1. Именитый пассажир

Наконец-то все таможенные формальности позади. Двери морского вокзала распахнулись и первая группа, навьюченная чемоданами и авоськами, ринулась к причалу. А у причала замер гордый, белоснежный, чуть ли не в десять этажей — нет, не теплоход, это старомодно — лайнер. Лайнер-красавец, лайнер-богатырь. Завидев несущихся к трапу туристов, он рявкнул столь устрашающе, что чемоданы как бы сами вырвались из рук владельцев и с шумом рассыпались по бетонному причалу.

— Во дает!

— Ну и махина!

— Зверь, а не теплоход, — собирая поклажу, уважительно перешептывались туристы, и подай им сейчас команду «на абордаж», они, сами не зная как, непременно исхитрились бы, минуя трап, проникнуть на корабль — столько отважной и пламенной была их первая любовь к морскому великану. А рядом, как насмешка, нескладный, и не очень белый, покачивался и езлозил на хлипкой волне пароходишко: не то катер, не то речной трамвай.

— Эй, на шаланде! — подытожил кто-то мысли туристов и словами задиристо выплеснул в сторону суденышка. — Кефали много поймали?

Всем стало весело, когда у моряка, стоящего на каком-то возвышении, глаза сверкнули, как линзы.

Тут на причал вылетели две машины: «Волга» и автобус, смахивающий на рефрижератор. Застучали и захлопали дверцы и с проворностью группы захвата туристов взяли в кольцо с десяток шустрых юношей. Один из них сказал в мегафон:

— Спокойно, товарищи, и никакой самодеятельности. Чемоданы сложите в кучечку, поближе к автобусу. Товарищ Хохлаткина, попрошу подойти ко мне.

Товарищ Хохлаткина поспешно рванулась к человеку с мегафоном, но потом перешла на шаг деловой женщины и тридцать туристов еще раз могли убедиться, что все лучшее, что ей полагается в этом возрасте, Хохлаткина взяла с собой. В мегафон необдуманно спросили:

— Надеюсь, этот хухрик ничего не знает? Внезапность должна быть полная.

— Обижаете, товарищ, — ответила Хохлаткина.

В группе туристов вздрогнули при слове «хухрик», но женщины, смекнув, что, по всей вероятности, это относится к представителям мужского пола, с интересом стали рассматривать своих спутников. Мужчины едва ли не брезгливо отходили друг от друга, по отдельности демонстрируя, что никакого интереса для этих бойких ребят в штатском они представлять не могут.

— Тогда приступим, — человек с мегафоном кивнул на рядом стоящего поджарого мужчину, — встаньте у трапа. Будьте внимательны. Пошли!

Никто не шелохнулся. Тогда товарищ Хохлаткина, руководитель группы туристов, ответственный профсоюзный работник, энергичная (лет сорока или чуть-чуть «за») белокурая женщина, по анкете «нет», «не была», «не состояла», сейчас стояла у трапа и удивленно спрашивала:

— В чем дело, товарищи? И какой смысл артачиться? Одному из вас, можно сказать, повезло…

— Его и забирайте, — хмуро посоветовали из группы.

— Как дети, честное слово! — всплеснула руками Хохлаткина и посмотрела на человека с мегафоном. — Нет, не привык наш человек к сюрпризам. Чего мы боимся, товарищи? Мы передовики и ударники производства, культурные, образованные, честные…

— Почему чемоданы оставили? — из-за чьей-то спины раздался голос.

— Ах, чемоданы! Понимаете, с чемоданами вид какой-то барахольный…

— Я своего чемодана не стесняюсь, — твердо рубанули из-за спины.

Человек с мегафоном начал терять терпение.

— Товарищ Хохлаткина, раскройте им…

— Раскрыть?

— Да-да. Знал бы, ни за что не связался бы с этой группой.

Голос Хохлаткиной в один миг сменил тембр, интонацию:

— Дорогие друзья! Наш группа — участник исторического события. Среди нас находится миллионный пассажир отечественного туризма. — Она простерла руку к автобусу и «Волге». — Это — центральное телевидение, рядом со мной — Павел Николаевич, представитель пароходства. Вперед, товарищи! Мы идем в эфир!

А следом… Нетренированному уху мог послышаться треск телекамер, но нет, это затрещал трап от натиска тридцати разнотяжелых тел. Павел Николаевич распахнул тетрадь и, положив руку на плечо первого туриста, крикнул в подставленный ему мегафон:

— Девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот восемьдесят семь… — И сразу почувствовал, как рука его провалилась в пустоту. Турист резко спрыгнул с трапа и затерялся в середине очереди. Мегафон сдержанно ругнулся и посоветовал:

— Павел Николаевич: вслух-то зачем? Пусть они идут себе и идут, а мы в нужный момент сами подсуетимся.

Павел Николаевич спрятал тетрадку в карман и повернулся к Хохлаткиной:

— Выкликайте по списку.

— А… счастливчик? — спросила Хохлаткина.

— Когда я рубану рукой, — он показал, как рубанет рукой, — выкликайте того самого.

— Антошкин! Белкина! Булочкины!..

Туристы, набычившись, стояли гурьбой, и ни один из них даже не шелохнулся. Все как один хотели быть миллионным отечественным пассажиром. Хохлаткина растерялась. Она бы, конечно, могла и силой выдернуть из толпы оглашенных товарищей, но вот незадача: фамилии туристов она помнила, а по физиономиям пока не различала. Да и физиономия-то у всей группы была одна: мрак.

Богатейший опыт подсказывал Хохлаткиной, что дабы не остаться виноватой одной, надо обязательно испросить авторитетного совета или подсказки. Так сказать, поделить ответственность. С этой целью она пригласила за автобус Павла Николаевича и человека с мегафоном — режиссера телевидения. Режиссер выразился предельно кратко:

— Через пять минут мы сматываем удочки. Поищем хухрика в другой группе.

— Нашему пароходству без разницы, кто будет миллионным пассажиром, — объявил Павел Николаевич и, малость испугавшись собственных слов, свое вольнодумство подкрепил ни к чему не обязывающей, но всегда правильной фразой: — Доколе мы будем врать нашим людям?

— А теплоход — это не враки? — мигом встряла Хохлаткина.

— Теплоход, теплоход, — не желая сдаваться, пробурчал представитель флота. — За теплоход с телевидения спрашивайте.

— Будет вам, — поморщился режиссер и с лету предложил: — А может, ну его на фиг этого токаря?

Лучше бы он помалкивал. Хохлаткина взвилась:

— Ну это совсем ни в какие ворота! И кто это сказал? Работник телевидения. Боец идеологического фронта. Да это… — для наглядности Хохлаткина постучала костяшками пальцев по обшивке автобуса («бум-бум», отозвался автобус). — Вот именно бум-бум. Вы когда-нибудь видели или в газетах читали, чтобы миллионным жителем или миллионным посетителем выставки, или миллионным покупателем был не рабочий? А вы хотите, чтобы я, руководитель, подставила вам какого-нибудь доцента? Ха-ха! Когда я вернусь домой, первое, что я услышу, будет: ты, скажут, чем там думала?

— Как чем? — вяло заинтересовался режиссер.

— Да! Да, спросят в упор: чем ты там думала? И что я им отвечу?

— Скажите, головой.

— Так мне и поверят! — подбоченясь, вызывающе усмехнулась Хохлаткина.

Тут из-за автобуса по шею высунулся розовощекий мужчина и спросил:

— К вам можно?

— Войдите! — голосом хозяйки разрешила Хохлаткина и присовокупила: — Староста нашей группы. Африкан Салютович. Прошу любить и жаловать.

Староста припечатал руки к бедрам и сказал:

— Без вашего приказания прибыл!

— Салютович — это фамилия или? — спросил режиссер.

— Или. Моего отца Салютом звали. Своим рождением под салют угодил.

— А вы, если не секрет, подо что угодили? — продолжал допытываться режиссер.

— Не секрет. Под первые рухнувшие цепи колониализма.

— Ну и в чем смысл столь редких буквосочетаний?

— Не догадываетесь? Странно… Вот вы со мной познакомились и теперь до конца жизни не забудете.

— Это точно.

— А человеку что надо? Чтобы его помнили, чтобы его отличали. В этом и смысл. Гуляете вы, скажем, по кладбищу и со всех сторон на вас пялятся Иваны Петровичи да Марии Ивановны, а тут — бац! — Африкан Салютович. Приостановитесь ведь и на карточку повнимательней посмотрите. И друзьям про Африкана Салютовича расскажете. Так ведь?

— Так-то оно так, — кисло согласился режиссер и мегафоном почесал спину. — Но больно вычурно.

— А псевдонимы писателей или артистов не вычурны? Повспоминайте-ка!

И они бы начали вспоминать, если бы вновь не рявкнул белоснежный лайнер.

Павел Николаевич посмотрел на часы и сказал:

— Затея, по-моему, на сегодня провалилась.

— Почему провалилась, — запротестовал Африкан Салютович. — Я как раз с идеей пришел. Через три минуты группа будет на борту.

— Да ну? — не поверил режиссер.

— Разрешите приступить? — обратился Африкан Салютович к Хохлаткиной.

— С богом! — царственным голосом благословила Хохлаткина старосту группы и на всякий случай добавила: — Хотя я ни во что такое не верю.

Разомлевшая, но по инерции капризничающая группа с надеждой и тоской смотрела на приближающегося старосту. По их взглядам Африкан Салютович понял, что шея каждого члена группы готова была вытянуться в удобную для хомута позицию. Но при условии: чтобы это не било по самолюбию, чтобы все свершалось весело и культурно. Африкан Салютович знал верный путь к полному единению. Голосом армейского старшины, (а он им был когда-то) звонко скомандовал:

— В одну шеренгу становись! — И вровень с плечом поднял правую руку. Лишь человека три из всей группы изумленно выпучили глаза, но и они, присмотревшись, нашли свое место. Словом, полминуты не прошло, как вдоль борта теплохода вытянулась более-менее ровная цепочка.

— А чемоданы?

— Отставить частнособственнические инстинкты! — прикрикнул староста и, щелкнув сандалетами, направился к Хохлаткиной с рапортом. Та замахала руками:

— Сами управляйтесь, сами.

Африкан Салютович пробуравил глазами шеренгу-змейку, вальяжно перекатываясь с пяток на носки, и подал новую команду:

— Кто ин-ти-ли-генция — три шага вперед!

Выдвинулся только доцент Волобуев, но и ему показалось, что в слово «интеллигенция» староста группы совсем мало вложил души. Африкан Салютович крякнул:

— С первого раза, вижу, не дошло. Упростим задачу. Кто не рабочий — три шага вперед!

Человек двадцать стали рядом с доцентом. Следующая команда:

— Кто не колхозник — три шага вперед!

Почему-то опять из прежней шеренги вывалились четверо.

— Кто пенсионер, так сказать, ветеран труда — шагом арш!

В итоге за спиной группы сиротливо замерли три фигуры. Африкану Салютовичу результат понравился:

— Таким образом, — сказал он, — рабочих мы высветили. Который из них нужен?

Хохлаткина пальцем указала на среднего. Средний — мужчина лет тридцати пяти, чернявый, с усиками (не тараканьими, в меру), слегка лопоухий, с крепкими зубами, не тощий, но и не раскормленный, короче — не кинозвезда. И не хухрик, конечно, как принародно выразился режиссер телевидения. Он явно не подозревал, какая ему судьба уготована и мозг его, настроенный на волну старосты группы, ждал новых четких команд. Насколько все-таки упрощается наша жизнь, думал тридцатипятилетний мужчина, когда есть кому направить, а то и приручить разноликие мысли и желания: послать подальше и придвинуть поближе. Снова долгожданная команда:

— В колонну по двое — становись!

Туристы радостно, хоть и без хоровой песни перестроились и зашагали к вздыбившемуся трапу.

Торжественный миг приближался. Телевизионщики едва не наступали на ноги таявшей на глазах группе. Павел Николаевич встряхнул и без того пышный букет роз и, репетируя будущую улыбку, пока еще безадресно, в никуда растянул губы. Улыбку поймала Нина Фугасова и от волнения споткнулась у самого трапа.

— Ой, я сейчас выпаду в осадок! — воскликнула Нина и, ничуть не сомневаясь, что цветы предназначены ей, легко сиганула через три ступеньки. Представитель пароходства ловко спрятал букет за спину и свободной рукой показал наверх.

— Вам туда, гражданочка!

У Нины зарделись щеки, взглядом она многократно расстреляла, а заодно и унизила морского чиновника. Каблучки застучали по восходящей, и сквозь мелкую дробь Павел Николаевич напоследок услышал:

— На фонарь сажать? Не позволю!

Возбужденный режиссер, убедившись, что съемка идет как по маслу, радостно провозгласил:

— А теперь миллионного давай! Хухрика!

Африкан Салютович молниеносно выудил из колонны счастливца и, сам пристроившись рядом, двинул на телекамеру. Миллионному пассажиру вручили цветы, группа дружно и мило поаплодировала, а потом Павел Николаевич выхватил из кармана длинный пакет и объявил:

— Миллионному отечественному туристу наше пароходство вручает билет первого класса! На весь круиз.

Аплодисменты, которым бы разгореться с удвоенной силой, враз смолкли. Ну ладно, телевидение, интервью, цветы — это еще куда ни шло. Но ни за что ни про что каюта первого класса — с какой стати? Тем паче, кандидатура-то липовая. С борта теплохода крикнули:

— Бойкот ему! На весь круиз! — Такое наказание предложила оскорбленная Нина Фугасова.

— Это бардак! — фальцетом выкрикнул доцент Волобуев, и чтобы не быть узнанным, прикрыл лицо шляпой.

Миллионный пассажир, между тем напрочь вырубленный, как сейчас говорят, и оглохший от привалившей удачи, на грубости отвешивал поклоны, блаженно улыбался, но и успевал отвечать журналистам.

— Гвидонов, — представился он. — Василий Гвидонов… Токарь четвертого разряда… По работе и по бригаде начал скучать еще в самолете… Готов хоть завтра вернуться к станку… Но, извините, круиз мешает… Первый класс?.. Никогда не плавал, но думаю, моя койка будет стоять рядом с койкой капитана.

Представитель пароходства повел Гвидонова в каюту. Хохлаткина, телевизионщики пошли следом. На борту Гвидонову отдал честь капитан теплохода. Он был при параде и сверкал как новогодняя елка. Камера впилась в бесстрастное лицо морского волка, которому по сценарию полагалось сказать Гвидонову:

— Добро пожаловать, миллионный пассажир!

И он сказал эту фразу: весомо, с достоинством. А потом они мирно зашагали к каюте первого класса. Каюта — хоть стой, хоть падай! Просторная, со всеми-всеми удобствами и двумя громадными кроватями.

