Обитатели общественного подвала — профкома московских драматургов
Хочу рассказать о нашем «подвале», который в моей жизни занял значительное место. «Подвал» — это место, где разместился профессиональный комитет московских драматургов, организация по-своему удивительная.
Очевидно, еще в самом начале 30-х годов власти были обеспокоены положением пишущей братии в нашем государстве. Пытаясь все организовать, прибрать, так сказать, к рукам, они столкнулись с неуправляемой стихией. Сидят себе по домам писатели и пишут. Что пишут? О чем? Вот какой-то Булгаков написал «Роковые яйца». Фантастика? А направление какое? О-о… Или другой, Е. Замятин, тоже фантастика, жанр вроде безобидный, но название какое — «Мы»! Значит, про нас это? И ударил-то как… Ладно, уехал за границу. Но оставшиеся-то! С ними как быть? Как осуществить контроль, хотя бы самый минимальный? Объединения писателей есть, но это не то, это творческие объединения, государством там и не пахнет.
И вот в 1930 году, при ЦК Союза работников полиграфии и печати создается Центральное бюро писателей — первая попытка объединения писателей хотя бы на базе профсоюза. Этому бюро был сразу же подчинен Литфонд СССР, что, конечно, было важно, так как Литфонд — это деньги, это помощь.
В составе Центрального бюро работали такие писатели, как В. Бахметьев. Ф. Гладков, В. Билль-Белоцерковский, Мате Залка, Л. Сейфуллина, К. Тренев и другие. Большое участие в этом новом объединении принимал также М. Горький, чутко откликавшийся на все, что касалось писателей.
В 1932 году, после принятия 23 апреля Постановления ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», были созданы профсоюзные писательские комитеты, то есть писательское творчество было приравнено к обычному труду, где права трудящихся были обязаны защищать профсоюзы.
Как видите, все вроде правильно, но писателям этим решением сказано: вы такие же, как и все остальные работники на просторах нашей Родины. Не высовывайтесь!
И было бы все как задумано государством, посадили бы во главе комитетов платных служащих, энкаведешников, и стали бы эти комитеты обычным подведомственным советским учреждением, но… Вся штука-то в том, что, как это было у нас, в комитете драматургов, вся работа проходила на общественных началах, то есть бесплатно. А такой труд сам себе подбирает людей. Сюда идут только те, у кого есть природное стремление отдать часть своей жизни товарищам. Вот так и родился наш профком, удивительная организация. Уж как ни трепали его, закрывали, вновь открывали, присоединяли, разъединяли — он оставался живым организмом, держащимся на людях, на их энтузиазме, на редкой добросовестности, словом, на Избранных в прямом и переносном смыслах. И первым, кого я хочу назвать в этой плеяде — Марк Адольфович Тривас. Это он взял в свои руки только что родившегося младенца и дал ему дальнейшую жизнь.
Марк Адольфович Тривас
— Вы, русские, ничего не понимаете, — говаривал наш профкомовец, сценарист М. Маклярский. — Тривас — это все равно, что у вас какой-нибудь Рюрикович, или еще древнее.
Мне говорили, что предки Триваса, спасаясь от преследования инквизиции, прошли всю Европу и осели наконец в России. Род их очень древний — чуть ли не с Мафусаиловых времен.
Сам Марк Адольфович учился в иезуитском училище в Петербурге. В тридцатых годах он организовал театр малых форм и с ним гастролировал по периферии, пропагандируя идеи первой пятилетки. Затем он переехал в Москву, некоторое время работал в профсоюзах, затем начал писать об эстраде и для эстрады, то есть стал, по определению тех лет, малоформистом. Наряду с этим для него был характерен интерес к области, где человек вступает в соревнование с силами «потусторонними», еще не вполне объясненными — имею в виду явления парапсихологии, телекинеза, левитации, а также тайны индийских йогов. В какой-то мере это, видимо, и дало толчок к написанию им совместно с А. Вадимовым книги «От магов древности до иллюзионистов наших дней».
Не знаю, насколько увлечения магами и иллюзионистами сочетались с профсоюзной деятельностью, но работа по сколачиванию профорганизации драматургов постепенно захватывала его все больше. Он отдал ей всего себя. Тут были и несбывшиеся мечты, и невидимые стороннему глазу страсти, и особенности характера — все.
Только однажды открылась мне эта бездна, когда мы с женой были у него в гостях. Как водится, выпили, и вдруг его прорвало. Повод был самый пустяковый, но он приоткрыл мне душу Триваса. Всю жизнь сгибаться, юлить, просить, ходить все время в замах, секретарях при председателях профкома — Н. Погодине, К. Треневе, Л. Никулине, В. Лебедеве-Кумаче, потом снова Н. Погодине и, наконец, при вашем покорном слуге, который, в конечном итоге, занимал этот пост с 1963 года свыше двадцати пяти лет! Тривас хорошо понимал, что никогда не мог бы претендовать на первое место, и это при его натуре, жаждавшей масштабов деятельности, свободы, натуре, рвущейся далеко вперед, стремящейся смести все, что мешает… «О-о, — подумал я, — да-а… С таким заместителем спокойно спать не будешь». Но, может быть, именно могучая энергия этого человека, не находившая себе более масштабного приложения в иных сферах в условиях советской действительности, и была обращена на наш профком и сделала его таким, каким он стал. Марк Адольфович был всегда в профкоме. И когда наш комитет выгнали из Дома Герцена — он принимал членские взносы на Тверском бульваре. Он был душой освоения здания на Большой Бронной и переживал со всеми очередное изгнание. Отчаявшись, он кинулся к таким гигантам, как Николай Погодин и Алексей Толстой, и сумел заинтересовать их судьбой беспризорных драматургов.
