Христианская Церковь в Высокое Средневековье

Симонова Н. В.

Дворецкая И. А.

Раздел IV

Религиозные образы в художественной литературе 

 

 

Кафедральный собор

Собор Парижской Богоматери еще и теперь являет собой благородное и величественное здание <…>

Фасад этого собора, где последовательно и в совокупности предстают перед нами три стрельчатых портала; над ними зубчатый карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное центральное окно – розетка с двумя другими окнами, расположенными по бокам, подобно священнику, стоящему между диаконом и иподиаконом; высокая изящная аркада галереи с лепными украшениями в форме трилистника, поддерживающая на своих тонких колоннах тяжелую площадку, и, наконец, две мрачные массивные башни с шиферными навесами. Все эти гармонические части великолепного целого, воздвигнутые одни над другими и образующие пять гигантских ярусов, спокойно развертывают перед нашими глазами бесконечное разнообразие своих бесчисленных скульптурных, резных и чеканных деталей, в едином мощном порыве сливающихся с безмятежным величием целого. Это как бы огромная каменная симфония <…> суровый и мощный собор, который, по словам его летописцев, наводит страх, повергает в ужас <…>

Ныне в его фасаде недостает трех важных частей: прежде всего, крыльца с одиннадцатью ступенями, приподнимавшего его над землей; затем нижнего ряда статуй, занимавших ниши трех порталов; и, наконец, верхнего ряда изваяний, некогда украшавших галерею первого яруса и изображавших двадцать восемь древних королей Франции, начиная с Хильдеберта и кончая Филиппом-Августом, с державою в руке <…>

Множество статуй <…> населяли промежутки между колоннами нефа и хоров, – статуи коленопреклоненные, стоявшие во весь рост, конные, статуи мужчин, женщин, детей, королей, епископов, воинов, каменные, мраморные, золотые, серебряные, медные, даже восковые <…>

Древний готический алтарь, пышно уставленный раками и ковчежцами, тяжелым каменным саркофагом, украшенным головами херувимов и облаками <…>

Цветные витражи, притягивавшие восхищенный взор наших предков то к розетке главного портала, то к стрельчатым окнам алтаря <…>

Cвятые были его друзьями и благословляли его; чудовища также были его друзьями и охраняли его <…>

Собор заменял ему не только людей, но и всю вселенную, всю природу. Он не представлял себе иных цветущих живых изгородей, кроме никогда не блекнущих витражей; иной прохлады, кроме тени каменной, отягощенной птицами листвы, распускающейся в кущах саксонских капителей; иных гор, кроме исполинских башен собора; иного океана, кроме Парижа, который бурлил у их подножия <…>

И как уверяли кумушки из соседних домов, собор принимал тогда фантастический, сверхъестественный, ужасный вид: раскрывались глаза и пасти; слышен был лай каменных псов, шипенье сказочных змей и каменных драконов, которые денно и нощно с вытянутыми шеями и разверстыми зевами сторожили громадный собор. А в ночь под Рождество, когда большой колокол хрипел от усталости, призывая верующих на полуночное бдение, сумрачный фасад здания принимал такой вид, что главные врата можно было принять за пасть, пожирающую толпу, а розетку – за око, взирающее на нее <…>

Гюго В. Собор Парижской Богоматери // Собр. соч. Т. 3. М., 1972.

 

