IV. НАТАЛИ. АННА. МЕЙКЕР. «Талли»

глава шестнадцатая

ДЖЕННИ

Спустя месяц после отъезда Джека Талли сделала свой третий доклад на ежегодном заседании Комитета по финансированию. Чтобы убедить комитет в необходимости продлить срок обучения семей, желающих взять ребенка на воспитание, она припомнила все прошедшие через ее руки искалеченные судьбы, приводила все возможные сравнения и аналогии. Ее речь была убедительна, красочна, метафорична. В какой-то момент она даже выставила вперед свои шрамы на запястьях, чтобы доказать… она сама не знала что. Талли казалось, что все зря, что эти восемнадцать мужчин с вытянутыми лицами за своим прямоугольным столом вряд ли в состоянии внять ее крику. Хотя, совершенно очевидно, ей удалось привлечь их внимание. Как, впрочем, и в оба предшествующих раза.

Но Талли их переиграла. В ноябре комитет принял новый бюджет и выделил Талли то, что она просила. С 1987 года срок обучения для семей, желающих взять ребенка на воспитание, увеличивался в штате Канзас с шести часов до восьми недель. Это был огромный шаг вперед в работе агентства и огромный личный успех Талли. Но, слушая поздравления мистера Хиллера, Талли твердила про себя: «Мы лечим симптомы, а не болезнь. Симптомы…»

Декабрь был не за горами.

Добившись главной своей цели — нового срока обучения, — Талли подумывала об уходе, но все же осталась в должности содиректора специальных проектов. Она взяла себе в помощь двух новых сотрудников и натаскивала их больше трех месяцев, прежде чем послать заниматься с семьями по новой программе. Талли очень верила в свою подготовительную программу.

Статистика наводила на нее скуку, но доказывала, что прогулы школы и правонарушения в новых семьях снизились на двадцать процентов по сравнению с прошлым годом. После того как были опубликованы эти данные, Талли даже увеличили фонд заработной платы, и она пригласила Алана стать своим заместителем. Сара и Джойс тоже рассчитывали на повышение, но Талли, вообще-то не будучи злопамятной, все же не забывала, как они сопротивлялись ее начинаниям. Обе они, несмотря на свои докторские степени, по-прежнему всецело поддерживали Лилиан. Несмотря на то, что номинально Талли все еще подчинялась Лилиан, пути их редко пересекались, и Лилиан редко вмешивалась в дела Талли.

За неделю до Дня Благодарения Талли и Робин отпраздновали пятую годовщину своего брака. Они пригласили человек тридцать гостей, из которых все, кроме Шейки и Фрэнка, были друзьями Робина по футболу и регби. Праздник затянулся до трех утра, и Робин много выпил. Когда все вповалку заснули или разбрелись по домам, Робин прижал Талли к стене холла, а потом за руку увлек в калифорнийскую комнату.

— Скажи мне, Талли, скажи, — спросил он, наваливаясь на нее, — это ведь были неплохие пять лет?

Талли в отличие от него пила совсем мало. Она мягко оттолкнула мужа.

— Иди спать. Ты выглядишь не очень-то трезвым.

— Нет, ты ответь. Это были хорошие пять лет?

— Да, — ответила она, — это были замечательные пять лет. А теперь иди в постель.

Вместо того чтобы уйти, он подошел к ней и запустил руки под юбку.

— Ты счастлива со мной в нашем домике на Техас-стрит?

Талли была прижата к стене, и деваться ей было некуда. Честно говоря, ей и не хотелось никуда деваться.

— Да, это дом мечты моего детства, — произнесла она, прижимаясь к нему. Робин настойчиво гладил ее бедра.

— Робин, — сказала она, — не начинай того, чего не сможешь довести до конца.

— Не смогу? Не смогу? — переспросил он, стремительно стягивая с себя брюки. — Да ты посмотри на меня!

Они занимались любовью прямо на полу, между пальмой в кадке и плетеным креслом, а после Робин посмотрел в потолок и спросил:

— Ты хочешь, чтобы я дал тебе развод?

Талли рассмеялась.

— Робин, да что с тобой? О чем ты говоришь, мы же только что занимались любовью?!

— Я сам не знаю, что говорю, — ответил он. — Когда… если ты захочешь оставить меня, ты ведь мне скажешь?

— Конечно, скажу, — с легкостью согласилась Талли. Он был пьян, и она не отнеслась к его словам серьезно.

— Как ты думаешь, я не слишком много работаю? — спросил он. — Брюс говорит, что я чересчур часто бываю в отлучках. Он говорит, что у меня такая красивая жена, а я все время от нее уезжаю. Он говорит, что я еще пожалею, когда ты заведешь роман с садовником.

Талли положила голову на его плечо.

— У нас нет садовника, — сказала она. — Кроме Милли. И, поверь мне, с Милли я романа не заведу.

— Ты одинока, Талли? — спросил Робин.

Она почувствовала, что в ней самой царит такая же тишина, как во всем спящем доме.

— Иногда, — ответила она. — Но это не из-за тебя. Наоборот, вы с Бумерангом спасаете меня от одиночества.

Робин перебирал ее волосы, опьянение снова брало верх.

— Тогда… почему же… ты… одинока? Талли?

Она не ответила, но он и не заметил этого. Он уснул. Она немного полежала рядом с ним, потом попробовала встать. Он обнял ее и снова прижал к себе.

— Не бросай меня, Талли, — пробормотал он. — Пожалуйста, не бросай меня.

Талли опять положила голову ему на плечо и пролежала так, без сна, до утра.

Джек по-прежнему приезжал только на Рождество и летом. Талли замирала и уходила в себя, занималась хозяйством и учила Бумеранга читать. Раза два она даже ездила с Робином потанцевать — как раз между приездами и отъездами Джека.

Летом Талли не готовила, в этом не было необходимости — Робин редко бывал дома в это время года.

Талли было тяжело расставаться с Джеком в 1986 году, но еще тяжелее ей было в последующие два года, особенно летом. В 1988 году на Рождество, когда Джек снова приехал, Талли пришлось сжать кулаки, чтобы не взорваться и не устроить сцену. «Я не должна опускаться до этого, — повторяла она, — не должна.»

Однажды субботним вечером, сидя с Джеком в их любимом мотеле на бульваре Топика, Талли сказала:

— Джек, я хочу съездить в Вашингтон в апреле.

— Зачем? — спросил он.

— Департамент здравоохранения в один из уик-эндов решил провести свой ежегодный семинар по усыновлению. Думаю, что в этом году я приму в нем участие.

— Неплохо, — сказал Джек, переключая канал телевизора.

Талли откашлялась.

— А в Вашингтоне весной хорошо? — поинтересовалась она.

Джек оторвался от телевизора.

— Потрясающе. Тебе понравится.

— Так… ты там уже бывал?

— Да, кажется, пару раз. Мне там недостаточно тепло.

«Какой же он непонятливый», — подумала Талли. — Но я его не спрошу. Ни за что не спрошу».

— Джек, а ты не хотел бы поехать со мной на уик-энд в Вашингтон? — спросила Талли.

Он выключил телевизор.

— Ты хочешь подарить мне уик-энд в Вашингтоне весной? Очень мило, Талли.

По его тону ничего нельзя было понять.

— Это означает «да» или «нет»?

— А этот семинар, он что — занимает весь день?

— Нет-нет, — быстро ответила Талли, — правда, в четверг и пятницу я буду занята днем, но вечером и ночью я буду свободна, и суббота и воскресенье свободны, только в субботу общий банкет и все.

— Ага, — сказал Джек. — Значит, воскресенье я смогу провести с тобой. Великолепно.

Талли все еще не понимала его тона.

— Так это «да» или «нет»? — еще раз спросила она.

— Конечно, — объявил он, растягиваясь на постели, — будет здорово увидеться с тобой в середине года.

Она легла рядом с ним и погладила его по щеке.

— Не просто увидеться, Джек, а увидеться в Вашингтоне. И не просто в Вашингтоне, а в Вашингтоне весной.

— Да, думаю, это будет просто прекрасно, — сказал он невыразительно. — Нет ничего спокойнее, чем Вашингтон весной. Но это ведь не твой родной город. Думаешь, ты будешь нормально чувствовать себя, покидая Топику?

«Топика? О чем это он?» — подумала Талли.

— Конечно, нормально, — ответила она, мучимая желанием спросить его, что же случилось. Но внутри нее бушевала такая буря, что она боялась дать ей выход. И она промолчала.

* * *

Пришел апрель, и Робин отвез Талли в аэропорт Биллард.

— Мы будем скучать по тебе, — шепнул он ей, и Талли улыбнулась и обняла его, прошептав что-то вроде «Я тоже». Но она думала только про эти четыре дня. Джек позвонил ей на работу несколько недель назад и спросил про Вашингтон — все ли остается в силе. «Ну конечно», — ответила она, но про себя подумала: «Господи, да я уже два месяца ни о чем другом не могу думать! Да что с ним такое?»

Полет с обедом и показом фильма длился три часа. Талли поела и поспала, пропустив почти весь фильм. Она увидела только самый конец — Мэрил Стрип, обвиненную в убийстве собственного ребенка, суд оправдал.

Номер, забронированный на ее имя, располагался на четырнадцатом этаже «Холидэй Инн» в Арлингтоне напротив Потомака. Талли бросила чемоданы у дверей и, пока не пришел Джек, позвонила Робину. Разговаривая по телефону, она обнаружила балкон. Повесив трубку, она вышла посмотреть.

Она никогда в жизни не стояла на такой высоте. У ее ног лежали и весь город, и река. «Неплохо, даже красиво», — подумала она. Но какое множество высотных зданий! Вашингтон вообще показался Талли невероятно большим, особенно по сравнению с Топикой, где с поляны парка Уэст Райд она могла видеть лошадей, пасущихся на ближайших холмах.

Глядя вниз, Талли заметила что-то похожее на переливающийся на солнце ручеек. Склонившись над перилами, она поняла, что это автомагистраль, проходящая далеко внизу. Перила балкона удерживали ее. Она помедлила немного — какой длинный путь вниз…

Неожиданно она услышала голос Джека:

— Талли, что ты делаешь?

Она обернулась, улыбаясь ему. Он поставил чемодан у дверей и вышел к ней на балкон.

— Талл, что ты улыбаешься, будто чеширский кот? — Обняв ее, он взглянул на перила. — Ты, надеюсь, не думала изобразить из себя клубничный джем, размазанный по всей дороге?

— Джек!

— Так, в голову пришло. Ладно, но с этого момента, пожалуйста, никаких подозрительных визитов на балкон, договорились?

Джек прижался лбом к ее шее, а когда Талли почувствовала его губы на своих, она закрыла глаза и подумала: «Да провались весь этот город — мне больше ничего не надо!»

— Пойдем поедим, — предложил Джек. Но у Талли, почувствовавшей возбуждение от одного его запаха, были совсем иные планы.

— Талли, слушай, что на тебя нашло?

— Ты… — выдохнула она, теребя его брюки. — Ты…

Позже они поужинали в ресторане отеля на двадцать четвертом этаже. Было всего пять часов, и ресторан был почти пуст. Они сели за лучший столик, так, чтобы Талли могла видеть в окне панораму города. Она почти не прикоснулась к еде.

— Не могу поверить, что заказала телячье филе, приехав из коровьего царства, — заявила она. — Джек, давай уйдем отсюда. Пойдем туда, где я смогу почувствовать то, что вижу. — Она показала на Вашингтон за окном.

Они сидели рядом, Джек повернулся, уткнулся носом ей в шею и прошептал:

— А я чувствую то, что вижу.

Талли нравилось, как она выглядела в этот день. На ней был бежевый топ из джерси и розовая хлопковая юбка. Волосы доходили о середины спины, серые глаза оттеняла только черная тушь, а губы она подчеркнула блеском. Белая шея, румянец на щеках, а руки — ну что ж, можно было вполне и не заметить шрамов, а ногти у нее были длинными и ухоженными. Она давно перестала их обкусывать. Талли была довольна тем, как выглядела специально для него.

— Джек, — прошептала она в ответ, — я теперь выгляжу совсем иначе, чем когда ты в первый раз увидел меня, правда?

— Не совсем, — заметил он, отложив вилку и нож. — Ты выглядишь лучше чем когда-либо.

Она посмотрела на него.

— Я выгляжу на тридцать лет?

— Талли, тебе снова двадцать восемь, ей-богу.

Она дотронулась до уголков глаз.

— Видишь — морщины.

— Это не морщины, это лучики от улыбки,

— Странно, — заметила Талли. — Ведь я никогда не смеюсь.

Он дотронулся до ее губ.

— Неправда, иногда смеешься. По воскресеньям.

Ей пришлось согласиться — так оно и было.

— Как ты долетела? — спросил Джек.

— Нормально. Почти все время спала.

— Так ты старый профессионал по части полетов? — И посмотрел ей прямо в глаза: — Ты ведь уже летала раньше?

— Никогда, — сказала Талли.

Пианист сыграл «К Элизе» Бетховена, а после «Лунную сонату» — специально для Талли и Джека, а вскоре ресторан стал наполняться народом, и они ушли, даже не выпив кофе.

Стоял типичный апрельский вечер — семьдесят градусов тепла. Они прошлись пешком до новой станции метро «Росслин», а потом, не зная, где сойти, выбрали «Л’Анфан Плаза»…

— Где это мы? — спросила Талли, оглядываясь. Вокруг высились длинные правительственные здания.

— Понятия не имею, — ответил Джек, заглядывая в карту. — Думаю, где-то здесь.

— Видимо, — согласилась Талли.

Улицы были пустынны.

— Совсем как Топика, — сказала она. — Что это происходит со столицами?

Они прошли квартал в одном направлении, квартал в другом, и наконец Талли показала на зеленый просвет впереди.

— Это парк, верно?! — воскликнула она, глядя на газон с растущими на нем дубами, протянувшимися от памятника Вашингтону до Капитолия. Солнце садилось за памятник, и Капитолий купался в лучах заката.

Джек и Талли медленно обошли Капитолий, потом вернулись к памятнику. Он обнял ее за плечи, и они почти не разговаривали. Талли заметила только, что в Топике неподалеку от их агентства есть здание — точная копия Капитолия — с куполом и всем прочим, но она уверена, что никогда солнце не освещало Топику так, как сейчас освещает Вашингтон.

— Может быть, — предположил Джек, — это оттого, что ты в пять часов уже несешься прочь от своего Капитолия?

— Может быть, — согласилась Талли.

Чтобы попасть в Мемориал Вашингтона, им пришлось постоять в очереди около сорока пяти минут. Туда пускали до полуночи. Кроме ресторанов, туристам по вечерам в Вашингтоне просто некуда было пойти.

Талли в общем-то осталась довольна. Хотя она мало что смогла толком рассмотреть в темноте. В сувенирном киоске Джек купил ей открытку, где над Капитолием вставала полная луна, и они отправились в отель на такси.

— Слушай, мы ведь даже вещи не распаковали, — сказала Талли, наклоняясь к чемодану.

— А кто хочет распаковывать вещи? — спросил Джек, подходя к ней сзади.

— Не я, — ответила Талли.

После того, как они закончили заниматься любовью, уже на грани сна Джек спросил:

— А сегодня был безопасный день?

— Очень вовремя спросил, — ответила Талли.

— Просто я только сейчас вспомнил, что ты не приняла таблетку, как обычно, на ночь.

— На этой неделе я их не принимаю, у меня перерыв. Со дня на день должны прийти месячные. Еще вчера должны были начаться.

— А это безопасно… ну, во время месячных? — спросил Джек.

— Да, вполне, — ответила Талли. — Это безопасно. А о чем ты так беспокоишься, Джек? — вопрос прозвучал резковато.

— Да в общем-то ни о чем, — успокоил её Джек, но голос у него был какой-то отчужденный.

Среди ночи Талли проснулась, почувствовав начавшееся кровотечение, и пошла в ванную. Джек тоже проснулся и пошел за ней. Они вместе встали под душ. Оба были сонными, но хотели друг друга. Он уложил ее в ванну и лег на нее. Струи душа лились ему на спину и ей в лицо, но она просто зажмурилась и покрепче обхватила его.

— Как хорошо было, — произнес он, когда оба, уже сухие, лежали в постели.

— Да, — согласилась она и, чуть помедлив, осторожно спросила: — Джек, тебе нравится спать со мной?

— Спать с тобой или заниматься с тобой любовью? — Казалось, он совсем не хотел спать.

— Спать.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и ответил:

— Да, Талли, мне очень нравится спать с тобой. Правда. Это случалось не так уж часто.

— Не часто, — согласилась она, задумавшись о чем- то. — Может быть, если бы ты не отсутствовал девять месяцев в году…

— Талли, а тебе нравится спать со мной?

— Очень, — ответила она. — Когда я сплю с тобой, я не просыпаюсь.

Джек положил ладонь на ее талию.

— Это потому, что со мной ты обычно как следует устаешь.

— Может быть… — сказала Талли, раздумывая. — Нет, совсем не поэтому. Что ты будешь делать после этого уик-энда? — спросила она и сразу пожалела, что спросила, потому что он ответил:

— Полечу обратно в Калифорнию.

А Талли совсем не это хотела услышать. Совсем не это. Она долго лежала, а когда посмотрела на часы, на них было четыре утра.

— Джек, спросила она тихонько, — ты спишь?

Его глаза были широко распахнуты, он смотрел в потолок.

— Нет, — ответил он.

Господи, как же Талли устала в четверг! После почти бессонной ночи — восемь часов подряд обсуждение новых направлений социальной политики и ее влияния на состояние общества. Большая часть семинара просто прошла мимо ее сознания. Даже когда она слушала, то почти ничего не понимала. Вечером был прием, на который Талли пришлось идти, так что она не видела Джека до одиннадцати, пока не вернулась с приема, возбужденная и немного навеселе.

— Ты танцевала? — спросил он, пока она раздевалась.

— Конечно, нет. Кто бы ко мне стал серьезно относиться, если бы я пошла танцевать?

— А ты думаешь, они серьезно к тебе относятся, когда на тебе вот это?

Она посмотрела на платье. Совершенно нормальное короткое черное платье.

— А что?

— Да ничего, — сказал он, включая телевизор.

Талли захотелось с корнем вырвать эту чертову телевизионную розетку. Да что с ним такое случилось? Ей хотелось кричать, но вместо этого она сжала кулаки и прошла в ванную.

Джек уснул, но ей не спалось. Она вышла на балкон и вдохнула свежий воздух. Ей нравился запах Вашингтона. Посмотрев на небо, Талли удивилась, каким глубоким оно казалось — глубоким, но каким-то пустынным, вымытым, звезд почти не было, а те, что она видела, казались далекими искорками. И было много шума. От машин, от людей, от города. Великой абсолютной тишине ночи тут не было места.

Талли пробыла на балконе недолго. Ей было трудно не касаться Джека. Она не могла быть от него так далеко, чтобы не ощущать его запах, не трогать его. Она вернулась в постель и пролежала без сна остаток ночи.

Пятница получилась точно такой же, за исключением вечера. Талли и Джек посидели в гостиничном ресторане, послушали пианиста, разок даже потанцевали. Сходили в кино. Шел «Человек дождя», получивший Оскара как лучший фильм 1988 года. После фильма весь их разговор свелся к обсуждению, сыграл ли Дастин Хоффман лучше в «Крамер против Крамера», и что Том Круз молодец. Джек заметил, что Раймонд в фильме страдал еще сильней, чем Дженнифер. Талли хотела ответить, что, во-первых, Раймонд остался жив, а во-вторых, Раймонд вообще вымышленный персонаж, но она промолчала.

Вернувшись в комнату, Джек сказал:

— Слушай, почему бы тебе завтра не пропустить этот идиотский ланч?

Она покачала головой.

— Я должна пойти.

— Не должна. Тебе что, все еще недостаточно бесед об усыновлении? Ты же уезжаешь в воскресенье. Ну же! Давай хоть раз проведем вместе целый день!

Он говорил достаточно спокойно, но Талли, взволнованная, подняла на него глаза. Что было в его голосе?

Джек улыбался.

Талли вздохнула:

— Ладно, я подумаю. Теперь вот что. Ты извини, но я должна позвонить Робину.

Он сказал, что ничего не имеет против.

— Джек, пойми, я должна поговорить с Бумерангом. Это ненадолго. Я не звонила домой со среды.

— Не знал, что ты звонила домой в среду.

— Я звонила до того, как ты пришел. Позвонила сказать, что долетела нормально.

— Ясно, — сказал он. — Мне выйти из комнаты?

Идиотский вопрос.

— Нет, — медленно произнесла Талли. — Это займет не больше минуты.

И снова ей захотелось задать вопрос:

«Да что с тобой?» Она почти уже выкрикнула это. Стиснув зубы, Талли села на кровать и набрала номер.

Джек вышел на балкон.

— Привет, Робин! Ну как вы там?

— Привет, Талли! Бумеранг, это мама звонит! — закричал Робин.

Минут десять она говорила с сыном. Он просто не мог от нее оторваться. В трубке было слышно, как Робин пытался оттащить его от телефона.

— Это снова я, — сообщил он, завладев наконец трубкой. — Как проводишь время?

— Да ничего, — ответила она и, повернувшись спиной к балкону: — Буду дома в воскресенье.

Когда Джек вошел, лицо его было искажено. «Господи! — подумала Талли. — Что же происходит?»

В субботу они проснулись в семь часов, и с утра Джек казался веселее. Талли приободрилась — и не пошла на ланч.

Они занимались любовью, несмотря на отдернутые занавески, заказали завтрак в постель, вместе приняли душ, снова занимались любовью в ванной, и вышли из номера только в половине десятого.

Они осмотрели Белый дом, Лафайет-сквер и Пенсильвания-авеню. На ланч съели сандвичи с тунцом в уединенном внутреннем дворике Национальной Портретной Галереи, и потом пошли пешком через парк, чтобы найти кресло Арчи Банкера. К пяти вечера стало ясно, что кресла им не найти, да и все музеи уже закрывались.

— Давай пройдемся до Мемориала Линкольна, — предложил Джек.

Талли сморщилась и сказала плаксивым голосом:

— У меня сейчас ноги отвалятся.

— Зачем ты надела босоножки на высоком каблуке? — спросил Джек.

— Мне хотелось тебе понравиться.

— Мне нравится, когда ты босиком. Как ты ходишь на озеро Вакеро. Чем меньше на тебе надето, тем лучше.

Извилистая очередь к Мемориалу Вашингтона была в три раза длиннее, чем вечером в среду.

— Думаю, им удастся увидеть немногим больше, чем нам, — заметила Талли.

— Да, но им придется выстоять часа три, — ответил Джек.

Возле пруда они натолкнулись на маленькую чернокожую девочку, которая пыталась подманить к себе утят. Талли присела рядом с ней, и Джек сделал несколько фотографий.

— А где твоя мама? — спросила Талли.

— Она вон там, — сказала девочка, которую звали Саманта. «Вон там» было футбольное поле, и на скамеечке, укрытой кустами и деревьями, сидела молодая негритянка, очень увлеченная разговором со своим чернокожим спутником.

— Саманта, — сказала Талли, заглядывая в лицо девочки, — наверное, тебе лучше пойти к маме с папой?

— А это не папа, — сообщила Саманта. — Мой папа в Вест-Индии, а это — Питер.

— Так почему бы тебе не вернуться к ним?

— Нет. Он с ума сойдет от злости, что я так далеко убежала, — сказала Саманта.

Джек помог Талли подняться, и она неохотно побрела дальше, к Мемориалу Линкольна. Саманта пошла за ними, болтая про уточек, про деревья, про воду, которая, по словам Саманты, недостаточно чистая. Джек сделал еще несколько снимков. Саманта попросила Талли дать ей поносить ее новую желтую бейсбольную кепку с надписью «Я люблю Вашингтон», которую Талли надевала козырьком назад. Талли сразу же сняла кепку, и Саманта натянула ее тоже задом наперед. Талли все время тревожно оглядывалась назад, на скамейку. Она уже исчезла из виду. Мама Саманты уже не могла видеть свою девочку, не могла видеть, что она разговаривает с незнакомыми людьми. Джек и Талли шли как можно медленнее, и девочка шла с ними, и, наконец, издали раздалось:

«САМАНТААААААА!»

Вскоре крепкая, улыбающаяся женщина догнала их и сказала:

— Саманта, почему ты ушла так далеко?

— Извини, мама, — сказала Саманта. — Питер, что разозлился?

— Нет, дорогая, он не разозлился, — ответила мама, бросив взгляд на Талли и Джека. — А теперь пойдем назад. И отдай этой красивой леди ее кепочку.

Саманта посмотрела на Талли и начала неохотно стягивать с головы бейсболку. Талли быстро взглянула на Джека. Это он купил ей эту кепку сегодня утром, пока они ели сандвичи неподалеку от Белого дома. Джек закатил глаза и кивнул. Талли присела на корточки и сказала:

— Держи кепку, Саманта. Она твоя.

Довольная Саманта нахлобучила бейсболку обратно.

— Спасибо, — пробормотала она, повернулась и убежала.

— Надеюсь, она не доставила вам много хлопот, — сказала ее мама.

— Совсем нет, — ответила Талли, а Джек обнял ее.

* * *

Талли с интересом рассматривала надпись над головой Линкольна, которая гласила: «В сердцах людей, ради которых он спас Соединенные Штаты, память об Аврааме Линкольне будет жить вечно».

— Бумеранг очень любит Линкольна, — сказала она Джеку. — Ему было бы интересно это посмотреть.

— Ага, — ответил Джек. — Может, и Робин приедет.

— О Господи!

Но Талли знала, что если она, не дай Бог, откроет рот, если только позволит себе отреагировать, повернуть назад уже будет невозможно. Они подерутся прямо под памятником Линкольну.

Было уже шесть часов вечера, солнце почти село, когда они прошли через весь мемориальный комплекс, уселись прямо на траву и стали смотреть на Потомак и Мемориальный мост, ведущий на Арлингтонское кладбище.

— Там, наверху, это дом Роберта Э.Ли? — спросила Талли.

Джек кивнул.

— Интересно, а в темноте можно отсюда увидеть Вечный огонь на могиле Кеннеди?

— Не думаю. Это же совсем небольшой огонек.

— Маленький Вечный огонь, да?

— Да, — сказал Джек, опрокидывая ее на траву. — Давай пойдем смотреть, как цветут вишни в Бухте приливов. Пошли, пока не стемнело.

— А я хочу туда, — Талли показала на Арлингтон.

— Конечно. Ну и дурак же я был, когда подумал, что тебе будет интереснее смотреть на цветение вишни, чем на могилы, — сказал Джек, протягивая руку, чтобы помочь ей подняться. — Талли, не хочешь же ты идти туда в темноте. Мы пойдем туда завтра.

Талли не двинулась с места. Ну и пусть. Это место не хуже других.

— Что с тобой происходит, Джек? — спросила она.

Он все так же возвышался над ней, заслоняя вид на мост и кладбище.

— Со мной ничего не происходит, — холодно ответил он. — А вот что происходит с тобой? Почему ты все время родишь со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами?

— Потому что я не понимаю, что происходит.

— Да ничего не происходит. — Джек снова сел на траву «Ну, так-то лучше», — подумала Талли. Солнце, садясь справа от нее, согрело ей щеку.

— Ведь вообще ничего не происходит, правда, Талли?

— Что происходит между нами, Джек? Что случилось?

— Ничего между нами не происходит. И с нами ничего не случилось. Ведь так, Талли?

— Так? Что так?

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

Джек казался спокойным.

— Талли, давай пойдем посмотрим на цветущие вишни. Пожалуйста. Мы же завтра уезжаем, и наверняка нам больше не представится случай посмотреть на них. Пошли. У нас еще будет время поговорить обо всем этом.

— Когда? Ты же все время отсутствуешь! Нет, я хочу поговорить сейчас. К черту эти твои вишни! Что ты имел в виду, когда говорил, что между нами ничего не происходит?

— Я имел в виду, — пояснил Джек, — что между нами ничего не происходит уже два с половиной года.

— Ну, знаешь, если бы ты почаще бывал в Топике и не сбегал бы от меня каждые два месяца, может, что-нибудь бы и произошло! — воскликнула она.

— Если бы ты не была замужем, он повысил голос, — я и не убегал бы, может, что-нибудь и произошло бы, а, Талли?

Талли открыла рот, чтобы возразить, и неожиданно поняла, что ей нечего сказать.

— Ладно, — сказала она, вставая. — Пошли смотреть на твои вишни.

Они молча шли вдоль Потомака.

Талли натерла ноги. Она сняла свои белые босоножки и некоторое время шла босиком, но галька и грубая мостовая ранили ее пятки, и она пошла по траве, но порезалась о листья, и ей пришлось опять обуться.

Под конец Джек взял ее на руки и понес, а она прижалась к нему щекой.

— Я буду звать тебя — мой дикобраз, — прошептала она.

— Осторожнее, дикобразы оставляют в своих жертвах иглы, — заметил Джек.

Талли потерлась о него лицом.

— Тогда оставь во мне немножко, Джек, — сказала она.

Они пересекли дорогу и подошли в темноте к Бухте приливов. Там расположились странные сборища людей — на обочинах, развалясь, сидели компании, с сигаретами, банками пива и ревущими машинами, которые казались живыми. Талли захотелось в туалет, но она мгновенно отказалась от этой мысли, посмотрев на тех, кто туда входит, и вдохнув запах — это избавило ее от желания воспользоваться тем, что тут называлось туалетом.

— Джек, — Талли взяла его под руку. — Может, мы лучше встанем завтра пораньше и приедем сюда, чтобы посмотреть на цветущие вишни?

— Конечно, — согласился Джек, подзывая такси.

— Итак, Талли, — сказал он, когда они уселись в машину, — объясни мне, зачем ты притащила меня в это гнездо наркоманов? — Он показал на улицу, по которой они только что шли.

— Ведь это не я тебя несла, — возразила Талли, чувствуя себя теперь гораздо лучше.

Они поужинали во французском ресторане в Джорджтауне.

— Хочешь продолжить разговор? — спросил Джек. — Как нам теперь жить дальше?

Талли вздохнула. Странно, но она не хотела продолжать тот разговор. Она не была готова к упрекам Джека. Она считала, что только она имеет право быть недовольной.

Джек повторил вопрос.

— Я не знаю, Джек, — сказала она, помедлив. — Я не думала, что ты хочешь чего-то конкретного для нас с тобой.

— Верно. И ты тоже не хочешь ничего конкретного. Впрочем, — заметил он, — это не совсем так. Ты хочешь, чтобы я болтался в Топике и приходил к тебе на свидания по воскресеньям. Но, Талли, в Канзасе зимой холодно. Кроме озера Вакеро, нам и пойти-то там некуда.

— Мы могли бы пойти куда-нибудь еще, — неуверенно возразила она.

— Куда? В «Бергер Кинг»? Или в мотель с почасовой оплатой?

Талли выпрямилась.

— Черт знает что. Я не думала, что ты можешь быть таким занудой.

Он усмехнулся.

— Ты сама не знаешь, чего ты хочешь!

— Я прекрасно знаю, чего хочу, — сказала она неуверенно. — А ты знаешь, чего хочешь?

— Тебя. Вот и все. Больше ничего. Но с этим у нас проблемы. Почему?

«Потому! — хотелось ей крикнуть. — Ты все время уезжаешь и разбиваешь мое сердце на мелкие осколки, отбирая у меня желание жить, заставляя хотеть скитаться по свету в поисках тебя. Когда тебя нет, я становлюсь такой же тоскливой, как поля вечером. Вот почему».

— Потому что ты все время уезжаешь, — сказала она тихо.

— Я целое лето провожу в Топике.

— Ты все время уезжаешь, — продолжала она. — И я тоскую по тебе. Я не знаю, вернешься ли ты.

— Я звоню тебе почти каждую неделю!

— Ты все время уезжаешь, — упрямо повторила она.

Они давно перестали есть, и все, что лежало на их тарелках, уже остыло.

— Да? А что мне, остается делать, Талли Мейкер? Что, посоветуй? Хочешь, чтобы я жил с матерью и виделся с тобой по воскресеньям в церкви? За ланчем в будни? По субботам, когда тебе удается отделаться от Шейки? Или приезжать сюда раз в год на два дня? И что же ты предлагаешь мне?

Талли молча смотрела в свою тарелку.

— Ты не любишь Топику, — сказала она наконец. — Ты не хочешь там жить.

— Жить для чего? — резко спросил он. — А ты ее любишь?

Талли не смотрела на него.

— Ты никогда не звал меня с собой, — сказала она.

— А ты никогда не просила меня остаться в Топике, — возразил он.

Она нервно крутила в руках салфетку.

— А ты остался бы, если б я попросила?

— А ты уехала бы со мной, если бы я позвал?

У Талли задрожали руки.

Джек перегнулся через стол, сжав ее пальцы.

— Талли, а как быть с Робином?

Талли начала ковырять вилкой остывшую еду, просто чтобы занять чем-то руки.

— А что с ним?

— Мы не о нем говорим, — сказал Джек.

— А о чем мы говорим?

Он потянулся к ее левой руке и дотронулся до колец с бриллиантом и обручального.

— Ты никогда не снимаешь кольца, — мягко заметил он.

Талли просительно улыбнулась.

— Да, это так. У меня пальцы с годами стали толще. Кольца просто вросли в руку.

Она постаралась отнять руку. Джек отпустил.

— Почему ты все еще замужем?

— Все еще замужем? Вместо чего?

— Вместо того, чтобы уйти от него.

— Уйти? Зачем? — спросила Талли, не веря своим ушам.

— Зачем? — Джек лязгнул вилкой. — Зачем, черт возьми?!

Талли хотела дотронуться до него, но он отстранился.

— Джек, — мягко сказала она, — хорошо, хорошо, я понимаю, ты не можешь не уезжать из Топики, я понимаю. Просто я скучаю по тебе.

— И все?! А я думал, ты тоже хочешь уехать из Топики.

Но Талли больше всего хотелось перестать разговаривать на эту тему. Они строили такие прекрасные планы, когда бывали вместе, но все это были только мечты. Мечты о тихой вольной жизни в белом домике на берегу океана, чтобы каждый день купаться и учить детей плавать. Мечты. Мечты они обуревают всех после безумной ночи любви.

И правда, как быть с Робином? Талли была готова убить себя за свои слова и жалобы у Мемориала Линкольна. Какого черта она вообще раскрыла рот? Все было гораздо проще, пока они не начали этот разговор. Все было не так уж плохо, а этот разговор сделал все просто ужасным. Зачем она открыла рот?

— И сколько еще лет я должен возвращаться в Топику каждое лето, Талли?

«Не знаю, — хотела она сказать. — Может быть, всегда».

Лето, как она всегда ждет его! Прошлое лето было самым прекрасным в ее жизни. Прошлое, и еще одно перед ним, и еще перед этим…

Каждая песчинка, к которой прикасалась ее нога на озере Вакеро, каждая накормленная ими утка и каждая взятая напрокат лодка напоминали ей о том, что она была влюблена впервые в жизни. Она никогда не была так счастлива. И Талли с трепетом занимались с Джеком любовью, кормила его обедом и смотрела, как он рисует, она жила иллюзией, думая, что призрак счастья так же реален, как камешки под ногами.

«Как долго еще я должен возвращаться к тебе, Талли?» Скрытая угроза в его вопросе наполнила ее страхом. Страхом, что может вернуться та жизнь, которая была до него. Все эти дни, проведенные в кресле на веранде, вечера, которые она просиживала в «Тортилле Джека», все эти запертые комнаты, все эти мальчики, все годы ожидания своего часа с мыслью о том, что миновало, и попытками не думать о том, что ждет ее впереди. У нее была маленькая надежда, маленькое будущее, у девочки из Рощи, из обшарпанного дома, из той жизни, которую она отвергла и покинула, как только Генри Мейкер покинул ее, как только Дженнифер Мандолини покинула ее. Могла ли она сейчас согласиться вернуться в прошлое и опять остаться ни с чем?

Последние тридцать месяцев Джек был голосом Калифорнии, голосом Джен. Она скучала только по прибою. Или, может быть, по его шуму…

Опадающая Талли. Когда он бросит ее, она, как листья, опадет и завянет. Но тогда, тогда она снова будет сидеть на полу в ванной, прижимая к располосованным запястьям полотенце, тогда… Она надеялась, что это случится еще нескоро.

Как бы то ни было, теперь она спит лучше.

Когда приходила зима, Талли начинала готовить для Робина. Он приходил домой рано, вся семья садилась за стол. Потом они играли на полу в «Кенди Ленд» или помогали Бумерангу с домашним заданием.

Робин купал сына, Талли читала ему, а Робин сидел рядом в кресле-качалке. Потом они болтали — в ванной, на кухне или в постели. Они говорили о его бизнесе и о ее работе, о сыне, о Хедде. Та чувствовала себя гораздо лучше. Она снова ходила и, к сожалению, говорила тоже.

Зимой Талли и Робин смотрели телевизор, поздно ужинали, шли в постель и занимались любовью. Талли обнаружила, что, когда Джек уезжал, ей нравилось заниматься любовью с Робином больше, чем всегда.

Совсем другое дело — летом. Летом Талли почти не видела Робина. Он очень много работал, играл в футбол и регби, брал с собой Бумеранга на выходные и часто засиживался с Брюсом или Стивом по воскресеньям. Талли не изводила себя готовкой, и любовью они занимались реже, и мало разговаривали. Летом Робин оставлял ее одну, и это вполне устраивало Талли. Но когда Джека не было, то Робин все время был рядом, и это Талли тоже устраивало.

— А как ты сам думаешь, Джек, сколько еще раз ты будешь возвращаться? — наконец спросила она.

Он снова схватил ее за руки.

— Талли, — прошептал он. — Калифорния, Талли! Калифорния! Мы вместе, всегда вдвоем, и все время солнце и океан, нигде ты не увидишь такого пляжа — только на океане. У нас будет дом, я буду писать картины, ты будешь работать или что-нибудь еще делать, и у нас будут дети, они будут расти на берегу, и мы тоже, в тепле и солнце. Вот чего я хочу, Талли, вот чего я хочу для нас с тобой.

Его сердце билось так часто! Она попыталась высвободить руки, но он удержал их.

— Ты предлагаешь мне уехать с тобой, Джек?

— Да, Талли, да.

Она снова попыталась высвободиться. На этот раз он отпустил.

— Прости меня, Джек, — сказала она. — Я просто растерялась. Это все немного неожиданно, не правда ли…

— Неожиданно? — Джек недоуменно посмотрел на нее и расхохотался. — Ну, ты даешь! Ты просто нечто, Талли Мейкер! Мы говорим об этом уже третий год, каждое лето! Так что же ты имеешь в виду под словом «неожиданно»?

Почему-то Талли захотелось его поправить, сказать, что она Де Марко. Странно, годами ей не хотелось ничем поправлять его!

— Почему бы не поговорить позже? — сказала она. — Мне надо все это обдумать.

— Ладно, — согласился Джек, — но мы вернемся к разговору еще до отъезда.

— Что ты имеешь в виду? Мы уезжаем завтра!

Увидев его высоко поднятые брови, Талли вздохнула.

Разреши спросить тебя. Если бы я не попыталась сегодня разобраться в том, что с тобой происходит, ты сказал бы мне все это сам?

— Господи, Талли! Да, разумеется, я все бы тебе сказал. Как ты думаешь, как долго двое могут жить так, как живем мы? Я думаю, что три года — это уже почти предел. По крайней мере для меня. Рано или поздно я все равно заговорил бы об этом.

— И что бы ты сказал? — спросила Талли. — И что бы сделал?

— Я не ставлю ультиматумов, Талли. Никаких, — сказал Джек, жестом прося официанта принести счет. — Нет. Если ты хочешь жить со своим мужем, я просто удалюсь. Если ты хочешь быть со мной, мы уедем в Калифорнию. Но, Талли, — сказал Джек, — я не могу продолжать так. Я хочу просыпаться и видеть тебя рядом чаще, чем двенадцать раз в году. Мне надо… — Он запнулся.

— Вся беда в том, что вам всем так много надо, — тихо сказала Талли.

— А тебе самой? Ты хочешь иметь при себе сразу двух мужчин.

Он оплатил счет.

— А ты? — спросила она, неприятно улыбаясь. — Разве тебе не нужны сразу две женщины для полного удовлетворения?

— Нет, Талли, — ответил Джек.

— А как же ты обходишься восемь месяцев в году, когда меня нет рядом?

— Ладно, тогда ответь и ты мне. А как обходится твой муж все те четыре месяца, когда ты берешь выходной от семейной жизни?

Она была буквально раздавлена этим вопросом. Я не беру выходной от семейной жизни, хотела она сказать, но промолчала, боясь, что он прав.

Они шли вниз по Коннектикут-авеню и искали проход к мосту Фрэнсиса Скотта Кея. Ночь была теплой, но на улице было пустынно. Подойдя к цирку Дюпон, Талли и Джек свернули на Нью-Хемпшир, а потом опять на М- стрит и наконец — на Потомак, в водах которого дрожали огоньки всех улиц. Они остановились на мосту и смотрели на Кеннеди-центр, на всегда освещенный Мемориал Линкольна, а дальше через реку — виднелось Арлингтонское кладбище. Как Талли ни старалась, она так и не могла разглядеть огонь на могиле Кеннеди. Джек был прав — там был просто очень маленький огонек.

— Он от нас в двух милях, Талли, — сказал Джек, как будто прочитав ее мысли. — На другом берегу реки. Мы даже свой отель с трудом можем увидеть, а ведь это здание в двадцать семь этажей!

Когда они уже подходили к отелю, Джек сказал:

— Мы же пропустили парад! Сегодня был парад, парад цветущей вишни. А мы где с тобой были?

— Мы были вместе, — сказала Талли. Потом поцеловала его плечо и добавила: — Мы и деревья вишневые пропустили.

— Если бы тебе не пришло в голову тащить меня к наркоманам…

Уже поднявшись в комнату, он сказал:

— Утром пойдем смотреть на вишни.

— Утром мы идем на Арлингтон, — напомнила Талли.

— Ах, я же совсем забыл. Конечно же, Арлингтон, — сказал Джек.

— Я тебе покажу Арлингтон, — сказала она, прижимаясь к нему, и им сразу стало тесно в одежде. Они любили друг друга между дверью ванной и стенным шкафом, прямо на коврике в прихожей.

Перебравшись на постель, они лежали тихо, и только безмолвный телевизор отбрасывал на них голубой свет. Талли гладила пальцами губы Джека и что-то бормотала, а он лежал на спине и смотрел в потолок.

— Джек, — прошептала она, — мы вместе. Разве это не все?

— Это настолько все, что я хочу, чтобы так было каждый день, — ответил он.

— Но, Джек, ты же одиночка. Тебе двадцать девять лет, а ты сам по себе уже с девятнадцати. Ты говорил Шейки, что не можешь ни о ком заботиться. Она тебе поверила. И я тоже почти что поверила.

— Я не хотел заботиться о Шейки, — сказал Джек.

— А что изменилось?

— Я не любил Шейки.

Талли отодвинулась от него на край кровати, но он приподнялся и прижался к ней.

— Что, Джек, что? — прошептала она.

— Талли, ты меня любишь?

— Джек, я тебя люблю.

— Как сильно?

— Как саму себя, — ответила она.

— Это сильно?

— Джек, — сказала Талли, — чувство, которое я испытываю к тебе, сильнее, чем любое родственное чувство, — такого я не испытывала никогда.

— Даже к ней.

— Из-за нее, — поправила Талли

— Кроме чувства, которое тебя связывает с Бумерангом.

Талли вдруг стало трудно дышать. Она попыталась выбраться из-под него. Попыталась повернуть голову сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы хоть немного отодвинуться от него.

Она задержала дыхание и спросила спокойно:

— Джек? А ты когда-нибудь хотел иметь ребенка?

— То есть, чтобы он или она жили со мной в палатке? Колесили со мной на «мустанге»? Пили со мной «текилу»?

— Никогда-никогда не хотел? Даже немножко?

— Ну разве что немножко. Я никогда особо об этом не задумывался. Наверное, я не хотел бы умереть и никого после себя не оставить. Но я всегда сам по себе. Когда же мне думать о детях?

— Да, но ведь это будет твой ребенок. А ты будешь — его.

— А Бумеранг — твой?

— Мой. И Робина. Талли нужно было, нужно было выбраться из-под него. Она чувствовала, что задыхается.

— Пусти меня, — взмолилась она, — слезь с меня.

Он откатился в сторону.

— А ты хотела ребенка, пока не родила? — спросил он.

— Не очень, — ответила она, тяжело дыша.

Джек повернулся к ней.

— Ты мой ребенок, — сказал он. — Баю-бай.

Она снова повернулась к нему, и он обнял ее, целуя и перебирая ее волосы.

— Поедем со мной, Талли, — прошептал он. — Пожалуйста, поедем со мной.

Талли прикрыла глаза. Если бы она могла, она бы и уши заткнула.

— Зачем, Джек?

— Потому что я люблю тебя, Талли, и не хочу больше быть одиноким.

Некоторое время Джек лежал молча, а потом спросил:

— А ты хоть иногда о ней думаешь?

Она натянула на себя простыню.

— Не тогда, когда я с тобой. Тогда я вообще не думаю.

— Мы теперь мало о ней говорим.

— А о чем туг говорить? — спросила Талли.

— Ты все еще сердишься на нее?

Талли медленно покачала головой. Нет. И придвинулась поближе, положив голову ему на плечо. Она слушала, как билось его сердце, и думала о том, что уже не так одинока.

— Расскажи мне о ней, Талли. Что-нибудь новое.

Талли было что рассказать ему, но именно это она не хотела рассказывать. Ей хотелось говорить о чем-нибудь легком. Но, как ни странно, вспоминать, а потом рассказывать про Дженнифер оказалось легче, чем говорить о них самих.

Когда нам было по девять-десять лет, мы лежали у нее на заднем дворе, и предполагалось, что спим в палатке ну, ты ведь знаешь эти сонные летние вечера. Мы лежали на траве, и она мне говорит: «Представляешь, если бы небо было морем, и вся вода прямо сейчас на нас вылилась».

И тут я говорю: «В Америке нет океана».

А она: «Тут-то ты и ошибаешься, Талли Мейкер. С одной стороны — у нас Атлантический океан, а с другой стороны — Тихий. Тихий больше и, я думаю ближе».

«А в Канзасе океана нет», — сказала я.

«Нет, — подтвердила она. — А как ты думаешь, почему он называется Тихим?»

«Потому, что он все время спокойный? — предположила я. Мне вообще не хотелось говорить про какие-то дурацкие океаны.

«Нет, — сказала она. — Потому что он очень бурный. Потому что в нем всегда такие ужасные штормы, и волны большие, и самые сильные приступы морской болезни всегда бывают именно в Тихом океане.

«Кошмар», — сказала я.

А она говорит: «Я бы хотела на него посмотреть. Хотела бы поехать к океану и посмотреть на больных морской болезнью. Или на то, как большая волна поглотит всю Калифорнию. А я бы стояла и смотрела.

«Не думаю, что Калифорния такая маленькая», — сказала я,

«Она не маленькая. Ты что — вообще ничего не знаешь? Но Тихий океан еще больше, чем Калифорния. Он может ее поглотить».

«Ну Калифорния не больше Канзаса», — сказала я. Я ужасно злилась.

«Конечно, больше», — утверждала она.

«Нет, не больше! Канзас вообще самый большой штат. Он огромный. Я точно знаю. Нет на земле места больше, чем Канзас. Он даже больше твоей дурацкой Калифорнии!» — разозлилась я

Она пожала плечами. «Думай как хочешь, Талли Мейкер. Но мне все равно хотелось бы постоять на самом краешке земли и посмотреть на океан».

А через несколько недель дна уговорила своих родителей подписать меня на журнал «Нэшнл джиогрэфик».

Первый год я его не читала. Мне все еще было обидно за мой несчастный Канзас. Потом я начала читать. Подписка продолжалась, пока мне не исполнилось восемнадцать. Когда я вышла замуж, я опять подписалась, но это было уже не то, мне и читать-то некогда стало…

— Спасибо, Талли, — произнес Джек, — очень хорошая история. Про тебя.

— Это и про нее тоже, — защищаясь, сказала Талли.

— Про тебя, Талли. Все, что ты рассказала мне про нее, было прежде всего про тебя. Но, знаешь, — добавил он, — это совсем не та история, какую ты хотела мне рассказать. У тебя была припасена другая, но ты выбрала эту. Почему?

— Нет никакой другой истории, — быстро сказала Талли.

— Конечно, нет, и шрамов у тебя на запястьях тоже нет.

Джек снова навалился на нее, и Талли провела пальцами по его спине. Она закрыла глаза и представила, что она — Дженнифер. Она — Дженнифер под Новый год, которая обнимает своего первого парня, и не просто какого-то, а его.

— Джек, — прошептала Талли. — Я люблю тебя. Как невероятно сплелись в тебе жизнь и смерть. — Она погладила его по щеке. — Каково было заниматься с ней любовью?

— Да, неплохо, наверное. Я тогда сильно выпил. Казалось, что здорово. Она что-нибудь рассказывала об этом?

— Немного, — сказала Талли. — Скажи, а что ты чувствовал, когда прикасался к ней?

— Не знаю, — ответил Джек. — Приятно. Она была такая крупная. Это я хорошо помню. У нее была потрясающая грудь!

Талли вывернулась из-под него, перевернулась на спину и прикрыла глаза.

— Правда потрясающая? — переспросила она.

Джек легко толкнул ее в бок, и, когда она не прореагировала, снова подтолкнул ее, перевернул ее на живот и сам улегся сверху на ее спину, шепча ей в шею:

— Ты сейчас гораздо лучше ее, Талли. А тогда, когда ты жила на Канзас-авеню, ты казалась начисто лишенной всех чувств.

— Это правда, — согласилась Талли. — Знаешь, я даже не могла имени ее произнести вслух.

— Что значит — не могла? Ты и сейчас не можешь. Серьезно. Каждый раз, когда ты произносишь ее имя, ты кривишься, словно у тебя зуб болит.

— Да, в общем-то… — протянула Талли. — Кстати, на прошлой недели было ровно десять лет. Десять лет с того понедельника.

— Десять лет — большой срок, Талли, — мягко сказал Джек, поглаживая ее. — Талл, скажи, ты думала, что все закончится так плохо?

— Я не знаю, Джек, — сказала она. — Я больше уже ничего не знаю. Тогда, каждый вечер ложась в постель, я не могла заснуть, а днем мучилась вопросом: где же моя дорога, что же в этой жизни мое? Я всю жизнь ходила с опущенной головой — так что ничего я не могла знать. Кто я была такая, чтобы знать? И что я могла видеть, если душа моя была наполовину в могиле, наполовину в прошлом?

А она всегда говорила о будущем, беспрерывно, у нее всегда были грандиозные планы, надежды, она никогда не останавливалась: работала, училась, планировала свое будущее, никогда не останавливалась… пока… И когда это произошло, я подумала, что ничто не могло ни остановить, ни вернуть ее. Я не могла ничем помочь, и мне за это стыдно.

Джек ничего не сказал. Талли повернула голову и посмотрела на него. Он лежал, закрыв глаза руками, и на нее вдруг накатила волна жалости, затопила, омыла, а когда она пришла в себя — он лежал рядом, Джек Пендел, закрыв глаза ладонями. Талли вытерла с лица слезы и прошептала:

— Джек, о Джек, Джек, не надо! — Она прижалась к нему, отвела его руки и поцеловала лицо. — Нет, Джек, не надо, я люблю тебя, я так тебя люблю! — нежно шептала она, прижавшись к нему лицом. — Я люблю тебя!

И они снова занимались любовью. Она вцепилась руками в спинку кровати, так сильно, как только могла, чтобы ничто не могло вырвать ее из его объятий. Она закрыла глаза, она стонала и жадно вдыхала его запах, и он стонал тоже, а она все сильнее сжимала спинку кровати. И вдруг…

Это был ужасающий грохот.

Да что случилось? О Господи! Она сломала спинку кровати!

Просто сломала. Она валялась теперь на поду между стеной и кроватью, а Джек и Талли хохотали.

Талли сказала:

— Мне теперь и держаться-то не за что.

А Джек ответил:

— Можешь держаться за меня. — И протянул к ней руки, и обнял ее, а она подумала только: «Да, да…»

— Полюбуйся на эту кровать Талли, — сказал утром Джек улыбаясь.

