной принцессы-красавицы снова превратилась в незаметную серенькую мышку. Подцепила брошенную на пол одежду, прошмыгнула в ванную комнату и забилась в угол за стиральную машину. «Что теперь будет? Что будет? Срам-то какой! От этого срама не отмоешься, не избавишься, как от крови, выступившей на ключе, отворившем запретную дверь, в сказке о Синей Бороде. Мама осудит ее. И вдруг совсем разлюбит?..»

Сонечка плакала, смешивая в слезах горечь с отчаянием и безнадежностью, и, чтобы не было слышно ее надрывного плача, открыла кран, пустила в ванну воду и погрузилась в нее с головой. Захлебнуться и умереть — больше ей ничего не хотелось. На секунду выныривая из воды оживить себя кислородом, Сонечка с отвращением и враждебностью проклинала своего отчима, сальными глазами ухватившего и отнявшего самый прекрасный миг в ее скучной жизни.

— Барышня, а вы, оказывается, танцовщица, — сорвав плохо закрывающуюся дверную задвижку, бесцеремонно вторгся к ней в ванную комнату отчим, якобы для того, чтобы ополоснуть с дороги руки. — Я и не знал, что вы такая чаровница. И я готов, как это у Пушкина Александра Сергеевича? «Лобзать уста младых Армид, иль розы пламенных ланит, иль перси, полные томленьем…»

На толстых губах Николая Тихоновича дрожала противная и, как почудилось Сонечке, заискивающе льстивая улыбочка, а руки с толстыми, короткими пальцами, сполоснутые, но все равно грязные, тянулись, прилаживались к ней.

— Не желаете ли, барышня, чтобы ваш раб потер вам спинку? Да вы не запахивайтесь, не стесняйтесь, я же в некотором роде теперь ваш батюшка…

— Уходите! Сейчас же уходите! — приказала Сонечка. — Вы не батюшка мне, вы… вы гнусный бесстыдник… Вы… Я скажу о вас маме.

— Вот как?! — Расплывчатое, рыхлое лицо Николая Тихоновича немедленно превратилось в раскаленную докрасна сковородку. — Тогда вы сами, милочка, вынудите меня огорчить вашу, горячо любимую мною, маму. Придется и мне рассказать ей о вашей безнравственной выходке. Что это вам, чаровница, вздумалось обнаженной плясать передо мною? Соблазняли, что ли, меня своими прелестями?

— Я не перед вами… И не плясала я вовсе, — уже в голос заплакала Сонечка. — Вы обманщик. Вы… Вы лжете, лжете, чтобы унизить меня, опорочить перед мамой, поссорить нас. Убирайтесь! Убирайтесь, или я убью вас! Я не знаю, что я сделаю! Я выпрыгну из окна! Брошусь под машину!

Николай Тихонович круто развернулся и, ни слова не говоря, резко толкнув дверь, вышел из ванной.

Сонечку трясло так, словно по недоразумению ей влили кровь, несовместимую с ее группой крови. Она вылезла из воды, наскоро обтерлась полотенцем и накинула на себя висевший в ванне старенький мамин халатик.

Соня пообещала Арине не позже чем в половине шестого зайти к ней, чтобы вместе забрать из детского садика маленькую Наташку, и, перед тем как идти на свидание с мальчиками, еще успеть «подштукатуриться и намалеваться», как говорила Арина.

Сонечкина мама через день, с утра до позднего вечера, работала кассиром в соседней с их домом сберкассе. Сегодня она не скоро придет домой, а без мамы Сонечке с Николаем Тихоновичем совсем худо. Развалился в комнате на диване с газетой, а ей уже пора уходить. Как же забрать из шкафа свои вещи?

Часы в кухне показывали пять. Соня начала нервничать. И так у нее, кроме школьной формы, никаких стоящих нарядов нет. Она заранее решила надеть старенькие брючки, тесные и сильно потертые, но сейчас же все щеголяют в потертых дырявых брюках. И она как все. Как все! На свитере просвечивали локти, Соня собиралась зашить их, но уже не успеет. Пусть, так даже современнее — во всем должна быть небрежность!

Внезапно Николай Тихонович появился на кухне. Он шел толстым животом вперед, лицо его горело от злопыхательства и в руке, как копье, он держал Сонин дневник.

— Как я посмотрю, и в школе вы себя вести не умеете, барышня. Прикидываетесь скромницей, тихоней, а на самом-то деле вы, оказывается, не только дома, но и на уроках безобразничаете. Вот и завуч возмущена вашим поведением. Я пойду, пойду в школу, я выясню, что вы там такое натворили. Может, и там вы допускаете вольности, если вам даже в дневник записали замечание?..

— Всем записали замечание, всему классу, — волнуясь, пояснила Соня, — мы шумели. А лазить по чужим сумкам непристойно!

Спокойствие, скорее даже, безразличие ко всему завладело Сонечкой. Она обошла стороной Николая Тихоновича и снова направилась в ванну, чтобы надеть оставленную там форму и поскорее сбежать из дому.

— Что это вы себе позволяете, барышня? — поспешил за ней Николай Тихонович. — Я с вами разговариваю, а вы поворачиваетесь и уходите! Какое неуважение к старшим! Какая невоспитанность! И во всем, буквально во всем, — безнравственность! — Раскаленная сковородка шипела слюною, и толстый, взад-вперед ходящий живот прижимал Соню к умывальнику.

— Выпустите меня, — потребовала Сонечка, и внутри ее привычно натянулась струна. — Я спешу. Я опоздаю.

— Куда это вы опаздываете, чаровница? Ваш дневник красноречиво свидетельствует о том, что вы плохо успеваете по математике. Ступайте в комнату и садитесь за уроки, я займусь с вами…

— Мама позволила мне погулять, я уже сделала уроки.

— Мама слишком либеральничает с вами. Мне это не по душе. — Николай Тихонович наслаждался своей властью над падчерицей. — Я сам займусь вашим перевоспитанием. Сперва дело — потом безделье.

— Вы не смеете! — не помня себя от бешенства, завопила Соня. С силой, неизвестно откуда взявшейся в ее щупленьком теле, отпихнула Николая Тихоновича, сунула в лицо ему резиновую куклу для прочистки ванны, ослепила и придушила на время и вынудила отступить. — Вы не отец мне и вообще здесь никто. И распоряжаться мною вы не имеете права…

Выдавив Николая Тихоновича из крохотной ванной комнаты, Сонечка, пылая от гнева, натянула на себя платье, выскочила в прихожую, сдернула с вешалки пальто и, не надев его, бросилась вниз по лестнице.

— Это хулиганство вам не пройдет даром! — услышала она сверху. — Вы жестоко поплатитесь и еще пожалеете!

Сонечка бежала по морозной улице, и слезы ее инеем застывали на ресницах. «Хоть бы мне совсем окоченеть, превратиться в сосульку и повиснуть на какой-нибудь трубе или крыше! — думала Сонечка, приближаясь к Арининому дому. — Только бы не возвращаться обратно! Не сталкиваться с «батюшкой»! Не видеть его отвратительного живота, его коротких, словно обрубленных, пальцев, его вспаханного докрасна лица и дрожащей то льстивой, то угрожающей ухмылочки!..»

После ванны и разгорячившего ее сражения с отчимом Сонечка так закоченела, что, даже обжигаясь горячим чаем в гостях у Арины, никак не могла согреться.

— Тебе нужно спиртику хлобыстнуть! — определила лечение Арина. — Где-то был у Татьяны, она у нас медработник…

— Ну что ты, что ты, Ариша, разве можно… — попробовала отказаться Сонечка.

Но Арина не слушала ее. Нашла в серванте графинчик со спиртом, уронила несколько капель на язык, поморщилась. Наполнила спиртом небольшую стопку, разбавила от, приказала:

— Пей! Это лекарство. А то заболеешь.

Сонечка покорно выпила. Задохнулась. Охнула. Вскочила. И вдруг почувствовала, как приятное тепло заполнило ее, освободило от напряжения. Голова немного закружилась, хотелось лечь, вытянуть ноги…

Но Арина растирала уже ее ноги спиртом, сняла с нее платье, помассировала спину и грудь, и Соне была приятна ее ласковая забота.

— Поспи маленько, — посоветовала Арина, напяливая на Соню свой толстый шерстяной свитер и старые джинсы. — Я сбегаю за Наташкой, вернусь и разбужу тебя.

— А если придут твои родители? — уже проваливаясь в дрему, спросила Сонечка.

— Не придут! — утешила ее Арина. — Татьяна останется на ночное дежурство, а отец попрется по магазинам и, сама знаешь, постоит там часок-другой в очереди. А я одной ногой там, а другой здесь. Спи, не боись.

Соня заснула и видела сон, но не тот, что мучил ее всю жизнь, другой, прекрасный. Она гуляла в большом цветущем саду, пели птицы, и пахло сиренью. Соня, как наяву, засомневалась: «Зимой и сирень цветет? Странно…» Но долго размышлять ей не пришлось, потому что сказочно прекрасная фея взяла ее за руку и повела за собой, к ручью, в котором переливались, играли солнечные блики. И этом солнечном пруду плавали, обгоняя друг друга, юноши, похожие на сказочных принцев. Сонечка ощутила потребность прыгнуть в этот ручей, порезвиться в воде рядом с принцами. Оглянулась на фею, а она головой ей кивает, улыбается и к воде подталкивает. И сама прыгнула в ручей, смешалась с солнечными бликами, сверкнула, как драгоценный камень. Сонечка заторопилась, чтобы не остаться одной на берегу, скинула толстый шерстяной свитер и джинсы, удивилась: «Зачем Арина меня закутала? Солнце же и сирень в цвету!» Улыбнулась и поплыла.

Принцы, прекрасные, сказочные, манят ее, раскрывают объятия и даже теснят друг друга, будто борются за нее, такая она для них для всех пригожая, желанная. «Я же знала, знала, — явственно мелькнула уже родившаяся однажды мысль, — они все убедятся, что я не хуже других! Я привлекательная!» И Соня поплыла к принцам, одарила их улыбкой, такой же обворожительной, как у Лины. А Вике она показала язык! На Боба оглянулась, пожала плечами: что же, мол, ты упустил меня, все на Лину заглядывался, а теперь, извини, сам видишь, я принцесса, мне нельзя с простым смертным, мне позволено только с принцами… И Сонечка отвернулась от Боба, совершенно к нему безразличная, нырнула в глубину за сказочными юношами. А они почему-то удирают от нее, отшатываются, словно она заразная. Она хочет что-то объяснить им, пытается догнать, но догнать не может… Руками и ногами от воды отталкивается, а не движется. Крутит ее вода, затягивает в воронку… «Помогите, помогите же!» — кричит Сонечка и протягивает руки к принцам, но они не замечают ее протянутых рук, словно и нет ее в воде перед ними. И фея не слышит ее, удаляется вслед за принцами… «Зачем я поплыла? — удивляется Сонечка. — Я же не умею плавать. Надо просыпаться… Просыпайся, Соня, поскорее…»

— Надо просыпаться! Просыпайся, Чумка! — Аринин звонкий голос звучит над самым ухом Сонечки, и она пытается стряхнуть с себя видения, вернуться в реальность, опереться на крепкую Аринину руку.

— Ариша, ты пришла? А мне такой хороший сон снился, только конец немного странный. Ты была феей, по почему-то от меня ушла… Почему ты ушла?..

— Так я же за Наташкой ходила, — не поняла Соню Арина. — Давай поднимайся скорее, нас ребята ждут, ты не забыла? Садись, я из тебя человека сделаю, только Наташку покормлю. И сами забросаем чего-нибудь в рот. Есть хочешь?

— Хочу, — призналась Сонечка. Ей нравилось быть своим человеком в доме Арины. Нормальным человеком…

На встречу с ребятами они опаздывали и бежали. Соня изо всех сил старалась не отставать от Арины. Она грезила о том времени, когда Арина окончательно сделает из нее нормального человека. Как все, человека.

Ей уже не было холодно — шерстяной Аринин свитер и джинсовые брюки отлично согревали ее. Брюки прикрывали ее старомодные войлочные ботинки почти целиком, потому что Арина была выше Сони даже два года тому назад, когда носила эти брюки, ставшие ей теперь короткими и узкими. С этими брюками Сонечкино короткое пальтецо стало смотреться курточкой. Никто таких ватных клетчатых курточек не носил, но Арина придумала замотать смешной, из искусственного меха, воротник широким шарфом, перекинув один конец вперед, а второй — назад. Получилось вполне сносно. И Сонечкино лицо, преображённое макияжем, выглядело уже не таким страдальческим, отрешенным. Сонечка держалась увереннее, не гнулась в три погибели, не втягивала голову в плечи и улыбалась.

— И не молчи все время, будто в рот воды набрала, — поучала Соню Арина, — расскажи что-нибудь веселое. Ты анекдоты знаешь? Будет разговор, ты свое мнение не прячь. Будь среди своих своим человеком, чтоб на тебя не косились, не остерегались тебя. Когда ты молчишь, фиг тебя знает, о чем ты там думаешь. Может, шпионишь за всеми… Поняла, нюня?..

Соня готова была выполнить любое наставление Арины, стать ее прилежной ученицей. Должна же она как-то отблагодарить Арину за все ее хлопоты.

Когда Дикарь и его компания напали на Лининого дедушку, Соня храбро вмешалась, остановила парней. И они ее послушались. Ее — не кого-нибудь!

Дикарь, правда, позеленел весь, поняв, что Лина не придет. На Арину покатил бочку, что не выполнила обещания. Арина зарделась, обиделась, и вот-вот готова была начаться ссора. Но Соня всех успокоила, сказала Дикарю, что она дружит с Линой с первого класса и имеет на нее влияние. Дикарь посмотрел на Соню подозрительно, но все поверил ей. Похлопал по плечу, сказал: «На тебя, Чума, вся надежда!» И повеселел даже, потащил их с Ариной к себе в гости, велел Пупку позаботиться о скатерти-самобранке.

— Подруга, — подтолкнул Дикарь в бок Арину, — твоя пионерочка язык держать умеет?

— Она у нас молчаливая, — посмеялась Арина. — Правда, Чумка? Тебе тайны доверять можно?

— Ну конечно, — всполошилась Соня и с упреком посмотрела на Арину. — Ты во мне сомневаешься?

В ее словах звучало столько искренности и трепетной преданности, что Дикарь, не привыкший к столь искреннему выражению чувств, ошалело уставился на Сонечку, как на заморскую диковину. Издевательски ироничная ухмылочка тронула его каменное лицо, и Арина поспешила предотвратить его насмешку.

— Я-то не сомневаюсь, — успокоила Сонечку Арина, стараясь внушить ей осторожность, — но мы с тобой, Чумка, уже не вдвоем. У нас… Как бы это сказать?.. Образуется братство, что ли… Тебя стеной окружают друзья, и пробоины в этой стене быть не должно. Ты поняла? Я объясняла тебе, что говорил о дружбе Крестный отец, ты помнишь?

Сонечка с готовностью кивнула головой и робко посмотрела на новоявленных братьев.

— Я в отпаде! — запрокинул голову и разбросал рук Дикарь. — Подойди ко мне, Крошка, я тебя поцелую…

Сонечка заметила, как сверкнули молнии в прозрачны глазах Арины. Досадуя на Сонечкино простодушие и свою нечаянно излишнюю откровенность, Арина надулась и встала спиной к Дикарю. А Сонечка, сразу же уловив замешательство Арины от своей и ее оплошности, окончательно смешалась.

Карусель мыслей и чувств завертелась, сотрясая нежное Сонечкино существо, и она уже не могла справиться с охватившим ее волнением. Над нею снова потешаются. Что же такое нелепое она ляпнула, что опять дала повод посмеяться над собой? Не собрался же Дикарь всерьез обнимать и целовать ее, если он влюблен в Лину. По может, это братский поцелуй? У них же рождается братство, и так, наверное, полагается… Почему она ни в чем никогда не в состоянии разобраться и быстро, как Арина, как другие, защититься остроумной репликой или дерзким жестом? Арина уверена в себе. Она знает, как вести разговор и как поступать далее в самом сложном случае. А ей, Сонечке, легче провалиться сквозь землю, чем выстоять под обстрелом ядовитых колкостей.

У Сонечки начали наворачиваться на глаза слезы, но она вовремя спохватилась: краска потечет с ресниц! Сонечка до боли прикусила нижнюю губу и впервые в жизни сдержалась.

— Кончай, Дикарь, детей пугать, ты же не Бармалей, — вступился за девчонок Лында.

Арина взяла его под руку и, благодарно заглядывая в глаза, полюбопытствовала:

— Вы долго намерены нас морозить?