История сохранила высказывания Алексея Толстого в адрес профкома. И доминанта его отношения — удивление. Удивление по поводу того самого бескорыстного труда, который сдвигал буквально горы.
К сожалению, заразить таким отношением к делу очень трудно… Отдают себя всего общественному труду единицы. Это их судьба, их предназначение. Тривас был в числе этих людей.
В те времена в Москве было много «вольных каменщиков» — драматургов, писателей, сценаристов, литераторов, которые не являлись членами официального Союза писателей. Труд их порождал огромное количество вопросов социального порядка. Коренной вопрос — пенсии. Ведь было так, что, независимо от заработка, литератор, не состоящий в Союзе писателей, получал пенсию только в 30 рублей! Вопрос об оплате сценариев научно-популярных фильмов, об авторском гонораре в практике гастрольно-концертных организаций, право на гонорар при выпуске пластинок… А бюллетени «по болезни»? Это сейчас кажется простым, а ведь на решение такой проблемы уходили годы! А Тривас колотил и колотил в одну точку — и доколачивал. Вопросы решались.
Наши успехи
Венцом деятельности профкома драматургов и лично Триваса было решение Совета Министров СССР от 15 июля 1967 года, установившее нам пенсию наравне с другими служащими. Ура! Вскоре было решено, что бюллетени будет оплачивать Литфонд, поскольку отчисления с наших произведений — пьес, номеров эстрады, цирка, кино, телевидения и т. д. приносили Литфонду немалый доход. Еще раз ура!
Комитеты драматургов организовались и в ряде других городов. В чем же заключалось то главное, что давали наши профсоюзные объединения? А заключалось оно в обеспечении права писателю, не состоящему в официальном Союзе писателей СССР, заниматься своим трудом, не попадая в категорию «тунеядцев», что иной раз заканчивалось тюрьмой или лагерем, как это случилось с Иосифом Бродским.
Обеспечение права писать и была главная и важнейшая часть нашего дела. И именно это заставляло трястись от страха наше профсоюзное начальство из ЦК работников культуры — не являемся ли мы крышей для каких-нибудь мазуриков? На нашем примере скажу: нет, не являлись и не являемся. И второе, особенности нашего профкома: нам удалось сохранить в застойное время дух творческого объединения, дух неформальный, товарищеский, создать для наших членов привлекательное место среди официальных, служебных отношений, окружающих нас. Каждый вторник я удивлялся: наш подвал гудит, как улей! Кому нужно, кому не нужно — все заходят пообщаться, узнать новости, кто, где, куда. Тут и талоны на заказы, и запись на экскурсии, и всевозможные справки, которые надо получить. Сейчас, в конце восьмидесятых, уже нет былого «бурления». Очевидно, что-то совершается «наверху», в обществе, что отвлекает внимание наших товарищей от своего дома. Но библиотека не может пожаловаться на отсутствие посетителей, и касса взаимопомощи тоже. Пустоваты карманы большей массы драматургов, приходится обращаться за помощью. И вся эта работа делается безвозмездно. Вот тут-то и проверяется лицо человека — кто он на самом деле. Историки, которые будут изучать наше общество, несомненно, остановятся на таких вот рыцарях общественного долга, в ущерб своим личным делам бдящих об общественном благе.
Возьмите наш бюллетень «по болезни». Его стал нам оплачивать Литфонд СССР. Кто, где, когда стал бы этим заниматься, сидя каждый у себя в квартире? Ведь этот бюллетень надо оформить, подписать. И вообще, для людей наших профессий возможность общения, которую создавал профком драматургов, была совершенно необходима. И потом, как я говорил, профком давал статут.
И вот умер Тривас. Сказалась чрезмерная нагрузка на человека от обыкновенной советской жизни во всех ее проявлениях, умноженных общественным служением. Возьмем один только участок — быт. Если он тревожен для каждой отдельной семьи, что можно сказать о стократном увеличении бытовых забот в масштабах профкома! Квартиры, телефоны, путевки, болезни — имя им легион!
На смену Тривасу выходит новый страстотерпец. По выбору судьбы он впрягается в этот тяжкий, но святой труд. Всегда должен быть человек Избранный, с большой буквы. И пошли, поехали новые заботы. Кстати, все, что я пишу о нашем профкоме — это, увы, прошлое. Таким он было до начала 90-х годов.
Сперва мы ютились в крошечной подвальной комнатушке писательского дома, что напротив Третьяковки. Потом решились, пошли хлопотать и въехали в две полуподвальные квартиры соседнего дома, после переселения их обитателей. Произвели там внушительный ремонт и перепланировку, в результате чего получили заветное помещение.