Талли хихикнула. Спинка сломана, перепачканные простыни сбиты в кучу.

— Джек, — сказала она, разглядывая этот беспорядок, — нам надо быстренько съехать, а то за тобой будет гоняться полиция, да и горничные, пожалуй, тоже.

Было семь часов утра. Они спали всего два — два с половиной часа, но им предстояло еще столько всего сделать, и, к сожалению, это был их последний день вместе.

Джек и Талли перекусили внизу в кафе — поджаренные хлебцы, яйца и овсянка. Потом они расплатились за гостиницу и оставили чемоданы у портье. Сначала они отправились к статуе Иво Джима. Но таксист оказался новичком и не мог найти дорогу. Вместо этого они приехали к Пентагону. Талли покачала головой, сверившись с картой и бросив свирепый взгляд на шофера.

Наконец, они добрались и до памятника. Гордый памятник человеку, сражавшемуся во всех войнах, начиная с первой мировой. И такой огромный.

— Даже ты рядом с ним кажешься карликом, Джек, — сказала Талли, фотографируя.

— Ах, карликом?! — возмутился он. — Я тебе сейчас покажу карлика.

В девять утра открылось Арлингтонское кладбище. Они пошли туда пешком, и все было бы неплохо, только вот подъем оказался довольно длинным.

— Я смотрю, ты все в той же восхитительно удобной обуви, — заметил Джек, поглядывая на ее белые босоножки.

— Я хочу хорошо выглядеть для тебя, даже на кладбище, — ответила она, шагая в гору.

Он обнял ее за талию.

— Ты всегда прекрасно смотришься на кладбище, Талли.

— Не будь таким романтичным, — ответила она.

В это время, да еще в воскресенье, людей было мало, — всего несколько случайных парочек.

Могила Кеннеди оказалась совсем простой. На гранитной плите написано: «Джон Фицджералд Кеннеди. 1917–1963». Одинокая искусственная роза — больше никаких цветов. Чуть выше на утреннем ветерке трепетало пламя Вечного огня.

Они немного постояли у могилы, и Талли, скорее инстинктивно, чем осознанно, перекрестилась и смущенно оглянулась. Ее заметила какая-то женщина и тоже перекрестилась, улыбнувшись Талли. Талли встала поближе к Джеку, и он обнял ее.

Талли посмотрела вниз на город и сказала:

— Какой вид отсюда — и смотреть бы на него и день, и ночь, вечно…

Джек мягко взял Талли за локоть, и они тихонько пошли дальше.

— А знаешь, когда Кеннеди увидел панораму, открывающуюся из окон дома Роберта Э. Ли, то сказал, что когда умрет, хочет быть похороненным именно здесь, на вершине холма.

— Я не знала этого, — сказала Талли. — Пойдем к дому Роберта Э. Ли.

Они пошли налево, мимо могилы Роберта Кеннеди. Подойдя к дому, они сели на траву и стали смотреть вниз, на город,

— Удивительно, как долго люди могут горевать! — сказала Талли.

— Действительно, — согласился Джек. — А что ты имела в виду?

— Ты знаешь, Тед Кеннеди приходит сюда каждый год двадцать второго ноября, чтобы преклонить колени у могилы брата.

— Он любил брата, — сказал Джек.

— Естественно, — согласилась Талли. — Но ведь прошло двадцать шесть лет. Мог бы уже пережить это, сказал бы ты.

Джек взглянул на нее.

— Я уверен, что ты правда так обо мне думаешь, но ты ошибаешься, — сказал он.

Талли притихла и повернулась к нему.

— Джек, — произнесла она. — Я не хочу потерять тебя. Я никогда не хочу потерять тебя.

Он взял ее за руку.

— Ты меня и не потеряешь. Никогда.

— Больше всего на свете я хочу быть с тобой. Но мне надо разобраться со своей жизнью. Ты понимаешь?

— Я все понимаю. Если я буду знать, что ты поедешь со мной, то я смогу подождать, — он сжал ее руку.

— Джек, выслушай меня. Как нам быть с Бумерангом?

Произнеся вслух имя сына, Талли почувствовала, что задыхается.

— Как быть? Он поедет с нами, конечно. Я очень люблю Буми. Он тоже поедет. Ему понравятся пляжи. Мы купим ему собаку. Мальчишки любят бегать по пляжу с собаками.

У нее перехватило горло, и Талли сказала:

— Прекрасно. Звучит очень заманчиво.

Они пробыли на Арлингтонском кладбище довольно долго. Осмотрев могилы, они пошли дальше — вверх по склону, под деревьями, через мост, обошли маленький белый амфитеатр и успели как раз к смене караула у могилы Неизвестного солдата. Талли была так поражена церемонией, что решила подождать полчаса, чтобы полюбоваться ею еще раз. Джек вздохнул, но уступил ей.

* * *

Они так и не попали в Бухту приливов. У них не хватило времени — самолет Талли улетал в час дня.

Джек взял ее чемоданы, и она прижалась лицом к его груди.

— Это было незабываемо! — прошептала она, уткнувшись лицом в его куртку.

Джек обнял ее свободной рукой и сказал:

— Мы приехали сюда для того, чтобы провести незабываемое время вместе. И мы наконец-то поговорили.

— Да, — согласилась она, — наконец-то.

— Тебе понравился Вашингтон?

— Это было прекрасно, — весело ответила Талли, но думала она о зарослях хлопчатника, которые скоро увидит.

Джек смотрел Талли вслед, пока она не скрылась в зале отлета, и взял такси до Мемориала Линкольна. Он прошел весь их вчерашний путь вдоль Потомака, до Бухты приливов. Там он сел на белые мраморные ступени Мемориала Джефферсона и стал смотреть на залив, на маленькие лодочки, на монумент Вашингтона, на Белый дом и цветущие вишни.

Спустя несколько месяцев, в июне, Талли и Робин ужинали пиццей. Робин вернулся около шести, а в доме не было ни крошки. Стояло лето. Милли уже ушла, и они заказали пиццу— с колбасой и дольками чеснока.

Талли была спокойна, целиком погружена в себя. Она едва слушала даже Бумеранга.

— Как дела на работе? — спросил Робин.

— Прекрасно, — отозвалась она. — Хуже чем обычно.

— А что случилось?

«Что случилось? — Талли взглянула на Робина. — О чем он меня спросил? Ах да, о работе».

— Слэттери получили-таки своих детей, — сказала она.

— Ох, Господи, Талли, это ужасно. Мне так жаль. Как им удалось?

— Лилиан. И доктор Коннели тоже. Они оба сочли, что три года достаточное наказание для Слэттери и они заслуживают еще один шанс. И Джейсона с Ким и Робби две недели назад отправили домой.

— А ты что сделала?

— А я ничего не могла сделать. Как ни странно, на сей раз они даже не позвали меня на освидетельствование.

— Талли, ты должна была тогда подать в суд.

— Я много чего должна была, — отрезала она.

Робин замолчал. Бумеранг попросил разрешения и вылез из-за стола.

Талли сменила тон.

— На днях я получила второе предупреждение из департамента.

— То есть еще одно — и ты вылетишь? А за что на этот раз?

— Я занимаюсь опросом детей и родителей. Терпеть их не могу, но должна в них участвовать. Как-никак я определяю потом этих детей в семьи.

— А ты не думаешь, что дети должны жить со своими родителями?

— Конечно, нет! Когда это я так думала?

— Но иногда дети должны жить в своей семье.

— Иногда, — согласилась Талли. — Но знаешь, сколько семей-усыновителей отказались от своих усыновленных детей? За те восемь лет, что я работаю в агентстве, — шестеро. Это меньше, чем один случай в год. Ты можешь сказать, что это тоже малоприятная статистика. Вот и мисс Коннор хочет забрать свою девочку обратно. Она говорит, что изменилась, что поняла, по какой кривой дорожке шла раньше, и теперь будет хорошо заботиться о Карен.

— Что за кривая дорожка?

— Ну понимаешь, все будто бы мелочи: например, она грабила дома своих родственников на глазах у дочери, и еще что-то такое… Она никогда не работала на одном месте дольше чем две недели, и всю жизнь жила на пособие. И большую его часть тратила на то, чтобы воспарить над землей. Ее родственники сообщили о ее увлечениях фармакологией, дамочку лишили пособия. Тогда она подкинула четырехлетнюю Карен дальней родственнице и уехала в Вичиту, где занялась торговлей собой за наркотики. В итоге забеременела, вернулась в Топику, и я снова имела счастье с ней увидеться: она требует вернуть ей Карен. И, как я полагаю, только для того, чтобы получить на нее пособие.

— По-моему, это абсолютно ясно, — сказал Робин.

— По-моему, тоже. Сейчас она клянется, что перестала принимать наркотики, что вот-вот устроится на работу и хочет, чтобы Карен росла рядом с ее будущим ребенком. Но та самая дальняя родственница два месяца назад подала документы на удочерение Карен и не хочет, чтобы девочку у нее забрали.

— И ты…

— Я терпеливо объяснила мисс Коннор, что такое материнство. Я не делала никаких выводов и заключений. Говорила только об интересах Карен. Она мне сказала: «Да неужели? Если вы такого мнения о том, как я буду заботиться о Карен, то что же прикажете делать с тем моим ребенком, который еще не родился?» А я ей ответила: «А вы никогда не думали об аборте?»

— Господи, Талли! — воскликнул Робин.

— Да что там говорить! Мисс Коннор разразилась слезами, пожаловалась Лилиан, та пожаловалась мистеру Хиллеру, а он не замедлил известить меня о том, что если я еще раз позволю себе нечто подобное, то могу считать себя свободной.

— Ты должна быть осторожней, Талли. Ты же знаешь, что Лилиан только и ждет повода избавиться от тебя. Ты же не хочешь потерять работу, ведь так?

Талли пожала плечами. Раньше она не хотела. Теперь ее больше занимало другое.

— И чем кончилось дело с Карен?

Талли приподняла стакан с кока-колой, как бы произнося тост.

— Поздравьте нас, — сказала она. — Карен отдали родной мамочке!

Робин покачал головой.

— Дикость какая, — сказал он.

— Дети… — возразила Талли, — маленькая Карен хотела быть с мамой.

— Не может быть! — воскликнул Робин.

— Все дело в том, — грустно пояснила она, — что дети всегда хотят быть со своими родителями. Их способность надеяться на чудо просто поражает.

— Неужели она у них больше, чем у тебя? — спросил Робин.

— Гораздо больше, — согласилась Талли. — Ни дети, ни штат Канзас не могут поверить в то, что мамы и папы могут не любить своих детей или любить их и вместе с тем ненавидеть, любить и в то же время избивать их, любить их и бросать, любить их, но еще сильнее любить себя, или ненавидеть себя, или просто любить выпить. Штат у нас такой же наивный и смотрит на мир такими же сияющими глазами, как сами дети. Он уверен, что рано или поздно мамы с папами помирятся.

Робин молча ел. Потом он сказал:

— Усыновление все-таки болезненный процесс.

Она снова взглянула на него и дотронулась до его руки.

— Тебя всегда любили, Роб. Тебя так любили! Так что же в этом болезненного?

Они уложили Бумеранга спать и спустились в кухню. Талли присела прямо на пол.

— Талл, что с тобой? — спросил Робин. — Что случилось? С теми детьми все будет в порядке, вот увидишь.

Она покачала головой.

— Забудь о них. Робин, мне надо тебе кое-что сказать.

Она увидела, как он побледнел и сел рядом с ней.

— Хорошая новость?

Талли внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

— Робин, я беременна.

Некоторое время он молча смотрел на нее, потом кивнул, встал, достал сигарету и закурил. Он выкурил полсигареты, прежде чем раздавил ее в пепельнице, и спросил:

— Это мой ребенок?

Талли смотрела в пол.

— Робин, что значит твой вопрос?

Он снова закурил, докурил сигарету до фильтра и достал еще одну.

— Ты права. Действительно, что значит этот вопрос? Ладно, я очень счастлив это слышать. А ты?

Она все так же сидела на полу.

Робин снова закурил.

«Господи, — подумала Талли, — как глупо с моей стороны. Как глупо. Ребенок. Совсем он не нужен. Ничто не изменилось».

Он налил себе виски.

— Не сиди так, Талли. Что ты собираешься делать? — спросил он.

Талли не ответила. Она думала о том, как близка была ее жизнь к… чему-то.

— Давай подумаем, — сказал он резковато. — Что ты там посоветовала мисс Коннор? Может, мне то же самое посоветовать тебе? Ты подарила мне Бумеранга. Мне его хватает.

— Прекрати! — закричала она. — Прекрати! Не смей мне этого говорить, свинья! Не смей этого говорить! — Она закрыла лицо руками. Мыслей не было. Она чувствовала себя опустошенной, неживой. Две недели назад она еще жила, действовала. И вот какая-то крошечная бумажка поменяла цвет. Талли купила еще три теста — других фирм, и все они поменяли цвет — ни один не остался белым. Тогда-то она и почувствовала себя мертвой. Она перестала думать. Теперь в ее голове проносились только видения. Видения песка — бесконечный песок и бесконечный пляж. Бесконечный запах соленой морской воды, омывающей воздух! Вот в чем был выход! Джек, с волосами, светлыми, как песок, как солнце, с глазами серыми, как вода Тихого океана, высокий и стройный, как самая высокая пальма! Его дыхание, когда он целовал ее.

… За ней в темноте стояла тень — тень с тяжелым дыханием.

В середине июня Джек вернулся, и они с Талли отправились на озеро Вакеро.

— Смотри! Черт, ты только посмотри! — закричал Джек. — Посмотри, что случилось с нашим озером!

На берегу выстроили пять новых домиков и еще два были почти готовы. Со времени постройки Вест Ридж Молл в Топике застраивалась в основном западная сторона, а о восточной будто забыли, и она превращалась в пустырь.

Они спустились к пристани.

— Озеро Шервуд почти все застроено, — сказала Талли.

— Да оно всегда было таким, — сказал Джек. — Но здесь всегда было пустынно. Дорогу даже никогда не мостили, а посмотри на нее теперь! — добавил он грустно.

Он зашел в воду прямо в шортах.

— Слушай, Талл, кто-то взял нашу лодку!

Она уселась на песок.

— Да ладно, она все равно была старая!

Джек вышел из воды, отряхиваясь.

— Это была наша с тобой лодка, — сердито сказал он, — какой мы стишок сочинили, помнишь?

— Мы сочинили целых три стишка, — улыбнулась Талли.

— Я имею в виду последний.

— Джек Пендел и Талли Мейкер в озеро вместе прыгнули, — ты это имеешь в виду?

— Да! — Он поцеловал ее в щеку. — Именно это. Джек Пендел и Талли Мейкер и Буми туда же кинули.

Талли подхватила:

— Они сказали: Смотри! Они сказали: Нырни!

— А дальше как?

— Разве ты не помнишь? Нам ничего не приходило в голову, и я предложила: Так тому и быть.

— А я что предлагал?

— Ты сказал: Пора уходить.

Джек покачал головой.

— Нет, мне в голову пришло еще кое-что: Они сказали: Смотри! Они сказали: Нырни! А ты, Талли, меня сейчас обними! Ну как тебе?

Она улыбнулась.

У меня тоже есть вариант. Может быть, там не все в порядке с рифмой, но… Они сказали: Смотри! Они сказали: Нырни! Жизнь быстротечна, но люблю тебя вечно.

Джек опрокинул ее на песок.

— Мне понравилось, — прошептал он ей в лицо. — Когда ты это придумала?

Талли позволила себя поцеловать.

— Еще тогда, — ответила она, — всю дорогу домой сочиняла.

Прошел июль и часть августа. Живот Талли все больше становился похож на баскетбольный мячик. Джек, как настоящий джентльмен, делал вид, что не замечает этого. «Он наверняка считает, что я просто слишком много ем», — решила Талли. Ей так хотелось, чтобы он спросил ее! Так хотелось сказать ему!

В конце августа она вдруг сообразила, что опять надвигается сентябрь и Джек опять уедет.

Во время одной из воскресных вылазок на озеро Вакеро Джек сказал:

— Талли, ты сегодня просто великолепна!

Она решила, что это подходящее начало.

— Может быть, это оттого, что я на шестом месяце беременности?

— Беременна? — пробормотал он. — Ты беременна?!

Джек не сказал ничего, даже не посмотрел на нее, но просто сел и начал бросать камешки в воду. Спустя какое- то время он спросил наконец:

— Это мой ребенок?

— Я не знаю, Джек, — ответила она. — Я очень на это надеюсь.

Он холодно посмотрел на нее.

— Ты же говорила мне, что, когда я здесь, ты с ним не спишь!

Талли, чувствуя себя неловко, пробормотала:

— Ну не так уж часто я с ним сплю…

— Талли! Ради Бога! Не так уж и часто! А ребенок? Когда он должен родиться?

— В начале января.

Он молча рассматривал свои руки, и вдруг лицо его просветлело.

— Может быть, это мой. Вашингтонский.

Да. Вашингтон. Этим летом они уже не говорили о том, о чем говорили в Вашингтоне.

— Ты вроде говорила, что дни были безопасные, — вспомнил он.

— Наверное, я ошиблась. Я же не Господь Бог. — Она стиснула зубы. Ребенок. Никто на всем белом свете не радуется ему. Никто.

— И что ты собираешься делать?

— С чем? — пробормотала она.

— Что ты собираешься делать с этим ребенком?

— Не знаю, — холодно сказала она. — А какой у меня, по-твоему, есть выбор?

Джек не ответил. Видимо, что-то в лице Талли остановило его, хотя, казалось, у него был ответ.

— Ну, хорошо. Второй вопрос. Что ты собираешься делать со мной?

— Я хочу уйти с тобой.

— Тогда уйдем сейчас.

— Я не могу сейчас.

— Нет можешь. Собери чемоданы. Скажи Робину, что ты уходишь от него. Забери Бумеранга и уходи.

Она покачала головой. Или это просто нервное?

— Я не могу сейчас уйти, — повторила она. — Тебе некуда привести нас, нам негде жить вместе. Ты сам это говорил. Я без работы и двое детей. Никакой страховки — вдруг что-нибудь случится? Нет, я хочу подождать, пока родится ребенок.

— Нет, — возразил Джек. — Я так не хочу. Что может случиться? Ты что, когда ребенок родится, поймешь, что он — его?

— Да что ты говоришь, Джек? Ты что — хочешь сказать, что не возьмешь меня с двумя детьми?

— Я-то тебя возьму и с десятью, — сказал Джек. — Но отпустит ли он тебя, с двумя детьми?

Талли зажала руки между колен, чтобы Джек не увидел, как у нее дрожат пальцы.

— Я не знаю, — спокойно ответила она, — не знаю даже, отпустит ли он меня с одним?

Растерянные и встревоженные, они сидели молча. С другого берега озера доносился детский смех.

— Джек, сколько бы детей у меня ни было, я не могу уйти от него, не получив развода или хотя бы не составив соглашения о раздельном проживании.

— Это я понимаю, — сказал Джек. — Но ты твердо решила уйти со мной?

— Конечно. Как только родится ребенок, — с трудом произнесла она. — Единственное, чего я хочу, — это быть с тобой. Но я должна уйти от него достойно.

— Разве достойно вообще уходить от кого-нибудь? — спросил Джек.

— Я не знаю, — ответила Талли. — Я это скоро пойму на практике.

Чуть позже она спросила:

— Джек, ты снова уезжаешь?

— Талли, а ты уйдешь от Робина? Завтра? И уедешь со мной? Если да, то я останусь в Топике.

Положив ладони на живот, Талли больше не заговаривала на эту тему. Джек расслабился. Он потрогал ее выросший живот пальцем.

— Ребенок, — сказал он. — Это ж надо!

Джек пробыл в Топике еще месяц. Его мать умерла от рака груди, с которым она очень долго боролась. Джек похоронил ее в середине сентября и остался еще на две недели.

— Талли, я вернусь. Я обещаю. — Они сидели в доме у Джека. Он собирал чемоданы.

Она сидела очень тихо.

— Ты ведь не собираешься возвращаться, разве не так?

Джек, посмотрел ей в лицо.

— Я обещаю. Я обещаю. Ты же не собираешься уходить от Робина, не так ли?

— Я обещаю. Я обещаю. Я обещаю, — сказала Талли. — Почему ты уезжаешь?

Джек надавил коленом на чемодан и увидел, как она смотрит на него. Он подошел и поцеловал ее в живот, потом выпрямился и улыбнулся.

— Не расстраивайся, малыш, не расстраивайся. Я уезжаю, потому что ты не хочешь уйти от своего мужа. Но я вернусь. Я вернусь к тебе. В декабре. Между прочим, ты прекрасно выглядишь.

Талли сказала, что не верит ему.

— Это правда, Талли, — сказал он серьезно, — ты просто прекрасно выглядишь. Ты вся светишься.

Она подошла ближе и толкнула его животом, потом прижалась к нему.

— Я имела в виду не это, — заметила она.

Обняв ее за плечи, Джек сказал:

— Я знаю, Талли Мейкер. Мне не к кому возвращаться, кроме как к тебе. Я обещаю, что это будет в декабре. Я приеду к рождению твоего ребенка.

— И твоего тоже, — заметила она.

— И моего тоже. — Он прижал ладонь к ее животу.

— А ты не мог бы вернуться в ноябре? — спросила она. — Ты не мог бы устроить так, чтобы я увидела, как тебе исполнится тридцать?

— Чем меньше людей увидят, как мне исполнится тридцать, тем лучше, — заметил Джек.

Он вернулся после Дня Благодарения, и девятый месяц у Талли выдался просто сумасшедшим: она занималась любовью сразу с двумя мужчинами и предавалась безумным мечтам.

Однажды декабрьской ночью в субботу, когда Робин уехал в Манхэттен, Талли осталась у Джека на Лейксайд Драйв. Раньше они ночевали в мотеле «Медоу Экрс», но с тех пор, как умерла мать Джека, они переместились в его дом. Талли тут нравилось. Ей нравились кусты роз во дворе и близость церкви Святого Марка. Ей нравилась двуспальная постель, в которой однажды побывала Дженнифер. Талли все тяжелее становилось проводить ночи с Джеком, но Робин все реже и реже бывал дома, если вообще можно было бывать реже. Талли сказала матери, что она ночует у Джулии — та как раз приехала на Рождество, и снова без Лауры, — и всегда отключала телефон внизу, прежде чем уйти из дома. Робин по воскресеньям никогда не возвращался домой раньше Талли.

Этим вечером Талли лежала на постели голая, ее живот торчал вверх. Джек, тоже голый, положил голову ей на живот и прислушивался.

— Мне кажется, это будет девочка. Мне так кажется, — сказал он.

— Это было бы неплохо, если бы родилась девочка, — прошептала она. — Как хорошо было бы, если бы она была твоя! Все стало бы так просто!

— Ох, Талли, — грустно прошептал Джек в ответ. — Разве все может быть просто? Ты замужем за другим и родила ему сына. Он ни за что не отдаст Бумеранга. Я так думаю. Я бы на его месте не отдал.

Талли, побледнев, отвернулась. Она почувствовала какой-то холод и — совсем близко — тяжелое дыхание за спиной. Талли ничего не сказала и попробовала не дышать. Она одной рукой прикрыла бьющегося в ней ребенка, а второй сжала руку Джека. Подбородок она задрала вверх.

— Би-хоп-а-лулла, — замурлыкала она, пытаясь так заглушить все другие звуки. — Знаешь, Джек, если ты хотел этим поднять мне настроение, то считай, что у тебя ничего не вышло, — сказала она прямо в прыгающие отблески телевизора.

Они уснули. Голова Джека все так же лежала у нее на животе, и Талли положила ему на макушку руки. Они проспали так до рассвета, а потом Джек проснулся и выглянул в окно. Солнце еще не встало, и падал снег, покрывая ступеньки и машины. Не видно было дороги, людей, транспорта, деревьев — только снег. Задернув занавеску, Джек вернулся в постель. Талли спала посредине кровати, и он попробовал подвинуть ее. Когда он прикоснулся к ней, то понял, что простыня под ней намокла.

Он снова потрогал простыню — там все было теплым и мокрым, она была вся мокрая — от спины до ног. Джек включил настольную лампу.

— Талли, Талли, просыпайся! Смотри, что это?

Она сразу проснулась, заглянула в его глаза, полные ужаса, и потрогала простыню у себя за спиной.

— О Боже! — воскликнула она.

— Что? Что, Талл, что это такое?!

— Джек, у меня отошли воды! — И, словно в подтверждение этому, Джек увидел, как Талли выгнулась в сильной, сотрясающей ее схватке, которой, казалось, не будет конца, а когда эта кончилась, ее тело содрогнулось в преддверии следующей.

— Джек… — простонала Талли, — у нас крупные неприятности.

Он и сам это понимал. А вот Талли еще не видела, что за ночь выпал снег. Он забегал по комнате, собирая одежду.

— Джек, вызывай «скорую помощь»!

— Конечно, конечно, Талли! Все, что скажешь!

— Джек! — закричала она, — Брось все! Вызывай «скорую», срочно, скорее! Иди сюда и помоги мне… У нас нет времени, — она задыхалась, — совершенно времени нет… У меня даже нет… нет места… между… Ааааааа… Джек, подними меня, помоги мне сесть, посади меня! Вызови «скорую»… посади меня, а потом иди вызови «скорую»!

Его руки с трудом справились с кнопками. Джек набрал 911 и продиктовал адрес.

— Талли, — быстро сказал он, — они хотят знать, какие промежутки между схватками.

Талли вскрикнула.

— Никаких, ни одной минуты! Иди сюда, быстрее!

Он повесил трубку и медленно подошел к ней. Как в тумане, он увидел ее искаженное мукой лицо.

— Джек, помоги мне, помоги же мне! — просила она.

— Боже мой, Талли! — выдохнул он, скорчившись между ее колен. — Подожди, сейчас приедет «скорая». Пожалуйста, дождись ее!

В ответ она страшно закричала. Джек помог ей сесть, обложил подушками, и она начала шептать, почти в беспамятстве, содрогаясь всем телом:

— Давай же, давай, вынь это из меня, вынь, включи плиту, согрей воду, ребенка надо будет обмыть, согрей воду, найди какие-нибудь простыни или полотенце, чтобы завернуть его, ножницы, возьми ножницы, нет, ножницы не надо, ох, Боже, вынь его из меня, возьми нож, вымой руки горячей водой, вымой руки и подойди ко мне, подойди и помоги мне, Джек…

Он сделал все, как она сказала, а потом присел на угол кровати, у ее ног, и стал смотреть на нее, — она сжала спинку кровати, глаза закрыты, лицо искажено от боли.

— Джек, влезай на кровать, влезай! Ты ведь чистый? Влезай и возьми это. Он уже здесь, Боже, уже здесь, еще один толчок. Дай мне руку, дай мне руку, нет, подожди, я должна во что-нибудь упереться, упереть во что-то ноги, Джек, слушай; слушай меня, поставь руки, чтобы я могла упереть в них ноги… Дай упереться в твои руки…

Он взял ее ноги руками — по одной в каждую руку, и она уперлась в них всем своим весом, крича от боли. Джек понимал, что скоро все кончится. Господи, какой же она была сильной. Но он держал ее ноги, а она уцепилась за спинку кровати, и он не знал, сколько времени уже прошло, — пять минут, может быть, семь, а может быть, и больше, а она все еще упиралась в него ногами, а он смотрел на нее и только дышал, дышал, дышал, и вдруг сказал, сам себе не веря:

— Талли, Боже, мне кажется, что он выходит, по-моему, это уже головка!

Она на секунду отпустила спинку кровати и потрогала себя между ног.

— Потрогай, — прошептала она. Он протянул руку между ее ног и потрогал мокрую плотную макушку. — Вот он, вот он, еще толчок — и головка выйдет вся. Джек, ты должен поддержать головку. Ты должен сделать так, чтобы головка не упала! Отпусти теперь мои ноги, иди вымой руки и поймай головку, — она задыхалась. — Иди же! Сейчас!

И он побежал мыть руки, а потом бегом вернулся назад и сел между ее ног, держа руки возле головки. Еще одна схватка, да, вот, нет, кажется, она никогда не выйдет, не сейчас еще, вот-вот, сейчас, да вот же она идет, давай, толкай, толкай ее! Талли кричала, но он уже ничего не слышал, он стал почти глухим, почти слепым, он ни на что не реагировал, только видел эти толчки, толчки, головка то появлялась, то снова уходила, то опять появлялась, личиком вниз, он никак не мог рассмотреть личико, а может ли ребенок дышать? Может ли дышать, и еще, почему он так не торопится, где все остальное? Он протянул пальцы, чтобы потрогать головку, и она уперлась ему в ладонь, рука его была вся в крови, а он услышал шепот Талли — или ее крик?

— Шейка, шейка, держи за шейку и за спинку!

Но и шейка и спинка были еще вне досягаемости, была только головка, окровавленная головка в какой-то бежевой слизи.

— Вытащи его, вытащи его, вытащи его из меня, вытащи его, помоги мне!

И он взял головку руками и почувствовал, как все остальное тельце тоже начало выходить наружу, вот уже появились плечики, и он потянул осторожно, поддерживая головку, потянул еще, и потом еще один толчок — вот ребенок вышел весь, этот кровавый скрюченный кокон, и он все еще держит его, а он уже весь вышел, лежит у него на руке в темной спальне, все еще связанный с Талли, все еще красненький, лежит у него на руках, а он говорит:

— Это девочка, — и неожиданно начинает плакать.

Она тоже плачет, она наконец-то набрала в легкие воздух и плачет: «уаааа, уаааа», но он почти не слышит, потому что сам тоже плачет и слышит он, только когда Талли говорит: «Дай ее мне, дай мне, дай!» Но он боится ее поднимать, он ведь просто держит ее, а поднимать ее он боится. Но он все-таки протягивает ее Талли — вместе с пуповиной, и кладет ей на живот, а она дотрагивается до ее головки, а малышка морщит личико и шевелится, ее крохотный ротик покрыт слизью, и он счищает ее пальцем, очищает ее ротик, а Талли хочет приложить ее к груди, но не может, потому что пуповина короткая, и Джек берет нож и дает его Талли, чтобы она разрезала ее, а он не может этого сделать, никогда, ни за что. Джек отрывает кусочек шнура от шторы и перевязывает пуповину. Это он может. Теперь Талли перевязывает тот кусок пуповины, который остался на девочке, и прикладывает ее к груди, а девочка открывает рот. Сначала она не может найти сосок, но вот уже все в порядке, и она берет его в рот и сосет, сосет, глазки ее открыты, и у Талли глаза открыты, и у него тоже, он снова садится между ее ног и видит, что у нее сильное кровотечение. Что это такое?! Плацента? Он смотрит на кровавый кусок мяса, выползающий из нее, как кишка. Наверное, это она, но Талли истекает кровью. И он берет полотенце и кладет ей между ног, чтобы остановить все это, а Талли, держа ребенка одной рукой, другой тянется к нему и говорит: «Иди сюда», — и он придвигается к ней, а Талли подтягивает его голову к своему лицу, он целует ее, все еще продолжая плакать, в этот момент он готов умереть за нее, а она что-то бормочет, и он бормочет в ответ. «Девочка, — говорит он. — У нас девочка». И в этот момент он наконец-то снова слышит. Звуки возвращаются. Звуки и Цвета. Светлеет. Постель залита кровью. И вот все они, все трое, голые и перепачканные в крови. И Талли Мейкер говорит: «Это не просто девочка. Это — Дженнифер».

глава семнадцатая

КАЛИФОРНИЯ

Декабрь 1989 года

Голубые вспышки маячка «скорой помощи» привели его в чувство. Он вскочил с постели и выглянул в окно. Да, это они. Долго же они добирались! Джек быстро натянул джинсы, скользя по своему забрызганному кровью телу, и успел накинуть простыню на Талли и ребенка до того, как вошли два санитара.

— Ага, — сказал первый, забирая у Талли ребенка. — Я вижу, вы и без нас справились!

— О чем это вы! — возмутился Джек. — Я позвонил вам сорок пять минут назад! По-вашему, мы должны были вас поджидать?!

— Вы хоть в окно смотрели? — сказал второй врач. — Снег!

— Сорок пять минут! — упрямо повторил Джек.

Врач не обратил на него внимания и склонился над Талли.

— Проснитесь, — позвал он, — проснитесь, мэм!

Он приподнял скрывающую ее простыню.

— Нет, Джо, — покачал он головой, — ты не прав. Сами они не справились. Смотри, какое кровотечение! — Он поплотнее укутал ребенка. — Давай сюда носилки. — Укройте вашу жену потеплее, пожалуйста. Вроде внизу стучат?

Он спустился вниз. Джек, ворча, накрыл Талли еще несколькими простынями — не могло быть и речи о том, чтобы одеть ее, — она просто истекала кровью.

Врач и санитары вернулись с носилками. Они обвязали ее живот полотенцем и еще несколько положили ей между ног. Когда они переложили ее на носилки и понесли вниз, Джек посмотрел на кровать. На простыне расползалось темное блестящее пятно. Джек подумал, что оно, наверное, просочилось насквозь. При родах из нее вытекло ужасно много крови…

На улице Джек увидел соседей. Они вышли прямо в халатах — посмотреть, к кому это в семь утра накануне Нового года приехала «скорая».

Подошел ближайший сосед, мистер Эдвард. Он был ровесником матери Джека.

— Все в порядке? — спросил он.

Джек уставился на мистера Эдварда. «Я достучаться к нему не мог вечером, а всего-то хотел одолжить хлеба, а сейчас едва рассвело, а он уже выполз из любопытства!» — подумал Джек.

— Ах да. Ну конечно… Спасибо, — пробормотал Джек.

— А что случилось? — спросил мистер Эдвард.

«А что случилось? — подумал Джек. — Что случилось?» — Что он может ответить этому скрюченному старику, который стоит в потрепанном пальто на пронизывающем ветру?

— Вот она только что родила, — сказал он, кивая в сторону машины «скорой помощи», в которую как раз ставили носилки.

— Не знал, что ты женат, Джек, — протянул мистер Эдвард.

Не ответив, Джек отошел в сторонку, надеясь, что мистер Эдвард оставит его в покое. Переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться, он пробовал отскрести кровь с рук.

— Она что — прямо в доме и родила? — спросил мистер Эдвард, снова подходя к Джеку.

— Да все в порядке, — Джек постарался, чтобы голос его звучал ровно.

— А это тогда что? — Мистер Эдвард показал на его руки.

— Вы извините, мне надо ехать в больницу, — сказал Джек.

Лицо мистера Эдварда вытянулось от огорчения.

— А кто она? — спросил он.

— Всего хорошего. — Джек чувствовал себя совсем без сил.

Но было еще что-то. Чувство, росшее в нем, не было похоже ни на какие ранее знакомые ему чувства. Оно было похоже скорее на панику, которую он испытал когда-то мальчишкой, забравшись ночью в лабиринт в Луна-парке Канзас-Сити. Тупик, опять тупик, все время не тот поворот, потом длинный прямой участок пути, но снова не тот. Он думал, будет легче. Он думал, все будет иначе, но все обернулось именно так, и он теперь не знает, какой путь правильный. Джек прикинул, какие вопросы в клинике будут самыми каверзными.

В машине Джек держал ребенка одной рукой, а другой сжимал локоть Талли. Талли была без памяти — все время что-то бормотала, бессмысленно вскрикивала. Он пытался разобрать слова, но не сумел! Буквально в первые несколько минут, в клинике, он пожалел о тишине и тепле машины. Ему задавали сотни вопросов, от простых до таких, на которые он сам не знал ответа. Ее имя. Ее возраст. Его имя. Ну это было еще ничего. Правда, он автоматически сказал, что ее имя — Талли Мейкер, а потом забыл исправить ошибку. Является ли он ее ближайшим родственником? Это сложнее. «Нет», — сказал он. У нее есть мать. Они в хороших отношениях? Они родственники? Живут вместе? «Да, вроде бы…» Никто не улыбнулся. Она его жена? «Нет», — сказал он и ничего не добавил. Это его ребенок? «Да», — сказал он, решив быть честным до конца. Да, это его ребенок. А как ее зовут, девочку? Господи, да будет ли этому конец! Кому еще нужно будет позвонить в крайнем случае?

«Что значит — в крайнем случае?» — спросил Джек. Чувствовал он себя не лучше, чем роженица. Сестры посмотрели на него как-то странно. Кровотечение сильное, сказали они. Очень сильное кровотечение. Как ни странно, эти слова заставили Джека почувствовать себя лучше. Он и сам не верил, что пятно крови на его двуспальной постели, пятно диаметром в два фута — это так и надо.

Джек сказал, что рад был бы помочь. Его отвели в пустую комнату, закатали рукав и взяли кровь на всевозможные анализы, — как бы то ни было, а уже 1990 год на носу.

Видимо, анализы были хорошими, и минут через пятнадцать ему снова позволили закатать рукав. Взяв кровь, сестра унесла пробирку, не забыв поблагодарить его. Джек посидел еще немного, а потом выбрался из комнаты и пошел искать Талли. В конце концов пришлось возвращаться назад и спрашивать у сестер. Однако теперь он уже никого не интересовал. Одна из сестер посоветовала ему вымыться.

Джек пошел в мужскую душевую. Раздевшись, он постоял голым перед зеркалом и потрогал засохшие пятна крови. Да, душ — это хорошая идея, но, уже встав под холодные струи, он пожалел, что согласился. Пожалел, что сейчас смоет с себя Талли и ребенка.

Стоя под душем и наблюдая за струйками, стекающими к ногам, он почувствовал дрожь при мысли, случайно пришедшей ему в голову.

Он должен позвонить Робину.

Он должен позвонить Робину и сказать ему — человеку, не причинившему ему никакого зла, что Талли Мейкер — Талли Де Марко! — сегодня на рассвете родила ребенка в доме Джека Пендела и находится сейчас в клинике Стормонт-Вэйл отнюдь не в лучшем состоянии. И не мог бы Робин приехать и заявить о своих правах на нее?

Джек вытерся, натянул грязные джинсы, рубашку и свитер и пошел посмотреть на Талли, прежде чем он позвонит Робину. Могло показаться, что она спит, если бы не трубки аппарата искусственного дыхания, введенные ей в нос. Сев на постель, Джек погладил ее по руке.

— Талли, — прошептал он, — Талли, проснись. Проснись, малыш, помоги мне, проснись, пожалуйста!

— Мистер Пендел, — сказала сестра, точь-в-точь сиделка Рэтчед из «Полета над гнездом кукушки», — вы обещали не будить ее. Или вы образумитесь, или я попрошу вас удалиться.

Талли лежала в восьмиместной палате, хотя, кроме нее, заняты были только четыре кровати. Джек задернул занавеску, отделявшую ее угол, и снова присел на кровать.

— Талли, — умоляю тебя, — просил Джек, — проснись. Скажи, как ты хочешь, чтобы я поступил. Мне нужно твое решение, чтобы я все сделал правильно. Ну проснись же и подскажи мне правильный путь, Талли!

Не добившись ответа, он ушел. Талли, по-видимому, еще нескоро очнется.

Джек пошел в детское отделение взглянуть на Дженнифер. Девочка лежала на боку, спеленутая белыми больничными пеленками, и спала. Крохотный ротик был приоткрыт. Джек вертел головой, пытаясь получше разглядеть ее. У нее были светлые волосики. Он почувствовал жгучее желание погладить эту пушистую головку. Но переборол себя, стиснул зубы и отправился звонить Джулии. Номер обнаружился в справочнике. Было девять тридцать утра, воскресенье.

— Джулия, это Джек. Извини, что бужу тебя в такую рань. Это Джек Пендел.

— Я прекрасно понимаю, какой Джек, — сонно пробормотала Джулия. — Как там Талли?

Слава Богу, полная ясность.

— С ней все хорошо. Она родила.

— Родила! Вот здорово! — Джулия оживилась. — Ну? Мальчик или девочка?

— Девочка. Восемь фунтов. Двадцать дюймов.

— Ничего себе! А как они ее назвали?

Джек задержал дыхание, прежде чем сказал:

— Дженнифер.

Джулия помолчала.

— Дженнифер? Ох, Господи. Ну да, конечно. Слушай, а почему мне звонишь ты? А Робин-то где?

Джек проглотил комок в горле.

— В этом-то все и дело. Робина здесь нет.

— О! — затем осторожное: — И где же он?

— Я не знаю. Наверное, в Манхэттене.

— О! — Пауза. — А откуда ты знаешь, что она родила? Она сама тебе сказала? Она звонила?

— Нет, — сказал Джек. — Она мне не звонила. Я был с ней.

— Что — у нее дома? — спросила Джулия недоверчиво.

— Да н-ее-т же, — простонал Джек. — У меня.

— О Господи! — Потом: — Боже мой!

Джек закатил глаза. На полную ясность, как он думал вначале, рассчитывать, не приходится.

— Джулия, Талли нужна твоя помощь. Талли плохо. Ей перелили кровь и наложили швы. Ты понимаешь, что я тебе говорю? Сама она не может ему позвонить!

Джулия не отвечала, и Джек прямо-таки видел, как она закрыла глаза и затрясла головой.

— Что вы наделали?! — произнесла она наконец. — Что она наделала?!

Джек молчал.

— Почему ты не позвонил Робину, прежде чем везти ее в больницу? Он хотя бы смог быть с ней при родах.

Джек чуть не взорвался. Опять проклятый лабиринт. И нет выхода.

— Потому что, — сказал он очень медленно, — ему пришлось бы приехать ко мне домой. Ребенок родился там.

— О Боже! — Опять!

— Джулия!

— Джек, Джек, успокойся! Я сейчас оденусь и приду в себя. Я все понимаю. Но позвонить за тебя, Джек, я не могу. Ты должен сам все ему рассказать. Просто скажи, что Талли пошла в туалет и там начались роды. Ну сам подумай: будет смешно, если позвоню я.

— Джулия, ты могла бы сказать, что она была у тебя.

— Джек, она родила не в клинике! Мне нечего ему сказать. Он ведь будет разговаривать с врачами, с сестрами. Пойми это. Просто скажи ему, что его жена родила. С ней все в порядке?

— Нет, — сказал он. — С ней не все в порядке. Большая потеря крови.

— Так скажи ему об этом. Кажется, она говорила, что в прошлый раз, с Буми, было то же самое. Робин должен быть в курсе. Все будет хорошо.

— Спасибо, — сказал Джек. — Увидимся.

— Держись! Я скоро подъеду. Но, Джек, ты должен позвонить ему, позвонить и все рассказать. Что еще тебе остается? Я готова лгать ради Талли, пока солнце не погаснет, но не проси меня лгать ради тебя, Джек.

— Джулия, я не собирался ему лгать. Просто я хотел, чтоб ему было легче. Если ты скажешь.

Джулия помолчала.

— Взгляни на это с другой стороны, Джек. Если бы Талли была не у тебя, она сидела бы дома совершенно одна. Робин неизвестно где, и плевать ему на то, что у него жена на девятом месяце. И рожать ей пришлось бы одной, или, что еще хуже, с помощью ее мамаши. Подумай. Было бы куда хуже… Я скоро приеду.

Вешая трубку, Джек подумал, что у Талли хорошие друзья. Шаря в кармане в поисках еще одной монетки, Джек размышлял, согласится ли Робин с доводами, только что приведенными Джулией: дескать, могло быть и хуже. В этом Джек очень сомневался.

После двенадцатого гудка в трубке послышался запыхавшийся женский голос. Джек догадался, что это мать Талли.

— Будьте добры, позовите Робина.

— Не уверена, что он уже вернулся, — сказала Хедда, тяжело дыша в трубку. — А кто это?

— Когда он обычно приходит домой?

— Понятия не имею. А кто это?

— Спасибо, я перезвоню.

— Скоро придет Талли, — сказала Хедда.

Джек закрыл глаза. Хотел бы я верить, что так и будет.

— Всего доброго, — попрощался он.

Робина все еще нет дома. Интересно. Где может шляться мужчина, у которого жена вот-вот родит? Джек почувствовал себя увереннее: теперь ему куда легче будет снова позвонить Робину.

Он выпил стаканчик кофе из автомата и около часа просидел, тупо глядя перед собой. Прежде чем позвонить еще раз, Джек проведал Талли и Дженнифер. Как же малышка будет есть, раз Талли без сознания? Пропадет ли у Талли молоко? Он атаковал этими вопросами первую попавшуюся медсестру. Она была занята, но ответила, что раньше третьего дня после родов молоко не приходит. Если Талли пробудет без сознания дольше, тогда, конечно, она может потерять молоко. А маленькую покормят смесями, пока мать не придет в себя. Первые несколько дней новорожденные едят очень мало, сказала сиделка. Они больше спят.

Робин вошел в дом, пропустив вперед Бумеранга.

— Мама! — закричал Буми, взбегая вверх по лестнице. — Мам!

Робин прошел на кухню и увидел Хедду за чашечкой кофе.

— Как дела? — спросил Робин, снимая пальто.

— Талли все еще нет дома, — сообщила Хедда.

Глаза Робина на мгновение потемнели, но лишь на мгновение, он быстро взял себя в руки.

— Ну, ладно, — сказал он. — Значит, задержалась у Джулии. Скоро вернется.

Робин беспокоился. У нее шли последние недели беременности, и он взял за правило позванивать ей несколько раз на дню, чтобы убедиться, что все в порядке. О Господи! Он же ни разу не позвонил ей вчера!

— Ах, у Джулии? — сказала Хедда. — Около девяти тебе какой-то мужчина звонил. Внизу телефон был отключен, пришлось бежать наверх.

— Неужели? — сказал Робин как можно непринужденнее, но в нем уже поднималась паника. — Он сказал, что ему надо?

— Нет, — ответила Хедда. — Он сказал, что перезвонит.

Робин воткнул шнур в розетку и налил себе кофе. В кухню вошел Бумеранг.

— Мамы дома нет, — сообщил он уныло.

— Эх ты! — сказал Робин, ероша сыну волосы. — Она скоро придет.

— А где она? — спросил Буми.

— У друзей, Буми, и скоро придет.

В этот момент зазвонил телефон. Никогда прежде он не звонил так громко, так настойчиво, как бы прося снять с него трубку, и никогда еще Робин не подлетал к аппарату так стремительно. Но, уже прикоснувшись рукой к трубке, он почему-то никак не решался снять ее. Телефон надрывался — три, четыре, пять, шесть, семь…

— Да подними же трубку, папа! — не выдержал Бумеранг.

— Да? — сказал Робин в трубку очень тихо.

— Робин? — Голос на другом конце провода был незнакомым и тоже очень тихим. — Это Джек говорит. Джек Пендел.

— Я понял, — сказал Робин. — А что случилось?

Задав вопрос, Робин отвернулся к стене, чтобы ни теща, ни сын не могли видеть его лица.

— Талли в клинике. Она родила. Девочку.

— А почему она не позвонила мне сама? — тихо спросил Робин.

— Наверное, была занята. Уж извини, парень.

— Почему ты мне звонишь? Почему не она?

— Видишь ли, она плохо себя чувствует. Приезжай и убедись сам.

«Ты еще будешь мне указывать!» — чуть не закричал Робин. Но Бумеранг тянул его за руку.

— Папа, — прошептал он, — как там мама? Что случилось с мамой?

Робин выдернул руку из руки сына, глядя на него и не видя.

— Все очень плохо, — повторил Джек. — Никак не могут остановить кровотечение. А ребенок в порядке.

Слушая это, Робин прижался лбом к кухонной стене, потом отвел голову назад и ударил лбом об стену: раз, другой… С каждым ударом все сильней, не желая ничего, только чтоб его череп треснул. Трес-нул. Как бы все стало просто — и для всех них и для него самого.

— Я сейчас приеду, — выговорил он наконец.

— Прости, парень, — сказал Джек.

— Ну да, — пробормотал Робин, вешая трубку. Он постоял еще, прижимаясь лбом к стене, пытаясь овладеть собой, прежде чем откроет глаза и посмотрит в лицо сыну. Ну же, ну, посмотри, сделай это сейчас же, давай, ради него, неужели ты не сможешь улыбнуться своему ребенку?

— Бумеранг, — сказал Робин, опускаясь перед мальчиком на корточки, — мама в больнице. Она только что родила ребенка и теперь не очень хорошо себя чувствует. Папа расстроен. Я должен поехать и повидать ее, ладно, Бумер?

— Я поеду с тобой, — заявил Бумеранг.

— Нет, — Робин посмотрел на Хедду. — Нет, ты останешься здесь, с бабушкой.

— А почему мне нельзя поехать с тобой? — спросил Бумеранг, уже готовый зареветь.

— Сынок, мама плохо себя чувствует, нам даже могут не разрешить зайти к ней. Я поеду и все разузнаю. А попозже мы с тобой поедем вместе, я обещаю, ладно?

Поцеловав Бумеранга в затылок, Робин надел пальто, и тут Хедда спросила:

— У нее мальчик или девочка?

— Девочка, — сказал Робин. — Сестренка, — добавил он для Бумеранга.

Бумеранг захлопал в ладоши.

— Вот здорово, папочка! А как мы ее назовем?

— Ты же знаешь нашу маму. Наверняка она назвала ее Дженнифер. Дженни. Разве плохо?

И он вышел из дома так быстро, как только смог.

Шагая по длинному коридору родильного отделения, Робин издалека заметил Джека, который стоял к нему спиной, и Джулию. Они были в комнате ожидания. Подумав, что совсем не хочет видеть Джека, Робин развернулся и подошел к посту медсестры.

— Я хотел бы повидать жену, — сказал он, — Талли Де Марко. Она только что родила.

— Сейчас я посмотрю. Дебенез, Дистер, Дэнило, Дэвидсон… нет, никакой Де Марко нет.

«Подонок, — подумал Робин. — Будь он проклят».

— Попробуйте посмотреть на фамилию Мейкер.

— Мейкер, Мейкер, ах, да. Натали Анна. Да. Ее привезли утром.

— Спасибо. А когда?

— Около семи. С перевозкой были трудности — из-за снега, — она вежливо улыбнулась.

— Да, конечно. Все прошло нормально? Я могу ее увидеть?

— Разумеется. Палата 417. Девятая слева. Только потише. Она еще не пришла в себя.

Робин собрался уходить, но вернулся, вспомнив:

— А ребенок? Девочка?

Сестра снова улыбнулась.

— Она в детском отделении. Это прямо и направо. Вы увидите — там стеклянная стена. Спросите там у кого-нибудь. Они ее вам вынесут.

— А как ее зовут? — спросил Робин, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на пост и не разнести его в щепки. — Как они ее записали?

— Гм. Как Мейкер она не зарегистрирована.

— Может быть, Де Марко?

Сестра продолжала листать списки.

— Нет, и не Де Марко. Сестра детского отделения выяснит недоразумение. Не волнуйтесь. Я так поняла, что ваша жена не взяла вашу фамилию, да? Современная женщина. — И сестра улыбнулась в третий раз.

«Взяла мою фамилию, как миленькая», — думал Робин, направляясь к палате 4І7.

— Сэр, подождите минуточку, пожалуйста!

Робин неохотно обернулся. К нему подошел врач.

— Здравствуйте, — сказал он. — Я слышал, вы спрашивали про Талли Мейкер. Я доктор Бруннер. А вы…?

Робин не знал, что сказать.

— Робин Де Марко, — наконец произнес он.

— Вы ее родственник? — подозрительно спросил доктор.

«Черт! Что здесь происходит?»

— Ну, — сказал он, — не знаю, считаюсь ли я родственником. Я ее муж.

— Муж, — у доктора Бруннера поползли вверх брови. — Ага. Вот оно что. Ваша жена потеряла много крови.

— Да… в тот раз… — медленно произнес Робин, — она тогда тоже потеряла много крови.

— Да, я просмотрел записи. У нее матка плохо сокращается. Мы уже второй раз ввели ей окситоцин, теперь надо подождать результатов. Вы знали, что у нее анемия? Однако не волнуйтесь, все будет хорошо. Пульс немного частит. Мы думаем перевести ее в реанимационное отделение, если в ближайшее время она не придет в себя. Просто на всякий случай. Вдруг у нее инфекция, — добавил врач.

Робин не понял.

— Постойте, постойте, какая тут может быть инфекция? Откуда она могла ее взять?

Врач мягко покачал головой:

— Мистер Де Марко. Рождение ребенка — всегда риск, пусть даже минимальный. Мисс Мейкер — ох, извините, миссис Де Марко, — у нее раньше времени отошли воды, и к тому же она рожала в нестерильных условиях. Отсюда и инфекция. Не беспокойтесь, это излечимо. Меня больше беспокоит кровотечение. Мы уже сделали ей одно переливание….