— Ну, чо? — вроде невзначай поинтересовался мнением друга Лында. — Пойдем в бункер или потопчемся? — Он обнял Арину за плечи и приготовился в путь, не смея все же первым шагнуть к их новому месту обитания.

— Ладно, — согласился Дикарь, — двинем в бункер! — Он вслед за Лындой тоже приобнял свою даму, и ею на сей раз оказалась Сонечка.

— Ну, чудо-юдо, рыба-кит, — вполне миролюбиво притянул к себе Сонечку Дикарь, — будешь паинькой, Дикарь тебя полюбит…

Полюбит?.. Сонечкина хрупкая душа содрогнулась в сомнениях и тревоге. Меня полюбит?.. Так он же совсем недавно любил Вику… Ждал вчера Лину и дрался из-за нее с Бобом и Гвоздиком… Разве так бывает, чтобы любить всех почти одновременно? Он шутит, издевается. Или получше пригляделся к ней и вдруг понял, что она, Сонечка, больше всех ему нравится?

Соня подавленно молчала, но из объятий Дикаря не вырывалась. Она ни за что не осмелилась бы признаться даже себе, но ее приятно согревало тепло сильных мужских рук и сознание, что и она, как и ее лучшая подруга, Арина, идет, никого не страшась, в обнимку с молодым человеком, совсем уже взрослая и привлекательная девушка, в которую можно влюбиться, как в Лину и Вику.

— Ты, часом, не заснула, Крошка? — спросил Дикарь, отодвигая от Сонечкиного носа воротник пальто, туго замотанный шарфом.

— Почему ты все время смеешься надо мной? — обиженно вздохнула Сонечка. — Я смешная?..

— Я не смеюсь, — деланно серьезно откликнулся Дикарь. — Я плачу. Ты так трогаешь мое сердце, Крошка, что я утопаю в слезах умиления. Поцелуй меня. Поскорее! А то я погибну от горя… — Дикарь приподнял легкую как пушинку Сонечку с земли и крепко поцеловал в губы.

У Сонечки закружилась голова. Вспыхнула и погасла мысль: надо бы протестовать, сопротивляться. Этот Дикарь не сказал ей пока ни слова о своей любви, а целоваться без любви — пошло. Да и на улице неприлично проявлять свои чувства… Но сопротивляться было выше Сонечкиных сил. Она закрыла глаза и, чтобы не упасть, обвила шею Дикаря руками, доверчиво прильнула к нему и коснулась губами жестких губ.

— А ты, Крошка, паинька, — довольно похвалил Соню Дикарь. — Я уже обожаю тебя. Прямо сгораю от страсти…

Соне показалось, что Дикарь больше не шутит, что он и в самом деле любит ее, и она благодарно потерлась щекой о его щетинистую щеку.

Словно во сне, спускалась Сонечка в бомбоубежище. Какие-то слова шелестели над нею, но она не ухватывала их смысла. Она не чувствовала под собой ног, когда переставляла их по скобам, ведущим в подземелье. Ее поддерживали. Потом тянули за руку по узкому темному ущелью. И все это время неотступно преследовало ее ощущение, что она уже где-то видела и переносила то, что происходит с ней сейчас.

Было жутко, но не так безнадежно, как в терзающем ее с малых лет сне. Там она всегда оставалась наедине со своими страхами, а тут рядом с ней были ее друзья и она слышала их дыхание, чувствовала их присутствие…

— Ну, вот, — клинком врезался в замутненное смятением сознание Сонечки хрипловатый, сдавленный голос Дикаря, — тут они и жили…

— И неплохо жили! — Аринин звонкий голос в почти пустой комнате подземелья звучал как колокол, возвещавший о чем-то исключительном, но о чем, Сонечка пока еще не догадывалась.

— Здоровски вы тут попахали! — еще раз одобрила старания хозяев Арина, разворачиваясь на каблуке вокруг своей оси и придирчиво исследуя убранство комнаты, в которую они попали столь необычным путем.

Сонечка, уже очнувшись от дурманящей ее слабости, тоже неторопливо прошлась взглядом по таинственной для нее, как пещера, комнате. В поле ее зрения по очереди попадались скамейки без спинок, похожие на те, что выставляют у подъездов домов, трухлявый столик, притуленный к стене, чтобы не свалился, небольшой приемничек «Селенга», одиноко расположившийся на нём. И вдруг, как взрыв, ослепили ее яркие гирлянды лампочек под потолком и полезли в глаза пестрые, крикливо наглые, сплошь пометавшие стены рекламные плакаты и календари со знаменитыми молодежными ансамблями, неотразимо кокетливыми киноактрисами и просто красотками, бесстыже выставляющими напоказ свое обнаженное тело. Обалдело вглядываясь в знакомые и незнакомые лица, Сонечка не сразу заметила, что бумажную мишуру венчает бордюр из каких-то надписей, сделанных аршинными буквами привычной для глаза кроваво-красной краской. Сонечка запрокинула голову и прочитала: «Все лучшее — детям!», «Дети — цветы жизни на могилах своих родителей!», «Станем достойными плодами развитого социализма!», «Гибель ментам, дорогу мафии!», «Мафии всех стран, объединяйтесь!», «Долой «Ласковый май», даешь «Heavy Metal», «Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас!».

Между этими лозунгами, а это были самые настоящие лозунги, только отличные по содержанию от тех, что Сонечке встречались раньше, отделяя их друг от друга, как знаки препинания, стояли красные звезды, перечеркнутые черными крестами свастики. Это особенно смутило и насторожило Сонечку и вместо предполагаемого авторами ироничного веселья вызвало почему-то тягостное беспокойство.

Арина и мальчики давно уже разделись и, тесно усевшись на скамье возле припадающего на одну ногу столика, о чем-то ворковали под музыку из приемника. А Сонечка все стояла столбом посреди комнаты, пока не осенило, что во насильно заставляют зубоскалить, а это никак не совпадает с ее собственным внутренним состоянием. Ей-то казалось, что смех в ернических рисунках и фразах застыл, как болезненная гримаса на лицах, изуродованных компрачикосами, и способен вызывать лишь ужас и сострадание. Совсем недавно она читала об этом в романе Гюго «Человек, который смеется» и теперь содрогнулась, представив себе Дикаря, Лынду и Пупонина компрачикосами.

Сонечке захотелось сбежать незамеченной. Дома ее ждала и уже, наверное, волновалась мама. Но она тут же не помнила ненавистного ей Николая Тихоновича и его угрозы, и ей расхотелось возвращаться туда, где подстерегают одни только неприятности… Сонечка нерешительно сняла пальто и уже без колебаний присоединилась к своей нынешней компании.

— Во, атасный анекдот с Арбата, — торопливо принялся развлекать друзей Лында. — Двое сумасшедших играют в первомайскую демонстрацию. Один стоит на табуретке и изображает правительство на трибуне Мавзолея, второй ходит мимо него, представляя народ. «Да здравствует коммунизм — светлое будущее человечества!» — орет тот псих, что прикинулся правительством. А тот, что народ, хвать его молотком по башке и визжит от восторга. Очухался побитый шизик через некоторое время, спрашивает: «Кто меня по башке вдарил?» — «Не знаю, — отвечает ему второй чудик, — народу на площади было невпроворот…»

Арина, схватившись за живот, скрючилась от сотрясающего ее смеха, а Сонечка, болезненно улыбнувшись, в какой уж раз огорчилась полной своей неспособности умирать со смеху. Она обратила внимание, что и Дикарь не веселится так самозабвенно, как ее подруга Арина.

— Этого недоумка Пупаря только за смертью и посылать. — Дикарь злобно выругался.

И тут же, как бы сметая его оскорбительную тираду, раздался резкий звонок. Лында вскочил, бросился к двери, но не отворил ее не сразу, выждал, пока вслед за первоначальным, тягучим, последовали три коротких сигнальных звонка и еще один, совсем куцый, похожий на точку, завершающую фразу.

В комнату ввалился Пупок, какой-то весь расхристанный, растерянный и почему-то сильно взмокший от пота, хотя мороз на улице любую капельку воды тут же превращал в ледышку. Вероятно предвидя недовольство старших товарищей его нерасторопностью, Колюня незамедлительно начал оправдываться, путано разъясняя, что теперь и в таксопарке даже за два чирика бутылку не выудишь, а у него при себе таких деньжищ не было.

— Ладно, сомкни челюсти! — оборвал Пупка на полуслове Дикарь, помогая вытаскивать из матерчатой сумки бутылки с вином и водкой. — Иди умой рожу, чтоб мы не задохнулись от твоего вонючего пота…

Колюня куда-то смотался, должно быть умыться, а Сонечка непроизвольно стала считать бутылки. «Откуда у Пупонина столько денег? — удивилась Сонечка. — Он же не работает?» Но ее размышления прервал вопрос Дикаря:

— Ну, чудо-юдо, что пьют в вашем пионерском отряде?

Дикарь разговаривал с Соней с высокомерием взрослого человека, выясняющего у ребенка, не хочет ли он стать космонавтом или кого он любит больше, маму или папу. Сонечке стало обидно, как никогда. Дикарь признавался ей в любви, Арина говорила о братстве, о стене дружбы, которая защитит каждого, как же так?..

— Кончай, Дикарь, изгиляться. (Верная подруга Арина поддержала ее!) Или мы тут все равные, или пошел ты сам знаешь куда, а мы с Софьей найдем другую компанию…

— Налей, полней… — запел Лында, предотвращая скандал. — Кто врет, что мы пьяны, ну, выпили, правда, немного, но кто ж так бессовестно врет…

Лында сам налил Сонечке вина и чокнулся с ее еще стоявшим на столе стаканом своим, который тут же опрокинул в рот.

— Пей, Чума, повеселеешь немного, — почти ласково посоветовал Лында Сонечке. — Ты чего такая квелая? Стесняешься или боишься кого? Тут все свои! Ты, может, расскажешь нам чего-нибудь умное? Анекдот какой-нибудь знаешь?

— Выпей немного вина — расслабишься, — подтвердил правильность прогноза Лынды Арина. — Вино вкусное, сладкое, как виноград, правда…

Сонечка сделала глоток, потом еще один. Ей и впрямь почудилось, что она наслаждается виноградным соком. Уже знакомая приятная теплота разлилась по телу, снова пободала его от постоянной тяжести. Сонечка ощутила себя былинкой, легонькой, невесомой, в любой момент готовой оторваться от земли и взлететь вместе с попутным ветром.

Никогда еще ее голова не была такой ясной, не работала так искрометно. Сонечка не умела удерживать в памяти даже понравившиеся ей анекдоты, а тут, словно настежь распахнулись все закоулки ее памяти, сама собой слетела на язык забавная загадка, которой на днях занимал маму Николай Тихонович.

— Как вы думаете, — спросила взбодрившаяся Сонечка, как ей казалось, насмешливо изучая окружавших ее ребят, — какое сходство у мужчины с загаром?

— Во, чешет! — дал наконец волю своему изумлению Колюня Пупонин, но тумак Лынды по затылку заставил его смолкнуть.

— Ну, ну, — затаив снисходительную улыбку, изобразил неподдельную сосредоточенность Лында, — и какое же сходство у мужчины с загаром?

— Мужчина, — храбро пустилась в путь, еще недавно совсем неприемлемый для неё, Сонечка, — мужчина, как загар, сначала липнет к женщине, а потом быстро смывается…

Раскаты громового хохота градом посыпались на Сонечкины барабанные перепонки, оглушили ее и донельзя сконфузили. Соня потупилась, покраснела и опустила голову. Не переврала ли она, неумеха, чего-нибудь в дурацкой и без того загадке Николая Тихоновича, а то отчего бы ее друзей разобрал такой сумасшедший смех?

Сама Сонечка не находила ничего смешного в пошлостях, которыми по вечерам одаривал их с мамой ее отчим. Но Дикарь, и Лында, и Арина просто стонали от раздирающего их гоготания и при этом так уморительно падали и стукались лбами о стол и так дубасили себя по бокам и ляжкам, что и Сонечка не удержалась, засмеялась голосисто и испугалась своего нервно дребезжащего голоса.

— Я же сказал: пионерочка наша — паинька. Она еще всех тут заткнет за пояс! — Дикарь вытянул Сонечку из-за стола, водрузил себе на колени и так надолго припал губами к ее неумелым губам, что Сонечка чуть не задохнулась.

— Ты ж обещал, обещал, — заныл Колюня, ревниво поглядывая на Сонечкины ноги, зажатые в тиски коленями Дикаря.

— Ты тоже кое-что обещал, где та птаха? — отпихнул Колюню Дикарь. — Теперь гуляй, козел! Ты воду принес? Не принес. Беги за водой! Слышишь?! И тащи в зубах шоколадки. Для дам. Ну! Ты еще здесь? — Словно хлыстом, подстегнул словами и взглядом Колюню Дикарь.

И Колюня этого хлыста убоялся. Повращал колючими, беспокойными глазами, негромко чертыхнулся и нехотя стал напяливать на себя куртку.

«Господи! — поразилась недавней своей пугливости Сонечка. — А я-то, глупая, так всполошилась, когда придурковатый Пупок стращал меня, что убьет, если я с кем-то другим… И чего это я всегда такая трусиха? Больше никогда и ничего не стану бояться…»

Голова у Сонечки приятно кружилась от выпитого вина, от общей доброжелательности и веселости, от сладостной близости парня, для которого она, именно она, желанна. Сонечку все больше тянуло во власть ласкающих ее рук, а Колюня мешал ее радости. Он пялился на нее из-за плеча Дикаря, топорщился, как кактус колючками, воровато ошаривая каждое движение. И Сонечка не могла отделаться от тревожного предчувствия, что Пупок заложит ее Семушкиной.

После того как Лында наглухо запер дверь за Пупониным, в Сонечкиной уставшей дрожать душе воцарилась праздничная безмятежность. Ничто теперь не препятствовало ей наслаждаться, и она, решительно и азартно нырнув в коварный водоворот, не заметила, как упали сковывающие её железные путы.

Тот, кто сам не пережил паралича униженности, не позволяющую разогнуться ущербность, вряд ли смог бы постичь силу и необъятность Сонечкиного чувства к Дикарю, сумевшему разглядеть и оценить ее. Нынешнее равноправие со всеми привело Сонечку в неподвластное разуму восхищение. Она уже ничем не отличается от Арины! Разве что еще не попробовала покурить…

Ее нисколько не стесняло, что она и ее подруга целуются и обнимаются с парнями на виду друг у друга, — ей же объяснили, что у них братство, но и об этом, вообще ни о чем, ей не хотелось думать. Присутствие Арины и Лынды даже подбадривало ее и наставляло наглядно, как картинка в трудном для усвоения учебнике.

Никогда еще Сонечке не было так хорошо. Все вокруг нее наполнилось лучезарным светом. В этом ликующем свете она и видела всех и все, что происходило о ней и ее друзьями.

Они пили, и пели, и кружились в танце, и с восторгом, до изнеможения отдавались захватившей их увлеченности друг другом.

Сонечка, выросшая без отца, не могла насытиться милостью мужских рук, упоённо нежилась, растворяясь в теплоте мужской силы, и готова была на все, что продлило бы это блаженство…

Дикарь нес ее куда-то, раздевал, как маленькую, укладывал в постель и сам ложился рядом с нею, и бело-розовое марево, похожее на кроны вишен в цвету, увлекало их в недоступные земному пониманию дали…

Уплывая туда, Сонечка зажмурила глаза, потому что с открытыми глазами настоящей радости она никогда не видела и не слышала, как божественно стучит ее сердце, и не чувствовала благодати распростертых над нею ангельских крыльев…

А Сонечкина мама, Елена Егоровна, не находя себе места от волнения, кружила по маленькой их квартирке, и руки ее дрожали, когда она подавала ужин Николаю Тихоновичу.

Николай Тихонович, во все другие дни одолевавший ее нескончаемыми разговорами, теперь, когда она была так удручена, молчал с подчеркнутой холодностью, и выражение его лица, весь его облик являли собою воплощенное неодобрение и разочарование. Странное поведение Николая Тихоновича вызывало у Елены Егоровны подспудное удивление, но оно терялось среди тревоги за Сонечку.

Ни разу за все школьные годы Сонечка не уходила гулять вечером. Елене Егоровне приходилось прикладывать немалые усилия и даже совершенствоваться в педагогическом мастерстве, чтобы уговорить замкнутую, нелюдимую дочку совсем ненадолго выйти во двор подышать свежим воздухом, прежде чем сесть за уроки. У Сонечки не было ни друзей, ни тем более компании, и она постоянно скучала в одиночестве, довольствуясь радостями книжных героев.

