Глава 1

На пути домой

Печальная весть встретила посольство на пути домой. Скончался князь-кесарь Федор Ромодановский. Ушел из этого мира. Кажется, все считали, что эта огромная фигура с вислыми усами олицетворяет на этой земле незыблемость самого мира и пригляда за царями и монархами со стороны высшей все охватывающей силы. Но вот. Нет ничего незыблемого и вечного в этом мире. Князь-кесарь оставил свой пост и отошел в обитель иную. Брюс размышлял, покачиваясь в седле, что Федор теперь, наверное, в Беловодье, а здесь в обществе Петра и его птенцов остался он один. Так и поговорить не с кем, мало кто теперь из Посвященных по земле ходит, а еще меньше тех, кто помнит Микулицу со стародавних дней.

В придорожном трактире, серая тень незаметно сунула ему в руку трубкой скатанную грамоту. Он развернул, прочел сверху надпись «Воинский Устав», пробежал глазами вниз. Увидел подпись самого Петра. Удивился, мол, на кой ему этот устав, но зацепился глазом за отчеркнутый услужливой рукой абзац, вчитался:

– «Если кто из воинов будет чернокнижник, заговорщик ружья и богохульный чародей, то наказывать его шпицрутенами и заключением в железах или сожжением», – прочитал еще раз. Как будто колдовская сила, какая подняла его. Встал и, тяжело шагая, пошел к столу, где сидели Петр и Меньшиков.

– Ты с ума, что ли спрыгнул, самодержец? – сквозь зубы выдавил он, – али перепил, перед тем как указы подписывал?

– Ты чего Яша? – опешил Петр, – Тебя какая муха укусила?

– Это что? – Брюс швырнул на стол Устав.

– Это Устав новый, – не понял Меньшиков.

– А ты вообще сиди, молчи, пока я тебе башку не снес, мразь плюгавая, – рявкнул чернокнижник и глаза его метнули такие молнии, что Алексашка чуть под себя не наделал.

– А что тут не так? – пытаясь держать фасон, огрызнулся царь.

– Если ты и этого не понял, то… – Брюс многозначительно помолчал и добавил, – чтоб завтра эту ерунду прекратил. Волхвов не трогал, звездознатцев и ворожеек не обижал. А я с дороги отверну, в Москву заскочу к новому князю-кесарю, выскажу наше почтение, – он пошел от стола, неожиданно вернулся, – Ты бы Петруша подарил мне башню Сухареву. Она ни тебе, ни твоим прихлебаям ни к чему.

– Бери. Бери, – примирительно согласился Петр, – Съезди в Москву и в Парадиз наш к брегам пустынных волн возвертайся скорее.

– Ладно. А ты, – колдун повернулся к Меньшикову, – ежели хоть раз еще встрянешь не по делу, заупокойную молитву над твоей могилкой читать ни один, даже пьяный пономарь, не отважится. Щен!

Посольство покатило к городу на Неве, а юркая кибитка Брюса в окружении преданных ему денщиков в сторону Москвы. На том и расстались.

В кармане камзола вез царев советник Ивану Федоровичу Ромодановскому, сыну Федора личное послание от царя. Петр писал:

– «Как словесно Вашему Величеству били челом, так и письменно доносим, дабы благоволили дела Приказу Преображенскому принять так, как блаженной памяти отец ваш управлял», – устно же наказывал Якову, – Поздравь нового Приора Сиона с вступлением в должность по наследственному праву и по заслугам, кои отмечены самим Великим Навигатором за беспорочную службу за двадцать лет, что он помогал отцу в деле неусыпного слежения за Русью и всем тем, что на земле этой творится и делается. Также наказывал поздравлять с сорокалетием и желать здоровья отцовского и неугомонности в Доли своей. И приглашай к нашему столу, в город наш Парадиз. Всегда рады будем встретить хлебом-солью.

Кибитка шла ходко по весеннему снегу, неся Брюса через подтаявшие поля, пока еще покрытые белым покрывалом, через темные еловые леса, по тонкому прогибающемуся льду рек и речонок. Кибитка несла его через Русь по ямскому тракту, по пути иноземному к Москве, а проницательный взор ведуна и чернокнижника нес его через года по пути, уготованному новому князю-кесарю Ивану Ромодановскому в долгой его и трудной судьбе.

Через месяц Иван Федорович примет приглашение царя Петра и со свитой своей явится пред его светлые очи на берег свинцовой реки Нави. Петр встретит его за городом, со всею пышностью в данном случае положенной. Поздравив с новым титулом, сядет в его карету под пушечный салют, покатит ко дворцу в Летнем саду. Там по наущению Брюса, новая царица Екатерина сама поднесет ему чарку водки в серебряной стопке на расшитом рушнике. С тех пор так и поведется, что каждый год будет царь, а потом и император Петр Алексеевич отмечаться своим визитом к князю-кесарю или его торжественным приемом у себя, то на корабле, то во дворце. О каждом деле великом и малом, о мире заключении или войне начинании, али о флотских делах каких, незамедлительно писать будет Петр новому Приору, называя его по-старому, как и отца его «Величеством» и подписываясь, тоже как и ранее «нижайшим слугою». Получив же благосклонное разрешение на дела свои, князь-кесарь делал их успешно. Екатерина попыталась, было, встрять в эти дела, указывая Петру, что ныне он император всеми землями признанный и не гоже ему кому не попадя кланяться, но получила такую выволочку от Меньшикова, помнившего слова Брюса, про пономаря над могилкой, что навсегда мысль Ивана Ромодановского приструнить, отбросила.