— Мы с вами поплывем? — спросил Гвидонов у капитана.

Капитан стал красным и, если бы не микрофон под носом, он бы ответил по-другому.

— На флоте не говорят поплывет. Потому что плавает только…

— Ясно, капитан, — прервал его Павел Николаевич и повернулся к режиссеру. — Съемка закончена?

— Порядок!

— Тогда мы прощаемся. Всем привет! — И он направился к двери.

— Будете жить как князь! — мечтательно проговорила Хохлаткина.

Василий Гвидонов неожиданно и дурашливо хихикнул.

— Что с вами?

Гвидонов пояснил:

— Это, наверное, смешно, но если разобраться, я на самом деле князь.

— Это в каком смысле? — не своим голосом спросила Хохлаткина.

— Не знаю, как и сказать… В прямом смысле, наверное. Мой дед князь и он сейчас в Турции.

— Живой?

— Живой, мама говорила. И написала ему, что я в Турцию плыву.

— Опять плыву, — сказал, как ругнулся, капитан.

— Этого еще не хватало! — охнула Хохлаткина и, в вихре мыслей поймав крайнюю, спросила: — А почему, Гвидонов, ты об этом в анкете не написал?

— Дак в анкете про дедушек и не спрашивали, — простодушно ответил Гвидонов.

— Головотяпы! — упрек относился к сверхбдительным составителям анкеты. Неожиданно Хохлаткина успокоилась. — Я посоветуюсь с нужными людьми, и мы что-нибудь придумаем. Но ты, Гвидонов, молчок и — ни-ко-му!

— Это бардак! — неожиданно донеслось до каюты первого класса. — Мы костьми ляжем! Как один! За мной, товарищи!

— Что это? — удивился Гвидонов.

Хохлаткина вздохнула:

— Знала бы я… Это все из-за вас, княжеский осколок!

— Я-то здесь при чем?

— Съемки закончены. Пошли на свой теплоход.

И пока Хохлаткина, Гвидонов и капитан пробирались к выходу, с палубы доносился металлический рык старосты группы:

— Это вам не пляж! Встать! В колонну по двое — становись!

Когда Хохлаткина и Гвидонов подошли к трапу, они увидели с трапа белоснежного лайнера два одиноко торчащих чемодана, а чуть поодаль всю свою группу, понуро бредущую к неказистому суденышку…

Час спустя теплоходик, мелко подрагивая, отчалил от пирса и вырулил к выходу из бухты. Проплывали (нет, проходили) мимо красавца-лайнера. У доцента Волобуева и Василия Гвидонова, стоявших на палубе, отчего-то запершило в горле, когда они взглядом не могли подняться выше борта обманщика-лайнера. А тут еще теплоходик взял да и подал голос: да разве голос — тявкнул, как болонка.

— Ну и гудок, — обидевшись за маленький теплоход, печально сказал доцент. — Если бы я поднатужься, то смог бы гораздо громче.

И в который раз сам удивился буйству своей фантазии.

 

2. Красные шальвары

Воистину все познается в сравнении. Еще вчера, в порту, теплоход «Руслан» казался плюгавым, утлым суденышком, но прошла ночь — и не диво ли? — теплоход будто раздался в плечах и зримо прибавил в росте. Все, что держалось на плаву и время от времени появлялось справа и слева по борту, походило на морскую мелюзгу, которую пацаны расстреливают в электронном тире. И стал белее, похоже, «Руслан», отмытый за ночь морскими волнами. Но и это еще не все. Туристов поразило необъятное чрево теплохода. Когда первые пять групп исчезли в его внутренностях, то последней, шестой, подумалось, что матросы через какой-то донный люк сплавляют пассажиров на сушу. Ну никак пассажирская масса при самом богатом пространственном воображении не могла вместиться в данную кубатуру. Но вместилась. Расположилась. Кое-кто и с комфортом. Чудеса? Ничуть не бывало! Вспомните городской автобус. Часы «пик». Распахиваются двери и пробками от шампанского вылетают из салона честные труженики. Двадцать, пятьдесят, семьдесят человек… сто! По всем земным законам в автобусе должен сохраниться лишь водитель автобуса. Жалкие фантазии! В салоне только-только начинают уступать место гофрированным от давки инвалидам и беременным женщинам.

Василий Гвидонов устроился расчудесно. Слава те, на этот раз не соврали. Конечно, каюта была не та, что ему на минутку привиделась накануне, но… Почти все удобства и, если редко дышать, то здесь безвылазно можно просидеть хоть до Турции. Другие не могут. И потому они неприкаянными грешниками слоняются по палубе или, зазубрив расписание работы баров, круглосуточно с дамами и без дефилируют по малоалкогольным объектам.

Хохлаткина, с вечера навестив Гвидонова, наказала ему:

— Посторонних не подпускай. Надо бы на дверях череп с костями нарисовать.

— Это еще зачем?

— Мы эту каюту приспособим под штаб.

— А я?

— А ты будешь ее сторожить. Не «нокай», пожалуйста, и не строй из себя миллионного пассажира. Если бы не я, то еще неизвестно, попал ли ты бы на этот круиз.

— Ну это еще как сказать…

— А тут и говорить нечего… — Поднаторевшая на службе в словоблудии, отрезала Хохлаткина. — Вспомни-ка турецкого деда? Кстати, а ты не турок?

— Пока нет, — насупился Гвидонов. — По паспорту русский.

— Это мы уточним, — многозначительно пообещала Хохлаткина и удалилась.

Утром Гвидонова разбудил стук в дверь. Он слетел с кровати и натянул спортивное трико.

— Долго я еще буду под дверью стоять? — голосом жены поинтересовалась Хохлаткина.

— А я никого не жду.

За дверью задумались. Потом Хохлаткина не удивленно, но с надеждой спросила:

— Гвидонов, и ты с бабой? О, кобелиное племя!

— Это мое личное дело.

— Ха! — удивилась Хохлаткина. — Я сейчас Африкана Салютовича позову. Он быстро разъяснит, можно ли в коллективе заниматься развратом.

Гвидонов распахнул дверь. Хохлаткина зачем-то понюхала воздух и лишь потом шагнула в каюту.

— Плохи твои дела, Гвидонов, — И заглядывая под кровать, наклонилась, чтобы не вставать на четвереньки.

— В каком смысле?

— С дедом твоим плохо.

— Помер, что ли?

— Не знаем, не знаем. Напиши-ка, Гвидонов, объяснительную записку.

— С какой стати?

— А ты подумай, с какой.

— Я, что ли, своего деда сделал?

— Не артачься. Мы пока не знаем, кто сделал твоего деда, но объяснительную придется написать.

— Что объяснять то?

— Объясни, что так, мол, и так, а я, извините, княжеским внуком уродился и скрыл этот позорный факт от соответствующих инстанций.

Гвидонов посмотрел на Хохлаткину, как на отечественную витрину с красной и черной икрой. Та ноль внимания. Тогда Гвидонов сказал:

— Извините за прямоту. Мне показалось, что вы тетка смышленая.

— Я тебе не тетка! Ты меня в свою родню не записывай! — взвилась Хохлаткина. — Я из таких — ого-го! — слоев поднялась, что иногда и самой страшно делается.

Вопросы у Гвидонов а сразу иссякли. Он попросил листок бумаги и прямо в присутствии Хохлаткиной крупно написал: «объяснительная записка». Но объяснять ничего не хотелось. Да и что объясняться-то?

Давным-давно, еще в эру немого кино, но задолго до прихода на границу знаменитого Карацупы, дед Христофор взял да и убежал за рубеж. Не княжилось ему при новой власти. Убежал и как сгинул. Только десять лет назад, когда Василий закончил ПТУ, дед Христофор подал весточку: живу, мол, не тужу, в Турции, чего прислать. Клавдия (это мать Василия) и вообще, чем могу служить. Клавдия ответила: рада, что уцелел, но, ради бога, ничего не присылай, а то соседи со свету сживут. И про Василия написала: внук — твоя копия, тятя. От такой новости дед Христофор едва умом не тронулся. Прислал как-то на главпочтамт, до востребования десять пар замызганных джинсов. Мать их употребила на половые тряпки и только через лет пять узнала, что это самые модные джинсы в Европе и цена им — дороже новых. И тогда в сердцах Клавдия написала: «Тятя, ты видно, совсем обносился в своей Турции. Посылаем тебе красные шальвары. Ятаган, прости великодушно, достать пока не удалось» Матери всегда казалось, что в Турции люди поголовно ходят в красных щальварах и с ятаганами. Одно слово, нехристи.

Переписка неожиданно прервалась и лишь две недели назад из Стамбула пришло письмо, где, между прочим, Христофор сообщал: «С нетерпением жду Васю — внука». Откуда он мог знать, старая перечница, что Василий Гвидонов оформился полноправным туристом в ближневосточный круиз?

И вот сейчас Василий крепко задумался: получив этот намек, надо бы поставить в известность высокие профсоюзные инстанции? И сам себе ответил: ни в коем случае! Иначе бы ему не видать круиза, как собственных ушей. Наверняка бы нашелся чинуша, который рассуждает по беспроигрышной схеме. Примерно такой: дед встретится с внуком. Криминал? Нет. Но когда-то дед драпанул через границу. Виноват внук, которого не было на свете? Опять нет. Но ведь дед и внук наверняка встретятся, будут о чем-то наедине разговаривать и вполне возможно нарушат программу пребывания туристов в Турции? Закрыть на это глаза? Ладно, закрываю, я не бюрократ какой-нибудь. Пойдем дальше. Ну, а вдруг!.. Вдруг!.. С кого тогда спросят? Ты, скажут, знал и ты, скажут, не воспрепятствовал?! Значит, ты потерял бдительность, значит, ты глупый, а потому — кыш с этого теплого местечка! Точка! Финита! А мне, как говорят в Одессе, это надо?

Так бы рассуждал чинуша. И он для подстраховочки — береженого бог бережет! — заменил бы Васю на Петю или Абдуллу: вон их сколько за дверьми топчется…

Гвидонов мучался над объяснительной запиской, как Моцарт над «Реквиемом». Сто вариантов до боли в висках вертелось у него в голове. Наконец, он выбрал один. Самый короткий. «Никакого деда-князя у меня нет, — начертал Василий. — Я все придумал. Гвидонов».

Хохлаткина брезгливо перечитала записку и спросила:

— Не врешь?

— Честное профсоюзное!

— Тогда гуляй, Вася.

И Вася пошел гулять.

На палубе негде было упасть яблоку. Сочинский городской пляж, да и только. Незло припекало солнце, с кормы налетал упругий ветерок, а вокруг «Руслана» подпрыгивали и играли синие с барашками волны. За теплоходом, как привязанные, резвились чайки-побирушки, безошибочно хватая на лету кусочки батона и высокомерно игнорируя папиросные бычки. В шезлонгах млели девушки, а рядом табунились лысые и лохматые, толстые и поджарые, красивые и не очень томноволоокие мужчины. Первый день круиза и первый безлимитный аукцион. Василий увидел доцента, который с очень глубокомысленным видом склонялся то над одним, то над другим шезлонгом. Гвидонов подошел ближе и прислушался. Доцент, прокашлявшись, подступил к очередному объекту и предварительно поклонившись, грудным голосом спросил:

— Простите, вы не хотели бы познакомиться с весьма интеллектуальным мужчиной?

Из шезлонга ответили:

— А почему бы и нет?

Доцент мелко-мелко потоптался на месте и протянул ладошку:

— Очень рад. Олег Волобуев. Доцент.

— Так это вы? — И навстречу ладошке из шезлонга неохотно вздымались небрежно сложенные пальцы. — Марина.

Ноги доцента задвигались еще интенсивнее. Он три раза поклонился и, опасаясь, что от восторга взвизгнет, прикусил губу и сказал:

— Мариночка, я сейчас сниму брюки и быстро прибегу к вам.

Действительно, доцент обернулся пулей. «Не в музыкальном ли салоне он натянул плавки?» — погрешил на доцента Гвидонов и с интересом продолжал наблюдать за токованием Волобуева. Итак, доцент обернулся пулей. Но еще быстрее Марина поменялась шезлонгами с дамой очень близорукой и потому до обидного мало видевшей в своей жизни раздетых мужчин. Волобуев подал в шезлонг бутылочку холодной со льда пепси-колы.

— Спасибо, дорогой, — поблагодарили из шезлонга.

Волобуеву показалось, что на корабле треснули паруса. Он поднял голову: парусов не было. Он опустил взор и понял, что если в шезлонге сидит Марина, то разговаривал он с ней лет пятьдесят назад.

— Одалиска! Профурсетка! — ругнулся доцент и пошел надевать брюки, ибо знакомиться с дамами в неглиже Волобуев считал верхом неприличия.

Гвидонов аккуратно перешагнул через чью-то тушу и, не зная, куда ступить дальше, завис с поднятой ногой. Наконец высмотрел зону, потянул носок и заслонил кому-то лекарственные ультрафиолетовые лучи. Процедуру принимала не кто иная, как Нина Фугасова. Она и сказала:

— Эй, шланг! Ты что, стеклянный?!

— Здравствуйте, — не поздоровался, а извинился Гвидонов.

— A-а, миллионер! — узнала она Василия. — Хиляй отсюда! Ты в бойкоте. На весь круиз.

Гвидонова потянули за рукав. Он оглянулся и увидел рыжего, как сноп, и улыбчивого Антошкина, сотоварища по закупке сувениров. Антошкин, помнится, отказался тогда от его услуг, сказав:

— Ты собирай с группы деньги, а сувениры — за мной. И не боись, все будет тип-топ.

Так оно, наверное, и было. Потому что Хохлаткиной сувениры пришлись по вкусу и общественная деятельность Гвидонова на этом благополучно завершилась.

Антошкин предложил:

— Пойдем в бар, почирикаем.

Пошли, спрятались в темном уголке, заказали фанту. Антошкин зачирикал:

— Правда, что ты внук князя?

— С чего ты взял?

— Своими ушами слышал, как Хохлаткина эту новость преподносила.

— Кому?

— Дирекции круиза.

— А ты там что забыл?

Антошкин загадочно усмехнулся.

— Приближенное лицо дирекции, — нарочито важно представился он. — Личный кинооператор. Кстати, ты не хотел бы фильмик заиметь, где главного героя будешь изображать сам? Кадрики с миллионным пассажиром, скажу по секрету, получились что надо. Пальчики оближешь! Ну как?

— Я и вдруг герой фильма? Не вяжется.

— Старикашка, ты слишком высокого мнения о своей персоне. Твое дело позировать, мое — снимать. На фоне Парфенона, пирамиды Хеопса, в Стамбуле… Память на всю жизнь, на зависть врагам и друзьям.