Прислушиваясь к ударам своего сердца, которое то замирало и будто останавливалось, то гулко колотилось в истерике, Елена Егоровна корила себя за то, что так неосмотрительно отпустила Сонечку, такую ранимую и неприспособленную к жесткому, ироничному общению подростков, не выспросив поточнее, куда она идет, не узнав телефона и адреса Арины, знакомой ей только по рассказам дочери. Но дольше удерживать Сонечку подле себя, воспрепятствовать долгожданной для девочки дружбе было бы с ее стороны жестокой, эгоистичной нелепостью. У Сонечки так счастливо светились глаза, она так восторженно восхищалась Ариной, избравшей ее своей лучшей подругой. Какое право у матери лишать дочку общения со сверстниками, отстранять от жизни, свойственной ее возрасту? Она будет сколько угодно страдать, но при этом проявлять терпение и понимание..

Как бы ни старалась утешить себя Елена Егоровна, но после десяти часов вечера уже не могла справиться с нервами, утаить свою смятенность.

— Господи, не случилось ли что-то с Сонечкой? — взволнованно высказала она вслух то, что терзало не ожидая, конечно, что Николай Тихонович сумеет ответить на вопрос.

Но Николай Тихонович тут же откликнулся:

— Вы, несравненная Елена, — сказал он с непонятной ожесточенностью, — плохо познали свою дочь.

Сочетание словесной выспренности с едкой желчностью впервые обратили на себя внимание Елены Егоровны и неприятно покоробили ее, а в душе пока еще робко шевельнулось едва осознаваемое сомнение.

Не замечая ее замешательства, а может, и просто пренебрегая ее чувствами, Николай Тихонович продолжил свою обвинительную речь с неожиданной для Елены Егоровны беспощадностью:

— Не далее как пополудни ваша милая скромница нагою, как, простите, Венера Милосская, танцевала в прихожей перед зеркалом. Я имел возможность зайти домой перекусить, но мое появление нисколько не смутило красавицу. Она дерзила мне, когда я сделал ей справедливое замечание, и даже позволила себе рукоприкладство! А между тем, несравненная Елена, в дневнике у вашей танцорки по математике малопристойные оценки и завучем записано замечание за скверное поведение. Вы заглядывали в ее дневник? Должен сделать вам соответствующее тонне, милейшая, вы недостаточно строги со своей дочерью. Она до крайности избалована и капризна и своею так сильно действующей на вас плаксивостью добивается то, что пожелает. Не удивлюсь, если узнаю, что в тихом омуте черти водятся…

— Как вы можете? Побойтесь Бога, Николай Тихонович! — так и не перейдя на «ты» с человеком, связанным с нею супружескими узами, захлебнулась слезами и возмущением Елена Егоровна. — То, о чем вы говорите, какое-то страшное недоразумение. Сонечка добрая, деликатная, излишне скромная девочка. Прекрасной души человечек. Никогда ни одного дурного слова о ней не слышала ни в школе, ни где-то еще. Она не успевает по математике, но у нее есть склонность к литературе, к истории. Верно, что Сонечка немного нервная девочка, но ей несладко пришлось в детстве…

— Рад буду ошибиться, — надменно и отчужденно заявил Николай Тихонович. — Но позвольте узнать, почему прекрасной души человек, как вы выразились, не позаботился о спокойствии своей матушки? Не поставил в известность о месте своего пребывания в столь поздний час…

Елена Егоровна намеривалась возразить, но только всплеснула руками, как будто движением рук могла отмахнуться от Николая Тихоновича, перечеркнуть смысл сказанных им и ужаснувших ее слов. В слезах Елена Егоровна выскочила на кухню, прижалась горячим лбом к замерзшему оконному стеклу, окунулась в темноту, поглотившую ее единственную дочь.

В этот отчаянный момент Елена Егоровна внезапно пришла к выводу, что ей самой, без участия Николая Тихоновича, было бы несказанно легче переживать тягостно тянувшиеся минуты и справляться с надвигающейся бедой, а то, что беда неминуема, она предчувствовала.

Беспокойство, неуемное, испепеляющее, все нарастала проникало в каждую ее пору и подталкивало к действию. Около одиннадцати Елена Егоровна отыскала номер телефона Чижевских и позвонила к ним.

— Линочка давно спит, — ровным, тихим голосом ответила Линина мама, Мария Сергеевна. — Да, да, она собиралась с девочками на скверик, но приехал прадедушка… Телефон Арины?.. В телефонной книжке не записан… Арина недавно в классе, и Линочка, даже если разбудить ее, вряд ли подскажет, как найти Арину. Очень жаль… Но может, не стоит так волноваться?.. Все образуется… Очень жаль… Спокойной ночи…

Линина мама, Мария Сергеевна, разговаривала предельно вежливо, но совершенно безучастно. Ее дочь безмятежно спала под ее защитой, а судьба другой девочки не всполошила ее настолько, чтобы вернуть ей собственные недавние страхи и заставить перешагнуть через усталость от нервотрепки этого сумасшедшего вечера. И Елена Егоровна в очередной раз была потрясена чудовищным равнодушием и разобщенностью людей, глухотой к чужому горю.

Звонить больше было некому. Не заходя в комнату, Елена Егоровна накинула на себя пальто и побежала по безлюдной, скованной стужей улице на скверик.

В теплую погоду, даже зимой, скамеечки на скверике допоздна были облеплены, как пчелами, подростками, теперь они покрылись инеем и пустовали. Елена Егоровна обошла все аллеи, все закоулки, нигде никого не встретив. Куда же исчезла Сонечка? Где искать ее в огромном городе? Как спасти, если ей грозит опасность?..

Елена Егоровна заметалась по соседним с их домом и сквериком улицам, несколько раз обошла свой двор, заглянула во все подъезды — не слышны ли где-нибудь звонкие ребячьи голоса?.. Тишина и безлюдность раздавили ее своей угрюмой реальностью, повергли в неподвластную воле панику. На грани душевного срыва Елена Егоровна возвратилась домой и обнаружила Николая Тихоновича безмятежно похрапывающим.

«Господи! — взмолилась Елена Егоровна, не наученная с детства молитвам, но научившаяся сама творить их, свои собственные, всегда облегчающие душу. — Господи, ты велик и всемогущ, все подвластно тебе, и мы все в твоей воле. Не дай, Господи, растоптать мою дочь, верни мне ее живой и невредимой. Я раба твоя, Господи. Я готова весь отпущенный мне тобою век не знать радости и добра, болеть и умереть, только сохрани, спаси мою бедную девочку. Обрати к ней милость свою. Укрой от несправедливости людской…»

Елена Егоровна стояла в дверях, не раздеваясь, оглушённая, сломленная, и губы ее непрестанно повторяли высокие слова, обращенные к Всевышнему и Всемогущему, потому что на земле не находилось для нее никого, кто поддержал бы ее и разделил с ней ее боль и заботу.

Вдруг Елена Егоровна вспомнила, что на первом же родительском собрании новая классная руководительница попросила всех записать номер ее домашнего телефона. Как она сказала, на крайний случай. Разве не такой случай сейчас?..

Елена Егоровна рванула со столика в прихожей свою потертую сумочку, судорожно перебрала накопившиеся там обрывки бумажек, на которых она имела обыкновение записывать все необходимое, и обнаружила наконец то, что искала.

Часы показывали время близкое к полуночи. Светлана Георгиевна отозвалась глухим, встревоженным голосом и спросонья не сразу сообразила, что от нее хотят. Она, разумеется, ничего не слышала о девчоночьих планах и не бралась даже предполагать, куда они могли подеваться.

— Я подумаю, как лучше поступить, — пообещала классная руководительница, — и перезвоню вам.

Елена Егоровна не отходила от телефона, не отрывала глаз от стрелки часов, едва тащившейся по циферблату. И все равно звонок, которого она так ждала, прозвучал дли нее как колокол, возвещающий о несчастье. Елена Егоровна вздрогнула, порывисто схватила телефонную трубку, крикнула: «Я слушаю!», не надеясь услышать спасительные слова.

— Время позднее, — как бы оправдываясь, сказала Светлана Георгиевна, — многого сейчас не выяснить. Я рискнула побеспокоить несколько семейств. Арины тоже нет дома, отец волнуется. Но ни одна живая душа не встречала Соню и Арину. Может, нам стоит обратиться в милицию?..

— В милицию?! — и вовсе впадая в истерику, вскрикнула Елена Егоровна, и телефонная трубка, вырвавшись из ее ослабевших рук, грохнулась со всего маху о тумбочку, на которой стоял телефонный аппарат, и потащила его за собой на пол.

Елена Егоровна машинально наклонилась, чтобы подобрать разбитый телефон, и услышала, как за ее спиной шлепают по полу босые ноги.

— Никакой милиции! — грубо вцепившись в ее плечо, взвизгнул противно дребезжащим голосом Николай Тихонович. — Никто разумный сам не напрашивается под надзор милиции, разве вам это не ясно?! Ступайте спать! К утру ваша скромница объявится. Возможно, уже не девственницей, но ничего худшего, уверяю вас, с ней не произойдет…

Елена Егоровна дернулась, как ужаленная, мельком увидела перед собой гневное, недоброе лицо Николая Тихоновича и поняла, что вряд ли сумеет преодолеть разделяющее их в эту минуту расстояние в один метр. Удерживая срывающееся в пропасть сознание, Елена Егоровна отвесила Николаю Тихоновичу тяжелую пощечину и, разом утратив последние силы, свалилась в обмороке…

Она не помнила, как оказалась на Сонечкиной кушетке в кухне. Сама или с помощью Николая Тихоновича добралась туда? И кто из них вынул из холодильника валериановые капли и снотворное, которые усыпили ее до рассвета? «Чуть большая доза, и не очнулась бы», — пронеслась, не задерживаясь, угнетающая мысль.

Елена Егоровна с трудом поднялась, порадовалась свету, уже забрезжившему за окном, и, не оглядываясь, стремительно выбежала на посветлевшую, уже не такую недоброжелательно мрачную улицу.

Тем временем Сонечка, проснувшись на драном матрасе без простыни, небрежно брошенном поверх деревянной скамейки, никак не могла смекнуть: где же она находится и что с нею стряслось, если она не дома?..

Голоса Арины, Дикаря и Лынды в соседней комнате, как наскоро сооруженный понтонный мост, перенесли ее во вчерашнее безумие, заставили содрогнуться от собственного, не свойственного ей безрассудства.

Что она натворила? Как позволила себе упасть так низко? Как оправдается она перед мамой, которая наверняка сбилась с ног, разыскивая ее повсюду, и уже, наверное, сошла с ума от неведения?..

Можно представить себе, какой грязью обольет ее Николай Тихонович, если узнает, как она провела эту ночь. И самое горькое, на сей раз будет прав. Чем отличается она теперь от панельной шлюхи, соглашающейся лечь в постель с первым встречным? Нет, она такая же испорченная, гадкая потаскушка. И все, все кому не лень немедленно узнают об этом. Колюня, уязвленный ее любовью к другому человеку, раззвонит в школе о ее падении… Хоть бы не наставал этот следующий день, способный одним махом разрушить хрустальный замок, развеять сладостную истому, вселить в распотрошенную душу стыд!..

— Слышь, Чумка, — склонилась над ней Арина, услышав, как она крутится с боку на бок и тяжко вздыхает, — Ты не боись и не страдай понапрасну. Когда-никогда это должно было случиться. Теперь ты как все, нормальная девчонка, не тютя. И если ты сама не расколешься, никто ни о чем не узнает, врубилась? Скажешь матери, что какие-то хулиганы заперли нас с тобой в подъезде и мы ночевали на лестнице, пока жильцы не проснулись. Сумеешь соврать? Ложь во спасение не грех, уразумела? Смотри, Чумка, трепанешь лишнее, не только тебе, всем нам кранты. И ты сраму не оберешься. Ты поняла?..

— Я должна немедленно позвонить маме, — сказала Сонечка, поразившись незнакомому звучанию своего голоса. — Мама с ума сошла из-за меня.

— Ну и позвонишь, — успокоила Сонечку Арина. — Мальчики наши смылись, чтобы вместе не мозолить глаза кому не следует. А мы с тобой не спеша кофейку хлебнем, оденемся, прихорошимся и прогуляемся по воздуху. Мои на работу оторвутся, ты от меня и позвонишь маме. Твоя форма у меня вроде осталась, так что от меня и потопаем в школу…

Арине всегда все ясно, и нет проблем, способных поставить ее в тупик. Сонечка же чувствовала себя запутавшейся, изможденной, и пустота вокруг, нервно напряженная пустота, никак не напоминала ей о исчезнувшем счастье и не обнадеживала, что оно повторится.

Сонечка нерешительно поднялась, словно после долгой и тяжелой болезни, проверила, сможет ли двигаться, как прежде, и неуверенно заковыляла к разбитому столику, отхлебнула глоток уже остывшего кофе…

Карабкаясь вслед за Ариной по неудобным железным скобам и ползком следуя за подругой по узкому длиннющему темному тоннелю, Сонечка непрестанно думала о маме, о том, как преданно любит ее, как хочет поскорее прижаться к ее плечу, повернуться макушкой под нежную, теплую руку, попросить прощения… «Мама не поверила бы, что я не страшусь темноты, — улыбнулась Сонечка своим раздумьям. — Она похвалила бы меня, что я уже не такая робкая и застенчивая, как раньше…» Сонечке стало грустно, и уже навернулись печальные слезы, но тоннель кончился. Арина протянула ей руку, вытащила наверх, на воздух.

Жмурясь от утреннего, яркого после подземелья света, Сонечка засеменила за Ариной, стыдливо опустив голову. Время от времени исподлобья поглядывала она на прохожих: не распознал ли кто-то особенно прозорливый приметы порочности на ее лице? И снова опускала глаза под ноги, пока не натолкнулась на кого-то. Подняла потерявшие ясность и просветленность глаза и обмерла, увидев перед собой маму.

Стараясь справиться со слезами, тут же выступившими из-под дрожащих опущенных век, нещадно борясь с обрывающимся на каждом слове дыхании, Сонечка начала было произносить навязанную ей Ариной завиральную фразу, но мама зажала ей рот шершавой поверхностью своего пальто, обвила руками, притянула к себе, приникла влажным лицом к родному осунувшемуся лицу, не желая ничего знать, кроме того, что ее дочка жива и будет жить дальше…

Арина, почуяв опасность, нахохлилась, решительно шагнула к сентиментально трогательной живой скульптуре и, выждав, пока иссякнут неизбежные всхлипывания, спокойно и твердо произнесла:

— Здрасте. Я Арина. Не сердитесь на Соню. Нас хулиганы закрыли в подъезде. Но все в полном порядке. Сашина форма осталась у меня. Мы переоденемся и пойдем в школу. Ну, мы пошли, а то опоздаем…

И не успели Сонечка с мамой опомниться, Арина уверенно взяла Сонечку за руку и повела за собой.

 

3

Полуночный звонок Светланы Георгиевны, взорвав юн гороженную тишину затаенно ожидающей хозяина обители Семушкиных, оставил после себя глубокий след.

— Ты знаешь, где эти девочки? — спросила Вику мама, первой подскочив к телефону.

— Догадываюсь, — сонно ответила Вика, потягиваясь и позевывая и всем своим безразличным видом давая понять, что ее не касаются и нисколько не тронули сообщенные Светланой Георгиевной чрезвычайные новости.

— Почему же ты не попыталась помочь своими догадками? — В вопросе матери, в ее провалившихся среди неподкрашенных, белесых ресниц глазах сквозило истинное негодование и даже нечто большее, напоминающее оскорбленную нравственность.

Вика пасмурно и недоуменно посмотрела на мать. Она не предполагала наличия в этом слабом, безвольном, а сейчас еще и заспанном существе сильных эмоций. Самое великое из всего, на что мама была способна, так это плотно сомкнуть губы и обиженно замолчать на неопределенно долгое время. Ничего, кроме скуки и утомительной жалости, не вызывала у Вики давшая ей жизнь бесцветная женщина, во всем и без исключений придерживающаяся строгих норм поведения. В это мгновение Вика, как никогда, хорошо понимала отца. Тяжко ему, жизнелюбу, никого и ничего не принимающему всерьез, умеющему, словно от пыли, отряхиваться от житейских сложностей, постоянно терпеть рядом с собой удручающую порядочность, вечный укор не поддающейся опровержению правоты.

Бес, от рождения вселившийся в Вику, принялся с вожделением потирать руки. Вике во что бы то ни стало понадобилось пошатнуть, а то и разрушить до отвращения правильно выстроенную остроугольную пирамиду матери, одним махом смести тошнотворную добродетельность.