Месса в соборе города Тура

<…> Вечерня шла к концу. Архиепископ Гелий Бурдэйский поднялся со своего места, чтобы самому благословить верующих. Проповедь была длинная, служба затянулась до ночи, и глубокая темнота воцарилась в некоторых частях этого прекрасного храма, две башни которого были тогда еще не закончены. Однако святым поставлено было немалое количество свеч в треугольных подсвечниках, предназначенных для этих благочестивых приношений, ни смысл, ни ценность которых еще достаточно не поняты. Были зажжены все светильники в алтарях и все канделябры на клиросе. Это множество огней, неравномерно расположенное среди чащи колонн и аркад, поддерживающих три нефа, едва освещало громадный собор, так как, сочетаясь с густыми тенями колонн, отбрасываемыми на переходы здания, огоньки своей неистощимо причудливой игрою еще более подчеркивали мрак, в котором скрывались своды с арками и боковые часовни, и без того темные даже днем. Не менее живописное впечатление производила толпа. Некоторые лица так смутно белели в полутьме, что их можно было счесть за призраки, в то время как другие, освещенные рассеянными отблесками света, выделялись как главные персонажи на картине. Статуи казались живыми, а люди – окаменевшими. И тут, и там в тени колонн блестели глаза. Казалось, камень бросал взоры, мрамор говорил, своды повторяли вздох, все здание было одушевлено. В жизни народа нет сцен более торжественных, моментов более величественных. Людским массам для поэтического творчества нужно движение, но в эти часы религиозных размышлений, когда богатство человеческой души приобщается величию небес, молчание полно непомерно высокого смысла, преклоненные колени выражают страх, сложенные ладони – надежду. Когда все устремляются душою к небесам, начинает действовать особая духовная сила, вполне объяснимая. Мистическая экзальтация верующих, собравшихся вместе, влияет на каждого из них, и даже самого немощного духом, вероятно, подхватывают волны этого океана любви и веры. Своей электрической силой молитва преодолевает, таким образом, само естество человеческое. Этим безотчетным единством стремлений у людей, вместе повергающихся ниц, вместе возносящихся к небесам, вероятно, и объясняется магическое влияние, которым обладают возгласы священников, мелодии органа, благовония кадил и пышность алтаря, голос толпы и молчаливая молитва. Вот почему мы не должны удивляться, что в Средние века в церквах после длительных экстазов возникало столько любовных страстей, которые зачастую наставляли отнюдь не на путь святости, хотя женщин, как и во все времена, они приводили в конце концов к раскаянию. Религиозное чувство, несомненно, было тогда в родстве с любовью, порождало ее или само порождалось ею. Любовь еще была религией, она еще отличалась своим особым, прекрасным фанатизмом, простодушной суеверностью, высокой самоотверженностью, созвучными с христианством <…>

Бальзак О. Философские этюды. Мэтр Корнелиус // Собр. соч. Т. 19. М., 1960.

Так я сошел, покинув круг печальный, Вниз во второй; он менее, чем тот, Но больших мук в нем слышан стон печальный. Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот; Допрос и суд свершает у порога И взмахами хвоста на муку шлет. Едва душа, отпавшая от Бога, Пред ним предстанет с повестью своей, Он, согрешенья различая строго, Обитель Ада назначает ей, Хвост обвивая столько раз вкруг тела, На сколько ей спуститься ступеней. Всегда толпа у грозного предела; Подходят души чередой на суд: Промолвила, вняла и вглубь слетела <…> И вот я начал различать неясный И дальний стон; вот я пришел туда, Где плач в меня ударил многогласный. Я там, где свет немотствует всегда И словно воет глубина морская, Когда двух вихрей злобствует вражда. То адский ветер, отдыха не зная, Мчит сонмы душ среди окрестной мглы И мучит их, крутя и истязая…

(Песнь пятая)

<…> Есть место в преисподней, Злые Щели. Сплошь каменное, цвета чугуна, Как кручи, что вокруг отяготели. Посереди зияет глубина Широкого и темного колодца, О коем дальше расскажу сполна. А тот уступ, который остается, Кольцом меж бездной и скалой лежит, И десять впадин в нем распознается <…> Там в два ряда текла толпа нагая; Ближайший ряд к ним направлял стопы, А дальний – с нами, но крупней шагая. Так римляне, чтобы наплыв толпы, В год юбилея, не привел к затору, Разгородили мост на две тропы, И по одной народ идет к собору, Взгляд обращая к замковой стене, А по другой идут навстречу, в гору. То здесь, то там в кремнистой глубине Виднелся бес рогатый, взмахом плети Жестоко бивший грешных по спине. О, как проворно им удары эти Вздымали пятки! Ни один не ждал, Пока второй обрушится иль третий <…>

(Песнь восемнадцатая)

<…> Теперь о вас, казнимых в третьей щели, Звенеть трубе назначена пора! <…> Повсюду, и вдоль русла и по скатам, Я увидал неисчислимый ряд Округлых скважин в камне сероватом <…> Из каждой ямы грешник шевелил Торчащими по голени ногами, А туловищем в камень уходил. У всех огонь змеился над ступнями; Все так брыкались, что крепчайший жгут Порвался бы, не совладав с толчками. Как если нечто маслистое жгут И лишь поверхность пламенем задета, — Так он от пят к ногтям скользил и тут <…>