Тут врач замолчал и внимательно посмотрел на Робина.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо, — добавил он.

— Подождите, — сухо перебил его Робин. — Я что-то не понял. Почему у вас в клинике нестерильные условия? Разве у вас не стерилизуют инструменты?

Доктор снова посмотрел на него — внимательно и с сожалением: Он тронул Робина за руку.

— Извините, мистер Де Марко. Ваша жена рожала не в госпитале. Когда к ней добралась «скорая помощь», ребенок уже родился. Было слишком много снега. Вы же сегодня выходили на улицу, сами знаете. Мы ничего не могли сделать. — Он смущенно улыбнулся: — Но она поправится, — добавил он и удалился.

Робин повернулся к сестре. До его сознания постепенно доходило, почему Джек Пендел оказался в клинике в это воскресное утро.

Спустя минуту Робин вышел из клиники, сел на обледеневшую скамью и подставил лицо ветру и снегу.

Снег залепил ему глаза, и жизнь взорвалась перед этими невидящими глазами, и осколки впились в щеки. Робин не чувствовал ни гнева, ни ярости, ни ревности, ни отвращения. Боль и раскаяние рвали его душу.

Раскаяние за все те ночи, что он провел не с Талли, в то время как ее тоже не было дома, раскаяние за все те субботы, которые он играл в мяч, а Талли не было дома, за все воскресенья, проведенные у телевизора, пока Талли молилась в церкви, за эти вечера вне дома, когда она готовила ужин и ждала его, за ночи, когда он спал, отвернувшись от нее, а она ворочалась или вообще сидела у окна. Раскаяние за то, что он не сказал ей, что дом красить не нужно. ОН НЕ НУЖДАЛСЯ В ПОКРАСКЕ! Робину нравилось приходить в свежепокрашенный домик, с чистенькими дорожками и клумбами, с побеленным заборчиком и оконными переплетами — и с Талли. Когда она была дома, всегда встречала его улыбкой, ее губы всегда были готовы к поцелую, она сидела рядом, пока он ел, и мыла за ним посуду, и купала его сына, и ему самому терла спину иногда, тоже по ночам.

Боль и раскаяние за то, что он оставил свою Талли, и другой мужчина помог ей родить ребенка, ее девочку, ее Дженнифер. О, это было уже слишком.

Час спустя, окончательно продрогший, Робин вернулся в клинику, поднялся на четвертый этаж и снова побрел по коридору к палате 417. Талли в палате не было. Робин внимательно осмотрел все кровати, все восемь. Пять были пусты.

Первая мысль, пришедшая ему в голову, еще до того, как он решился спросить о ней у кого-нибудь, была мысль о том, что Талли уже нет.

«Она умерла из-за меня, вот сейчас. Умерла потому, что меня не было рядом, чтобы отвезти ее в клинику». Пока он сидел на скамейке, мерз и не мог решиться зайти к ней — она умерла.

Увидев доктора Бруннера, выходившего из палаты 420, он подошел и спросил:

— Она умерла?

— Конечно же, нет. Мы перевели ее в реанимацию. Мистер Де Марко, извините…

Робин отступил в сторону и, пропуская врача, подошел к двойным дверям с надписью «БЛОК ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ», вошел внутрь, миновал еще одни двойные двери и наткнулся на суровую сиделку. Робин остановился.

— Вы кто? — спросила она холодно.

— Талли Мейкер. Я пришел к Талли Мейкер, — сказал он.

— У нее уже есть посетитель. Вам придется подождать. Она все-таки в реанимации, а не в палате для выздоравливающих. Сюда вообще нельзя входить, если хотите знать. Вам надо почиститься, а то вы в таком виде…

Робин вышел обратно через двойные двери. Он так хотел увидеть Талли, но у Талли уже был посетитель.

В комнате ожидания Робин увидел Джулию.

Она обернулась, быстро поднялась и обняла его. Робин боролся с желанием немедленно сесть.

— Робин, как ты? — спросила она.

— Прекрасно, — ответил он. — Как Талли?

— Не очень. Ты уже видел ее? Ее перевели в реанимацию.

— Я знаю, — сказал он. — Я подумал, что она умерла.

Джулия с упреком посмотрела на него.

— Господи, Робин!

Он сел.

— Хочешь пойти посмотреть на ребенка?

Он встал и безвольно пошей за ней.

Джулия провела его вдоль стеклянной стены, через которую папы, мамы, дедушки и братья могли видеть спящие, плачущие, ворочающиеся кулечки, бесконечно похожие друг на друга.

Робин стиснул зубы. Он должен через это пройти, он пройдет через это, а потом поедет домой.

Джулия показала ему маленький сверточек.

— Вот она, — с нежностью в голосе сказала она.

— Это — она? — переспросил Робин.

Он ничего не видел. То ли она лежала слишком далеко, то ли у него вдруг что-то случилось с глазами. На всякий случай он сказал:

— Она хорошенькая, правда? — просто потому, что не хотел показаться совсем бездушным.

— Она прекрасна, — согласилась Джулия, беря его под руку. — Все утрясется, вот увидишь. Ты очень нужен Талли, и все будет хорошо.

— Разумеется, — сказал он и добавил: — Ты не могла бы попросить его уйти, чтобы я мог увидеть жену до того, как она умрет? Он сейчас у нее, в реанимации.

— Но она не умрет, Робин, — прошептала Джулия. — А в реанимацию они и меня не пустили. Там у них очень строго с посетителями.

— А как же тогда его пустили?

Джулия опустила голову.

— Он зарегистрирован как отец ребенка, — сказала она.

Робин уставился на сверточек за стеклянной перегородкой. Она лежала во втором ряду — слишком далеко, чтобы можно было разглядеть, что написано на регистрационном квиточке.

— Ты хочешь сказать, что она — Дженнифер Пендел? — спросил он глухо.

— Мне очень жаль, Робин.

Робин посмотрел по сторонам. Он попытался глубоко вздохнуть, но воздух, казалось, просто не проходил сквозь стиснутые зубы. И тогда он ударил в стекло кулаком. И еще раз. Противоударное стекло не поддавалось, но шум привлек внимание присутствующих.

Джулия обхватила его сзади.

— Робин, ради Бога!

Он вырвался.

— Будь все проклято! Чтоб вы все сдохли!!! — кричал он.

— Робин, ну пожалуйста! — Джулия все еще пыталась остановить его.

Он не мог вырваться, разве только швырнув ее на пол. Подбежала сиделка.

— Прошу вас! — громко сказала она. — Что тут происходит? Почему вы нарушаете распорядок госпиталя? Мне не хотелось вы вас выпроваживать!

— А мне не хотелось бы просить вас заткнуться, — так же громко сказал Робин.

— Робин, ради всего святого! — Джулия умоляюще смотрела на сиделку. — Он страшно расстроен, он плохо себя чувствует, ему плохо, извините. — Она пыталась как-то оправдать его. В конце концов она утащила его обратно в комнату ожидания.

— Робин, ты что, с ума сошел?!

— Вот именно. Сейчас поеду домой, возьму пистолет, вернусь и пристрелю обоих.

— Подожди! Приди в себя! Послушай, все не так, как ты себе вообразил! И ты можешь только напортить! — просила Джулия.

У него был совершенно отсутствующий взгляд.

— Робин! Она — мать твоего ребенка. Мать твоего сына. Ради Бога, успокойся! Хотя бы во имя сына! Успокойся хотя бы ради него!

Робин отшатнулся от нее, но Джулия все еще пыталась удержать его,

— Я еду домой, — сказал он.

— Если она очнется, она может спросить о тебе, — напомнила Джулия.

— Не сомневаюсь, что так оно и будет, — согласился Робин.

Джулия внимательно посмотрела на него.

— Робин, послушай. Тебе, видимо, еще хуже, чем я предполагала. Но у тебя есть сын, которому нужны мама и маленькая сестренка. Может быть, ты все же возьмешь себя в руки?

Он пошел прочь от нее, но неожиданно повернулся и спросил:

— И давно ты об этом знала? Скажи, как давно ты принимала участие во всей этой забаве?

Лицо Джулии исказилось.

— Прошу тебя, — тихо сказала она, — пойми. Я здесь бываю не чаще, чем раз в году. Ты мне всегда нравился. Талли знает, как я к тебе отношусь. Но она — моя подруга. Мой единственный друг.

— Удобно, правда? — сказал Робин.

Джулия схватила его за руку.

— Господи, Робин! Почему ты не подождешь, пока ей не станет лучше? Послушай, если бы ты хоть раз захотел поговорить со мной, я бы тебе сказала, что она никогда ни на что не жаловалась. Нельзя ее осуждать, Робин. Мы всегда все выплескивали, жалуясь и предъявляя претензии, а она была как оцепеневшая, и так продолжалось годами. Дай ей отдохнуть. Она теперь в реанимации. Орать и обвинять ты сможешь и потом.

Он вырвал руку.

— Будьте вы все прокляты, — сказал он. — Я ухожу. Передай, что я не хочу его видеть, когда вернусь.

— Скажи ему это сам, — резко сказала Джулия. — За кого ты меня принимаешь?

Робин вышел на улицу, оставил машину на госпитальной стоянке и пошел домой пешком. Сквозь снежную метель он брел по Техас-стрит, вдруг понял, что больше не испытывает ни боли, ни раскаяния.

— Будьте вы все прокляты, — бормотал он, пиная ногой снег. — Будьте прокляты!

Холодный воздух немного взбодрил его, но не смог погасить гнев. Домой он почти бежал. «Единственно, чего мне хочется по-настоящему, это избить ее, бить, пока она не закричит, не завопит от боли!»

На Техас-стрит, у дома 1501, он увидел машину Талли — белый от снега «камаро» и понял, что ему нужно. Он подбежал к машине, нашарив в кармане свой комплект ключей. Вот что ему нужно — сесть в машину и куда-нибудь поехать. Нельзя, чтобы сын увидел его в таком состоянии. Робин чувствовал, что близок к помешательству.

«Как разумно, правда? — думал он, заведя наконец промерзшую машину. — Мне надо куда-нибудь поехать, потому что я не хочу, чтобы Буми меня увидел. Это звучит здраво. Почти спокойно. Так почему бы мне не вылезти из машины и не войти в дом?»

Машина тронулась. Он заметил, что обогреватель плохо работает. Не счищая с машины снега, Робин поехал в сторону стоянки — неподалеку от «Фрито Лей», где когда-то Талли и Робин занимались любовью. Робин вышел из машины и подумал о Талли. И закричал. Было воскресенье, стоянка была пуста, и Робин кричал и кричал. Он бегал вокруг машины, что-то выкрикивая и тут же забывая, пинал ногами то снег, то машину.

Наконец, совершенно измученный, но все еще возбужденный и злой, Робин открыл дверцу и полез в бардачок за обрезком стальной трубы. Он всегда просил Талли возить его с собой — просто на всякий случай. Ей он так и не пригодился. Зато теперь был нужен ему самому.

— Папа, поедем к маме, — сказал Бумеранг, слезая с дивана.

Робин, все еще в пальто, подошел к нему и погладил по голове.

— Подождем немного, ладно? Маме все еще очень плохо.

— Как она? — спросила Хедда, выходя из кухни прихрамывая.

— Она в реанимации. — Робин взял ее за руку и увел обратно на кухню. Он понизил голос так, чтобы Буми не мог услышать. — Они не могут остановить кровотечение.

— О Господи! — сказала Хедда. — Ты, наверное, голоден? Хочешь сандвич?

Робин покачал головой и пошел в ванную. Он долго стоял под горячим душем и только после этого отважился войти в спальню. Постель была застелена еще с субботнего утра.

«Никто из нас не спал на ней этой ночью», — подумал он, ощущая саднящее чувство вины.

Робин позвонил в магазин, проверить, все ли там в порядке. Хотел было позвонить Стиву и Брюсу, рассказать им про Талли, но понял, что не в состоянии. Хотел позвонить Шейки и рассказать ей, но и этого он не мог. Он прибрал в спальне, пропылесосил пол, пришлось долго искать, куда Милли запрятала пылесос. Потом он прибрал спальню Бумеранга и пошел вниз кое-что постирать. Складывая и убирая в шкаф чистое белье, Робин посмотрел на часы в спальне.

Было три часа. Почти все воскресенье еще впереди. Это просто невыносимо.

— Сынок, — сказал Робин, надевая пальто. — Я пойду посмотрю, как там мама. Когда вернусь, попозже вечером или завтра мы пойдем туда вместе.

— Папа, но ведь сегодня Новый год! — сказал Бумеранг дрожащим голосом. — Я не хочу, чтобы мама была одна в Новый год.

— Бумеранг, она сейчас спит. Она даже поговорить с тобой не может.

— Ну и что! Я на нее просто посмотрю.

— Я оставил машину на стоянке у клиники, Буми.

— А мы возьмем мамину машину, — настаивал Бумеранг.

— Нуу… Мамина машина в мастерской. — Робину было страшно неприятно лгать семилетнему мальчику.

— Неправда! Мы же с нее снег счищали сегодня утром!

— Я отвез ее в мастерскую час назад.

— Ладно, — сказал Буми. — Пошли пешком.

— Это далеко.

— Неважно, — настаивал мальчик.

— На улице страшно холодно. Градусов двадцать, и ветер ужасный.

— А я закутаюсь, — заявил Буми, натягивая курточку. — Как ты думаешь, мне дадут подержать малышку?

Смирившись, Робин замотал его шею шарфом,

— Наверно, дадут, сынок. Думаю, они позволят тебе все что угодно.

Бумеранг улыбнулся.

— Меня мама научила. Она говорит, надо быть… убедительным… и настойчивым. Рано или поздно они или разрешат, или выйдут из себя. Так или иначе, а ты выходишь победителем.

— Ты уверен, что этому тебя мама научила? — улыбнулся в ответ Робин, на мгновение забыв, что мама — это Талли, и что он теперь должен ненавидеть ее. — Придется мне с мамой серьезно поговорить, а?

От Техас-стрит до Стормонт-Вэйл путь был неблизкий. И ветер был ужасный. Но Буми ни разу не пожаловался и храбро шел, держа папу за руку.

— Когда мы увидим маму, — начал Робин, — она, скорее всего, вся будет в проводах и трубочках.

— Это называется ИВЛ, да?

Робин взглянул на сына.

— Верно. Это вам в школе рассказывали?

— Нет. Это мне мама объяснила, когда бабушка лежала в больнице. А что такое ИВЛ, папа? — спросил мальчик.

— Искусственная вентиляция легких, — пояснил Робин. — Не надо этого бояться.

— А я и не боюсь, — сказал Буми.

Вид Талли, неподвижной, тяжело дышащей, подсоединенной, казалось, ко всем имеющимся в клинике аппаратам, испугал Робина. Он опустился на стул рядом с постелью. Буми взял Талли за руку.

— Она теплая, — сказал он успокаивающе. — Все будет в порядке.

Робин тоже дотронулся до ее руки. Она была не теплой. Она была горячей.

— По-моему, у мамы температура, — сказал Робин.

Бумеранг прижался к матери щекой.

— Бедная мамочка, дорогая… — прошептал он. — Я так надеюсь, что ты меня сейчас слышишь. Я сегодня весь вечер буду молиться, чтобы завтра у тебя никакой температуры не было.

Вошла та самая суровая сиделка и как-то очень по-деловому сказала:

— Вам пора уходить. Здесь можно находиться всего несколько минут. А уж детям сюда и подавно нельзя.

Робин встал.

— Благодарю вас за помощь и поддержку, — сказал он, беря Бумеранга за руку.

— Папа, пойдем теперь посмотрим на маленькую?

Они пошли. Сиделка детского отделения помнила утреннюю выходку Робина и заявила, что Дженнифер Пендел она Робину Де Марко не выдаст.

Робин почувствовал, что опять выходит из себя. «Благодарю тебя, Боже! — думал он, глядя на Бумеранга, прижавшегося лицом к стеклу. — Благодарю тебя за Бумеранга. Я все еще дышу только потому, что он со мной».

Робин и Бумеранг вернулись в комнату ожидания. Там сидела Джулия с чашкой кофе в руке. Но она была не одна.

— Джек! — закричал Буми, подбегая к человеку, сидящему рядом с Джулией. — Ты тоже маму навещаешь?

Джек кивнул. Робину хотелось сесть.

— Нам не дали с ней побыть, — сухо сказал он.

Джулия встала, положила руку на плечо мальчику и предложила:

— Бумер, пойдем посмотрим на твою сестренку!

Уже уходя, она обернулась к Робину, нависшему над Джеком, и спросила:

— Робин, ты идешь с нами?

— Да, папа, пошли! — попросил Бумер.

— Я побуду здесь, — спокойно сказал Робин. — А вы идите.

Мужчины остались одни, они смотрели друг на друга в убийственной тишине. Робин все еще стоял, Джек сидел. Он заговорил первым.

— Послушай, мне жаль. Мне страшно жаль…

— Да пошел ты со своей жалостью, — огрызнулся Робин. Он почувствовал, как глаза опять заволокло туманом, перед глазами все плыло, и подождал, пока туман рассеется.

— Ты что, не можешь убраться отсюда к чертовой матери? — сказал Робин. — Какого дьявола ты тут торчишь?!

Джек встал и засунул руки в карманы.

— Кто-то же должен был быть здесь. Тебя здесь не было, — сказал он.

— Ах ты гад! — в ярости прошипел Робин, — Да если бы ты убрался отсюда, я был бы здесь денно и нощно!

— Слушай, я могу подождать где-нибудь в другом месте. Я хочу быть здесь, когда она придет в себя. И потом — ребенок…

— Ах, ребенок? — сказал Робин. — Ребенок. Пристрелить бы тебя прямо сейчас, черт бы тебя побрал! Как ты посмел, ублюдок, как посмел дать свою фамилию этому ребенку?! Как тебе мысль-то такая пришла в голову?! Ты же ничтожество, ты просто дерьмо! Как ты посмел записать ребенка на свое имя?!

Джек немного отступил от Робина, который едва различал своего врага. Но Робин заметил, как Джек вынул руки из карманов.

— Я не дерьмо, — сказал Джек. — Я просто не знал, что делать.

— Ублюдок, ты хоть понимаешь, что они мне не разрешили взять малышку только потому, что ее записали не под моей фамилией?! И ее и мою жену?! — Он почувствовал, как глаза стали горячими и мокрыми и сжал кулаки, пытаясь досчитать про себя до ста. Ничего, ничего, спокойнее…

— Я не знал, что делать, — повторил Джек. — Слушай, извини. Я сейчас пойду и все исправлю.

— Ах ты гад, — снова сказал Робин. — Ну почему ты не оставишь нас в покое? Что тебе от нас надо?

— Прости, Робин, — сказал Джек. — Я знаю, ты не заслужил такого.

— Пошел к черту, — произнес Робин, отворачиваясь. — Чтобы я больше не видел твою рожу!

Джек снова засунул руки в карманы и не двинулся с места. Робин ничего не мог прочесть на его лице просто потому, что плохо видел это лицо. Глаза снова застлала какая-то пелена.

Робин пошел в детское отделение. Джулия с Бумерангом были внутри и Бумеранг держал на руках сестренку. Робина пропустили, надеясь, что Джулия проследит за ним, и после того, как он вымыл руки, ему позволили подержать девочку.

— Папа, она такая миленькая, — прошептал Бумер, — правда?

Спеленутая Дженнифер спала.

— Да, конечно, Буми, — согласился Робин, думая про себя, что это дитя похоже на пришельца из другого мира, на инопланетное существо, чудом оказавшееся в Стормонт-Вэйл. Кто на самом деле этот ребенок?

— Смотри, папа, она так похожа на маму! И волосики светлые! Интересно, какого цвета у нее глазки?

У ребенка действительно были беленькие волосики.

— Думаю, что у нее и глаза мамины, — сказал Робин. — Ну, пошли, Бумеранг. Пора домой.

Вечером, когда Робин укладывал Буми спать, мальчик спросил:

— Папа, а мама поправится?

— Конечно, поправится.

— Я знаю, почему ты не очень радуешься ребеночку. Потому что переживаешь за маму?

— Ну разумеется, поэтому, — сказал Робин. — И я, — с трудом добавил он, — я очень рад ребенку.

Потом Робин сел в кресло-качалку в детской и долго прислушивался к тому, как ворочался и вздыхал его сын.

— Папа! — позвал Бумер.

Робин открыл глаза.

— Папа, я вот что подумал. Ведь малышке будет трудно произносить имя «Бумеранг», как ты думаешь? Такое длинное имя. Может, вам с мамой стоит называть меня Робин? Это ведь мое имя, да?

— Разумеется, это твое имя, дорогой, — сказал Робин, вставая и подходя к кроватке. — Но мы всегда называли тебя Бумерангом. Это тоже твое имя.

— Да, я знаю, папа, — вздохнул Буми, отворачиваясь. — Но Дженнифер его не выговорит.

Новогодний вечер перешел в день. Просто очередной понедельник. Утро понедельника, день понедельника, вечер… Пульс у Талли был частый и слабый, давление падало. Она все еще не очнулась, и кровотечение не прекращалось. В понедельник ей сделали еще два переливания крови. Вечером кровь сдал Робин. Он не стал спрашивать, кто сдавал кровь утром.

Фамилию на квиточке в детском отделении заменили. Дженнифер Пендел Де Марко — вот и все, что уступил Джек Пендел Робину. «Что обо всем этом скажет Талли? — подумал Робин. — Надеюсь, она скоро придет в себя. Мне надо зарегистрировать рождение ребенка».

Воскресным вечером позвонила Шейки. Просто так, но Бумеранг, то есть Робин-младший, сказал ей, что у Талли родился ребенок. Лучше бы он этого не говорил. Шейки несколько минут выражала свой восторг, а потом поинтересовалась, как чувствует себя Талли. Робин солгал. Он сказал Шейки, что к Талли в реанимацию никого не пускают, а ребенок в карантине во избежание инфекции, и его тоже нельзя увидеть.

— Да она никогда мне не простит, если я не навещу ее и ребенка, — сказала Шейки.

— Не волнуйся, Шейки. Она незлопамятна.

Утром в понедельник Робин отправился в клинику и остался там до вечера. За Буми присматривали Хедда с Милли. Милли заехала в клинику и сказала, чтобы он не волновался, она останется у них на ночь. «Господи, спасибо тебе за Милли!» — подумал Робин.

Милли погладила Робина по рукаву и сочувственно сказала:

— Не волнуйтесь, мистер Де Марко. Все еще образуется и наладится. Мы за вас молимся.

Робин не был уверен, что правильно понял Милли. Он сомневался, что Милли имела в виду здоровье роженицы. Она сказала, что молится за него, а не за Талли.

Робин сидел в комнате ожидания то один, то с Джулией и пытался ни о чем не думать. Иногда он спускался вниз, в кафе, чтобы выпить что-нибудь или купить тиленол — унять ноющую боль повыше левого уха. О еде не было речи. Когда вечером давление у Талли опять упало, вопрос о возвращении домой тоже отпал. Талли ввели еще дозу сульфатов, и, когда ее руки уже не были такими горячими, Робин задался вопросом: «Значит ли это, что ее состояние улучшилось?» Судя по выражению лица доктора Бруннера он понял, что — нет. Он не хотел уходить из реанимации, но его настойчиво попросили. Видимо, к Талли рвались другие посетители.

Робин задремал в кресле, голова его свесилась набок. Но он поминутно просыпался. Сигнал интеркома будил его. Он вздрагивал всякий раз, ожидая услышать:

— Мистер Робин Де Марко, просим вас пройти в реанимацию на четвертом этаже.

Для размышлений времени было достаточно. К счастью, Джек нашел себе другую комнату ожидания, и Робин в основном сидел в одиночестве. Иногда он размышлял в детском отделении, держа маленькую Дженнифер на руках.

— Мамочка будет гордиться тобой, моя маленькая, — шептал Робин, гладя завитки волос на голове девочки. — Думаю, она хотела, чтобы Бумер был похож на нее. Но это даже лучше, что похожа на нее именно ты. Потому что ты — девочка, и вообще…

А иногда Робин думал так: почему Джек записал ребенка именно на свою фамилию? Был ли он год назад здесь? Или он не покидал Топику? Робин отсчитывал девять месяцев. Апрель. Апрель — не лучший месяц для покраски, черт возьми! Почему он назвал свою фамилию?

— Мне жаль, мистер Де Марко. Вашей жене стало хуже.

Было утро вторника, 8.30. Робин уставился в вытянутую физиономию доктора Бруннера. «Неужели и у меня такое же?» — подумал Робин.

— Я могу еще раз дать кровь.

— Спасибо, но это может не понадобиться. Мы в общем-то восстановили ей кровяной баланс. Но анализы показали инфекцию. Ночью ей ввели сульфаниламиды и четыре инъекции окситоцина. Однако наши надежды не оправдались, боюсь, эти препараты неэффективны. Мне очень жаль. Сначала все казалось гораздо проще.

— Насколько хуже ей стало? — спросил Робин

— Гораздо хуже.

— Ну так вколите ей еще антибиотиков!

Доктор Бруннер покачал головой.

— Она быстро слабеет, мистер Де Марко. Матка сокращается, а организм не реагирует на антибиотики.

Робин смотрел мимо доктора.

— Насколько она слаба?

— Давление катастрофически упало. Семьдесят на сорок пять. Последние два дня пульс был не больше пятидесяти ударов в минуту, а теперь…

Доктор отвернулся от Робина, и Робин отступил на шаг, надеясь, что пелена на глазах поможет ему увидеть выражение лица доктора, который был не в силах посмотреть ему прямо в глаза.

— … упал до сорока ударов. Мне страшно жалко.

— Значит, до сорока, — повторил Робин. — А какой считается нормальным?

— От семидесяти двух до девяноста двух. Во время сна — от пятидесяти пяти до шестидесяти пяти. Сорок не может считаться нормой. Я страшно сожалею…

Робин попытался собраться с мыслями.

— Насколько ненормален такой пульс? — продолжал спрашивать он.

И снова доктор отвернулся, едва открывая рот.

— Это близко к коме. Господи, мне так жаль!

— Боже! — воскликнул Робин. — Да сколько можно это повторять?! Хватит твердить, как вы сожалеете. Она еще не умерла. Помогите же ей, черт возьми!

— Мы стараемся, мистер Де Марко. Мы делаем все что в наших силах.

Доктор Бруннер пошел было дальше, но Робин догнал его.

— Подождите, — сказал он. — Я понимаю, ситуация очень сложная, я очень верю в ваш профессионализм…

Доктор Бруннер кивнул.

— Но, — продолжал Робин, — скажите, вы говорили с мистером Пенделом?

— О чем? — мягко спросил доктор.

— О родах, естественно.

— Да. От него мы получили всю информацию.

— Всю-всю? — переспросил Робин.

— А инфекция… В воскресенье вы говорили про инфекцию. Вы узнали, откуда она могла взяться?

— Мистер Де Марко, я не был уверен. Инфекция не исключалась. Нестерильные условия во время родов — это просто открытые ворота для бактерий. Мистер Пендел рассказал нам все, что знал сам. И миссис… Натали выглядела вполне сносно в воскресенье, не считая кровотечения.

— Да, да, да, — сказал Робин, тяжело дыша. — Но, может быть, вы что-нибудь проглядели!

— Мистер Де Марко, я понимаю, вы хотите помочь, но мы уже сделали практически все что могли.

Робин сморщился и пошел к Талли. Было девять пятнадцать утра.

Он привычно сел на свой стул. Иногда он привставал, чтобы видеть ее поближе, как он делал всегда, но этим утром что-то беспокоило Робина, скрежетало, как нож по тарелке. Что же это, черт возьми?!

Он оглянулся, сердце обрывалось при каждом «цыррр, цыррр». Что это? Что это такое? Сняв перчатки, он взял Талли за руку. Рука была прохладной.

— Талли… — прошептал он, склоняясь к ее лицу. — Талли! — уже громче позвал он, пытаясь разбудить ее, приблизив лицо к ее губам, надеясь уловить дыхание. — Талли?!

Дыхание было.

И тут Робин понял, что это. Что такое это «цыррр, цыррр».

Это был монитор кардиографа. Этот проклятый монитор, который раньше делал: бииип, бииип, бииип, бииип…

Пытаясь добраться до этой грызущей боли, Робин рванул пиджак, рубашку — так, что отлетели пуговицы, и наконец-то расцарапал себе голую грудь: вот так, вот так, еще, только пусть это кончится, пусть прекратится это цыррр, цыррр… Он схватил ее — вместе с этими трубками и всем прочим — и начал трясти. Он тряс ее и кричал. Из носа Талли вылетела трубка питания. Рот ее открылся, как буква «О».

В бокс вбежала сиделка.

— Что вы делаете?! — закричала она, пытаясь вырвать Талли из его рук. — Что вы делаете с пациенткой?! Она так слаба, а вы, что вы с ней делаете?!!

Робин отпустил Талли, и она снова повалилась на постель.

— Она не пациентка, — сказал он, еле переводя дух. — Она моя жена.

Робин вышел в комнату ожидания и присел радом с Джулией. Джулия была вымотана, ненакрашена и выглядела ничуть не лучше Талли. В девять тридцать пять доктор Бруннер подошел к Робину.

— Мистер Де Марко, извините нас. Я забыл предупредить вас о мониторе кардиографа. Сердечные сокращения — сорок в минуту — действительно очень низкие, и монитор их воспроизводит так, что слушать неприятно…

Робин так и сидел с голой грудью. Он перебирал пуговицы на рубашке.

— Это звучало… так неравномерно, — произнес он, запинаясь.

Доктор Бруннер откашлялся, потом соединил кончики пальцев, как перед молитвой.

— Мистер Де Марко, ее сердцебиение действительно неравномерно. Абсолютно. Пульс упал до тридцати пяти. — Он опустил голову и понизил голос. — : У нас в часовне есть священник, и если вы…

— Черт вас побери!!! — взорвался Робин. — Не говорите мне про священника! Лучше помогите ей!

— Мы сделали все что в наших силах. Мне очень жаль. Может быть, у вас есть знакомый священник…

Робин смотрел перед собой невидящими глазами. Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…

— Я не могу ее покинуть, — сказал он.

— Да будет Господь с вами и с нею, — сказал доктор Бруннер.

Господи, царапает, царапает, ЦАРАПАЕТ!!!

— Да, — произнес Робин как-то невнятно. — Но я не могу оставить ее.

— Робин!

Он обернулся. За ним стояла Джулия. Она вытирала глаза.

— Отец Маджет, Робин. Отец Маджет. Поезжай и привези его, — сказала она.

— Джулия, вот ты сама поезжай и привези его.

Джулия опустила глаза.

— Я не могу, Робин… — она плакала. — Я не могу…

— Поезжай и привези его, если ты так этого хочешь, Джулия, — прошептал Робин, пытаясь говорить ровным голосом.

— Я не могу, Робин! Я тоже не могу оставить ее! Из-за нашей Дженнифер, из-за Талли! — говорила она плача. — Она ведь и моя тоже, Робин! Я знала ее задолго до того, как вы все ее узнали! Талли — она и моя тоже, пойми, — прошептала она.

В девять сорок Робин снова вошел в бокс. Он не стал подходить, просто стоял и смотрел на Талли. «Все еще будет хорошо, Талли, — подумал он. — Все еще будет хорошо, дорогая моя. Господь сжалится над тобой и сохранит тебя и меня…»

Господь — мой пастырь, и своей воли я не имею… Он успокоит меня на зеленых лугах и приведет меня к спокойной реке…

Но тревога внутри не утихала. «Стекло бокса, может, и непробиваемое, но звук оно пропускает. И я ясно слышу, хотя пелена и застилает мои глаза, я слышу скребущий звук монитора кардиографа, я слышу, как он удаляется, удаляется, и я чувствую себя таким одиноким. Одиноким, одиноким, одиноким…»

Робин сморгнул и быстро посмотрел направо, потом налево.

Слева он увидел Джека. В первый раз после того разговора в воскресенье в комнате ожидания.

Робин с трудом сглотнул, пытаясь протолкнуть застрявший в горле комок.

— Ей хуже, — сказал он Джеку.

— Я знаю, — ответил Джек.

Робин посмотрел на него повнимательней. Джек был небрит, глаза его были воспалены, с черными кругами от недосыпания. «Он чувствует то же, что и я», — подумал Робин. Господь мой пастырь…

— Что с ней? — спросил Робин.

— Потеря крови, — сказал Джек. — Я толком не знаю.

— У нее крови больше, чем мы с тобой ей дали. Тут что-то еще. У нее сепсис, и никто не знает отчего.

Джек приподнял голубую хирургическую маску. Робин заметил, что руки у него дрожат. Джеку пришлось повозиться, пока он не пристроил маску как следует.

— Я ничего не знаю, парень. Что я могу сказать? Все вроде было нормально и чисто, и казалось, все будет хорошо…

— А они… кто-нибудь говорил с тобой про это?

— Да, в воскресенье. С тех пор — ни разу.

Робин покачал головой.

— Что-то они просмотрели. И они, и ты. Есть что-то, о чем вы все забыли. Должно быть. Она умирает, потому что ты что-то проглядел.

Джек уставился в пол.

— Я рассказал им все.

Робин подошел к нему поближе. Он не отводил взгляда.

— Ну подумай хорошенько, — прошептал он, — попытайся вспомнить!

Джек повел плечами и подошел к двери бокса.

— Я все им рассказал. Все, что знал. Что я вообще понимаю в детях?

«Да, ты только знаешь, как их делать, ублюдок», — подумал Робин. Он вошел в бокс следом за Джеком.

— Только по одному, — сказала сиделка, уставясь на них обоих и время от времени поднимая брови.

— Я же сказала — по одному!

Робин оттолкнул ее.

— Пойдите и нажалуйтесь доктору Бруннеру, если хотите. Все равно она нас не слышит.

— Вы ее беспокоите.

— Кого? — не выдержал Джек. — Кого мы можем беспокоить, сестра Рэтчед?!

— Мое имя, — холодно сообщила сиделка, — Джейн Крейн. А вы беспокоите мою пациентку.

Ее никто не слушал. Джек уже стоял рядом с постелью Талли.

Сиделка Джейн Крейн схватила Робина за руку.

— Прошу вас выйти и подождать за дверью. И дайте ему побыть здесь, — сердито сказала она. — Он же стоял за дверью и ждал, пока вы сидели у нее, иногда часами. Так дайте же ему побыть с ней наедине несколько спокойных минут!

Робин уставился на сиделку, потом перевел взгляд на Джека. В стеклянном боксе в полной тишине он стоял рядом с постелью Талли. На коленях.

Робин повернулся и побрел в комнату ожидания.

* * *

В девять сорок семь Робин увидел, как Джек выбежал из реанимационного бокса.

— Я знаю, что это! Черт возьми, я понял! — кричал Джек. — Пуповина… что происходит с остатком пуповины?

— Он выходит, так? — сказал Робин вставая. — Он ведь к ней больше не прикреплен, значит, он должен выйти.

— Да, но к чему он крепится внутри нее?

— Да ни к чему. Он же вышел.

— Да, но к чему он крепился? Ну, как ее… плацента, верно?

Робин кивнул, с трудом сдерживаясь.

— А плацента — это живая ткань, верно? Живая ткань?

— Наверное, — смущенно сказал Робин. — Ну она вышла и что дальше?

— Вышла, — подтвердил Джек, сжимая кулаки. — Но ее пришлось немножко подтянуть. Я имею в виду… А что, если кусок плаценты все еще у нее внутри?

И они со всех ног понеслись по коридору. Робин забыл, как зовут врача. Джек вроде бы помнил, ах да, доктор Бруннер. У него еще такое вытянутое лицо. Они нигде не могли его найти, но вид бегающих, топочущих мужчин подтолкнул сестер на поиски врача, и Джек, бледный, трясущийся и заикающийся, забывая слова, в конце концов ухитрился кое-как объяснить то, что имел в виду, и лицо доктора Бруннера вытянулось еще больше. Он побежал обратно в реанимацию, крича на ходу сестрам: «Мейкер из интенсивной терапии, операционная номер один, первая операционная, немедленно! Пусть подготовятся еще двое. Джейн, нам понадобится кровь, — тут он показал на Джека и Робина, — и как можно скорее, пожалуйста! Поторопись!

Робин и Джек стояли у дверей реанимации, ожидая, когда вывезут Талли. Ее вывезли — вместе со всеми трубочками, с закрытыми глазами и с этим чертовым монитором, все еще скребущим: бииип, бииип, ЦЫРРР, ЦЫРРР…

Они снова дали кровь. Оба, сидя рядышком в маленькой комнатке. На предплечье Робина уже красовалась одна повязка. Он заметил, что у Джека их две.

Потом они встретили Джулию, и все вместе, втроем, пошли вниз, на третий этаж, в комнату ожидания операционного отделения.

…хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…

— С ней теперь все будет в порядке, правда? — сказал Робин, ни к кому конкретно не обращаясь, даже ни на кого не глядя.

Джулия не ответила — она вытирала платочком нос.

Джек посмотрел на Робина и сказал:

— Конечно, она же сильная как лошадь.

Робин кивнул. «Даже как корова. Сильней, чем я». Вся обостренность его чувств в последние часы уступила место какому-то бесчувствию, ступору. Робин услышал свой голос:

— А малышка — она ведь долго не выходила?

— Конечно, — произнес Джек, все так же глядя на Робина. — Очень долго. Талли чуть было не упустила все на свете.

— Ну, — сказал Робин, — она и Бумеранга чуть не упустила. Бумеранг родился быстро. Очень быстро.

Джек усмехнулся.

— А говорила, будто рожала Бумеранга два дня подряд и даже пришлось делать стимуляцию.

Робин улыбнулся в ответ:

— Да, она всем так говорила.

Ему почему-то было приятно, что Талли не сказала Джеку правду. «Человек — странное животное, — подумал Робин, — он всегда ищет, чем бы облегчить себе боль, все равно чем, пусть даже какой-нибудь ерундой». Но маленькая радость так же быстро улетучилась, когда Джек начал:

— Слушай, парень…

Робин отмахнулся от него, полуприкрыв глаза.

— Нет, — сказал он, вставая. — Это выше моих сил. Спасибо за то, что вспомнил про плаценту.

Он медленно подошел к окну. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Я не боюсь дьявола, ибо Господь ведет меня. И во все дни жизни моей да пребудет твоя доброта и прощение… яко благ и человеколюбец… Господь мой, Господь, почто покинул меня? Робин никак не мог вспомнить, что это было, — псалом Симона под названием «Благословенная».

Он присел недалеко от окна. Блаженны кроткие, ибо они наследуют… Блаженны агнцы на заклание… Блаженны алчущие, гонимые и униженные… Господь мой, почто оставил меня?

Робину хотелось курить, но он не смел выйти из комнаты. Но, Господи, как хотелось курить! «Песня Кэти», — подумал он. — Песня Талли… И вот я пришел к сомнению, ко всему, что я почитал за истину, я стою один без веры, и все, во что я верю, — это ты…

Он вытащил зажигалку и щелкал ею, размышляя. Прости нас грешных… «Так, что еще я помню? Спасибо, мама, за то, что привела меня в церковь, когда я еще был ребенком, и за то, что заставляла меня учить эти молитвы, в которых я не нуждался все мои тридцать лет».

От всех зол и несчастий; от греха и от мук вечных, Великий Боже, помилуй нас. От слепоты сердца нашего, от гордыни; от зависти, ненависти и злобы; от блуда и всех других смертных грехов, от всех обманов мира, от войны и убийства, и от внезапной смерти… Всеблагой Боже, избави нас. Я так надеюсь, Талли, что ты не умрешь и не оставишь меня в одиночестве, как она оставила тебя и сделала одинокой…

Прошло еще два часа. Сто тридцать девять минут. Восемь тысяч триста сорок секунд… сорок одна… сорок две… сорок три…

Вошел доктор.

Робин и Джек встали. Джулия осталась сидеть.

— Все хорошо, все в порядке, — сказал доктор Бруннер, снимая хирургические перчатки. — Теперь можете быть спокойны. Она выкарабкается.

Робин упал в кресло. Но Джек продолжал стоять.

— Это ведь была плацента, да?.

— Да, мистер Пендел. Вы оказались правы. Часть плаценты осталась в матке. Эндометрия. На рентгене ее практически невозможно увидеть. А поскольку орган мертвый, он очень быстро разлагается, создавая ряд проблем, как вы уже знаете. Кровотечение, высокую температуру, сепсис, кроме того, серьезные повреждения самой стенки матки. Матка у миссис Мейкер всегда была слабая и нездоровая. У нее и раньше были проблемы с отделением плаценты. На этот раз, рожая дома, она попала в отчаянное положение. Но теперь все позади. Пульс уже поднялся до пятидесяти пяти и продолжает расти. Давление по-прежнему низкое, но все будет хорошо. Да, вот еще что… — Доктор Бруннер повернулся к Робину. — Чтобы спасти ее, матку пришлось удалить. Все остальные органы целы, но матку она потеряла. Я сожалею, — добавил он, отворачиваясь от Робина. — Еще раз спасибо вам за сданную кровь, джентльмены. И за вашу помощь, мистер Пендел, — добавил доктор Бруннер, пожимая ему руку.

Джек пожал ее в ответ. Робин откинулся в кресле. Был час ноль пять дня, второго дня нового 1990 года.

Робин вернулся домой ночью в среду. За Бумерангом ухаживали сразу три женщины: Милли, заламывающая бровь и повторяющая про себя молитвы о Робине, Хедда, прохромавшая в кухню, чтобы спросить, не хочет ли Робин поесть, и Шейки, которая укладывала Бумеранга спать.

— Спасибо, Шейки, — благодарно сказал Робин.

Шейки дотронулась до его руки.

— Как Талли?

Больше никто про Талли не спросил. Может быть, Шейки молилась за Талли?

— Замечательно, — сообщил Робин. — Скоро ты сможешь навестить ее и ребенка.

— Она все еще без сознания?

— Ей уже лучше, — сообщил Робин, складывая губы в подобие улыбки.

— Ты говорил со мной так раздраженно вчера вечером, когда звонил мне по телефону, — заметила Шейки. — С ней действительно все в порядке?

— Все хорошо. Я просто немного устал, вот и все, — сказал Робин, подавляя зевок. — Уже поздно.

Вскоре он уже сидел у кровати сына.

— Как мама, па? — спросил Бумеранг.

— Ей гораздо лучше, Буми. Ох, прости, Робин, РОБИН. Она скоро придет в себя.

— Вот она удивится, когда узнает, что у нее родилась девочка, правда, папа?

— Она будет просто поражена, — согласился Робин.

— Ребеночек просто прелесть, — сказал Бумер. — А когда она начнет говорить и все такое?

— Скоро, может быть, на следующей неделе, — сказал Робин.

— На следующей неделе? Уходи, папа. Я лучше спрошу маму, а то ты совсем ничего про детей не знаешь.

Робин улыбнулся. «Всегда кажется, что прошла всего неделя, — подумал он. — Всего неделя, прежде чем она тоже скажет что-нибудь вроде: «Уходи отсюда, папа». Интересно, скажет ли она это мне?»

— Робин-младший, — прошептал он. — Я так счастлив, что ты у меня есть, сынок.

— Папа, — сказал Бумеранг, отворачиваясь, — прекрати целовать меня. Спокойной ночи.

Талли очнулась. Она чувствовала себя слабой, хотела спать, но все же открыла глаза и увидела Робина, сидевшего напротив кровати. Все было в точности так, как ей грезилось, когда ее глаза были еще закрыты, однако это была реальность. «Он жутко выглядит», — подумала Талли, присмотревшись. Губы обкусаны, а темные круги под глазами занимали половину лица. Она пошевелила губами, и его карие глаза увлажнились.

— Робин, — прошептала она. — Как ребенок?

— Прекрасно, — ответил он, стараясь говорить не очень хрипло. — Получше, чем ты.

Талли заметила капельницу, подсоединенную к ее руке.

— Господи, — сказала она. — Я превратилась в мою мать.

Робин промолчал, скрестив руки на коленях, и она спросила:

— Как Буми?

— Прекрасно, — ответил Робин. — Он считает, что у него прехорошенькая сестра.

— Я уверена, что она именно такая. А какой сегодня день?

— Среда.

— Среда… — грустно повторила она, дотрагиваясь до груди. Ее посетила ужасная мысль: «У меня наверняка уже пропало молоко. Оно ушло». — Чем же они ее кормят? — чуть не плача спросила она.

— У нее все хорошо, Талли, — повторил он. Лучше, чем у тебя.

— А как дела у меня?

— Теперь лучше.

— А что со мной было? Последнее, что я помню, это как приехала «скорая помощь»…

— Верно. Выяснилось, что у тебя не вся плацента вышла. Кусок остался и начал отравлять тебя. Но теперь все хорошо, — добавил Робин, отворачиваясь.

Талли хотелось сказать ему что-нибудь утешительное. Он выглядел таким потерянным.

— С Новым годом, — сказала она. — Она родилась под Новый год.

— Я знаю, — сказал он.

У Талли внутри все сжалось.

— Робин, а где Джек? — спросила она спокойно, почти благоговейно.

Удар, снова такой удар! Откуда-то слышался шум воды и металлический лязг.

— Он за дверью, — сказал Робин. — Хочешь, чтобы я позвал его?

Талли не ответила. Все было таким смутным, странным, липким от пота, каким-то нездешним. Она отчетливо помнила только лицо Джека. Любимое лицо. И его хотелось увидеть снова.

Талли посмотрела на Робина. Он выглядел страшно одиноким. Она подавила в себе желание попросить его сесть поближе, обнять ее. Она подумала: «Наверное, после всего, что произошло, у меня совсем не осталось молока». А вслух сказала:

— Прошу тебя. Пожалуйста. Только на минуточку.

Робин встал и положил руку себе на горло. Жест, который Талли не поняла и который ей не понравился. Не в силах больше смотреть ему в глаза, Талли прошептала:

— Робин, прости меня, пожалуйста. Но она не была уверена, что он услышал ее — он был уже у самой двери.

В палату вошла сиделка, и Талли попросила принести ей ребенка. И тут через стеклянную дверь бокса заметила Джека. Он шел к ней и улыбался. С огромным облегчением она прошептала:

— Джек…

Он вошел, сел на кровать, обнял ее и прижался к ней.

— Привет, малыш. Пора просыпаться, спящая красавица. Ты побила даже собственный рекорд.

Талли пробормотала что-то нечленораздельное, и счастливый Джек улыбнулся и прижался лицом к ее щеке. Она подняла свободную руку и погладила его по голове.

— Джек, как она?

Он приподнялся, и она как следует рассмотрела его. Черные круги вокруг серых глаз и светлая щетина на щеках. Даже губы были бледными. Джек выглядел не лучше Робина.

— Талли, она такая красавица!

— Вы что, оба тут сидели все это время?

Джек кивнул.

— О Господи, — сказала Талли, отпуская голову Джека. — Бедный Робин.

— Бедный Робин, — согласился Джек. — Ничего страшного. Ты нас объединяла.

— А что было со мной?

— Да так. Робин ведь, наверное, сказал тебе. Кусочек плаценты остался в твоем замечательном животике.

— Да, он мне что-то говорил. Его удалось извлечь?

— Да, они его удалили, — сказал Джек, положив голову ей на грудь. — Но им пришлось удалить также и матку, Талл. К сожалению.

Все тело Талли напряглось как струна. Она оттолкнула Джека. Тот встал и пересел в кресло.

Когда она снова обрела голос, то сказала:

— Зачем они это сделали? Почему не дали мне антибиотики или что-нибудь еще?

Джек покачал головой:

— Ничего не помогало, Талли. Тебе не становилось лучше.

Талли пристально посмотрела в глаза Джеку, вспоминая изможденное лицо Робина, потом посмотрела через стеклянную стену и спокойно спросила:

— Они поинтересовались, к какой вере я принадлежу?

— Да нет, по-моему, — ответил Джек.

Талли отодвинулась.

— Значит, мне было совсем плохо, да? Матка никуда не годилась… — Она потрогала свой живот — стало больно. — Вряд ли я смогу рожать, да?

Джек только грустно посмотрел на нее.

Через несколько минут вошла сиделка Крейн с Дженнифер на руках. Она молча отсоединила капельницу и положила Дженнифер к матери. Девочка спала. Талли и Джек общими усилиями растормошили ее. Малышка проснулась и заплакала. Джек помог Талли сесть. Его огромные руки почти оторвали ее от постели. Талли приспустила с плеч больничный халат и поднесла Дженнифер к груди.

— Господи, да осталась ли там хоть капля молока? — прошептала она.

Сиделка Крейн подошла к ней с бутылочкой смеси.

— Забудьте, — сказала она резко. — У вас ничего не осталось. Она уже привыкла есть вот это.

Сиделка вышла, и Талли повернулась к Джеку,

— Что это с ней?

— Не обращай внимания. Все они грубоваты. То и дело поднимают брови, считая их каким-то особым оружием.:

— Почему?

— Почему? Талли, мы здесь были вдвоем. Постоянно. Я привез тебя, а потом приехал Робин и сказал, что он — твой муж.

— Но он и есть мой муж.

— Правильно. Потому-то они все так и ходят с поднятыми бровями. Мы вместе в реанимации. Вместе в детском отделении и оба просим показать ребенка. Впрочем, сиделка из детского отделения вела себя прилично, но, может быть, она просто ничего не поняла? Или виду не показывала.

Талли посмотрела на ребенка, сосущего бутылочку.

— Я страшная неудачница, — сказала он. — Ужасно, что я не могу кормить ее грудью. А ведь это мой последний шанс. Больше я уже никого никогда не буду кормить грудью. Бумеранг был первым и последним. — Она попыталась избавиться от давящего кома в горле. — Если бы я знала, я бы кормила его вдвое дольше…

— Ох, Талли! — сказал Джек, поправляя простыню. — Ты ведь и так кормила его до двух лет?

— Двадцать месяцев. Но если бы я знала, что эти двадцать месяцев последние…

— Ну, успокойся, Талли. Могло быть и хуже.

— Ненамного, — прошептала она, стараясь не заплакать..

Они прислушались к посапыванию Дженнифер.

— Она такая хорошенькая, правда? — сказала Талли.

— Красавица, — подтвердил Джек.

— Посмотри на ее светлые волосики! — восторгалась она.

— Ты хочешь сказать, на ее лысую головку? Где ты тут видишь волосики? Я, например, не вижу.

— Вот! И вот! И посмотри на ее глазки!

— А где реснички? — спросил Джек.

— Джек, ты просто невозможен! Ты вообще-то на нее смотрел?

— Все время.

Талли нежно покачала ребенка.

— Ты держал ее на руках? — спросила Талли.

— Все время, — ответил Джек.

Они посмотрели друг на друга взглядом глубже океана. Они сидели молча, пока Джек, усевшись поудобнее в кресле, не спросил:

— Талли, кто отвезет тебя домой?

Талли зажмурилась, прячась от этого вопроса, а значит, и от всей своей жизни. Но Дженнифер сосала так громко! Невозможно было спрятаться от нее. Талли протянула Джеку руки.

— Джек, я должна поехать домой. Я хочу увидеть моего мальчика. Мне надо прийти в себя. Я не слишком хорошо себя чувствую, ты сам знаешь.

— Я знаю.

— Как только мне будет получше, как только я почувствую себя в силах, я поговорю с Робином. Мы решим, как будет лучше. Хорошо?

Джек покачал головой.

— Похоже, выбора у меня нет?

— Пожалуйста, Джек, — прошептала Талли. — Будь терпеливым.

— Терпеливым? Да я скоро буду святым! — закричал Джек.

Все закружилось вокруг него, когда он увидел ее глаза — в них были горечь и любовь.

— Мне так жаль, Джек, — прошептала она.

Через десять минут Дженнифер уже спала. Вошла сиделка Крейн, забрала ребенка и сказала, все так же приподняв брови:

— Мистер Пендел, вы должны уйти. Ее хочет видеть муж.

— Пошла к черту, — прошептал Джек, наклоняясь, чтобы крепко обнять Талли.

— Это относится к ней или ко мне? — улыбнулась Талли.

Он поцеловал ее в лоб.

— Джек! Это ты позвонил Робину и сказал, что я родила?

Джек кивнул, глаза его потемнели и стали грифельного цвета.

— Кто же еще? Кому еще было этим заниматься, Талли Мейкер? Ты была так далеко, что я не мог с тобой посоветоваться. Вот я и сделал то, что счел нужным.