На наш подвал мы тогда сложились, потратили собственные средства и еще 18 тысяч — сумма для 60-х годов весьма приличная! — выцыганил у Московского городского совета профсоюзов наш профкомовец, мой большой друг Эммануил Двинский, тоже «отмеченный» на ниве общественных дел. В своем «правительстве» я числил его в идеальных министрах иностранных дел. Удивительное дело, за что бы он ни брался — все удавалось! А как известно, в нашем обществе ничто не происходило само собой — всюду требуются усилия, и порой немалые. А Эммануил много достигал по телефону: такой у него был тон — доверительный и в то же время взыскующий. Да что говорить, медали в честь 100-летия со дня рождения В. И. Ленина, что тогда котировалось, выхлопотал. По телефону!
Владимир Павлович Алексеев
Дело Марка Адольфовича Триваса продолжил Владимир Павлович Алексеев. Гвардеец ростом, из кармана пиджака торчит уголок платка, скромно показывающий, что человек тот имеет понятия об, увы, исчезнувших ныне приличиях, на пальце — перстень адмирала Ушакова, имеющего, по слухам, какое-то отношение к семье. Любит пустить слезу во время выступлений, его любимое присловье: «Мой покойный отец говаривал…»
Место Владимира Павловича в нашем профкоме четко определила работавшая у нас уборщица. Что начальником профкома Симуков — это она знала, а вот Владимир Павлович — кто? Хозяин. И это определение абсолютно точно. Прорвет ли в очередной раз канализацию — кто берется вызывать помощь? Владимир Павлович. Кто провел операцию по взятию на баланс мебели от переехавшего в другое помещение Всесоюзного агентства авторских прав (ВААПа)? — Владимир Павлович!
Начиная с оформления вновь принятого товарища — выдачи удостоверения, профбилета, заполнения учетной карточки вплоть до решения важных вопросов в ЦК нашего профсоюза работников культуры — все Владимир Павлович. Не без нашего, конечно, участия, но душой любого мероприятия всегда был он.
Я уже говорил, что наше высокое начальство — ЦК профсоюза всегда трепетало: не скрывается ли в наших рядах тот, кто… Ведь все руководство у нас на общественных началах — попробуй, тронь! Но именно ЦК этого профсоюза, когда мы исключили из своих рядов одного недостойного человека, специальным письмом заставил нас принять его обратно. Сколько потом было затрачено сил, чтобы избавиться от него!
Никто так не знал состава организации, как Владимир Павлович. Позвони ему за любой справкой — тут же ответит. И поэтому, когда у нас наметилась перерегистрация членов профкома в связи со слиянием профсоюзных литературных организаций, Владимир Павлович один переоформил более пятисот дел!
А вопрос о слиянии литературных профкомов выплыл в связи с тем, что горкому профсоюза надоело возиться с каждым из четырех профкомов в отдельности, и он решил соединить их в один. Литфонд, издательства «Художественная литература», «Советский писатель» и мы, профком драматургов, обязаны были объединиться. И сколько мы ни доказывали, что нельзя все грести под одну гребенку, начальство уперлось. Единственное спасибо, что во главе объединенной организации, теперь уже насчитывавшей 1200 членов, поставили беспартийного сценариста и драматурга И. Менджерицкого, а не отставного кагебиста.
Перестройка
В нашем подвальчике всегда царили уют и порядок. Все было начищено, стулья стояли на своих местах, в присутственные дни кипел самовар, сновал народ. И в центре всего этого хозяйства восседал Алексеев, оформляя прием нового члена профкома, подписывая бюллетени, многочисленные справки.
Но ничто не вечно под луною. Мы нередко ставили на заседаниях нашего бюро вопросы о молодежи. Как их привлекать к работе, чем их увлечь, какими темами. И каждый раз убеждались, что молодежи-то у нас нет. Однако же постепенно молодежь появилась. Сгруппировавшись вокруг члена нашей организации Мирона Рейделя, они стали заявлять о себе, устраивали читки своих произведений, выступали с чтением стихов, приглашали желающих. Желающие нашлись, они охотно приходили к нам, звучали новые, дерзкие стихи, стулья двигались, порядок нарушался.
Выявились и новые имена молодых драматургов: Мария Арбатова, Тамара Василенко, Нина Садур, автор пьесы «Чудная баба», и ряд других. Но где молодежь — там привычной для старшего поколения гармонии нет. Идут споры, возникают новые идеи. И со многим из того, что творилось теперь в профкоме, Владимир Павлович был решительно не согласен. И тут хозяйское чувство, с каким он совершал свои добрые дела, начало давать откат. Ему не нравились стихи, которые читала молодежь, он резко высказывал свое отношение к ним, считая свое личное мнение, естественно, объективным, единственно правильным, а тут еще возник вопрос о театре.
Несколько лет у нас работала студия под руководством Георгия Соколова, режиссера, проявившего себя в спектаклях, поставленных им в Театре им. Гоголя и МХАТе. Несмотря на то что Соколов принадлежал к «тихим» постановщикам, работал над пьесами психологическими методами, каждый его шаг отвоевывался нами с большим трудом. Ведь театр был, с точки зрения Владимира Павловича, тоже беспорядок. Но пока он мирился, понимая, Скрепя сердце, что профкому драматургов быть без театра нехорошо. Соколов поставил спектакли «Отпуск по ранению» В. Кондратьева, «Ревизию» Б. Рабкина, «Знаки Зодиака» В. Раздольского и «Гогена» А. Ставицкого. Особенным успехом пользовался «Отпуск по ранению». О нашей студии в Москве заговорили. Появились статьи в прессе. В. Кондратьев заявил, что «Отпуск» в нашем театре — это самое лучшее исполнение его пьесы. Соколов нашел где-то молодого героя и актера на роль инвалида войны, в общем, получилось очень интересно.