— Я всегда должна говорить правду, и одну только правду? — издевательски посмеиваясь, заносчиво осведомилась Вика. — Ты настаиваешь, чтобы я всегда и со всеми делилась своими догадками?

— Почему ты такая… недобрая? — угадывая подвох, в растерянности отступала неприспособленная к борьбе женщина, постоянно испытывающая робость перед уверенным спокойствием, твердой волей и напористостью мужа и дочери.

— Добрая — недобрая, — почти передразнила Вика, — все это понятия вымышленные и в достаточной мере условные. Как и неправильно понятая правда, которая не только не нужна, но и вредна.

— Правда вредна? Меня в этом не убедишь. — Бедная женщина, отважно перешагнув границы отпущенных ей возможностей, чтобы вразумить заблудшую дочь, не почуяла края разверзнувшейся перед ней пропасти. Ее девочка смотрела на нее свысока, с унижающим ее сожалением.

— Я и не собираюсь убеждать, — надменно, со смешком заявила Вика, — все словопрения на эту тему бесплодны и лишены малейшего смысла. Ты жаждешь правды, ты ее получишь, в готовом виде. А я заодно проверю свои догадки.

Взыгравший бес подстрекал Вику к злодейству. Она хладнокровно подняла телефонную трубку, отщелкала цифры врубившегося в память номера и, не обращая внимания на сжавшуюся от предстоящей расправы мать, пропела неестественно тоненьким голосом:

— Извините за поздний звонок. Кириллу грозит опасность. Он у отца? Как туда позвонить?

На том конце провода если не равнодушно, то, по крайней мере, рассеянно переспросили: — Опасность? А кто говорит?

— Его девушка, Вика Семушкина. Пожалуйста, поскорее, меня преследуют… — последнюю фразу Вика выпалила особенно торопливо, тяжело дыша в приставленную ко рту трубку и отмечая про себя, что ее взволнованность весьма близка к подлинной.

Собеседница замешкалась, и Вика самодовольно ухмыльнулась, мысленно похвалив себя за удачно проведенный первый раунд. В растерянности человек податливее, а мать Кирилла явно оглоушена известием. Сын в какой-то опасности, его девчонку кто-то преследует, а она, выходит, спит с отцом Кирилловой девушки!.. Тут уж для неё самой угроза. Шарики примитивной тетки, эгоистки до мозга костей, неминуемо закрутились в этом направлении, отторгая все иное. Вика сразу раскусила этот несложный характер. Ради собственной услады эта стерва живо избавилась от сына. Грозящую ему опасность она тоже отодвинет на второй план, спихнет его спасение в чужие руки, благо нашлась охотница их подставить. Скажет, что от нее требуют, и ринется к любовнику за советом. И зарядит его своей нервозностью! Лучшего и не придумаешь!

— Ну, записывайте номер, — после некоторой заминки вяло отозвалась Кириллова мать, полностью оправдывая вылепленный Викой образ и действуя точно по Викиному сценарию. — А что с Кириллом-то? — все же полюбопытствовала она, но в ее глухом голосе Вика не уловила ничего, помимо усталости от забот о великовозрастном сыне, который то и дело ввергает мать в передряги, усложняя и без того несладкую жизнь.

Не ответив, Вика нажала на рычаг, быстро набрала полученный номер.

— Извините за поздний звонок, — вымолвила она все с тем же взволнованным придыханием, на тех же высоких нотах, — с Кириллом все в порядке? Он дома?

— Он живет с матерью, — не сразу ответил приятный мужской баритон, — позвоните туда, а что стряслось? Кто это?

На сей раз Вика не назвалась. Безвестность взъерошит отца Кирилла, подзадорит его позвонить своей бывшей женушке. Выяснится, что Кирилл не гостит у отца, скитается бог весть где. Викины слова станут более весомыми, убедительными. И воцарится паника!

Своего отца Вика изучила вдоль и поперек. Он должен взвинтиться до предела, чтобы ослабла его бдительность, Иначе ей никак не выманить его из теплой постельки, не передать тепленьким в руки матери. Ишь, жалкая правдоискательница! Пусть хлебнет правды, отравится горечью, коли сама напросилась…

Вика еще раз ударила ладонью по рычагам, но трубку не опустила, чтобы никто не смог прорваться к ним по телефону, пока она не завершит кровожадно замысленный ею спектакль.

А Кирилл, выходит, не поселялся у отца, по его же прошлым рассказам, чужого для него человека. Она это предвидела. Где же он? Залег в неведомой никому берлоги, никому, кроме Лынды и Пупка, без услуг которого Дикарь не обходится. И пока все узлы, связывающие его с Рембо, не будут разрублены, плутоватый и осмотрительный Дикарь к логову своему никого не подпустит. Но девчонок он не удержался, приволок к себе. Невтерпеж ему поживиться Линкой, а с Линкой-то у везучего Дикарика как раз и сорвалось. Линка преспокойно дрыхнет дома. Уж это Вика в первую очередь выпытала у Светланы Георгиевны, наивной, как первоклассница.

Все у Дикаря было продумано, все складывалось. Соньку он заманил для Колюни, Арина понравилась Лынде, а Линка возьми да увернись от него. С кем же он сам? Какая-то тут неувязочка… Но она теперь все выяснит, всех на чистую воду выведет. Наконец-то она прижучит Аринку и Чумизу! И как! Осрамит их на всю школу, на весь микрорайон! И Дикарику отомстит сполна. Не на ту напал, чтобы морочить! Она не отступит, не сорвав за собой с петель двери. А когда вздыбится буча, виновата во всем будет Светлана — она среди ночи подняла всех на ноги. Звонок классной развязывал руки…

Мать, как мумия, застывшая за Викиной спиной, кашлянула. Вика обернулась, смерила взглядом ссутулившуюся фигурку и уже с остервенением крутанула телефонный диск, приготовившись и деду, с которым жил Пупонин, сказать: «Извините за поздний звонок…»

Старенький Колюнин дедушка, без спившегося отца и сбежавшей за табором матери, в одиночку пестовал непутевого внука. Намаявшись за день, он давно спал, а в ухо Викуле влетело многоярусное ругательство, на которое только Колюня и был спор.

Так вот оно что! Колюня дома! Без Линки он оказался лишним. Дикарь наказал его за то, что Пупок снова не заарканил свою одноклассницу. Дикарь малейшей оплошности не прощает, а тут его лакомого кусочка лишили! И в какой уж раз в дураках оставили! Взбесился Дикарь, ясно, и весь гнев обратил на Пупонина. Отлично! Ей с Пупком сподручнее будет справиться…

— Прибереги трехэтажный для своих дружков, — урезонила Колюню Вика, в торжествующем возбуждении продолжая режиссировать по наитию. — Говори быстро, где Дикарь и Лында прячут Чуму и Кувалду? Светлана по всей богадельне навела шухер…

— Я почем знаю, — огрызнулся Колюня, — я сплю… Значит, ты пока отцом не станешь? — подначила Колюню Вика. — Тебе, выходит, от ворот — поворот? Право первой ночи у барина, так, что ли? — не стесняясь при, надрывалась, сыпала соль на живую рану Вика, — Учти, недоумок, по дружбе тебя предупреждаю: Дикарь трахнется, а отвечать будешь ты. Говори, где они? Молчишь, как партизан под пыткой, а они на тебя начхали. Проспишься, раскинь мозгами, где твоя выгода? Не скажешь, где они кантуются, никто тебе не поможет, даже Рембо. Я предупредила… — Вика в сердцах шваркнула трубку на ее законное место, и тут же, словно от ее падения на рычаг, тренькнул, задребезжал резкий звонок. Вика сама его спровоцировала, но все равно вздрогнула.

— Возьми трубку, — приказала она матери. — Это твой муж.

Мать, напрочь огорошенная, с изумлением и опаской, но всё же подчинилась велению дочки.

— Витя, ты приехал? Ты с вокзала! — воскликнула она, всколыхнувшись, и Вике стало муторно от ее глуповатой, застенчивой улыбки, солнечным лучиком блеснув на потухшем лице.

Отец, привыкший к незатейливости ума своей жены, тут же учинил ей дотошный допрос, исподволь проверил полученные им тревожные сведения, и мама кротко отвечала ему, всякий раз помогая кивком головы каждому своему «спасибо, все хорошо», «спасибо, здоровы», «спасибо, все в порядке». Но отцу понадобилось самолично убедиться в благополучии обожаемой им дочери. Ему, лжецу и притворщику, не верилось, что нашелся кто более изворотливый, кто обвел его вокруг пальца, подвёл под монастырь. Он наверняка объединил этот звонок с тем, что вывел его из подполья на работе, и не на шутку встревожился — кто-то под него копает! Не дочка же?! А может, отец просто соскучился? Выпытал у простодушной матери, что Вика дома и не спит, и у него от души отлегло, захотелось обласкать слух родным голоском, убедиться, что он такой же радостный, как и у ее мамы.

— Але-о-о, — игриво обронила Вика. — Привет! Конечно, дома, ты что, папик? Сейчас уже первый час… Не сплю почему? С мамой беседую… О жизни… Будешь искать такси?.. Ждем.

Сняв наскоро приклеенную добродушную улыбочку, без малейшего раскаяния Вика перевела взгляд на потерпевшую крушение мать и спросила победоносно:

— Ну как? Помогла я кому-нибудь своими догадками? Теперь-то, надеюсь, ты поняла, что твой муж никуда не уезжал. Все это время он наслаждался любовью через квартал от собственного дома. Его очередная любовница на этот раз всего-навсего мать того парнишки, с которым до сих пор спала в ваше отсутствие. А теперь мой миленький парнишечка совращает других девочек. И этой весёленькой ночкой он насилует кого-то из тех двоих, а может, и сразу обеих, которых ищет Светлана. Где он это делает? Мне пока неведомо. Не колется дружок его Пупонин. А папик наш молоток! За меня взволновался. Клюнул на мою наживку. Ты удовлетворена правдой?

— Я тебе не верю, я не верю тебе! — в слезах, одними губами прокричала мама, и лицо ее исказилось от страдания.

Как старушечка, не разгибая спины, вышла она из комнаты, и Вика услышала, как мама включила душ, встала под струю воды, испытывая, видно, потребность смыть с себя грязь, которой ее обливали этой бессонной ночью…

Вика и сама с радостью очистилась бы от скверны, отмылась от грехов своих и чужих, если бы поверила, что это возможно. Но она ни во что не верила, никого не любила и в свои четырнадцать лет ни на что хорошее, доброе уже не надеялась…

Отец долго не появлялся, и Вика терялась в догадках, где он. Не может найти такси? Или, успокоившись, задержался на часок-другой в объятиях потаскухи? Или шагает по ночному городу, пытается привести свои мысли в порядок? Не так просто ему будет выпутаться из расставленных ею силков.

Вслушиваясь в вязкую ночную темноту, Вика не улавливала даже малого шороха, будто, кроме нее, в квартире никого не было. Что с матерью? Может, она от «сильных чувств», как старая графиня из «Пиковой дамы», «покатилась навзничь и осталась недвижима»? Вика поежилась от постигнувшей ее врасплох мысли и без промедления отклонила ее. Мама не способна на сильные чувства и крайние поступки. Она не посмеет умереть даже под дулом наставленного на нее пистолета, если не убедится, что они с отцом без нее обойдутся…

Графиня всю жизнь печалилась только о себе, себя ублажала с мудреным Ришелье, таинственным Сен-Жерменом и боявшимся ее мужем и умерла, как жила, от страсти буйной, от гнева или страха, оберегая чудесным образом добытую тайну. А у ее мамы какие тайны? Какие страсти? Она живет будто во сне, не для себя, для них с отцом, и, сколько горькой отравы ни влей в нее, она не отравится. Обожжется, но не сгорит, ради них будет тлеть, теплиться, как свеча на ветру, в этом — оберегаемая ею ее тайна.

Вика все же поднялась, на цыпочках подкралась к плотно притворенной двери в спальню родителей, но там было мертвенно тихо. Вика постояла в нерешительности. И вдруг ее уха коснулся едва различимый шелест, будто кто-то осторожно шевелил бумажку или газету…

Вике стало не по себе. Этим вечером по заданию Светланы Георгиевны она читала «Пиковую даму», и теперь под впечатлением прочитанного ей померещилось, что в разбитое окно или каким-то иным фантастическим способом в их кухню проник некто неведомый, дьявол или мститель…

Кухня располагалась в глубине квартиры, в дальнем конце коридора. Не зажигая света, мягко ступая босыми ногами по коврику, Вика пошла на странный звук. Заглянула на кухню в щель и глазам не поверила. Под слабо светящейся над рабочим столиком лампой мама, как обычно сгорбившись, вынимала из целлофанового пакета мясо и, судя по приготовленным молоточку и доске, собиралась отбивать и жарить для отца любимые им антрекоты. Она, скорее всего, и не ложилась, а все это время копошилась на кухне, сооружая ужин или теперь уже завтрак для блудного, но возвращающегося к ней мужа. «Уму непостижимо! — подумала Вика. — Я так не смогу никогда…»

Уже перед рассветом отец открыл своим ключом дверь, и Вика, так и не сумев заснуть, зарылась поглубже в одеяло, теша себя надеждой, что они увидятся за несколько минут до того, как разбегутся, каждый по своим делам. Перспектива обременительных объяснений угнетала ее, и она хотела оттянуть неизбежные неприятности.

Но отец, всегда шумный, в один миг своим появлением заполняющий любое пространство, как ни в чем не бывало пробежался по квартире, вторгся к ней в комнату, сдернул одеяло, заорал:

— Подъем! Все на мостик! Будем пить чай с конфетами!

«Мерзавец, но не зануда! — воспрянула духом Вика. — Легко с ним, не то что с матерью!»

— Таксисты, изверги, — громко досадовал отец, направляя общее негодование на таксистов, — ночью дерут втридорога, а таких деньжищ в моих опустевших карманах уже не нашлось. Так что я помахал живодерам ручкой и потопал пешком. Шел, шел, заблудился, а тут и метро открылось…

Свеженький, хорошо выбритый, жизнерадостный отец никак не увязывался с понурым видом обитательниц его дома. Но Вика знала: не пройдет и получаса, и отец, как факир, рассеет все их тревоги и подозрения, вдохнет в них бодрость, веселость и расположит всех к себе и друг к другу.

— Привез вам свеженькие огурчики и помидорчики и компот из вишен, — весело говорил отец, вытаскивая на стол гостинцы. — В том хозяйстве, с которым мы налаживаем контакты, свои теплицы и заводик по переработке овощей и фруктов. Директор деловой, пройдоха. Но теперь говорят — предприниматель! Деньгу гребет лопатой, но и нам, может, будет перепадать кое-что, если договоримся с ним о взаимовыгодной помощи. Пора, девочки, и мне всерьез подумать о коммерции. Шагать нужно в ногу со временем, а то, не ровен час, с пути собьешься, к пирогу опоздаешь. Наших бывших партийных функционеров уже навалом и в фирмах, и в совместных предприятиях…

Прислонившись к кухонной двери, Вика косилась на мать, застывшую у плиты в выжидательной позе. Промолчит, как всегда, или взбунтуется?..

— В чем дело? — поднял брови отец, не оставляя пауз для возможного восстания. — Почему не слышу аплодисментов? Не выспались вы, что ли, девицы? Садитесь к столу, я вижу, наша кулинарка приготовила отличные антрекоты…

Мама, чувствительная к похвале, как все самолюбивые, но в чем-то ущемленные люди, зарделась конфузливо и неудобно присела на край табуретки. Вика вслед за нею тоже уселась, но поближе к выходу, чтобы незаметно улизнуть, если все же родители повздорят. Отец не допускал такой возможности. Как из рога изобилия он осыпал их дарами. Вынул из кейса и поставил на стол коробку с шоколадными конфетами, сказал вроде бы с осуждением:

— В сельском продмаге, представьте, коробки с шоколадными конфетами лежат навалом! У нас шаром покати, и там… изобилие. Где социальная справедливость?.. Да, — спохватился отец, — совсем забыл. Я же еще подцепил там для вас презенты…

Отец шустро выскочил в коридор, притащил из прихожей свой пиджак и стал рыться в карманах, вытаскивая на стол бумажник, расческу, носовой платок, а заодно и железнодорожные билеты, и командировочное удостоверение.