Гвидонов отхлебнул фанты и протянул:

— A-а, ты вон что имеешь в виду. И сколько это будет стоить?

— Ролик на десять минут — стольник. Согласись, по-божески…

— Стольник. Сотня, значит? И много желающих?

— Ты восьмой. Заметано? — Антошкин выхватил ручку и нацелился вписать Гвидонова в свой кондуит.

— Заманчивая идея. Но ведь денег нет.

— Как нет денег?! — пророкотал под сводами бара голос толстого, а, следовательно, добродушного Игната Булочкина.

Не нарисовать портрет Булочкина — грех, а нарисовать — пара пустяков. Он весь состоял, а, следовательно, и раскладывался на кружочки. Кружочек — голова, кружочки — щеки, нос, глаза, шея, круг пошире — туловище с шарообразным животом и покатыми плечами; а ноги — два эллипса. Шорты на Булочкине — и те были круглыми. Раскинув руки, он приблизился к Антошкину и Гвидонову и снова пробасил:

— Кто сказал, нет денег? А боны, которыми нас снабдило передовое пароходство? А у кого боны — у того дамы, вина хоть залейся, — и он показал рукой на витрину бара. — И скажите, молодые люди, чего не хватает для полного счастья? Женщины, вино и… Думайте, думайте… Правильно, — будто услышав ответ, сказал Булочкин. — Для полного счастья необходимо расписать пулечку.

Классики минувшей поры на разных языках выпукло и несмешно поведали миру о ловцах подлейшей из фортун — картежниках. Но они не знали Игната Булочкина. Мудрейшего из главных бухгалтеров, которого картежная страсть поразила в расцвете сил, через три дня после полувекового юбилея. Сослуживцы тогда с удовольствием учиняли набеги на квартиру Булочкина, помня о неприконченных за столом запасах спиртного и яств. Но так как все новости были перелопачены, кости сотрудников перемыты, от каждого анекдота несло нафталином — однажды решили скинуться в картишки. Хозяин Игнат Булочкин до распроклятого дня карт в руках не держал и королей от дам отличал только по прическе. А тут он подсел к игроку, понаблюдал, покумекал и пришел к выводу, что ни один из его прожорливых гостей мыслить логически и рискованно не умеет. «Бухгалтерская игра», — подумал он с уважением о преферансе и со следующей пульки карты стали сдавать и на его долю. Когда по радио заиграли гимн, Игнат Булочкин с удивлением обнаружил, что ночь пролетела быстрее, чем у влюбленного, и кроме того, в кармане приятно шуршали почти сто рублей, законно отнятых у приятелей. Через месяц Булочкин по очереди растерял партнеров-сослуживцев. Начала теряться и жена, но тут Булочкин сделал тонкий ход и обучил Настасью преферансу. Теперь по вечерам они дулись в «гусарика». Настасья проявила недюжинные способности и за каждый вист дралась как львица. Вскоре Булочкин не без горечи понял, что в семейном кругу он бюджет не поправит. Охоту надо было вести в чужих угодьях. И охота началась.

Командированные на предприятие, где отбывал трудовую повинность Игнат Булочкин, при всей ловкости не могли обойти главного бухгалтера. Без его крючка-росчерка, любой «заказ», «наряд», «требование» ценились не выше бумажной салфетки. А чтобы получить подпись, надо было честно и положительно ответить на единственный вопрос: «Умете ли играть в преферанс?» Находились и такие, кто безбожно врал, и, получив десять карт, не знал, что с ними делать. Суррогатов типа «давайте в подкидного» или «веришь не веришь» Булочкин не признавал и лжецов с позором изгонял.

Много тайн познал Игнат Булочкин, ударившись в карточный загул, но одной он постичь не мог. Простенькой, как букварь: «Как быстро пролетели годы!» И когда ему месяц назад при всем честном народе подарили транзистор, а директор в своем кабинете — атласную колоду карт (моющуюся), Игнат Булочкин ошарашенно спросил:

— Как? Мне шестьдесят?!

Судя по всему, этот круиз был для Булочкина предпенсионным. Едва ли не полным составом пришли на вокзал бухгалтеры, чтобы проводить в дальний путь своего шефа. Но и тут Булочкин остался верен себе: поезд еще не тронулся, трепетали у окна косынки и руки, а он, усадив жену напротив, расчерчивал первую пульку.

Вот такой ненасытный ас предстал перед Антошкиным и Гвидоновым. Конечно, Василий Гвидонов не знал о затянувшемся лихолетье Булочкина, но и Булочкин, садовая голова, не предполагал, что в лице Гвидонова он встретил не только токаря четвертого разряда, который более чем на сто процентов вылущивает самые сложные детали, а некоронованного картежного короля. Василий точно помнит, что после соски ему в руки почему-то попадались карты. В школьные годы и в ПТУ его товарищи никак не могли уяснить, что карточный долг — это долг чести, а потому расплачивались большей частью тумаками. Было больно, было обидно, и Вася похоронил свой талант в четырех стенах. Рискнул, правда, однажды показать свое мастерство в заводском клубе, а из зала крик:

— Шулер!

На том и закончилась карьера Гвидонова-фокусника. Но со сцены Василий не ушел. Попев в хоре, он затем перешел в танцоры и… но об этом позднее.

Булочкин расстелил перед ними бумагу-скатерть, любовно изготовленную в каком-то НИИ и содержащую бесценные подсказки преферансистам: «Хода нет — ходи с бубей», «Под вистующего с тузующего, под игрока с семака» и т. д. и т. п.

— Мы по маленькой, по копеечке, — хищно успокаивал Булочкин будущие жертвы и чуть погромче позвал: — Настасья, мы ждем!

Настасья, видно, стояла под дверью, и на зов явилась незамедлительно.

— Здравствуйте, мальчики! — сказала она, присела на край пуфика и как-то послушно положила тонкие ладошки на стол. — Решили время убить?

«Ты бы нас убила, — подумал Гвидонов, — если бы мы отказались играть. Ишь, глазищи-то полыхают!»

Чета была явно из фанатиков. Прикосновение к картам вливало в них живую воду, удачно сыгранная комбинация наполняла ликованьем, а как трудно они душили восторг, когда проштрафившийся партнер записывал «в гору». Для Булочкина это были лучшие минуты в жизни. «Ну и пусть их!» — по-доброму позавидовал Гвидонов супругам. — Кто-то кайфует от музыки, кто-то от стихов, а у них своя услада. Где они еще так поблаженствуют!» И будто подтверждая мысли Василия, Настасья, выбросив карты на стол, сама себе зааплодировала:

— Мизер! — воскликнула она. — Чистый мизер!

В первой партии супруги одержали полную викторию. Антошкин и Гвидонов достали десятирублевые книжицы-боны и солидно рассчитались с победителями морфлотовскими рублями. А если Антошкин выдирал из книжки рубли, как собственные зубы, то Василий расплатился легко и красиво.

Приближался час Гвидонова. Час некоронованного короля.

«Хватит с ними миндальничать, — приказал себе Гвидонов. — Хватит при сдаче карт слюнявить пальцы. Бдительность у противника притуплена — вперед».

Гвидонов знал, что отныне он имеет моральное право повернуть фортуну к себе лицом. Чета Булочкиных являла собой высокопрофессиональный дуэт, спевшийся в длинные зимние вечера и отточивший такую систему знаков и жестов, что знай ее масоны, они бы и по сегодняшний день ходили среди нас целехонькими и неузнанными.

— Девять пик, — объявляет Настасья, и Игнату становится ясно, что взятка ему обеспечена. И он как поп или студент вистует на одном или двух вистах.

— Девять… пик, — заказывает Настасья, и Игнат равнодушно сбрасывает карты, потому что знает: пауза между «девять» и «пик» предостерегает мужа от активных действий, предоставляя возможность другим партнерам сесть в лужу.

А как замечательно «торгуются» супруги! Воркуют, как голуби. «Семь первых», — томно сообщает Булочкин. — «А семь вторых», — поднимает игру Булочкина. Сизокрылый со вздохом объявляет: «Пас». Не будь звукового сигнала, спрятавшегося за буковку «а», Булочкин мог бы и наломать дров. Но Настасья сказала «а» — и торговле конец. «А» расшифровывается просто: «Куда прешь, орясина! Семь вторых — это мой предел». Булочкин мог заартачиться и сказать: «А семь третьих» и это бы в переводе означало: «Дура, если бы ты видела мои карты! Они гораздо сильнее твоих. Ори «пас».

— Пас, — ворковала Настасья и преданно смотрела на сизаря-победителя.

И еще штук пять уловок подметил Гвидонов, с помощью которых беззаботно мухлевали Булочкины. И вот настала пора ответного удара. Первую мину Василий подложил под Игната Булочкина. Секунд пятнадцать-двадцать потребовалось ему, чтобы по-своему перетасовать колоду и сдать Игнату карты, от которых он аж зажмурился. Туз, король, дама, валет — пики; туз, король, дама — буби; туз, король, дама — крести… Десять взяток! Колом не выбьешь. Но чужой ход и поэтому девять — через паузу — пик. Слышь, Настасья?

— Пас, — быстро сказала Настасья.

— Вист, — сказал Антошкин, с удивлением обнаружив на руках только две масти.

Булочкина едва не хватил удар. Произошло немыслимое: он получил всего четыре взятки. В кармане противно зашевелились, а потом и запрыгали морфлотовские взятки. Шуток за столом поубавилось. Назревал очередной сюрприз. «Порадовать Настасью? — прикинул Василий. — Нет, не будем мелочиться». Гвидонов сдал карты, и на лице Булочкина, собранном из самых мрачных туч, проскакал солнечный зайчик.

— Мизер, — решительно объявил он и потянулся за прикупом. Прикуп пришел не к масти. А ведь на бумаге-скатерти, лежавшей под руками, параграф номер одиннадцать категорически предупреждал: «При чужом ходе — восьмерка твой враг!» Враг он и есть враг. Шесть взяток всучили партнеры Булочкину.

Морфлотовские рубли подняли в кармане крик. Голубиная семейная пара улетела. За столом сидели Кадрус и Карконта. Масонские жесты и знаки не срабатывали. «Ты оглохла!» — рычал Булочкин. «Ты ослеп!» — восклицала Булочкина.

Наконец, игра подошла к концу. Свинцовыми каплями-слезами упали на стол книжечки-боны.

— А тебе в каюте отдам, — пообещал Булочкин невеселой супруге.

И они ушли. Антошкин на радостях заказал шампанское.

— Дали мы им по мозгам! — раздухарился он и вдруг спохватился: — Вася, ты так и не ответил: князь ты или не князь?

— Токарь я, — отмахнулся Гвидонов. — Это что-нибудь меняет?

— Остряк, — задумчиво усмехнулся Антошкин. — Полжизни бы изменило. Но, — он поднял палец, — лишь в том случае, если твой дед князь и если он не окочурился. Сколько ему сейчас лет?

— Под восемьдесят, — бездумно ответил Гвидонов.

Рыжий Антошкин взвыл от восторга:

— Ага, раскололся! А Хохлаткина — дура. Я сразу понял, что ты ей туфту подсунул.

— Какую туфту?

— Объяснительную.

— Ты и это знаешь?

— Вася, давай договоримся: Антошкин знает про каждого. Не веришь? Дай лапу, я погадаю. Ты холост, вернее разведен, средний заработок — двести рэ, живешь с мамой в двухкомнатной квартире… Стоп, Вася! А эта загогулина откуда взялась? Неужели? — Антошкин поднял глаза. — Вася, ты еще и артист?

— Брось чепуху молоть! — Гвидонов поднялся, слегка уязвленный всезнайством Антошкина. — И насчет деда попридержи язык. Нищий он. Как дервиш. Я ему сухари везу.

— Ну и ладушки, — легко согласился Антошкин. — А про фильм не забудь. Я и название придумал: «Василий Гвидонов в зарубежном турне». Звучит?

Василий отправился в каюту. Она была занята. Хохлаткина проводила инструктаж актива группы. Гвидонов приоткрыл дверь и услышал очередное напутствие Хохлаткиной:

— И ничего не вижу зазорного, если гуляя по городу пятеро туристов возьмутся за руки. Они тут привыкли к нашим нормам поведения. Гвидонов, ты что хотел?

Василий потянулся и зевнул.

— Поваляться на кровати, — ответил он.

Хохлаткина всплеснула руками, призывая актив в свидетели: посмотрите, мал, какой нахал этот Гвидонов.

— Здесь штаб, Гвидонов, — отрезала она. — До двадцати двух ноль-ноль.

Делать нечего, Василий стал бездумно слоняться по кораблю. У бассейна-проруби по-прежнему жарились любители морских купаний и пляжных знакомств, вертели карусель неутомимые чайки, гордо и неприступно высился среди полуголых путешественников переодевшийся в костюм-тройку доцент. Потекли в кассы баров морфлотовские рубли в обмен на коньяки и шампанское. «Русскую» пока не трогали, и она покорно ждала своего часа. Из музыкального салона слышались крики и смех. Василий попал в самый разгар викторины. Культмассовик — длиннющая, сухая дама и почему-то без лорнета — скрипучим голосом безжалостно зондировала интеллект пассажиров.

— Кто это? — вопрошала она, на палочке поднимая портрет поэта Лермонтова.

— Джигарханян, — мгновенно реагировал хорошо и много поживший пассажир в чесучовом костюме.

Дама презрительно не замечала слабого на голову сверстника и извлекала следующий портрет.

— А это кто? — В зал мудро смотрел Л. Н. Толстой.

— Джигарханян, — стреляло в ответ.

— Мы видим Льва Николаевича Толстого, — снизошла до пояснения культмассовик, — гениального писателя…

— Это ведь надо! Обмишурился, — сокрушался чесучовый костюм. — А ведь вылитый Джигарханян. Из кинофильма «Место встречи изменить нельзя». Помните?

— Ничего общего! — не разлепляя губ, манерно отвечала просветительница.

Пассажир нахмурился: в голове складывался достойный отлуп. Наконец, отыскался:

— Если это Толстой, то где же Джигарханян?

— Мы сегодня в писателей играем, а не в артистов, — ловко вывернулась культмассовик. — И мне смешно (для наглядности она хохотнула), что вы до сих пор этого не поняли.

— Не учи дедушку кашлять, — наставительно произнес странный пассажир. — Давай в артистов играть.

Следующей викторины Гвидонов не мог выдержать и поэтому счел за лучшее исчезнуть по-английски…

Проснулся Гвидонов в прекрасном настроении. Сегодня они будут проходить Босфор. Восьмым чудом света называют его турки. Василий к громким прозвищам относился скептически. Порывшись в памяти, он пришел к выводу, что нет ни одной страны в мире, где хотя бы краем уха не слышали про семь чудес и не отыскали в своем царстве-государстве восьмое и самое-самое распрекрасное чудо.