(Песнь девятнадцатая)

Так с моста на мост, говоря немало Стороннего Комедии моей, Мы перешли, чтоб с кручи перевала Увидеть новый росщеп Злых Щелей И новые напрасные печали; Он вскрылся, чуден чернотой своей. И как в венецианской арсенале, Кипит зимой тягучая смола, Чтоб мазать струги, те, что обветшали <…> Так, силой не огня, но Божьих рук, Кипела подо мной смола густая. На косы налипавшая вокруг. Я видел лишь ее, что в ней – не зная, Когда она вздымала пузыри, То пучась вся, то плотно оседая <…> Я увидал, как некий дьявол черный Вверх по крутой тропе бежит на нас. О, что за облик он имел злотворный! И до чего казался мне жесток, Раскинув крылья и в ступнях проворный! Он грешника накинул, как мешок, На острое плечо и мчал на скалы, Держа его за сухожилья ног. Взбежав на мост, сказал: «Эй, Загребалы, Святая Дзита шлет вам старшину! Кунайте! Выбор в городе немалый, Я к ним еще разочек загляну. Там лишь Бонтуро не живет на взятки. Там “нет” на “да” меняют за казну». Швырнув его, помчался без оглядки Вниз со скалы; и пес с таким рывком Не кинется вцепиться вору в пятки. Тот канул, всплыл с измазанным лицом, Но бесы закричали из-под моста: «Святого Лика мы не признаем! И тут не Серкьо, плавают не просто! Когда не хочешь нашего крюка, Ныряй назад в смолу». И зубьев до ста Вонзились тут же грешнику в бока. «Пляши, но не показывай макушки; А можешь, так плутуй исподтишка». Так повара следят, чтобы их служки Топили мясо вилками в котле И не давали плавать по верхушке <…>

(Песнь двадцать первая)

Мы с моста вниз сошли неторопливо, Где он с восьмым смыкается кольцом, И тут весь ров открылся мне с обрыва. И я внутри увидел страшный ком Змей, и так много разных было видно, Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем. Ливийской степи было бы завидно: Пусть кенхр, и амфисбена, и фарей Плодятся в ней, и якул, и ехидна, — Там нет ни стольких гадов, ни людей, Хотя бы все владенья эфиопа И берег Чермных вод прибавить к ней. Средь этого чудовищного скопа Нагой народ, мечась, ни уголка Не ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа. Скрутив им руки за спиной, бока Хвостом и головой пронзали змеи, Чтоб спереди связать концы клубка. Вдруг к одному, – он был нам всех виднее, — Метнулся змей и впился, как копье, В то место, где сращенье плеч и шеи. Быстрей, чем I начертишь или О, Он вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился, И тело, рухнув, утерял свое. Когда он так упал и развалился, Прах вновь сомкнулся воедино сам И в прежнее обличье возвратился <…>

(Песнь двадцать четвертая)

Мы были там, – мне страшно этих строк, — Где тени в недрах ледяного слоя Сквозят глубоко, как в стекле сучок. Одни лежат; другие вмерзли стоя, Кто вверх, кто книзу головой застыв; А кто – другой, лицо ступнями кроя <…> Мучительной державы властелин Грудь изо льда вздымал наполовину; И мне по росту ближе исполин, Чем руки Люцифера исполину; По этой части ты бы сам расчел, Каков он весь, ушедший телом в льдину. О, если вежды он к Творцу возвел И был так дивен, как теперь ужасен, Он, истинно, первопричина зол! И я от изумленья стал безгласен, Когда увидел три лица на нем; Одно – над грудью; цвет его был красен; А над одним и над другим плечом Два смежных с этим в стороны грозило, Смыкаясь на затылке под хохлом. Лицо направо – бело-желтым было; Окраска же у левого была, Как у пришедших с водопадов Нила. Росло под каждым два больших крыла, Как должно птице, столь великой в мире; Таких ветрил и мачта не несла. Без перьев, вид у них был нетопырий; Он ими веял, движа рамена, И гнал три ветра вдоль по темной шири, Струи Коцита леденя до дна. Шесть глаз точило слезы, и стекала Из трех пастей кровавая слюна. Они все три терзали, как трепала, По грешнику; так, с каждой стороны По одному, в них трое изнывало. Переднему не зубы так страшны, Как ногти были, все одну и ту же Сдирало кожу со спины <…>

(Песнь тридцать четвертая)

Данте А. Божественная комедия /

Пер. М. Лозинского. М., 1967.