Но это были все цветочки, скоро поспели и ягодки.
Все началось с Мирона Рейделя. Он сам репетировал свою пьесу с актерами, которых пригласил, и сам в ней играл заглавную роль. Поскольку он закончил в свое время студию К. С. Станиславского, актерски у него получалось, но одновременно и режиссировать ему было трудно. Он пригласил закончить постановку известного режиссера В. Спесивцева, который был тогда на мели. Спесивцев прославился созданием Молодежного театра-студии на Красной Пресне, но ему оттуда пришлось уйти из-за какой-то скандальной истории. Постановщика такого типа я видел впервые. Судьба как будто нарочно извлекла его из своих запасников, чтобы столкнуть с Владимиром Павловичем.
Во-первых, это был режиссер-вождь. По его знаку у нас собралась группа его учеников, единомышленников. Откуда-то появились доски, застучали молотки. Мастер не терпел обычных комнат, где происходит действие. В скромную пьесу М. Рейделя для четырех действующих лиц он ввел два хора — мужской и женский, которые комментировали события. Откуда-то раздавался колокольный звон. Спектакль получился очень интересный, правда, постановщика мало интересовало, где сидеть зрителям.
Дальше — больше. К этому времени наш товарищ В. Тихвинский, выпустил свою книгу «Свет на горе» — о днях фашистской оккупации в Харькове. Книга смелая, написанная как бы «изнутри». Мигом Спесивцевым с Тихвинским была сделана инсценировка. Инсценировки, кстати сказать, были особенно любезны сердцу Спесивцева. Проза на сцене — его стихия.
Для этой новой постановки Спесивцев, вернее его соратники, перекрыли нашу большую комнату вторым полом, поставленным наискосок. Узкие места для зрителей отделили от сцены досками, поставленными стоймя. В открытые окна с улицы врывались эсэсовцы в мундирах, за что мне пришлось отвечать перед райотделом Управления КГБ по Москве и Московской области. Какие тут стулья! Пошло-поехало все!
Негодование Владимира Павловича достигло апогея. На его глазах любимый подвал стараниями режиссера, взгромоздившего, по выражению древних греков, Оссу на Пелион — то есть одну гору на другую, превращался в подобие фашистского вертепа, в бесовское капище. Алексеев поднял на бой некоторых членов бюро, так же как и он ненавидевших наши театральные аллюры, и они наложили вето на все кунштюки Спесивцева. Тому пришлось уйти. А жаль. Он был подлинным импровизатором, творившим из ничего яркое театральное зрелище. Мне же, как председателю всего нашего заведения, в результате был представлен на подпись длинный счет за поломанные стулья, какие-то еще «потравы». Вот так окончились наши театральные игры.
Наши люди
В нашем профкоме собрались очень интересные и талантливые личности. К. Воронков, будучи в свое время оргсекретарем Союза писателей, подписывая какую-то бумагу, с которой я к нему пришел, спросил меня в упор:
— А вы-то что делаете в этом профкоме? Зачем вам там быть?
Я смешался, и поскольку я давно уже был членом Союза писателей, не мог вразумительно ответить на этот вопрос. Я что-то смущенно забормотал о братьях наших меньших, то есть лишенных заветного писательского билета Совписа, о необходимости помочь и т. д.
Как подумаешь, какими только делами не приходилось нам заниматься. И личными, и общественными, и выносить оскорбления, и ссориться с товарищами. И, действительно, зачем нам все это было нужно? Наверное, огромную роль здесь также играло стремление восполнить нехватку общения с коллегами и друзьями, создать с помощью нашего профкома свой собственный мир, отличающийся от казенных общественных организаций.
Несколько беглых зарисовок наших людей из профкома, из-за которых стоило там быть. Возьмем хотя бы Маргариту Лепскую. Много раз она доказывала свою приверженность организации, доставала путевки, «пробивала» наши вопросы во всевозможных инстанциях. Ее способности в этом отношении удивительны. Но у нее была маленькая слабость. Она любила, чтобы о ее участии не забывали. Когда она скончалась, мы узнали, что она всю жизнь писала стихи, и, по отзывам профессионалов, хорошие. Но это была ее тайна. Почему?
Николай Коваль. До войны вся эстрада пела песни на его слова и музыку композитора Фомина. Изабелла Юрьева, Тамара Церетели — все они исполняли его романсы, а за ними их пела вся страна.
Александр Азарх. Сидел в лагере, писал, организовывал читки пьес у нас с их последующим разбором.
Матвей Грин, король эстрады, великолепный, прирожденный оратор, чувствовавший себя как дома на любой площадке, остроумнейший человек. Отсидел в лагере десять лет. Написал очень интересную книгу о своей жизни. Грин был битком набит разными смешными историями, из которых я запомнил одну: известный наш артист эстрады, будучи в Аргентине, встретился со зрителем, родом из Одессы. Тот, сообщив, что занимается ювелирным делом, попросил при случае передать привет его сестре, живущей в Одессе. Когда Матвей Грин как-то собирался поехать в Одессу, этот артист попросил передать привет от аргентинского ювелира его сестре. Матвей привет передал, но его чуть не побили: никто в Одессе не хотел верить, что Грин привез только привет.