— Уверена, что ты был на высоте, как всегда, — сказала она, голос ее дрогнул. — Во всем.

Джек прижал пальцы к губам, послал ей воздушный поцелуй и вышел. А Талли поднесла пальцы к глазам, как когда-то Дженнифер, чтобы не выплеснулось море ее печали. «Я вымотана, — подумала она, — я так вымотана, я как выжатый лимон, я устала. Но наконец-то не осталось никаких секретов. Больше не будет лжи. Молчания по телефону. Нетелефонных разговоров. Не надо больше притворяться друг перед другом». Мысли ее путались, и она задремала, представляя себе, что все еще держит Дженнифер на руках.

Талли проснулась и увидела, что Робин снова сидит в кресле, несчастный и угрюмый. Он выглядел таким брошенным, что Талли чуть не разревелась в голос. Она протянула ему руку свободную от капельницы, и он подошел, сел рядом и обнял ее обеими руками, а она гладила его затылок, спину и вздрагивающие плечи.

Во вторник Талли перевели в послеоперационное отделение. Там она провела неделю. От посетителей не было отбою. Кроме Робина, Джека и Джулии, Талли навещали родители Джулии, Шейки с Фрэнком, Брюс с Линдой, Стив с Карен и Тони Мандолини. Каждый день после школы забегал Бумеранг.

Пришли Шейки и Фрэнк. Улучив момент, когда они остались вдвоем, Шейки сказала: «Я видела машину Джека на стоянке, Талли».

— Видела? Ну и хорошо! — сказала Талли.

— Зачем он здесь? Ты не думаешь, что это слишком для бедного Робина?

— Ох, Шейки! Помолчи. Робину не нужна твоя жалость. А мне — твои оценки. Все складывается хорошо. И не забывай, когда ты родила близнецов, он приезжал и к тебе.

— Да, но он приезжал не один.

— А он и сюда приезжает не один. Он приезжает с Джулией.

— О Талли…

— О Талли… Все — хватит! Побереги слова, Шейки. Тем более что ты ничего не понимаешь! — резко перебила ее Талли.

— Талли! Ведь это то, о чем я тебе говорила.

— Вот и прекрасно! Ты была права! А теперь сделай одолжение и заткнись. Ты как пластинка, которую «заело».

— Талли, я тебе уже один раз говорила и опять скажу. Он разобьет тебе сердце.

— Ох, Шейки, и что из этого? Кому интересно мое дурацкое сердце?

Есть разбитое сердце Робина. И сердце Бумеранга. И Дженнифер. А еще — Джека Пендела. Так кому какое дело до ее дурацкого сердца?

Приехала даже Хедда. Ее привез Робин — она захотела проведать дочь. Талли притворилась спящей.

— Скажу тебе честно, — услышала Талли ее слова. — Ты — самое большое разочарование в моей жизни. Ты держишь первое место. Даже твой отец — на втором. Я получила его, когда ему было двадцать два, и прежде, чем стать моим, он уже много чьим побывал — маминым, папиным, бабушкиным. Но ты-то с самого начала была со мной — и гляди, какая неудача. Я даже говорить с тобой об этом не хочу. Мне просто омерзительно говорить с тобой, грустно и оскорбительно. Не знаю, за что ты так издеваешься надо мной? Мне только жаль твоего сына, Бумеранга, и девочку. И жалко Робина. Ты всем искалечила жизнь, всем, даже себе самой, и тебе на это наплевать. Ты думаешь, все будет, как раньше? Ты думаешь, все может быть по-прежнему? Думаешь, если бы твой отец вернулся ко мне и я бы приняла его, то все было бы по-прежнему? Господи, как я хотела, чтобы у меня была другая дочь! Другая дочь! Мы никогда не ладили с тобой. Я так хотела иметь дочь, с которой мы дружили бы. Иногда мне вообще казалось, что ты не моя дочь. Ты никогда не заботилась обо мне, ты желала мне смерти, я знаю, что желала. Я знаю, что ты не хотела, чтобы я жила вместе с вами. Ты мне угрожала пистолетом. Как ты могла? Что же это за дочь, которая так обращается со своей матерью? Нет, ты плохая дочь. И плохая жена. Этот человек любит тебя больше всего на свете, а тебе на него наплевать. Я никогда не могла понять, за что тебя так любит Бумеранг. А теперь эта малышка… Как ты будешь с ней? Как бы я порадовалась на старости лет, если бы она отплатила тебе за меня. Талли, я знаю, ты меня слышишь — у тебя кулаки сжаты, но можешь не отвечать. Я привыкла, что ты не отвечаешь мне. Все к этому привыкли.

Талли вернулась домой.

Первое, что она сказала, еще вылезая из машины, было:

— Где моя машина?!

Робин обнял ее за талию.

— Входи, Талли, здесь холодно.

— Где моя машина? — повторила она, не двигаясь с места.

— Входи. Ребенка простудишь.

Она вошла, повторив еще раз:

— Где моя машина?

— Папа сказал, что она испортилась, — вставил Бумеранг, поскольку Робин не отвечал.

Талли повернулась к Робину.

— Что ты имел в виду под словом «испортилась»? — спросила она

— Сними пальто, Талли, — сказал Робин.

— Где машина, Робин?

— Бумеранг, иди к себе наверх. Маме с папой надо поговорить.

— О чем поговорить? — громко спросила Талли. — Я спрашиваю всего-навсего, где моя машина.

— Папа сказал, что она в мастерской, сказал Бумеранг. — Что-то там испортилось.

— Она в мастерской, Робин?

— Ты действительно хочешь знать, где она, Талли? — спросил он.

— Конечно, хочу! Так где же?

— Тогда пошли со мной, — сказал, Робин. — Не снимай пальто.

— Я тоже пойду, — заявил Бумеранг.

— Нет, — ответил Робин. — Ты останешься с бабушкой. Мы скоро вернемся.

Талли, все еще с маленькой Дженнифер на руках вернулась в машину. Они тронулись с места.

— В сотый раз спрашиваю тебя — где машина, Робин?

— Талли, прости меня.

Она стукнула кулаком по приборному щитку.

— Что ты сделал с моей машиной? Что ты, придурок, сделал с машиной Дженнифер?

— Прости меня, Талли. Я был в такой ярости…

— Робин, не надо мне это рассказывать, скажи просто, куда ты дел машину?

— Я тебе ее сейчас покажу, — ответил он, полный решимости, и через минуту они въехали на стоянку Фрито-Лей. Было раннее воскресное утро. Стоянка была пуста, ни одной машины. «Камаро» на стоянке не было.

— Какого черта ты меня сюда привез? — спросила Талли, вытирая слезы. — Я не собираюсь заниматься с тобой любовью.

— Я привез тебя сюда, чтобы показать твою машину, — сказал Робин. — Но кто-то ее уже увел.

— Ты что — оставил ее здесь? — возмутилась Талли. — Ты ее здесь бросил, чтобы ее сперли?

— Нет, Талли, после того, что я с ней сделал, вряд ли кто-нибудь покусился бы на нее.

— А что ты с ней сделал? — тихо спросила она.

— Прости меня, я ее просто изувечил. Я взял тот обрезок трубы, который ты с собой возила, и выбил все стекла, и еще кое-что… Знаешь, даже хорошо, что ты не видела…

Жестом Талли приказала ему замолчать. Несколько минут она не могла ничего произнести.

— Как ты мог так поступить со мной? — наконец спросила она.

— Талли! Как ты могла так поступить со мной?

— Ты подонок.

— Обзывай меня, как хочешь. Я, по крайней мере, попросил прощения.

— Ты просто подонок. Теперь я ни за что не попрошу у тебя прощения..

— О, — удивился Робин, — у тебя, оказывается, другие планы?

— Поехали, — сказала Талли, садясь от него как можно дальше. — Хорошо, что я не видела мою машину. Ты не должен был привозить меня сюда. Ты должен был просто сказать мне. При сыне. Поехали.

Проходили дни. Дни, заполненные сном и едой и невозможностью нормально пописать, — из-за швов было больно. Дни, когда можно было не одеваться. Дни посетителей. Джулия, пока не приехала Лаура и не забрала ее, приходила почти каждый день. Приходила и что-то доказывала, не то уговаривала, не то отговаривала. Талли быстро надоедало вникать. Джулия поминутно твердила, как она счастлива, что Талли осталась жива.

«У меня и выбора-то не было», — думала Талли.

Дни шли за днями. И однажды Талли исполнилось двадцать девять лет, и никто и не вспомнил об этом, только Джек позвонил ей. Через несколько дней вспомнили все, но уже было поздно. Милли приготовила праздничный стол, и Робин попросил ее остаться на ужин. Хедда, Робин, Талли, Милли и Бумеранг ели куриные котлеты, приготовленные Милли, а Дженнифер лежала в столовой в плетеной колыбельке.

— Я почти жалею, — сказала Талли, — о тех годах, когда мне исполнялось то семь, то восемь, то пятнадцать, а я и не подозревала об этом.

Все посмотрели на Хедду и быстро опустили глаза в тарелки, кроме Робина, который, не мигая, смотрел на жену.

— Это что — обязательно? — спросил он Талли, когда они остались наедине. — Тебе необходимо делать так, чтобы всем было плохо? Тебе все еще мало?

Талли не ответила, вышла из комнаты и уселась в кресло-качалку в детской Дженнифер. Там она и уснула. Она вернулась в постель только в три ночи, но Робина в спальне не было. Она сошла вниз, но его и там не оказалось. В конце концов Талли нашла его в комнате Буми. Расталкивая мужа и складывая покрывало с постели Бумеранга, она говорила шепотом:

— Робин, сколько раз я тебя просила? Не кури здесь или хотя бы открывай окно — не надо ему дышать этой гадостью.

— Да, да, да, — отозвался он. — Ты говорила мне.

Проходили дни, заполненные поглощением еды, которую приносила преданная Милли, возней с Дженнифер, которую приносила та же Милли, сменой пеленок и переодеванием Дженнифер, чем, впрочем, тоже занималась Милли. Жаль, что Милли не занималась одеванием взрослых. Тогда Талли могла бы сойти вниз. Или даже выйти на улицу. А так она просто валялась в постели. Единственный в доме телевизор стоял внизу, а спускаться вниз не хотелось. Робин спросил, не хочет ли она, чтобы телевизор перенесли наверх, но и этого ей не хотелось.

Изредка Талли разговаривала с Милли. Очень редко. В основном она просто валялась в постели. Милли входила, открывала окна.

— Как погода, Милл? — могла спросить Талли.

— Холодно, миссис Де Марко, — отвечала Милли. — Холодно.

— Два раза одно и то же повторяет, — бормотала Талли.

Робин наконец-то вернулся на работу. Больше ничего он для нее сделать не может, думала Талли. Пусть лучше идет и зарабатывает деньги. Талли много спала, потом ворочалась в постели, глазела из окна, покрашенного когда-то Джеком. Часто трогала пальцами вертикальный шрам на животе, который живо напоминал ей о том, что Бумеранг и Дженнифер — ее единственные дети и других не будет.

Талли не могла собраться с силами и позвонить Джеку. Знала, что он ждет ее звонка, и просто не могла позвонить. Она не представляла себе, что скажет ему. И точно так же не знала, что сказать Робину. Талли разговаривала с Милли и Бумерангом. Еще она шептала разные ласковые слова маленькой Дженнифер. С Хеддой Талли совсем не разговаривала, даже когда мать приходила к ней в спальню спросить, не надо ли ей чего. «Милли приносит мне все, что нужно», — отвечала она, не поворачивая головы.

В начале февраля Талли наконец разрешила прийти Джеку. И то только потому, что испугалась: если не позвать его сейчас, он бросит ее и уедет в Калифорнию.

Талли не стала никуда отсылать Милли. Какой смысл, если Хедда все равно рыщет в доме? Талли даже встала с постели, приняла душ и оделась — ради него. Но вниз она спускалась медленно, словно заново училась ходить.

Хедда и Милли сидели на кухне и с удивлением посмотрели на нее.

— Мама, не могла бы ты уйти к себе в комнату? Сейчас приедет Джек. Милли, а почему бы вам не сделать перерыв? Пройдитесь по магазинам или еще куда-нибудь. — Талли с трудом говорила. Стоять было тяжело. Она держалась за живот.

— Ты уверена, что этот человек должен войти в этот дом? — спросила Хедда. Милли молча рассматривала чай в чашке.

— Мама, я хочу, чтобы ты ушла к себе. Я не хотела, чтобы ты тут жила, но раз уж ты здесь…

— Что ты творишь, Талли? — сказала Хедда. — Что ты творишь?

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться. А теперь, мама, пожалуйста, у меня нет сил с тобой препираться. Пожалуйста, уйди.

Хедда встала, но перед тем, как выйти, произнесла:

— Сейчас ты еще отвратительнее, чем раньше.

— Да, и при этом еще от тебя не завишу, — сказала Талли.

Хедда вышла. Талли посмотрела на Милли, которая все еще сидела, уставившись в свою чашку.

— Идите, Милли, все будет в порядке. И не осуждайте меня.

— Нет, миссис Де Марко, я вас не осуждаю, — сказала Милли. — Я хочу помочь. Но что скажет мистер Де Марко?

— Надеюсь, как можно меньше. Вы можете помочь мне, а заодно и Шейки. Идите в «Шанель», найдите Шейки и дайте ей деньги. Она взамен даст вам губную помаду.

Прозвучал звонок, и сердце Талли дрогнуло, потом остановилось, потом снова дрогнуло и чуть не разорвалось от счастья, когда она увидела его. Она пробормотала «привет» и пропустила его в дом.

Они поднялись наверх к Дженнифер. Раньше в этой комнате занимались спортом, а теперь переоборудовали под детскую. Кроватка Дженнифер стояла в дальнем углу.

Талли взглянула в окно и вспомнила, как однажды жарким июлем стояла снаружи на стремянке с кистью в руке.

Джек прижал к себе Дженнифер, покачал ее, положил на пеленальный столик и снял с нее ползунки и пеленки. Он внимательно рассмотрел ее голенькую — ее личико и тельце, носик, губы, глаза и лоб, головку с тоненькими волосиками, шейку и плечики, ручки с маленькими пальчиками, живот и ножки, даже ступни. Талли почувствовала себя уставшей. И сломленной.

— Посмотри, — спокойно сказал Джек, — посмотри, — он показал на ее пальчики на ногах, толстенькие и широкие. — Разве могут быть сомнения в том, чей это ребенок?

Талли смотрела в сторону.

— Нет, — отозвалась она, — сомнений быть не может.

Джек поменял Дженнифер пеленки, одел ее, и они все втроем спустились вниз. Талли подогрела бутылочку и дала Джеку, чтобы он покормил дочь.

— Как дела? — спросил он ее.

— Прекрасно! — Она постаралась, чтобы голос ее звучал весело. — А у тебя?

— Нормально. Сама понимаешь, почти ничего не делаю. Я не так уж занят, как ты.

— Ты всегда тяжело переживаешь зиму, верно?

Он погладил Дженнифер по головке.

— Я вижу, ты с ним еще не переговорила.

— Я пока к этому не готова.

— Ну конечно, нет. А мне что прикажешь делать? Я не могу сюда приходить, он вправе пристрелить меня за вторжение.

— Я поговорю с ним, как только смогу. Пожалуйста, не уезжай из Топики.

— О Талли, — сказал он, — с меня хватит.

— Может быть, она тебе снова понравится? — с надеждой спросила она.

— Талли, прекрати, — сказал Джек. — Ты же знаешь, мне здесь жизни нет. Я не хочу тут оставаться, и ты тоже. Слушай, мы можем уехать в Калифорнию, и я сниму дом в каком-нибудь большом городе, и буду работать там круглый год, и ты тоже пойдешь работать, как только захочешь. Талли, мы оба этого хотим. Так чего же мы ждем?

— Я поговорю с ним, — сказала она твердо. — Я все еще неважно себя чувствую.

— Я знаю. Подумай, как тебе были бы полезны теплый климат и солнце.

Она прикрыла глаза и посмотрела на Дженнифер.

— Наверное, это здорово, — сказала она.

— И чего же ты ждешь?

Она покачала, головой.

— Джек, все не так просто.

— Ну и что?

Она попыталась подумать, что же было еще. Что-то ведь было. Что-то большое, как гора Святой Елены. Огромное, как пустыня Гоби. Такое же мучительное. Такое же непреодолимое.

— Робин не отдаст мне Бумеранга, — сказала она угрюмо.

В комнате было слышно только чмоканье Дженнифер. Талли вдруг снова ощутила за спиной тяжелое дыхание. Наконец Джек спросил:

— Талли, так как же?

Талли не отвечала.

— Я не отдам Дженнифер, — сказал Джек, дрожащими руками дотрагиваясь до головки ребенка:

Талли все еще молчала.

— Талли, — мягко сказал Джек, наклоняясь и заглядывая ей в лицо. Неужели ты позволишь мне уйти?

Нет! — хотела закричать Талли, но не произнесла ни слова.

Уложив вечером Бумеранга спать, Робин прошел в спальню и сел у окна. Он сидел, а Талли лежала, уставившись в стену.

— Значит, так, Талли. Хедда рассказала мне, что приходил Джек, — начал разговор Робин.

Талли, не глядя на него, кивнула.

Робин молчал, пока веки ее не задрожали.

— Ну хорошо, сказал он. — Чего же ты хочешь?

«Я хочу, чтобы все было так, как было. Я вообще не хочу, чтобы что-нибудь происходило», — думала Талли.

Робин продолжал.

— Талли, я хорошо тебя знаю. Я знаю, ты хотела бы, чтобы все было так же ясно и четко, как раньше. Я бы искал выход, а ты продолжала бы поступать по-своему. И вот к чему мы пришли. Если я терпел до сих пор и ничего не предпринимал, то только потому, что ждал, когда ты придешь в себя. Но — увы. В себя ты не пришла. И выхода я теперь не вижу.

Я почти принял все, закрыл глаза на твои приходы и уходы, но ты сделала все, чтобы это стало невозможным. Он назвал ребенка Дженнифер Пендел. Почему он это сделал? Как он мог так нарушить приличия? Я подсчитал. Она что, действительно его дочь?

Талли кивнула.

— Это возможно. — Она не была готова рассказать Робину всю правду.

— Каким образом? Он что, торчит здесь теперь весь год?

— Вашингтон, — холодно сказала Талли. — Мы вместе ездили в Вашингтон.

Робин сжал ладони между колен и закурил.

— Понятно. А возможно ли, что она моя?

— Возможно, — произнесла Талли, отворачиваясь от окна. Она не в силах была сказать ему правду.

— Может быть, сделать тест на определение отцовства?

— Если хочешь.

— А ты бы чего хотела?

«Чтобы все шло так, как шло», — подумала Талли, но сказала:

— Я бы не хотела никаких тестов.

— Почему?

«Потому что я и так знаю», — подумала Талли и хотела уже сказать это.

— Потому что для меня это неважно, — сказала она.

— Ты хочешь, чтобы девочку записали как Дженнифер Пендел?

— Нет, — сказала Талли. — Мы с тобой женаты. Бумеранг — ее брат. Зарегистрируй ее как Дженнифер Де Марко. Дженнифер П. Де Марко.

Талли не смотрела на него, но услышала, как он сказал:

— Талли, что ты со мной делаешь?

— Прости меня, Робин, — сказала Талли, все еще не поворачивая головы. — Прости меня, пожалуйста.

— Я прошу тебя, Талли. У меня нет выбора. Но ты должна принять какое-то решение. Мы с тобой можем не говорить, не есть вместе, не пить и не смотреть друг на друга, и не дотрагиваться друг до друга еще несколько дней, недель, может быть, месяцев. Но ведь не может это тянуться годами! И невозможно делать вид, что не существует Дженнифер Пендел Де Марко.

— Тогда зарегистрируй ее как Дженнифер де Марко.

— И что это изменит?

«Ничего. Думаю, что ничего», — подумала Талли и спросила:

— Робин, если ты подозревал, то почему не спросил меня? Почему ничего не сказал?

— Зачем? И что я мог сказать?

— Ну сказал бы, что для тебя важно, чтобы этого не было.

— Талли, мне-то важно, чтобы это было важно для тебя. Чтобы ты осталась со мной потому, что сама этого хочешь. Да у меня и в мыслях ничего другого не было. Единственное, что мне было известно, это то, что вы вдвоем хороните и перехораниваете Дженнифер.

Талли ничего не ответила. Ей нечего было сказать.

— Сейчас уже поздно притворяться, но по твоему отсутствующему взгляду я вижу, что ты все еще лелеешь какую-то дурацкую надежду, что как-нибудь вся ситуация прояснится сама собой и я в один прекрасный день снова закрою глаза. Говорю тебе, Талли, это невозможно. Я еще: не умер. Ты меня еще не убила.

— Робин, знаешь, — сказала Талли, — я ведь тоже не спрашивала тебя, где ты проводишь время в Манхэттене по субботам, почему так поздно возвращаешься. Я никогда не звонила Брюсу, никогда не пыталась узнать. Я просто была уверена, что если ты вдруг захочешь изменить свою жизнь, то поставишь меня в известность.

Робин улыбнулся.

— Хорошо, Талли, теперь я задаю тебе тот же вопрос. Если бы ты хотела изменить свою жизнь, ты бы мне сказала?

Она оставалась безмолвной и неподвижной.

— И знаешь, что я думаю? — Робин усмехнулся. — Я думаю, что ты бы мне ничего не сказала. Ты для этого трусовата. Ты всегда была трусихой.

— Ты прав, — произнесла она тихо. — Все это слишком тяжело для меня, и я не могу принять решение прямо сейчас.

— Ладно, Талли. Но пока он не должен приходить в этот дом. Этого больше не будет.

Она кивнула.

— А если?

— Тогда я просто вышвырну тебя вон.

— Только меня, — переспросила она, — или моих детей тоже?

— Только тебя, Талли.

Она помолчала.

— Он больше не придет, — наконец произнесла она.

Робин погасил сигарету и немедленно закурил другую.

— Можешь ты хоть раз в жизни, один-единственный раз быть со мной откровенной? Скажи честно, Талли, чего ты на самом деле хочешь?

И Талли ответила, отвернувшись от него и с удивлением слыша свой голос как бы со стороны:

— Я хочу изменить свою жизнь.

Она услышала, как он вскочил со стула, подошел к кровати и присел на краешек

— Я не ошибся? Я не ослышался?

Она кивнула.

— Ты сказала честно. Могу я спросить еще кое о чем? Я сам не знаю, смогу ли задать этот проклятый вопрос. Ну ладно, Талли, будь честной, скажи ты любишь его?

Она кивнула, не в силах посмотреть ему в глаза. Она была раздавлена, уничтожена тем, что за все это время он ни разу не захотел спросить — любит ли она его?

— Талли! — Он еще ближе подвинулся к ней и перевернул ее на спину. — Я хочу, чтобы ты смотрела на меня. Так будет лучше. Теперь ответь мне еще раз: ты любишь его?

— Да, — прошептала она. — Я его люблю.

Он сел.

— Понятно. А я думал, вы дружите в память о Дженнифер. Вот оно что…

— Так и было.

— Ясно. А потом стало по-другому. И ты хочешь уйти к нему?

— Да, — ответила она, — я хочу уйти к нему.

Он отодвинулся и встал.

— И чего же ты ждешь, Талли? Разрешения?

— Я хотела поговорить с тобой. Хотела выяснить…

— Что выяснить? Кому достанется телевизор? Забирай все, Талли. Я куплю себе новое барахло.

— Я не про телевизор, Робин, — прошептала она. — Я про Бумеранга.

— Что — про Бумеранга? — Робин в недоумении уставился на нее.

— Ты… Ты позволишь мне забрать Бумеранга?

Робин подлетел к постели, наклонился над ней и занес кулак.

— Будь ты проклята, Талли, чтоб ты сдохла, — выдохнул он. — Почему бы тебе не взять кольт, что лежит у тебя в тумбочке, и не выпустить мне мозги? Тебе сразу станет легче жить! Всего пару лет в тюрьме — и ты сможешь воссоединиться с детьми и с ним тоже. А еще лучше — дай-ка я разобью тебе физиономию да сломаю руку, и тогда ты сможешь настаивать на убийстве в целях самообороны! А я хоть душу отведу!

Он отошел от нее, схватил с пола подушку и швырнул ее на постель.

— Можешь уходить, если хочешь, — произнес он, выходя из комнаты. — Но ты никогда — слышишь? — никогда не получишь моего сына!

Талли с Джеком увиделась через неделю. Они встретились вне дома. Талли забрала спеленутую Дженнифер и пошла на свидание к Джеку возле университета Уэшборн. Они отправились на студенческий стадиончик и принялись гулять по кругу.

— Джек, что нам делать? Робин не разрешит мне забрать Бумеранга.

— Конечно же, нет, — сказал Джек. — Этого следовало ожидать. Тебе придется бороться.

Талли покачала головой.

— Ни один суд не присудит мне ребенка. Я же собираюсь забрать его из дома и увезти за полторы тысячи миль в неизвестность. Если даже мне не откажут окончательно, то потребуют, чтобы я жила в Топике. Я присутствовала на таких судах много раз. Я знаю. Суд всегда основывается на интересах ребенка.

— В интересах ребенка оставаться с матерью, — заметил Джек.

— Я тоже так считаю, — согласилась Талли. — Но Робин думает иначе. Он все пустит в ход. Он не хочет потерять мальчика. Он расскажет суду про мои порезанные запястья, и я уже никогда не получу опекунство. Кроме того, — добавила она, — я даже не уверена, что Бумеранг захочет поехать со мной и оставить отца. Нет, глупо об этом и думать. Я не могу судиться за сына. Уж лучше, как Соломон, достать нож и разрезать его надвое. Нет, я должна найти способ уговорить Робина, чтобы он отдал мне Буми, или… — она замолчала.

— Или что? — спросил Джек.

— Или уговорить себя жить без него, — с усилием произнесла Талли.

— Но в любом случае ты уходишь ко мне?

— Да, — сказала Талли, преодолевая ветер. — Я в любом случае ухожу к тебе.

Чуть позже она добавила:

— Есть еще одна проблема — моя мать. Кто-то должен заботиться о ней. Я, конечно, не возьму ее с собой в Калифорнию, но нельзя и бросить ее на Робина.

— А почему бы и нет? — сказал Джек. — Это можно включить в договор о разводе.

Развод. О Господи!

— Все это надо продумать. Я не хочу никому причинять боль. Я не хочу причинить боль Робину.

— Робину ты уже причинила боль, — сказал Джек. — Что ты еще можешь ему сделать?

— Лучше бы ты этого не говорил Джек, — сказала Талли.

Они еще немного погуляли.

— Талли, я знаю место, где тебе понравится. Кармел-Он-Зе-Си. Это городок с белыми крышами, прямо на берегу океана. Даже из названия видно. Я поеду туда и подыщу домик, где мы могли бы поселиться, прямо у воды, если получится. Чтобы у нас уже было жилье, когда мы все отправимся в Калифорнию.

— Поедешь? Один? Что значит — поеду?

— Талли, тебе нужно время, чтобы мирно решить все свои проблемы. Видеться открыто мы не можем. Время притворства кончилось, и, с одной стороны, это хорошо, а с другой стороны — не очень. Кроме того, я же еду, чтобы подыскать нам дом. Мы же не можем жить в фургоне.

— Понимаю, — сказала она сквозь слезы. — А что, если я разведусь, а ты не приедешь?

— Талли, клянусь тебе, я вернусь за вами. Я буду звонить тебе каждую неделю и повторять, что вернусь.

— Джек, я не хочу, чтобы ты уезжал, — Талли изо всех сил пыталась не заплакать.

Джек остановился и прижал их обеих к себе.

— Тебе здесь от меня никакого проку. Я сижу целыми днями и смотрю телевизор. Или читаю газеты. Или брожу миля за милей. Я не переношу зиму. Я жду твоего звонка, жду, когда ты позовешь меня к себе. Я несчастен, и ты тоже несчастна. Я места себе не нахожу, сидя здесь и ожидая, когда же ты решишь нашу судьбу. Я не Джереми, Талли. Я поеду в Кармел и сниму для нас дом. Тебе непременно понравится Кармел. И детям тоже.

— Им-то, конечно, понравится, — пробормотала Талли. — Когда ты вернешься, Джен исполнится уже шесть месяцев!

— Талли, Дженнифер исполнится шесть месяцев независимо от того, уеду я или нет. Я все равно ее не вижу. Я не качаю права и ничего не требую, нет. Но я и тебя совсем не вижу, и ее, и мне надоело жить урывками. Последние три года я видел тебя только урывками. И я устал от этого. Я хочу, чтобы ты вся была моя.

— Давай здесь посидим, Джек, — предложила Талли, показывая на трибуны стадиона.

Они залезли на верхние скамьи. Талли наклонилась к Дженнифер и поправила на ней чепчик.

— Помнишь, как ты играл на этом поле, Джек?

— А как же, — ответил он, — ничто с этим не сравнится. Толпа, шум, мяч. Футбол — великая игра. — Он вдруг почувствовал себя спокойнее. — Я вспоминаю школу.

— А кто не вспоминает? — сказала Талли без всякого выражения.

— Нет, я хочу сказать, что вспоминаю ее хорошо. Даже зимы. Тогда даже это было не так уж плохо.

— Конечно, нет, — сказала Талли. — Ты же был кумиром школы. Капитан футбольной команды. Бессменный, безвременный капитан. Каждый раз, видя это поле, ты вспоминаешь себя на нем. А когда я смотрю на тебя, у меня каждый раз перехватывает горло. Джек Пендел, я не хочу, чтобы ты уезжал. Джек, если ты останешься, — неуверенно добавила Талли, — я перееду к тебе.

— Что?

— Я перееду в дом твоей матери. Я буду с тобой, если ты будешь со мной. И я разведусь, и тогда мы уедем.

— Ты съедешь с Техас-стрит?

Она подумала о комнате Бумеранга. О детской Дженнифер.

— Да, я съеду с Техас-стрит, — теперь уже совсем неуверенно подтвердила она.

— Ты уйдешь от Робина?

У Талли перехватило дыхание так, как никогда раньше.

— Да, я уйду от Робина.

Джек обнял ее.

— У нас вряд ли будет много денег.

— А много и не надо, — ответила она.

— Все, что я имею, я потрачу на дом в Кармеле.

— Ну и хорошо.

— Мне все-таки надо поехать и купить нам дом, Талли. Я бы позвал тебя, взял бы тебя с собой прямо сейчас, Талли, но твоя жизнь здесь еще не завершена. Ты же не хочешь всю жизнь убегать, правда? — Его губы тронула легкая улыбка. — Ты должна оторвать себя от Робина, и от своего дома, и от матери, и от работы. Ты же сама это говорила.

— Без проблем, — сказала Талли.

Джек покачал головой.

— Успокойся, Талли, — сказал он. — Ты уходишь ко мне. Это самое главное. Я вернусь через несколько месяцев. У нас уже будет дом. А в Калифорнии у нас будет много денег, потому что я смогу работать целый год.

— И ты не хочешь ни минуты дольше здесь оставаться? Просто чтобы побыть со мной лишнюю минуту?

Джек вздохнул.

— Талли. Я еду, чтобы найти нам дом. И я должен работать. Зарабатывать деньги здесь я не могу. А они нам понадобятся.

— Мне наплевать на деньги, Джек, — сказала Талли. — Я просто хочу, чтобы все было как можно лучше.

Джек притянул ее к себе еще плотнее.

— Талли, если тебе не отдадут Бумеранга, будешь ли ты считать, что все идет хорошо?

— Нет, — ответила она, — но я не хочу сейчас об этом думать. Я вообще об этом думать не хочу.

глава восемнадцатая

МАТЬ

Февраль 1990 года

Талли вошла в дом и направилась на кухню.

— Ох, Милли, как холодно! — Она передала ребенка горничной и сняла пальто.

— Можно посильнее включить батареи, — сказала Милли.

Талли покачала головой.

— Что это даст?

Она села у стола и стала смотреть в окно. Ей всегда было интересно смотреть на двор через георгианские с мелким переплетом окна кухни. Через эти недавно покрашенные окна.

— Милли, он уезжает в Калифорнию, — скучным голосом произнесла она.

Милли тоже присела к столу.

— Малышка плачет, — сказала она. — Нужно покормить ее.

Талли встала и подогрела бутылочку. Поднявшись с Дженни на руках наверх, она перепеленала ее. Потом она вернулась на кухню. Милли все так же сидела у стола.

— Миссис Де Марко, это, конечно, не мое дело, но… вы скоро уезжаете от нас?

— Почему вы спрашиваете, Милли?

— Это у всех нас не выходит из головы. Я уверена, что и мистер Де Марко тоже хочет знать.

— Да, я в этом не сомневаюсь. Однако мистер Де Марко не облегчает мне задачу, ведь так?

— Раз он понимает, что вы хотите уйти, он даст вам развод, я уверена.

— О да! Он даст мне развод, — подтвердила Талли.

— Знаете, — начала Милли осторожно, — мне кажется, хорошо, что он хоть на какое-то время уедет отсюда. То, что он живет здесь, сводит мистера Де Марко с ума.

— О да! Это всех сводит с ума. Мистера Де Марко. Меня. Шейки. Мою мать, которая с радостью снова назвала бы меня шлюхой, если бы не боялась, что ее выгонят из дому, — сказала Талли.

Милли робко высказала предположение, что Хедду мало волнует собственное будущее.

— Думай как хочешь, но я так не считаю. Она до сих пор злится на меня.

— Но вы же не хотите сказать, что желаете ее смерти? — спросила Милли.

— Нет, нет, — поспешно ответила Талли, — конечно, нет.

Талли пила чай и смотрела в окно. И вспоминала бесконечные вечера, когда они с Робином сидели в этом дворе за столиком, жевали гамбургеры и смотрели на Бумеранга, который прыгал вокруг них. Ей вспомнились их зимние воскресенья: они лепили снеговиков, снежных баб и снежных детей и, хохоча, валялись в снегу. Она закрыла глаза и спросила:

— Милли, как мне избавиться от всего этого?

— Избавиться, Талли?

— Все так переплелось, — сказала Талли и умолкла. «Что, если Джек не вернется? — думала она. — Что, если он решит не возвращаться? — Она смотрела на свою малышку, с чмоканьем сосавшую бутылочку. — Он вернется. Он вернется к Дженнифер».

— Я умоляю вас поступить разумно, миссис Де Марко, — сказала Милли.

— И что значит, по-твоему, «разумно»?

Милли задумалась:

— Разумно — это значит извлекать уроки из прошлого, — серьезно сказала она.

У Талли стало закрадываться подозрение, что Милли чересчур много беседует с Хеддой.

— Прекратите разговоры с моей матерью, Милли. Это не доведет до добра, — сказала она.

— Хотите верьте, хотите — нет, но ваша мать любит вас.

— Ну и что с того, Милли? И потом, за что меня любить? Я стала такой неприятной. И как только Робин до сих пор терпит? Чего это ему стоит?

— Ему, конечно, приходится нелегко, миссис Де Марко.

Талли бросила на нее пристальный взгляд: «Что она имела в виду? Она согласна, что я действительно стала неприятной?» Но трудные вопросы быстро улетучились из ее головы. Она думала о Бумеранге.

Прижимая маленькую Дженнифер к груди, она тихо сказала:

— Милли, я боюсь, он не позволит мне забрать Бумеранга.

— Миссис Де Марко. Талли, — опустив глаза, Милли поглаживала полированное дерево столешницы. — Его жизнь и так сломана. Зачем вам добивать его?

— А я? Ты думаешь, я смогу жить без Буми? — спросила Талли громким и резким голосом. — Ты думаешь, я смогу уйти без моего мальчика? Разве смогу я жить с кем бы то ни было, где бы то ни было, пожертвовав своим сыном?

Милли стала собирать со стола чашки.

— Миссис Де Марко, я знаю, что это тяжело. Мать нельзя разлучать с ее ребенком. Но тогда вы должны остаться здесь. Остаться ради Бумеранга.

Талли вздрогнула.

— Милли я не могу остаться, — сказала она испуганно. — Я не могу бросить Джека.

Милли вздохнула.

— Миссис де Марко. Авраам был готов принести в жертву своего единственного сына ради любви к Господу.

Талли вскочила.

— Я не хочу жертвовать никем. Точка. Никем.

— Попробуйте, — буркнула Милли себе под нос.

Талли услышала ее слова, но решила не реагировать. В сущности, и решать-то не пришлось — она попросту была не в. силах продолжать этот разговор.

Это не было решением.

Она отнесла Дженнифер наверх, уложила ее и сама вытянулась рядом. «Мой жертвенный агнец, — подумала Талли. — Мой ягненочек».

— Все хорошо, мое сокровище, все хорошо, моя маленькая, — шептала она, прижимая к себе дочь. — Может быть, хоть тебя мне не придется приносить в жертву.

Талли лежала долго — до тех пор, пока не пробило три и из школы не вернулся Робин-младший. Талли накормила сына и помогла ему сделать уроки. В четыре все вместе — Талли, Дженни и Бумеранг — отправились гулять. Бумеранг долго возился в своей хижине, а потом, пока Дженнифер спокойно спала в коляске, они с Талли гоняли футбольный мяч.

— Мам, папа сказал, когда мне будет восемь лет, он научит меня играть в регби.

— Он так сказал? Только через мой труп.

— Мам! Он предупреждал меня, что ты так скажешь Это мужская игра, мам.

— Да, тупая мужская игра.

— Мама! Папа говорит, что ты просто не понимаешь.

— Все я понимаю. Ты видел, каким твой папа приходит домой после матча? Хорошо он выглядит?

— Нет, но он выглядит как мужчина, мам. И он же играет полузащитником. А им всегда достается. А я хочу быть защитником. Я буду звездой.

— Иди поиграй в мяч, Бумеранг. Я поговорю с отцом, когда он придет домой.

— Робин, мам. Я хочу, чтобы меня называли Робин.

— Робин, сынок. Робин.

Бумеранг побежал за мячом, а Талли, тихонько качая коляску Дженни, смотрела на своего восьмилетнего сына, и сердце ее становилось все меньше и меньше, а тяжесть вокруг него — все больше и больше.

Робин пришел домой около шести. Они еще гуляли. Он вышел во двор через кухню. Услышав, как хлопнула дверь, Талли обернулась. Бумеранг подбежал к отцу.

— Папа, ты все угадал, ты все угадал! Мама не хочет, чтобы ты учил меня играть в регби! — закричал он.

— Конечно, не хочет, Буми, — сказал Робин, ероша сыну волосы и глядя на Талли. — Она твоя мама. Она не хочет, чтобы тебе делали больно.

Талли, отвернувшись, глядела в опускавшуюся темноту. Через несколько минут все пошли в дом. Талли села за стол и смотрела, как Робин роется в холодильнике. Она и раньше любовалась мужем, когда тот приходил с работы, — он всегда был так безупречно одет. А сегодня в двубортном синем костюме от Пьера Кардена он выглядел особенно хорошо.

— Тебе нравится мой костюм, Талли? — спросил Робин, заметив ее взгляд.

— Очень.

— Хочешь, чтоб я продал такой для него? За сходную цену?

Талли встала из-за стола и, не сказав ни слова, вышла из комнаты.

Позже, когда Бумеранга уложили спать, Талли спустилась якобы к телевизору. На самом деле ей хотелось поговорить с Робином. Но он сказал:

— Я устал. Я ложусь спать.

— Но сейчас только девять часов! — воскликнула Талли.

— Я хочу спать, — сказал Робин, смотря на нее в упор.

Она прилегла на диван и включила телевизор.

— Хорошо, только не кури в постели.

Через несколько часов Талли поднялась в спальню. Услышав ее, Робин проснулся.

— Робин, — позвала она, присев на его части постели и теребя в руке одеяло. Он сонно посмотрел на нее. — Робин, — продолжала Талли, — он уехал. Он вернулся в Калифорнию.

— Хорошо. Изумительно. Хочешь, чтобы я захлопал в ладоши.

— Ты думаешь о том нашем разговоре?

— О чем ты? Каком разговоре? У нас с тобой было так много разговоров, — раздраженно сказал он.

Талли оказалась в трудном положении — она не привыкла просить, тем более умолять.

— Робин, ты думал… — Она не в силах была продолжать.

— О чем?

— Ты думал о Бумеранге?

Взгляд Робина стал холодным, он оттолкнул ее.

— Я думаю о Бумеранге каждый день.

— И что ты решил?

— Талли, я тебе уже дал ответ. Я не изменю своего решения. Это невозможно.

Она сползла с постели и встала на колени.

— Робин, пожалуйста, — прошептала она. — Ты знаешь, что я не могу уехать без него.

— Я не знал, что ты скоро уезжаешь.

— Совсем нескоро. Но я не могу уехать без него.

— Так не уезжай.

— Послушай, Робин. У тебя много денег. Ты сможешь приезжать к нему каждую неделю, если хочешь… Ты будешь приезжать на выходные.

— Талли! — закричал он, вскакивая, будто ошпаренный. Талли отскочила. Он шагнул к ней и заглянул в лицо: — Талли, мне кажется, ты меня не понимаешь.

— Этот разговор закончен. Бумеранг — это все, что у меня есть. Я повторяю, что никогда, слышишь, никогда не отдам его.

— Для меня Бумеранг тоже все, что у меня есть, — пролепетала Талли, пряча лицо в ладонях.

— Но это же неправда, Талли. У тебя много чего есть. У тебя есть Джек. У тебя есть Дженнифер. У тебя будет Калифорния. Вы с Джеком и Дженнифер будете жить в Калифорнии. Видишь, сколько у тебя всего.

— Без Бумеранга у меня ничего нет.

— Хорошо. Тогда оставь Калифорнию Джеку. А сама оставайся здесь с Бумерангом, Дженни и со мной.

— Робин, пожалуйста, не надо, — жалобно попросила она.

— А, понимаю, тогда у Джека ничего не будет. Бедный Джек.

«Нет, — подумала Талли, бессильно сидя на полу, тогда у меня не будет Джека».

Робин присел на край кровати.

— Только подумай, Талли, что ты мне предлагаешь. Ты хочешь забрать у меня все. Что я тебе сделал? За что ты так жестока ко мне?

— Прости меня, — произнесла Талли убитым голосом.

— Так, значит, ты приняла решение. Ты уезжаешь. Когда?

— Я не приняла никакого решения, — сказала Талли. Это была неправда. Но что было делать. Она не видела выхода.

— Нам еще многое нужно обговорить.

— Например, как быть с твоей матерью.

— Например, как быть с моей матерью, — повторила она. — Робин, — снова начала Талли, — мы можем обратиться в суд.

— Да, можем. Ты этого хочешь?

— Нет.

— Правильно, нет. А знаешь почему? — спросил Робин. — Потому что ты никогда ни за что в своей жизни не боролась, Талли. Ни за что. И за это ты тоже не станешь бороться. Ты будешь ждать, что все устроится само собой. Ты и пальцем не пошевелишь. А летом ты уедешь с ним, бросив все на произвол судьбы, и потом будешь жалеть об этом, как ты жалеешь сейчас о всей своей несчастной жизни. Но бороться ты не будешь.

Талли захотелось спрятаться, заползти в какой-нибудь укромный уголок — открытое пространство причиняло ей боль.

— Робин, — сказала она, глядя в пол, чтобы он не видел ее слезы. — Ты не понимаешь. Я не могу оставить его. Я знаю, ты скажешь, что у меня будет все, о чем только можно мечтать, если я его оставлю, но если я его оставлю, все теряет смысл. Это ты понимаешь?

— Нет! — Робин встал с постели и взял подушку и одеяло… — Подавай в суд. Я буду судиться с тобой за сына, Талли, и ты сама знаешь, что выиграю я. Так что подавай в суд. — Он вышел из спальни, оглушительно хлопнув дверью.

Через несколько часов, блуждая без сна по дому, Талли обнаружила Робина спящим в кресле-качалке в комнате Бумеранга.

— Иди в постель, Робин, — устало сказала она. — Иди в постель.

Прошло несколько тягостных, удручающих недель. Талли и Робин почти не разговаривали. Талли жадно ловила каждое слово, сказанное Бумерангом, и не отходила от него ни на шаг. Она очень похудела. После обеда она часто сидела в «калифорнийской» комнате в окружении своих любимых пальм. Чтобы пальмы хорошо росли, здесь всегда поддерживали тепло и высокую влажность. И вот в разгар зимы Талли, сбросив там с себя почти все, воображала, что она на пляже в Кармеле-Он-Зе-Си.

Иногда Талли сидела и во дворе. Она хотела написать Джулии в Новый Орлеан, но писать было нечего, и она просто послала несколько фотографий Бумеранга с Дженни на руках. «Эти фотографии похожи на мои с маленьким Хэнком» — написала Талли на открытке.

Бумеранг увидел эту открытку на кухонном столе и вечером, когда его укладывали спать — Талли сидела у него на кровати, а позади нее в кресле-качалке покачивался Робин., — Бумеранг спросил:

— Мам, кто такой маленький Хэнк?

— Ты прочитал открытку? Хэнк — это мой младший братик.

— А-а… А где он сейчас?

— Надеюсь, в хорошем месте. Он живет с нашим папой.

— А-а… А где же твой папа?

Талли оглянулась на Робина.

— Надеюсь, с Хэнком.

— А-а… — протянул Бумеранг в третий раз и отвернулся к стенке. — Ты, наверное, скучаешь по ним, мама.

* * *

В день святого Валентина Робин пришел домой с двумя дюжинами красных роз на длинных стеблях. И что же? Талли сидела на кухне с большим букетом таких же роз в руках, — только белых. Постояв в недоумении несколько секунд, Робин повернулся, пошел в гараж, бросил розы на кучу мусора и поехал обедать в «Каса Дель Сол» в одиночестве. Там ему повезло: ждать пришлось не более двадцати минут и свои любимые фаджитос он съел среди моря улыбающихся лиц. Он сидел там, потягивая через трубочку испанский коктейль, пока ресторан не закрылся. Пора было ехать домой. Домой не хотелось, но больше идти было некуда. Войдя в темный дом, Робин увидел, что на кухне стоит не белый, а красный букет. Его розы. Талли вытащила их из мусора, расправила и поставила в вазу посреди кухонного стола. Белые розы он обнаружил в жаркой и влажной «Калифорнии». Талли была на втором этаже, в комнате Дженнифер.

— Пойдем спать, Талли, — позвал он.

Она покачала головой.

— Как хочешь, — сухо бросил он, берясь за дверную ручку.

— Робин, сказала она спокойно. — Почему ты никогда не зайдешь к ней? Не берешь на руки, даже не посмотришь на нее? Она ведь просто маленькая девочка, разве можно ее ненавидеть?

Он опустил голову. Его рука по-прежнему лежала на дверной ручке.

— Я не ненавижу ее, Талли. Я просто не хочу привыкать к ней, вот и все.

Когда спустя какое-то время Талли пришла в спальню, она спросила Робина:

— Поэтому ты и ко мне больше не прикасаешься в постели? Боишься и ко мне привыкнуть?

— Этого уже поздно бояться, — сказал он. — Я пытаюсь отвыкнуть от тебя.

Раза два приезжала Шейки со своими малышами. Говорить было не о чем. И они болтали только о детях. А ведь раньше, до декабря, они говорили и о своих мужьях. А еще раньше — о чем угодно, кроме Джека.

Изредка из своей комнаты выходила Хедда, и они с Талли сидели вместе на кухне и смотрели телевизор. Один раз она попросила Талли почитать ей, но Талли покачала головой.

— Нет, мама, я слишком устала, — сказала она.

Талли звонила на работу сначала каждый день, потом через день, потом только по понедельникам и четвергам, потом только по пятницам, но даже это давалось с трудом. Телефонные разговоры были мучительны. Алан, к которому перешли все дела и обязанности Талли, каждый раз спрашивал ее, когда она собирается вернуться на работу, но Талли нечего было ему сказать.

И в самом деле, когда? Она скучала по своей работе. Не столько по самой работе, конечно, сколько по малышам. Алан говорил, что дети все время спрашивают про нее. Но как же она вернется к ним, если собирается жить в Кармел-Он-Зе-Си?

В начале марта с Хеддой Мейкер случился еще один удар. Она почти не могла двигаться, и снова пришлось нанять круглосуточную сиделку. В доме опять появился неприятный запах. Но теперь Талли почти не замечала этого — она считала дни, кидалась на каждый телефонный звонок и каждый день с нетерпением ждала почту.

Джек писал часто. Правда, в основном это были открытки. Приходили и коротенькие письма. «Милая Талли, я работаю и скучаю по тебе. Как дела у тебя? Страшно соскучился по вам обеим. Не сиди все время дома и не мучай себя. Как Бумеранг? Возможно, удастся снять потрясающий дом. Стучу по дереву. Как продвигаются дела с разводом? Как я хочу, чтобы ты приехала! Джек».

Талли хранила его письма в «Калифорнии» под одной из кадок с пальмами. За три года там скопилось их немало.

Между тем «дела с разводом» не продвигались совсем. Талли даже не пыталась заговаривать об этом с Робином. Одна мысль о таком разговоре приводила ее в ужас.

Одной-единственной думой, заботой и печалью Талли был теперь Бумеранг. Она чувствовала, как что-то тяжелое, как пресс-папье, давит на нее, не позволяя двинуться с места.

И тогда Талли переходила из спальни Дженни в спальню с Бумерангом и ложилась рядом с ним. Она убирала с его сонного лица волосы и целовала его, целовала его ступни и ладони, целовала его, пока, он не просыпался и не бормотал:

— Мам, я же хочу спать.

Утром Талли вставала вместе с ним и, несмотря на возражения Милли, сама гладила ему одежду, одевала его, кормила завтраком. Когда он возвращался из школы, Талли встречала его на автобусной остановке, пока он не сказал ей в конце концов, что второклассников мамы уже не встречают и что ему стыдно. После этого Талли не ходила его встречать на остановку, но всякий раз выходила в сад и издали смотрела, как он идет по улице.

Она смотрела на него и думала: «Вот во что превратилась моя жизнь. Зима. Я одна. Муж на меня не смотрит. Любовник оставил меня, и я не знаю, вернется ли он. Моя дочь спит наверху. Сейчас зима. Только мой мальчик и я на улице. Я выгляжу старой, усталой и толстой. Я выброшена жизнью. — Она посмотрела на свои запястья и подумала о Дженнифер. — Больше у меня никогда не будет детей. До конца жизни мне придется принимать гормональные препараты. Каждый день я сижу здесь в саду, отмораживая себе зад, и смотрю на восьмилетнего мальчика, которому скорее всего нет до меня дела. Я сижу здесь и стараюсь представить себе, будет ли тосковать этот мальчик по своей маме, если она вдруг возьмет и уедет?»

В середине марта Бумеранг попросил Талли, чтобы она поехала в Манхэттен на футбольный матч с его участием, — это был бы один из подарков ко дню его рождения. Талли согласилась. Бумеранг очень волновался, целыми днями говорил только об этом, а в последние два-три дня перед матчем упросил отца приходить с работы пораньше, чтобы потренировать его.

— Я хочу произвести на маму впечатление, — говорил Буми. — А то она никогда больше не поедет.

Талли рада была оказаться в обществе своих мужчин, и даже Робин казался в тот день повеселевшим.

— Как бы Дженни не замерзла на улице, — сказал Бумеранг по дороге в Манхэттен, — сегодня ветрено.

— Не замерзнет, Буми, — сказал Робин. — Ведь ее держит мама, а наша мама — это настоящая печка.

— Да, правда, мам, ты печка. Я помню, в больнице ты была такая горячая. Прямо огненная.

Талли с Робином переглянулись.

— Теперь я уже не такая горячая, Бумеранг, — сказала Талли. — Теперь я поостыла.

— Робин, мам, Робин, — поправил ее Бумеранг.

Поначалу все складывалось хорошо. Правда, дул сильный порывистый ветер, мяч постоянно уносило за пределы поля. Талли, держа Дженни в нагрудной сумке, горячо болела за команду Буми и то и дело подскакивала на скамейке. Бумеранг провел голевую передачу, и его команда выиграла со счетом 1:0.

Потом отцы мальчиков сами захотели немного поиграть. Талли и Бумеранг сидели в первом ряду и смотрели на Робина, бегавшего по полю в спортивных трусиках. «Его ноги не очень-то красивы, — подумала Талли. — Смуглые, в бугристых мышцах». Ей вдруг представилось, что и у Бумеранга будут такие же ноги, когда он вырастет, ведь он был очень похож на отца.