Пассажиры сгрудились у левого борта. Теплоход вошел в Босфор. Сиял, сверкал и блистал Стамбул. Сотни минаретов ракетами вонзались в небо. Город как бы стекал в голубой пролив, беспорядочно разбросав на холме отели и банки, мосты и автострады, кофейни и рестораны.

— Товарищи, перед нами одна из гнойных капиталистических язв — Стамбул, — голосом Африкана Салютовича заговорил динамик. — Прошу не суетиться и не паниковать. По утвержденной программе мы посетим Стамбул на обратном пути.

Пролив сузился. До берега было рукой подать. И тут внимание туристов привлекла живописная группа на небольшом пятачке. Завидев «Руслан», из группы выдвинулся духовой оркестр и грянул «Встречный марш». Позади группы стояли длинные, как паровозы, легковые автомобили. Из одного из них почтительно вывели седобородого старца и бережно, как хрупкую вазу, доставили к самому берегу. Старец молитвенно сложил на груди руки и с достоинством поклонился. В следующий миг за спиной старца возникло огромное полотнище. На полотнище было начертано: «Васе, внучьеку — ура!!!» Оркестр заиграл «Славься!» В небе над теплоходом лопнули три ракеты.

На «Руслане» онемели. Истуканом стоял и Василий Гвидонов. Он и не почувствовал, как на его руку легла теплая ладонь Нины Фугасовой.

— Поприветствуйте дедушку, ваше высочество, — тихо сказала Нина.

— Как? — Гвидонов воззрился на Фугасову.

— Помашите ему рукой. Да не очкуйте, ваше высочество!

— То есть?

— Не очкуйте — это, по-вашему, не бойтесь, — терпеливо пояснила Нина. — Ну, смелее, смелее!

В это время динамик заговорил снова:

— Василия Гвидонова просят срочно пройти в свою каюту. Повторяю…

Гвидонов бросил прощальный взгляд на берег, на деда Христофора, замершего в почтительном поклоне и, по-арестантски заложив руки за спину, вальяжной походкой направился в каюту. Народ расступился, как перед поливальной машиной.

— Князь, князь идет, — завистливо и чертыхаясь шептали за спиной.

Василий зашел в каюту и, напоровшись на взгляд Хохлаткиной, замер.

— Ну, внучьек, — сказала Хохлаткина. — Есть дед в Турции или нет деда в Турции?

— Есть. Сами, небось, видели.

— И вы его узнали?

— Конечно, узнал.

— А как вы его узнали, — искренне заинтересовалась Хохлаткина, — если он удрал шестьдесят лет назад?

— Очень просто узнал.

— Очень просто? Поделитесь…

Гвидонов обреченно вздохнул и ответил:

— Я узнал его по красным шальварам.

Игра в вопросы и ответы продолжалась долго-долго…

 

3. Операция Африкана Салютовича

Предложение Хохлаткиной дирекция круиза энергично забраковала.

— Пардон, — сказали ей, — но это чушь.

И разъяснили. Представьте, говорят, сходят с палубы туристы, ни с того ни с сего хватают друг друга за руки и по пятеро устремляются к достопримечательностям. Местные власти нас могут не понять. Или того хуже: сочтут за какую-нибудь демонстрацию.

— Но они ведь знают, — сказала Хохлаткина, — что для нашего человека чувство локтя превыше всего?

— Знают, но далеко не все, — снова возразили ей.

— Хорошо, я подчиняюсь, — устало произнесла Хохлаткина, хотя в душе ее клокотала стопроцентная уверенность, что дирекция круиза на сей раз притупила бдительность и явно не докумекала. А ведь как ладненько разбила она всю группу на пятерки и ночью провела генеральную марш-репетицию на палубе. Вспомнила, как она резко осадила Африкана Салютовича, который настаивал, чтобы туристы сверяли строй по правофланговому и на виду у правительственных учреждений обязательно печатали шаг.

— Ихнему удивлению не будет границ! — радовался своей сметливости староста группы. — Да не раз пройти, а раза три-четыре, как?

Группа загалдела и сразу нашла понимание у Хохлаткиной. А вот она у дирекции круиза его не находит.

— С Гвидоновым что будем делать? — напоследок спохватилась Хохлаткина. — Может, и его на самотек пустить?

— Ваше дело, — сказали ей. — Но не забывайте, что Гвидонов — турист, все экскурсии им оплачены и не пускать его на берег мы не имеем права.

— Но его-то, надеюсь, можно поддерживать… за руки?

— Ваше дело.

После очень подробной беседы с Хохлаткиной у берегов Турции Василий Гвидонов почти не удивился, когда на землю древней Эллады он ступил крепко и нежно поддерживаемый с одной стороны Африканом Салютовичем, а с другой — Ниной Фугасовой. Чуть впереди, зорко посматривая по сторонам, шествовали Хохлаткина и кинооператор Антошкин. До автобусов — метров двести — дошли без приключений.

— Хорошо шел, — похвалил Гвидонова Африкан Салютович, подсаживая его в машину.

На сиденье они расположились рядом и с интересом стали озираться по сторонам. Мимо проплывали обыкновенные и причудливые здания, зеленые островки скверов, толпы прохожих и несметное количество магазинов. Но толпы почему-то не выстраивались ни в какие очереди и продавцы сонно, рассевшись у дверей, провожали взглядом людской поток.

«Странно, — засвербило в голове у подозрительного Африкана Салютовича. — Магазины есть, а очередей нет. Так не бывает. Ведь у нас сейчас в очереди стоят, чтобы спросить: за чем стоите? Неужели прогресс только нас коснулся? Или это…»

Нежданная, но очень красивая догадка поразила старосту.

— А ведь сегодня четверг! — вскинулся Африкан Салютович.

— Ну и что? — спросил Гвидонов.

— Не улавливаешь связь?

— Связь? Какую связь?

— С капитализмом. С сутью его.

— Не приходило в голову.

Африкан Салютович безрадостно вздохнул и посетовал:

— Подкован ты слабо. Наверное, от политзанятий уклоняешься. Я сейчас гляжу на эту Грецию — и она передо мной как на ладони.

— Поделились бы.

— И поделюсь. — Откашлявшись, Африкан Салютович потяжелевшим голосом продолжал: — Сегодня четверг — это раз. Какой делаем вывод? Четверг — рабочий день. На улице народу — как муравьев — это два. А в магазины никто не заходит — это три. Какой итог получается? Самый решающий. Все эти люди бедные и несчастные. Потому что они безработные и им не на что заходить в магазин. — Он встал со своего места и призвал: — Посмотрите по сторонам, товарищи. Посмотрите на эти лица, у которых понурый вид и, может быть, от голода вытянулись носы.

Африкан Салютович малость смутился, когда водитель автобуса повернулся в его сторону и показал большой палец.

— Ка-ра-шо! — с чувством, хотя явно ничего не понял, проговорил он.

А смутился староста потому, что увидел у шофера клюв, который мог поспорить с пеликаньим. Гвидонов похлопал старосту по колену:

— Не тушуйтесь, — сказал он, — я думаю, у нашего водителя неполная рабочая неделя.

— Вероятно, — хмуро согласился Африкан Салютович и запретил себе глазеть по сторонам.

При выходе из автобуса процедура повторилась. Гвидонова подхватили под руки и молча поволокли к великому памятнику — храму Афины Парфенон на Акрополе.

— О, Парфенон! — воскликнула гид-гречанка и с повлажневшими глазами что-то сказала переводчику.

— О, Парфенон! — сказал наш переводчик и скосил глаза в блокнотик. — О, мраморный, дорический периптер с ионическим скульптурным фризом. О!

Лица туристов сделались столь почтительными, что гид-гречанка восторженно всплеснула руками и мысленно плюнув на регламент, долго и с жаром рассказывала о древней архитектурной жемчужине. Наш переводчик, хоть и не разгорячился, но исходные данные произносил громко, отчетливо, и, как гречанка, не забывал употреблять букву «о».

— О, четыреста сорок семь тире четыреста тридцать восемь до н. э., построенный Гектином и Калликартом. О, площадь Парфенона тридцать и восемьдесят девять сотых метра помножить на шестьдесят девять и пятьдесят четыре сотых метра. О, статуи фронтонов, рельефы метон и фриз. Руководил работами Фидий! О!

Пока гид и переводчик не по-волжски окали, ряды туристов мало-помалу вымывались и пристраивались к другим группам, где объяснения давались и не столь эмоционально, но зато ближе к родной речи. Лишь неразлучная тройка — Африкан Салютович, Гвидонов и Нина — угрюмо внимала громкоголосящему дуэту гида и переводчика. И тут дуэт распался: переводчик уперся взором в чистую страницу-шпаргалку и, сглотнув слюну, умолк. Гид что-то сказала. Переводчик высокомерно промолчал. Гид сказала еще что-то. Переводчик вернул листы-шпаргалки в первоначальное положение и без подъема промямлил:

— О, Парфенон, о, мраморный, дорический периптер…

Гид обиженно проговорила по-русски:

— Я не сказала Парфенон. Я не сказала периптер…

— Ну и что? — петушком вскинулся переводчик и выкинул вперед ладошку. — Это что, по-вашему, не Парфенон? или, скажете, — не периптер?

— Да, но…

— Или скажите, что наша Большая энциклопедия глупее других? — И не услышав ответа, распетушившийся переводчик заключил: — В таком случае я напишу заявление о вашей профессиональной убогости.

При слове «заявление» глаза гречанки сделались стеклянными и, припомнив скандальную историю из практики своей фирмы, она тихо сказала:

— Икскьюз ми. Я сказала Парфенон, я сказала периптер…

— Вот это по-нашему, — целиком и полностью одобрил Африкан Салютович действия гида и, стой иностранка поближе, он бы непременно похлопал ее по плечу.

Древний Акрополь старосте вскоре приелся. Гвидонов это почувствовал, когда тот, набив карманы осколками Парфенона, а на самом деле камушками, привезенными ночью специально для жадных на сувениры туристов, начал жаловаться на головокружение, сбитые ноги и вообще как-то скис и потух.

— Булыжники — они и есть булыжники, — подытожил он свои впечатления. — У нас и постарее есть.

Прямо скажем, не любил Африкан Салютович, когда кто-нибудь принижал нашу собственную действительность и ее явления.

— В Афинах, к сожалению, — поскучневшим голосом вещала гид-гречанка, — смог разрушает памятники.

— Да разве это смог? — обиделся Африкан Салютович. — Вот у нас смог — да-к смог!

— У вас — это где?

— Где, где? Да везде! — ушел от прямого ответа староста. И настороженно примолк, исподволь глянув на суетящихся неподалеку двух иностранных граждан с кинокамерами. Он засек эту парочку, когда они сошли с теплохода, но учитывая, что греков вместе с иностранцами в Греции всегда несравнимо больше, чем советских людей, поначалу не придал этому факту значения. Ну мало ли кто, прикинул он, жужжит камерами, завидев наших туристов. Потом староста «сфотографировал» эту пару, когда они садились в автобус, когда покидали его и, пожалуйста, тут не дают покоя, снимая с разных точек. И что любопытно: камеры эти иностранцы нацеливают только на него, Нину Фугасову и, понятно, Гвидонова.

— Нина, — обратился он к Фугасовой, — ты заметила, что вон те два бездельника все время ходят за нами и фотографируют?

— Те, малохольные, что ли? Конечно, заметила! Вон тот, что слева, мне еще жвачку дал.

— Какую жвачку? Когда? — опешил Африкан Салютович, казня себя за потерю бдительности.

— Когда мы из автобуса выходили. Он мне и руку подал.

— И ты… Но он ведь иностранец!

— Африкан Салютович, не прикидывайтесь шлангом!

— А если они… — Кто «они» Африкан Салютович додумать не успел, потому что на дороге, по которой они спускались к автобусу, как из-под земли вырос смуглолицый мужичок и гаркнул во все легкие:

— Здорово, соотечественники!

Лихо щелкавшие каблуки и подметки словно налетели на песчаную косу — пошипели и замерли. Беззаботно растянувшаяся цепочка туристов образовала непробиваемый круг, поставив лицом к лицу Хохлаткину и смуглолицего смутьяна. Смутьян снова крикнул:

— Здорово, говорю, соотечественники!

Не оборачиваясь, Хохлаткина распорядилась:

— Африкан Салютович, подойдите ко мне!

Круг разомкнулся, через трещинку выдавив из своих недр коренастую фигуру старосты. Староста оценивающим взглядом окинул незнакомца и невежливо, но и не грубо сказал:

— Кто такой? Документы!

Смуглолицый картинно хлопнул себя по ляжкам и переспросил:

— Документы? А на кой хрен они вольному человеку?!

— Так… Значит, без документов. И давно ты вольный человек?

— Третий год пошел, а что?

— Диссидент, выходит?

— Что-о-о? Ты лучше скажи, как Продовольственную программу решаешь?

Тут вмешалась Хохлаткина:

— Товарищи, не поддавайтесь на провокацию. Быстренько идем к автобусу.

И группа пошла к автобусу. Кроме Африкана Салютовича. Он еще и себе не мог объяснить, с какой стати остался с глазу на глаз с чернявым крикуном. Дать в ухо? И тем самым выразить отрицательное отношение к подобным типам? Нет, об этом он не думал. Подискутировать и наставить на путь истинный? Не то. Пока Африкан Салютович размышлял, какая нелегкая его тут задержала, смуглолицый кричал вслед группе:

— Ну и дундуки вы! Я-то хотел в дешевый магазин вас сводить. Денег ведь у вас на одну туфлю. А я бы по старой памяти…

— Отставить! — прикрикнул староста и не без удивления заметил, как незнакомец на миг подтянулся. То был рефлекс человека, служившего в армии и на всю жизнь запомнившего старшину-наставника.

Идея пришла Африкану Салютовичу первостатейная… Но вида он, конечно, не подал, что забеременел прямо-таки государственной мыслью и, сдержанно потолковав на разные темы, восвояси отпустил смуглолицего полузнакомца. А сам поспешил к автобусу. Плюхнувшись на сиденье, он сквозь зубы процедил:

— Изменник. Предатель. Дезертир. Ну мы еще посмотрим — кто кого.

Лапидарный монолог сменило грозное молчание. Но и оно не было всепоглощающим, ибо нет-нет и приоткрывало ушные заслонки, чтобы выхватить извне толику чужих слов.

— Я спрашиваю у девчонок по-английски, — делилась впечатлениями учительница Белкина, — кто, мол, они такие? А они отвечают: мы будущие морские офицеры греческого флота. Другие бы сказали — никогда бы не поверила.

— Завал! — объявила Нина Фугасова. — А мы с Васей Гвидоновым и Африканом Салютовичем видели место, где торчала двенадцатиметровая статуя из золота.