 

Средневековые затворники

Келья эта получила известность около трехсот лет назад, с тех пор как г-жа Роланд, владелица Роландовой башни, в знак скорби по отцу, погибшем в крестовых походах, приказала выдолбить ее в стене собственного дома и навеки заключила себя в эту темницу, отдав все свое богатство нищим и Богу и не оставив себе ничего, кроме этой конуры с замурованной дверью, с раскрытым летом и зимой оконцем. Двадцать лет неутешная девица ждала смерти в преждевременной могиле, молясь денно и нощно о спасении души своего отца, почивая на куче золы, не имея даже камня под головою; облаченная в черное вретище, она питалась хлебом и водой, которые сердобольные прохожие оставляли на выступе ее окна, так вкушала она от того милосердия, которое ранее оказывала сама. В смертный свой час, прежде чем перейти в вечную могилу, она завещала эту временную усыпальницу тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам или дочерям, которые пожелают, предавшись великой скорби или великому раскаянию, схоронить себя заживо в келье, чтобы молиться за себя или за других.

Парижская беднота устроила ей пышные похороны, со слезами и молениями <…>

Большинство верующих удовлетворялось тем, что свято чтило память г-жи Роланд и, как святыню, берегло кусочки ее лохмотьев. Город в память знатной девицы прикрепил рядом с оконцем ее кельи общественный молитвенник, дабы прохожие могли останавливаться около него и помолиться, дабы молитва наводила их на мысль о милосердии и дабы бедные затворницы, наследницы г-жи Роланд, позабытые всеми, не погибали от голода <…>

Эта жуткая келья, представлявшая собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем и городом; это живое существо, обособившееся от человеческого общества и считающееся мертвецом; <…> этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание, этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка <…>

Гюго В. Собор Парижской Богоматери //

Собр. соч. Т. 3. М.,1972. С. 203–204.

Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод, народ умирал. Но у епископа милостью неба Полны амбары огромные хлеба; Жито сберег прошлогоднее он: Был осторожен епископ Гаттон. Рвутся толпой и голодный и нищий В двери епископа, требуя пищи; Скуп и жесток был епископ Гаттон: Общей бедой не тронулся он. Слушать их вопли ему надоело; Вот он решился на страшное дело: Бедных из ближних и дальних сторон, Слышно, скликает епископ Гаттон. «Дожили мы до нежданного чуда: Вынул епископ добро из-под спуда; Бедных к себе на пирушку зовет», — Так говорил изумленный народ. К сроку собралися званные гости, Бледные, чахлые, кожа да кости; Старый, огромный сарай отворен: В нем угостит их епископ Гаттон. Вот уж столпились под кровлей сарая Все пришлецы из окружного края… Как же их принял епископ Гаттон? Был им сарай и с гостями сожжен. Глядя епископ на пепел пожарный, Думает: «Будут мне все благодарны; Разом избавил я шуткой моей Край наш голодный от жадных мышей». В замок епископ к себе возвратился, Ужинать сел, пировал, веселился, Спал, как невинный, и снов не видал… Правда! Но боле с тех пор он не спал. Утром он входит в покой, где висели Предков портреты, и видит, что съели Мыши его живописный портрет, Так, что холстины и признака нет. Он обомлел; он от страха чуть дышит… Вдруг он чудесную ведомость слышит: «Наша округа мышами полна, В житницах съеден весь хлеб до зерна». Вот и другое в ушах загремело: «Бог на тебя за вчерашнее дело! Крепкий твой замок, епископ Гаттон, Мыши со всех осаждают сторон». Ход был до Рейна от замка подземный; В страхе епископ дорогою темной К берегу выйти из замка спешит, «В Рейнской башне спасусь», – говорит. Башня из рейнских вод подымалась; Издали острым утесом казалась, Грозно из пены торчащим, она; Стены кругом ограждала волна. В легкую лодку епископ садится; К башне причалил, дверь запер и мчится Вверх по гранитным крутым ступеням; В страхе один затворился он там. Стены из стали, казалися, слиты. Были решетками окна забиты, Ставни чугунные, каменный свод. Дверью железною запертый вход. Узник не знает, куда приютиться; На пол, зажмурив глаза, он ложится… Вдруг он испуган стенаньем глухим: Вспыхнули ярко два глаза над ним. Смотрит он… кошка сидит и мяучит; Голос тот грешника давит и мучит, Мечется кошка; невесело ей; Чует он приближенье мышей. Пал на колени епископ и криком Бога зовет в исступлении диком. Воет преступник… а мыши плывут… Ближе и ближе… доплыли… ползут. Вот уж ему в расстоянии близком Слышно, как лезут с роптаньем и писком; Слышно, как стену их лапки скребут; Слышно, как камни их зубы скребут. Вдруг ворвались неизбежные звери; Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери. Спереди, ссади, с боков, с высоты… Что тут, епископ, почувствовал ты? Зубы об камни они навострили, Грешнику в кости их жадно впустили, Весь по суставам раздернут был он… Так был наказан епископ Гаттон.