Семья Абрамцевых. Корнелий — отец, мама Люся и дочь Наташа. Наташа навечно прикована к постели. Такая ситуация уже предполагает героизм родителей, и они прекрасно воспитали Наташу. Она — сказочница, ее сказки, очень талантливые, постоянно издаются. Корнелий учился у меня в Литинституте. Он писал комедии в площадном, солдатском духе. Как-то он мне сделал экзотический подарок: поскольку Корнелий был военным и работал в институте, прославившемся созданием «Катюш», он однажды приволок мне «на память» одну «катюшу» — ракету весом в 53 кг (к счастью, с вынутой начинкой!). Она до сих пор стоит у меня в коридоре с «трогательной» надписью: «Любимому учителю». Я шутил, что Бог меня спас в свое время, когда я оценил творчество своего студента, иначе его подарок мог бы и рвануть…
Зиновий Калик. О нем я уже упоминал, когда рассказывал о своей работе на студии «Союзмульфильм». Уже долгое время пишет большую документальную повесть о Чехове. Я уверен, что это будет интересный вклад в нашу «чеховиану». Я вспоминаю, как мы с ним сочиняли что-то мультипликационное по заказу Мосэнерго и дружно отплясывали на одной из подмосковных станций, распевая песенку из нашего фильма: «За перегрузку сети ты терпишь муки эти…»
Маргарита Волина. В прошлом актриса, потом художница, автор нескольких очень интересных пьес. Ее пьеса о А. М. Горьком и четырех его женщинах, которых он любил, показывает нам иного, не «хрестоматийного» Алексея Максимовича. И уж совсем сенсационным стал ее «Черный роман» (Константин Симонов и другие).
Людмила Зельманова. В прошлом преподавательница английского языка. В числе ее учеников — Егор Яковлев, бывший главный редактор знаменитого перестроечного еженедельника «Московские новости». Люся стала подлинным классиком на нашем радиовещании. Ее передача о женах декабристов вошла в золотой фонд. Популярны и ее передачи о Москве.
Алла Борозина. Писала пьесы, сейчас любит лошадей, играет на тотализаторе. Говорит, что трудно себе представить, как меняются почтенные, благовоспитанные люди во время бегов. Одно время была женой композитора Льва Книппера. О ней я еще буду говорить.
Давид Медведенко. Драматург, умный, талантливый человек, взявший на себя миссию говорить правду-матку, зачастую получавшую у него ненужный, ложноклассический оттенок. Организатор наших «пятниц». При Давиде они были на редкость удачны.
С самим Медведенко произошел в прошлом случай — дикий, нелепый, но тем не менее реальный в тех условиях. Во время войны он по поручению ВТО обследовал театры в Воркуте. Перед отъездом из Москвы один знакомый попросил его, если подвернется случай, передать его брату, заключенному, письмо. Давид согласился. Один из театров, которые он обследовал, состоял наполовину из зэков. Каким-то образом Медведенко удалось передать письмо, для чего он оказался на территории лагеря. Он был задержан, судим за проникновение в зону без документов и осужден, правда, местной властью на два с половиной года. Этот срок он и провел в лагере. Такая вот история…
Могу назвать еще Веру Осипову, когда-то звезду фронтового театра, чьими песнями увлекался весь фронт. Потом она стала переводчицей, а у нас возглавляла библиотеку.
Наш патриарх, Александр Яковлевич Шнеер, автор первого советского букваря с широко известной фразой: «Мы не рабы. Рабы не мы». Я всегда переживал, когда навешал его, видя то колоссальное количество материалов о работниках искусства — цирка, эстрады, которые он любовно собирал долгие годы. Упакованные в коробки, они занимали половину комнаты. Чтобы найти нужное имя, Александр Яковлевич любовно раскладывал свои коробки на постели и долго перебирал их. Какая скорбь звучала в его голосе, когда он говорил, что все это никому не нужно. Ему исполнилось тогда уже сто лет.
Александр Наумович Вольфсон. Как все-таки мало мы знаем даже о людях, находящихся рядом с нами! В 1990 году у себя в профкоме мы праздновали 45-летие Победы. Все наши фронтовики пришли в орденах, медалях. Вольфсон был весь увешан наградами. Я восхитился таким великолепием, на что он попросил меня обратить внимание не на ордена, а на скромный значок «Почетный минер». Я посмотрел. Значок как значок, и Александр Наумович, наш известный сценарист документального кино, рассказал мне следующую историю.
Во время войны нам в руки попалась фашистская мина какой-то новой, весьма сложной конструкции. Требовалось, во что бы то ни стало разгадать ее секреты, чтобы избежать жертв в будущем. Достали несколько штук таких мин. Выкопали глубокую яму, опустили в нее первую мину. Полез разминировать ее первый минер. По переговорному устройству он передавал наверх свои действия, которые точно фиксировались.
— Я отворачиваю налево правый винт. Потом второй. Потом пытаюсь отвинтить крышку.