— Из чистого?

— А то еще какого?

— И куда она девалась?

— Украли, повезли морем и утопили.

Африкан Салютович тихонечко застонал: убей, он и слыхом не слыхивал ни про место, где «торчала» статуя, ни про ее размеры, ни про ее химическое благородство. «И это потому, — попенял он, — что на древние камушки позарился».

— А ты слыхал про статую? — спросил староста у Гвидонова, втайне надеясь, что Фугасова присочинила.

— Слыхал.

— Странно. Почему тогда я не слыхал?

— Спали, Африкан Салютович. Как конь.

Африкан Салютович неожиданно повеселел: все разлеглось по полочкам. И жвачка, подсунутая Фугасовой иностранцем, и золотая статуя, будь она неладна.

— Это с армии привычка. Я всегда любил стоя.

— Оно и видно, — про себя усмехнулся Василий.

На теплоход туристы рванули как домой. Каюты-кубрики, хоть и тесные, да свои, бармены жуликоватые, но ведь дурят не на доллары, а на свои кровные, а обеды на теплоходе? Разве сравнятся они с заморскими питательными пунктами, где на добавку не то что котлету, а ломтик хлеба не дадут. Стоят вышколенные официанты у стены и зыркают по сторонам, кто и как вилкой орудует или ножом. Между собой понятливо ухмыляются. А подумали бы своими головами: много ли ихнего простого люду по ресторанам (не по забегаловкам) шастает. Так думал Василий Гвидонов, без двусторонней поддержки возвращаясь на теплоход. Без старосты Нина Фугасова постеснялась взять его под руку и молча шла рядом. Тут опять откуда-то вывернулись иностранцы с кинокамерами и, пятясь и приседая, стали снимать Василия и Нину. А Василий взял да и обнял Нину и кадры получились, наверное, мировые, потому что иностранцы восторженно зацокали языками.

— Прошвырнемся по магазинам? — предложила Нина.

— Нет, надоело под конвоем ходить.

— Это я-то конвой?

— А то нет? Поначалу чуть руки не вывихнули.

— Ну, смотри, а я прошвырнусь.

Поднимаясь по трапу, Василий увидел, как Африкан Салютович что-то жарко шепчет на ухо Антошкину. Антошкин согласно закивал своей рыжей головой.

Спустя два часа туристы вновь устремились в город. На этот раз по магазинам. И случилось так, что Нина Фугасова отстала от группы. Засмотрелась на витрину с жемчугами и алмазами, хватилась — никого нет. Постояла, подумала — повернуть назад? Глупо. Когда ей еще доведется увидеть такие роскошные магазины? Как этот, например. С люстрами. Нина зажмурилась, чувствуя, что начинает выпадать в осадок. Когда открыла глаза, то увидела, что двери магазина распахнулись и царственным жестом пресимпатичный грек приглашает ее зайти вовнутрь.

— Прошу, мадам. Рад вас видеть, — на чисто русском языке поприветствовал ее красавец-грек.

— Я только посмотреть, можно? — И Нина переступила порог.

— Сочту за честь, мадам.

Нина прекрасно понимала, что взвизгивать от восторга и со стоном заламывать руки при виде заграничного барахла крайне неприлично. Но барахло было таким красивым, что Нина с дрожью в голосе сказала:

— Офонареть можно!

— Почему же нельзя? — воскликнул красавец. — Будут и фонари. Вам хрустальные или что-нибудь поинтимнее?

— Электрический, с батарейками, — сказала Нина.

— У мадам очень тонкий юмор. Извините, не держим.

— А жаль, — искренне огорчилась Нина. И тут ее взгляд зацепился за сногсшибательную люстру с подвесками — ну точь-в-точь как у режиссера Криволупова. А главное, она смотрелась в сто раз скромнее, чем ее расфранченные подруги.

— Интересно, сколько может стоить такая люстра? — почти равнодушно спросила Нина.

— Эта? — небрежно поинтересовался продавец и, выудив из-под прилавка раздвижную лесенку, в пять секунд снял люстру, как елочную игрушку. Она хрустально тренькнула подвесками и — о, чудо! — вспыхнула в руках грека электрическими огнями. Люстра сияла, играла, завораживала.

«Да неужели я окривела? — изумилась Нина. — Сравнила красавицу с криволуповским набалдашником».

— Неплохо смотрится, — вслух сказала она. — Но вы не назвали цену.

— Не в цене дело. Мадам, могу ли я рассчитывать на вашу откровенность?

— Это в каком смысле? — насторожилась Фугасова, сразу вспомнив, что она находится в капиталистической стране.

— Нет-нет, не волнуйтесь, ракетных установок мы касаться не будем. Я бы хотел поговорить на глубоко личные темы.

Нина почувствовала, что ее гэдээровская сумочка медленно, но верно стала наливаться свинцом. Еще немного, и она будет, как гиря.

— Продолжайте, — вежливо попросила Нина.

— Скажите, мадам, вы знакомы с Гвидоновым?

Сумочка полегчала.

— С Васей? Конечно, знакома. Да его весь теплоход знает. Он ведь у нас миллионный пассажир.

— Вот как! Это интересно. Вы с ним из одного города?

— Да.

— И, простите, вы всегда с ним так неразлучны, как сегодня?

Нина задумалась. Она ведь не могла сказать продавцу, что выполняла общественное поручение товарища Хохлаткиной.

— Ну-ну, не смущайтесь, мадам, — по-своему истолковав паузу, поторопил с ответом красивый продавец.

— Почти всегда, — легко соврала Нина.

— Как говорится, вопросов больше нет. Но должен огорчить вас, мадам. Люстра, которая вам так понравилась, к сожалению, с крупным дефектом.

— Я не вижу никакого дефекта.

— Тем не менее это так, — вздохнул продавец. — А по нашим правилам за бракованные изделия мы берем самую минимальную цену. Скажем, пять долларов, мадам. Устраивает?

— Пять? — не сдержала радостной улыбки Нина, предполагавшая, что за покупку придется отдать все тридцать долларов. Гэдээровская сумочка легко распахнулась и на прилавке появилась требуемая сумма. — Скажите, а какой дефект у люстры?

— Я не специалист, мадам, но, думаю, внутренний.

— А по виду не скажешь. Заворачивайте!

— У нас так не принято. Я упакую люстру, выпишу вам чек, ну и… — продавец пощелкал пальцами, — чтобы не было недоразумений на теплоходе, мой помощник — эй, Николай! — доставит покупку, куда вы укажете.

Когда Нина в сопровождении здоровенного амбала появилась у теплохода, на палубе, говоря по-новомодному, поднялся шорох. Шорох превратился в базар, когда Нина похвастала покупкой. После «охов» и «ахов» последовал резонный вопрос: «Почем?».

— Пять долларов, — бесхитростно ответила Нина и наиболее любопытным предъявила чек. Чек пошел по рукам: его разглядывали в очках и без очков, небрежно и как фальшивую банкноту, а кто-то со тщанием и обнюхивал.

— Что-то тут не так, — глубокомысленно произнесла Хохлаткина и вскользь поинтересовалась: — А ты, Нина, запомнила, где этот магазин находится?

— Конечно, я сейчас план нарисую. Значит, похиляете от порта направо… А продавец симпатяга и лопочет по-русски, как мы.

Палуба опустела. Спустя четверть часа, воровато озираясь, на берег сошел рыжий Антошкин, а следом настроенные весьма решительно — Хохлаткина и доцент Волобуев.

— Я одну люстру дочке куплю, — не таясь, делится планами доцент, — а другую…

Кому предназначалась другая люстра Нина не услышала, голос заглушил чей-то неровный топот и голос без малейшего оттенка дружелюбия. Голос потребовал информацию:

— Где этот рядовой необученный?

— Кто?

— Антошкин.

— Африкан Салютович, он ушел в город, — сказала Нина.

— Да как он, каналья, мог уйти в город, если мы договорились встретиться?! Скажи, как?

— Не знаю, — чистосердечно ответила Фугасова.

— Тогда я пойду один, — решительно объявил староста и, капризно скривив губы, посетовал: — Необученный… Что с него взять?

Громыхая сандалиями, Африкан Салютович исчез. Нина прошлась по пустой палубе, а потом спустилась в каюту. Вроде бы поваляться отдохнуть, а на самом деле, чтобы в тиши еще раз посмотреть на люстру и попытаться найти злополучный дефект. Но едва она распахнула створки коробки, раздался стук.

— Нина, ты здесь? — Голос принадлежал Хохлаткиной.

— Войдите!

— Нина, немедленно зайди в штаб! — И уточнила: — К Гвидонову.

В штабе расположились Хохлаткина, Волобуев и сам хозяин каюты Василий Гвидонов. У руководителя группы и доцента лица были такими кислыми словно, они только что нажевались теперешнего апорта. Хохлаткина пальцами рассыпала дробь по столу.

— Нина, — спросила она, — где ты купила люстру?

— В магазине?

— В каком?

— Я ведь нарисовала. И продавца легко узнать: красивый и по-нашему шпарит.

— Никаких красивых, которые шпарят по-нашему, — веско объявила Хохлаткина, — мы на твоей улице не нашли.

Нина Фугасова искренне удивилась:

— Вы хотите сказать, что я вам лапшу на уши навесила?

На секунду воцарилась пауза. Хохлаткина вопросительно посмотрела на доцента. Доцент перевел:

— Нина хотела сказать, что она нас не обманывала. Так?

Нина кивком головы подтвердила: так. Хохлаткина пристально посмотрела на Фугасову и с четкостью метронома проговорила:

— Продавец, похожий на замухрышку и ни бельмеса не понимающий по-русски, за пять долларов предложил нам с Олегом Владимировичем одну подвеску от люстры. А вся люстра стоит триста долларов.

— Иди ты!

— Да, милая моя, триста долларов. Что ты теперь скажешь?

Нина поднялась с диванчика и, подбоченясь, укрепила кулачок на талии.

— Что я скажу? Фигня! Чек видели? Еще раз посмотрите и умойтесь. Адью! — и она вышла из каюты.

Гвидонов одобрительно хохотнул:

— Молодец, Нинка!

— Ты-то чему радуешься? — повернулась в его сторону Хохлаткина и вздохнула: — Ну и группка подобралась! Дома и не расхлебаешь. С одной стороны княжеский внучек, с другой — проныра.

— Почему проныра? — заступился Гвидонов. — Втрескался мужик и преподнес подарочек.

— За подарки платить надо. Вот что, Гвидонов: завтра утром ни ты, ни Фугасова в город не пойдете. А в обед, слава богу, в Африку поплывем. Пойдемте, Олег Владимирович.

Гвидонов сказал:

— В город мы пойдем. Я и Нина. Честное профсоюзное!

Суматошный день сменился тихим ласковым вечером. Палубу заполнили сытые, умиротворенные пассажиры. Плеск воды и яркие, почему-то кажущиеся чужими, крупные лохматые звезды располагали к задумчивости и мудрому молчанию. Но намеченное свершилось, а потому думать было не о чем, а молчать — кощунственно. Из недр «Руслана» неслась музыка, зазывая в бары и обещая неповторимый вечер. С шампанским, рюмочкой коньяка (тогда еще люди не знали, что пить вредно). И вдруг на палубе стало очень тихо. Так тихо, словно каждого гуляющего туриста накрыли стеклянным колпаком. Гремел лишь один голос, легко узнаваемый голос Африкана Салютовича:

— Эй, боцман, свисти всех наверх! — неслось с пирса.

Туристы в предвкушении бесплатного зрелища метнулись к правому борту. Их взорам предстала странная картина. Африкан Салютович, по-медвежьи облапив огромный мешок, пытался повалить его наземь. Мешок отчаянно сопротивлялся: глухо выл, причитал, матерился. То и дело сбиваемый в горизонтальное положение, он каким-то чудом вздымался, чтобы через секунду получить оглушительный пинок и вновь распластаться на пирсе. Не дождавшись боцманской команды, Африкан Салютович сменил тактику:

— Антошкин! На помощь! Ко мне!

Капитан теплохода приложил ко рту рупор и спросил:

— Что происходит?

Африкан Салютович со всему маху рубанул сандалем по мешку и с достоинством ответил:

— Я захватил изменника родины!

— Какого еще изменника? — громыхнуло с капитанского мостика.

— Самого настоящего. Он, гад, с грузового судна убежал.

Мешок сусликом замер у трапа, прислушиваясь к разговору.

— Снимите с него балахон, — приказал капитан.

Африкан Салютович повиновался. Чиркнул, по-видимому, перочинным ножичком по тесьме и мешок свалился к ногам пленника. В пленнике туристы узнали смуглолицего мужичонку, который подкарауливал группы у автобусов.

— Кто такой? — спросил капитан.

— А твое какое дело. Я вольный человек, — развязно отозвался смуглолицый, потирая ушибленный бок.

— Врет он, товарищ капитан, — вмешался Африкан Салютович. — Это гад — изменник, предатель и дезертир. Мы его привезем домой и судить будем.

Капитан устало сказал:

— Товарищ турист, и охота вам, прошу прощения, с дерьмом связываться? Пусть он катит на все четыре стороны. И у нас воздух будет чище.

Африкан Салютович переступил с ноги на ногу, посмотрел на свои сандалии, прикинув расстояние от обувной пряжки до зада вольного человека, но, подумав, от активных действий воздержался, лишь напоследок буркнул: «Пшел вон!»

Смуглолицый наклонился, аккуратно свернул мешок и сунул его под мышку.

— Сгодится в хозяйстве. — Потоптался, ни слова не услышав в ответ, потом сказал: — А чо, братва, возьмите с собой, а? Хрен с ним, отсижу положенное, зато дома буду. А?

Народ, как когда-то, безмолвствовал…

 

4. Похождения Антошкина

Из четырех действий арифметики Антошкину очень нравилось умножение. Ну, — не чудо ли? — выводишь две махонькие цифры, ставишь между ними косой крестик и в итоге получается нешутейная, ласкающая глаз сумма. Да еще если в рублях. Но умножать свои доходы Антошкину удавалось крайне редко. Приумножать — да. По мелочишке, по зернышку, но — худо-бедно, а к тридцати годам Антошкин сколотил энную сумму, которую он держал в строжайшей тайне и на трехпроцентном вкладе в сберегательной кассе.

Стать миллионщиком Антошкин и не помышлял. Хлопотно и чревато. Кроме того, врезалась ему в память до одури простая фраза, сказанная малознакомым, но проницательным киномэтром.

— Нет, старик, — ни с того ни с сего как-то высказался киномэтр, — ты никогда не будешь миллионером.

— Это почему? — слегка обиделся Антошкин. Просто так, на всякий случай.

— Очень просто. Ты не любишь сдавать пустые бутылки.