«Высший пилотаж! — восхитилась Вика. — Даже билетами и командировочным удостоверением обзавелся. Как ни принять за чистую монету такие неопровержимые доказательства…»

Мать вся подалась вперед, прилепилась глазами к небрежно оброненным бумажным свидетельствам отцовской невиновности. И охота, ой как охота ей во все это уверовать, чтобы, не дай бог, не порушился ее карточный домик, не схоронил ее любовь под своими обломками.

«Да, до ухищрений отца мне далеко! — призналась себе Вика. — Но я научусь! У меня еще есть время!» Надкусывая особенно сладкий зимою помидор, Вика обмозговывала, как отец раздобыл свои богатства. Ну, продукты заготовил загодя, чем-то выручила его Кириллова мать, она же буфетчица в их партийном, очень даже неплохом, буфете. Но командировочный бланк и билеты!.. Отец же не мог предвидеть, когда его доченьке взбредет в голову вызволять его из любовного плена?..

— Смотрите! — сказал отец, вдруг в темпе запихивая все вытряхнутые из карманов вещи назад, и вовсе не из пиджака, а из внутреннего небольшого карманчика кейса вытащил два ожерелья из искусно вырезанных фруктовых косточек. — Купил у одного умельца. В том хозяйстве даже косточки от фруктов не пропадают зря!

Довольный собою отец сам повесил на шею жене и дочери украшения и заставил их поглядеться в зеркальце от своей походной бритвы.

— Здорово! — сказала Вика и поцеловала отца. Мама тоже чмокнула мужа в подставленную ей щечку.

И на черта корячиться, перегружать мозги ерундой — где отец обзавелся билетами? Плевать на это, если за полчаса, проведенных с ними, он может доставить им столько удовольствия! Билеты могли быть и прошлогодними, и какими угодно, но они уже никого не волновали. Викины наветы уже не занимали мать. Она триумфально исподтишка поглядывала на Вику, и Вика, которая в отличие от матери знала цену отцовским мистификациям и маневрам, уже не поручилась бы с прежней убежденностью, что созданный ею миф основан на досконально проверенных фактах. Мало ли как бывает! Может, и не своего отца она видела в тот первый раз, когда поднималась по лестнице к Кириллу? И что, собственно, из того, что отец подошел к телефону, когда она звонила к нему на работу? Могли задержать его отъезд в командировку из-за какой-то срочной бумаги. Такая служба — все срочно и постоянно семь пятниц на неделе! И уж совсем спорно утверждение, что отец позвонил домой от матери Кирилла в ответ на ее тревожный звонок. Разве невозможны совпадения? Папик умеет пудрить мозги и, как Христос, ступать по воде, не замочив ног! Ей у него еще учиться и учиться! Слава богу, есть у кого!..

С улыбкой вышла Вика на улицу. Запетляла по дороге, которой Лина обычно ходила в школу, и столкнулась с ней вроде бы непреднамеренно.

— Чижик! — окликнула Вика Чижевскую, нагнала, поравнялась с нею. — Вам Светлана вчера вечером звонила?

— Звонила, — односложно ответила Лина и ускорила шаг.

— Я толком не врубилась, Чумизу с Кувалдой изнасиловали, что ли, ночью? — Вика мечтала посеять эту мысль на благодатной почве и собрать неплохой урожай. — Васильева отъявленная бандитка, погубит она Соньку. Мне говорили, она стояла на учете в детской комнате милиции, когда жила у матери, а ее мать алкоголичка и проститутка… — Вика старалась говорить доверительно с Линой, как с лучшей подругой.

— Кто тебе это об Арине сказал? — тут же спросила Лина, и Вика поняла, что на мякине Чижевскую, как Настену, Катюху и Колюню, не проведешь.

— Ну, слухами мир полнится, — сохраняя спокойствие, отвела подозрение Вика. — Я все-таки староста. Мне иногда доверяют… кое-что…

— Кто доверяет? Сидоренко? — Обращенные к Лине вопросы с той же разведывательной целью бумерангом отправлялись к Вике, не задерживаясь.

— А тебя приглашали с ними… погулять? — мимоходом изменила тему Вика.

— Приглашали, — никак не поддерживая душещипательную беседу, кратко ответила Липа, предполагая, но не в полной мере оценивая вероломство своей одноклассницы.

— И где же они тусуются?

— Тебе лучше знать, — не глядя на Вику, отклонила вопрос Лина. — Кажется, это твои друзья?..

— Бывшие. Я порвала с ними и у них не бываю.

— Я ж тоже не была с ними. Ко мне прадед приехал. И горло болит, ангина начинается…

Разговор зашел в тупик. Лина умела не поддаваться Вике. Но как ни осторожничала Чижевская, ловкая Вика выпытала у нее пусть самую малость, но все же достаточную для того, чтобы воспользоваться ею в бесчестной игре.

Проводив Лину до школы, Вика дождалась Настену с Катюхой и сразу же накинулась на них:

— Болтаетесь черт-те где, закоченела вся. Вам Светлана ночью звонила?

— Не-е, — в один голос отозвались девчонки и навострили уши.

— Новости атасные. Чума с Кувалдой пропали. Свет лана искала их ночью. Чижевская сказала мне по секрету, — не гнушаясь обманом, запускала сплетню ни орбиту Вика, — Дикарь с Лындой пригласили их погулять, Линка не пошла, а Васильеву с Чумаковой наши дружки затащили в свой новый бункер и трахнули, разумеется.

— Надо же? — удивилась говорящая нараспев Настена. — И с чего это Чижиха так разоткровенничалась? Дикарь усечет, что она на него бочку катит, озверел.

Вика пожала плечами:

— Она ж его не знает, как мы. Для нее все это внове, хочется с кем-то поделиться.

— А где у них бункер-то, Линка не говорила? — уже с головой окунулась в события Настена.

— Она не знает, — поморщилась Вика, — и Пупок, гад, не колется.

Вика досадливо скривила губы, сделала попытку лестью настроить подружек на нужный ей лад:

— Вы на Колюню имеете влияние побольше моего, уговорите его сказать, где они тусуются? Надо бы предупредить ребят. А то Чумизина мать со Светланой заявят и милицию, и Дикаря с Лындой прижучат за изнасилование.

— Ну и прижучат, нам-то что теперь? — пожала плечами Настена. — Достукались, шизики, нашли с кем связаться…

— Ну, положим, нам ничего, — сказала Вика, и её выразительные губы надулись обиженно, — но предупредить надо. Сходите к Зойке с Валюней из десятого, знаете! Они наши, подвальные. Может, они заметили, куда вчера вечером Дикарь повел девок со скверика. Пусть у всех поспрашивают. — Вика пристраивала сплетню в надежные руки и уготавливала ей длительное путешествие. — Скажите, что Дикарь изнасиловал двух девчонок из нашего класса и его милиция разыскивает, а мы хотим предупредить, но не знаем, где он…

— А милиция его разыскивает? — Бесхитростная молчаливая Катерина недоверчиво уставилась на Вику.

— Я почем знаю?! — Вика запечатлела на физиономии негодование. — Светлана же не докладывалась мне… Пойду разведаю обстановку, а вы, как договорились, поковыряйтесь с Пупком и Зойкой.

Наметив магистральные линии наступления, Вика резво скинула пальто, нацепила его на ближайший крючок в раздевалке и направилась в сторону учительской. У Сидоренко всегда был в каком-нибудь классе первый урок. Не составляло большого труда встретиться с ней нечаянно, когда она забирала классные журналы или еще что-то необходимое для занятий.

— Семушкина, — сама позвала Вику Олимпиада Эдуардовна, у которой в каждом классе были свои люди, помогающие ей ориентироваться в дебрях школьной жизни. — Васильева ваша, как я посмотрю, не унимается?

Вика в знак понимания и полной солидарности с завучем многозначительно ухмыльнулась и высоко подняла плечи, задержав их почти у самых ушей.

— И эту забитую дурешку, Чумакову, за собой потащила головой в омут. Нашли их?

— Я еще не заходила в класс, — потупив глазки, изобразила святую простоту Вика.

— Ну, выясни все и сразу ко мне! Поняла? — Олимпиада Эдуардовна изучающе посмотрела на Вику.

Вика невозмутимо выдержала буравящий ее взгляд и, покорно кивнув головой, поплыла в класс.

Большинство ребят уже сидели за своими партами в кабинете литературы, и Сонька с Ариной, усевшиеся с некоторых пор рядом, тоже присутствовал и в классе.

— Надо же, — буркнула под нос Вика, приближаясь к своему месту неподалеку от исчезавшей пары, — люди из-за них всю ночь волновались, а они целы и невредимы. Бледненькие, правда, и синячки под глазами, но это ничего, это с непривычки, да, Чумка?

Все, кто и не был включен в ночное происшествие, волей-неволей обратили внимание на Чумакову и Васильеву, зашептались, выясняя, что произошло. Вика умела, ничего не сказав, сказать все, всех и одним махом включить в события. И когда просыпалось в ней нечто от лукавого, пересилить ее никто и не пробовал. Арина, одна Арина, тоже не лишенная покровительства повелителя ада и бога зла Люцифера, умела противостоять Вике.

— Ты нам лучше расскажи о своих привычках, Семга, — звонким голосом протрубила Арина на весь класс, — объясни деткам, как ты путаешься с извращенцем Рембо и его мальчиком Деней, и даже не ночью, а днем, сразу после уроков. И без синячков, потому что тебя уже ничем не удивишь.

Вика притихла. Она не учла, что Дикарь не простит ей измены, как и она ему не прощает. Нужно было немедленно что-то придумать, отразить нападение.

— Господи! Это Дикарь тебе внушил, когда трахал? — сказала Вика с непревзойденным самообладанием, даже не повернув головы к Арине. — Так он это от ревности. Рога нащупал, и бодаться охота…

— Заткнитесь вы, дуры, — цыкнул на девчонок непохожий сам на себя после драки Гвоздев, — уши завяли вас слушать. Выйдите в коридор и делитесь впечатлениями…

И вдруг Сонечка зарыдала. Она даже не плакала, а выла, надрывно и протяжно, по-звериному, и водворившаяся в классе тишина наполнилась такой кладбищенской трагичностью, что перехватывало дыхание.

Светлана Георгиевна, как назло, задержалась, а когда пришла наконец, то, едва поздоровавшись, сразу начала урок, будто и не слышала Сонькиных слез.

Она вела урок в непривычном, немыслимом темпе, никого не вызывая к доске и ничего не рассказывая, но забрасывая класс вопросами и на лету схватывая ответы.

Светлана Георгиевна пыталась не впрямую, иносказательно говорить о жизни и их поведении, отчаявшись по-иному прорваться к их сознанию.

— Итак, вы прочитали драму Пушкина «Пиковая дама». Поняли вы, какие злодейства совершил Германн? Кто скажет? Гвоздев… Правильно. Он стал причиной смерти старой графини. Еще… — Интонацией Светлана Георгиевна торопила ребят. — Настя Скворцова… Верно. Германн обманул девушку, растоптал ее чувства… Но помните, Томский говорит о трех злодействах, найдите это место в тексте… Так… «Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, на его совести по крайней мере три злодейства…» Какое же третье? Чижевская… Умница! Германн надругался и над собой. Он сошел с ума. Читаем у Пушкина: «Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..» Отчего же Германн сошел с ума? Ну, кто скажет? Васильева… Молодец! Совершая злодейство по отношению к другому, неизбежно совершаешь злодейство и по отношению к себе. Я рада, что вы это поняли. Распад личности неизбежен, хотя сам человек может и не замечать этого. Проследим, как меняется Германн. Прочтем соответствующие места из текста… «Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости…» Дальше: «Будучи в душе игрок, никогда не брал карты в руки…» Но… «анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение… И… на другой день вечером он думал, бродя по Петербургу: «Что, если графини откроет мне свою тайну?.. Почему же не попробовать счастья?..» Германном завладевают дурные чувства… Кто знает, какие?.. Семушкина, пожалуйста. Так… Во время отпевания графини Германн не чувствует раскаяния, но… Читай. «Он не мог совершенно заглушить голос совести, твердивший ему: ты убийца старухи!» Голос совести! Запомните это! Он не дает покоя! Он сводит с ума!..

Вика с откровенной ненавистью посмотрела на Светлану Георгиевну: «Как бы ей самой не сойти с ума. У нее девчонка в детском саду пасется, так Рембо, если я хорошо попрошу, найдет для нее пастуха построже детсадовской воспитательницы… И Светлану рембовские ребятки, вроде Смурного, пощупают, чтоб поменьше трепалась!.. Пойду к Сидоренко, — уже не давая себе отчета, все больше стервенела задетая за живое Вика. — Внушу ей, что во всем виновата Светлана. Пригрела Васильеву, потакает ей, а пока Васильева в классе, покоя школе не будет…»

После урока литературы, даже не взглянув на Светлану Георгиевну, Вика прошмыгнула мимо нее в коридор и прямиком направилась к завучу. У нее, сказавшись больною, Семушкина отпросилась домой. Но домой идти и не подумала. Побежала к Рембо.

Днем Рембо, как правило, околачивался в подвале один. Можно было поговорить без свидетелей. Вика уже не могла отделаться от казавшейся ей весьма удач ион затеи.

Колюня боится выдать Дикаря, не явился даже в школу, чтоб не сболтнуть лишнего. Но если Рембо разрешит Колюне не приносить ему «адидасы», то Пупок, как миленький, выложит, где хоронится Дикарь. И они через своих стукнут милиции, отомстят за измену… Кто докажет потом, что это их рук дело. Вину они перекинут на Светлану, которая, как фашистка, пытала Соньку, а Сонька не снесла пытки, в истерике всех заложила. Очень правдоподобно! И не исключено, что именно так и случится…

Но Рембо, как ни странно, Викулю не поддержал.

— Ты опоздала, девочка, — сказал Рембо, пожирав Вику глазами. — Пока ты была в школе, Дикарь, Лында и Пупок притащили сюда все, что я от них потребовал. И «адидасы», и джинсы, и даже мотоцикл. Они не хотят ссоры. Дикарь стерпел, когда я на его глазах ласкал тебя. И нам не надо лишнего шуму…

— Да, но он предал нас, он предал тебя, Рембо! — вспылила Вика, но тут же взяла себя в руки. — Я думала, ты отомстишь за меня… и за себя…

— Не будем торопиться, — отверг доводы разъяренного самолюбия Вики Рембо. — Зачем нам брать лишний грех на душу? Дразнить гусей? Ментов шевелить? Ты умная девочка. Ты умеешь мыслям своим пристраивать ножки. — Рембо опустил веки, и из-под опущенных век поползла по его одутловатому лицу загадочная улыбочка. — Мысли твои раньше тебя прибежали ко мне, ловко ты это устроила. Так и действуй. Все попривыкнут к тому, что Дикарь кого-то изнасиловал или хотел изнасиловать… Слухи — великая сила! Броню прошибает! А ты внуши всем, что Дикаря его же дружки или его девочки заложили. Он горяч и крут, голову потеряет, и мы без трудов поимеем то, что хотим. Поняла?

Рембо, не поднимая век, поманил Вику к себе, усадил на колени, сказал в самое ухо:

— И Денечку не обижай, он славный мальчик, ты ему нравишься. А Кувалду не трогай. — Рембо понизил и без того тихий свой голос. — Арину эту, Васильеву, не задевай больше. За нею кое-кто стоит. Остерегись Аринку. Это приказ!

 

4

Арина уже проклинала себя, что связалась с малахольной Чумой. Пустяк и тот вырастает у нее до размеров трагедии, а тут не пустяк. Втемяшилось Соньке, что она потеряла себя, обесчестилась. И распирает ее, чокнутую, того гляди, разорвет на куски от неосторожного прикосновения, как невесомый воздушный шарик. Стоило Семге бросить дурацкую реплику, чуть подначить, на пушку взять, и Сонька воет уже, наводит тень на плетень. А вечером мать приласкает, приголубит ее, Сонька размякнет и выложит всю подноготную. Но еще раньше, после уроков, Светлана, послушав ее вой, не дура, все поймет и по капле выжмет признание. И тогда им всем несдобровать…

Зарывшись в сумбурные размышления, Арина не сразу услышала, что учительница литературы назвала ее фамилию и, значит, пришла ее очередь отвечать на очередной вопрос. «Пиковую даму» Арина до конца не дочитала, но слушала оперу Чайковского и содержание пушкинской драмы знала. Память Арине досталась от природы отменная. Она схватывала все на лету и вспомнила теперь, что, давая задание по внеклассному чтению, Светлана Георгиевна сказала: «Подумайте, можно ли сохранить себя, уничтожая другого?» Ясное дело, нельзя. Арина воспользовалась подсказкой и, не задумываясь, повторила учительскую фразу в утвердительной форме: «Нельзя сохранить себя, уничтожая другого». Она пробормотала это почти машинально, скороговоркой, но у Светланы Георгиевны была привычка при перекрестном опросе повторять сказанное ее учениками. И совершались чудеса. Сбивчивые, обрывочные, косноязычно высказанные мысли в устах Светланы Георгиевны становились внятными, глубокими и даже изящными. Делала она это незаметно, как фокусник, да еще и подбадривала всех похвалой: «Молодец, правильно», «Очень верная мысль», «Лучше не скажешь».