Взрыв! Первый минер гибнет. В яму лезет второй, со второй миной. Делается попытка продолжить исследование. Взрыв! Второй гибнет. И так гибнут третий, четвертый, пятый и шестой минеры. Седьмым лезет Александр Наумович. И — о чудо! Ему удается разобрать мину и избежать взрыва. Восторги. Его обнимают. Он герой! Сейчас же командующему фронтом идет представление на орден Великой Отечественной войны первой степени.
А я думаю — мало! Подвиг достоин Золотой Звезды Героя. Кстати, Вольфсон чуть не получил ее при форсировании Днепра, когда в лодочке вместе с шестью другими солдатами переправлялся через Днепр. Но они не смогли закрепиться на другом берегу. Героев они не получили.
Но вернемся к подвигу Александра Наумовича с миной. Пошло представление к командующему на подпись, а он приехал из Москвы туча-тучей. Получил нагоняй от Сталина. Тот обвинил его в топтании на месте, неспособности осуществить прорыв. Когда командующему фронтом подали список представленных к награде, он с досадой порвал его: «Не до орденов нам сейчас! Топчемся на одном месте!» И уже Совет Армии наградил Вольфсона значком «Почетный минер».
А сколько других захватывающих дух историй узнаешь на каждом шагу! Подлинно, не знаешь, с кем иной раз встретишься в жизни, какой вдруг неожиданной гранью предстанет перед тобой человек.
У нас на посиделках. А. И. Тодорский
[109]
Я уже говорил, что наши «пятницы», на которых мы встречались с различными интересными людьми, привлекали всегда много народу. Вспоминаются выступления сверхпопулярного в свое время кандидата наук Николая Ажажи об инопланетянах, размышления о Булгакове двух критиков — В. Лакшина и К. Рудницкого, а также встречи с Джуной Давиташвили, знаменитой целительницей, поэтессой и художницей, композитором Давидом Тухмановым и со многими другими. Из запомнившихся встреч в нашем подвале могу еще упомянуть очень интересную беседу с И. Майским, бывшим нашим послом в Лондоне. Любопытно, что член профкома, приглашавший Майского по телефону, сообщил мне, что Майский, немного смущаясь, спросил, кто возглавляет наш коллектив и, узнав, попросил, чтобы я лично условился с ним о встрече… Ничего не поделаешь — дипломатический протокол.
Яркое впечатление осталось и после посещения нашего подвала Александром Ивановичем Тодорским, бывшим в свое время начальником военных учебных заведений, другом маршала Егорова, автором известной брошюры «Год войны с винтовкой и плугом». Он написал ее, когда был редактором газеты в районном центре Тверской губернии Весьегонске. Книгу эту хвалил Ленин. Впоследствии А. И. Тодорский был арестован, сидел, а после смерти Сталина был назначен Хрущевым председателем Комиссии по обследованию лагерей.
В объективном, правдивом рассказе Александра Ивановича ярко отразился тот неожиданный и тем более страшный удар, который нанесла нашему правосознанию волна сталинского беззакония.
Ведь поначалу у каждого из нас было твердое ощущение, что наше общество и государство устраивает столетиями складывавшийся закон, по которому человека могут арестовать, только если он виновен. Если он не виновен, то его арестовать не могут. Эта простейшая формула накрепко засела в нашем сознании. Могут быть и исключения, но основа, вера в незыблемость этого закона была тверда.
Как же мы отстаивали для себя этот закон, даже столкнувшись со шквальным вихрем репрессий, который налетел на нас! Да, каждый из нас — маленький, слабый человек — страстно хотел верить и верил в справедливость закона. Помните: это ошибка, наверху разберутся, Сталин не знает, что творится в стране, надо ему сообщить…
И даже когда арестовывали родственников, люди, бывало, не сразу кидались отстаивать их невиновность, ослепленные ореолом справедливости закона первого государства рабочих и крестьян!
У Тодорского взяли брата, крупного руководителя химической промышленности где-то на Урале. Вместо того чтобы возмутиться, поднять голос в его защиту, он подумал: давно не виделись, раз взяли, значит за дело, просто так у нас не сажают… Тут двойная защита: государства и, простите, себя. Да-да, своего покоя.
Следующий этап: берут самого близкого человека — жену. Вместо того чтобы колотиться у любых дверей, доказывать, что она невиновна, человек снова защищает уже не реальность, а призрак закона, подыскивая возможность вины жены. Она — старый член партии, мало ли кто у нее был в друзьях? Как мы боялись порвать последнюю ниточку, поддерживающую в нас уважение к порядку, издревле установленному.
— Мы вот, — говорил Тодорский, — когда учились в академии, после занятий зайдем, бывало, к товарищу, грузину. Он был троцкист. Спорим до хрипоты, полбурдюка вина выпьем, кто ж тогда знал, что за троцкизм будут так гонять? За мной ничего нет — вот меня и не берут! Когда же арестовали меня, я первым делом спросил:
— Из-за жены?
Следователь мне тупо:
— Какая жена?
А когда я уже в Лефортовскую попал да насмотрелся, как вместо людей полутрупы притаскивали после допросов, я все понял.