В перерыве, когда Робин подошел к ним, Талли сказала ему:

— В этих трусиках ты выглядишь очень сексуально.

— Правда? Спасибо за комплимент.

Талли захотелось, чтобы он нагнулся и поцеловал ее, но он не поцеловал. Подошла сестра Робина Карен и села рядом с Талли.

— Твоим мальчикам, кажется, очень хорошо вместе, — сказала она после обычных слов приветствия. — А у тебя как дела?

— Как всегда, — ответила Талли.

— Робин говорил, у вас были какие-то проблемы. Значит, теперь все в порядке?

— Все отлично, — сказала Талли. «Если не считать того, что у меня никогда больше не будет детей, — подумала она, — и что мысль о том, что мне придется оставить сына, затягивает меня на дно Марианской впадины».

— И вы не собираетесь разбегаться?

— Нет, конечно, — ответила Талли машинально. Ее внимание было приковано к молодой женщине, разговаривавшей с Робином.

«И не холодно ей в такую погоду в шортах? Судя по всему не холодно. Хотя и не похоже, что она играла в футбол». Талли вытянулась вперед, чтобы лучше видеть. Робин держал дистанцию, но вот женщина шагнула к нему, подсмотрела, улыбнулась…

У Талли сжалось сердце, и на какое-то мгновение она опустила глаза. Но только на какое-то мгновение. Ей нужно было видеть.

— Гм, Карен, — Талли очень хотелось, чтобы это прозвучало как бы между прочим, — а с кем это Робин разговаривает?

Карен посмотрела на поле:

— Я не знаю. То есть я не знаю, как ее зовут. Но она все время здесь вертится. Она подружка вон того, — Карен показала на одного из мужчин на поле, — вон того парня, кажется.

Но Талли уже не слушала. Она не могла спокойно сидеть на месте. Она вскочила со скамейки и принялась мерить ее шагами.

— Мам! — закричал Бумеранг. — Куда ты? Иди к нам!

Но Талли ничего не слышала. «У тебя нет права, нет права, нет права», стучало у нее в голове. Она старалась не смотреть больше на Робина. Нет права… Но что же это такое? Талли чувствовала, что разум уже не помогает ей. Что же это такое? Как же это могло случиться? Значит, все эти годы у Робина в Манхэттене была любовница?

Талли почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Она стала искать их взглядом и с большим трудом, наконец, нашла: он на поле, а она — у бровки, смеется.

Здесь, в Манхэттене? Всего в нескольких минутах езды от дома?

«О чем, о чем я думаю, что я делаю? — говорила себе Талли, стараясь унять дрожь в ногах. — Прекрати».

Время шло. Время шло и на трибунах, и на поле. Время шло везде. Время шло вокруг Талли. Но она продолжала ходить взад-вперед, стараясь овладеть собой.

Она вдруг вспомнила Джека. Неотчетливо. «У тебя нет права, — еще раз пробарабанило у нее в голове. — Таких прав у тебя больше нет. Нельзя обвинять Робина, нельзя ни о чем спрашивать, нельзя хотеть знать. Ты получила то, что заслужила».

Что-то острое внутри нее все кололо и кололо ее. Талли не помнила, как она вынесла ужин у Стива с Карен. Она все время стискивала зубы — не разговаривала и почти ничего не ела.

Они поехали домой поздно — около одиннадцати. Возбужденный событиями, Бумеранг болтал без умолку. Талли хотелось, чтобы он уснул, тогда она могла бы поговорить с Робином. Но, может быть, и к лучшему, что Бумеранг не спал, — то, что переполняло Талли, вряд ли можно было превратить в тему для разговора.

Что она могла ему сказать? Как ты посмел? Это казалось таким беспомощным. «Кто она? Вот все, что я хочу знать. Кто эта сучка? Ну и семья у нас, — думала она, погруженная в мрачное молчание. — Он с любовницей в Манхэттене, а я с любовником в Топике».

Уже в постели, обнимая на прощание Талли, присевшую к нему на кровать, чтобы пожелать спокойной ночи, Бумеранг спросил:

— Мам, тебе понравилось?

За спиной Талли в кресле-качалке сидел, покачиваясь, Робин.

— Да, понравилось, Бум, — преодолевая себя, сказала Талли. — Я рада, что пошла. С днем рождения, мой маленький.

— Мам, я Робин. И я уже не твой маленький. Твоя маленькая — Дженнифер.

— Бумеранг, ты на всю жизнь останешься нашим маленьким.

— Точно так же, как ты маленькая для бабушки?

— Да, точно так же.

Кресло-качалка за спиной все скрипело и скрипело.

— Мам, ты поедешь опять в следующие выходные?

— Я бы хотела, Бум, но это будет зависеть от папы.

— Папа, мама сможет поехать в следующую субботу?

Скрип. Скрип.

— Конечно. Мы ей всегда будем рады, — сказал Робин.

«Как же. Черта с два, были вы мне рады», — подумала Талли. Она выскочила из комнаты и сломя голову сбежала по лестнице.

Вскоре к ней спустился Робин.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.

— О, конечно, Ц процедила она сквозь зубы. — Просто великолепно!

Он стоял у стены футах в десяти от нее.

— Скажи мне, — Талли постаралась говорить спокойно, — кто эта сучка?

На лице Робина не отразилось ровным счетом ничего.

— О чем это ты? — спросил он.

— Вот о чем! — закричала Талли, смахнув со стола три высоких бокала. Они упали на пол и разбились. — Кто эта сучка?!

Он помрачнел.

— Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты.

— Ну конечно, ты не имеешь понятия! — закричала Талли еще громче. — Конечно, ты не имеешь ни малейшего понятия. — Она взяла со стола поднос с тарелками и стаканами и швырнула это все ему под ноги. — Попробуем еще раз. Кто эта сучка?

Из комнаты Хедды послышались испуганные крики, но ни Робин, ни Талли не обратили на это никакого внимания.

— Как ты мог?! — снова закричала Талли. — Как ты мог взять меня с собой? Как ты мог при нашем сыне, при нашей девочке, как ты мог стоять с ней, когда рядом были мы! Или все мы одна семья? — Талли горько усмехнулась. — Как же ты мог сделать это? Черт тебя побери, как ты мог взять меня с собой?

— Талли, о чем, черт побери, ты толкуешь?

— Робин! Все эти годы ты трахался с какой-то девкой? Трахался с ней все это время? Вот чем ты занимался все одиннадцать лет! — прокричала Талли.

Робин, стоя в дверном проеме, поднял руки — в мольбе? в гневе? в увещевании? Она швырнула ему под ноги тарелку.

— Талли, успокойся, ты в истерике.

— Я не в истерике! — завизжала она. «Тогда что же со мной? Я не узнаю себя», — промелькнуло у нее в голове. Но в сердце и глазах у нее стоял красный туман, и, пронзительно визжа, она кинулась на Робина, пытаясь вцепиться ногтями в его лицо.

Робин схватил ее за руки и попытался оттолкнуть от себя, но ярость придала ей силы, и она чуть не сбила его с ног.

— Талли, ты сошла с ума, — тяжело дыша, произнес Робин. Прижатый к стене, он удерживал ее руки. — Ты сошла с ума. Что с тобой?

— Ты ублюдок! Ублюдок! Как ты мог! Целых одиннадцать лет!

Ему пришлось сильно сдавить ей руки.

— Тебя-то что волнует, Талли? Что я мог или что одиннадцать лет? — спросил он.

Теперь Талли стала вырываться, она пыталась достать его ногой, пыталась сделать немыслимое: ударить ногой в пах.

— Пусти меня, ублюдок, — шипела она. — Пусти меня!

— Хорошо, я отпущу тебя, — сказал он и с силой оттолкнул ее от себя. Она с трудом устояла на ногах, огляделась и подняла с пола осколок стакана.

— Не вздумай, Талли, — предупредил Робин, — успокойся в конце концов! Успокойся, и, может быть, мы сможем поговорить.

— Не о чем нам разговаривать, ублюдок, — задыхаясь, она бросилась на него, но Робин был проворнее: он схватил ее за запястья и сдавил так сильно, что пальцы разжались, и она выронила осколок.

— Думай, что делаешь, — тяжело дыша проговорил он. Что обо всем этом скажут на процессе об опекунстве?

— Убери от меня свои грязные руки! — закричала она, и Робин опять оттолкнул ее. На этот раз сильнее. — Суд? — не унималась Талли. — О чем ты говоришь? Какой суд, если ты не отдаешь мне моих детей?

— Ты можешь забрать Дженнифер, — хрипло сказал Робин.

— А Бумеранг? Он тоже мой ребенок! Он тоже мой ребенок!

Потом они стояли молча: он — привалившись к стене со скрещенными на груди руками, опустив голову; она — обессиленная и задыхающаяся, с покрасневшими глазами, пошатываясь, посреди кухни. Стояли довольно долго — вот так, среди осколков битой посуды, а потом Талли вытерла рот, подошла к Робину, изо всех сил ударила его по лицу и взбежала по лестнице на второй этаж.

Робин задержался внизу, чтобы убрать осколки. Через пятнадцать минут он поднялся наверх и подошел к запертой двери ванной.

— Выходи, — сказал он.

— Убирайся, — ответила она.

После того случая, незадолго до рождения Бумеранга, в ванной не было замка, и Робин открыл дверь и вошел. Талли сидела на унитазе.

— Убирайся, — повторила она.

— Ты успокоилась? — Он закрыл за собой дверь.

— Вы не соблаговолите выйти?

Он присел на край ванны.

Ее глаза и губы распухли от соленых слез. Неожиданно она встала, открыла стеклянный шкафчик, взяла оттуда ножницы и начала обрезать свои волосы.

— Талли, подожди, — сказал Робин, все так же сидя на ванной. — Что ты делаешь?

— Оставь меня в покое. — Она продолжала неровно отхватывать густые длинные пряди. — Ты разбил мою машину. Значит, я имею право делать то, что хочу.

Всего десять минут потребовалось Талли, чтобы остричь волосы, которые она любовно растила целых восемь лет. Чуть меньше минуты на год. Теперь ее шевелюра торчала во все стороны неровным ежиком.

— Вот, — сказала она. — Ненавижу эти волосы.

Она снова села на унитаз, и они сидели молча, глядя на разбросанные по полу космы. Потом заплакала Дженни.

Талли пошла к ней, а Робин спустился вниз подогреть бутылочку.

В спальне Робин хотел что-то сказать, но Талли оборвала его.

— Робин, пожалуйста. Я кормлю ребенка. Оставь меня в покое, — сказала она.

Он разделся и сел на кровать, ожидая, когда Талли закончит.

— Робин, как ты мог так унизить меня? — Талли всхлипнула. — Как ты мог… перед твоими братьями и их женами? Они все знали, ведь так? Как ты мог привезти меня туда и не сказать ей, чтобы она не приходила?

— Я не унижал тебя, — мягко сказал Робин. — Я никак не мог унижать тебя. Ты не знаешь, что такое унижение. Я объясню. Я не мог тогда показать Бумерангу его сестру, потому что ее назвали Дженнифер Пендел.

— Значит, это правда, — безжизненно сказала Талли, беря Дженни на руки. — Ты был с ней все одиннадцать лет.

— Нет, Талли, — ответил Робин. — Все одиннадцать лет я был с тобой.

— А кто же тогда она? Мимолетное увлечение?

— А тебе не казалось, что у меня должно быть что-то вроде этого? Что кто-то должен был доставлять удовольствие мне?

Талли не ответила. Она положила Дженни между ними, а сама повернулась к Робину спиной и свернулась калачиком.

— Ты ее любишь, Робин? — спросила она через некоторое время.

Он молчал добрых пять минут. А потом сказал:

— Талли, ты просто сошла с ума. Как ты могла даже подумать об этом?

— Тогда на кой черт ты позвал эту шлюху? Чтобы она могла посмеяться надо мной? За этим ты меня привез? Чтобы она хихикала над тем, что вот я воображаю, что все прекрасно, а она с моим мужем.

Она закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Ты, конечно, приятный собеседник, — мягко сказал Робин.

— Хорошо, тогда не будем говорить об этом.

— Талли, эти последние три года я почти не видел тебя. Я даже не знаю, где ты была все это время.

— Что ты несешь? Мы провели вместе всю зиму, всю осень и всю весну мы тоже были вместе.

— Хорошо. Если мы все время были вместе, как ты говоришь, — он усмехнулся, — тогда о чем ты беспокоишься?

— Черта с два стану я беспокоиться, — огрызнулась она. — Я просто хочу знать, кто она такая.

На этот вопрос Робин не ответил.

— А чего ты от меня ждала, Талли? Что я буду сидеть и ждать, когда ты вернешься домой?

— Не знаю, чего от тебя ждала. Наверное, что ты постоишь за себя. Скажешь что-нибудь. Почему ты никогда ничего не говорил?

— Ничего не говорил? А что, например?

— Я не знаю. Почему ты не пытался остановить меня?

— Почему? — Робин вскинул руки и выпрыгнул из постели — Талли увидела на его лице ярость.

— Почему! — Он схватил ее за плечи и так сильно тряхнул, что она подумала — сейчас он разобьет ей голову о спинку кровати, о стену; и свою разобьет тоже; его зубы были стиснуты, а пальцы сжимали ей плечи. — Почему?! — закричал он. — Ах ты, проклятая эгоистка! Эгоистичная, бессердечная женщина! Потому что я люблю тебя, черт бы побрал твою черствую душу! Потому что я люблю тебя больше всего на свете, потому что хочу, чтобы ты была моей, потому что всегда боялся потерять тебя! Я притворился слепым, чтобы ты могла найти себя. Я хотел, чтобы ты перестала думать, что наш брак был ужасной ошибкой. Он не был ужасной ошибкой, Талли, несмотря на всю твою проклятую жалость к себе и все твои истерики. Это была наша жизнь, и другой я никогда не хотел!

Робин перестал трясти ее.

— Все эти одиннадцать лет, — продолжал он, — я ни разу не спросил, любишь ли ты меня. Мне хватало того, что ты со мной, и, вопреки твоим усилиям, мы кое-что создали. Может быть, тебе это покажется недостаточно возвышенным, но ты, и наш сын, и этот дом — вот вся моя жизнь. Нелегко было рядом с тобой не сойти с ума. Я простился со всеми амбициями и надеждами. Ты думаешь, я хотел чего-нибудь другого? Я хотел только, чтобы ты была рада меня видеть! Я никогда не хотел, чтобы ты ушла, и никогда не угрожал, что уйду сам. Я хотел, чтобы ты сама меня выбрала, — он умолк, переводя дыхание. Прошло несколько минут. — И я до сих пор люблю тебя. Помоги мне Бог, я люблю тебя. И все еще хочу, чтобы мы сохранили нашу семью. Но ты стараешься изо всех сил. Стараешься разрушить все, что только можешь.

— Это я разрушаю семью?! закричала Талли. — Я? Послушай, ты, ублюдок, если бы ты не ездил каждую субботу трахать какую-то шлюху, может быть, тогда и я была бы дома! И тогда, может быть, другой мужчина не принимал бы у меня роды.

Вскрикнув, Робин одной рукой выбросил Талли из кровати. Она отлетела далеко и вытянулась на полу. И тогда другой он сильно ударил ее по лицу.

— Как ты смеешь! — взревел он. Как ты смеешь говорить это мне! — Голый, он стоял над ней, тяжело дыша. — Ты кого угодно доведешь до чего угодно! Что, неправда? До чего угодно! — Перешагнув через нее, он вышел из спальни и со всей силы захлопнул за собой дверь.

Талли встала с пола, взяла спокойно спавшую все это время Дженни и положила ее в кроватку. Затем пошла искать Робина.

Он сидел внизу на кушетке, завернувшись в одеяло.

— Робин, — сказала она шепотом, подойдя к нему, — прости меня.

— Извини, что ударил тебя, — у него дрожал голос. — Ты любого доведешь до чего угодно, ведь так? До чего угодно.

Она села на кушетку рядом с ним.

— Робин, — повторила Талли, — прости меня.

— Нам просто не хватает опыта, — усмехнулся он. — Такое бывает… Просто мы еще не привыкли.

Она встала на колени перед ним и раздвинула его ноги.

— Не привыкли к чему, Робин?

— Разговаривать. Талли, что ты делаешь?

Она стащила с него одеяло. Робин попытался отодвинуться.

— Что на тебя нашло? Я не хочу к тебе прикасаться, Талли.

— Неудивительно, — прошептала она. — Но я хочу коснуться тебя. — Он остался совсем обнаженным, и Талли на коленях стала подползать к нему.

— Прости, Робин, — прошептала она, уткнувшись в него лицом.

Робин втащил ее на кушетку и лег сверху, придерживая рукой ее голову, и вошел в нее. Он с силой вонзался в нее, и она стонала, повторяя шепотом:

— Робин, Робин, Робин…

— Этого ты хотела? — прошептал он, как бы отвечая ей. — Этого ты хотела? Яростного траханья? Или это траханье из жалости?

Обхватив его руками за шею, Талли повторяла шепотом его имя.

— Ни то, ни другое, Робин — простонала она.

После, обессиленные, они так и уснули на кушетке.

Робин на Талли, ее ноги обвиты вокруг его бедер, руки — вокруг его спины. Талли проснулась от ощущения, что на нее кто-то смотрит. Она открыла глаза и увидела Бумеранга — он стоял рядом и смотрел широко раскрытыми от удивления глазами.

— Мама, ты разве не слышала? Маленькая плачет, — сказал он.

Услышав голос сына, проснулся Робин. Он отпихнул Талли и встал. Поискал одеяло, чтобы прикрыть ее, но оно затерялось где-то на полу, и в темноте он не мог найти его. Бумеранг смотрел на свою обнаженную мать.

— Буми, иди наверх, сынок, — сказал Робин. — Иди. Мы сейчас придем.

— Пойдем наверх. Маленькая плачет, — сказал Робин, помогая Талли подняться.

Наверху Робин лег в постель рядом с Талли и Дженнифер. Он погладил светлые волосики девочки и ласково провел пальцем по щеке Талли.

— Если бы я знал, что такое мое поведение вызывает у тебя такую реакцию, я бы давно стал с тобой так обращаться.

— Ха-ха-ха, — сказала Талли. Но она не смеялась.

Когда Дженни уснула, Талли перенесла ее в детскую.

Она вытянулась на ковре рядом с кроваткой и закрыла глаза.

Примерно через полчаса она услышала, как в детскую вошел Робин. Его ноги остановились рядом с ее лицом.

— Почему ты никогда не спорил со мной? — спросила Талли, уткнувшись в ковер и вовсе не ожидая ответа. — Почему ты ни разу не поговорил со мной? Мы так много разговаривали, мы только и делали, что разговаривали, почему же ты не говорил об этом?

— Ох, Талли, — сказал Робин, становясь на четвереньки. — Ты сама установила эти правила, не я. Но я им подчинялся, потому что было ясно: или я подчинюсь или потеряю тебя. — Он помолчал. — И мы никогда не разговаривали. Да, конечно, мы говорили о книгах, о фильмах, о Бумеранге. Мы говорили о моей работе, о твоей работе и о том, что будет на обед. Но мы никогда не говорили о нас, мы никогда не говорили о тебе, о том, чего тебе не хватает и что нужно изменить. Мы никогда не говорили о важных вещах.

Талли повернулась к нему спиной.

— Я не думала, что тут есть о чем говорить.

— Конечно, ты всегда думаешь, что говорить не о чем, ведь так? Мы никогда не говорили о Джереми, мы никогда не говорили о Дженнифер, мы никогда ни о чем не говорили. Ты закрывала глаза, потому что не хотела, чтобы я тебе докучал. А я закрывал глаза, потому что боялся потерять тебя. Так зачем ты задаешь эти вопросы? Какой смысл?

— Ты прав. Никакого смысла.

«Я просто хочу, чтобы мне стало лучше, — думала Талли, — вот и все. Хоть чуть-чуть лучше. Но столько всего навалилось, что я даже не знаю, от чего именно мне больно. О Господи! Было бы лучше, если бы я ничего не чувствовала, даже боль, которую я испытывала от прошлого, лучше, чем эта боль сейчас.

Но как мне может стать лучше, если Джека со мной нет, если от меня отрывают сына, если Робин все эти годы спал с какой-то шлюхой…»

Она заскулила жалобно, как скулит щенок с перебитой лапой. Робин попытался приласкать ее, но она оттолкнула его, и он, потеряв равновесие, упал, а она поползла в другой угол детской все так же жалобно скуля.

— Никакого смысла, — всхлипнула она. — Совсем никакого смысла. Но я рассчитывала на тебя. Я думала, что ты предан мне. Это единственное, на что я рассчитывала. Твоя верность — только в нее я верила всю жизнь.

Он пополз к ней.

— Это и сейчас так, Талли, — заговорил он шепотом. — Я здесь. Я не хочу, чтобы ты уходила.

Талли не ответила.

— Прости меня, — сказал Робин. — Хочешь дать мне пинка? Я заслужил это. Но, Талли, может быть, три года — это слишком много, чтобы удалось этого избежать? А десять лет — тем более.

— Нет, Робин, — горестно произнесла Талли. — Мы могли бы этого избежать.

— Да, но… — он попробовал прикоснуться к ней, — но какой ценой?

Наконец он встал с пола.

— Пойдем спать? — предложил он.

— Нет, Робин, — ответила Талли, глядя на ковер. — Я не могу больше спать с тобой в одной кровати. Не могу, чтобы ты был рядом.

— Прости меня, Талли, повторил он, но уже сухим тоном. — Может быть, ты хочешь, чтобы я упаковал вещи и уехал?

— Какой в этом смысл? — быстро ответила она. — Ради Бумеранга мы долго притворялись. Можем попритворяться еще немного.

— Да, конечно, — согласился Робин.

После той ночи Талли ни разу не спала в своей кровати. По ночам она переходила из спальни Бумеранга в спальню Дженнифер и обратно и засыпала на ковре у кроватки Дженни, не захватив подушки, не укрывшись одеялом. Март перешел в апрель, но Талли не ходила на футбольные матчи, несмотря на все просьбы Бумеранга. Потом ради сына об этом стал просить ее Робин.

Они вдвоем долго уговаривали ее, и Талли наконец сдалась.

Девушка была там. Талли наблюдала за ней с противоположной стороны стадиона. К Робину она не приближалась, но когда его команда забила гол, принялась радостно прыгать, кричать и смеяться. Талли не сомневалась, что все это адресовано Робину Де Марко. Этого Талли уже не могла вынести. Внимательно глядя под ноги, чтобы не ступать в комья земли, вывороченные шипами футбольных бутс, в обход большого футбольного поля она направилась к девушке.

Хорошо, что в нагрудной сумке сидела Дженни: она выглядела так солидно.

Талли подошла к девушке, и та сразу насторожилась.

— Послушай, — сказала Талли, — я тебе скажу кое-что. Если ты хочешь получить его, тебе придется взвалить на себя его детей. Ты понимаешь меня?

Девушка молча попятилась.

— Я не знаю, кто ты такая, — сказала Талли, — но он пока мой муж.

Тут девушка заговорила.

— Может быть, если бы вы лучше заботились о нем… — начала она.

— О нем и его двух детях, — перебила ее Талли. — Тебе придется взять весь комплект, будь он неладен. Понятно? Держись от него подальше. Он пока мой муж.

— Ненадолго, Талли Мейкер, — сказала девушка.

Это было больно, Талли вздрогнула.

— Талли Де Марко, ты, невежественная шлюха, — поправила она.

— Девочки, девочки! — К ним подбежал Робин. Он гневно посмотрел на девушку и, обняв Талли за плечи, увел ее.

— Талли, ты меня удивляешь, — сказал он. — Устроить такую сцену на людях! Это на тебя не похоже.

— Держись от нее подальше, Робин, — предупредила Талли. — Ты пока мой муж.

Карие глаза Робина потемнели.

— Ненадолго, Талли Де Марко.

Через неделю, словно решив продолжить прерванный разговор, Талли спросила:

— Чем она занимается, эта твоя девчонка?

Робин вздохнул.

— Она не моя девчонка, Талли. Перестань. Просто мы с ней болтаем по субботам. Правда. Иногда она ходит в бассейн, где бываем мы со Стивом, вот и все.

Талли закатила глаза.

— Да, конечно. Чем она занимается? — повторила вопрос Талли.

— Работает в парикмахерской.

Талли рассмеялась деланным смехом.

— Так, значит, она парикмахерша, Робин? Ты трахаешься с парикмахершей?

— А ты трахаешься с маляром, Талли? — спокойно спросил Робин.

Где-то в глубине своего сознания Талли ужаснулась этим его словам, она поняла, что из всей их бессмысленной ссоры она запомнит только это, но ужас был в глубине. На поверхности Талли пришла в ярость.

— Робин! Ты хочешь сказать, ты у нее стригся? Да? Она тебя стригла?

— Иногда, — ответил он.

Талли выругалась и вцепилась ему в волосы. Он больно ударил ее по руке.

— Не смей ко мне прикасаться, Талли, — сказал он, вставая с кровати. — Не провоцируй меня.

— Твои волосы, — Талли чувствовала бессилие и бессмысленность своих слов, но остановиться не могла. — Я люблю твои волосы. Я запускаю в них руки, когда мы занимаемся любовью. Как ты мог позволить ей стричь себя?

Робин наклонился к ней. Талли было подумала, что он хочет обнять или поцеловать ее, но он только сказал:

— Занимаемся любовью? Ты хотела сказать — трахаемся, Талли. Трахаемся.

Она сделала вялое движение, пытаясь оттолкнуть его.

— Убирайся отсюда. Я не знаю, что ты здесь до сих пор делаешь. Почему ты не с ней? А? Почему не идешь к ней сейчас — она бы тебе член пососала?

— Ох, Талли, прекрати. — Робин взял подушку и одеяло. — Это просто скучно.

Она повернулась к окну.

— Уверена — они все знают. И Брюс, и Стив, — все. Ведь Карен и Линде приходилось присматривать за Бумерангом, пока ты был с ней. Как ты мог пойти на такое? Как ты мог? Я не могу теперь смотреть на тебя и не выкрикнуть этого вопроса. Как ты мог пойти на такое?

Робин поморщился.

— Талли, по-моему, тебе было абсолютно все равно.

— Ты не ответил на мой вопрос. Я хочу знать, как ты мог пойти на такое?

— Как могла ты?

— Я никогда не говорила, что люблю тебя! — закричала она. — Я никогда не изливала тебе на голову свои чувства, как ты мне. Так сказать: «Вот они, на, все тебе». За все время нашего брака я ни с кем не спала…

Робин поднял брови.

— … пока не появился Джек, — закончила Талли.

— Это должно мне льстить? — спросил Робин мрачно.

— Я влюбилась! — закричала Талли. — Вот мое оправдание! А у тебя какие оправдания?

— Я не оправдываюсь перед тобой и не собираюсь. Ты не любила меня.

— О Боже! — яростно прошипела Талли. — Значит, ты и правда такой лицемер? Значит, правда, что в тебе нет ни крупицы верности? Нет, не отвечай! С меня хватит.

Отношения супругов Де Марко окончательно зашли в тупик. Талли еще глубже погрузилась в депрессию. Она не садилась с Робином за стол, не смотрела с ним телевизор, не ложилась в одну кровать. Любой разговор неизменно кончался ссорой. Талли по-прежнему почти не спала по ночам и ложилась то в комнате Дженни, то рядом с сыном. Любовью Талли с Робином не занимались с той ночи, когда он ее ударил. Однажды вечером Робин по привычке зашел в детскую спросить, идет ли Талли спать. Ока, как всегда, отказалась, но у самой двери остановила его.

— Робин, мы никогда прежде так не ругались, мы слишком много ссоримся, — сказала она с горечью.

— У нас хватает причин, — сказал Робин.

— Мы больше десяти лет так хорошо ладили, — мягко сказала она.

— Все эти десять лет мы почти не разговаривали.

— Теперь мы совсем перестали ладить.

— Для этого также хватает причин.

Талли потерлась щекой о ковер.

— Ты уже не любишь меня, Робин, как раньше, — прошептала она.

— Есть за что, — с горечью отозвался Робин.

И все равно Робин каждый вечер заходил в детскую и по привычке спрашивал Талли, идет ли она спать, и каждый раз Талли отказывалась. Утром, проснувшись, она часто обнаруживала, что кто-то укрыл ее одеялом.

Однажды поздним вечером Талли предложила Робину нанять адвоката. Днем ей звонил Джек, и она соврала ему, что бракоразводный процесс начался. И вот теперь, стараясь держаться как можно свободней, она завела этот разговор.

— Адвоката? — переспросил Робин, словно слышал это слово впервые в жизни. — Адвоката… — повторил он и замолчал.

Талли не смотрела на него, стараясь сосредоточиться на «Одинокой голубке».

— Конечно, — сказал он наконец. — Хорошо, давай сходим к адвокату. Я и то удивился, почему ты этого не предлагаешь, — добавил он.

Талли стало так жаль его, и она чуть не сказала, что пошутила. Ей хотелось подойти к нему, приласкать. Но тут Талли вспомнила Джека, Калифорнию, Кармел, море, и она сдержала себя, упорно глядя на экран телевизора, хотя видела одно большое светлое пятно. «Он не отнимет у меня моего мальчика, — думала она. — Не сможет».

В адвокатской конторе пришлось отвечать на вопросы о продолжительности их брака, количестве детей, общей собственности. Робин сказал, что они женаты восемь лет, имеют двоих детей, что собственность разногласий не вызовет. Талли может забрать все, что захочет. Нет, сказал он, каждому свой адвокат не нужен: им, кроме детей, делить нечего. Нет, сказала Талли, оформлять предварительное соглашение о разводе не стоит, они хотят закончить все как можно скорее. Нет, сказала Талли, соглашение о нанесении взаимных визитов тоже не требуется, — они пока живут вместе.

— Думаете ли вы продавать дом?

Робин и Талли переглянулись.

— Мы еще не думали об этом, — сказал Робин. — Возможно. Со временем.

— Бумеранг очень любит этот дом, — тихо сказала Талли. — Может быть, ты оставишь его себе?

Робин не ответил.

— Вы сказали, что у вас двое детей. Вы согласны на совместную опеку?

Робин кивнул.

— С кем будут жить дети?

— Девочка с матерью, — ответил Робин, — мальчик со мной.

Адвокат, приятный человек по имени Эндрю Хофман, бросил на Талли пристальный взгляд. Она не знала, что именно он увидел, но, судя по выражению его лица, поняла, что притвориться бесстрастной ей не удалось. Талли почувствовала вкус соли. Она потрогала губы дрожащей рукой. Слезы? Нет. Кровь.

— Понимаю, — наконец сказал адвокат. — Детям иногда бывает тяжело, когда их разлучают. Какого они возраста?

Талли не могла говорить.

— Мальчику восемь, — сказал Робин. — Девочке два месяца.

— Понимаю, — повторил мистер Хофман. — Его голубые глаза блуждали по комнате, словно избегая смотреть на своих клиентов. — Причина для развода? — спросил он.

Уклонение от супружеских обязанностей? Жестокое обращение? Измена? Что там еще? Калифорния?

— Без взаимных обвинений, — сказал Робин.

Мистер Хофман покачал головой.

— Так нельзя — у вас есть дети.

— Тогда уклонение от супружеских обязанностей.

— Хорошо, — сказал мистер Хофман. Достав из ящика стола пакетик салфеток, он протянул его Талли. — Посмотрим теперь, что мы имеем. Никакого раздела имущества, вы говорите?

— Никакого, — ответил Робин. Талли вытерла рот.

Дженни подросла. Она начала поднимать головку и оглядываться по сторонам. Особенной печалью Талли, причиной ее постоянных сожалений была невозможность кормить грудью свою девочку. Девочку Джека. Дженнифер, дочку Джека.

Тоска по Джеку была частью огромного лоскутного одеяла боли — многоцветного рукоделия Талли. Тоска по Джеку причиняла ей такую же боль, как измена Робина, а то и другое вместе равнялось страху потерять Бумеранга.

Талли не заметила, как наступил апрель. Она совершенно забыла про тот мартовский понедельник — одиннадцатую годовщину ее взросления. Входя в этот день в церковь Святого Марка с двумя букетами цветов, Талли попыталась отыскать в себе то горе, что когда-то заполняло все ее существо. И нашла, но теперь и оно было лишь одним из лоскутов ее одеяла и соседствовало со многими другими, и эти другие были намного больнее, чем то горе одиннадцатилетней давности. Другие непереносимы. О них невозможно было думать..

«Как тебе там, Джен? — спрашивала Талли. — Спокойно?»

Тем же вечером Талли залезла на чердак, включила свет и принялась обстоятельно разбирать ящики с вещами Дженнифер, к которым все эти годы не притрагивалась. Семь ящиков. Книги. Пластинки. «Пластинки нужно выбросить, — подумала Талли. — Теперь их больше не слушают. При Джен еще не было компакт-дисков».

…Форма болельщицы. Школьные ежегодники. Рисунки. Альбомы фотографий. Дневники. Просматривая фотоальбомы, Талли нашла свою детскую фотографию. «Талли, 1962» — было написано на обратной стороне. Она нашла и фотографию Джека примерно в том же возрасте. Она его не узнала, но на обратной стороне детским почерком Дженнифер было написано: «Джек, июль 1963». Совсем беленький четырехлетний Джек, в красных купальных трусиках, улыбался, держа под мышкой футбольный мяч. Талли взяла фотографию себе. Малышка Дженнифер была похожа на своего отца.

В ящиках было много чего. Письма, открытки, сувениры, маленькие безделушки с полок комнаты на Сансет-корт. Но не от этих вещей и не от памяти Дженнифер, что жила и дышала в каждом предмете, — у Талли закружилась голова от горя. Она закружилась, когда Талли вспомнила, как сидела в спальне Дженнифер и паковала эти ящики, как пустела комната Дженнифер, комната на Сансет-корт, как будто сама Дженнифер, вся Дженнифер была упакована в семь ящиков. Талли наконец отняла руку ото рта и поспешно сложила все обратно — даже старые пластинки. Она взяла только две фотографии — свою и Джека. Талли хотела было взять еще одну, на которой круглолицая, светловолосая, улыбающаяся, счастливая тринадцатилетняя Дженнифер стояла между Талли и Джул, но не взяла — она тоже осталась на чердаке.

В конце апреля Талли позвонил мистер Хиллер и попросил ее прийти. Костюм, в котором Талли ходила на работу, стал ей мал, пришлось купить новый — одиннадцатого размера. Одиннадцатого! Из двенадцати возможных! В школе она носила пятый. После рождения Бумеранга она располнела до девятого, но потом снова похудела до седьмого. Но одиннадцатый! А всего женских размеров — двенадцать. Если верить весам, я похудела на двадцать фунтов с тех пор, как родилась Дженни. О Боже, каким же чудовищем я была в январе!»

Талли показалось, что мистер Хиллер нервничал. Она сидела, сложив руки на коленях, неподвижная, словно ива в безветренный день, склонившаяся над озером Вакеро.

— Как ваши дела, Талли? — спросил он. — Надеюсь, хорошо?

— Великолепно, — ответила Талли.

— Как ваша маленькая дочка?

— Все еще маленькая. Ей всего лишь три с половиной месяца.

— Да, конечно, — он кашлянул. — Гм, Талли, я хотел кое о чем с вами поговорить. Вы собираетесь вернуться к нам на работу?

…у моря, у прекрасного моря…

— Непременно, — ответила Талли. — Нельзя же пропадать специалисту.

— Абсолютно верно, — сказал он и высморкался. — Тем более такому, как вы. Вы прошли такой долгий путь…

Талли посмотрела на него. Почти совсем седой, к тому же растолстел.

— Талли, — снова начал мистер Хиллер. — У меня есть к вам предложение. Я надеюсь, что вы его обдумаете.

— Конечно. И в чем оно состоит?

— Лилиан ушла из агентства, — через силу выговорил он.

Талли удивилась.

— Правда? — вырвалось у нее, но она постаралась сдержаться. — Вот как? Это очень странно. Я думала, что она никогда не уйдет.

— Ну, она не совсем ушла, — сказал мистер Хиллер. — Ей предложили уйти.

— Правда? — Талли удивилась еще больше. — Что же случилось?

Он снова кашлянул, стараясь не смотреть ей в глаза.

— Я, как президент Социальной и Реабилитационной службы штата Канзас, от имени своей организации и от себя лично хочу просить вас возглавить Агентство по набору семей. — Он прочистил горло.

Талли тупо посмотрела на него и затем огляделась по сторонам.

— Вы это серьезно? — спросила она.

— Серьезнее быть не может. Мне известна позиция, которую вы занимали в прошлом. Но теперь все изменилось. Лилиан больше нет. У вас есть прекрасная возможность перестроить всю работу агентства.

— Мистер Хиллер, — медленно произнесла Талли, стараясь выиграть время, чтобы собраться с мыслями. — Почему я? Я так молода. Я уверена, что у вас есть люди более квалифицированные, чем я.

— Более квалифицированные, чем Лилиан, конечно, есть, — улыбнулся мистер Хиллер, — но более квалифицированные, чем вы, — ни одного. Вы это сами знаете. Я предвидел, что вы будете колебаться. Вы всегда уклоняетесь от ответа. Но вы подумаете о моем предложении?

— Конечно… — сказала Талли, сознательно оттягивая время. — Но вы понимаете, это так неожиданно. — Талли покачала головой, борясь с подступающим к горлу комком боли. — Мне сейчас много о чем придется думать.

— Деньги, Талли?

— Нет, мистер Хиллер, — отмахнулась она, — деньги здесь ни при чем. У меня столько денег, что я не знаю, куда их деть.

— Что же тогда?

— Я сама не знаю, — ответила Талли. Что она могла сказать? — Иногда, — неторопливо продолжила она, — мне кажется, что я бегаю как белка в колесе с девяти до пяти, и все это совершенно бесполезно. «Бегаю как белка в колесе круглые сутки», — подумала она. — Мы вмешиваемся в жизнь этих малышей, забираем их от родителей и думаем, что помогаем им, а они хотят одного — чтобы их любили мамы и папы. Можем мы помочь им в этом? По-настоящему нет. Раньше я думала, что если как следует постараться, я сумею им помочь, но потом начала понимать, что я даже подступиться к их проблемам не в состоянии. Совсем. Раньше я думала, что если я приложу много сил, внимания, если найду для них хорошую семью, хорошего адвоката, хороший дом, кому-то из них станет лучше.

— Это действительно так, — сказал мистер Хиллер. — За вас просят дети. И семьи, которым вы нашли детей.

Талли покачала головой.

— У нас сейчас самое лучшее агентство во всем Канзасе, самая эффективная программа. И все-таки дети не стали счастливее.

— Некоторые из них стали. Верно, конечно, что многим это ничего не дало. Многие прогуливают школу, есть наркоманы, малолетние преступники. Но некоторые оказались в хорошей любящей семье. Некоторым стало лучше. И все благодаря вам. Это вы нашли для них хорошие семьи, вы как следует эти семьи подготовили. В этом году испытательный срок увеличился до десяти недель. Десяти! Это потрясающе, Талли. И кое-кто из этих детей, когда вырастет, поблагодарит вас.

«Кто — хотела бы я знать? — думала Талли. — Кто поблагодарит меня? Мой сын?»

— У них грустные лица, — сказала Талли, — у них безжизненные глаза. Они оживляются, только тогда, когда за ними приезжают их мамы и папы:

— Не у всех Талли. Сжальтесь.

Она не могла. И над кем, собственно?

— Я думала пойти работать в агентство по усыновлению.

— Вы думаете об этом уже много лет. Но почему? Почему вы хотите туда?

— Потому, — медленно произнесла Талли, — что я несчастна.

— А разве наша работа имеет отношение к счастью? — сказал мистер Хиллер. — Вы знаете свое дело. У вас доброе сердце. Мы обеспечим вас всем необходимым. Мы будем теснее сотрудничать с Агентством по усыновлению. Я знаю, вы добивались этого.

— Мистер Хиллер, знаете, что мне не нравится в нашей организации? Это похоже на анальгин.» Разовый прием дает временное облегчение. Усыновление мне кажется естественным. Это навсегда.

Мистер Хиллер покачал головой.

— Люди, подобные вам, не должны работать в Агентстве по усыновлению. Там должны работать счастливые люди. А несчастливые — их место рядом с несчастьем.

— Превосходно, — Талли слабо улыбнулась. — Мистер Хиллер, всего год назад вы собирались уволить меня за то, что я была груба с одной несчастной мамашей. Теперь же вы хотите, чтобы я стала директором целого агентства. Вы думаете, став директором, я сделаюсь мягче?

— У вас доброе сердце, — повторил мистер Хиллер. — Вы знаете свое дело. Я очень ценю вас.

— Вы собирались выгнать меня.

— Нет, Талли. Это было просто двадцать второе последнее предупреждение. Я бы делал вам такие предложения бесконечно. Я всегда очень ценил вас. Я буду счастлив, если вы займете этот пост. Это я порекомендовал вас.

— Спасибо, мистер Хиллер, — тихо сказала Талли. — Спасибо. Обещаю, что подумаю об этом, хорошо?

Он кивнул.

— Хорошо, Талли. Наверное, от такого уклончивого человека, как вы, большего ожидать было нельзя.

Они пожали друг другу руки.

— Если не вы, то кто же? — спросил мистер Хиллер, задержав ее руку в своей. — Вот о чем подумайте.

Рука была теплая, и пожимать ее было приятно. У Талли вдруг полегчало на душе — хорошо, что пришла.

— Расскажите мне, что случилось? — спросила она. Если стало возможным выгнать Лилиан, значит произошло что-то ужасное?

Мистер Хиллер кашлянул в ладонь.

— Погибли Ким и Джейсон Слэттери.

У Талли подкосились ноги, и она буквально упала на стул.

— Теперь я понимаю, — прошептала она.

— Слэттери поругался с женой и пристрелил обоих.

— А она осталась жива? — спросила Талли.

— О да. Обоих арестовали. Ее — как соучастницу в непредумышленном убийстве. Но почему он не застрелил ее? Вот что меня удивляет.

— Непредумышленное убийство, — повторила Талли, — непредумышленное убийство… Этот человек многие годы пытался убить своих детей, а жена ему потворствовала, и вот, значит, как это назвали? Непредумышленным убийством?

— Слэттери говорил, что потерял голову. Он не хотел убивать детей. Прямо так и сказал: не имел в виду убивать детей.

— А что с младшим, с Робби? — спросила Талли.

— Он, слава Богу, спал. Это и спасло его. Те двое пытались разнять родителей.

— Какой ужас!

— Теперь вы понимаете, почему Лилиан не могла больше оставаться директором? Суд запросил все наши отчеты по Слэттери. Там было и о том, как Слэттери поступил с вами. Окружной прокурор спрашивал, как мы могли вернуть детей таким людям. Мы с трудом уберегли саму Лилиан от обвинения в соучастии.

— Да, — мрачно сказала Талли. — Ее следовало бы арестовать. Этот тип всю жизнь был законченный преступник. Его к детям и подпускать было нельзя. — Она перекрестилась. — Господь да упокоит их души.

— Вы возьметесь за эту работу, Талли?

— Забавно, да? Мой жизненный успех будет построен на трагедии.

— Если бы директором были вы, трагедии бы не случилось. Подумайте об этом.

Талли ехала в машине. Ехала с определенной целью. Путь ее лежал в Манхэттен. В ушах звенело, все слышался голос Джека. Она зашла в «Де Марко и сыновья» и, прихватив Робина и Стива, отправилась с ними обедать. Стив теперь с головой был погружен в семейный, бизнес. Талли смотрела на братьев и думала, как, должно быть, рад Робин, что Стив наконец образумился и занялся делом… Делом, которое их всех кормит.

Талли собралась было рассказать Робину о разговоре с мистером Хиллером, но в ресторане было так уютно, так приятно, что рассказывать расхотелось. И только сев в машину, она поняла, что хотела от этой поездки одного-единственного — побыть рядом с Робином.

Чуть только новость о том, что Талли предложили должность директора, стала известна, все в один голос принялись уговаривать ее. Такая удача. Глупо не воспользоваться таким шансом. Все, за исключением Робина. Они с Талли только что подписали бумаги, которые голубоглазый, доброжелательный мистер Хофман должен был передать в суд.

— Наверное, я соглашусь, — сказала Талли Робину как-то вечером.

Стоял апрель. Окна были открыты. С каждым днем становилось теплее. Пришла весна.

— Это меня ничуть не удивляет, — ответил он. — Ты всегда любила свою дурацкую работу. Но скажи мне, зачем тебе это сейчас?

Талли потерла руки.

— Я не знаю, — сказала она.

— Разумеется, — Робин развернул газету и повернулся к Талли спиной. — Теперь тебе будет казаться, что все, как раньше. Что ничего не происходит. Жалкий самообман.

— Они предложили мне, большие деньги, — сказала Талли так, словно это что-то объясняло.

— Зачем тебе деньги, Талли? — спросил он. — Не беспокойся, — добавил он с иронией, я не дам вам с Джеком умереть с голоду на вашем пляже. Кроме того, деньги никогда ничего для тебя не значили. Иначе ты бы давно меня полюбила. — Он повернулся к ней — его лицо было мрачным и спокойным. Он встал перед ней, сложил на груди руки и спросил; — Талли, наша с тобой жизнь и правда была так плоха?

— Нет, — подумав, ответила Талли, — она не была так плоха.

В конце апреля Талли удвоила Милли жалованье, оставила Дженни на ее попечение и вышла на работу, согласившись стать директором.

Уже четыре долгих месяца никто не ласкал Талли, и ей очень этого не хватало. Однажды ночью, когда у нее особенно сильно жгло сердце, она пришла к Робину. Она легла рядом с ним, обняла его и вдохнула запах его волос. Той ночью он не повернулся к ней, но на следующую ночь не устоял. Потом, когда она лежала в его объятиях, Робин спросил:

— Когда он приезжает?

— Я не знаю, — ответила она.

— Ты надеешься, что скоро?

— Не знаю. Наверно, да.

— «Наверно, да», — передразнил ее Робин, не зная, что сказать. — И когда ты уезжаешь?

— Я не знаю. Ты отдашь мне моего сына? — спросила Талли.

— Талли, ради Бога! Дело не в нем.

— Именно в нем. Я не могу уехать без него.

— Ясно, ты не можешь уехать без него… Это до меня не доходит. Ты готова отказаться от всей твоей жизни: от прекрасной новой работы, от дома, от друзей, от матери. От меня. Почему тогда и не от него?

— Он мой сын! — закричала она.

— Тссс! — Он прижал палец к губам.

— Он мой сын. Он не собака! Я не могу без него! И он не жертвенный агнец, которого приносят на алтарь.

— Понимаю. Значит, мы — собаки. Мы — все остальные.

— Я еще здесь, — всхлипнув, сказала она и отвернулась от него.

— Да, но не по доброй воле. Хорошо, я надеюсь, что он скоро приедет за тобой, Талли. Скажи мне, ты думаешь, он был тебе верен?

— Если даже ты не был мне верен, — всхлипывая, сказала Талли, — значит, никто на свете не может хранить мне верность.

Недели две спустя Талли опять спала на полу в детской. Было совсем раннее утро: часа три или четыре. Она проснулась и заметила, что укрыта одеялом.

Талли не могла понять, что ее разбудило. Она закрыла глаза и попыталась задремать, но уйти в сон было так страшно, что она тут же снова проснулась. Она никак не могла понять, в чем причина страха. Нет, ей не приснился кошмар. Что-то другое, неуловимое. Что же?

Талли решила было, что все это сон, но страх был таким реальным, таким свежим, что Талли приподнялась и села на полу. И тут она почуяла дым.

Она отшвырнула одеяло, на четвереньках доползла до двери, дотянулась до ручки и, ухватившись за нее, встала на ноги. Она распахнула дверь. В коридоре пахло сильнее.

Талли закричала. Потом она не могла вспомнить, что именно она кричала. Бумеранг рассказал, что проснулся оттого, что мама выкрикивала имя папы.

— РОБИН! РОООООБИИИИН! РООООБИИИИН! — Талли пробежала мимо ванной, мимо комнаты Бумеранга, прямо в спальню. В комнате стоял густой дым, и Талли показалось, что кровать охвачена пламенем.

Она упала на колени, сделала глубокий вдох, задержала дыхание и поползла к кровати. Робин лежал на дальней от двери и ближней к окну стороне, — там, где обычно спала она. Дым разъедал глаза, и Талли с трудом разглядела Робина. По комнате расплывался дым; весенний воздух, врываясь в полуоткрытое окно, раздувал огонь на постели. Она схватила Робина за руку, но он не двигался. Она боялась окликнуть его, боялась дышать, она дернула его за руку, и его голова свесилась с кровати. Талли дернула еще раз, она тянула и тянула его за руку до тех пор, пока он не упал на пол. «Все в порядке, все в порядке, все в порядке, — твердила про себя Талли, — все в порядке, он просто потерял сознание». В соседней комнате — а Талли показалось, что где-то очень далеко, — захныкал Бумеранг. Она с трудом доволокла Робина до окна и невероятным усилием, заставившим ее зарычать, взвалила его на подоконник. Настежь распахнув окно, она высунула его голову на свежий ночной воздух и сама начала жадно дышать. Дым становился все гуще. Пламя уже распространилось по всей постели, горели одеяла, подушки. Ждать, пока Робин придет в себя, было нельзя. «Я должна вытащить его отсюда, — подумала она. — Если я этого не сделаю, он не выйдет отсюда никогда». Талли трясла его, вдувала воздух ему в рот, она делала искусственное дыхание, снова трясла его. И снова вдувала, в его легкие воздух.

— Проснись, Робин, проснись! кричала она.

В доме напротив зажегся свет. Из окна высунулась соседка.

— Пожар! — раздался ее вопль. — О Господи, пожар!

— Позовите на помощь! — крикнула ей Талли.

Она дышала в него, трясла, дышала, трясла, дышала, трясла. О Господи! Наконец Робин пошевелился, и тут Талли затрясла его с удвоенной силой.

— Робин, проснись! — кричала она. — Ну пожалуйста! Проснись, помоги мне!

Он закашлялся, и его вырвало на подоконник, — теперь его трясло уже без помощи Талли.

— Помоги мне, Робин, помоги мне! Ну же!

— Все в порядке, — прошептал он. — Дети?…

: — Пойдем, пожалуйста!.. — Сама задыхаясь, Талли помогла ему встать. Они на четвереньках выползли из комнаты. Робин несколько раз падал. Талли помогала ему, подталкивала сзади. Бумеранга в спальне не оказалось, и Талли, страшно испугавшись, бросилась к окну, а Робин — в спальню Дженнифер. Бумеранг был там, он: лежал под кроваткой Дженни, держа ее на руках. Робин взял у него девочку, позвал Талли, и все трое побежали вниз по лестнице. Робин был во влажных пахнущих рвотой трусах и майке, Талли — в старом мокром от пота синем костюме, дети — почти голые. Но стоял май, было тепло. Уже открыв входную дверь, Талли вдруг вспомнила о Хедде.

— Мать, — сказала она Робину;

Тот повернулся и хотел, бежать обратно в дом, но тут Талли услышала, как к дому подъехали пожарные машины.

Хедду Мейкер, тяжелую, парализованную, беспомощную, пожарные вынесли из дома. До прибытия «скорой помощи» они положили ее на газон.

— Что случилось? — спросила Хедда, лежа на траве и испуганно хлопая глазами.

— Робин курил в постели, — ответила Талли.

«Скорая помощь» доставила всю семью в больницу.

Пожар потушили за пятнадцать минут. Огонь не вышел за пределы спальни, но там не уцелело почти ничего: кровать превратилась в кучку угля, занавески и ковер обгорели, а некогда белоснежные стены покрылись черной копотью..

— Надо же, пожар! — никак не могла успокоиться Шейки. Семья Де Марко, за исключением Хедды, которую оставили в больнице, временно поселилась у Боуменов. — Пожар, Господи! Ну что вы за люди? Почему ни с кем в Топике ничего не случается, только с вами?

«Это неправда, — подумала Талли. — Всего несколько месяцев назад в Топике без всяких причин убили двоих детей. А у нас всего лишь сгорела кровать». Талли еще не отошла от потрясения и боялась оставаться одна.

— Талли, если ты не возражаешь, я буду называть тебя Фарра, — сказал Робин.

Талли закатила глаза.