Антошкин тогда рассмеялся: нашел связь, чудак, — пустые бутылки и капитал. Потом пораскинул мозгами и — елки-моталки! — согласился с мэтром. Лишь сверхскупердяйство, аскетизм на грани голода, вышибание копеек из чужого помета или чего-то схожего — вот тогда в мошну и побегут хрустящие разноцветные купюры.

Антошкин был жизнелюб. И он не смог бы продавать товар для анализов даже при весьма почтительном отношении к мало конвертируемому рублю. Он был хват, оборотистый малый, не кряхтя зарабатывал десятку там, где другому показывали дулю, и, крепкими зубами надкусывая бутерброд с салями, он знал, что и завтра ему перепадет всамделишний деликатес. С расчетливой щедростью, угощая нужных людей, Антошкин с бесшабашностью кутилы выкрикивал строки из Омара Хайяма:

И поначалу казнился Антошкин, что тревожа Хайяма, он, возвышаясь над столом, мысленно, с точностью компьютера плюс чаевые, прикидывал, во что обойдутся ему эти летящие мгновения. Бывало, дорого, но пирушка окупалась, как правило, не единожды.

К предстоящему круизу Антошкин готовился с тщательностью полярного исследователя. Не без потуг пробившись в заветную группу, он поставил перед собой две цели: а) окупить поездку; б) набрать кое-какого зарубежного товара. С «а» дело обстояло просто: девять кинороликов о туристах — девятьсот рэ в кармане. «Б» требовало подключить к процессу раннее дремавшие, а то и бессовестно дрыхнувшие извилины. На валюту, выданную соотечественникам, можно было, не торгуясь купить дюжину шикарных открыток и одни безразмерные колготки. Или дюжину колготок и одну открытку. Антошкина такая дилемма не устраивала, и он на всякий случай прихватил с собой полукилограммовую банку черной икры и новенькую кинокамеру, миновавшую таможню в чужом чемодане.

Зарубежные красоты ничуть не волновали Антошкина. И даже в египетских пирамидах он увидел лишь удачные декорации, на фоне которых позировали киногерои будущих документальных фильмов. Потом группа вернулась в гостиницу. По-нашему, она называлась «Красный ковер». С дивным бассейном и великолепными барами по краям. Но не толпились у стоек изнывающие от жажды туристы, ибо цены на прохладительные напитки не укладывались ни в одной даже самой думающей голове. Чокнуться можно: минеральная вода — три доллара. А еще говорят — не загнивают.

Антошкин поправил на боку кинокамеру (новую), проверил на месте ли (под пиджаком) черная икра и, словно прощаясь, с тоской посмотрел на распластанные тела своих соотечественников. Игнат Булочкин и его верная половина Настасья дулись в «преферанс-гусарик», доцент Олег Волобуев томно и по-юношески смущенно поглядывал на повеселевшую Хохлаткину, Нина Фугасова и Гвидонов мокли в бассейне, а неутомимый Африкан Салютович, сгруппировав до полувзвода слушателей, внушал им, что «личный состав человечества никогда не допустит войны». Поймав взгляд Хохлаткиной, Антошкин помахал ей рукой и отправился восвояси. Якобы доснимать натуру.

На базаре, которому не было видать ни конца, ни края, ор стоял несусветный. Антошкина поразило: все что-то продавали и все что-то покупали. От голопузых пацанов до застывших в немощи старцев. И хотя Антошкин, насупив брови, бульдозером пер сквозь базарную толчею, тем не менее ему успели-таки дать перенюхать овощи и фрукты, произрастающие на африканском континенте и его островах, и перещупать галантерею, сварганенную от Парижа до Сингапура. Пробкой он, наконец-то, вылетел с базара и очутился на более-менее тихой улице. Осмотрелся. Ощупал кинокамеру, банку икры, достал из «пистона» и пересчитал доллары — на месте. Повеселев, наугад зашагал по улице, высматривая магазины, которым бы он мог предложить свой товар. Взгляд его поначалу скользнул, а со второго раза, почему-то споткнулся на громадной из толстого стекла витрине, за которой сидела умопомрачительных форм девица. Она курила черную длинную сигарету и… сдавала карты.

Антошкин замер у витрины и сколько простоял — не помнит. Он любовался девушкой, ее кошачьими движениями, и, если бы не колода карт в руках, Антошкин бы решил, что красавица работает кассиром. К ней подходили мужчины, она бросала им три-четыре карты и следом выдавала, судя по размерам, крупные купюры. С милой улыбочкой, со «спасибо». Но вот она совершенно случайно посмотрела в окно и увидела Антошкина. Радостно улыбнувшись, она поманила его рукой: «Мол, почему не заходите? Или вам деньги не нужны?».

— Нужны, — вслух сказал Антошкин и, не чувствуя ног — сами понесли! — через пять секунд сучил ими перед столиком красавицы.

— Русский? — с легким акцентом спросила девушка, пододвигая пачку сигарет.

Антошкин смутился.

— Нет, иностранец, — ответил он.

— О-о! — удивилась красавица. — Я вижу галстук и думаю русский.

— Ошиблись, — с достоинством отозвался Антошкин. — Я этот галстук в Улан-Баторе покупал.

— Очень хорошо. Будем играть очко?

Антошкин пожевал губу и, вспомнив мужиков, только что унесших в клюве уйму крупных купюр, махнул рукой:

— Давай в очко!

Девушка выдвинула ящик стола и ловко вылущила оттуда новую колоду карт. Вихрем завертелись они в ладонях.

— Вы можете звать меня Маша. А вас?

— Да какая вы Маша? — не поверил Антошкин. — Жанна или Луиза скорее. А я Антон.

— У Антона доллары?

— Доллары.

— Ставка десять долларов.

Не успел Антошкин заупрямиться, как в его руки вспорхнул крестовый туз. Следом король. И снова туз.

— Ставка двадцать долларов.

— Да, но я…

Двадцать долларов Антошкин выиграл. Снова выиграл. Проиграл. Выиграл. Чтобы избежать двусмысленности, Антошкин выудил из пистона два доллара и присовокупил к крохотной кучке выигранных денег. Через минуту кучка испарилась, как сон. Красавица «Маша» откинулась в кресле и задымила черной сигареткой.

— Кинокамера? — лениво спросила она.

— Триста долларов, — твердо объявил внутренний голос, а гортань лишь продублировала утробный приказ.

— Двести, — не менее твердо сказала «Маша».

— Двести пятьдесят.

— Ставка — пятьдесят, — согласилась красавица и раскупорила новую колоду.

Но и с новой колодой Антошкину не повезло. Словно какая-то сатанинская сила вымывала доллары из-под его руки. И как он ни осторожничал, как ни пялился на карточную колоду, пытаясь уличить «Машу» в шулерстве и отбить свои деньги — напрасный труд. Красавица была вне подозрений, а карточная фортуна, сильно прогнувшись, глумливо отвернулась от него. От огорчения у Антошкина защипало в носу. В поисках платка он похлопал по карманам пиджака, брюк — тонкий слух «Маши» уловил посторонний звук. Она спросила:

— Что есть под костюмом?

Антошкин расстегнул пуговицы и показал краешек голубой банки. «Маша» слегка побледнела.

— Это есть патроны для автомат? — В голосе — испуг.

— Какие еще патроны! — отмахнулся Антошкин. — Черная икра — и выложил банку на стол.

— Кавьяр? Так много? Сколько доллар?

— Сто, — не советуясь с внутренним голосом, решительно объявил Антошкин.

— Даю сто доллар! — не торгуясь, сказала «Маша» и отсчитала Антошкину деньги.

…Гвидонову, похоже, нравилось, что в экскурсиях его теперь непременно сопровождала Нина Фугасова. Не спрашивая, брала под руку — и вперед. У Африкана Салютовича после истории с дезертиром подозрительности резко поубавилось и он, поскольку приказ не отменялся, безропотно телепался позади Василия и Нины. Поначалу они разговаривали мало, понимая, что он для Нины всего-навсего общественная нагрузка. Лишь неделя минула, как они познакомились, и за это время Гвидонов прошел и через «ваше высочество», и общественное поручение и… бойкот. Сначала они попросту симпатизировали друг другу, и, подхвати сегодня Нина под руку, скажем, доцента Волобуева, Василию бы это очень не понравилось:

— Давай на откровеняк? — предложила Нина.

— Давай.

— Ты не женат?

— Я ведь говорил: нет.

— В круизе вы все не женаты, а в магазинах гарцуете только вокруг женских шмоток. А почему ты не спрашиваешь, замужем я или нет?

— Спрашиваю.

— А я и сама не знаю.

— Это что-то новенькое!

— Я думаю, не женится он на мне. И уедет он к первой жене и детишкам в славный город Биробиджан.

Они подошли к бассейну, и в это время из гостиницы выплыл величавый администратор в шикарном белом костюме и, поклонившись, спросил:

— Мистер Гвидонов? Вас просят к телефону. — И подал Василию массивную красную трубку.

— Слушаю вас, — неуверенно проговорил Гвидонов в трубку.

— Вася, это ты? Вася, мне хана!

— Кто это?

— Это я, Антошкин. Вася, спасай!

— В чем дело? Откуда ты?

— Вася, мне хана! Выручай, иначе за последствия не ручаюсь.

— Объясни мне толком, в чем дело?

— Вася, друг, я проигрался в карты. Вдрызг! Еще немного, и я проиграю наш теплоход.

— Что ты мелешь?!

— Вася, спа-а-сай, — похоже, что Антошкин заплакал.

— Где ты находишься?

Трубка на миг замолчала и Гвидонов услышал, как Антошкин обратился к своим обидчикам:

— Где я нахожусь? — И потом в трубку, — Вася, я, оказывается, у мадам Фук. Ее любой таксист знает. Вася, и захвати мою кинокамеру.

— Но ведь ты ее с собой унес!

— Вася, приедешь — объясню. И кавьяр, говорит, — тьфу! — и икру привези.

— Ты совсем сдурел! Где я ее возьму?

— Приезжай — век не забуду.

Администратор снова поклонился, взял из рук Гвидонова телефонный аппарат и испарился. Василий пересказал разговор Нине. Та решительно объявила:

— Антошкин, конечно, ишак. Но выручать надо.

— Как ты себе это представляешь? — засомневался Гвидонов.

— Не знаю. На месте будет виднее. Едем.

— Но ведь надо предупредить Хохлаткину, Африкана…

— Перетопчутся. Едем!

Захватив кинокамеру Антошкина, Василий и Нина выскользнули из гостиницы. Нина проголосовала, и из потока машин вдруг выплыл голубой «мерседес» (не такси) и подрулил к тротуару. Рядом с водителем сидел смуглый улыбчивый мужчина. Он приоткрыл дверцу машины и спросил:

— Вы русские? Садитесь, пожалуйста. Мы с удовольствием подвезем вас.

«Как они нас вычисляют?» — задумался Гвидонов.

«Завал!» — про себя охнула Нина. — Ведь это тот самый чувак, который продал мне люстру!»

— Садитесь, прошу вас.

Нина первой нырнула в «мерседес», не мешкая, расположился рядом и Гвидонов.

— К мадам Фук, — не то скомандовал, не то попросил он.

— О! — изумленно протянул смуглый мужчина. — Рискованный адрес. Верите в удачу?

— Наш товарищ заблудился около этой мадам, — пояснил Гвидонов.

— Ну-ну, — отозвался продавец люстр и что-то быстро сказал водителю. Потом он вновь обратился к Василию и Нине. — Вы, наверное, удивлены, что я довольно прилично разговариваю по-русски? Согласитесь, удивлены?

— Есть малость, — согласился Гвидонов.

— А удивляться нечему. Я учился в Москве. Сфера моей коммерции — Ближний Восток. Но это пока… — он многозначительно поднял палец, — грандиозный секрет.

Нина мучилась: «Узнал ее продавец люстр или нет? Может, намекнуть? А зачем? И все-таки странная эта встреча».

Спустя четверть часа «мерседес» подкатил к апартаментам мадам Фук. У входа маячил донельзя смурной Антошкин. На «мерседес» он не обратил внимания, потому как шарил взглядом по той самой улочке, откуда всего лишь час назад появился он сам. Но то был совсем другой Антошкин: независимый и по-своему богатый.

— Быть может, понадобится моя консультация? — на прощание осведомился продавец люстр.

— Нет-нет, спасибо, — торопливо отозвался Гвидонов и, подхватив под руку Нину, шагнул к Антошкину.

— Вася! Друг! — взревел растроганный Антошкин, бросаясь навстречу соотечественникам, и лицо его, как под фотовспышками, сияло улыбкой и кривилось, суровело и падало в бездну, попрошайничало и гневалось… — Вася, она тут из меня мартышку сделала! Разорила, стерва! Пустила по миру!

— Но я тут при чем?

— Вася, победи ее, стерву эдакую! — Антошкин молитвенно сложил руки. — Я нутром чую, что ты ее обштопаешь.

— Во что играли, — деловито спросил Гвидонов.

— В очко. И все время новой колодой.

— Это не имеет значения, — беспечно сказал Василий и первым вошел в дом.

Мадам Фук. картинно откинувшись в кресле, улыбкой встретила гостей.

— Маэстро Вася, хэллоу! — сказала она и, щелкнув пальцами, поинтересовалась: — Что будем пить? Коньяк? Виски? Водка?

— Мы не за этим пришли, — голосом дружинника и еще, наверное, на правах знакомого объявил Антошкин и положил на стол кинокамеру. — Триста долларов!

— Двести и пятьдесят, — сказала мадам и, не глядя, отсчитала и придвинула Василию стопку ассигнаций. — Но я не смогу играть, Антон. Моя карта, думаю, ушла. Будет играть мой помощник.

Антошкин категорически возразил:

— У нас, дома, так не принято. Вы, мадам, выиграли, вы, мадам, и играйте.

— Я сейчас. — Картежница соскользнула с кресла и, сделав ручкой, растворилась в глубине полутемного зала.

Соотечественники молчали и почему-то не решались сесть вокруг стола. Нина, посмотрев в окно, увидела неподалеку голубой «мерседес», точь-в-точь на каком они приехали к мадам Фук. «Да тут их как бездомных собак!» — подумала она о голубом «мерседесе» и сразу насторожилась, явственно услышав голос продавца люстр. Голос доносился из-за портьеры. Именно туда шмыгнула хозяйка. Нина хотела поделиться своими догадками с Гвидоновым и Антошкиным, но те словно окаменели. Стоят столбами — и ни звука. Но оба вздрогнули, заслышав громкий, заливистый смех мадам Фук и следом ее решительное «о’кей!»