Между прочим, Александр Иванович рассказывал, как удивлены были все военные, когда после смерти М. Фрунзе был назначен на высший военный пост в стране К. Ворошилов. Тодорский весьма высоко оценивал государственный и военный гений М. В. Фрунзе и прямым его преемником, как и все, называл Тухачевского. Ворошилов был для всех неожиданностью. Никто в военной среде его всерьез не принимал. Тодорский вспоминал совещание в Наркомате обороны в конце 30-х годов, где его друг, маршал Егоров, говорил, что ввиду близости Минска к границе (30 км) следовало бы развернуть резервные помещения для штаба округа хотя бы в Витебске и Могилеве. И вдруг раздается реплика Ворошилова:
— Товарищ Егоров! Вы что, на своей территории собираетесь воевать?
Так Ворошилов «напомнил» об известной сталинской доктрине будущей войны: воевать на чужой территории. А Егоров пошел пятнами и сел на место.
Александр Иванович говорил нам:
— После разгрома высшего комсостава и далее — всего офицерского корпуса, кто командовал нашими армиями? До сих пор ужас берет. Два курса военно-хозяйственной академии — и командующий округом! Из 85 членов Революционного Военного Совета арестовано было 78. Остались только конармейцы: Ворошилов, Буденный, Щаденко, Городовиков, Тимошенко и еще кое-кто. А нам грозила война. Да какая, как впоследствии выяснилось! Такой беды наша Родина еще не знала! А мы-то, мы-то… Тухачевского расстреляли — шпион! Туда ему и дорога! Жалко, конечно, больно красив. А не будь негодяем! Не предавай Родины!
Когда Александр Иванович после смерти Сталина находился уже на свободе, он как-то зашел в Библиотеку им. В. И. Ленина, чтобы подобрать нужные материалы по Гражданской войне. Работники библиотеки были в большом волнении. Оказывается, ждали появления Ворошилова. Суетились работники кинохроники, расставляя юпитеры.
Тодорский решил уйти. Но в тот момент, когда он пересекал помещение, в сопровождении свиты появился и сам Климент Ефремович. Вспыхнули юпитеры, и так получилось, что Тодорский столкнулся с Ворошиловым как раз посредине зала. Произошла секундная заминка. Прославленный нарком узнал бывшего узника, и у него вырвалась фраза, вроде и неуместная для такого момента.
— Спасибо вам, товарищ Тодорский, — сказал Ворошилов.
Смысл его фразы был, на мой взгляд, достаточно туманен.
Но вот ответ Тодорского был яснее ясного.
— Вам тоже спасибо, Климент Ефремович, — сказал Александр Иванович, вложив в эту фразу все, что он знал о прямом участии Ворошилова в сталинских репрессиях.
Не знаю, дошел ли ответ Тодорского до Ворошилова, но Тодорский вдруг заметил легкое движение его руки. Чуть заметным жестом, но достаточно настойчиво, он давал понять Тодорскому, что тот должен что-то сделать. И Александр Иванович понял — он мешает. Он находится между Ворошиловым и юпитером. Он загораживает свет для еще одного увековечения наркома!
Тодорский поспешил избавить Ворошилова от своего присутствия.
В общем, выяснилось, что наш «Чертов мост» нас подвел. Не туда зашли мы с нашим руководителем. Но сказать об этом, даже подумать тогда было нельзя!
«Диссидент» XVII века. По чеховским местам
Не забыть наши экскурсии, организованные профкомом! Они дали мне возможность побывать в новых городах, познакомиться с уникальнейшими местами!
В 1982 году мы побывали в Закарпатье — поездом до Ужгорода, а там автобусом, вдоль границы с Румынией, потом через горы вниз — к Львову. Чудесная поездка! Или Михайловское. Один Семен Гейченко чего стоил! Мамонт! И где бы мы ни были, обязательно открывалась какая-нибудь новая удивительная история.
Однажды, когда мы ехали по направлению к Новгороду, я из автобуса увидел поворот в сторону от шоссе и указатель с надписью: «Уторгош» — и сразу вспомнил, что я уже был в этих местах, лет семьдесят с гаком тому назад — здесь же находится дом с тем самым привидением старого помещика, которого мы испугались в детстве!
Большое впечатление произвела на меня еще одна наша экскурсия — в город Волоколамск, вернее, в Новоиерусалимский монастырь, местопребывание знаменитого в нашей истории патриарха Никона, осужденного церковным собором.
В очень хорошем музее, который расположен в одном из монастырских помещений, находится чрезвычайно редкий экспонат XVII века: «парсуна» — портрет Никона в окружении его соратников. В те времена такие портреты людей, не богов, были большой новостью: как известно, даже царских портретов мы насчитываем единицы.
Карьера Никона была блистательна. Происхождением простой мордвин-инородец, он достиг высшей ступени в церковной иерархии — стал патриархом всея Руси. Имея большое влияние на молодого царя Алексея Михайловича, Никон вознамерился утвердить на Руси верховную власть церкви, реформировав ее. И тут неимоверному властолюбию этого исключительного в нашей истории человека был нанесен жестокий удар. Он был судим, лишен патриаршества, но даже будучи монахом не оставлял борьбы за свои убеждения.
Осужденный как проповедующий ересь, Никон, по моему мнению, мечтал о создании вселенской православной церкви, объединенной под его мощной дланью, повергнуть все более укрепляющийся ислам. Фактически он замахивался на тиару всемирного православного Папы!