— Что-о? Если я Фарра, то знаешь, кто ты? Грубый, безмозглый, дрянной пьяница.

— И разведенный к тому же, — добавила Шейки. — Они были разведены, когда Фарра подпалила его.

Талли и Робин переглянулись.

— Даю голову на отсечение, что он не возражал, когда Фарра тащила его бездыханное тело к окну, чтобы спасти его задницу, — сказала Талли, не глядя Робину в глаза. Она едва могла смотреть в глаза даже Шейки.

— Я до сих пор не могу понять, — сказала Шейки, почему Робин потерял сознание, а ты нет?

Талли и Робин переглянулись.

— Она кормила Дженни и заснула в ее детской, — объяснил Робин.

— Ты что, рехнулся — куришь в постели?! — сказал Фрэнк Робину.

— И ты тоже хороша — позволяешь ему! — сказала Шейки Талли.

— Позволяешь! — воскликнула Талли. — Да я только и делала, что ругалась с ним из-за этого.

— Да, с тех пор как сама бросила курить, ты не давала мне покоя, — сказал Робин.

Талли проигнорировала его слова. Она повернулась к Шейки.

— Представляешь, он курит даже в комнате Бумеранга, у кровати собственного сына!

— Робин, — возмутилась Шейки, — ай-яй-яй! Придется мне позвонить в агентство… Постой… Ведь у нас Талли — агентство… Значит, Талли придется отобрать у тебя сына и отдать его в некурящую семью.

Талли и Робин снова посмотрели друг на друга, и Талли опустила глаза, потому что то, о чем они оба в этот момент подумали, нельзя было произносить за чужим кухонным столом. Это осталось невысказанным. Как прежде — в те далекие дни.

Они прожили у Шейки и Фрэнка не одну неделю — уже давно наступил июнь.

Талли и Робин ходили в свой дом и с помощью Милли приводили его в порядок — выбрасывали обгоревшую мебель, отчищали и мыли полы и стены. Когда тушили пожар, вода испортила паркет в спальне и потолок на первом этаже. Старый пол сняли и постелили новый. Талли понравилось, как стала выглядеть их спальня с новеньким паркетом. Потолок на первом этаже был заново отштукатурен и покрашен.

— Какая жалость, что твоего друга Джека здесь нет, — сказал Робин. — Он покрасил бы нам спальню.

— Робин, прошу тебя, — огрызнулась Талли. — Кстати, жаль, что тебе еще рано стричься.

Робин и Талли вместе покупали мебельный гарнитур для спальни из прекрасного белого клена. Еще они купили большой персидский ковер. Новые диванные подушки, новые занавески на три окна. Талли взглянула на календарь. 10 июня. Тридцать тысяч долларов на новые пол и обстановку. «Долго ли все это будет нам нужно? Сколько дней? На сколько дней мы потратили тридцать тысяч долларов?», — думала она.

В пятницу, пятнадцатого июня, перед тем как уйти с работы, Талли зашла в туалет. Она улыбнулась своему отражению в зеркале. Сильная женщина. Сильная, но не высокомерная, вот какой она старалась быть. Приходилось признать — ей нравится быть боссом. Миссис Де Марко — так все ее теперь называли. А на двери ее кабинета висела табличка: НАТАЛИ АННА ДЕ МАРКО.

В темно-синем костюме и белой блузке она выглядела очень элегантно. «Может быть, Робин начнет продавать в своем магазине женскую одежду? — подумала Талли. Но сразу вслед за этим: — Что за мысли у меня в голове? Мне-то какое дело?» Она провела рукой по коротко стриженным волосам, тщательно стерла с губ помаду: она не хотела целовать Дженни накрашенными губами. Быстро направляясь к лифту, она попрощалась с сослуживцами, остававшимися в офисе, на первом этаже помахала другим служащим и вышла на улицу.

По дороге к машине она смутно думала о разных вещах: об обеде, о двух свободных днях — можно, если погода будет хорошая, съездить всем вместе на озеро Шоуни. И другие, такие летние, зыбкие, не передаваемые словами мысли бродили в ее голове. И тут она услышала:

— Талли? Талли Мейкер? Это ты?

Талли знала этот голос. Она зажмурилась, потом открыла глаза, потом снова зажмурилась, но это был не мираж. Это был он. Он стоял, облокотившись на свою машину, посреди теплого июньского вечера.

— Джек… — прошептала она.

Он раскинул руки, и она бросилась ему в объятия.

— Талли, что ты сделала со своими прекрасными волосами?

— Обрезала. Тебе нравится?

— Я не знаю. Мне нужно время, чтобы привыкнуть. Ты выглядела так, когда только что окончила школу.

— Значит, я помолодела? Это хорошо.

— Помнится, в тот год на тебя многое свалилось.

— Теперь я повзрослела, — сказала она. — Мне скоро тридцать.

— А мне уже исполнилось, — отозвался он, — но я совсем не повзрослел.

Он крепко обнял ее, и Талли забыла обо всем на свете. Словно пришел Брюс Спрингстин и забрал одеяло, которым все время укрывал ее. «…Укрой меня, укрой меня… Я ищу кого-нибудь, кто придет и укроет меня…» Но она не хотела, чтобы ее укрывали. Дурацкое одеяло было слишком тяжелым.

Джек обнял ее, поднял руки и закружился.

— Талли, Талли, Талли…

— О Джек, о Джек, — повторяла Талли, запуская пальцы в его волосы, сжимая его виски, обхватывая руками его шею, плечи. — Ты не плод моего больного воображения?

— Я?! Подожди, я тебе скажу, что моими трудами у нас теперь есть, — он улыбнулся. У нас теперь есть чудный дом в Кармеле, вот что!

Она немного отстранилась от него.

— Я надеюсь, он милый? — сказала она.

— Он чудесный. Улица спускается к океану. Океан виден из окон второго этажа.

— Ух ты! — сказала Талли с чуть-чуть наигранным восторгом. — Вид на целый океан! Сейчас я вижу из своего окна только до мистера Палмера.

— Который, кстати, нуждается в покраске, — добавил Джек. — Куда ты хочешь пойти?

— Пойти? Мне надо домой, Джек. Дети ждут.

Он отстранился от нее.

— Робин тоже ждет?

Талли это не понравилось.

— Думаю, он с детьми, — ответила она. — Завтра ведь суббота, верно? Встретимся завтра. Пораньше.

Он вздохнул.

— Тебя, довезти до дома?

— Не нужно. Я сама за рулем. Кстати, откуда ты узнал, что я здесь?

— Позвонил домой — объяснил Джек, — и Милли сказала мне. Кстати, чем ты занимаешься на работе?

— В основном убиваю время. Жду тебя. Немного зарабатываю.

— Я уверен, что все, что зарабатываешь, сразу же уходит на твою одежду. — Он потянул ее за край юбки. — Как Дженнифер?

— Великолепно, — совершенно искренне ответила Талли. — Смотри, — она вынула из сумочки несколько фотографий.

— Какая она толстенькая! — восхитился Джек. — В кого бы это?

— Не знаю. Она непрерывно ест.

— Я никогда не был таким толстеньким. Хотя, должен сказать, я был очаровательным малышом.

— Вот он ты. — Талли порылась в сумочке, достала старую, потертую фотографию и, улыбнувшись, протянула ее Джеку.

— Что это? Боже! Наверное, мама не кормила меня. Где ты это нашла?

— В ящиках с вещами Дженнифер.

Он посмотрел на нее.

— Ты поднималась на чердак? Что еще стряслось, пока меня не было?

«Ничего, — хотелось сказать Талли. — Совершенно ничего. Сгорела моя спальня. Меня назначили директором. Робин все эти годы изменял мне. Моя мать еще жива. Мой сын…»

— Кто это? — спросил Джек, беря из рук Талли другую фотографию. Годовалая малышка, круглая, как мячик, светловолосая и красногубая сидела на траве и улыбалась во весь рот. — Это Дженнифер?

— Нет. Это я.

— Ты! — изумился Джек. — Ты такая толстенькая…

— Спасибо.

— А почему эта фотография оказалась в вещах Дженни?

— Не знаю. Должно быть, я когда-то ей подарила. Но я этого совершенно не помню. И у матери нет такой фотографии.

— Мне она нравится, — сказал Джек.

— Вот на кого похожа твоя дочь, — объявила Талли. — На меня.

— Какого цвета у нее глаза? — спросил он.

— Младенческого. Синевато-серые.

— Надеюсь, такими и останутся.

Талли молча кивнула.

— Хорошая машина, — сказал Джек, указав на черный «корвет» Талли.

— Это не моя, это старая машина Робина. 1985 год выпуска или около того.

— 1985-й? Ну тогда ее, конечно, нельзя назвать хорошей, верно?

— Верно, — Талли слабо улыбнулась.

По дороге домой Талли вспомнила о новой мебели в спальне. Всего пять дней она им послужила. Пять дней ценой в тридцать тысяч долларов.

Но ее переполняла радость от встреч с Джеком, и эта радость не покидала ее до той минуты, пока она не вошла на кухню и не увидела, что Бумеранг играет с Робином в бейсбол на заднем дворе.

— Привет! — крикнули они хором.

— Папа не хочет ужинать дома! — закричал Бумеранг.

— Не хочет? — переспросила Талли, привалясь к дверному косяку. — Это хорошо. Потому что есть у нас нечего. Где Дженни?

Робин и Бумеранг показали на качели-люльку, которые они сделали для Дженни.

— Мы голодны как волки, — сказал Робин. — Где ты была?

— Я прошу прощения, — улыбнулась она. — Я заезжала в «Уайт Лейкс». Мне нужен новый костюм.

— Еще один? Но у тебя их уже два десятка.

— Я похудела. У меня мало костюмов восьмого размера, — сказала Талли, направляясь к Дженнифер.

Робин в шортах, голый по пояс подошел к ней.

— А где же покупка?

— Не нашла то, что хотела, — ответила Талли, беря Дженнифер на руки. — Пошли поедим.

Мужчины сходили за пиццей, и они вчетвером — хотя Дженни в основном спала — поужинали во внутреннем дворике. А потом Робин, Бумеранг и с ними Талли до самого захода солнца играли в футбол.

Когда они раздевались, Робин посмотрел на Талли и сказал:

— Да, это что-то новенькое. Никогда прежде я не видел такого выражения на твоем лице.

— И что же это за выражение? — спросила Талли, глядя в сторону.

— Виноватое.

Они легли в постель и лежали несколько минут, не прикасаясь друг к другу, затаив дыхание.

— Он вернулся, верно?

Талли в темноте кивнула. Она услышана, как Робин сглотнул слюну. Ей хотелось зажать уши.

Наконец Робин сказал:

— Суд состоится в июле.

— В августе.

— И до тех пор ты останешься здесь?

— Конечно, — сказала Талли, сжимая пальцами простыню. Брюс Спрингстин вернулся и снова укрыл ее одеялом боли. Она отдыхала от него так недолго.

— Я хотел сказать, — произнес Робин медленно, — ты останешься в этом доме?

— Вместо того, чтобы что?

— Вместо того, чтобы поселиться с ним.

Талли была далеко. Она унеслась к океану. Она слышала плеск волн у своих ног. Она ощущала на губах вкус соли, океанской соли, как ей и мечталось. Но она вытерла рот. Она знала, что это была не океанская соль!

— Робин, — сказала она, не поворачиваясь к нему, — я прощу тебя. Пожалуйста. Пожалуйста. Я не могу уйти… — у нее сорвался голос.

— Так не уходи, — спокойно сказал он.

— Я не могу уйти без него, — прошептала она едва слышно, — я не могу уйти без моего мальчика.

— Так не уходи, — повторил он.

— Робин, я не могу остаться…

— Жестокая необходимость? Так останься по доброй необходимости. Останься ради Бумеранга.

— Умоляю, Робин, — шептала она. — Каждые выходные. Приезжай каждые выходные. А я стану играть с вами в футбол, хочешь, даже в софтбол. Все, что пожелаешь. Просто… Умоляю…

— Прекрати, — резко бросил он и повернулся к ней спиной. — Перестань клянчить. Это тебе не идет. Ты сама можешь приезжать каждые выходные. Денег я тебе дам.

— Робин! — Талли вытерла лицо о подушку. Обняв эту подушку и закрыв глаза, она пыталась освободиться от… океана. — Пожалуйста. Пожалуйста, отдай мне моего мальчика.

— Талли, хоть раз в жизни попробуй не быть такой эгоистичной свиньей.

Талли вспомнила о девушке на футбольном поле.

— Робин, та девушка… если хочешь, я не знаю, хочешь ли ты, но если да, ты можешь жениться на ней. Ты можешь завести с ней детей. Ты можешь завести детей, с кем захочешь. Столько детей, сколько захочешь. Но я… у меня только Бумеранг и Дженни — и больше у меня никого никогда не будет. Никогда. Пожалуйста, отдай мне его.

Робин выпрыгнул из постели.

— Да замолчишь ли ты наконец! — закричал он. — Что ты несешь! Завести детей! Разве ты не понимаешь? Он — это все, что у меня есть. У тебя, по крайней мере, есть Дженни. А у меня только один ребенок, один, ты и твой Джек Пендел позаботились об этом. Все, хватит, мне осточертело слушать тебя.

Он ушел, а Талли всю ночь желала того забвения, при котором ее пульс падал до 35 ударов в минуту и из ее вен медленно вытекала жизнь.

Был чудесный субботний день. Бумеранг просил ее поехать с ним и Робином в Манхэттен, но Талли отказалась.

Когда они ушли, Талли, сделав необходимые приготовления, взяла Дженни и поехала с ней на уэшборнскую автостоянку, где их ждал Джек.

Увидев Дженни, Джек просиял.

Он поднял ее над головой и стал с нежностью ее разглядывать, ласково с ней разговаривать, целовать ее личико. Когда Джек уткнулся носом в ее шею и стал ее щекотать, Дженнифер засмеялась, а Талли захотелось заплакать.

Они отправились на озеро Вакеро. Когда подъезжали к озеру, Талли стала наблюдать за выражением лица Джека: на отлогих берегах озера теперь вплотную друг к другу стояли дома. Песка, на котором они сидели когда-то, уже не было. Вероятно, кто-то использовал его для строительства. И упавшее дерево исчезло. Теперь на этом месте стоял сарай. Они остановили машину на Индиан Хиллз Роуд. Им пришлось изрядно поплутать, прежде чем они нашли наконец ничейный участок леса. Спуска к воде здесь не было, лесистый берег кончался крутым обрывом. Джек сразу же сбросил с себя одежду и прыгнул в воду.

— Порядок! — крикнул ой Талли. — Здесь глубоко.

— А что мне прикажешь делать? — спросила Талли, вытаскивая Дженни из нагрудной сумки. — Прыгать в озеро вместе с ребенком? Или ждать, когда она сама туда свалится?

— Ей нет еще и шести месяцев, она не может это сделать сама! — прокричал Джек, делая руками круговые движения.

— Говори только за себя, — сказала Талли. — Этот ребенок, как и Бумеранг, ни минуты не сидит спокойно.

— И Бумеранг, и Дженни прекрасно сидят спокойно. — Джек выбрался на берег и взял полотенце. — Они не могут сидеть спокойно, когда рядом нет тебя. Вспомни, почему ты назвала Бумеранга Бумерангом. Он бегал за тобой, как щенок.

— А теперь я бегаю за ним, как щенок, — с горечью сказала Талли,

Они занялись любовью. После этого Талли голышом прыгнула в озеро, Джек — за ней. Дженни спала — детское автомобильное сиденье служило отличной кроватью.

Они пообедали и улеглись на одеяло. Дженни все это время спала.

Джек уткнулся лицом в голые груди Талли.

— Я голоден, — ласково сказал он, — Накорми меня.

Талли слегка оттолкнула его.

— Перестань, глупыш, — сказала она. Но он не отставал. Его сильные руки не отпускали ее, но она и не сопротивлялась. В эту минуту она больше всего на свете хотела, чтобы он мог попробовать на вкус ее молоко. Шесть долгих месяцев он не прикасался к ней, и она хотела его до боли.

— Какое оно на вкус, Талли? — спросил он. — На что оно похоже?

— Сладенькое, — ответила она, пытаясь отстранить его от себя, — и теплое. Молоко как молоко.

— Я думаю — лучше, — прошептал он, не отнимая лица от ее груди.

— Намного лучше, — шепнула Талли и перестала сопротивляться.

Так проходили часы. Безмолвные часы блаженства — безмолвные, жаркие, отрешенные от всего часы уединения, — они тянулись очень долго и пролетели очень быстро. Они играли с Дженнифер и брызгались друг на друга водой. Дождавшись, когда заснет Дженнифер, они снова занялись любовью. Один, два, три, четыре, пять раз, — она сбилась со счета, забыв о времени и о том, сколько раз видела солнце над своей головой и кроны деревьев, скрывающих их от остального мира. Когда Талли, сидя на нем, ласкала его грудь и, опустив свои груди к его губам, целовала его мокрые волосы, целовала его глаза и его грудь, чувствуя, как под ее губами бьется его сердце, чувствуя, как ее собственное сердце громко колотится под его губами, ей казалось, что во всей вселенной остались только он, она сама и их мирно спящий ребенок в машине. Она забыла и о своей работе, и о своей матери, и о своей жизни, забыла о муже и даже о Бумеранге. И она заплакала, уткнувшись лицом в его щеку.

— Талли, почему ты плачешь? — спросил Джек.

— Потому что я очень счастлива.

— Что случилось, Талли? — испуганно прошептал он. — Скажи мне, что случилось?

— Все так хорошо, Джек, — шепнула она.

Он приподнял ее лицо и посмотрел в глаза.

— Тогда почему я не верю тебе? — спросил он.

Канзас был добела раскален жарой. Пришло и ушло очередное четвертое июля. Джек оформлял документы на продажу своего дома. Талли работала. Они с Джеком вместе обедали, встречались по выходным дням, а иногда и по вечерам в будни. Робин, Талли и Бумеранг продолжали играть во дворе за домом в футбол и вместе готовили ужины. Талли и Робин по-прежнему делали перед сыном вид, что у них нормальная семья. И бывали моменты, когда обветренным губам Талли было не так уж трудно скрывать свою тайну… Когда все действительно выглядело так, словно у них с Робином нормальная семейная жизнь.

В пятницу 17 июля Талли наконец заставила себя навестить Хедду, которая после майского пожара все еще лежала в больнице.

— Мама, мне нужно поговорить с тобой, — сказала Талли.

— Я плохо себя чувствую, Талли, — ответила Хедда. — Лучше в другой раз. Когда ты возьмешь меня домой?

— Вот об этом я и хочу с тобой поговорить, — сказала Талли.

— Я догадываюсь, — усмехнулась та. — Ты вообще не возьмешь меня домой, да?

— Мама, — сказала Талли, садясь на стул рядом с кроватью. Она надеялась, что их никто не слышит. — Я хочу уехать, мама. Понимаешь, я хочу уехать в Калифорнию, и я не знаю, что делать с тобой.

— Ты уезжаешь с Робином? — спросила Хедда.

— Нет. Робин останется здесь.

— Значит, с тем другим?

— Он не другой.

— А твои дети?

— Нечего спрашивать о моих детях. — Талли нервно засмеялась, но взяла себя в руки. — И так, что же мне делать с тобой? — снова спросила она.

— Не знаю, Талли. Почему ты должна что-нибудь делать?

— Я уезжаю, понятно? Я уезжаю и не беру тебя с собой.

— А детей ты берешь с собой?

— Мама! Давай не будем о моих детях, хорошо?

— Ты оставишь их, так ведь? Ты бросаешь Бумеранга.

У Талли сжалось сердце, и потому она изо всей силы сжала кулаки.

— Мама, меньше всего я хочу обсуждать это с тобой. А теперь постарайся сосредоточиться! — Она сделала глубокие вдох и выдох и, хоть сердце оставалось как натянутая струна, разжала кулаки. — Что мне делать с тобой?

— Робин останется на Техас-стрит? — спросила Хедда.

— Не думаю, — ответила Талли. — Возможно. В любом случае он не отвечает за тебя.

— Не отвечает, — согласилась Хедда. — Ты отвечаешь.

— Да, мама, да, — сказала Талли устало. — Так как же мне быть с тобой? Тетя Лена не хочет брать тебя. Она сама плоха. Может быть, Мэннингер?

Хедда отвернулась. Какое-то время она лежала совершенно неподвижно.

— Делай что хочешь Талли. Мне все равно, — наконец сказала она.

— Может быть, частный пансион? Пошикарнее?

— Шикарнее? — переспросила Хедда, словно не понимая, что значит это слово. — Кто будет платить за этот шик?

— Об этом не тревожься. Мы с Робином это как-нибудь устроим.

— Когда ты собираешься уезжать?

— Скоро, — ответила Талли. — Скоро.

«Какое ужасное слово, — подумала она. — Скоро. Это так много и так мало. Так много вопросов и так мало ответов. Скоро. Они с Робином еще не ходили в суд. Еще не освободились друг от друга».

— Ты такое разочарование для меня, Талли, — сказала Хедда.

Талли засмеялась.

— Разочарование? Да. Ты мне уже говорила это. Помнишь? — Талли на мгновение замолчала. — Я никогда ни в чем не винила тебя, — сказала она.

— Черта с два ты меня не винила! — сказала Хедда. — Ты винила меня во всем с самого детства. Ты и твои неморгающие серые глаза. Их взгляд преследовал меня везде. Конечно, ты никогда ничего не говорила вслух. Тебе и не нужно было ничего говорить. К тому же ты никогда не была откровенна. Но ты винила меня.

— Ты во многом виновата, — мягко сказала Талли.

— Я твоя мать! — закричала Хедда. У нее затряслись руки. — Твоя мать! Как ты можешь в чем-либо обвинять меня! Я делала для тебя все, что могла. Я старалась. Я не могла сделать больше…

— Как ни пыталась, — перебила ее Талли.

— Ты не знаешь, что мне пришлось пережить, ты не знаешь, что я испытала, какая жизнь у меня была…

— Все я знаю, — снова перебила Талли. — Я не глупа, а добренькая тетя Лена не поленилась многое рассказать мне, она оправдывала тебя. Я сочувствую тебе, мама. А вот ты не знаешь, что я испытала. Какая жизнь была у меня.

— Речь не о тебе, — сказала Хедда. — И потом я знаю, какая жизнь у тебя была. Каталась, как сыр в масле, с тех пор как вышла замуж за Робина.

— Конечно, мама, конечно.

— Моя жизнь — сплошная мука, — продолжала Хедда. Она лежала с закрытыми глазами, руки бессильно вытянулись вдоль тела, на дочь она не смотрела, — не жизнь, а пытка. Ничего хорошего у меня не было. И теперь уже не будет. Мне незачем больше жить. Я хочу умереть. Вот и все.

— Мне ли не знать, что это такое, — сказала Талли, полная горячего сочувствия и такой же горячей жалости к себе. — Мне ли не знать, как это бывает, — повторила она.

— Ты не имеешь об этом ни малейшего представления, — сказала Хедда.

— Нет, это ты не имеешь ни малейшего представления! — воскликнула Талли. «Мое прошлое будет терзать меня вечно, — подумала она. — Вечно». Не помогут ни психиатры, ни время, ни пальмы. Только смерть принесет мне покой».

— Вся моя жизнь, — а я не знала другой жизни, — продолжала Талли, — была большой толстой веревкой, душившей меня. Я всунула голову в петлю и смотрела, как она сжимается вокруг моей шеи. Это был конец.

Талли перевела дыхание. Хедда сделала то же самое.

— Я жила в таком состоянии, как ты сейчас, постоянно. Мне казалось, я не проживу так еще один день. Но все-таки в тот момент, когда у меня мутнело в глазах и я уже почти не дышала, когда сердце билось так редко, а тело становилось мертвенно белым, в этот момент что-то всякий раз удерживало меня. Я вспоминала милые лица Дженнифер и Джулии, любовь Джереми, поцелуи Бумеранга, Робина и Джека. Я вспоминала глаза Джека, его улыбку, и это давало мне силы жить. И я медленно освободила голову из петли. Я делала глубокий вдох. Воздух был свежий и прохладный, как после дождя. И я начинала зализывать раны, и была благодарна себе за то, что нашла в себе силы жить дальше. Я никогда не хотела умереть, понимаешь? Я просто хотела жить хоть чуточку лучше.

— Ты была счастливей меня, — сказала Хедда. — Тебя хоть что-то могло вытащить.

— Я не была счастливей, — сказала Талли, сдерживая слезы. — Я не была счастливей! — повторила она. — Просто сильнее, мама, вот и все. — Она показала Хедде шрамы на запястьях. — Вот! Смотри! Я пробую свою кровь на вкус и представляю, как это не видеть, не чувствовать запахов, не слышать, как шелестят на ветру пшеничные поля, не видеть прерию и небо над ней, не слышать голоса моего сына, плача моей дочери, смеха Робина или Джека… и вот я живу, смирившись с тем, что в моей жизни есть вещи, с которыми я не могу примириться.

— Как я пережила то, — говорила Талли, — что отец бросил меня? Если бы он остался, все было бы по-другому. Если бы он взял меня с собой, как Хэнка. Но оставить меня? Пожертвовать мной? Вот она, я. Жертва. Я стараюсь не думать обо всем этом, но ночью жизнь прекращается и остаются только мысли. Я хотела бы, чтобы день никогда не кончался, чтобы я могла все время что-то делать, а не лежать без сна наедине с этим ужасом. Я хотела бы все время что-то делать, действовать, работать и так уставать, чтобы засыпать как убитая. Но даже сон редко приносит мне облегчение: мне снятся кошмары, все та же веревка и удушье. Удушье. Откуда это взялось, мама? Ты не знаешь?

Хедда холодно посмотрела на Талли и покачала головой.

— Ммммм… Да, может быть, я была плохой дочерью, когда была подростком, и, конечно, я плохая дочь и большое разочарование для тебя сейчас, но скажи мне, мама, разве я была плохой дочерью, когда мне было два года?

Хедда тупо уставилась на нее.

— Что, разве я не была светленькой, улыбающейся и пухленькой? Разве нет?

— О чем, черт возьми, ты говоришь? — спросила Хедда.

— Ладно. Скажи мне, разве тебе не казалось, что я слишком усложняю тебе жизнь? Что я отнимаю у тебя слишком много времени? Ведь то, что ты хотела сделать, это вроде как запоздалый аборт, верно? Разве ты не думала о том, что когда меня не станет, папа будет обращать на тебя больше внимания? Когда Джонни умер, разве ты не думала, что теперь нужно избавиться и от меня?

Хедда молчала, и Талли громко и отчетливо произнесла:

— Мама, не говори мне, что я выдумала эту подушку на моем лице и запах твоих рук. Не говори, что я выдумала это!

— Талли, я не собираюсь ничего говорить. У тебя всегда были дурные сны, всегда. По ночам отец часто бегал в твою спальню, чтобы тебя успокоить.

— Конечно, отец успокаивал меня, — сказала Талли. — Так, значит, это был сон, мама? Значит, мои дурные сны начались после двух лет?

— О чем ты говоришь, Талли?

— Притворяешься? Хотя что тебе остается? Мне ужасно повезло, что я осталась жива. Джонни явно повезло меньше, а вот Хэнку — больше всех.

— Джонни умер грудным младенцем, а Хэнка твой отец увез. Это твой отец разлучил вас. Я в этом не виновата.

— Вот, значит, как. Интересно, почему, мама? Почему отец решил уехать и взять с собой Хэнка?

— Я думаю, твой отец был не готов к семейной жизни, — сказала Хедда и снова закрыла глаза.

— Гм, кто-то из вас был явно не готов к семейной жизни. Но отец зачем-то взял с собой Хэнка.

— Ему все надоело.

— Конечно. Как же ему могло не надоесть — ведь каждую ночь я рассказывала ему мой сон, всегда один и тот же. Я хочу сказать: мне никогда не снилось, что это он душит меня.

Хедда молчала.

— Однажды я слышала, как вы с ним говорили про это. Он сказал, что не понимает, почему шестилетнему ребенку каждую ночь четыре года подряд снятся такие ужасные вещи. А ты сказала, что я притворяюсь, специально плачу, чтобы привлечь внимание. Ты сказала, чтобы он не обращал на меня внимания, а то я сяду вам на шею, и он послушался тебя и перестал подходить ко мне, когда я плакала ночью.

— Нам с отцом нужно было ходить на работу. Мы не могли просыпаться каждую ночь.

— Конечно. Будь ты чуть удачливее, ты бы превосходно решила эту небольшую проблему. Ведь Джонни никогда больше не будил тебя.

— Да, — равнодушно сказала Хедда, — и тогда мне не пришлось бы выслушивать эти потоки дерьма. Как ты можешь говорить такие ужасные вещи своей матери?

Талли не пошевелилась.

— Мать! — свирепо прошептала она. — Я знаю, что ты убила Джонни. Ты пыталась убить и меня, и если бы в тот момент не вошел отец, ты бы убила. Может быть, ты пыталась убить и Хэнка, этого я не знаю. Хотя я, конечно, следила за тобой. Мне это было просто, потому что твоими стараниями я никогда не могла толком заснуть, даже сейчас, почти тридцать лет спустя, не могу, так что, может быть, это спасло жизнь и Хэнку, и мне самой. И ты говоришь, что я тебе плохая дочь? Мама, я не дочь тебе. Ты только называешься моей матерью, а я только называюсь твоей дочерью. И отец только называется мне отцом. На самом деле я сирота. У меня и характер, как у сироты, и жалость к себе, как у сироты. Что я могу с этим поделать? Ничего. И я иду домой, и играю со своим сыном, и купаю мою дочь, и читаю им, и сижу с ними на полу, и целую их, и надеюсь, что рядом с ними мне станет немного легче.

— Я сомневаюсь, что тебе станет легче, Талли, — сказала Хедда. — Ты такая же ненормальная, как и твой отец.

У Талли все окаменело внутри. Она подалась вперед и спросила:.

— Мама, ты думаешь, папа и Хэнк умерли?

— Я стараюсь не думать о твоем отце, Талли, — ответила Хедда, разглядывая оконные занавески.

— Хорошо, тогда подумай о нем сейчас.

— Я думаю, они живут где-то, незнамо где, — сказала Хедда. — Я не знала, что ты до сих пор думаешь о них.

— Я не так уж много о них думаю.

— Я решила, что ты забыла про них. Мне казалось, ты почти не обратила внимания на то, что они исчезли. Как и на смерть твоей подруги Дженнифер.

Талли была поражена.

— Ты ошибаешься, мама, — сказала она, качая головой. — Ты очень ошибаешься. Как ты могла так подумать?

Хедда пожала плечами.

— Ты мне даже не рассказала. Ты всегда только угрюмо молчала. Твое поведение никак не изменилось. Казалось, что ты ничего не заметила. Всегда казалось, что ты ничего вокруг не замечаешь. Кроме себя.

Талли откинулась на спинку стула.

— Да, я была очень замкнутой, это так. Я ненавидела стены, окружавшие меня. Но Дженнифер? Я заметила, что ее не стало, мама, — сказала она с болью. — Почему я осталась такой же замкнутой и молчаливой? Из-за тех четырех стен, окружавших меня.

— Теперь ты хорошо живешь, — сказала Хедда.

— Что мне делать, если я хочу другой жизни. Другого прошлого, другого будущего. Что мне делать, если я хочу, чтобы моей матерью была Линн Мандолини. Мило, правда? Я никогда не хотела заботиться о тебе, это верно. Я никогда не хотела, чтобы ты жила в моем доме, и, когда Робин привез тебя, я возненавидела его за это. Я кормила тебя, не желая этого делать. Я приносила тебе чай, не желая этого делать. Я смотрела на тебя, не желая на тебя смотреть. И ты знаешь? Я до сих пор не хочу ничего этого. Восемь лет прошло, а я все так же не хочу, мама. Так что же мне делать с тобой?

Хедда повернулась к ней.

— Что хочешь, — сказала она, закрыв глаза и натянув одеяло до подбородка. — Делай, как будет лучше тебе. А сейчас я устала, я хочу спать.

— Ма, — мягко сказала Талли, — у тебя было уже два удара, ты уже не можешь ходить. С каждым ударом тебе становится хуже. Восемь лет — это долгий срок. Как мне поступить с тобой? Что ты хочешь?

— Ничего, Талли. Я хочу спать.

Талли встала, прошлась по комнате и села на край кровати.

— Меня назначили директором Агентства по набору семей, — спокойно сказала она, — мне еще нет и тридцати, а я уже глава целого агентства! Сто человек штата! Кто бы мог подумать.

— Это замечательно, Талли, — отозвалась Хедда, не открывая глаз.

— Я могу теперь многое сделать для этих детей.

— Это очень хорошо, Талли, — ответила Хедда. — Но ты уезжаешь. А я устала. Правда.

Талли наклонилась к Хедде и сказала:

— Ма, а знаешь, все, о чем мы сейчас говорили, не имеет теперь для меня никакого значения. Я высказалась, и это оставило меня. Это твоя жизнь, и она меня больше не касается. И ты должна сама выбрать свое будущее. Потому что ты будешь жить еще долго.

Не получив ответа, Талли продолжала:

— Я не хочу больше валить все на обстоятельства: на тебя, отца, дядю Чарли. Я не могу больше прятать голову в песок, как я это делала всю мою жизнь. Мне нужно принимать решения. Все это висит на мне страшной тяжестью: как быть с матерью, как быть с Бумерангом, как быть с Джеком. Я пришла сюда, чтобы решить, как быть с тобой. Мне жаль, что мы говорили совсем о другом. Все то — в прошлом, уже прожито и пережито. Теперь мне надо решить, как быть с тобой, и я не хочу, чтобы это стало еще одной незаживающей раной в моей душе, чтобы потом я не могла говорить об этом вслух! Я хочу смело смотреть людям в глаза и, не стыдясь, говорить о своей жизни! Я не хочу и не могу допустить, чтобы это стало еще одной кровоточащей язвой… такой, как ты, мама, — сказала Талли шепотом.

— Как я… — повторила Хедда.

— Как ты, — повторила Талли. — Ты знаешь, я уже почти излечилась от ощущения твоих рук вокруг моего горла. Это уже давно не имеет для меня никакого значения. Только дурные сны еще снятся, вот и все. И меня уже не мучает судьба моего отца и братьев. Меня уже даже не мучает воспоминание о дяде Чарли. Я даже не знаю, помнишь ли ты о нем. А вот мама Дженнифер помнит. В конце концов из-за того, что тогда случилось, я решила завести Бумеранга, и, значит, все вышло как нельзя лучше.

Мгновения тяжелого молчания.

— Я уже почти смирилась даже со смертью Дженнифер, — продолжала говорить Талли. — Я не хочу сказать, что часто хожу на чердак. А вот ты, мама, ты моя раковая опухоль, язва, которую я постоянно задеваю, и все потому, что ты моя мать. Как это может быть, если я уверена, что у меня нет матери? Как ты могла быть моей матерью и не любить меня? Я никогда не пойму этого, но, пока ты жива, я буду видеть тебя, разговаривать с тобой, читать тебе, выключать свет, когда ты засыпаешь, и думать: «Вот моя мать, она не любит меня. У меня есть мать, которая меня никогда не любила». Как же такое может быть? И каждый день я буду видеть тебя и задевать эту язву. Слава Богу, моя работа помогает мне меньше жалеть себя. Но одного только ничто не может изменить, — того, что ты не любила меня, когда я была ребенком, и не любишь сейчас, и — знаешь — я не хочу больше вспоминать об этом. Во мне нет ненависти к тебе, мать, я просто не хочу каждый день видеть тебя. Ты меня понимаешь?

— Слишком хорошо, Талли, — ответила Хедда.

Талли снова принялась мерить шагами комнату.

— Мама, скажи мне, — Талли вдруг кое-что вспомнила. — Тетя Лена говорила, что все годы, что я жила с тобой, ты хотела избавиться от меня, даже подумывала о том, чтобы отдать меня под опеку. Скажи мне, почему ты не сделала этого? Почему ты не отдала меня в семью, которая могла бы обо мне заботиться? Линн Мандолини рассказывала, что просила тебя отдать меня ей, и ты отказалась. Почему, мам? Почему ты отказалась?

Хедда лежала совершенно неподвижно, глаза ее были закрыты.

— Потому что ты моя дочь, Талли, — сказала она слабым голосом. — Ты моя дочь. Как могла я бросить своего ребенка? Конечно, из меня вышла плохая мать, из меня вообще ничего не вышло, но я делала все, что могла. У меня просто не хватало сил на тебя и тепла, но как я могла бросить своего ребенка? Как я могла бросить тебя? Ведь ты же моя дочь.

Талли стояла у кровати и широко открытыми глазами смотрела на Хедду, неподвижно лежащую с закрытыми глазами. Потом наклонилась над ней и поцеловала свою мать в лоб.

— Хорошо, мама, — прошептала она. — Хорошо.

После ухода Талли Хедда несколько часов лежала неподвижно. Сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми, потом снова с открытыми. Она не стала ужинать, не стала пить чай. Она не включила телевизор и не попросила отвезти ее в ванную. Она просто лежала, уставившись в одну точку на стене, то закрывая глаза, то открывая их снова.

В десять часов вечера она вызвала медсестру и сказала, что хочет принять ванну. Та возражала, говоря, что уже поздно, но Хедда настаивала. Она-де не принимала ванну очень давно, ей необходимо помыться. Выслушав Хедду, сестра позвонила врачу, но тот был занят и сказал, чтобы его не беспокоили по пустякам. Тогда медсестра позвонила Талли, и та ответила, что если ее мать этого хочет, то, конечно, пусть примет ванну..

Сестра налила теплую воду, привезла Хедду в инвалидной коляске и раздела ее. Хедда весила 190 фунтов, у нее были парализованы ноги, и сестра никак не могла поднять ее с коляски. Она уже хотела было отвезти ее обратно, но вдруг Хедда, опершись на подлокотники инвалидной коляски и приложив сверхчеловеческое усилие, поднялась и шлепнулась в воду, окатив сестру с ног до головы.

— Все в порядке, — сказала Хедда, подтягиваясь за края ванны и садясь. — Уйдите, пожалуйста, я хочу побыть одна.

Сестра ушла, пообещав вернуться через двадцать минут.

Несколько секунд Хедда просто сидела с закрытыми глазами, а потом стала опускаться под воду. Держась за металлический поручень, она попыталась поднимать голову над водой, но это у нее не получалось.

Желание умереть не могло побороть желание жить, — первое было слабее, потому что шло от рассудка. Голову Хедды вытолкнуло на поверхность, как поплавок. Хедда жадно вдохнула воздух. Она сидела в ванне, тяжело дыша, и тяжкие мысли одолевали ее.

Когда через двадцать минут зашла медсестра, горячий кран был открыт.

— Что вы делаете? — удивилась сестра.

— Вода почти холодная. Я хочу сделать погорячее. Мне холодно.

— Хорошо. Не забудьте потом закрыть кран, — сказала сестра и ушла.

Чтобы проверить, все ли в порядке, сестра через полчаса снова заглянула в ванную.

Хедда безмолвно сидела в ванне, вода доходила ей до подбородка, лицо раскраснелось от жара. Сестра напомнила Хедде, что пора заканчивать купание, но та не захотела.

— Я не принимала ванну целых семь лет, — сказала она.

Сестра решила, что не будет вреда, если беспомощная женщина понежится в ванне несколько лишних минуту Была ночь, нигде ни звука. Она вернулась на сестринский пост, выпила чашку кофе, полистала журнал «Пипл», обошла нескольких пациентов. Минут сорок пять спустя она снова пошла в ванную комнату, чтобы помочь Хедде выбраться из ванны.

* * *

Хедда еще глубже погрузилась в горячую воду. Вода была очень горячей, от нее шел пар, и все зеркала запотели. Вода была такой горячей, что Хедда едва могла дышать. Но Хедде хотелось, чтобы было еще горячей. Она отвернула горячий кран. Это удалось ей не сразу и отняло у Хедцы все силы: нужно было поднести руку к крану, взяться за него и сделать усилие, чтобы его повернуть. Наконец вода полилась. Но Хедда не могла позволить себе расслабиться: нужно вовремя выключить воду, а то она переполнит ванну, выльется на пол, и тогда сбегутся медсестры. Они спустят воду и уложат Хедду в кровать. И что с ней тогда будет? Она снова будет лежать на спине, смотреть телевизор, спать, есть, снова смотреть телевизор. Хедда заставила себя открыть глаза. Сквозь поднимавшийся от воды пар она смутно различала струю и так же смутно, словно сквозь какую-то пелену, слышала, как она шумит, и этот шум напомнил ей шум реки Канзас, у которой она двадцать один год жила на Гроув-стрит. «Теперь, кажется, хорошо», — подумала Хедда, закрыла кран и снова полностью погрузилась в воду. Как хорошо. Ей казалось, что она слышит шум океана, но океан здесь был ни при чем, просто у нее в голове, словно издалека, звучало «вушшш» «вушшш». Она с трудом открыла глаза и попыталась поднять левую руку, чтобы вытереть пот со лба, но рука осталась неподвижной. Она посмотрела на эту руку под голубой водой и равнодушно подумала, что забыла, как дать ей команду, и теперь не может даже вытереть пот со лба. «Рука, рука, рука. Придет медсестра и вытрет меня». При этой мысли рука поднялась. Хедде хотелось побыть одной. Ее так приятно разморило, так клонило в сон, ею овладела удивительная безмятежность. Что с того, что она вспотела? Она чувствовала, как что-то жидкое и умиротворяющее заполняет все ее существо. Она опустила голову на кафельный бортик ванны и попыталась погрузиться еще глубже, но ничего не получилось — она была слишком большая — ноги упирались в противоположный конец ванны. Хедда чувствовала усталость, ее клонило в сон. Она слабо улыбалась: «Так хорошо, все куда-то уплывает, интересно, моя Талли чувствовала то же самое, когда вскрывала себе вены? К этому она стремилась? Это так приятно, так…»

Утром Талли протянула Робину чашку кофе, и он спросил:

— Талли, почему ты не одета? Уже восемь.

— Сегодня я не пойду на работу.

— Ты ушла с работы?

— Нет, не ушла. Умерла моя мать.

— Прости, — сказал он после паузы. — Ты что же, не собиралась мне об этом говорить?

— Я говорю тебе это сейчас.

— Когда ты узнала?

— Ночью. Мне позвонили из больницы в три часа утра.

— Где же ты была в это время? — продолжал спрашивать Робин.

— На первом этаже.

— Почему ты не разбудила меня?

Она пожала плечами.

— Зачем?

Робин откинулся на спинку стула и поставил нетронутую чашку кофе на стол.

— Понимаю. Тебе нужно было все обдумать одной, так?

— Нет. Это тебе нужно было поспать.

— Как это кстати для тебя, — сказал он холодно. — Как удобно. Отчего она умерла?

— Обширное кровоизлияние в мозг. Она принимала ванну, а вода была очень горячей.

— Прости меня, — сказал Робин, гладя Талли в лицо. — Ночью ты сильно переживала и не хотела, чтобы я это видел, а теперь ты успокоилась, так?

Теперь Талли в свою очередь холодно посмотрела на Робина.

— Да что с тобой сегодня?

— Сегодня? — сказал он, выходя из кухни. — Сегодня?

«В среду 18 июля 1990 года в 2 часа 30 минут в больнице города Топика от кровоизлияния в мозг скончалась Хедда Мейкер, проживавшая на Техас-стрит, 1501. Почтенная миссис Мейкер трудилась на благо города Топика с 1959 по 1981 год. Организацию панихиды и кремацию взяло на себя похоронное бюро «Пенвелл — Гейбл» на Юго-Восточной улице в субботу 21 июля в 10 часов. Миссис Мейкер оплакивают ее любящая дочь Натали Анна Де Марко, любящий зять Робин Де Марко, любящие внуки Робин Де Марко-млад. и Дженнифер П. Де Марко».

Сообщение появилось в четверг в «Топика Капитал джорнал». Талли пришла в дом скорби в девять — как на работу. Джек упросил оставить Дженни с ним. Около полудня вместе с ней он зашел почтить память Хедды. Талли была рада, что он быстро ушел: она не хотела, чтобы Дженни смотрела на мертвых.

Восемь часов подряд Талли просидела на удобном стуле в обитом дубовыми панелями зале похоронного бюро, слушая приглушенное бормотание нового сотрудника «Пенвелл— Гейбл», мальчика лет девятнадцати, читающего Евангелие. В пять Талли забрала Дженни и отвезла ее домой. Она покормила детей, помогла Бумерангу сделать уроки, выкупала Дженни и к семи часам вернулась в дом скорби. Она просидела там до десяти, а после на пару часов заехала к Джеку.

Талли подошла к гробу только один раз. Она попрощалась с Хеддой в четверг утром, положив на гроб букет живых цветов. «Пенвелл — Гейбл» поработало на славу, лицо покойницы выглядело ничуть не хуже, чем при жизни. Да, они были настоящие мастера своего дела — эти мистер Пенвелл и мистер Гейбл. Хорошо, что она снова — уже во второй раз — обратилась именно к ним.

Талли очень удивилась тому, сколько народу пришло проститься с Хеддой в четверг и пятницу. Пришли бывшие сослуживцы со старого очистительного завода, соседи по Гроув и Техас-стрит, медсестры и врачи, лечившие ее. Пришла даже сестра, обнаружившая Хедду в ванне, она плакала и без конца извинялась.

Пришли Милли и оба брата Робина с семьями. Пришла Шейки, положила на гроб цветы и подошла к Талли:

— Что это за П.? — шепотом спросила она.

— Какое П.? — не поняла Талли.

— Дженнифер П. Де Марко?

— Пенелопа, — невозмутимо ответила Талли.

— Правда? — удивилась Шейки. — Дженнифер Пенелопа Де Марко?

— Совершенно верно, — подтвердила Талли.

Пришла тетя Лена. Она бросила на гроб несколько цветков и направилась к Талли.

— После смерти Хедцы осталась еще ее сестра, я, Лена Крамер.

— Вы не сестра ей, — возразила Талли.

— Сестра, — с вызовом заявила Лена.

— Вы не сестра ей, — спокойно повторила Талли. — Вы дочь женщины, жившей с мужчиной, который не был Хедде отцом. Близкое родство, правда?

Пришел Тони Мандолини. Он одряхлел и облысел, но все так же высоко держал голову. Он положил цветы и, подойдя к Талли, поцеловал ее в щеку.

— Милая Талли, мужайтесь, — сказал он.

— Хорошо, буду мужаться, — ответила она, чуть улыбнувшись.

— Линн, наверное, придет на кремацию, — шепнул он ей на ухо. — Это еще не решено, но я думаю, она придет.

— Я бы очень этого хотела, — искренне сказала Талли. — Очень.

Пришли Анджела Мартинес с Джулией. Анджела громко рыдала, вытирая слезы носовым платком.

— Талли, бедняжка, — всхлипывала она, уткнувшись в щеку Талли, отчего она мгновенно стала мокрой. — Ты теперь настоящая сирота.

— Мне почти тридцать лет, у меня есть муж и двое детей, — заметила Талли, сильно сжав Анджеле руку. — И потом у меня есть вы.

— Ты хорошая дочь, Талли. Несмотря на все размолвки, ты все так хорошо устроила. Посмотри, сколько у Хедды цветов.

Талли похлопала Анджелу по руке.

— Да упокоит Господь ее душу, — сказала она.

Потом Талли обняла Джулия.

— Талли, дорогая, — шепнула она, у меня хорошая новость. Я останусь здесь до конца лета. Я тебе потом все расскажу, договорились?

«А у меня плохая новость, — подумала Талли. — Я не останусь здесь до конца лета».

В пятницу Талли опять сидела на своем посту, глядя на часы. Скоро пять. Пора идти домой обедать. Еще один вечер — и все будет позади.

В зале никого не было. Только молоденький Джеф все читал над гробом Евангелие. Люди придут попозже. Наверняка они могли бы приятнее провести вечер пятницы.

Вошел высокий мужчина, мельком посмотрел на Талли и подошел к гробу. Талли равнодушно наблюдала за ним. Она и вовсе не обратила бы на него внимания, если бы его взгляд не задержался на ней чуть дольше, чем обычно. Он аккуратно положил у гроба цветы. Талли заметила, что это были желтые гвоздики. Мужчина склонил голову, внимательно посмотрел на лицо покойницы и перекрестился. Затем сделал шаг назад и рухнул на стул.

Талли еще раз взглянула на часы. Без пяти пять. Пора.

Она снова посмотрела на незнакомца. Со спины было видно только седину и приличный костюм. Талли совсем уже собралась встать я уйти.

Неожиданно мужчина обернулся и принялся разглядывать Талли в упор.

Внутри у Талли все похолодело и онемело. Она слышала, как где-то в животе отзываются удары ее сердца, кровь бросилась в лицо, руки задрожали, и Талли спрятала их в складках своей длинной черной юбки.

Мужчина встал и направился к ней. Строгое бледное лицо с высокой залысиной; на нем был темно-синий костюм и галстук в черно-белую полоску; в руке он держал спортивную сумку «Адидас». Все это Талли увидела и осознала в одно мгновение, а потом поднялась ему навстречу.

— Привет, Талли, — сказал человек, и при звуке этого голоса у нее так сильно задрожали ноги, что ей пришлось сесть. Громко стучало сердце.

— Тебя до сих пор называют Талли? Или теперь ты предпочитаешь Натали? — Он улыбнулся.

— Меня называют Талли.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал он. — Бедная Хедда.

Талли попробовала прокашляться. Она не могла произнести ни слова. Она попыталась снова встать. Тщетно. Получилось совсем нелепо: он стоит, а она сидит.

— Что… что… что ты тут делаешь? — заикаясь, выговорила Талли,

— Пришел почтить память твоей матери, — сказал он.

— Как-как-как… — дальше у нее не получилось.

— Как я узнал, что она умерла? — докончил за Талли высокий седой человек. — Я каждый день получаю «Топика Капитал джорнал». Правда, на день позже. Потому и прилетел с опозданием.

Талли молчала.

— Недавно в той же газете я прочитал, что ты стала директором Агентства по подбору семей.

С трудом соображая, о чем речь, она кивнула.

— Постой, — сказала она, — как ты узнал? Ведь там было сказано Натали Анна Де Марко.

— Там было сказано «Натали Анна «Талли» Де Марко». Я ведь знаю, как тебя зовут.

— А-а…

— Хорошая должность. Поздравляю.

Она снова кивнула.

— Останешься на похороны?

Он покачал головой.

— Сегодня вечером я лечу обратно.

— Обратно куда?

Он как-то странно посмотрел на нее.

— В Нью-Мексико. В Санта-Фе.

— Ты там живешь? — прошептала Талли.

— Да. С некоторых пор. Я много путешествовал. Около десяти лет назад обосновался в Санта-Фе. А ты, я вижу, вышла замуж. Родила детей. Твой муж хороший человек?

— Чудесный, — сказала Талли. — Дети тоже чудесные.

Неловкая пауза.

— Хочешь, пойдем к нам домой? — наконец сказала Талли.

Высокий покачал головой.

— Это ни к чему. Я улетаю сегодня вечером. Дети похожи на тебя?

— Робин-младший — вылитый отец, а девочка похожа на меня.

— Дженнифер, — сказал он. — Из той же газеты я узнал, что твоя подруга Дженнифер Мандолини умерла. Когда это случилось?

— В 1979-м, — ответила Талли.

— Мне очень жаль ее. Она была такой милой девочкой. Талли предпочла бы оглохнуть.

— Как… Хэнк?

— У Хэнка все хорошо, — он улыбнулся. — Теперь он любит, чтобы его называли Генри. У него все в порядке. Заключает договоры в солидной риэлтерской фирме.

— Что это означает?

— Он изучает проекты и нанимает бригады для строительства офисных зданий по всему Санта-Фе.

— Здорово, — сказала Талли. Она не знала, что еще сказать. В горле у нее застрял комок.

— Почему он не приехал с тобой?

— Я решил, что это ни к чему.

— Зачем же ты сам приехал?

— Талли, Хэнк уверен, что его мать давно умерла. Поэтому мы и уехали из Топики — так я ему сказал. С этим городом у меня связаны тяжелые воспоминания, — объяснил я. — Что он теперь подумает, если узнает, что я увез его, двухлетнего, от матери и сестры? Ты думаешь, он поймет меня? А вдруг перестанет со мной разговаривать?

— Не знаю, — равнодушно ответила Талли. — Скажи ему — и увидишь.