Ну, а дальше началось что-то невообразимое. Несусветное. Цирк. Появилась мадам Фук. Следом два вышколенных, хоть и с бандитскими рожами, официанта. Рядом с карточным столиком они установили еще один с батареей разномастных флаконов и бутылок. Посреди умопомрачительных заморских закусок глянцевито поблескивала антошкинская банка с черной икрой.

Слов не было. Была жажда. И был аппетит. Ну и, конечно, была игра в карты. Но ленивая, без азарта. И, по мнению Антошкина, ни во что и без всяких правил. Какое-то время карты крутятся в руках мадам Фук, потом у Гвидонова. Совершенно немыслимые комбинации мельтешат перед глазами то у одного партнера, то у другого. Ну разве не диво, когда из новой колоды Василий выбрасывает пять тузов и притом одной масти, а мадам Фук из валетов и королей выстраивает шеренгу кентавров? Но, как говорили мудрецы, все проходит. Кроме чудес.

В какой-то звездный час (город не пускал ночную тьму) соотечественники целыми и невредимыми обнаружили себя в такси: у Антошкина и Гвидонова через плечо висели кинокамеры, а в руках у Нины Фугасовой топорщились невиданной красоты цветы. И еще: неподалеку от знаменитых пирамид таксист вручил им три билета и пожелал от имени мадам Фук приятного времяпровождения. Симпатичный мальчик в ливрее усадил троицу на стулья приблизительно в полукилометре от пирамиды Хеопса и они приготовились наблюдать какое-то зрелище. Надо сказать, что аналогичное любопытство проявили и соседи наших соотечественников: зрителей поднабралось тысяч десять. Они жужжали и курили. В какой-то миг ночную тьму прострелили мощные лучи прожекторов. Ярче, чем днем, засияли великие пирамиды Хеопса, Хефрена, Микерина, устрашающе воззрился на мир Сфинкс.

Такое надо видеть ночью. И видеть только то, что вырвано яркими снопами света. И тогда твое я, венец природы, сожмется до песчинки. Даже если перед этим ты побывал у мадам Фук и подержал во рту экзотический кальян.

А песчинка-человек и впрямь появилась у пирамиды Хеопса. Она взметнула блошиные лапки — разнесся тысячекратно усиленный голос:

— Сегодня вы посетили одно из самых фантастических мест в мире. Здесь, на плато Гиза, тысячелетия стоит величественнейшее создание разума человека. Кто бы ни ступал по этим пескам, будь то император, торговец или поэт, все замирали в благоговейном трепете.

Сейчас вы увидите, как исчезнет покров ночи, и перед вашими глазами предстанет сама история — история цивилизации. Ее молчаливые свидетели выиграли битву со своими постоянными врагами — ветром и песком. И глас пустыни дошел до нас через века.

Вдруг заговорил Сфинкс:

— Каждое утро вижу я Солнце, поднимающееся над дальним берегом Нила. Его первые лучи предназначены мне, они касаются моего лица, обращенного к нему. На протяжении пяти тысяч лет я наблюдаю все восходы солнца. Я — верный страж у ног моего Господина, настолько верный и бдительный, настолько близок к моему повелителю, что он подарил мне свой облик, свое лицо. Я — верный друг фараона, и я на самом деле Он — Фараон. Но имя, которое так и осталось со мной, было дано греческим путешественником, отцом истории — Геродотом. Он назвал меня Сфинксом, будто я родился в его стране. И теперь это имя стало моим навечно. (Заря освещает храмы на переднем плане). Я стою недалеко от Нила, и мне видно все плато Гиза, с его памятниками от обычных до фантастических размеров. Все это — гробницы.

И вновь заговорил человек:

— Цивилизации подобны островам в океане варварства и невежества. А на этом острове цивилизации Сфинкс стоит пять тысяч лет. У подножия таких каменных гор все кажется преходящим и незначительным. И все же эти горы создал человек! Имена фараонов, чьими гробницами являются эти сооружения, дошли до нас через века. Их слава пережила время. (Освещается пирамида Хеопса). Это гробница Хеопса — фараона четвертой династии, существовавшей пять тысяч лет назад. Фараон построил эту величественную пирамиду, чтобы победить смерть.

Рабы Хеопса собрали это сказочное сооружение из 3 миллионов блоков камня. В центре пирамиды в специальной комнате должна была вечно лежать мумия Фараона. У подножья пирамиды, в скале был воздвигнут храм, где хранились барки Хеопса, барки ночи. В этих больших деревянных лодках умерший фараон мог продолжать свой путь в вечность.

То, что осталось от фараона — это маленькая фигура из слоновой кости, сохранившая для нас его благородные черты: орлиный нос, волевой подбородок. На фигурке высечены иероглифы, донесшие до нас название пирамиды, данное Хеопсом: «Хеопс — властитель Горизонта». (Освещается пирамида Хефрена).

— А вот пирамида Хефрена, тоже с надписью «Хефрен — Великий». Но из уважения к своему отцу Хеопсу, Хефрен построил себе пирамиду, немного уступавшую в размерах пирамиде Хеопса. А вот пирамида Микерина, третья величественная гробница, которая дополняет великолепную панораму пирамид, вошедших в историю как одно из семи чудес света.

Хотя пирамида Микерина меньших размеров, но она, пожалуй, самая впечатляющая, так как является завершением огромного замысла.

Велики и могущественны были фараоны, которые остались на этом берегу Нила навечно. Они и поныне правят своими придворными, погребенными вокруг них.

В этих маленьких пирамидах лежат министры, здесь захоронены чиновники, управляющие двором фараонов, верховодные жрецы, шуты, архитекторы, куртизанки, — у каждого свое место. Это город мертвых, напоминающий города и дворцы живых, с триумфальными арками, павильонами, коридорами, потайными комнатами и мощными стенами.

В лабиринте этого города мертвых давайте найдем гробницу матери Хеопса, а в ней носилки с золотыми иероглифами, которые рабы приготовили для путешествия в вечность со своим сыном.

Мечта о бессмертии… Чтобы осуществить эту мечту, бальзамировщики готовили тело умершего фараона в течение двух месяцев, освобождая его от внутренностей, кроме сердца и почек.

Скрытая в таинственной пирамиде, сохраняемая многочисленными статуями, снабженная всем необходимым для будущего путешествия, лежит в саркофаге мумия фараона, в которую должна вселиться душа. Разве может душа уйти в небытие без тела?

И по сей день в пирамиде слышатся запахи цветов, кедрового масла, мирты и других лекарственных трав…

…Антошкин сильно ущипнул себя. Не может быть, чтобы то, что он видел и слышал, было правдой. Так не бывает. И он это совсем не он, рядовой советский турист. Он здесь не турист. Он сейчас странник. Странник по векам. Он один к одному понимает иноземную речь, в которой нет ни намека на русский говор, он взглядом проникает за каменную твердь пирамид и слышит, носом чует запах древней мирты.

Антошкин посмотрел на Гвидонова и Нину. И поразился, что глаза сотоварищей полыхают и едва ли не фосфоресцируют. Значит, — решил Антошкин, — и они того, понимают по-иноземному. А у пирамид, у Сфинкса, на Ниле чудо нагромождалось на чудо. Антошкин судорожно хватается за колено Гвидонова, потому как не верит, что именно он, Вася Гвидонов в этот самый миг плывет на лодке по Нилу, изображая из себя фараона Тутмоса III. И осанка-то у Васи царская. Он стоит у руля, а двести гребцов, под возбужденные крики толпы, изо всех сил нажимают на весла. Но вот и берег. Вася-Тутмос направляется к месту, где подготовлены мишени для стрельбы из лука. Фараону подносят стрелы, но его внимание привлекает полудикая лошадь, вставшая на дыбы. Вася впрягает ее в колесницу. Он спокоен и хладнокровен. Он надевает узду на морду гарцующей лошади. Прыжок в колесницу, и бешеный скакун мчит фараона к первой мишени. Вася — Тутмос — прищуривается, и стрела летит точно в цель. Многотысячный вопль взрывается у пирамид, и Антошкин с удивлением слышит, что он кричит громче всех. Да, это триумф Васи! Стоя в колеснице, он подъезжает к трону, и ему на голову водружают двойную корону — символ всевластия над Верхним и Нижним Египтом. А затем вся панорама погрузилась во мрак. Прошло три, пять секунд, и тут острый луч прожектора выхватил из темноты обезображенное лицо Сфинкса. Печальным голосом Сфинкс сказал:

— Я видел гордых победителей, которые склонялись к моим ногам. Знаком мне и Александр Великий — красивый, как дикарь, и мудрый, как пророк. Он спит в этой земле и ждет, когда воскреснет. Однажды вечером я видел Цезаря после захода солнца — боялся Цезарь солнца. Последняя наша царица Клеопатра родила от него наследника. — Голос Сфинкса размеренно журчал, и зыбкие, причудливые, как из сна, картины рождались перед глазами. Грациозной походкой проследовала Клеопатра (ну точь-в-точь Нина Фугасова). Ее сопровождали десятки невольниц и черных телохранителей, в одном из которых Антошкин с удивлением признал небыстрого умом Африкана Салютовича. Коротышка-Наполеон, продефилировавший нервным шагом, отличался от доцента Волобуева лишь наличием щегольских ботфортов и знаменитой треуголки. И еще черт-те какие видения мерещились Антошкину, пока усталый Сфинкс не произнес заключительную фразу:

— Время течет, человеческие творения разрушаются и падают, не исчезнет только мысль, которая задумала и создала эти вечные пирамиды…

Выжатые и выпотрошенные туристы молча шли к гостинице. Только однажды Нина Фугасова сказала:

— А я и не думала, Антошкин, что ты так похож на Тутмоса Третьего!

«Вон оно что!» — вяло подумал Антошкин. — Каждому своя чертовщина чудится». А вслух проговорил:

— Завтра — в Турцию.

Слово «Турция» прозвучало еще раз, когда искатели приключений появились в гостинице. Хохлаткина долго и брезгливо смотрела почему-то на одного Василия, потом сказала:

— Пока я руководитель, твоя нога в Турцию не вступит…

 

5. Встреча с дедом Христофором

Ну вот, наконец, и Стамбул. И он, поверьте, ничуть не изменился за те две недели, когда впервые, в самом начале путешествия явил свою красу незамутненным взорам туристов. Внутри города кое-какие подвижки, конечно, произошли: и помирали тут, и нарождались, женились и разводились, богатели и вылетали в трубу, но на все, как здесь говорят, воля аллаха. И как этому не поверить, если из сотен ракет-минаретов муэдзины кричат: «Нет бога, кроме аллаха, Мухаммед — посол аллаха, и нет мощи и силы, кроме как у аллаха, высокого, великого!»

Стамбул — это город, который не надо выдумывать. Он — великолепная декорация для любой сказки из «Тысячи и одной ночи». С садами и гаремами, многокилограммовыми кирпичами изумрудов и пригоршнями крупных алмазов, с дворцами и жалкими лачугами, с мыслителями и придурками, с набобами и нищими, с волшебниками и атеистами. И еще: горластые они очень, славные жители Стамбула. Как наши учителя начальных классов.

Африкан Салютович о турках отозвался уважительно: «Доходчиво разговаривают!» Эту оценку аборигены заработали, когда туристы, направляясь на стамбулский базар, боязливо, как лужи, обходили ковры, расстеленные на тротуарах. Продавцы ковров, будто сговорившись, выбегали из своих лавок и, потрясая кулаками, страшно ругались по-ихнему. Не с первого захода, но переводчик внушил нашим иностранцам, что надо обязательно ходить по коврам, для ковров это полезно. Переварив информацию, Африкан Салютович задумался, представив наши универмаги и универсамы, которые застилают близлежащие окрестности тысячерублевыми коврами. «Если мы и стелем ковры на улицах, — подумал он, — то абсолютно, чтобы уважить приехавшее лицо. А турки — что с них взять? Турки, они есть турки».

И еще раз Африкан Салютович подивился простофильству, когда за облюбованный им предмет он заплатил не пятьдесят долларов, как по началу затребовал продавец, а двадцать. Облюбованным предметом была сабля. С тяжелым, затейливо инкрустированным эфесом, с молниеподобным, холодным блеском лезвия. Вжик, вжик! — размашисто полосовал он саблей, втайне гордясь почтением, с каким ему уступали дорогу на стамбульском базаре. Праздник ему испортил доцент Волобуев.

— Африкан Салютович, — сказал он, — а ведь саблю таможня не пропустит.

— Это почему? — насторожился Африкан Салютович.

— Холодное оружие.

Из Африкана Салютовича будто воздух выпустили, на глазах померк и скукожился.

— Ну и куда же я ее дену?

— Продайте, — посоветовал Волобуев.

За какой-нибудь час на личном, горьком опыте Африкан Салютович познал великую разницу между продавцом и покупателем. Покупатель — бог, царь, султан, крез, а продавец — пыль, угодник, льстец, ну и, конечно, хитрован. Словом, почти как у нас, только наоборот.

Сначала Африкан Салютович подставлял саблю к носам прохожих — ноль внимания. Потом взял на «караул» — к ногам полетели монеты. Африкан стушевался и, присмотревшись к соседям-торговцам, стал выкрикивать базарные стихи: «Подходи, народ, моя саблю продает!» Продавцы-соседи (из сердобольных) поощряюще закивали головами. Но покупателя не находилось, Африкан Салютович сначала в нос, а затем и в голос стал напевать любимые песни: «Кони сытые, бьют копытами», а когда он затянул «не нужен мне берег турецкий», то каким-то боковым зрением увидел, что покупатель — да продлятся его годы! — появился. «Сколько?» — по-русски спросил он, и Африкан Салютович в волнении сразу отбросил мысль, что где-то ему эта физиономия попадалась. «Пятьдесят рублей», — ответил он. «Рублей?» — не поверил покупатель. — «То есть долларов». — «А сами за сколько купили?» — «За двадцать», — как на духу ответил Африкан Салютович. «Ладно, покупаю. За двадцать». И к вящей радости Африкана Салютовича они ударили по рукам. Отсчитав требуемую сумму, покупатель неожиданно спросил:

— Кстати, а где Гвидонов?

— Он на гаупт… — Африкан Салютович прикусил язык. А через секунду взорвался: «Эй, почему ты спросил про Гвидонова?» Но покупатель вместе с саблей исчез в базарной толчее.

Нет, Гвидонов не сидел на гауптвахте. Более того, поутру Хохлаткина смилостивилась и предложила Василию присоединиться к экскурсии, но он отказался. «Не хочется что-то», — соврал он, а на самом деле саднящие предчувствия, связанные с дедом Христофором, заставили его остаться на теплоходе. «Появится ведь дедуля, как пить дать появится», — думал Василий, желая и немного побаиваясь предстоящей встречи. Он зашел в бар и бездумно вперился в телевизор, по которому гнали видеофильм. Фильм почему-то быстро закончился, и строгий, как участковый, диктор голосом-ледышкой объявил: «Мы завершили показ многосерийного художественного фильма. А сейчас напомню его краткое содержание». «Очень кстати», — вяло подумал Гвидонов, отправляясь на верхнюю палубу. Беспокойство сменилось нетерпением. «Быстрей бы, что ли», — торопил он деда и при этом одной-двумя извилинами надеясь, что его ветхий предок возьмет да и забудет про внука-путешественника.