Когда Светлана Георгиевна похвалила Арину, развив и обогатив ее краткое высказывание, у Арины защемило сердце. Что Светлана хотела сказать ей, когда внушала, что после злонамеренного действия человек и вздохнуть не успеет, распадется как личность? Она считает ее злодеем? Негодует или предостерегает? Может, поговорим, начистоту, без обиняков? Посоветоваться? Над Сонькой же никто не насильничал. Ей самой хотелось в компанию, надоело одной прозябать. Веселилась она, выпила, анекдот даже рассказала. И парень ей понравился, она сама к нему липла, тащилась от его поцелуев. И не была против лечь с ним в постель. Но если Сонька не подтвердит этого, никому ничего не докажешь. Не поверят ребятам, и ей на поверят, засудят их. Надо что-то делать, но что? Откровенничать со Светланой опасно, все же она учительница. Поднажмут на нее Сидоренко с директоршей, и получится на Сонька, а она, Арина, всех заложила…

Елейный, неестественный голосок Семги снова вывел Арину из задумчивости. Семга долго и нудно вычитывала что-то из книжки, что проплыло мимо сознания Арины. Но Светлана Георгиевна, подытоживая лепет Семушкиной, заговорила о муках совести, которые, прямо как атомный взрыв, уничтожают скверно поступившего человека. Арина ни во что такое не верила, но ожила, потому что Светлана не к ней одной обращала свои наставления, но и к Семге тоже. А вдруг она и вовсе не имеет в виду их? Ведет себе урок, как положено по программе, и в ус не дует. И все обойдется без последствий…

Арина сомкнула губы и долго, упорно пялилась на Светлану Георгиевну, пытаясь привлечь ее внимание, чтобы спокойным лицом убедить в своей непогрешимости. «Но мозги ей прополоскать в чистой водичке не помешает», — подумала Арина, удивляясь, что, несмотря на все ее старания, нервные судороги, сотрясающие ее изнутри, не прекращаются. Вполне возможно, кто-то особенно любопытный, те же Семгины прихвостни, Настена и Катюха, исподтишка наблюдают за ней и им удается пробиться сквозь маску к ее мыслям и этому неожиданному тоскливому страху. Но нет, она не позволит никому одолеть себя, она всегда останется неуязвимой, потому что она сильная…

И все же сколько ни успокаивала себя Арина, ни разу до этого дня ей не было так тяжко и одиноко. Были бы ее Ключики под боком, они бы в миг скумекали как и что, но не переться же к ним за подмогой. Не хватало еще Роману доложиться, что она закрутила любовь с Лындой… А тут ей никто не подсобит, никто. Отец от нее далек. Татьяна, с ее старомодными взглядами, не поймет ее. Придется дома врать, где она ночь провела, и не в ее интересах этот разговор затягивать. Как же выпутаться ей из всей этой дряни?..

Когда Вика неожиданно исчезла, едва прозвенел звонок, Арина почувствовала облегчение. Взяла Соньку под локоть, шепнула: «Молчи как рыба, прибью» — и увлекла за собою к Светлане Георгиевне.

— Светлана Георгиевна, — заскулила Арина, состроив жалобное лицо, — нас вчера вечером хулиганы в подъезде закрыли, мы, что ли, виноваты?

— Постучались бы в любую квартиру, попросили открыть вам входную дверь, позвонили бы домой, чтоб не волновались.

— Мы стучались, — самозабвенно врала Арина, стараясь сохранять скорбное выражение лица. — Но кто же сейчас к себе в дом чужих людей пустит? Хоть умри на лестнице, все боятся открывать двери. Такая криминогенная обстановка… Вы же знаете… По телеку каждый день передают сводки МВД… Вы что, нам не верите?..

— Я готова поверить, — не поднимая головы, согласилась Светлана Георгиевна, — но Сидоренко и директор не верят. Не знаю, что им сказала Семушкина…

— А Семушкиной вы зачем позвонили, Светлана Георгиевна? — перешла от защиты к нападению Арина. — Она же сплетница и ненавистница. Мы на скверике познакомились с мальчиками, постояли с ними, поговорили. А среди них, оказывается, был парень Семушкиной, с которым она поссорилась. Я же тут еще не ориентируюсь, а Семге кто-то стукнул. Она и взвилась и мстит. На Сонечку накинулась, а Сонечка здоровьем слабенькая, да еще столько перенервничала ночью, вот и расплакалась…

— Где же были те мальчики, с которыми вы гуляли, когда вас в подъезд заталкивали? — Светлана Георгиевна подозрительно сощурилась, в точности как следователь из детективного фильма, лихо поймавший преступника на слове. Но Арина и глазом не моргнула.

— Не знаю где. Мы ж с ними только минут пять и постояли, даже их имен не спросили. Очень холодно было, мы домой собрались… Вы нас защитите, Светлана Георгиевна, а то Семга такой пожар раздует… Вы бы не должны были к ней звонить, — внушая Светлане Георгиевне комплекс вины, подвела черту Арина. — Она такая сплетница, да еще и ревность ей глаза слепит…

— Ладно, — свернула разговор учительница, — идите на уроки, разберемся… И вот еще что, — задержала она уже на ходу девочек. — На зимние каникулы хорошо бы всем классом съездить в Михайловское и Тригорское, это недалеко от Пскова. У меня там знакомая учительница есть в интернате, можно было бы с этим интернатом заранее условиться и остановиться у них. Вы, девочки, поможете мне организовать поездку? Завтра классный час, все и обсудим с ребятами…

— И Семга меня сожрет с потрохами, она же староста, — неприветливо возразила Арина. — После похода в шаляпинский музей наша староста поедом меня ела.

— Ну, пусть присоединится к вам, как раз и помиритесь… — улыбнулась, просветлела Светлана Георгиевна. — Поездка — дело непростое, всем работы хватит…

Арина ничего не ответила, потянула Сонечку в коридор. Уже в коридоре, развернув Соню к себе лицом, спросила коротко и сурово:

— Ты мне друг? Обещай, что не продашь меня! Или будешь последней предательницей…

Арина нажимала на те струны в Сонечкиной растерзанной душе, которые неспособны были фальшивить.

— Я не предательница, — оскорбилась Сонечка, — я не выдам…

— Ну и хорошо, и лады, и маме ни гугу, договорились?.. — Арина заземляла, размагничивала Сонечку. — Взрослых вообще наша жизнь не касается. У них свои проблемы, у нас — свои, ни к чему и пересекаться…

— Я не умею лгать, — горестно призналась Сонечка.

— Ну и не лги, — не протестовала Арина. — Ты просто молчи или отвечай уклончиво, чтобы и так и эдак можно было толковать, но лучше молчи, это у тебя мировски получается… Ты же хочешь еще с этими мальчиками увидеться? Тебе ж Дикарь понравился? И ты ему понравилась. У вас любовь, а это не грешно… Будешь как все — встречаться с парнем, хорошо проводить время, веселиться. Что ты, хуже других? Все у тебя будет — и косметика, и украшения, и сигареты. Эти ребята не жмоты. Ты — для них, и они — для тебя. Ты только не болтай и не страдай, и все будет о’кей! Даешь слово, что не заложишь друзей? Ну и лады! И не распускай больше нюни. И всем говори то, что я Светлане сказала. Запомнила? Молоток! — И Арина повела Сонечку на математику.

Но по дороге Сонечке стало совсем худо. Ее вырвало над раковиной в туалете, куда Арина успела затолкнуть ее в суматохе перед началом урока. Сонечкино лицо, когда она оторвалась наконец от раковины, напоминало распотрошенную вату, клочковатую, рыхлую и грязно-белую. Глаза ее снова затянуло слезами. Вдруг Сонечка пошатнулась, как-то странно запрокинула назад голову и стала медленно валиться на пол. Арина вовремя подхватила ее, прижала к себе, усадила на ведро, перевернутое кверху дном и забытое нянечкой после уборки.

Из ладошек Арина дала Сонечке попить, умыла ее холодной водой, причесала, села на корточки рядом.

— Я хочу спать, — сказала Сонечка, и в глазах ее шевельнулось безумие.

Во всяком случае, так показалось Арине. Она испугалась и побежала за Линой Чижевской, больше ей не к кому было обращаться. Борис Катырев все еще не приходил в школу, а Славка Гвоздев дулся на нее после драки, полагая, что она предала его, затевая дружбу с его обидчиками.

— Слушай, герой! — окликнула Арина паренька классом помладше, болтавшегося по коридору то ли за плохое поведение его уже успели прогнать из класса, то ли он по собственному желанию прогуливал урок. — Будь другом, загляни в кабинет математики, скажи, что Чижевскую вызывает завуч. И чтобы портфель взяла. Сработаешь?

— Угу, — изъявил готовность паренек, жаждавший развлечений. — Какая фамилия?..

Линка выскочила из класса рысью. Арина, спрятавшись за туалетной дверью на случай, если выглянет из класса математичка, цапнула ее за руку, втащила в туалет.

— Соньке плохо, — сказала Арина, не распространяясь. — Отведем ее домой?

— Отведем. — Лина тоже не склонялась к продолжительной беседе.

— Тогда по-быстрому, — распорядилась Арина. — Пока урок не кончился, чтобы нас не засекли.

— Слишком много тайн! — нахмурилась Лина. — Сидоренко мигрень замучает. Зайдем к медсестре, если она на месте. Сонечка выпьет валерьянки или еще что-то успокаивающее, и я заодно отпрошусь с уроков, у меня горло болит…

— С чего это? — насмешливо зыркнула Арина. — Ты ж вчера не гуляла…

— Потому и не гуляла, что ангина начинается, — одним махом все расставила по местам умная Лина. — И прадед приехал, он у нас редко появляется…

— Ох и поливальщица ты, Чижиха! — стукнула кулаком в плечо Лину развеселившаяся некстати Арина. — Врешь напролом, почти как я, но думаешь, что лучше. А прадед твой ничего старикан, я с ним вчера познакомилась. Лихо он с Дикарем воевал…

— Ты знакомься с кем хочешь, — не приняла Арининой веселости Лина, — а Сонечку не трогай. Ты погубишь ее, а она тебя. Учти! — Лина внушительно посмотрела на Арину и направилась к Сонечке.

Арина озабоченно пожала плечами, попыталась собраться, но не сумела. Недоброе предчувствие, особенно после Лининых слов, завладело ею полностью. Вместе с Линой поднимая обмякшую и потяжелевшую Сонечку под руки, Арина впервые почувствовала, что сердце бьется болезненно, а мысли скачут как ненормальные.

Медицинская сестра на этот раз пребывала на своем посту. Она напоила Сонечку валокордином, Лине какой-то дрянью смазала горло, даже не заглянув в него, и разрешила больным в сопровождении Арины разойтись по домам.

— Пожалуйста, — вежливо попросила медсестру Лина, — скажите нашему классному руководителю, Светлане Георгиевне, что вы отпустили нас. — Лина никогда не теряла контроля над собой и во всех ситуациях думала в первую очередь о себе.

На морозе Соне стало еще хуже. Ее снова вырвало, и девчонки волокли ее за собой, надрываясь и нервничая. Лина наотрез отказалась подняться в квартиру. Попрощалась у лифта и сбежала. Арина и не удерживала Чижиху, ей было сподручнее поговорить с Сониной мамой без свидетелей.

— Пусть отдохнет, — посоветовала Арина оторопевшей от ужаса женщине, как будто была хозяйкой положения. — Не утомляйте ее расспросами. Я вам все уже рассказала. Извините, но вчера вы очень навредили Соне. Зачем вы звонили всем? Дали повод для сплетен. Вышло недоразумение, а начнут языки чесать — от грязи не отмоешься. Охотников потрепать нервы всегда навалом, а Сонечка у вас слабенькая, сраму не переживет. Так что лучше помалкивать…

— Ты мне правду скажи, — просительно глянула на Арину Сонина мама, и губы ее задрожали, — Сонечку изнасиловали?

— Да бог с вами, — отмахнулась Арина. — Как такое вам пришло в голову? И не заикайтесь об этом, а то Сонечку совсем заклюют. Вы меня поняли? — Арина гипнотизировала растерявшуюся женщину своими холодными прозрачными глазами, нутром угадывая, что это у нее получается.

— Я позвоню вечером? — спросила Арина, прощаясь.

— Позвони, — разрешила Елена Егоровна, — и дай, пожалуйста, мне свой номер телефона, мало ли что…

Арина скатилась с лестницы по перилам и выскочила во двор. На нее пахнуло холодом, перехватило дыхание. Арина затянула потуже шарф, прокашлялась и убедила себя в школу не возвращаться. Тревожное состояние никогда не обманывало ее. Как только оно возникало, что-то неприятное обязательно случалось.

Неясное, пасмурное сознание будущего погнало Арину в соседний двор, к бомбоубежищу, но она не рискнула нырнуть в трубу, пока светло. Кто-то мог увидеть ее, даже из окна. Да и не было уверенности, что Дикарь и Дылда я бункере. Лында пошел на работу, а Дикарь хотел поехать к отцу за деньгами. Колюня!.. Только сейчас Арина сообразила, что Колюню она не видела на уроке литературы. Где он? В бункере? Дома? Но все равно ни телефона, ни адреса Пупонина она не знала…

Идти домой у Арины не лежала душа. Быстрым шагом пошла она вдоль проспекта мимо мелькавших и ускользающих домов, отогревая дыханием озябшие руки. У табачного киоска притормозила, полезла в портфель за деньгами и вдруг почувствовала на себе острый и болезненный, как булавочный укол, взгляд. Она даже не успела перехватить его, Семушкина удалялась от нее, как обычно повиливая задом.

«Стукнула, мерзавка, Рембо! Заложила ослушников! — Прозрение всегда приходило к Арине как гром среди ясного неба. — Вот гадина! А подвал их где-то тут, поблизости… И выбираются они из него через подъезд!»

Арина зашла в подъезд, из которого, как ей показалось, вынырнула Семга. Несколько ступенек вели к подвальной двери с громоздившимся на ней увесистым амбарным замком.

Оглянувшись, нет ли кого за спиной, не спускается ли кто-то на лифте или по лестнице, Арина рискнула проверить, действительно замок защелкнут на ключ или это бутафория, как было в подвале, куда она ходила раньше.

Замочная дужка поддалась сильной Арининой руке, но за дверью раздался пронзительный оглушающий звонок. Сработала сигнализация, предупредила, что на пороге чужак!

Арина сомкнула дужку с тяжелым замковым туловищем и, перескакивая через ступеньку, вылетела на улицу. Заскочила за угол, под арку, и затаилась. С трудом восстанавливая дыхание, нахлебалась холодного воздуху. Никто не погнался за нею, не настиг ее…

В подвале ее прежних друзей никакой сигнализации не было. Закрывали дверь изнутри на засов, а для своих за широкой трубой хоронился от посторонних глаз обычный звонок, такой же как у входной двери в любую жилую квартиру. Да и замок проверять никому из взрослых не приходило в голову — висит и висит, и, значит, дверь заперта. А они на рожон не лезли, дожидались, пока подъезд опустеет, а то и через подвальное окно влезали с тыльной стороны дома, из кустов, там у них решетка была высажена и вынималась потихоньку, без лишнего шума.

Пережидая в подворотне, Арина судорожно думала о том, что из бомбоубежищ, которые повсюду располагаются под подвалами, тоже можно выйти через подъезд, надо только в бункере проверить все двери, поискать запасной выход. Мало ли что…

Озираясь по сторонам, Арина выползла на проспект и двинулась в сторону вокзала. Где-то там, у вокзала, на овощной базе подвизался грузчиком Лында…

Ветер, колючий, знобливый, наскакивал со спины, прохватывал насквозь ледяным ознобом. Арина вскочила в автобус, забилась в гущу людей, впитывая в себя чужое тепло, заряжаясь дармовой энергией. Нравилось ей иногда вот так раствориться каплей в людском потоке, нестись по проложенной кем-то трассе, с намеченными заранее остановками, среди тех, кому она безразлична, и не маяться поисками собственного пути.