Но, как известно, проповеди крайних точек зрения часто заканчиваются катастрофами.
Другой талантливый русский человек, ярый противник Никона, протопоп Аввакум, проявляя неистовость в защите «старой веры», что уже противоречило требованиям тогдашней жизни, после страшных пыток был сожжен в далеком Пустозерске.
Позиция Аввакума была прямо противоположна идее Никона — он ратовал за церковь сугубо национальную, старообрядческую, он был против «диссидентства» Никона, он хотел сохранить все церковные книги со всеми их ошибками, как оплот против влияния Запада. Приглашение Никоном греков-редакторов Святого писания он рассматривал, как святотатство.
Греческая церковь, подчиненная турецким султанам, не имела у Аввакума никакого авторитета, ему были глубоко чужды стремления Никона. Аввакум защищал не ошибки переписчиков, он грудью встал за старую Русь, за религию, которая отгораживала Россию от «тлетворного влияния» Запада.
Ошибочность двух экстремистских идей, «всемирности» и национализма, была решена жизнью по-своему — опалой одного и гибелью другого. Восторжествовала, как всегда, средняя линия.
Я смотрел на излучину Истры, на луг на другом берегу. И мне представлялись стрелецкие войска, расположившиеся тут лагерем перед походом на Москву, за Русь, за царевну Софию, против новоявленного антихриста — Петра I. А на этом берегу виделся мне боевой генерал Патрик Гордон в шлеме с перьями, в латах, видавших, быть может, еще жестокие сечи Тридцатилетней войны, который призывал стрельцов прекратить бунт и не проливать братской крови.
Как же тесно были связаны религиозные вопросы с человеческой историей! Религии, как порождение той или иной экономической системы, рождались, сражались одна с другой, утрачивали свое былое могущество, гибли…
И сегодня, в начале 90-х годов, разве мы не являемся свидетелями распада марксистской религии, которая вот уже почти полторы сотни лет будоражит умы людей обещанием построить рай на земле и царство справедливости? Она гибнет, и тщетны попытки ее пресвитеров спасти эту религию при помощи старых заклинаний. Час ее пробил — к добру или нет, покажет ближайшее будущее…
По плану экскурсии мы должны были еще сделать небольшой крюк в сторону — там, где стоит памятный знак, напоминая о том, что здесь бывал Чехов.
Я один спустился к остаткам речки, которая текла здесь когда-то… Вспомнил фотографии этих мест. Большая барская дача на высоком берегу. Вниз, к реке, по крутому берегу сбегает двумя маршами деревянная лесенка. Это знаменитое когда-то Бабкино, имение, принадлежавшее В. П. Бегичеву, директору императорских театров в Москве. В бытность Чехова здесь Бегичев был уже на покое, имением руководила Мария Владимировна Киселева, его дочь, жена земского начальника Сергея Киселева.
Брат Чехова Михаил вспоминает, как, женившись второй раз на широко известной в светских кругах красавице, певице-любительнице Шиловской, Бегичев, сам того не желая, создал невыносимые условия жизни своей единственной, горячо любимой дочери Машеньке.
Однажды, в присутствии двух молодых людей, бывавших в доме, — С. Киселева и П. Чайковского — мачеха чем-то «допекла» Машеньку. Вся в слезах, она вскочила и убежала к себе. Оба молодых человека ринулись за ней с единственной целью: тут же предложить ей руку и сердце. С. Киселев «на полкорпуса» обогнал соперника и, упав на колено, попросил руки Машеньки, и тут же получил согласие.
Семья Чеховых снимала дачу на противоположном берегу речки.
Мария Владимировна к этому времени стала детской писательницей, рукописи частенько читал Антон Павлович и давал ей советы.
Сергей Киселев, ее муж, был племянником Екатерины Ушаковой, красавицы, умницы, с которой дружил Пушкин. В Москве со дня на день ждали известия о его женитьбе на Катеньке Ушаковой. Вместо этого Пушкин сделал предложение Наталии Гончаровой. Этот удар Ушакова выдержала, но душевно сломалась. Она долго не выходила замуж, потом вышла, не по любви, неудачно. Перед смертью она сожгла все письма Пушкина.
По воспоминаниям близких Антона Павловича, жизнь в Бабкине была чудесной. Чеховская молодежь веселилась, устраивая прогулки, игры, каталась на лодках. Тут же жил и молодой Левитан, приятель Николая Чехова. Над ним дружески подшучивали, разыгрывая с его участием целые спектакли.
У четы Киселевых был сын, Сережа, изображенный на фотографии семьи Чеховых возле «Комода» (прозвище дома в Москве на Садовом кольце, в котором они жили; теперь там музей А. П. Чехова). Он впоследствии женился на цыганке. У них были дети, девочка и мальчик. Девочка — знаменитая Ляля Черная. Мальчик — Владимир Киселев, актер цыганского театра, бывавший в нашей семье.
Все это я вспомнил, глядя на места, где когда-то находилось Бабкино, где ступала нога молодого Антона Павловича. Как я уже сказал, не только дачи не было, не стало ничего — ни высокого берега, ни речки…
Пришли на ум шутливые строчки Чехова, которые полны невыразимой грусти:
Так оно и случилось.