— Это можно было сделать раньше. Правда. Но теперь у меня новая семья. Двенадцать лет я бродяжничал, а потом снова женился. У нас уже четверо детей. Младшая родилась в этом январе. Как твоя. Старшему десять. Что они все обо мне подумают?

— Не знаю, повторила Талли. — Скажи им — и увидишь.

Он промолчал.

— Зачем ты ждал, пока она умрет? Мне исполнилось восемнадцать больше десяти лет назад. Ты мог приехать, когда я стала взрослой. Почему ты не приехал?

— Талли, ты была взрослой с самого рождения. Я не хотел встречаться с твоей матерью живой. Только с мертвой. Я готов был до конца дней своих просматривать «Капитал джорнал» в поисках некролога. И вот тогда, я считал, я смогу приехать и увидеть тебя.

— Ты мог приехать раньше.

— Я ничего о тебе не знал. Знал только, что ты по-прежнему живешь с ней. И ненавидишь меня. Твоя мать вплоть до 1981 года рассылала сведения обо мне в полицию всех пятидесяти штатов. Она даже в ФБР обращалась. Ты не знала этого, нет? Я не хотел, чтоб она упекла меня в тюрьму за похищение ребенка. А она бы точно это сделала, если бы только смогла.

— Да, — кивнула Талли, — она бы это сделала. Ты поменял имя?

— Представь себе, нет. Только в Топике с таким именем я был один. А повсюду Генри Мейкеров множество. В Санта-Фе, например, четыре.

Талли закусила губу.

— Я думала, ты забыл меня.

— Как же я мог? У меня хранятся все твои детские фотографии. Я их забрал тогда.

— Ясно, — сказала Талли. — Значит, ты забрал фотографии. Мог бы и мне оставить кое-что.

Он неловко переминался с ноги на ногу. Все так же держа в руке зеленую сумку.

— Ты стала прелестной молодой женщиной, Талли. Ты очень похожа на своего брата… — У него сорвался голос.

По щекам Талли текли слезы — она не вытирала их. Она встала.

— Пойдем, посмотришь на моих детей, — сказала она.

— Нет, Талли, — ответил он, быстро овладев собой. — Я не могу. Ты без меня справилась, справишься и дальше. Время от времени я буду давать о себе знать. Теперь, когда твоя мать умерла — помилуй Господи ее душу, — это стало возможным. И когда-нибудь я расскажу обо всем Хэнку. — У него влажно заблестели глаза. — Уверен, он будет рад познакомиться с тобой.

Талли облизала соленые губы.

— Конечно, он будет рад, не сомневаюсь. — Слова горечью отозвались во рту.

Мужчина обвел взглядом комнату.

— Смотри, какой праздник ты устроила своей матери! Прямо не верится, что ей принесли столько цветов. Много народу было?

— Я не думала, что у нее было столько знакомых.

— Она очень изменилась?… Твоя мать? В последние годы?

— Не очень, — ответила Талли. — Пожалуйста, не уезжай, — попросила она.

Высокий седой человек одной рукой гладил Талли по лицу, стирая слезы. Другая его рука все так же держала зеленую сумку.

— Мне нужно домой, Талли. У меня семья. У меня жена и четверо детей, не считая Хэнка. Генри, — улыбнувшись, поправился он. — Жена решит, что я завел женщину на стороне, если я не приду сегодня вечером домой. Я сказал ей, что после работы пойду играть в бильярд. Если они узнают, что я сделал, я стану им отвратителен. Они решат, что я чудовище.

— Ты и правда чудовище, — произнесла Талли. — Джонни мертв.

Высокий седой мужчина отнял руку от ее лица.

— Но ты и Хэнк живы и здоровы. Я не чудовище, Талли, — спокойно сказал он. — Ты знаешь это лучше чем кто-либо.

— Нет, я этого не знаю, — сказал она громко. Служка на мгновение поднял глаза от Писания, но тут же продолжил чтение.

— Ты бросил меня. Ты — чудовище, — повторила она.

— Нет, Талли. Я должен был оставить тебя. Я должен был оставить ей хоть что-то, хоть кого-то. Разве я мог забрать у твоей матери все, что у нее было в жизни? Совсем ничего ей не оставить? Я знал, что она не причинит тебе вреда. Ты — последнее, что у нее оставалось, она не могла этого сделать. И я оказался прав. Несмотря на все ее «старания», ты прекрасно выросла. И потом: ты хоть знала свою мать. А мой сын никогда не узнает своей матери. Подумай об этом. Никогда.

— Пожалуйста, не уезжай, — у Талли задрожал голос. — Я хочу повидать брата.

Мужчина сунул руку в карман пиджака и достал оттуда фотографию.

— Вот, — он протянул ее Талли. — Сегодня утром снял. Специально для тебя.

Это был полароидный снимок: сияющее улыбкой чисто выбритое лицо светловолосого, светлоглазого молодого человека. Похожего на Талли. Рука Талли с фотографией задрожала.

— Не надо так волноваться. Я только хотел доказать, что не забыл тебя. Ты всегда была сильной, как бык, Талли. Даже когда была маленькой. Только ты могла жить с ней и пережить ее. Я хочу, чтобы ты знала: я не бросил тебя. Я оставил тебя для твоей матери.

На следующее утро гроб наконец-то заколотили и Хедду кремировали. Талли отнесла Дженнифер к Джеку и оттуда отправилась в дом скорби. Там ее уже ждали Робин и Бумеранг. Мальчик настоял на том, чтобы пойти на похороны бабушки.

Талли почти не слушала проповедь — она думала только о вчерашнем высоком седом мужчине.

И тут перед бесцельно блуждающим взглядом Талли мелькнул профиль Линн Мандолини.

Талли долго потом не могла забыть это лицо, пристально на нее посмотревшее и затем сразу же отвернувшееся. Волосы Линн, когда-то черные как вороново крыло, поседели, а обжорство и пьянство до неузнаваемости обезобразили некогда тонкие, деликатные черты.

Испуганная видом Линн, Талли ухватилась за руку Бумеранга, но тот выдернул руку и отодвинулся на другой конец скамьи, всем своим видом показывая, что мама не имеет права и не будет держать за руку на людях восьмилетнего мальчика. Даже перед лицом Бога. Даже на похоронах его бабушки.

Проповедь не принесла Талли утешения. Мысль, что ее мать вот-вот сожгут в печи, леденила душу, хотя угли ярко горели. Чем-то все это напоминало Дахау. Хотя так хотела сама Хедда, Талли лишь выполнила ее волю. Но сейчас, когда она смотрела, как гроб с Хеддой уползает на конвейере, словно коробка с покупками в универмаге Дилона, в душе ее шевелился ужас. Ей хотелось видеть небо над головой и чувствовать землю под ногами, а не паркет, хотелось вдыхать запах ладана и представлять, как душа матери будет возвращаться в землю, что породила ее. «Какая ужасная ошибка, — подумала она. — Дженнифер Мандолини, слава Богу, мы не исполнили твоего желания».

Гроб скрылся из виду, и Талли огляделась по сторонам. Она увидела, как Линн Мандолини опустилась на колени, а Тони положил свою тяжелую голову ей на плечо.

Талли ждала, когда Линн закончит молитву. Бумерангу уже не терпелось уйти. Робин молча стоял рядом с Талли. Талли тронула его за рукав и взглядом показала на Линн, Он кивнул.

— Я схожу за урной, хорошо? — шепотом предложил он.

— Чудно! — ответила Талли. Ей совсем не хотелось идти самой. Если бы здесь был Джек!

Наконец все разошлись. Был невероятно жаркий, сухой день канзасского лета. Талли подумала, что на улице все-таки лучше, чем в церкви Святого Марка с ее наглухо закрытыми витражными окнами.

Талли подошла к Линн.

— Иди сюда, Талли, — Линн протянула к ней руки. Талли обняла ее. Совершенно иное ощущение. Какая она стала тяжёлая!

— Может быть, поедем к нам? — предложила Талли, высвобождаясь из объятий.

Линн покачала головой.

— Думаю, не стоит. Я пойду поздороваюсь с Анджелой. Она всегда была так добра ко мне.

— И ко мне, — сказала Талли. Она наклонила голову и смотрела сверху вниз в лицо Линн. Миссис Мандолини стояла с высоко поднятой головой, расправив плечи.

— У меня все в порядке, Талли, — сказала она, не дожидаясь обычного вопроса. — Полгода назад я вышла на работу. В Лоуренсе, Тони говорит, что время от времени видит тебя.

— Раз в пять лет, — сказала Талли. — А вот вас я не видела уже семь.

Линн пожала плечами.

— На что посмотреть-то, Талли? Тут смотреть не на что. — Линн поглядела на Бумеранга.

— Молодец, Бумеранг. Смотри, как вымахал. Я видела тебя в последний раз, когда ты был грудным младенцем на руках у мамы.

Едва речь зашла о Бумеранге, лицо Талли напряглось.

— Робин-младший, — отрекомендовался Бумеранг, держась за мамину руку.

Линн вопросительно посмотрела на Талли.

— Я думала, его зовут Бумеранг.

— Его настоящее имя Робин-младший, — объяснила Талли.

— Мне уже восемь лет, — заявил Бумеранг. — Бумеранг — это детское имя.

Талли грустно улыбнулась и похлопала сына по плечу.

— А ты как живешь, Талли? Работаешь?

Талли рассказала.

— Здорово, — сказала Линн, но в голосе ее совсем не было радости. — Директор Агентства по набору семей. Я рада, что ты сделала карьеру, Талли.

Она умолкла, а Талли гадала: о чем Линн задумалась?

— Как Робин? — спросила Линн.

Сердце Талли сжалось, как если бы мог сжаться сильнее и без того уже крепко сжатый кулак.

— Хорошо, — ответила она. — Прекрасно. — Она огляделась по сторонам. Робин с урной в руках разговаривал с Тони Мандолини.

— У меня теперь есть сестренка, Дженни, — неожиданно сказал Бумеранг.

Взгляд Линн стал пристальнее, а подергивание у левого глаза — заметнее.

— Ах, да. Я… Тони говорил мне. Дженнифер. П. Де Марко. А что означает П? — спросила она.

— Пендел, — ответила Талли. «Почему не сказать? Линн все равно не вспомнит».

Однако глаз Линн дергался все сильнее. В неосознанном усилии вызвать в памяти то, что умерло одиннадцать лет назад, она как бы всматривалась в себя.

— Это чудесно… Рада была тебя видеть, — сказала она, уже уходя. — Давай знать о себе.

Что могла сделать Талли? Что могла сделать Линн? Одиннадцать лет. Уже одиннадцать лет глазам Линн не хватает света, легким — воздуха, сердцу — жизни при каждом упоминании имени ее умершей дочери. И Талли знала это. Но что она могла сделать? «Это только кажется, что люди могут начать новую жизнь, — подумала Талли. — Только кажется». Одиннадцать лет. Еще несколько месяцев, и время, которое Талли прожила без Дженнифер, сравнится по протяженности со временем, которое она прожила с ней.

Неожиданно Линн остановилась, обернулась и поманила Талли к себе.

— Талли, — сказала она. — Я такая эгоистка. Как всегда, думаю только о себе. Я сожалею о твоей матери. Я для того и пришла, чтобы сказать тебе, как я сожалею о ней.

Талли отмахнулась.

— Миссис Мандолини. Вы знаете о моих чувствах к матери. «В некотором смысле ее смерть — это такое облегчение», — подумала Талли с тяжестью в сердце.

— Да. Я знаю. Тебе должно быть стыдно, Талли. Я еще надеялась, что, может быть, ты и Хедда… может быть, становясь старше, ты вспомнишь, что она твоя мать, и дашь ей дочернюю любовь.

— М-м-м, — протянула Талли. В одной руке она держала свою черную шляпу, а в другую вцепился Бумеранг. — А на то, что она мне даст материнскую любовь, вы не надеялись?

Линн вытерла пот со лба и над верхней губой. Она, казалось, с трудом стоит на ногах под нещадно палящим солнцем.

Ее мучила одышка. «Все курит, — подумала Талли. — И пьет».

Она снова посмотрела Линн в глаза, ей показалось, что она увидела в них знакомое выражение. Выражение безысходности, усталости от жизни — эти глаза знали, что не будет никакого облегчения, никакого света, только бесконечные дни ожидания, когда все это, наконец, кончится. «Такое выражение было на лице матери, — До самой смерти», — подумала Талли.

— Талли, — сказала Линн. — Ты пыталась любить ее?

Талли скривилась, и Линн звонко рассмеялась.

— Ты такая смешная, Талли. Ты всегда корчила эту рожицу. Как будто в первый и последний раз попробовала улиток. А потом Дженнифер тоже начала так делать. Что означает эта гримаска сегодня?

— У Дженнифер она получалась гораздо лучше, — сказала Талли. — Она усовершенствовала ее.

— Да, это правда, — согласилась Линн. — У нее были пухлые щеки, и получалось еще смешнее.

Они замолчали. Потом Линн взяла Талли за руку.

— Талли, — тихо сказала она. — Помнишь, как я отвезла тебя в Вичиту в семьдесят третьем? Ты помнишь?

Талли посмотрела на сына. Буми выпустил ее руку и играл теперь с камушками на клумбе. Талли кивнула и так и осталась с опущенной головой — она не могла посмотреть Линн Мандолини в глаза.

Она помнила.

— Талли, я привезла тебя туда, и пока ты была там, я не отходила от тебя ни на шаг и все время думала: «Бедная девочка, бедная девочка, я возьму ее к себе». Я собиралась просить городской совет, хотела идти в суд, бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы забрать тебя к себе. Потому что я любила тебя, потому что мне было невыносимо жалко тебя, потому что ты заслуживала, чтобы тебя любили, заботились о тебе. Вот что я чувствовала, Талли, и до сих пор чувствую, когда вспоминаю тебя двенадцатилетней девочкой. Даже сейчас я помню, какие чувства обуревали меня, когда я сидела у твоей кровати в больнице.

Пока Линн говорила, Талли, порывшись в сумочке, достала солнечные очки и надела их.

— Ты помнишь, как ты проснулась после наркоза? — продолжала Линн. — Тебе было так плохо, ты так металась — чуть не упала с кровати — и все время кричала. Помнишь?

Талли едва заметно кивнула.

— Ты помнишь, что ты кричала, Талли? — почти неслышно спросила Линн.

Талли покачала головой, потом прочистила горло.

— Наверно, что-нибудь самое обыкновенное, что всегда кричат в таких случаях, — ответила Талли.

Теперь Линн Мандолини покачала головой.

— Нет, Талли. Ты кричала что-то совсем особенное. Помнишь?

МАММА! МАММА! МАМА! МАМА! МАМА! МАМА! МААААААММММАААА! МАМОЧКАААА!

Она корчилась от боли, металась по кровати, била по ней руками, руками и ногами, смотря на обступивших ее людей полными ужаса глазами, из которых струились слезы, и страшным, странным, гортанным голосом кричала: МАМОЧКА! МАМА! МАММММАААА!

О жуткое воспоминание!

— Ты надела темные очки Талли, ко я все равно вижу: ты помнишь, — сказала Линн. Она взяла Талли за руку и сильно сжала ее. — Скажу тебе честно, я была в шоке, я не могла поверить, что ты звала ее, это животное… она даже ни разу не приехала тогда к тебе, никак не побеспокоилась о тебе, ничего не сделала для тебя. Ты всегда была такой сдержанной, никогда не проявляла своих чувств. Сколько я тебя знаю, ты всегда была такой. Ты была такой же, как моя Дженнифер, вы обе были очень замкнутые. Как крепость, куда никто не мог пробраться, никто, даже вы сами. И это в двенадцать лет! Я думала тогда, это просто чудо, что вы нашли друг друга и Джули, которая была такая беспечная и веселая, — полная ваша противоположность. И вот в Вичите я слышу этот твой крик, как ты зовешь ее. И я так испугалась… Я поняла тогда, что ты никогда не захочешь жить со мной, как с матерью, что тебе не нужна другая мать. Несмотря ни на что, тебе нужна была твоя настоящая мать, и все, что я могла предложить тебе, — это мой дом.

Талли молчала.

— Можешь ты представить, какой ужас я тогда испытала? Можешь? Непроницаемой стеной, двенадцати лет от роду. Ты и сейчас такая. Но в двенадцать лет! У Дженнифер была, по крайней мере, причина быть такой. Но все-таки настоящий ужас меня охватил, когда я услышала этот твой крик: я представила себе, что внутри себя, там, за стеной, ты постоянно кричишь так дни и ночи напролет! Каждый день и каждую минуту!

Линн заплакала.

— Это ничего, все в порядке, — сказала она Талли, когда та протянула ей бумажный носовой платок и подала руку.

Через несколько секунд Линн заговорила снова.

— Но даже больше, чем о тебе, я думала о моей Дженнифер. «Вот что творится внутри Талли, — думала я. — Но что же внутри моего собственного ребенка?» Ты знаешь, что Дженнифер не говорила ни в два года, ни в три… — И Линн задрожала. — Теперь я знаю, что было у нее внутри.

— У Дженнифер была ваша любовь, — сказала Талли.

— Много же хорошего она ей дала, — мрачно отозвалась Линн.

Талли склонила голову.

— Лучше все-таки, чтобы она была. Есть хотя бы выбор.

— В сентябре ей исполнилось бы тридцать, — заметила Линн.

Талли слышала, как Бумеранг бормочет что-то себе под нос, выкапывая из клумбы цветок.

— Да пребудет ее душа в мире, — сказала Талли.

Они немного помолчали.

— Я сожалею о твоей матери, Талли, — сказала Линн.

Талли только кивнула. «Я тоже», — подумала она.

Талли с Бумерангом заехали за Дженни к Джеку, поболтали с ним немного и вернулись на Техас-стрит. Во время поминок, после приготовленных Милли креветок в кокотнице и перед поданным все той же Милли стаканом розовой воды, Талли вдруг пронзило острое чувство одиночества.

Талли вышла из-за стола и подошла к сыну.

— Буми, что ты скажешь, если мы ненадолго сбежим отсюда? — шепнула она ему.

Бумеранг с удовольствием подхватил ее заговорщицкий тон.

— А куда? — тоже шепотом спросил он.

— На озеро Вакеро.

Он задумался.

— Мам, — продолжал он шептать, — это неплохая идея, но на мне мой самый хороший костюм, а ты — в самом красивом платье.

— Это не самое красивое мое платье. Это мое самое грустное платье. Мы снимем одежду и будем плавать в трусиках. Что ты на это скажешь?

— Я скажу, — ответил Бумеранг, — почему бы нам тогда не поехать в «Бергер Кинг»? Вот тогда это был бы классный денек.

Но все-таки, хоть и без особой охоты, он согласился.

Они припарковались на Ладжито Драйв, и Талли отыскала их с Джеком место.

Небольшую лужайку с трех сторон окружали деревья, а с четвертой был обрывистый берег, откуда они с Джеком с веселыми воплями плюхались в воду, распугивая окрестных уток. Талли разделась, оставшись в лифчике и трусиках; Бумеранг нехотя и что-то бормоча себе под нос разделся тоже. Но стоило им, потным, разомлевшим от жары, прыгнуть в прохладную воду, как Бумеранг совершенно забыл о своем недовольстве и плавал, плескался в воде еще долго после того, как Талли вылезла на берег.

Сидя на траве, Талли смотрела на Бумеранга и думала: «Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».

Она ударила себя в грудь. Сильно ударила. Но чувство одиночества не хотело выходить.

«Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».

Она сидела, раскачиваясь взад-вперед, и повторяла это неврастеническим речитативом, не давая себе думать: «Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».

Словно бы оттого, что их повторят много-много раз, слова лишатся смысла, и тогда Талли сумеет пожертвовать сыном.

— Это была классная идея! — закричал Бумеранг из воды.

«Я же говорила!» — хотела крикнуть она, но голос не послушался ее.

глава девятнадцатая

МУЖ И ЖЕНА

Июль 1990 года

Талли спустилась вниз — Робин сидел в темноте.

— Пойдем спать, — сказала Талли. — Что ты сидишь тут впотьмах?

Она слышала, как он глубоко вздохнул.

— Итак, Талли. Какие у тебя планы?

— Планы? Собираюсь лечь спать. Я устала.

— Какие у тебя планы на завтра? — настаивал Робин. — И на понедельник? И на понедельник будущего года?

— Робин, я только что похоронила мать. Дай мне передышку. Я не знаю, что я собираюсь делать. Добросовестно работать, быть неплохим человеком, уважать старших. А теперь пойдем. Я устала.

— Талли, я хочу знать, что происходит. Я хочу знать, когда ты планируешь уехать.

«Как только ты отдашь мне моего сына!» — хотелось закричать ей.

— Планирую? — как бы не понимая, переспросила она. — Я собиралась лечь спать.

— Ты не хочешь честно отвечать на вопрос. Что тебя удерживает?

«Да, конечно. Я не хочу честно отвечать на вопрос, — подумала Талли. — Что меня удерживает? То, что меня удерживает, спит сейчас на втором этаже».

— Твоя мать была большим препятствием для тебя, верно? — продолжал Робин.

«Не таким уж большим. По сравнению с другими препятствиями она была всего лишь консервной банкой на дороге», — думала Талли.

Робин сидел в кресле спиной к ней, он курил сигарету и почесывал себе грудь. В полумраке она видела его темную фигуру — черное и синее — голая грудь, шорты, очертание повернутого прочь лица. Опустив голову, она пошла на второй этаж. Ей нужно было сделать то, что она никак не решалась заговорить о Бумеранге. С самого февраля она уже столько раз заводила этот разговор, что теперь была просто не в силах вновь подвергнуть и себя, и Робина этой пытке.

«Я вхожу на цыпочках в его комнату. Я вхожу на цыпочках, закрываю за собой дверь — она скрипит, но это ничего — это тише, чем шум телевизора или плач Дженни. Я подхожу к нему, и, как всегда, он раскрыт — ему жарко. Сейчас в Канзасе лето, и в этом году оно особенно жаркое, но работают кондиционеры, и в комнате почти прохладно. Поэтому я укрываю его. Я дотрагиваюсь до него — он потный, но я не могу не укрыть его. Это как кормление грудью. Инстинкт. Я должна его укрыть, хотя бы простыней. Но перед тем, как сделать это, я совсем убираю покрывало и смотрю на него, спящего. Он лежит на спине, раскинувшись. У него был сегодня длинный день. Он хоронил свою бабушку, потом мы поехали купаться. Он храбрый мальчик, совсем не плакал. Я дотрагиваюсь до его ног — они гладкие и нежные. На них уже начинают появляться волосики. Ему только восемь лет. Теплые ступни. Влажные спутанные волосы, приоткрытый рот. Я наклоняюсь над ним и вдыхаю аромат его дыхания. Сонное дыхание ребенка. Такое же неотделимое от меня, как мое собственное. Я вдыхала его дыхание с самого его рождения. Теперь я прошу его по утрам: «Бумеранг, подыши на меня». И он говорит: «Ну, мам», — но выполняет мою просьбу. До сих пор. Иногда, когда он считает, что я сержусь на него, он подходит и говорит: «Мам, хочешь, я подышу на тебя?» Как будто если я скажу нет, значит, я действительно на него сердита. Как будто я могу сказать «нет». Я говорю: «Подойди ко мне и подыши на меня». И сейчас я наклоняюсь над ним, чувствую запах его дыхания, и мои слезы капают ему на лицо. Я осторожно вытираю их и потихоньку отодвигаю его, чтобы лечь рядом, и утыкаюсь лицом в его волосы. Они пахнут, как счастье. Без сомнения — Бумеранг останется с Робином. Милый Бумеранг. Что ты станешь делать без своей мамочки? Весь день играть в регби, питаясь попкорном и гамбургерами? Тебе это понравится, не так ли? «Папа, — скажешь ты, — я не хочу сегодня мыться в ванне». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, я не хочу ложиться спать». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, — скажешь ты, — я хочу еще шоколада, сигарету, презерватив». Мой сын, что я буду без тебя делать? Мысль, что тебя придется оставить, парализует меня, я становлюсь паралитиком, как бабушка. Вот уже двести дней моя жизнь похожа на какой-то сон: я куда-то ухожу, что-то говорю, плачу и, как лунатик, не понимаю, что делаю. Уйти без тебя немыслимо. Но что будет делать без тебя твой отец? С кем он будет возиться посреди гостиной? С кем он будет пачкаться с головы до ног на этом жутком футбольном поле? Забрать тебя от отца тоже немыслимо. И все-таки… Если бы я могла выбирать… я бы не оставила тебя для твоего отца, Бумеранг. «Я оставил тебя для твоей матери», — вот что он мне сказал, представляешь? Словно я была всего лишь редкой книгой. Словно он открыл книгу, увидел, что на первой странице надписано имя моей матери, и подумал: «Ладно, эту я оставлю ей». А в Хэнке он, верно, увидел свое имя. Как бы там ни было, мое имя в тебе есть. Мое и твоего отца. Поэтому весь день с раннего утра и до того, как забыться беспокойным сном, от утреннего душа и до твоего вечернего купания я как заторможенная, и в голове у меня только одна ясная мысль: «Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя!»

Скрипнула дверь. Робин вошел и сел в кресло-качалку.

— Иди в постель, Талли, — шепотом сказал он.

— Я… в постели… Робин, — спазмы в горле не давали Талли говорить.

Талли чувствовала на себе взгляд Робина.

— Пойдем, Талли.

Через пять минут Талли встала. Она вышла из комнаты Бумеранга и осторожно закрыла за собой дверь. Но она никак не могла успокоиться. Она вошла в комнату Дженни, подоткнула одеяло, убавила мощность кондиционера, потом спустилась на первый этаж, зашла в гостиную, потом на кухню, потом в «Калифорнию», прошла через весь дом, заглянула в большие комнаты матери — они сохраняли еще ее запах, — затем снова в гостиную, в кухню, в невыносимо жаркую «Калифорнию»; она все ходила и ходила, обхватив себя руками, раскачиваясь взад-вперед.

«Может быть, я страдаю кататонией — подумала она, — но хоть не страдаю оцепенением».

— Талли, что ты делаешь? — спросил Робин, когда она в очередной раз проходила через гостиную.

— Ничего, — ответила она. — Ложись спать.

— Что случилось, Талли? Что с тобой?

— Я тоскую по матери, — быстро ответила она, избегая его испытующего взгляда.

— Правда?

— Нет, — сказала она, — я имела в виду, что я хотела бы, чтобы она была здесь. Нет, не то. Я хотела сказать, тяжело не иметь матери. Нет, опять не то.

— Ты сама не знаешь, что ты хотела сказать, — мягко заметил Робин

«О, я прекрасно знаю, что я хотела сказать! — закричала Талли про себя. — Еще как знаю».

— А я знаю, что ты хотела сказать, — вдруг произнес Робин.

— Нет! Ты не можешь знать.

— Я знаю, — сказал он со вздохом. — Я знаю. Ты видела своего отца.

Это испугало ее. Все так же обхватив себя руками, она подошла к нему.

— Как ты узнал?

Робин достал из кармана почтовую открытку.

— Я нашел это в пятницу в почтовом ящике. Она была запечатана в конверт и адресована мне. Без марки. Он, должно быть, подъехал к дому и опустил ее прямо в почтовый ящик.

На открытке была изображена прерия. Флинт-Хиллз на восходе солнца. На обратной стороне Талли прочитала: «Робин, в случае необходимости дай мне знать. Сейчас Талли будет нужна наша поддержка. Генри Мейкер. Санта-Фе».

— Почему ты не рассказала мне, что видела его? — спросил Робин.

— Что рассказывать? Он пришел, положил на гроб матери цветы и ушел.

— Вы не разговаривали?

— Как же, разговаривали. Мы поговорили, потом он ушел.

— Ты видела отца и не сказала мне? О Боже, Талли, что с тобой происходит?

— Тут не о чем говорить, Робин.

Робин глубоко вздохнул.

— Послушай, Талли…

Она перебила его.

— Нет, это ты послушай, Робин. У нас есть разговоры поважнее, чем мой злополучный отец. Это все в прошлом. О нем можно поговорить в другой раз.

— А о чем нужно говорить сейчас?

Талли вышла из гостиной на кухню. Робин последовал за ней.

— Послушай меня, — сказал он, беря ее за руку. — Я так больше не могу.

— Что ты не можешь?

— Притворяться. Лгать. Ломать эту комедию.

— Притворяться в чем?

— Притворяться для Бумеранга, что у нас счастливая семья. Мама и папа притворяются, что все чудесно и прекрасно, и когда мама будет собирать чемоданы, мы скажем, что она уезжает в командировку и скоро вернется, и когда мама возьмет с собой Дженни, мы скажем, что Дженни больна и ей нужно быть рядом с мамой, и когда мама потом не вернется, мы скажем, что у мамы много работы и что она вскоре навестит тебя. Я больше не хочу в это играть.

— Так не играй, — вскинулась Талли.

— Скоро мама и папа не будут больше одной семьей. Ты вообще-то собираешься сказать ему об этом?

— Ради Бога, ему только восемь лет! Он не должен знать о всей этой грязи. Почему ты не расскажешь ему о своей бабе на стороне?

— Почему ты не расскажешь ему о Джеке?

— Он знает! Джек его друг. Джек не чужой. А не какая- то неизвестная шлюха-парикмахерша.

— Талли, послушай. Когда ты уезжаешь? Я больше не могу жить тут с тобой.

«А что с тобой случится?» — хотела спросить она, но вместо этого сказала:

— Как я могу уехать, если ты не отдаешь мне моего сына?

— Как ты можешь уехать и бросить своего сына?

— Разве я уехала?! — закричала она. — Разве я его бросила!

— Какого черта ты ждешь? Собирай чемоданы и катись отсюда! Живи у своего Джека, пока мы не получим развод.

— Как я могу! — закричала Талли. — Как я могу уйти без моего мальчика! Я не могу! Не могу! А ты знаешь, что я не могу, и мучаешь меня. Он мой сын. — Она закрыла лицо руками. — Мать не бросает своих детей. Мать не бросает своих детей. — Наконец она выпрямилась и спокойно сказала: — Я не могу оставить его, Робин. И ты это прекрасно знаешь. И шантажируешь меня.

— Талли, это неправда. Ты даже не хотела его. Как же я мог знать?

— Знал! Потому что знаешь, как я его люблю! — взвизгнула она. — Можешь радоваться. Я не могу уйти. Не могу! Этого ты хотел? Ты думаешь, это не будет ложью, притворством, комедией? Ты думаешь, если я останусь из-за него, ты победишь?

— Да, это была бы страшная победа, — сказал Робин, качая головой и отступая от нее. — Нет, Талли. Теперь я совсем не хочу, чтобы ты осталась со мной.

* * *

В следующую субботу Талли с Дженни и Джеком ездили на озеро Вакеро. Когда Талли вернулась на Техас-стрит, дома никого не оказалось. Некоторое время она с Дженни на руках гуляла по пустому дому, садясь на все стулья, проводя рукой по всем столам и полкам. Она зашла в «Калифорнию», включила ультрафиолетовый свет и полюбовалась кактусами. Талли задыхалась от жары и чувствовала себя очень одиноко. В доме стояла тишина. Слышно было только, как где-то капает вода, и их дыхание: дыхание Дженни и дыхание Талли. И еще дыхание одиночества, давившего Талли грудь.

Талли перебралась в холл и задремала в кресле-качалке Робина. На животе у матери заснула и Дженни.

Проснувшись, Талли никак не могла понять, где находится. В первое мгновение ей показалось, что она в палатке на заднем дворе на Сансет-корт, потом — у Джулии, потом — у Рождественской елки, потом — в Вашингтоне. Наконец она ощупала Дженни у себя на животе, и кружение времени и пространства остановилось. Она сидела в кресле в холле дома на Техас-стрит. Все было как обычно, но что-то все-таки не давало ей покоя. Осторожно встав с кресла, Талли поднялась наверх, положила Дженни в кроватку и пошла на кухню звонить Робину.

— Робин, что-нибудь случилось? — спросила она.

— Нет. Ничего особенного, — ответил он.

В голосе мужа Талли уловила какую-то неловкость.

— И все-таки? Вы, ребята, скоро приедете?

Она услышала, как Робин вздохнул.

— Талли, я пока побуду здесь, — сказал он.

Сердце Талли упало на пол. Она нагнулась и подняла его, а оказалось, что это мячик Бумеранга.

— Что ты говоришь? — сказала она, начиная дрожать. — Где Бумеранг?

— Он здесь, со мной.

И тут Талли закричала. Завизжала. Она кричала в телефонную трубку, потом бросила трубку и снова кричала. Ничего не соображая, побежала в гостиную, потом вверх по лестнице, потом вниз, не переставая кричать от ужаса.

Когда она снова сняла телефонную трубку, у нее стучали зубы:

— Р-р-р-р-о-о-о-бин, ты н-н-н-е з-з-заберешь его. Т-т-ы н-н-н-е м-м-м-ожешь.

— Талли, — сказал он, — пожалуйста, прекрати истерику.

— Р-р-р-о-бин, п-п-п-о-жалуйста, привези его домой.

— Талли, я не забираю его у тебя. Я просто хочу провести с ним выходные. В понедельник он пойдет в школу.

Талли не отпускала дрожь.

— Приезжай домой, — сказала она.

— Нет, Талли. Я пока поживу у Брюса.

— А Б-б-б-умеранг?

— Бумеранг в понедельник пойдет в школу.

— Робин, что происходит? Когда ты собираешься домой? В понедельник?

Он снова вздохнул.

— Талли, ты, наверное, не поняла меня. Я больше не могу жить с тобой. Я не вернусь.

Она повесила трубку и побежала за Дженни. Пристроив дочку на заднем сиденье, Талли помчалась к Брюсу. Она на полную громкость включила запись Спрингстина, и музыка почти заглушила бившиеся в голове мысли;

Талли подъехала к дому, и навстречу ей выбежал Бумеранг. Сердце ее снова упало, но на этот раз ей не пришлось поднимать его, потому что сын прыгнул на нее, а она крепко обхватила его за шею.

— Привет, мам, — сказал он. — Что ты тут делаешь? Мы ходили по магазинам. Купили новые вратарские перчатки, новый мяч, новые теннисные кроссовки. Целую уйму классных вещей.

— О, в этом я не сомневаюсь. — Легкий укол стыда, ведь она воспользовалась любимой фразой Джека.

Талли крепко прижимала к себе Бумеранга, пока он снисходительно не похлопал ее по спине.

— Все в порядке, мам. Все в порядке.

— Что ты здесь делаешь? — спросил появившийся на крыльце Робин.

— Приехала навестить вас, ребята, — сказала она. — Чем вы тут занимаетесь?

— Я уже сказал тебе, — холодно ответил Робин. — Я решил побыть немного с сыном. В понедельник я отвезу его в школу.

Талли уже успела немного успокоиться. Теперь она не столько боялась, сколько сердилась.

— Что происходит? Вы уезжаете, не сказав ни куда, ни когда вернетесь.

— Правда? Еще что новенького?

— Что ты задумал, Робин? Я не понимаю. Что ты задумал?

— Я устал от тебя, — ответил он. — У меня нет больше сил. — Он продолжал, не обращая внимания на выражение ее лица. — Ты взяла надо мной верх. Я больше так не могу. И вот я ушел.

Талли огляделась вокруг, чтобы удостовериться, что Бумеранг их не слышит. Он был достаточно далеко — вытаскивал Дженни с заднего сиденья.

— Почему? — спросила она.

— Ради Бога, Талли. Не глупи! Я уехал, чтобы могла уехать ты.

Она опустила глаза.

— Робин, о чем ты говоришь? Я уже сказала тебе. Я не могу уехать. Как я могу уехать?

— Как? Очень просто. Собираешь чемоданы, увольняешься с работы и вперед. В среду суд. В четверг ты уезжаешь.

— Робин, — тихо сказала Талли, глядя на кайму своей серой хлопковой юбки, на свои черные сандалии, высушенную траву под ногами. — Суд, развод — в этом нет никакого смысла. Я не могу уехать без моего мальчика.

Бумеранг с Дженни на руках подошел к родителям.

— Куда ты не можешь уехать, мам? — спросил он.

— Пойди поиграй за домом, Бум, — сказал Робин. — Нам с мамой надо поговорить.

— Пошли все вместе, — позвал Бумеранг. — Мам, у дяди Брюса такая здоровская новая лошадь.

— Пойди поиграй. Мы через минуту закончим, — сказал Робин, чуть повысив голос.

— Иди, сынок, — сказала Талли. — Мы скоро придем.

Буркнув, что его зовут не Бумеранг, а Робин, мальчик нехотя поплелся на задний двор. Талли с Робином остались перед домом — вокруг расстилались бескрайние пшеничные поля и прерия.

— Вернись домой, Робин, — попросила Талли.

Робин смотрел на нее холодным изучающим взглядом.

— В общем, так, Талли. Похоже, тебе придется выбирать одно из двух: уехать с Джеком и оставить Бумеранга, или отказаться от Джека и остаться с Бумерангом.

— Да, — прошептала она. — Похоже, что у меня совсем нет выбора. Я не могу уехать без сына.

Робин стоял перед ней с непроницаемым выражением лица, под глазами у него были черные круги.

— Знаешь что, Талли, — сказал он как бы беззаботным тоном, но отводя глаза, — я пойду тебе навстречу. Можешь забрать его. Можешь забрать его с собой. Ты слышишь меня? Я отдаю его, и ты можешь забрать его с собой.

Несколько мгновений промелькнуло как бы в вакууме. Наконец Талли решилась посмотреть на него: в его страшное лицо, в его потемневшие от боли глаза. Отдавая сына, Робин был не в силах выговорить вслух его имя.

— Робин… — начала она.

— ТАЛЛИ! — закричал Робин так громко, что Талли закрыла уши руками. — Талли! Что тебе еще нужно? Надеюсь, ты не собираешься отговаривать меня? Так тебе долго стараться не придется — очень глупо с твоей стороны. Я сказал, что ты можешь взять его, значит, ты можешь его взять. Так забирай его, будь все проклято!

— Робин, ты же не сможешь с ним расстаться, — сказала Талли, в отчаянии сжимая руки.

— Я уже расстался с ним, Талли, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Чтобы не было проигравших. Пора уже повзрослеть, Талли. Положение таково: Джек не хочет оставаться в Топике, ты тоже не хочешь оставаться в Топике, ты хочешь быть с Джеком, но не хочешь покидать Бумеранга. Из этого и исходи. Здесь без проигравших не обойтись. За все надо платить. Ты не хочешь жертвовать ни Джеком, ни Буми, ни Дженни, ни собой. Остаюсь я. И лучше, если ты пожертвуешь мной, если проигравшим стану я, чем Бумеранг. Бумеранг не должен остаться без матери.

— Робин! — закричала она. — Что ты несешь? Ты же не сможешь с ним расстаться, ты же любишь его так же сильно, как и я!

— Нет, Талли, — отозвался Робин, — я люблю его больше.

Талли посмотрела ему в лицо.

— О Робин, — прошептала она, приближаясь к нему. — О Боже, Робин…

Он попятился, выставив вперед руки.

— Не прикасайся ко мне, Талли. Я с этим покончил, я не хочу, чтобы ты касалась меня.

— Робин, — Талли молитвенно сложила руки, — пожалуйста, поедем домой. Возвращайся домой с нами…

И тут он засмеялся. Громким, неестественным, вымученным смехом.

— Домой? О да, конечно. Домой… — Он помолчал, а потом продолжил: — Все дело в том, Талли, что у нас нет никакого дома. У нас не стало дома с тех пор, как ты позволила своему любовнику покрасить его. Нагромождение мебели — только и всего. Я никогда не вернусь домой.

— Робин, прошу тебя. Ты не должен остаться один.

— Мне надо начинать привыкать к этому, ведь правда? — сказал он. — Послушай, в январе ты чуть не умерла. Ты была так близка к смерти. На этом я построил свой мир. Я думал, что ты умрешь, и то, что ты умирала, не было для меня неожиданностью. Неожиданностью стало то, что ты не умерла. Я ожидал, что ты умрешь, с тех самых пор, когда в первый раз увидел твои запястья. Я понял тогда, что от самой себя тебе не спастись.

— С тех пор, как родился Бумеранг, я к запястьям не прикасалась.

— Верно, но это ничего не значит. Я не говорю, что Бумеранг не может спасти тебя — он тебя уже спас. То же самое и Джек. Вот почему я ненавижу его. Потому, что он тебя спас.

— Мою жизнь дал мне ты, — прошептала Талли.

— Мне это счастья не принесло. Никогда я не мог сделать для тебя того, что сделали Бумеранг и Джек. Значит, уезжай, Талли. Другого выхода нет.

— Робин, ты дал мне Бумеранга, — сказала Талли. — Поедем с нами. Давай проведем эти дни вместе.

Настала очередь Робина зажать руками уши. А Талли попятилась, желая только одного — крепко его обнять.

Робин сложил вещи Бумеранга в чемодан и пообещал, что в среду приедет навестить его.

— Пап, разве ты не едешь с нами? — спросил Бумеранг.

— Нет, сынок, — ответил Робин, взглянув на Талли. — Мне завтра очень рано надо быть на работе. Я поживу несколько дней у дяди Брюса.

Робин смотрел на Талли через автомобильное окно: «Видимо, мне еще долго придется притворяться», — читалось в его взгляде. Он поцеловал Дженни в макушку и отошел от машины.

— Посигналь, — сказал Бумеранг. — Посигналь ему.

Всю дорогу домой в голове Талли звучал все тот же однообразный речитатив, полгода назад вытеснивший все другие мысли. Но теперь вместо беспрестанного «Я не могу его оставить» Талли слышала «Я никогда не вернусь домой».

Часы тянулись как бесконечные выжженные солнцем поля Канзаса. Приехав домой, она уложила детей спать и принялась бродить по дому. Она переходила из одной комнаты в другую, заглядывая во все стенные шкафы, потом сидела на кухне, глядя в чашку чая, потом перебралась на диван и уставилась в телевизор. Потом настала ночь, долгая ночь, и нужно было кормить Дженни и ложиться в постель, ее постель, их постель, в постель, где теперь не было Робина. Как она отважилась на это, как подняла себя с дивана? Она медленно ставила ногу на каждую из сорока ступенек. Какими потертыми казались паркет и ковер!

Талли прилегла на полу рядом с кроваткой Дженни, но не могла заснуть: все время казалось, что вот сейчас зайдет Робин и усталым родным голосом позовет ее в спальню. Она лежала на полу и смотрела в открытое окно на деревья и месяц, и старалась почувствовать на себе ночной ветерок, но никакого ветерка не было, только ночь и жара.

Она встала и пошла к Бумерангу, и легла рядом с ним, но и с ним она тоже не могла уснуть. Она села в кресло-качалку Робина и стала смотреть на спящего мальчика. Она пыталась думать о Калифорнии, об океане и о соленом ветре — у нее ничего не получалось. «Робин: больше не будет сидеть здесь, качаясь и поскрипывая, пока я читаю Бумерангу», — она могла думать только об этом. Она села на край постели и поправила сползшую простыню. «Ему жарко», — подумала она. Ему скоро девять. «О Боже мой, ведь где-то в эти дни день рождения его отца», — вспомнила она. 26 июля, что они делали в этот день? О Господи, она забыла про его день рождения. Робину исполнилось тридцать семь, и никто даже не вспомнил. Ссутулившись, Талли вышла из комнаты и осторожно закрыла за собой дверь.

Она подошла к двери в спальню и остановилась,

«Что со мной? — горестно подумала она. — Это потому, что я сделала ему больно? Я так подавлена, потому что обидела его? Он мужчина, он молод и свободен. У него столько всего будет, а теперь ему не надо беспокоиться за меня: хорошо ли мне, сплю ли я, нравится ли мне моя работа. Ему не нужно будет беспокоиться о нас, и он будет так одинок». Она прижалась лбом к дверному косяку.

Талли подумала о девушке на футбольном поле. Он может теперь быть с ней. Может быть, поэтому он ушел? Может быть, она пообещала ему что-то, что не дала ему я? Может быть, он будет с ней, когда я оставлю его одного в Канзасе.

Талли открыла стенной шкаф. Он был пуст. Куртки, рубашки, брюки Робина — все исчезло. Он увез все свои костюмы. Ящики тоже были пусты, — ни джинсов, ни футболок, ни масок для игры в поло, ни шортов, никакого белья, ни даже простых белых футболок, которые она нюхала под мышками, перед тем как загрузить в стиральную машину.

«Ничего не осталось, даже запаха, — подумала она в отчаянии. — Даже запаха!»

В воскресенье утром, без Милли и Робина, Талли металась по дому между двумя детьми. Она поехала с ними в церковь Святого Марка, потом — на Лейксад Драйв к Джеку. Оттуда все вместе отправились на озеро Шоуни. Для двоих взрослых и двух детей на озере Вакеро было слишком мало места. Они взяли напрокат водный велосипед и поплыли на середину озера. Джек, Бумеранг и Талли с Дженни в нагрудной сумке, — все работали педалями.

— Это озеро совсем не похоже на Вакеро, правда, Талли? — спросил Джек.

— Да, — грустно согласилась Талли.

Джек внимательно посмотрел ей в лицо, потом отвернулся и опустил руки в теплую воду.

Вечером Талли пошла ужинать к Джулии. Бумеранг и Винни почти ничего не ели, они хотели только одного: играть в «Нинтендо». Талли тоже мало ела, она тоже хотела только одного — уползти куда угодно, лишь бы подальше от Канзаса.

— Спасибо, что зашла, Талли, — сказала Джулия. — Я не очень-то часто видела тебя этим летом.

«Что верно, то верно», — подумала Талли.

— Я не очень-то часто видела тебя последние десять лет, — отозвалась она.

— Вряд ли ты так уж из-за этого страдала, — отшутилась Джулия. — Шейки прекрасно меня заменила.

— Тебя никто не заменит, Джул, — сказала Талли. — Никто не может заменить друзей детства. К ним относишься, как… как к родным.

— Но я была не такой уж родной, правда, Талл? — сказала Джулия. — Я всегда была на вторых ролях.

Талли ущипнула ее.

— Прекрати.

— Согласись, Талли, у тебя никогда не было ко мне таких чувств, какие ты испытывала к ней.

— Пусть так, — сказала Талли, ущипнув ее еще сильней. — Но все равно, Мартинес, не строй из себя мученицу дерьмовую. Ты тоже никогда не любила меня так, как ее.

— Это неправда, Талли, — возразила Джулия. — Я всегда больше любила тебя.

Талли пристально посмотрела в лицо Джулии.

— Черт бы меня побрал, — тихо проговорила она. — Ведь ты, кажется, не шутишь.

— Конечно, нет.

Талли кашлянула.

— Ты сказала любила…

Теперь Джулия больно ущипнула Талли за руку.

— Ты моя самая старая подруга, — сказала она. — Ты мне как сестра, ведь у меня не было сестры, Талли Мейкер. Я рада, что наконец вернулась домой.

Позже Джулия сказала:

— Мне, наверно, лучше здесь совсем остаться. Вот только долго ли я выдержу у матери… — Она улыбнулась. — Я уже подумывала о том, чтобы найти работу поприличнее. Знаешь, если я еще хоть раз сяду на комбайн, меня просто стошнит.

— Ну, ну, — сказала Талли. — Не торопись. Сколько там прошло с тех пор, как ты уехала с северо-востока? Десять лет? Может, этого мало? Гляди, еще соскучишься по айовской кукурузе?

— Кукуруза, кукуруза, чепуха это все, — сказала Джулия. — Я скучаю по тебе.

— Ну вот она я, — сказала Талли, — я-то никуда не уезжала.

Джулия провела рукой по коротко стриженным волосам Талли.

— Пока не уезжала, Талли, — грустно сказала она. — Пока.

Ночью Талли не могла уснуть. Одна в их с Робином спальне, она не могла отделаться от ощущения пустоты вокруг.

Минула полночь, потом два часа ночи, потом три, и Талли услышала, как запели птицы. Талли была не одна? Где-то капала вода. В доме было дыхание Бумеранга. Слава Богу, он снова с ней дома. В доме было дыхание Дженни и ее собственное, Талли, дыхание. Но было еще и дыхание призрака, дыхание одиночества — оно было так близко, уселось на груди, придавив ее своим весом, и от этого Талли казалось, в доме еще кто-то есть.

Талли сидела в гостиной на краю дивана, зажав руки между колен и глядя на стул Робина. В пять проснулась Дженни, и Талли, спотыкаясь, поднялась к ней и покормила ее. Потом она очень долго стояла под душем и еще дольше гладила себе одежду на предстоящую неделю. Бумеранг проснулся в полвосьмого, и Талли приготовила ему завтрак. В восемь пришла Милли, и Талли проводила Бумеранга на автобусную остановку.

— Вы ужасно выглядите, Талли, — сказала Милли, когда Талли вернулась домой.

— Угу, — буркнула Талли, гладя на нее мутными глазами.

— Вы говорили, что сегодня не пойдете на работу.

— Да, верно. Мне дали две недели отпуска в связи со смертью матери.

— Тогда почему вы так одеты?

— Ну, вы знаете, я решила все-таки пойти. Лучше работать, чем просто сидеть и думать, верно? Вы справитесь с Дженни?

— Все будет в порядке, миссис Де Марко. А где мистер Де Марко?

— Он ушел, Милли.

— На работу?

— Нет, — через силу проговорила Талли, — просто ушел.

На работе Талли первым делом провела, как всегда по понедельникам, утреннее совещание — «утреннюю зарядку», как она это называла.

Потом на собеседование пришла одна семья, затем она присутствовала на освидетельствовании одной дамочки — матери пятилетнего мальчика. Эта дамочка меняла мужчин чаще, чем выкидывала пустые бутылки из-под виски. В будни она была хорошей матерью и отрабатывала полный рабочий день в издательстве «Волден-букс». Зато в выходные отправлялась развлекаться, запирая малыша одного в доме. Наконец, когда она в пятый раз привезла в больницу своего ребенка с диагнозом «обезвоживание организма», об этом известили социальную службу и ребенка отобрали. Это случилось около трех месяцев назад. Теперь мамаша клялась доктору Коннели, что, с тех пор как у нее забрали Томми, она даже не прикасалась к спиртному и что она теперь никогда, никогда, никогда, никогда, никогда-никогда не оставит его одного. Доктор Коннели с сомнением посмотрел на Талли.

— Талли? — обратился он к ней.

Она заторможенно посмотрела на мать пятилетнего мальчика, потом перевела взгляд на доктора Коннели.

— Да, — сказала она скорее самой себе. — Да, конечно. Шестимесячный испытательный срок. Нам придется каждые выходные посылать к вам нашего сотрудника. Мальчик не должен оставаться один, вам понятно?

— Да, конечно. Все что захотите. Я понимаю, — сказала мать Томми.

— Каждую неделю вы должны будете приходить к нам на освидетельствование. Если вы не сможете это оплачивать, мы что-нибудь придумаем, — сказала Талли.

Доктор Коннели открыл было рот, но от удивления не смог вымолвить ни слова.

Мать Томми заплакала.

— Значит, мне отдадут моего мальчика?

— Да, — сказала Талли. — Вам отдадут вашего мальчика.

В этот день Талли обедала с Джеком. Ей не очень-то этого хотелось, но стоило увидеть его счастливое лицо, и у нее сразу полегчало на сердце, — на один час Талли забыла обо всем — просто смотрела в его лицо и была счастлива. «Его лицо и океан, — подумала она. — Его лицо и океан». Губы были соленые — но всего лишь от кукурузных чипсов. Она никак не решалась сказать Джеку, что Бумеранг едет с ними — ведь тогда пришлось бы произнести «Робин», и она боялась — боялась, как бы Джек не увидел, что творится в ее душе. Талли так и не заговорила об этом, пока не принесли счет.

— Знаешь, у меня прекрасная новость, — проговорила она, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличнее. — Робин отдает Бумеранга.

Джек грохнул кулаком по столу.

— Отлично! — вскричал он, протянул через стол к ее лицу руку, и она прижалась к ней щекой. — Талли, это не просто хорошая, это превосходная новость. Я боялся, что без Бумеранга ты не уедешь.

— Да, я не могла бы без него уехать, — невесело призналась Талли. «Пуповина, оказывается, сделана из чего-то попрочнее, чем моя душа».

— Так почему же ты такая грустная? Через два дня ты получишь в суде право на опеку, и мы уедем.

— Чудесно, — сказала Талли без особой радости в голосе.

Джек перестал улыбаться.