Средневековая баллада / Пер. В. А. Жуковского.

Мефистофель За ребра скал обеими руками Держись: не то ты свалишься в обрыв. Лес потемнел: в туман весь погруженный, Шумит он. Вот, глаза раскрыв, Взлетает филин пробужденный, И ломятся колонны Зеленого лесного дома. Ты слышишь ли раскаты грома, Стволов паденье, шум ветвей, И леса стон, и скрип корней? Ствол за стволом друг друга кроет В глубокой пропасти, на дне, И ветер свищет, буря воет Среди обломков в глубине. Слышишь крики – дальше, ближе? Слышишь вопли – выше, ниже? Между скал, по скатам гор Шумно мчится дикий хор. Хор ведьм На Брокен все! Толпа густа; Посев был зелен, рожь желта. Там Уриан 60 вверху сидит: К вершине ведьмам путь лежит Средь гор и скал, с метлой, с козлом, — И вонь, и гром стоят кругом. Голос Старуха Баубо 61 в стороне Летит на матушке-свинье! Хор Хвала, кому хвала идет! Вперед же, Баубо! Пусть ведет! На дюжей свинке Баубо-мать Достойна хором управлять. Голос Откуда ты? Голос Чрез Ильзенштейн 62 я шла: Там я сову в гнезде нашла. А та глаза себе таращит! Голос О, чтоб тебя нелегкая взяла! Кой черт тебя так скоро тащит? Голос Она зацепила меня, пролетая: Глядите-ка, рана какая! Хор ведьм Нам всем дорога тяжела, — К чему друг друга задевать? Нас колют вилы, бьет метла: Дитя убила – лопнет мать 63 . Колдуны (полухор) Улиткой наши все ползут, А бабы все вперед бегут. Где зло, там женщина идет Шагов на тысячу вперед. Другая половина хора колдунов Не будем в споре тратить слов! Нужна им тысяча шагов; Мужчина вздумает – и вмиг Одним прыжком обгонит их. Голос (сверху) Вперед, вперед, вы, из озер! Голос (снизу) Мы рады влезть на скаты гор; Мы мылись – чисты хоть куда, Зато бесплодны навсегда. Оба хора Вот вихорь стих, звезда мутна. За тучи прячется луна; Темно повсюду с этих пор, И мечет искры шумный хор. Голос (снизу) Подождите! Тише, тише! Голос (сверху) Кто кричит в скалистой нише? Голос (сверху) Это я! Да, это я! О, возьмите вы меня! Триста лет я здесь копаюсь И к своим попасть пытаюсь. Оба хора На вилах мчись, свезет метла, На жердь садись, седлай козла! Пропал навеки тот, поверь, Кто не поднимется теперь. Полуведьма (внизу) Тащусь я здесь за шагом шаг, Другие ж вон умчались как! Я раньше всех сюда пошла, А все угнаться не могла. Хор ведьм Мазь 64 ведьме бодрость придает, Тряпье – за парус нам сойдет. Корыто – лодка. Не взлетит Вовеки, кто теперь сидит! Оба хора Взлетев к вершине в этой мгле, Мы ниже спустимся к земле, И чащу леса всю собой Наполнит наш волшебный рой. (Спускаются) Мефистофель Толкают, жмут, бегут, летают, Шипят, трещат, влекут, болтают, Воняют, брызжут, светят. Ух! Вот настоящий ведьмин дух!

Гете И.-В. Фауст / Пер. Н. Холодковского.

Минск, 1956.