У вокзала Арина спрыгнула с подножки и, осведомляясь у прохожих, где находится овощная база, шла быстрым шагом. Ей повезло. Лында у подъездных ворот разгружал машину с прихваченной морозцем капустой. Она увидела его издалека. Он был самым высоким и единственный твердо держался на ногах.

— Валик! — несмело позвала Арина.

Лында почему-то вздрогнул, резко обернулся и вперился в Арину так, словно никогда ее не видел.

Арина натянуто улыбнулась Валику, сделала знак рукой, чтобы подошел. Лында отряхнулся, потер руки о грязный, топорщащийся на морозе фартук и степенно, не свойственной ему походкой двинулся к Арине.

— Ты чо? — спросил он, не сразу закурив на ветру. — Сюда приходить не след. Тут не ля-ля, тут пахота.

— Ну, извини, — сразу же избавилась от улыбки Арина. — Я… У нас, похоже, завал…

— Эй, Валик, — заверещал за спиной у ребят пьяный голос, — познакомь с девушкой… С девушкой познакомь…

— Мотай, — сказал Валик Арине. — Если срочно, жди у пивного ларька, за углом. Освобожусь — прискачу… — И он пошел к машине вразвалочку, не оглядываясь.

Арина сникла. Вчера, купаясь в волнах дурманящей радости, она невольно приписывала свои ощущения и тому, с кем вместе бросилась в бездонную пучину. Ей казалось, что Валик без ума от неё и так будет до тех пор, пока ее желание быть вместе с ним не испарится. Сегодняшнее леденящее равнодушие Валика отрезвило ее. Для Лынды она ничто, подвернувшееся очередное развлечение. Угомонив свою плоть, он тут же забыл о ней и порывается слинять, прямо как в Сонькином анекдоте…

Но что-то неведомое заставляло все же Арину топтаться у пивного ларька, который, на ее счастье, был наглухо закупорен. Спасаясь от забирающего в тиски холода, Арина похлопывала себя по бокам, приплясывала и ругала на чем свет стоит и Лынду, и всех его дружков, и Чуму, и Семгу, и Чижиху, а заодно и себя, доверчивую дуру.

— Эй! — крикнул ей Лында, возникнув совсем не с той стороны, откуда она ждала его.

Арина подбежала к нему, посиневшая, скрюченная, постукивая зубами. Лында поймал ее раскрытыми для объятий руками, потискал недолго, чтобы согрелась, предложил:

— Метнемся в кофуху, глотнем кофейку или бульончику?..

— Угу, — кивнула Арина, борясь с постукивающими зубами.

Прижимаясь к Валику боком, Арина, как губка, тянула в себя его тепло и постепенно успокаивалась. Теперь Валик ничем не отличался от себя вчерашнего, которого она любила.

В шумном и тесном кафе, где они сидели друг против друга, постепенно рассеялись остатки неловкости. Согревая лицо и руки над паром от бульона, котлет и кофе, Арина выложила Лынде все, что знала сама о ночном перезвоне, о дрянном слушке, пущенном Семгой по школе, о слабеньком Сонечкином хребте, который переломить для Семги — раз плюнуть, и о том, что Семга уже таскалась к Рембо фискалить и может науськать классную или завуча, чтобы заставили Сонькину мать обратиться в милицию…

Лында слушал ее не перебивая и никак не проявлял своего отношения к тому, о чем она с такой страстью рассказывала. В какой-то момент Арине почудилось, что он механически двигает руками и челюстями, не ощущая вкуса того, что ест, и не придавая значения ее переживаниям. Она собралась было потормошить его, потянулась к нему рукой, но Валик тут же очнулся, вскинул на нее ничего не выражающие глаза и недоуменно осведомился:

— Ну и чо?

Арина, надеявшаяся на бурную реакцию или на участие, смешалась, спросила, заглядывая Лынде в лицо:

— Что будем делать-то?

— А ничо, — спокойно и легко открестился от всех проблем Лында. — Нас чо, кто за ноги держал? Пусть шуршат. А с Рембо мы разбодались…

— Милиция же может нагрянуть, застать врасплох? — Арина старалась напугать Лынду своими страхами.

— Милиция? — загадочно-снисходительно улыбнулся Лында. — Нагрянет в бомбу? Через трубу? Да их туда калачом не заманишь. Это ж лабиринт, потемки. Нужны им приключения на свою голову!..

— Туда ж и через подъезд можно войти, — настаивала на своем Арина. — Вы пробовали открывать двери? Без запасного выхода нельзя. Мало ли что?..

— Во, и милиция тоже прикидывает: мало ли что? Они ж знают, с кем дело имеют. Услышим мы шум, уйдем по отсекам подальше, их за собой заманим и долбанем, как Кутузов Наполеона. А у них, как учил Дзержинский, горячее сердце, но ум холодный. Ясненько? Вот так. Ну а к дверям мы не лезли, потому как они, похоже, заточены, раз красной краской ручки помазаны…

— Чушь, — уверенно возразила Арина. — В нашей бомбе точно такие же двери были и ручки такой же краской испачканы. Ни фига они не заточены. В эти бомбы сто лет никто не заглядывал. Ну, наденьте перчатки резиновые на всякий случай.

— Ну, наденем, как прикажете, — посмеялся Лында. — А ты, как блоха, не скачи. Пощекочешь кого-нибудь ненароком, а у него, глядишь, нервишки шалят. Возьмет да и прихлопнет тебя. Топай домой, уроки учи или еще что делай, а вечером столкнемся, как договаривались. А эту Чуму не тягай за собой больше. Кому она нужна-то? Дикарю Чижиха нужна. Это он так с Чумой этой, от скуки. А Колюня если упадет на нее, пусть сам ее и волочёт, и за нее расхлёбывается. Мы его предупредим… — Лында подмигнул Арине и сунул в руки портфель, брошенный у ножки стула.

Арина напялила на себя куртку, натянула шапку и варежки, бросила Лынде: «Салют» — и двинулась к выходу…

Неприятный холодок тревоги снова выпустил свои щупальца. Пока Лында сидел напротив и они ели горячий бульон, она отпустила вожжи, размякла, оттаяла. Но ушла из кафе — и не унесла с собой ощущения, что кончилось ее одиночество и рядом есть человек, на которого можно опереться. Лында не Роман. И конечно, не Паша с Сашей, её родные души, её братики, пусть и некровные.

— Девушка, — услышала она за спиной, — вы не против познакомиться?..

Арина шарахнулась в сторону по кривой, как учил ее Роман, но два других его ученика умело преградили ей путь.

— Господи, Ключики! — навалилась Арина на сомкнувших плечи Пашу и Сашу. — Иду и о вас думаю, второй день о вас думаю, черти полосатые.

— А мы второй день тебя ищем. Звоним, звоним, все говорят: «Нет дома», — сказал Паша. — Сразу скажу, чтоб не тянуть волынку. Мать твоя под машину попала. Напилась в ноль и пошла через проспект поверху, без всякого перехода.

— Задавили? — осела Арина.

— В больнице. Без сознания. Мы узнавали. С нами поедешь или как? — Ключи смотрели на нее в упор, и от этого пристального, проникающего в нее взгляда ей становилось не по себе.

— Зайду домой, — не сразу отозвалась Арина. — Напишу записку отцу, схожу за Наташкой в садик.

Арина лукавила. Она страшилась увидеть мать на пороге смерти. И помимо того, поездка в больницу нарушала все ее планы, а ей хотелось все-таки заглянуть в бомбоубежище, встретиться с Лындой, несмотря ни на что…

— Ну в общем, ей уже ничем не поможешь, — сразу все поняли Паша и Саша. — Врачи сказали — она безнадежна. Вот мы записали для тебя телефон и адрес больницы. А хочешь, мы подождем?..

— Нет, — отозвалась Арина, — вы поезжайте. Я сама. Я позвоню вам…

Ключи довезли ее до дома и умчались на мотоциклах восвояси, а Арина пошатываясь поднялась в захудалую каморку отца и, не раздеваясь, кинулась на диван. Поскольку плакать она не умела, то застонала или, скорее, зарычала, как раненое и почуявшее непривычное бессилие животное. Она поклялась никогда не прощать матери её предательства, но теперь в ней снова пробудилась щемящая, горькая жалость, и никак не удавалось ее обуздать. Она не представляла себе мать мертвой, боялась увидеть ее искореженной и окаменевшей, но в то же время ее назойливо одолевала, наверное, постыдная в такой момент мысль, что после смерти матери они смогут перебраться в их старую большущую квартиру, где места для всех навалом и поблизости ее школа, ее друзья, Пашка и Сашка, и Роман. Она мечтала об этом. Но теперь перспектива расставания с Лындой вдруг напугала ее. Она уже сама не знала, чего хочет, и в отчаянии металась по дивану, издавая дикие, не похожие на человеческие звуки. Но они не смирили и не утишали ее муку…

 

5

Покинув подземелье на рассвете, Кирилл и Валик подались к развалюхе сарайчику, где у них в старом пустом бочонке, забросанные тряпьем, хранились джинсы и кроссовки фирмы «Адидас» для Рембо и стоял обещанный ему мотоцикл, по счастливой случайности дарованный старинными Ариниными дружками.

Колюня, как ему и было приказано, уже поджидал их, переминаясь с ноги на ногу, смешно подпрыгивая и передёргиваясь на утреннем хватком морозце, в плохонькой своей одежонке и давно изношенных ботиночках.

— Ничего существенного не отморозил? — не глядя на Колюню, мрачно пошутил Кирилл и озлобился. — Артист нашелся, и «адидасы» ему подавай, и девку, и все на блюдечке с золотой каемочкой, как шаху персидскому…

Колюня понуро опустил голову, и от его унылой фигурки повеяло раздражением.

— Чуму мать искала, — исподлобья посверливая Дикаря черными юркими глазами, буркнул Колюня. — Сёмга трезвонила мне ночью.

— А этой что надо? — взъярился Кирилл.

— Вроде классная у нее вынюхивала все про Кувалду с Чумой, она ж староста, — угрюмо пояснил Колюня и опасливо потупился.

Кирилл, давно научившийся читать все несложные мысли и чувства на простоватом лице своего подручного, догадался, что Колюня недоговаривает.

— Ну и об чем же вы пощебетали в ночи? — закуривая и сплёвывая по-особому, вбок, полюбопытствовал Кирилл, вкладывая в свой вопрос столько уничтожающего презрения, что им можно было бы и железный прут согнуть, то что тщедушного и трусоватого Колюню.

Тень сомнения колыхнулась в Колюнином взгляде зыбью пробежалась по напряженному лицу. Колюня колебался — все ли выкладывать?..

— Спрашивала, где мы тусуемся, — выдавил наконец Колюня, умолчав о предложенной ему сделке и остерегающих угрозах.

— Может, Рембо ее науськивает, добивается найти нас? — высказал догадку Лында, прилаживающий высохший после перекраски номерной знак к мотоциклу.

— За каким чертом мы сдались ему? — не слишком уверенно огрызнулся Кирилл. — Припрем все шмутье, что он потребовал, и с концами. Мы что, пересеклись с ним? Или он по бойне соскучился?

— Семга что-то трепала про ментов, — промямлил Колюня. — Может, классная с Чумовой матерью с перепугу, что девки пропали, в милицию стукнули?

— Во ясли! Связались на свою шею! — Кирилл заскрипел зубами. — Вечером приволочешь Семгу к подъезду, где контора, погоним ее по ложному следу, а то эта швабра нас в покое не оставит. Придется ее успокаивать… А пока что беги за замком, надо на наружной двери свой замок поставить…

— Где я возьму замок-то? — захныкал Колюня. — В магах пустыня.

— Хорошо пошаришь — найдешь! — прикрикнул на Колюню Кирилл. — У мужиков на стройке поспрашиваешь, на пузырек сменишь! Если, конечно, не хочешь в тюряге клопов давить. И до нашего прихода все внутренние двери открой, чтоб по отсекам прогуливаться можно было.

— А если в красных ручках ток? Шибанет меня, — совсем разнылся Колюня. — Резиновые перчатки нужны…

— Ну, я принесу с базы, — пообещал Лында. — И замок пошурую, лишний не помешает. Машины с утра раскидаю и привалю к тебе.

— Ну, лады, — поутих немного Кирилл. — И без Лынды к наружным дверям не суйся, понял? — предупредил он Колюню. — От Рембо отмотаемся, я к отцу сгоняю за бабками. К моему приходу чтоб все было в лучшем виде!

— Буде сделано! — разогнувшись, приложил руку к предполагаемому козырьку Лында. — Но ты Рембо все-таки пощупай…

Этот разговор состоялся ранним утром, задолго до того, как Арина нежданно-негаданно явилась к Лынде на базу и он морочил ей голову, дурашливостью прикрывая свою осведомленность.

Пополудни Кирилл, как и было условлено, позвонил отцу. Отец сам поднял трубку и непривычно возбужденно прокричал:

— Кирилл?! Как хорошо, что ты вовремя! У тебя все в порядке?

— В порядке, — сухо отозвался Кирилл, никак не разделяя настроения мало знакомого ему родителя.

— Слава богу, значит, нас вчера разыграли. Приедешь, расскажу. Я твою просьбу выполнил. Да, ты не задерживайся, пожалуйста, — взволнованно говорил отец с какой-то странной для него удалью. — У меня в гостях совершенно прелестное создание, хочу тебя познакомить, вместе пообедаем.

— Какое еще создание? — совсем не любезно проворчал Кирилл, насторожившись, не помешает ли ему кто-то или что-то получить от отца деньги.

— Я же сказал — прелестное, — игриво ответил отец. — Юная богиня. Но она спешит, так что поторапливайся…

Отец жил неподалеку от их дома, и когда-то это было предметом чуть ли не основного неудовольствия его ревнивого, особенно по пьянке, отчима. От бомбоубежища, где теперь обосновался Кирилл, идти к отцу даже пешком, медленным шагом не больше пятнадцати-двадцати минут. Но Кирилл нарочно, из дурацкого протеста против всего, что исходило от отца, тянул время.

— Ну, наконец-то… — радостно вздохнул Владислав Кириллович, сам впуская сына в квартиру. — Линочка! — крикнул он в полуоткрытую дверь гостиной. — Мое чадо прибыло. Счастлив представить ним… — Отец подтолкнул Кирилла вперед — и осекся в излияния редко обуревающих его эмоций, увидя, как исказилось в страдальческой гримасе лицо его очаровательной гостьи.

— Вы знакомы? — удивился Владислав Кириллович, натолкнувшись на застывшего на пороге комнаты сына.

— Как охотник и лань, — неразборчиво пробормотал Кирилл, но отец его услышал.

— Я вижу, мой сюрприз не удался, — попытался сделать вид, что не заметил реакции девочки и злорадной насмешки сына, Владислав Кириллович. Он мгновенно переменился, собрался и принял обычную для него форму холодноватой сдержанности. — Анна Александровна сейчас накормит нас обедом, а пока поболтаем. Я показывал Линочке свою коллекцию масок и готов, богиня, ответить на ваши вопросы. Вы хотели как будто о чем-то меня спросить?..

Лина молчала, чуть склонив голову набок, и в ее задумчивости Кирилл угадал сложные душевные переживания.

— Будь моя воля, — стараясь сбить отца с толку, изрек вместо Лины Кирилл, — я снимал бы маски с человеческих лиц, неслабенькая получилась бы коллекция, как ты находишь? — Катая желвак на скулах, Кирилл вызывающе посмотрел на отца.

— Я ценю юмор, — холодно сказал Владислав Кириллович, — но это уж, извини, какой-то сатанинский сарказм…

— Я очень вам признательна, Владислав Кириллович, — чарующе улыбнулась Лина, — но, поверьте, мне нужно идти. Я говорила вам, у меня болит горло, и дома будут волноваться. А с Кириллом мы учились в одной школе и еще увидимся… — Лина завораживающе взглянула на Кирилла и поднялась.

— Линочка, — пропела своим бархатным сопрано Анна Александровна, легкой походкой вплывая в комнату и волоча за собой тележку с обедом, — без вас эти суровые мужчины будут выглядеть слишком мрачно. Я прошу вас, отведайте моих скромных яств, а потом они отвезут вас до самых дверей… Боже, Влас, — воскликнула она, и ее темные красивые глаза чуть затуманились слезою, — как эта девочка похожа на нашу Леночку!..

Кирилл увидел, как у отца дрогнули губы. Резким движением он повернулся ко всем спиной, якобы за тем, чтобы вооружиться табаком и трубкой. Набивая и раскуривая ее, Владислав Кириллович подсел поближе к Лине, униженно попросил:

— Не покидайте нас, богиня…

— Ну, хорошо, хорошо, — одарила всех волшебной улыбкой девочка. — Тогда я помогу Анне Александровне на кухне. — Она изящно высвободилась из глубокого кресла и выпорхнула вслед за старухой из комнаты, оставив наедине отца и сына.