С верхней палубы Стамбул казался еще краше, и был он, как говорят на Востоке, усладой смотрящих. Был до тех пор, пока не завыли и не загрохотали у корабля полицейские машины и мотоциклы. Рослые молодчики шустро разгоняли зевак и спустя минуту замерли на своих местах. К теплоходу подкатили автобусы с туристами. Пассажиры были не то чтобы напуганы, но настороженные, как в старом танго, потеснее прижав к грудям покупки, ручейками потекли к трапу. Полицейские не шелохнулись. Не повели они и ухом, когда какой-то визгливым мусульманин прокричал в сторону «Руслана» может хулу, а может приветствие.

Одно было ясно: заваривается каша. Но какая?

Митинг?

Демонстрация?

Но и тут задача: в поддержку или наоборот? Если за солидарность, то народу быть на палубе, если нет, то нет. Но как угадать? Короче, заграница — она и есть заграница. Все тут наперекосяк, не как у наших людей…

На всякий случай туристов попросили до поры до времени углубиться в каюты и не высовываться. Гвидонов углубился, но ничуть не сомневался, что кутерьма на корабле и возле связана с его незабвенным дедом. Помнил он и оркестр, и длиннющие лимузины, и фейерверк над Босфором.

В каюту Василия Гвидонова напросился Африкан Салютович. «С какой стати?» — хотел вспылить Гвидонов, но увидев, как замкнут и сосредоточен его гость, как хищно он пару раз глянул в иллюминатор, решил промолчать. Африкан Салютович протерев полой пиджака линзы бинокля, нетерпеливо пообещал:

— Ну я им сейчас покажу!

— Кому, — спросил Гвидонов.

— Вероятному противнику, — лаконично ответил староста группы.

Но показывать Африкан Салютович ничего не стал. Взобравшись на стол, он припечатал к глазам окуляры и сусликом замер у иллюминатора.

Африкан Салютович изучал натовский авианосец. Гигантской ореховой скорлупой маячил он на рейде. Прилипли к его палубе крестики-самолеты, лениво вокруг оси поворачивались локаторы. Минут через пять Африкан Салютович оторвал от глаз бинокль и с удовлетворением произнес:

— Дисциплина — ни к черту! — и пояснил: — Курят на посту. А если курят, значит, дисциплина ни к черту. — Вот к такому логическому выводу подвел себя Африкан Салютович. Итоги наблюдения он тщательно зафиксировал в тетрадке и вновь припал к биноклю. И вдруг… То ли судно резко качнулось, то ли сам Африкан Салютович неловко облокотился, но так или иначе турист-наблюдатель с грохотом отлетел от стола и оказался на четвереньках.

— Ты видел? — шепотом спросил он и следом перешел на крик: — Нет, ты видел, как они меня звезданули?!

— Кто звезданул?

— Вероятный противник. Лазерным лучом, гады, стрельнули.

— Прямо-таки лазерным? — засомневался Гвидонов.

— Или еще какой-нибудь пакостью, — потирая ушибленное колено, твердо заявил Африкан Салютович. — Ты ведь сам видел, я спокойно любовался незнакомым кораблем — а они? По глазам что-то как шарахнуло! Ну разве это по-людски, скажи, Вась?

— Да вы сами поскользнулись!

— Хрен бы я в такое время поскользнулся! — твердо объявил Африкан Салютович и вновь пообещал: — Ну я им, канальям, покажу!

— Будете продолжать наблюдение?

— Буду. Но с другой позиции. И все-таки: чем они меня шибанули?

— Африкан Салютович, да плюньте вы на этот корабль! Кому надо, они его вдоль и поперек изучили.

— Не скажи, Вася. Моим наблюдениям цены нет. Я ведь как-никак профессиональный человек, — не без грусти сказал Африкан Салютович. — Хоть и в отставке. — И без всякого перехода спросил: — Интересно, а баб они по ночам на корабль водят?

— Ну, а если водят?

— Хорошо бы, — помечтал отставник. — Для нашей доктрины хорошо.

— Доктрины?

Африкан Салютович печально, как на неизлечимо больного посмотрел на Гвидонова и снисходительно улыбнулся. В это время из репродуктора раздался голос:

— Внимание, просим туристов подняться на верхнюю палубу. Повторяю…

Будто чья-то всесильная рука сдавила днище, борта теплохода и выдавила на палубу, как клей из тюбика, сотни любопытных человеческих особей. Глазами они пожирали пристань, где готовилось, а может быть, и началось необычное действо. Черным лаком отливали длинномордые лимузины, золотые зайчики отлетали от музыкальных инструментов, слепили глаза наряды красавиц-турчанок, и все-таки самой яркой и примечательной точкой был дедушка Христофор. Он очень походил на старика Хоттабыча, поджарого, седобородого в роскошных пурпуровых шальварах. Рядом с Христофором стоял невозмутимый и почтительный мужчина, в котором легко узнавался таинственный продавец люстр, попутчик по круизу и в какой-то степени добрый гений группы Хохлаткиной. Напротив, через бечевочку млел от жары капитан теплохода и, как пингвин, высокорослый, как позже выяснится, сотрудник нашего консульства. Переговоры, видимо, завершились успешно, потому как группа Хохлаткиной получила команду спуститься по трапу. Группа стекла на пристань, не без помощи Африкана Салютовича построилась по ранжиру и под острым взглядом Христофора-Хоттабыча уважительно подтолкнула ему навстречу заробевшего вдруг Василия Гвидонова.

— Расскажите дедушке про наши новостройки, — шепотом подсказал сотрудник консульства.

— Не дрейфь, Вася, держи хвост, как надо, — посоветовал Антошкин.

Деревянной поступью, раскинув руки для объятий, Гвидонов устремился к деду.

Лицо деда плачуще-счастливо сморщилось и он, не поворачивая головы, что-то быстро сказал своему спутнику.

— Вася, обниматься не надо, — с улыбкой сказал спутник князя Христофора.

— Почему? — удивился Гвидонов, еще шире разбрасывая руки.

— Не надо, Вася, иначе я буду стрелять, — тихо и почтительно проинформировал Гвидонова продавец люстр.

Василий словно споткнулся и правой рукой изобразил «ротфронтовское» приветствие.

— Здравствуй, дедушка, — сказал он. — Почему мы не можем обняться?

Христофор-Хоттабыч с достоинством поклонился внуку и, указав рукой на спутника, проговорил:

— Это секретарь.

Василий сразу загорелся:

— Товарищ секретарь, почему мы не можем обняться?

При слове «товарищ» секретарь явно погрустнел и лицо его приняло выражение куда более поганое, чем в том миг, когда он пообещал застрелить Васю.

— Слушай, Вася, и запоминай, — кланяясь пассажирам «Руслана» и раздавая им воздушные поцелуи, бандитским голосом заговорил секретарь. — Твой дед глухой. Глухой, как тетерев. Это первое. Далее. Твой дед чокнулся. И произошло это, как ни странно, при первой встрече с тобой. Хотя едва ли общение через подзорную трубу можно назвать встречей. И третье, самое главное. Твой дед ужасно боится заболеть СПИДом и поэтому приказал стрелять в любого иностранца, кто приблизится ближе трех метров. Ты все, Вася, понял? — по-прежнему расточая по сторонам улыбки, ласково спросил секретарь.

— Но я хотел дедушке про новостройки рассказать. И про плюрализм.

— Расскажи мне. Думаю, что твои слова дойдут не только до деда, но и до аллаха.

— Внучек, ку-ку, — сделав пальцами рогатую козу, сказал князь Христофор.

— Ку-ку, дедушка, — кратко отозвался внук и спросил секретаря: — Тогда зачем весь этот цирк?

— Таков был приказ. И мы исполняли его с того самого дня, когда на всех вас были запрошены визы.

Вася вздохнул:

— Хороший у меня дедушка.

Секретарь неожиданно согласился:

— Да, Вася, дедушка у тебя был хороший.

— Почему, был?

— Видишь вон ту машину. Сегодня вечером она увезет твоего дедушку в аэропорт, а оттуда в Америку. Поместят его там в клинику, ну и, сам понимаешь, мало кто в таком возрасте оттуда возвращается.

— Мама очень расстроится.

— Едва ли. Когда она узнает о завещании, думаю, плясать будет.

— Вы не знаете мою маму.

— И ты, Вася, плясать будешь. Только, пожалуйста, не называй меня тогда товарищем. Мне это слово ужасно не нравится.

— Плясать? — задумчиво переспросил Василий. — А что? И спляшу!

Он улыбнулся деду, безвольно опустившему плечи, боковым зрением увидел, как начала подкрадываться к ним та самая спецмашина, которая увезет князя к самолету, и громко, что тот даже вздрогнул, спросил секретаря:

— А оркестр тут для чего?

— Чтобы играть.

— А «цыганочку» они залудить смогут?

— Залудить? Интересное словцо. Думаю, Вася, смогут. Сейчас я уточню.

Но вот и пришло время — помните? — рассказать о главном таланте Василия Гвидонова. Солисте танцевального ансамбля, лауреате, победителе, призере многих достославных конкурсов.

Печально и тонко запела труба, пока еще прошелестели ударные инструменты. Вася закрыл глаза, выпрямил раскинутые руки и по-кошачьи пружинисто вышагнул к оркестру.

Такого с Гвидоновым еще не было. Это был танец огня и тоски смертельной, полет вольной птицы и жизни, всего одной жизни… Не тут ли место старым-престарым словам: заворожил, очаровал, заколдовал?

Не знал, Вася, что в эти самые минуты дед Христофор с трудом выстраивал разбегающиеся слова и они тихо слетали с его уст: «О внучек, прохлада моего глаза, о плод моей души, да не заставит меня Аллах тосковать без тебя, и пусть нынешнее время соединит нас с тобой и близкой моему сердцу Клавой».

Никто, конечно, не услышал этих слов…

А Василий Гвидонов творил чудо. Почему-то ему не прихлопывали, не подзадоривали криками. Только смотрели.

Дед Христофор беззвучно плакал.

Закончился танец, местные красавицы раздали группе Хохлаткиной скромненькие, но с позолотой шали, а дюжие молодцы приволокли по турецкому ковру. Затем на пристань заехал микроавтобус «фольксваген».

— Это подарок Василию Гвидонову, — громко объявил секретарь, — князь Христофор выражает надежду, что у него будет столько правнуков, сколько мест в этой машине.

Для приличия поаплодировали и деду и внуку.

Потом секретарь князя отозвал Василия в сторону и без обиняков спросил:

— Нина Фугасова невеста?

— Нет, — твердо ответил Гвидонов.

— Мог бы и соврать.

— Зачем?

— А затем, мой друг, что безделушка, которую я собирался вручить твоей невесте, равна по цене лимузину князя.

— Обойдемся.

— Вася, ты мне начинаешь нравиться. Буду рад встретиться с тобой, когда начнем делить наследство.

— Обойдемся, — снова хмуро повторил Василий.

— Нет, Вася, мы обязательно встретимся. Ну, а сейчас я вручу пару сувенирчиков и — гуд бай!

Секретарь князя вручил три сувенира: саблю — Африкану Салютовичу, шулерскую колоду карт чете Булочкиных и Хохлаткиной маленькую коробочку. Она заглянула в нее и… маковым цветом запылали ее щеки.

Оркестр грянул марш. Группа поднялась на теплоход. Князь Христофор стоял в окружении врачей. Он вяло поднял руку и лишь секретарь услышал, как он прошептал:

— Внучек, ку-ку…

— Прощай, дедушка! — загремел с теплохода голос Василия. — Проживи, пожалуйста, сто лет!

— Что ты кричишь? — сказала Нина Фугасова. — Он ведь глухой. А ты, говорят, его наследник?

— Кто говорит?

— Это секрет, и я открою его, когда мы встретимся дома.

— Если встретимся.

— Встретимся, ваше высочество. Обязательно встретимся.

ИЗ ПРОТОКОЛА

общего собрания группы,

состоявшегося на борту теплохода «Руслан» 12 июля 198… года

Председатель собрания Хохлаткина. Секретарь Волобуев.

Слушали. О подарках, полученных в городе Стамбуле от первого диссидента («изменника» — в протокол внесено предложение старосты группы), бывшего князя Христофора.

Постановили. С чувством гнева и презрения отказаться от жалких подачек диссидента (изменника) Христофора и безвозмездно передать оные в детский дом № 16. В том числе микроавтобус «фольксваген» и саблю-ятаган.

Собрание с возмущением отмечает, что Н. Фугасова категорически отказалась передать люстру в детский дом и словесно нанесла ряд оскорблений товарищам по круизу. Для наглядности приводится выдержка из так называемого выступления гражданки Фугасовой. На законный вопрос старосты группы Африкана Салютовича: «Почему дети должны остаться без люстры Фугасовой?» — последняя высокомерно и грубо ответила: «Знаете, где я вас всех видела?».

К чести собравшихся никто не знал. Тогда гражданка Фугасова в издевательской форме предъявила каждому (кроме Гвидонова) фальшивый чек из греческого магазина и каждый член группы (кроме Гвидонова) высказал ей свое презрение.

Примечание. Копию протокола направить по месту работы Н. Фугасовой для принятия мер общественного воздействия.

Председатель Хохлаткина

Секретарь Волобуев.

За кадром остался подарок, врученный руководителю Хохлаткиной. Но тому есть свои причины. По поручению Хохлаткиной сувенир был тщательно изучен доцентом Волобуевым, который официально подтвердил на собрании, что подарок диссидента нельзя передаривать детям, так как он может нанести непоправимый вред их несформировавшейся психике.

После собрания доцент Волобуев оказался в центре внимания.

— Намекните хоть, что это за штука? — наседали на него со всех сторон.

— Честное благородное, не могу, — важно отвечал Волобуев. — Даже мужчинам сказать неприлично.

Тут всполошились женщины.

— Да что же это за сувенир? — терялись они в догадках.

— Не скажу, — крепился изо всех сил доцент Волобуев, боясь рано или поздно проговориться. И через паузу весомо добавлял:

— На мой взгляд, художественной ценности этот предмет не имеет. Но впечатляет и весьма.

P. S. И последняя новость. Спустя два года, когда эта повесть готовилась к печати, автор узнал, что Василий Гвидонов вместе со своей матерью поехали в Америку, навестить князя Христофора.

Времена-то меняются…