— Отчего ты грустишь?

— Не знаю… бедный Робин, — проговорила она.

Джек удивленно посмотрел на нее.

— Ничего с ним не случится. Когда ты лежала при смерти, он был спокоен, как бык.

— Я ведь была при смерти все эти одиннадцать лет. Он просто привык.

— Все у него будет нормально, Талли, — сказал Джек. — Правда. Будет навещать Бумеранга каждую неделю. Может быть, он даже переедет в Калифорнию.

— Никуда он не переедет, — возразила Талли. — Его жизнь — здесь. Он вырос в Канзасе, его родители похоронены в канзасской земле. Здесь живут его братья. Он любит эту землю.

— Что ты хочешь сказать, Талли? Что тебе его жалко?

— Очень жалко, — чуть слышно произнесла она. — Он не хочет терять сына.

Джек швырнул деньги на стол.

— Ясно, не хочет, — сказал он. — Расставаться с детьми всегда тяжело. — Талли попробовала улыбнуться. Он похлопал ее по плечу. — Может, он все-таки переедет, Талл?

Она покачала головой.

— Здесь похоронены его родители.

— Теперь ты видишь преимущества кремации, — сказал Джек, в свою очередь попытавшись улыбнуться. — Есть возможность забрать с собой предков.

Талли посмеялась его шутке.

— Да, Хедда всегда мечтала попутешествовать.

А потом она поцеловала его в губы и вернулась на работу, а когда рабочий день кончился, отправилась домой, к детям.

Не задавая никаких вопросов, Милли предложила, что останется на ночь, но Талли отпустила ее. Ей нужна была не Милли.

Еще один вечер.

С шести до восьми все вместе смотрели по Диснеевскому каналу приключения Микки Мауса. Потом Талли искупала Дженни, а после нее — Бумеранга. Она любила его купать, а он до сих пор позволял ей его купать. И все было хорошо, пока Талли не вспомнила, что Робин часто помогал купать Бумеранга, и даже иногда сам залезал к нему в ванну, и тогда Талли терла спины обоим.

— Мам, а где папа?

— Он у дяди Брюса, милый. Он же говорил тебе.

— Мам, а почему папа не живет здесь? Вы что, поссорились?

«О Господи, о Господи, о Господи, о Господи».

— Мы не поссорились, милый, — сказала она, протягивая руку к его намыленной макушке. Бумеранг уклонился. — Мы не поссорились, — продолжала говорить Талли. — Но я должна сказать тебе: наверное, мы с папой теперь не так часто будем вместе.

Бумеранг перестал черпать воду игрушечной лодочкой.

— Почему?

— Ну, нам теперь не так хорошо друг с другом.

— Мам, всего несколько дней назад вы играли со мной в футбол, смеялись, гонялись друг за другом.

— Да, милый, но тебе это трудно будет понять. Послушай, у меня есть для тебя новость. Мы, то есть я, ты и Дженни, переезжаем. Как ты думаешь, тебе понравится Калифорния?

— Калифорния! Вот здорово! Когда?

— Скоро, — ответила Талли и закрыла глаза, — скоро.

— А папа поедет с нами?

— Нет, милый, — сказала Талли. — Папа останется здесь. Здесь его магазин, и дядя Брюс, и дядя Стив. Но он будет приезжать к тебе каждую неделю. И ты сможешь приезжать к нему, когда захочешь.

— Когда захочу? Даже в будние дни?

— Конечно. Почему бы и нет?

— Значит, мы поедем одни?

— Нет, Бум. Ты помнишь Джека? Дядю Оз? Он поедет с нами. Ведь он тебе нравится, правда?

— Ага, он такой спокойный, — сказал Бумеранг, рассматривая комнату. — Мам, дай мне, пожалуйста, полотенце. Я хочу вылезти.

Эта проклятая штука у нее на груди надавила так сильно, что Талли подумала: «Так, должно быть, чувствуют себя при обширном инфаркте миокарда».

Еще одна ночь. Талли бродила по дому, сидела на диване, смотрела программу Джонни. В передаче принимали участие Робин Уильямс и Дэвид Леттерман. Робин Уильямс рассказывал о своей новой любовнице. О чем рассказывал Леттерман, она не запомнила.

Выпив в три часа утра чашку кофе, Талли достала старые фотографии. Не особенно старые — она нашла их в письменном столе. За действительно старыми пришлось бы лезть на чердак, а этого не хотелось.

Вот они с Робином — только что въехали в этот дом. Вот Талли беременная, — стоит без улыбки, во дворе среди зарослей сорняков. Вот Робин держит на руках трехмесячного Бумеранга, который не рад тому, что его так высоко подняли. Годовалый Бумеранг, уснувший на стульчике-коляске, — голова повисла, рот открыт. Хедда. Сидит в саду в тени деревьев. Не улыбнулась, но позволила, чтобы ее сфотографировали. «Забавная фотография, — подумала Талли. — Как это похоже на мою мать». Талли дотронулась до лица на фотографии. Свадьба Шейки. Шейки и Фрэнк — оба лучезарно улыбаются в объектив. Талли и Робин на их свадьбе. Он обнимает ее за плечи. Как и положено, они улыбаются. Талли вспомнила, как их снимали: она стояла рядом с Робином, и ей страшно хотелось танцевать — впервые за год.

«Где мой выпускной ежегодник? Когда я в последний раз видела его?» — вспоминала Талли.

И вдруг поняла, что вообще ни разу в него не заглядывала. И ни одной подписи одноклассников там нет. Выпускной год. Кому он нужен?

Но где же он все-таки? И в четыре часа утра Талли полезла на чердак и как одержимая стала рыться в картонках из-под молока, перекладывая школьные бумаги, номера «Нэшнл джиогрэфик» и «Пипл». Наконец, она нашла его — большой, черный, пыльный. Средняя школа Топики, 1979. Надпись на титульном листе: «Это был лучший год, это был худший год, в этом году было столько всего, но нам нужно идти дальше». Захватив ежегодник, Талли спустилась вниз и, устроившись в кресле Робина, стала смотреть. Девушки в форме футбольных болельщиц, помпоны их шапочек треплет ветер. Длинноногая красавица Шейки и Дженнифер. Боль сжала ее сердце: Дженнифер в короткой белой юбке и белой блузке, шапка завитых светлых волос, улыбается.

Потом шли Самые и Лучшие. О, кто это? У Талли перехватило дыхание — этот был он. Самый Красивый парень выпуска в футбольной форме держит под мышкой свой шлем.

Блестящие белые зубы, светлые волосы и красные губы. Она целовала эти губы, она ласкала это лицо. Она провела кончиками пальцев по лицу на фотографии, по волосам, потом наклонилась и прижалась губами к его губам. «О Боже, я люблю тебя, Джек Пендел! — Она чувствовала, как подступают слезы. — О Боже, я люблю тебя. Я никогда не считала себя удачливой, но мне повезло— я встретила тебя».

Затем Самая Красивая девушка — лицо Шейки во весь глянцевый лист. Такое молодое, свежее, всегда счастливое, счастливое оттого, что счастливо, лицо, на котором никогда не было иного выражения, кроме выражения счастья.

Самая Умная девушка какая-то Сьюзен. Сьюзен Фрэнкеш. «Кто она? Я никогда не слышала о ней. Почему не Дженнифер? — подумала Талли. — Почему не она Самая Умная девушка?» И тут Талли поняла почему.

Самый Сильный парень — снова Джек. Лучшая Улыбка, Лучший Учитель, Клоун Класса, и вдруг — ее собственная фотография с подписью Лучшая Танцовщица. Лучшая танцовщица Натали Анна Мейкер. И ее снимок в полный рост — в трико, тощая как палка и почти столь же привлекательная, она замерла в грациозном пируэте с изящно изогнутыми над головой руками.

Талли засмеялась. «Давно следовало посмотреть эту дурацкую книжку и посмеяться. Может, я бы привыкла смеяться», сказала она себе.

Дальше шли фотопортреты.

Марта Луиза «Шейки» Лэмбер! Футбольная болельщица, Королева бала выпускников. Мечта: «Быть счастливой», — написала Шейки.

Натали Анна Мейкер, Дженнифер Мандолини и Джулия Мария Мартинес — все на одной странице. Фотография Талли была первой. Семнадцатилетний ребенок, серьезно глядит в объектив и старается выглядеть взрослым. Обесцвеченные короткие волосы, на лице — толстый слой косметики: густо накрашенные ресницы, густо накрашенные губы, густо намазанные румянами щеки. Талли прищурилась. «И это я? О Господи, типичная девица с железной дороги». Она вспомнила, как их фотографировали. Без пяти минут выпускники собрались в одной из аудиторий и, рисуясь друг перед другом, жевали резинку, отпускали скабрезные шуточки.

И ее мечта? «Не иметь никакой мечты», — написала семнадцатилетняя Талли.

Двадцатидевятилетняя Талли прижала открытый альбом к груди. Фотография Дженнифер обведена черной рамкой. «Дженнифер Линн Мандолини. 1962–1979. Произносила речь на выпускном вечере. Капитан команды болельщиков». Мечта: «Калифорния».

Прочитав надписи, Талли положила ежегодник на колени и прислушалась к звукам в доме. Сквозь слезы она видела расплывчатые очертания комнаты — занавески и книжные полки, стереосистема и телевизор — и чуть-чуть покачивала головой.

«Мандолини, я тоскую по тебе. Я буду тосковать по тебе всегда, до самой смерти, и, если мы не соединимся в мире ином, я буду тосковать по тебе и там, каждый день своего бессмертия. До конца дней своих, сколько бы я ни приобрела и сколько бы ни потеряла, ничто не заделает дыру в моей душе — дыру, которую проделала твоя смерть. Не тоска по тебе, не боль и не горе, только эта дыра навсегда останется во мне. Вечная, ничем не заполненная дыра. Ее не закроют ни земля, ни время. Ни белые розы. Когда я потеряла тебя, Мандолини, я потеряла все, и я стою над этой пропастью и смотрю в пустоту.

За эти годы я поняла, что в любом другом из сорока девяти штатов я еще могла бы жить. Потому что у меня есть Джек. Потому что у меня есть Дженни. Потому что у меня есть сын и муж. Но в этом, пятидесятом, штате всегда будет бездонная пропасть.

Ты свинья, Мандолини. Ты профукала свою жизнь. Свою молодую жизнь ты оборвала по глупости, из сущей дури. Ты сгубила на корню все свои и мои надежды и надежды своей матери. Мне жаль, что тебя больше у меня нет, моя Дженнифер. С тобой стоило дружить».

Талли снова посмотрела в альбом: «Джулия Мария Мартинес». «Увлечения: Дискуссионный клуб, Политический клуб, Шахматный клуб». Мечта: «Иметь такую же хорошую семью, как у моих родителей». Талли покачала головой. Мечты.

Она пролистнула еще несколько страниц. Оставшиеся фамилии на «М», потом на «Н», на «О», и вот, наконец, «П». Вот наконец он. «Джек Пендел-младший. Капитан футбольной команды». Мечта: «Калифорния», написал Джек Пендел, капитан футбольной команды в 1978 году.

Талли запрокинула голову и закрыла глаза. И попыталась представить, как она будет жить в Кармеле-Он-Зе-Си. У моря, у прекрасного моря. Она попыталась представить, как бегут по пляжу ее дети вместе с рыжим спаниелем по кличке Ровер, они бегут за Джеком, который запускает воздушного змея. Из-под загорелых ног Джека взлетает песок. Она попыталась представить, как будет пахнуть океанский воздух, какова на вкус океанская вода, белую крышу их дома на закате. Как она будет сидеть под пальмой, закрыв глаза, вытянув ноги, подставив лицо солнцу. Талли старалась представить это, но в голове звучало только: «Я не могу его оставить! Я не могу его оставить! Я не могу его оставить!» И перед ее внутренним взором снова и снова вставало лицо Робина.

Выматывающая жара. Не заснуть. На первом этаже нет кондиционера. Наверх идти не хотелось. Она прислонилась лицом к ступеньке, а потом позвонила Джеку.

— Талли, ты что? Ты знаешь, который час? — услышала она его сонный голос.

— Джек, я хочу тебя кое о чем спросить. Ты смотришь иногда наш выпускной ежегодник?

— Нечасто, — ответил он. — Зачем? А ты смотришь?

— Сегодня ночью в первый раз. Мне понравилась твоя мечта.

— Мечта? Ну и какая была у меня мечта?

— Это забавно, точно такая же, как у Дженнифер. Одно слово.

— А, теперь вспомнил, — сказал Джек сонно. — Калифорния.

— Верно.

— Мечта Дженнифер? Ты хотела сказать — твоя.

— Да ты хоть заглядывал в этот ежегодник? — Талли начала терять терпение. — В том-то и дело, что не моя. Дженнифер.

— Но ты и не смотрела его, — защищался Джек. — А у тебя какая была мечта?

— Не иметь никакой мечты, — ответила Талли.

— Ну, она вряд ли могла осуществиться, — заметил Джек.

«И правда», — подумала Талли, вешая трубку.

«Сейчас я не могу ни спать, ни мечтать, — подумала она. — Мечтать было бы куда легче».

Она снова взялась за телефон.

— Брюс, извини, что звоню так поздно. Ничего не случилось.

— Талли, это не поздно, — сказал Брюс. — Здесь, на ферме, мы уже встаем. Но вот для Робина еще, пожалуй, рановато.

— Позови его, пожалуйста.

Через несколько минут она услышала голос Робина.

— Талли, ты в своем уме?

— Разве можно спать в такую жару? — бесцеремонно заявила Талли, чтобы только снова услышать его голос.

— Не знаю. Еще пять минут назад у меня это прекрасно получалось. Что случилось?

— Я не могу уснуть, — сказала Талли.

— Да? Ну и что? Если бы ты звонила людям в пять утра всякий раз, когда у тебя бессонница, то у тебя бы давно не осталось друзей.

— Как ты поживаешь, Робин?

— Пять минут назад я поживал намного лучше. Прими снотворное, которое осталось после Хедды.

— Робин, ты раньше никогда не позволял мне принимать снотворное.

— Это было раньше. А сейчас я чертовски хочу спать. Как дети?

— Прекрасно. Бумеранг скучает по тебе.

— Понял.

— Робин, приходи завтра к нам обедать.

— Нет, Талли спасибо.

— Ну пожалуйста. Я даже приготовлю что-нибудь.

— Не стоит, — сказал Робин. — В котором часу у нас в среду суд?

— В час. Приходи завтра. Я сделаю твое любимое. Тушеную говядину. Нам нужно поговорить.

— Прямо за столом? При Бумеранге? Послушай, Талли…

Но она уже повесила трубку. Она прилегла на полу у лестницы и, промучившись еще с час, наконец уснула.

Вторник мало чем отличался от понедельника. Разве что она не пошла с Джеком обедать, а поехала к нему на Лейксайд Драйв, и они занялись любовью.

Дом на Лейксайд Драйв был почти пуст: на первом этаже остался лишь карточный столик, а на втором — матрац.

— Тебе, должно быть, жалко продавать этот дом, — сказала Талли, лежа на животе Джека.

— Ничего не поделаешь. Грустно расставаться с розами. Но я уже посадил несколько кустов в Кармеле. Лет через пять они начнут цвести.

Талли засмеялась.

— Так долго ждать?

— Это еще при самых благоприятных условиях.

Позже Джек сказал:

— Я все думаю, не купить ли щенка для Бумеранга. Как считаешь, он обрадуется?

— Он будет в восторге. Рыжего спаниеля по кличке Ровер.

— Не знаю, — засомневался Джек. — Рыжего спаниеля по кличке Ровер, возможно, трудновато будет найти.

Она пробежала пальцами по его груди.

— Талли, ты уже подала заявление об уходе?

— Нет. Знаешь, я хотела просто не выйти в понедельник.

— Ты собрала вещи?

— Нет еще. Я думала собираться в понедельник. Или купить все новое.

— Новую одежду?

— Все новое, — ответила Талли. «А иначе разве я смогу быть спокойна, — подумала она, — глядя на вещи с Техас-стрит, купленные на деньги Робина».

Джек немного отстранился от нее.

— Талли, что происходит?

— Ничего.

— Неправда, мне кажется, ты что-то скрываешь!

— Ничего я не скрываю. Просто немного устала. Все будет хорошо, — поспешно сказала она, вставая. — Мне нужно идти.

Он снова притянул ее к себе и стал целовать. Талли закрыла глаза.

— Я уже говорила тебе, — нежно произнесла она, — что я люблю твои губы?

— Всего лишь каждый день, — ответил Джек. — Скажи мне это еще.

— Я люблю твои губы.

— А что ты еще любишь?

Талли крепко обхватила его обеими руками.

— Я люблю, — сказала он, — каждый чертов дюйм твоего тела.

— Покажи мне, как сильно, — хрипло проговорил он.

Талли показала.

— Останься до вечера, — попросил Джек. — Что они тебе сделают? Уволят?

Талли надела трусики.

— Нет, вызовут мою мать, и она обзовет меня шлюхой.

— Упокой Господи ее душу.

— Аминь, — заключила Талли.

Во вторник вечером Талли взяла детей и отправилась в гости к Шейки.

— Талли, ты просто ужасно выгладишь, — сказала ей Шейки.

— Спасибо, подруга, — ответила Талли.

— Что с тобой?

— Мало сплю, — объяснила Талли.

Женщины болтали в основном о детях, о школе, о работе Талли. Да, она ей нравится, сказала Талли. Да, все складывается очень хорошо. Тяжелая работа, нередко неблагодарная, но она считает, что это ее единственное призвание. Ее предназначение.

— Сейчас ты похожа на Грима Рипера, Талли, — сказала Шейки. — Ты выглядишь так, будто твое предназначение носить черное рубище и бродить с посохом по домам. Что случилось?

Талли молчала.

— Робин ушел из дома, — наконец сказала она.

— Во-о-от оно что… — Шейки прямо-таки задохнулась. — С чего это он?

— Дело в том, что я уезжаю в Калифорнию, — сказала Талли.

Помолчали.

— Вот оно что… — опять сказала Шейки. — Ты пришла попрощаться?

Талли кивнула.

— Ты забираешь обоих детей?

Талли кивнула еще раз.

— Он отдал тебе Бумеранга? Это просто невероятно! Ты ведьма, Талли. Какое заклятье тебе помогло?

— Я не могла уехать без Бумеранга.

— Когда ты уезжаешь?

— Скоро, — сказала Талли и подумала: «Как я ненавижу этот слово — скоро».

— Чудесно. Так какого же черта ты так мрачно выглядишь? Почему не сияешь от радости?

«Я не могу его оставить! Я не могу его оставить! Я не могу его оставить!» — кричало в голове у Талли.

— Просто много хлопот, — со вздохом ответила Талли, совершенно не думая ни о каких хлопотах. — Нужно подать заявление об уходе с работы. Нужно собрать вещи. Доделать кое-какие дела. Знаешь, Бог поздновато наделил меня совестью.

— При чем здесь совесть, Талли? — Шейки погладила ее по руке. — Мне грустно. Мне грустно, что ты уезжаешь Я буду скучать по тебе. Так, значит, он решил взять тебя с собой. Удивительно.

— А я решилась поехать. Это еще удивительнее, — неуверенно сказала Талли.

— Да, наверное. У вас уже есть где жить?

— Конечно. Он снят дом в Кармеле. Кармели — хорошо звучит, правда?

— Очаровательно, — сказала Шейки, но в глазах ее не было блеска.

Талли рассеянно кивнула.

— Послушай, Шейки, — вдруг спросила она. — Ты когда-нибудь смотрела свой выпускной ежегодник?

— Я частенько его смотрю, — ответила Шейки. — Так забавно видеть, какими мы тогда были. Ты с тех пор очень изменилась, Талли. Похорошела.

— Потолстела, ты хочешь сказать.

— Нет, похорошела. А вот я поседела, хоть это пока и незаметно.

Талли внимательно посмотрела на волосы своей подруги.

— Я бы никогда не заметила.

— У тебя нет никакой мечты, Талли? — спросила Шейки, пристально посмотрев на нее.

Талли не ответила.

— Ты счастлива, Шейки? — в свою очередь спросила она.

— Да. Я счастлива. Конечно, счастье совсем не такое, каким я его представляла тогда, но я счастлива. Так у тебя нет мечты, Талли? — еще раз спросила она.

— Да, — солгала Талли.

— Это плохо. Потому что если бы у тебя были мечты, многие, из них осуществились бы.

От этих слов Талли беспокойно заерзала на стуле.

— Как он сейчас выглядит? — спокойно спросила Шейки. — Я не видела его четыре года. Все так же неотразим?

Талли кивнула.

— Он носит все тот же красный свитер. Но у него появились морщинки. У глаз, у рта, на лбу. Стало меньше волос.

Шейки улыбнулась

— Есть все-таки Бог на небе! Джек Пендел — лысый! — воскликнула она.

Талли поднялась. Шейки тоже встала и обняла ее.

— Счастья тебе, Талли. Счастья вам обоим. Мы с Джул будем скучать по тебе.

— Ну что ты на это скажешь? Она решила вернуться в Топику именно тогда, когда я собиралась уезжать.

— А куда делась Лаура? — спросила Шейки. — Мне казалось, они были так близки.

— Лаура, очевидно, нашла себе другую поживу. Мужскую. Кажется, она в августе выходит замуж.

— Бедная Джул. Как она это восприняла?

— Ужасно, конечно, — сказала Талли.

— Да, ей, должно быть, тяжело, — сказала Шейки. — Мне никогда не нравилась эта Лаура. Я надеюсь, что Джул останется здесь. Я люблю ее.

— И я ее люблю, — улыбнулась Талли.

Талли уложила детей спать, включила телевизор, восьмой канал. Показывали ретроспективу фильмов с Джеком Николсоном. «Пять простых пьес», «Половые сношения», «Полет над гнездом кукушки». Медсестра Рэтчед кого-то Талли напомнила: суровое лицо, неровно подстриженные; волосы… Что-то всплыло в памяти, но снова ушло в глубину. Талли так и заснула на диване перед телевизором во время сцены в автобусе в «Полете над гнездом кукушки»..

Ночью у Дженни подскочила температура. Талли сидела с ней внизу. Малышка могла спать только на руках у матери, и Талли нежно баюкала ее. «Почему меня никто не баюкает? — думала Талли. — Мне тоже нужно, чтоб меня баюкали на груди».

Она поцеловала Дженни в мягкую младенческую макушку, покрытую светлыми волосиками, вдохнула ее нежный запах. «Я лишу его этой радости. Он не будет растить ее, не будет укладывать спать, не будет купать, не будет гулять с ней. Не услышит, как она назовет его папой, не увидит ее ни в маскарадном костюме, ни в вечернем платье. Не увидит в ванной голенькой, с порозовевшим тельцем. Не узнает, как она будет расти. Он не узнает всех этих чудес, скрытых в двух маленьких, толстеньких ручках, в пухленьких ножках, в светлой головке. О Боже! Как я хочу, чтобы он был с ней, а она с ним!»

Талли прижала кулаки к глазам и стала раскачиваться взад-вперед. Невыносимая боль.

«Я никогда не увижу, как она усядется верхом на его плечах, не увижу, как она обхватывает руками его голову и пускает слюни в его волосы. Я никогда не увижу его лицо в тот момент, когда она подойдет к нему в выпускном платье и спросит: «Пап, ну как, мне идет?»

Я хотела получить слишком многое! Слишком многое! Я хотела, чтобы среди нас не было проигравших. Я никогда не думала, что проиграют все, а одному из нас придется потерять так много, — да нет, все, что у него было в жизни. И в один прекрасный день он должен будет проснуться утром и жить дальше — без меня, без его маленькой дочки, без нас. Какая печальная жизнь!

Она поглаживала Дженни по головке, по спине, по ее крошечным ступням, в два раза меньше, чем ладони Талли. «Моя милая, моя маленькая, простишь ли ты меня? Простишь ли ты меня? Сможешь ли ты простить меня за то, что я принесла в жертву твоего отца? Смогу ли я сама простить себя?»

Талли просидела в кресле-качалке Робина до утра, ее губы были прижаты к пылающему лбу дочери.

В среду, пораньше утром, до прихода Робина, оставив Дженни на попечение Милли, Талли поехала в церковь Святого Марка, чтобы положить на могилу Дженнифер белые розы. «А к урне с прахом моей матери, которая, будто какое-то украшение, стоит на камине, никто розы не принесет, — подумалось Талли. Следовало бы захоронить ее прах здесь. Ей было бы приятно получать цветы».

«Тебе стало бы грустно, Джен, если бы я перестала приходить сюда. Тебе стало бы грустно, если бы я больше не смотрела на землю, в которой ты лежишь. Если бы я не приходила вдохнуть запах этой земли.

Дженнифер, мы с Робином должны развестись сегодня. Милая идея, правда? Мы пойдем в суд, где судья задаст нам несколько вопросов, потом подпишет наши документы, и мы с Робином не будем больше женаты. Только представь себе! Не быть больше замужем за Робином! Ты ведь знаешь, я всегда говорила, что у меня ничего нет. Зажмурив глаза, я переходила от одной иллюзии к другой, но Робин — это самое что ни на есть настоящее. Даже больше настоящее, чем ты. Робин — это канзасская земля у меня под ногами. Как я могу променять эту землю на ленивое море? Я сокрушала его, но он устоял. Я ударялась о него, как волна ударяется о берег, била его, но он выстоял. Его испытывали болью и временем, но он выстоял, все вынес, он всегда оставался со мной. Как я могу говорить после этого, что у меня ничего нет? У меня есть о кого биться, как море о берег. Каждую ночь».

И все это время перед глазами Талли, заслоняя камень на могиле Дженнифер, стояло лицо Джека Пендела.

У Дженни была очень высокая температура, и весь остаток утра Талли носила ее в нагрудной сумке. Горячая головка и частое дыхание малышки болезненным звоном отзывались в груди матери. На остаток дня Талли отпустила Милли. Ей хотелось самой сготовить обед и без посторонних переговорить с Робином. Она чистила картошку в раковине, а Дженни спала у нее на груди беспокойным сном. Талли чистила картошку и плакала. Плакала и вытирала лицо мокрыми руками. Она открыла холодную воду, и в доме были слышны только шум воды и плач Талли.

В полдень пришел Робин.

— Нет, я не ушла с работы, — ответила Талли на незаданный вопрос. — Дженни заболела.

Робин потрогал горячий лобик. Талли посмотрела на него — он был в рубашке и при галстуке, — вдохнула запах одеколона «Пако Рабанн». Ей хотелось, чтобы Робин обнял ее.

— Ты отвратительно выглядишь, — сказал Робин, взглянув на Талли. — Нам через пятнадцать минут выходить. Ты разве не собираешься привести себя в порядок?

— Робин, — сказала Талли, вытирая салфеткой лицо и руки. — Я не хочу идти в суд.

— Что ты хочешь этим сказать?

Талли с Дженни на груди подошла к Робину и взяла его за руку.

— Робин, — очень тихо, но спокойно произнесла она, — я не хочу идти в суд.

Он стоял неподвижно, глядя на нее. Потом попытался высвободить руку. Она не отпускала.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он.; — Ты же покончила со мной. Что тебе от меня нужно?

— О нет, я не покончила с тобой, Робин Де Марко, — сказала Талли. — Совсем не покончила. — Она хотела привлечь его к себе, но он не поддавался. Она сильнее потянула его за руку — он остался на месте. Они оба посмотрели в окно на двор, а потом друг на друга.

— Робин, — медленно произнесла Талли, — я хочу, чтобы ты вернулся.

— Талли, — сказал он, высвобождая руки, — я не хочу возвращаться. Мне хорошо там, где я сейчас.

Она покачала головой.

— Робин, я не верю тебе. Вернись.

— Талли, — сказал он спокойно, — поверь мне. У меня все в порядке.

— Робин! Возвращайся к нам! Ведь твоя жизнь — это мы! Зачем ты притворяешься, что мы для тебя ничего не значим?

— Нет. Я притворяюсь только, что ты для меня ничего не значишь.

— Но зачем? — спросила она. — Ведь ты меня всегда так любил?

Робин быстро попятился от нее, из его груди вырвался короткий сдавленный звук, отдаленно напоминающий смех. С Дженни на груди она шагнула к нему и остановилась у дубового кухонного стола, окруженного дубовыми стульями.

— Робин, не уходи от меня. Я прошу тебя, вернись. Вернись. — Талли посмотрела на головку Дженнифер — все слова и чувства Талли застряли где-то в горле, рядом с этой головкой.

— Вернись, Робин. Я останусь с тобой, — сказала Талли.

— О чем ты говоришь, Талли? Я уже начал отвыкать от тебя.

— О чем говоришь ты?! — закричала Талли. — Как ты можешь отвыкнуть от меня? Ты ушел к своей парикмахерше? Так ты отвыкаешь от меня? Ты с ней теперь?

— Не надо, Талли, — тихо сказал Робин. — Она любит меня.

— Я люблю тебя! — закричала Талли. — Я люблю тебя!

Робин Де Марко стоял у стены, глядя на Талли в упор.

— Ты любишь меня? — наконец произнес он.

Талли не смогла выдержать его недоверчивый взгляд, она отвела глаза.

— Да, — прошептала она. — Я люблю тебя.

— Я не верю тебе, Талли Мейкер, — произнес Робин дрогнувшим голосом. — С каких это пор?

— Талли Де Марко, Робин. Я всегда любила тебя, — Талли погладила головку Дженни. — Только я раньше не понимала этого. Я ведь была не в состоянии оставить тебя?

— Ну, раньше у тебя не было таких веских причин для ухода, — сказал он.

— Но ведь я и сейчас все топталась на месте. Сначала я думала, что не могу уйти, потому что не могу бросить мать. Потом, когда она умерла, я думала, что не могу оставить мой дом, мою работу, моих друзей. Не говоря уже о Бумеранге… Но, Робин, когда ушел ты, все это оказалось неважным, и я поняла, что не могла уехать не из-за матери, не из-за работы, не из-за дома, и даже не из-за сына! Я не могла уехать из-за тебя, — прошептала она. — Уехав сейчас, я бы потеряла только тебя и я не могла, не смогла тебя потерять.

Он внимательно наблюдал за ней, все так же стоя у стены. Он очень долго и пристально смотрел на нее, а потом, качая головой, медленно произнес:

— Я не могу, Талли.

Она устало, но решительно кивнула.

— Можешь. Все будет хорошо.

Он покачал головой.

— Ты не понимаешь. Я не могу. Во мне теперь пусто.

— Но мне ничего и не нужно. Кроме тебя.

Робин старался держаться от нее как можно дальше — насколько это позволяли размеры кухни.

— Разве ты не видишь, Талли? Ты сломала мою основу.

— Я дам тебе другую, — попыталась ободрить его Талли.

Робин снова покачал головой.

— Нам дается только одна основа. Я убежден в этом.

— У тебя тоже она только одна, но она… — Слова давались ему с трудом. — Она сделана из чего-то очень прочного, прочнее, чем железо. А я уже не такой сильный, каким был, Талли. Я уже не могу заботиться о тебе так, как раньше. И так, как это тебе нужно.

Талли обогнула стол и сделала шаг к Робину. Словно пытаясь защититься, он выставил вперед руки. Она остановилась.

— Тебе необязательно теперь быть сильным, Робин, — прошептала она. — Тебе больше не нужна основа.

— Это с тобой-то? — Он беззвучно рассмеялся. — Ты, должно быть, шутишь.

— Робин, пожалуйста, — сказала Талли. — Не заставляй меня умолять тебя. Ты сам сказал, что мне это не идет. Пожалуйста, я прошу тебя, останься с нами. На каких угодно условиях. Только останься.

Робин по-прежнему стоял у стены и качал головой, и тут Талли увидела, как у него начали дрожать ноги. Он с трудом подошел к столу, сел так, чтобы стол разделял их, и принялся смотреть на свои руки.

— Смотри, что ты со мной сделала, — прошептал он. — Ты сломала меня.

— Пожалуйста, прости меня, — тихо сказала Талли, обхватив руками спящую Дженни. — Я знаю, ты и сейчас меня любишь. Пожалуйста, постарайся простить меня.

Робин молчал, упорно глядя на свои руки.

Талли стояла напротив, одной рукой опираясь на спинку стула, а другой прижимая к себе Дженни.

— Талли, я не знаю, что у тебя на уме, — наконец выговорил он, — но я не могу поехать с тобой.

Талли попыталась улыбнуться, но это ей не удалось.

— Я хочу только, чтобы ты приехал домой. Я не еду в Калифорнию.

— Ты это решила так вдруг? В эти три дня?

— За эти три дня без тебя я представила, как я буду жить без тебя, и у меня было такое же чувство, как когда умерла Дженнифер, и я поняла, что буду жить теперь без нее: мне было невыносимо одиноко. Робин, я не хочу скорбеть о тебе тоже. Я больше ни о ком не хочу скорбеть.

— Кроме нее, — добавил Робин.

— Робин, послушай меня, — сказала Талли. — У меня никогда не было своей жизни. И я о ней никогда и не мечтала. Я вообще ничего не хотела. Когда ты полюбил меня, я отвернулась от тебя. Не потому, что это был именно ты — просто у меня вообще не было желаний. — Талли еще крепче прижала Дженни к себе. — Мне было все равно, потому что я не знала другой жизни на железной дороге, жизни, состоящей из блужданий и тоски, кошмарных снов и серого неба над головой. Жизни сироты. Я хотела уехать отсюда и забыть все то, что не давало мне спать по ночам, забыть очень многое, — ты ведь понимаешь, о чем я говорю. Это единственное, чего я по-настоящему хотела. Забыть. Уехать прочь и забыть. Забыть мать и отца, забыть Дженнифер. Робин, я хотела прожить жизнь, которую не прожила Дженнифер. Я хотела жить так, как мечтала она. Но я забеременела и уже не смогла осуществить свои желания. Но, поверь, Робин, я уже повзрослела настолько, что мне начинает нравиться моя жизнь. — Она грустно улыбнулась. — Да, теперь я повзрослела, и мне начинает нравиться моя жизнь. Я не выбирала ее, не выбирала эту жизнь. Кто выбрал ее для меня, не знаю, — Бог ли, черт ли, а может быть, ты? Так или иначе ее выбрала не я и поначалу восставала против нее. Но теперь я сама хочу сделать свой выбор. Я выбираю тебя, — сказала Талли, стараясь прогнать стоявшее у нее перед глазами лицо Джека. — Я выбираю тебя, потому что без тебя у меня ничего бы не было. Ты дал мне все, что я хотела. Позволил мне делать все что угодно. Ты всегда гордился мной. Ты был рядом тогда, когда меня было трудно даже назвать живым человеком, ты был рядом и тогда, когда меня трудно было назвать твоей женой. Ты посадил меня в лодку, а сам стал якорем, и я ничто без тебя, Робин. — Талли глядела на него, и глаза ее все больше и больше наполнялись слезами, и эти слезы смывали с ее сердца огромную тяжесть.

— Разве ты ничто без меня, Натали Анна Мейкер? — прошептал Робин. — Ты — это ты.

Талли все, прижимала и прижимала к себе дочь.

— Прости меня, Робин, — сказала она. — За все.

— Так что ты предлагаешь? Жить как прежде?

Талли попыталась закатить глаза, но ей стало больно.

— Нет. Теперь мы будем иногда разговаривать. Может быть, проводить вместе отпуск. И, уж конечно, ходить по магазинам.

Робин не сводил с нее глаз.

— Талли, — сказал он. — А как же Джек?

— Пожалуйста, прости меня за Джека, — едва слыша себя, сказала Талли.

— Только не говори, что ты хотела уйти к нему лишь потому, что его любила Дженнифер. Не говори, что никогда не любила его.

— Нет, ничего такого я не скажу, — прошептала Талли, опираясь о дубовый стол. — Я любила его.

— И до сих пор любишь, — сказал Робин. — Ты его до сих пор любишь, разве не так?

— Да, — с трудом выговорила Талли. — Я до сих пор его люблю. Пожалуйста, прости меня за это.

— И что ты теперь с этим будешь делать? — тихо спросил Робин.

И Талли, держась обеими руками за дубовый стул, чтобы не упасть, прошептала:

— Я излечусь от него. Я излечусь от него.

глава двадцатая

ТАЛЛИ

1 августа 1990 года

Ближе к вечеру Талли пошла к Джеку. Робин остался дома ухаживать за Дженни.

Она медленно брела по Маквикар-стрит. Она миновала Уэшборн и повернула налево на Семнадцатую улицу. Она чуть было не повернула налево еще раз, чтобы пройти по Уэйн-стрит мимо Сансет-корт, но не нашла в себе сил. Тогда она решила еще раз зайти на могилу Дженнифер, а уж потом отправиться на Лейксайд Драйв.

Ворота церкви Святого Марка, как всегда, скрипнули. Точь-в-точь дверь в спальне Бумеранга.

Мощеная дорожка была покрыта горячей пылью. Но в глубине двора, в густой тени дубов, всегда было прохладно.

И тут Талли увидела Джека. Сидя на корточках, он обихаживал розовый куст на могиле Дженнифер. Она пожалела, что не пошла сразу к нему домой. Тогда она бы выиграла несколько лишних минут.

Он улыбнулся ей.

— Привет. Что ты здесь делаешь? Как прошел суд?

— Прекрасно, — солгала Талли, стараясь нащупать внутри себя опору. Но эта опора тоже скрипела. Казалось, скрипело все внутри Талли. Она медленно подошла к нему. «Я хочу сесть, — подумала она, — но здесь не на что».

— Давай не будем долго задерживаться, — сказала Талли. — Я уже приходила сюда сегодня утром.

— Зачем ты тогда опять пришла сюда? Искала меня?

— Вроде того. По-видимому.

Он погладил ее по щеке.

— Пойдем ко мне. Я покажу тебе карту, — стоя на коленях, он рыхлил землю у самых корней. — Я составил карту нашего путешествия. Я решил, что мы можем потратить несколько лишних дней и проехать через Большой Каньон.

— Через Каньон? Там же большая пропасть посередине?

Талли посмотрела на куст белых роз, вдохнула в себя горячий воздух Большого Каньона и попыталась представить, что сказал бы Бумеранг, увидев Большой Каньон. Она снова перевела взгляд на Джека. Каждое воскресенье, зимой и летом, он приносит цветы Дженнифер. Она начала считать овец, стараясь успокоиться, ведь он всегда был спокоен с ней, и ей хотелось хоть немного ему соответствовать.

— Да, огромная пропасть. Но, может быть, там есть мост. — Он поднялся с колен. Улыбка на его лице погасла. — Что случилось, Талли? Ты не была в суде?

Талли невольно залюбовалась пышно цветущими розами.

Она покачала головой.

— Джек, — сказала она дрогнувшим голосом. — Я не могу поехать.

— Что? Посмотри на меня. Что ты сказала?

Талли не могла взглянуть в его глаза.

— Я не могу поехать, Джек.

— Он опять не отдает тебе Бумеранга?

Она держалась прямо — на большее в этот момент она была не способна. Она держалась прямо в его любимом платье, в его любимых белых босоножках.

— Талли, будь так добра, посмотри на меня, — серьезно сказал Джек. — Спасибо. Ну?

— Я не могу поехать, Джек Пендел, — повторила она.

Он подошел к ней и сжал ей виски. Талли посмотрела ему в лицо, но быстро закрыла глаза и едва слышно сказала:

— Я просто не могу.

Джек еще какое-то мгновение сжимал ей виски, потом опустил руки и сделал шаг назад.

После долгого молчания он сказал:

— Я знал это. Черт меня побери, я это хорошо знал.

— Прости меня, Джек.

— Талли, я снял для нас дом.

— Я знаю, — сказала она, ища глазами, на что бы опереться.

— Последние шесть лет я возвращался сюда только ради тебя, можешь мне поверить.

— Я знаю, — печально повторила она.

— Теперь, когда умерла моя мать, мне здесь вообще нечего делать. Я не хочу больше здесь оставаться.

— Я знаю, — в третий раз сказала Талли.

Джек глубоко вздохнул.

— Что случилось, Талли? Все будет хорошо. Нам пора.

Она не ответила и не посмотрела на него — он пристально вглядывался в ее опущенное лицо.

— Это не Бумеранг. Это что-то другое. Верно? — спросил Джек.

Она еще раз оглядела маленькое кладбище и уже искала, не на что опереться, а куда упасть. Она переминалась с ноги на ногу, ей очень хотелось, чтобы какой-нибудь звук разрушил невыносимую тишину. Издалека донесся вой полицейской сирены. Слишком далеко. Недостаточно громко.

— Говори, Талли, — Джек приготовился принять удар. — Я не буду тебе помогать в этом.

Она отвернулась, чтобы он не мог видеть ее лица. Или скорее чтобы самой не видеть его лица, этого неизменившегося, неменяющегося, прекрасного лица с такими же серыми, как у нее, глазами. Ей хотелось прикоснуться к его губам.

«Ты был прав, Джек Пендел, наш футбольный капитан, наш футбольный герой. Никого нельзя бросить безболезненно. Выходит, ты напрасно любил меня все эти годы? Выходит, ты любил меня, верил, что мне нужна только твоя любовь, что я так же, как ты, хочу уехать, и все это было напрасно? И я еще спрашивала тебя, не разобьешь ли ты мое сердце».

— Ох, Талли, — беспомощно произнес Джек.

Она сдерживалась, чтобы не заплакать, но все же не смогла побороть короткого отрывистого рыдания. Она открыла рот, но не могла выговорить ни слова, и совсем по- детски вытерла лоб тыльной стороной предплечья.

Джек перестал требовать, чтобы она смотрела ему в лицо.

— Скажи мне, — заговорил он охрипшим голосом. — Скажи мне.

— Джек, Джек… — прошептала она. — Прости меня.

— Скажи мне, Талли. Почему ты не едешь?

— Джек, я не могу переступить через всю мою жизнь, — с чувством сказала она. — Не могу. Не могу вдруг взять и погнаться за какой-то другой жизнью.

— Конечно, зачем тебе? Ведь радуги бывают и здесь.

Они говорили очень тихо.

— А как же Калифорния, Талли? — спросил Джек.

Талли вздрогнула.

— Я ведь проживу и без Калифорнии, правда?

— Да, конечно. Ты без чего угодно проживешь. — И добавил: — А как же я?

Талли сильно сжала ладони и поднесла их к губам.

— Я не могу оставить его, — выдавила она.

— Робина?

Она кивнула.

— Не можешь или не хочешь?

— Не хочу, — прошептала она.

Джек застонал.

— А я как же? Ты бросишь меня?

— Джек, я прожила с ним жизнь. Я родила от него ребенка…

— Ты и от меня родила ребенка, — перебил ее Джек. — Ты родила от меня Дженнифер.

— Я не могу его оставить, — повторила Талли.

Прошло несколько минут.

— Я не собираюсь отказываться от Дженнифер, — сказал он.

Талли еще сильнее сжала ладони.

— Джек, прошу тебя, не надо.

Он не сводил с нее глаз.

— Могу я попробовать уговорить тебя?

— Можешь, — сказала Талли устало, — но я бы этого не хотела.

— Могу я подать в суд, требуя родительские права?

— Если хочешь пропустить нас всех через мясорубку. Если хочешь отомстить мне.

— Думаешь, мне не отдадут ее?

Талли покачала головой.

— Не отдадут. И потом… ты сам знаешь, что Дженнифер должна остаться с мамой.

— Конечно, должна, — согласился Джек и схватил Талли за плечи. — Поедем, Талли.

Она попыталась высвободиться, но его руки держали ее очень крепко.

— Я не могу, Джек, — сказала Талли. — Просто не могу.

Джек отпустил ее.

— Не могу поверить, что ты это говоришь. «Не могу его оставить», — мрачно сказал Джек. — Ты же всегда хотела уйти от него.

Талли снова покачала головой.

— Я только обманывала и мучила себя.

— И заодно ты обманывала и мучила нас — меня и Робина.

— И себя.

— А теперь ты решила, что всегда хотела быть с ним.

— Прости меня, Джек, — молила Талли. — Прости меня. Пожалуйста. Я обещаю тебе, он обещает тебе: ты сможешь видеть Дженни в любое время…

— Чудно, Талли, — Джек перебил ее, — чудно. Я буду надевать свой лучший костюм и приходить на воскресный обед.

— Прости меня, пожалуйста, — сказала она. — Ты знаешь, как я устала от… всего.

— Да, — сказал Джек. — Но я не знал, что это «все» — и есть я.

Она опустилась на колени. Он тоже встал перед ней на колени.

— А если я останусь здесь? — спросил он с отчаянием в голосе.

Талли в изнеможении покачала головой.

— Я останусь здесь, — не сдавался Джек. — Мы снимем дом, подальше от Техас-стрит. Тебе не придется уходить с работы. Робин может навещать сына. Я останусь здесь, Талли.

Талли покачала головой..

— Джек, не надо, прошу тебя.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я оставался здесь?

Она не ответила.

Он поднялся с колен и посмотрел на нее сверху вниз.

— Ох, Талли, — сказал он. — Какой я дурак! Теперь-то я понял. Ты порвала со мной, верно? Уже давно, а я просто не знал об этом, так?

Талли вытирала слезы.

Джек отнял ее руки от лица и взял ее за подбородок.

— Посмотри на себя. Ты сплошное недоразумение, — своими ладонями он вытер ее слезы. — Ладно, Талли. Я не очень-то хочу здесь оставаться, сама знаешь. Пожалуйста, позволь мне попробовать уговорить тебя уехать со мной.

— Не надо, Джек… Прошу тебя, не надо.

— Ты именно этого хочешь? Именно этого? Ты поклянешься мне? Ты поклянешься себе? Это твоя судьба?

Талли едва заметно кивнула.

— Я тебе не верю, Талли Мейкер. Талли Де Марко. Я жил там, я видел то, что ты никогда не видела, я слышал то, что ты никогда не слышала: шум океанского прибоя, который наполняет мою голову шумом, а душу — покоем. Я не верю тебе, но пусть будет так. — Он грустно улыбнулся. — Я думал, ты поедешь со мной, я так хотел этого… Я так хотел, чтобы исполнились наши мечты…

Талли стояла на коленях с молитвенно сложенными руками. Она подняла на него глаза.

— Джек, как ты не понимаешь, что из всех нас ты один осуществил свою мечту. Подумай об этом. Только твоя мечта исполнилась.

— Правда? — горько бросил он. — Тогда почему мне так хреново?

Талли прижалась губами к его ноге.

— Все будет хорошо, Джек Пендел. Все будет хорошо.

Он сделал шаг назад.

— Для тебя, конечно. Ты удивительное существо. Ты все время жила словно на краю бездны, и мы все боялись даже дышать на тебя, чтобы ты в эту бездну не упала. Но теперь я понимаю, что ты не только не падаешь ни в какую бездну, ты стоишь незыблемо, как гранитный утес, а мы все отскакиваем от тебя, как пинг-понговые шарики.

— Это неправда, — возразила она. — Я устояла только благодаря тебе. Когда родилась Дженни, ты спас мне жизнь.

Джек раздраженно махнул рукой.

— Ты забываешь, дорогая Талли, что не окажись ты у меня, тебя спасать не пришлось бы.

— Джек, не говори так! — вскричала Талли, — Это неправда. Только благодаря тебе я… здесь сейчас…

Пустые слова.

— Ну чем ты не счастливица? — язвительно спросил Джек. — Ну чем я не счастливчик? Я не так наивен, как тебе известно. Я знал, что кто-нибудь обязательно будет принесен в жертву. Но все эти годы, лежа ночью на берегу океана, я думал о тебе, я мечтал, чтобы ты лежала рядом со мной и слушала шум волн, и все эти годы я любил тебя, строил планы для нас, возвращался к тебе, и я не мог себе представить, что ты пожертвуешь мной.

— Я тоже не могла представить.

— И вот, пожалуйста, ты сделала это.

Он стиснул зубы.

Талли все так же стояла на коленях и смотрела снизу на его лицо, зная, что оно навсегда врежется ей в память.

Джек подал ей руку и помог подняться.

— Талли, ты меня больше не любишь?

Она коснулась его губ мокрыми пальцами.

— Люблю, как свою душу.

Талли смотрела в это любимое лицо. Он взрослый мужчина. На своем веку он уже видел немало боли, испытал немало боли, причинил немало боли. Она надеялась, что у него хватит мужества и силы, что он выдержит, не потеряет власть над собой, не заплачет. Потому что она так устала, потому что если это произойдет, она не сможет уйти от него.

— Ты его любишь? — спросил Джек. — Нет, не отвечай. Какая мне разница? И потом… я уже знаю твой ответ.

Они замолчали. Талли с нежностью погладила его по волосам.

— Но я люблю и свою жизнь, Джек. Я никогда не думала, что смогу сказать так о своей жизни здесь, о Канзасе, о Топике, о моем доме. Но вот я говорю это. Я люблю Канзас. Я люблю дом на Техас-стрит, я люблю свою работу, я люблю своего сына… и… мою маленькую дочку.

— Я очень надеюсь, что это так, Талли, — с чувством сказал Джек.

Немного помолчав, он сказал:

— А я люблю тебя.

— А я тебя, — ответила Талли, прижимая сжатый кулак к сердцу.

Она притянула Джека к себе и поцеловала его глаза.

Они были солеными на вкус. Она обхватила руками его голову и поцеловала его в губы — губы, которые каждый раз заставляли ее трепетать — тысячи раз за те многие дни, что они провели вместе. И потом, закрыв глаза, она потерлась щекой о его колючую щеку… Когда он рядом, ей всегда так спокойно… Рядом с ним она спала бы без снов…

— Будь по-твоему, — сказал Джек, отстраняясь от нее. — Все как-нибудь устроится. И у меня тоже. А теперь — уходи. Я еще немного побуду здесь.

Талли хотелось, чтобы он поцеловал ее. Но, почувствовав, что творится в его душе, поняла, что он уже сделал для нее все, что только мог. Джек сложил руки на груди и повернулся к ней спиной.

— Спасибо за то, что надела мое любимое платье, Талли, — сказал он, не оборачиваясь. — И мои любимые босоножки. Я помню, ты была в них, когда я нес тебя по берегу Потомака, когда мы шли не для того, чтобы посмотреть на цветущие вишни.

Талли смотрела на его спину — вот сейчас они должны расстаться, Талли и Джек.

Пора было уходить. Не отрывая взгляда от его спины, она с трудом, пошатываясь, пошла по тропинке. Он стоял, высоко подняв светловолосую голову. Неужели все это заняло только пятнадцать минут? За какие-то пятнадцать минут целый мир, живший в ее воображении, пропал навсегда. Пропал целый Тихий океан.

— Мы победили смерть, Джек, — сказала она, с трудом сдерживая слезы. — Ты и я. Мы победили смерть.

— Конечно, Талли, — ответил он, не оборачиваясь. — Мы победили Джен.

Она снова шагнула к нему. То, что он не может смотреть ей в глаза, было невыносимо.

— Повернись, Джек, пожалуйста, — попросила она.

Но он не повернулся и не ответил. Талли оперлась о стену церкви.

— Джек, — едва слышно сказала Талли. — Пожалуйста, навещай иногда свою дочку.

— Да, конечно, Талли, — ответил Джек.

В эту минуту Талли была готова забыть все, подбежать к нему, обнять и повернуть к себе. Она даже сделала шаг по направлению к нему, но споткнулась и, чтобы не упасть, схватилась за стену. Она ничего не видела.

— Жаль все-таки, что я так и не покажу тебе Калифорнию, — сказал Джек.

— Не жалей об этом, Джек. Мне совершенно не нужна Калифорния. Ты показал мне озеро Вакеро, и это было все для меня.

Она увидела, как он опустил голову.

— Ну ладно, — сказал он, — мы еще увидимся, Талли.

— Мы еще увидимся, Джек, — сказала Талли или, может быть, только хотела сказать.

Дважды скрипнула калитка — когда Талли ее открыла и когда закрыла за собой.

Обхватив себя руками, она с трудом спустилась по лестнице, чуть не упав на последней ступеньке.

Было тихо. В городе Топике стоял обычный летний тихий будний день.

Ей хотелось обернуться и посмотреть, не стоит ли в проеме калитки, наблюдая за ней, Джек, но не сделала этого. Не могла. Талли вытерла слезы и, нагнувшись, затянула ремешки на босоножках. Потом она выпрямилась, расправила плечи и пошла домой.

Название книги

Талли

Симонс Паулина

IV

НАТАЛИ

АННА

МЕЙКЕР