— Где ты подцепил ее? — пренебрежительно полюбопытствовал Кирилл.

— Она дочка моего знакомого, — неохотно пояснил отец. — У меня сегодня нет лекций, Анна Александровна просила съездить на рынок за овощами. Сейчас скользко, я вел машину не торопясь, близко к тротуара смотрю — Линочка, тоже не спеша движется вдоль проспекта в сторону дома. Грустная такая, голову склонила. Я буквально умолил ее заглянуть к нам, завлекал коллекцией масок, хотел познакомить с тобой… Хорошая девочка, прелестная… А та девица, что разыграла нас ночью, она кто? Звонила и маме, и мне, пугала, что ты в опасности, выспрашивала, как отыскать тебя, переполошила всех… Мама полагала, что ты гостишь у меня…

— Я ночевал у товарища, — не вдаваясь в подробности, соврал Кирилл.

— Я был бы рад, — все так же, не отрывая от сына неподвижного взгляда, предложил отец, — если бы ты поселился у меня. Я переберусь в кабинет, мы приготовим для тебя отдельную комнату. Пойдешь в вечернюю школу, я договорился в институте о работе для тебя, сменишь обстановку…

— Спасибо, — ухмыльнувшись, поблагодарил Кирилл, — я подумаю, — и, узрев, что Лина вернулась из кухни с чем-то в руках, добавил: — В общем-то я своей жизнью доволен, а та дрянь, что звонила, шлюшка, ее вот одноклассница, — кивнул он на Лину. — Спал я с ней, и она ревнует меня. Так что это не розыгрыш, а житейская драма…

Кириллу не терпелось досадить отцу, вывести его из интеллигентского спокойствия, взорвать приторную ласковость и поклонение перед избалованной куклой, которая от него, неинтеллигентного, нос воротит.

— О драмах не говорят с таким намеренным бесстыдством, — темнея лицом, осадил сына взглядом Владислав Кириллович. — Я вынужден извиниться перед гостьей…

Лина затихла с болезненной улыбкой, а Кирилл, едко посмеиваясь, продолжил свое наступление:

— За что извиняться-то? Богиня не должна оставаться в неведении о заветах главного Бога. После тебя у нас с матерью оставалась одна любопытная книженция. — Кирилл умышленно пренебрегал чувствами много лет назад потерянного и по случаю вновь обретенного отца. — Отчим мой, чудак, все прилаживал ее вместо подставки под кастрюльки и чайники, а я в промежутках между этими манипуляциями иногда кое-что из нее почитывал. Да, так вот, в этой книженции были записи из секретных слов Иисуса. Его ученики, апостолы, стало быть, спросили у него: «В какой день ты явишься и когда мы увидим тебя?» На что Иисус им ответил: «Когда вы обнажитесь, не ведая стыда, когда совлечете с себя одежды и сложите их к вашим ногам, как делают дети, и будете топтать их ногами. Тогда станете сынами того, кто живет, и более не узнаете страха…» Правильно я запомнил?..

— Правильно, — хмуро ответил отец. — Но это же апокриф, подделка. Пятое Евангелие от Фомы. Оно не совпадает с каноническим и не признается священной книгой… — Отец говорил с каким-то ожесточенным огорчением и все время поглядывал на Лину, словно мнение и отношение к нему этой девчонки значило для него все или, по крайней мере, многое.

— Как жаль, — раздражаясь этим, издевательски посетовал Кирилл, — что мне некому было растолковать это в детстве. Что поделаешь, я воспитался на несвященной книге! Когда я встречаю прелестное создание, меня подмывает без стыда и страха сорвать с себя и с нее одежды и вступить в царствие небесное…

Кирилл упивался своим неожиданным триумфом. Ему представлялось, что он уложил отца на обе лопатки, унизил его в глазах Лины, а сам возвысился.

Но Лина вдруг весело рассмеялась, небрежно поставили на стол то, что держала в руках, мягкой поступью приблизилась к Владиславу Кирилловичу и, нежно погладив его по рукаву костюма, негромко сказала:

— Не сердитесь, он дразнит вас. Я тоже изводила своего папу этим пятым Евангелием. Я его не читала, конечно. Но и у нас был сборник «Античность и современность», и мне почему-то нравился этот Фома. За его бунтарство. За то, что попытался опрокинуть вверх дном писания чинных и благопристойных Матфея, Марка, Луки и Иоанна… — И Лина своей колдовской улыбкой попыталась объединить и примирить отца и сына. — Но мой папа ужасно негодовал. Он говорил, что Фома — близнец Иуды и верить ему нельзя…

— Безнравственные творения, — отвечая Лине благодарной улыбкой, чуть расслабился Владислав Кириллович, — появляются, как только умы начинают бродить и ослабляется общественная нравственность. В такие же тревожные, как наши, времена… Все повторяется. И библейская мудрость гласит: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, и Бог воззовет прошедшее».

— Как горько, что мы забыли Бога, — пропела Анна Александровна, появившись в дверях и приглашая всех к столу. — Давайте обедать. У сытого человека сердце смягчается… — Она вроде бы ни к кому не обращалась, но Кирилл был уверен, что в словах лукавой умной старухи спрятан намек. — Из веку повелось, дети спорят с отцами. Но нынешние молодцы особенно задираются, от большой образованности, наверное…

— Какая наша образованность? — негодуя, что Лина вмешалась, поддержав отца, не смирялся Кирилл. — Я, к примеру, в гостиных не рос, все больше среди подвыпивших слесаришек околачивался…

Кирилл со злорадным удовольствием отмечал, что отцу претит их словесная распря в присутствии гостьи и при каждой его вздорной реплике он украдкой поглядывает на Лину. А девчонка умело прикидывается, что не принимает всерьез дерзости разгулявшегося молодца, и с присущим и тактом немедленно бросается на помощь утомленному атаками отцу.

— Моим мучениям пришел конец, — сказала она, вроде бы ни с того ни с сего озарив всех своей лучезарной улыбкой. — С тех пор как я познакомилась с Кириллом, я все терзалась, у кого еще я видела такие редкие ярко-васильковые глаза?

— Вспомнила? — насмешливо посмотрел на нее Кирилл.

— Ну конечно, — весело и просто откликнулась Лина. — У твоего папы, Владислава Кирилловича. Вы очень похожи…

Анна Александровна вскинулась, по всему чувствовалось, оценила старания гостьи, так умно и деликатно распутывающей безнадежно затянувшийся узел в отношениях отца и сына. Казалось, эту девочку невозможно загнать в угол, поставить в тупик, она неуязвима. И, постигая это, Кирилл все больше восставал против Лины, против всех, хорошо воспитанных, умеющих не показывать свою зависимость от обстоятельств, всегда и во всем быть духовно свободными. «Посмотрим, как она запоет в клетке…» — исступленно подумал Кирилл и, следуя своим мыслям, неожиданно для себя и для всех присутствующих за столом продекламировал нараспев:

— «Забыв и рощу, и свободу, невольный чижик надо мной зерно клюет и брызжет воду, и песней тешится живой…» Пушкин Александр Сергеевич…

Отец и старуха почти одновременно укоризненно уставились на Кирилла, и снова возникла, в который уж раз спровоцированная им, натянутость. Но и в этот раз Лина попыталась разрядить ее.

— Меня в школе зовут Чижиком, — жалостливо призналась она. — Я же Чижевская. А вот этого сэра почему-то величают Дикарем. Никак не могла вспомнить его фамилию, подозревала, что он Дикарев, а он оказывается Кокарев. Так отчего же Дикарь?..

Владислав Кириллович и Анна Александровна, не сговариваясь, дружно расхохотались, а Кирилл, все больше свирепея, окинул всех недобрым взглядом и почти прорычал:

— Поймешь, время придет!

В его словах, голосе и во всем облике прорвалась наружу нешуточная угроза. Анна Александровна вопросительно посмотрела на зятя, и Владислав Кириллович совсем опечалился, ушел в себя. Но отец и старуха мало занимали воображение Кирилла, он исподтишка наблюдал за неподдающейся ему девчонкой. Она будто не понимала его и не пугалась, словно обводила вокруг пальца…

— Владислав Кириллович, — обратилась Лина к профессору, притворившись, что не придала значения словесному бряцанию оружием, — вы обещали рассказать мне, как играют в нарды. Папе прислали в подарок нарды, а у нас дома никто в этом, как теперь говорят, не Копенгаген…

— Линочка, что я слышу? Вы тоже пользуетесь жаргоном? (Кириллу показалось, что отец просто-напросто втюрился в кокетничающую с ним девочку и даже не полагает нужным скрывать своей влюбленности, разговаривая с ней как со взрослой женщиной, богиней, заслуживающей поклонения и служения ей. И это тоже немало раздражало Кирилла.) Я надеюсь, вы будете бывать у нас, — заискивающе проговорил отец. — Я сумею на практике объяснить и правила игры, в общем не сложной, но нужно хорошо считать…

— С арифметикой у меня не очень, — горестно покачала головой Лина, — в магазине меня постоянно обсчитывают…

— А в «чижика» ты играть умеешь? — снова вклинился в начавший уже выправляться разговор Кирилл. — Детская игра и правила простые. Заостренная палочка сильными ударами загоняется в круг, но считать тоже надо, потому что чем больше загонишь палок, тем лучше…

Теперь Кирилл был удовлетворен. Лина растерянно посмотрела на Владислава Кирилловича, на Анну Александровну и опустила глаза.

— А я придумала, как расшифровать чижа, — притворно улыбнулась старуха, пропустив мимо ушей очередную непристойность Кирилла и перехватывая инициативу в трудно складывающемся разговоре. — Чиж — это чрезвычайно интересная женщина…

Теперь пришла очередь Лины выразить свою признательность старухе быстрым, но уже невеселым взглядом.

— Чиж — это чрезмерно интригующая ж… — окончательно разрушая все, что можно разрушить, исходя иронией и злобой, проскрипел совсем уже хриплым голосом Кирилл. — Я что-то не то брякнул? Что вы так приуныли? Ну, извините, я в интеллигентном обществе, можно сказать, впервые… Спасибо за угощеньице. — Кирилл, оставив еду, решительно поднялся из-за стола. — Я вообще-то пришел за бабками…

— Дождешься меня, — строго, почти непримиримо распорядился Владислав Кириллович. — Нам нужно поговорить, а я обещал Линочку отвезти домой.

— Я сам отведу ее, — с не меньшей настойчивостью воспротивился отцу Кирилл. Он добился своего. Внутренний голос подсказывал ему, что отец устал, его нервам, напряженным до предела, необходима хотя бы краткая передышка. Он отступит, а девчонка не отважится настаивать, чтобы ее доставили до дома на машине. — Ты сам захотел познакомить меня с этой девушкой, — с отчаянным упрямством выигрывал поединок Кирилл. — Надеюсь, не для того, чтобы я наблюдал, как ты за ней ухаживаешь. Отдыхай, старик, ты уже не годишься для юных богинь…

— Но может, вы вместе… — робко заикнулась Лина.

— Мне не нужны помощники, не сомневайся, богиня или Чиж, как тебе нравится?.. — грубо пресек попытку изменить что-то в его намерениях Кирилл.

— Линочка, — пролепетал отец с несвойственной ему мягкостью, — я буду счастлив видеть вас. Не судите строго этого шалопая, я им займусь на свободе. И ты сразу же возвращайся. Я жду тебя, — сказал Владислав Кириллович сыну, вмиг посуровев.

— Я жду тебя, как ты меня, и будем верные друзья… — Кирилл волком посмотрел на отца, подающего пальто Лине, и, едва кивнув расстроенной вконец Анне Александровне, далеко не любезно вытолкал Лину за дверь.

Кирилл вел Лину впереди себя, подгоняя окриком, если ей случалось оступиться или замешкаться, как охранник невольника. Теперь, когда после стольких уловок она наконец оказалась беззащитной в его руках, Кириллом овладела та дикая ярость, вспышки которой были ужасны и почти лишали его разума.

На улице, пока он теснил свою пленницу подальше от дома отца к крепости под землею, он не проронил ни одного доброго или просто нормального человеческого слова. Поскрипывая зубами, натянув, как тетиву, все мускулы, разъяренный Дикарь готовился к тому решающему прыжку, который превратит жертву в его собственность.

Уже вблизи дворов, где до недавнего времени обитал он сам, жила Лина и находилось бомбоубежище, девчонка нырнула вдруг в дверь огромного гастронома, попыталась затеряться в толкучке, среди людей. Но она была слишком ярка и заметна в своей небесно-голубой дубленке и сверкающей, как звездочка, блестящей шапочке, чтобы раствориться в толпе. Дикарь выдернул ее из людского месива и сжал так, что ей стало трудно не только вскрикнуть, но и дышать, выволок из магазина на улицу.

Никто из многих десятков покупателей, отупевших в очередях за продуктами и шумно переругивающихся друг с другом, не обратил внимания на юную, странным образом объединенную пару.

— Не уйдешь, богиня! — сплюнув на свой манер, процедил сквозь сомкнутые зубы Дикарь. — Я предупредил тебя, что мое терпение кончится…

Не желая больше рисковать, Дикарь впихнул Лину в первый же подвернувшийся подъезд, оглядевшись, вышиб плечом непрочную фанерную дверь крошечной каморки под лестницей, где хранились орудия труда уборщицы лестничных клеток и приказал:

— Раздевайся!

— Не прикидывайся дикарем, — сохраняла спокойствие Лина. — Ты милый парень, и я не боюсь тебя…

— Трахну тебя, так и вовсе понравлюсь, — подбадривая себя криком, припер к стене девчонку Дикарь.

Как и в прошлые несуразные их свидания, он был обескуражен ее бесстрашием, ее стойкостью перед единственным его преимуществом, помогающим властвовать над другими, — силой. Он старался не смотреть на прелестное раже в растерянности лицо, чтобы снова не дать слабинку, не позволить угаснуть гневу.

— Пожалуйста, успокойся, — очень тихо попросила Лина, едва прикасаясь к груди Дикаря, точно хотела убедиться, бьется ли в его груди сердце. — У меня вчера разболелось горло и прадед приехал в гости, ты видел его…

— Врешь, стерва! — снова заорал Кирилл. — Ты плевала на Дикаря, потому что он бандит с большой дороги. Но в школу ты поперлась со своим больным горлом и не отказалась знакомиться с профессорским сынком, он был бы тебе ровней… Я тоже могу общаться только с такими же, как я, уличными. И ты сейчас же, вот тут, среди метел и грязных тряпок, превратишься в подзаборную тварь.

Кирилл рванул полу великолепного Лининого тулупчика с такой звериной силой, что вырвал железные застежки вместе с кожей и мехом.

— Не дури, — все еще пыталась утихомирить Кирилла Лина, — мои родители знакомы с твоим отцом, и мы будем друзьями…

Моим отцом? — Кирилл сделал вид, что содрогается в дьявольском хохоте. — Моим отцом был пьяненький слесаришка, а этот мужик, что выставлялся перед тобой в барских хоромах, профессор задрипанный, одарив мою мать своей интеллигентской спермой, смылся от нее, а заодно и от меня без оглядки, за такой же штучкой, как ты. Ненавижу! — просипел Дикарь, как коршун подминая под себя свою добычу.

— Не глупи! Ну, не глупи же, — попробовала отбиваться Лина, но это только еще сильнее раззадоривало Дикаря, как почуявшее запах крови хищное животное.

— Стой, мерзавец! — крикнул кто-то за его спиной, и сильные руки, оторвав и отшвырнув его от онемевшей девочки, подняли ее с грязного пола.

Сильно приложившийся о стену Дикарь, когда очухался, опрометью выскочил вслед за спасителем девчонки на улицу, нащупывая на ходу нож в потайном кармане брюк. Но его противник захлопнул уже за собой дверцу машины и включил зажигание. Лицо этого человека было похоже на только что вылепленную из гипса, еще не просохшую и не окрашенную маску, воплотившую в себе материализовавшийся крик отчаяния и нестерпимой боли. Кирилл не сразу узнал отца.

— Опять ты поперек пути! — заорал Дикарь, наваливаясь на капот машины. — Шпионил, сволочь?

— Прочь, чудовище! — услышал он сдавленный голос. И, не успев отпрянуть, свалился на обочину тротуара.

Машина рванула вперед, оставив после себя нечеткий след.

— Ненавижу! — прохрипел Дикарь. — Ненавижу! — И, вскочив на ноги, в слепой злобе, колотившей его, побежал в бомбоубежище.