Видел своим чернокнижным взором Яков, как приедет Иван Федорович на свадьбу Бутурлина главы всешутейшего, всепьянейшего собора, того Первого круга, что скрывал за собой и Нептуново общество и Третий доверенный круг, в коем теперь вместо Лефорта выполнял роль главы, он Яков Брюс, чернокнижник и колдун, Посвященный и Великий Магистр Ордена Тамплиеров, Командор Ордена Андрея Первозванного – Микулица.

Князь-кесарь явится на эту свадьбу (перед взором Микулицы картина была живой и явственной, будто он не будущее ведал, а в окно кибитки смотрел), в одеянии древних царей, о которых уже и забыли все. С плеч его будет спадать бархатная мантия, подбитая горностаями, на голове сверкать россыпью драгоценных камней лепестковая корона, которую уже и носить-то никому не позволено, в этом мире. В руке скипетр, в другой держава. Слуги вкруг его кареты будут одеты в старые наряды. Впереди кареты будут бить в барабаны четыре барабанщика, средь которых и сам Петр. Даже супруга князя-кесаря будет одета в красную бархатную мантию с древней царской короной на голове, обсыпанной жемчугами и самоцветами. Въезд их на свадьбу сразу покажет всем. Кто на Руси хозяин?

С тех пор так и поведется. Как праздник пошире, позабористей, так во главе его Ромодановский. Один раз в белой лодье с медведями на корме, как бы показывая, что медвежьи роды его власть приняли, на ее защите стоят. Второй раз – в обличие судьи, все простителя. Еще раз взбрыкнула Екатерина на пиру у Апраксина. В присутствии стоящей жены Ромодановского они с принцессой Макленбургской соизволили сесть без спросу. Наказаны были как последние сенные девки, только что не пороты. Последним щелчком по ее курносому носику было то, что Брюс ехидно напомнил ей, что Анастасия Ромодановская родная сестра царицы Прасковьи, жены Ивана Алексеевича, такого же законного государя, как и муж ее Петр, если не законнее, да еще из рода бояр Салтыковых, а не невесть кто, кого он Брюс царицей сделал. С этого момента на род князя-кесаря Екатерина стала смотреть не то чтобы с опаской, а даже со страхом, потому, как колдуна боялась панически.

А Ромодановский, разместившийся в доме на Моховой, где всегда стоял главный стол правителей этой земли, правил Москвой и всеми землями окрест.

Кибитку тряхнуло на выбоине, и Микулица потерял видение. Достал дорожную мерку с водкой, настоянной на травах, приложился прямо к горлышку, крякнул, опять погрузился в картинки будущего.

Он листал страницы книги судеб легко, научившись этому давно у самой Сибиллы. Сейчас он листал книгу Ивана Федоровича, не отвлекаясь на других персонажей, проскакивающих на ее страницах.

Вот новая императрица Екатерина Первая, помня затаенную злобу, отменяет звание князя-кесаря. Однако, вспомнив жгуче-черные глаза чернокнижника, приглашает теперь уже тайного советника Ромодановского на свадьбу своей дочери Анны Петровны с герцогом Гольштинским и сажает его за главный стол, среди самых верных и почитаемых. Увидев же на груди его орден Андрея Первозванного, указывающий на его принадлежность и к этому тайному Ордену, она подчиняет ему Тайную канцелярию, до этого стоящую под рукой Петра Толстого.

Видел он как уверенный и спокойный Приор отобьет все попытки выйти из-под его тяжелой руки. Он придушит новоявленный Сенат, пытавшийся тряхнуть казну, затем укажет место Синоду, занявшему место упраздненного патриарха и тоже захотевшему править и карать. Тяжелая длань князя-кесаря будет мылить шеи всем не понимавшим, что у руля Руси стоит он, а не императрицы и императоры, Сенаты и Синоды.

Опять сменятся правители, там, на берегах Невы, в болотах и торфяниках. Новый император Петр, теперь уже Второй, по умному совету, нашептанному в ухо, сразу же отпишет Ромодановскому.

– «Нашему действительному и тайному советнику и Московской земли генералу и губернатору и кавалеру князю Ромодановскому со товарищи…, – кто-то умный шептал слова, знал, что не один князь-кесарь правит, – должны вы и все ваши поданные, обретающиеся на Москве и в городах и уездах вам подвластных, как духовного, воинского, гражданского, так всякого чину и достоинства в верной вам службе присягу учинить…. О том вы и ваш Верховный Тайный Совет должен нам рапортовать….»

– Государь, – будет отвечено Новому Петру, – Кому присягу давать, то нам и без тебя ведомо. Пока ты венец и бармы на себя в Соборе московском не возложил, ты нам не указ. Но служить тебе будем верой и правдой, как наши отцы твоему отцу служили.

– Определяю порядок, – ответит император, послушавшись мудрого совета в другой раз, – Отныне Великий Тайный Совет ведает: первое, ежели кто за кем ведает злое умышление на здоровье Его Императорского Величества… – тем самым передал себя под руку и защиту Приоров Сиона, – второе об измене, третье о возмущении и бунте, – при этом жестко разделит и точно обозначит прямо в письме, – Из ближних к Санкт-Петербургу Новгородской, Эстляндской, Лифляндской губерний доносить в Сенат, а из других губерний, провинций и уездов писать в Москву действительному тайному советнику, генералу и губернатору князю Ромодановскому, в Верховный Тайный Совет, притом писать немедленно, – письмо кончалось просьбой о строительстве трех триумфальных ворот к приезду императора Петра в Москву для венчания на царство, и бракосочетания с княжной Долгорукой.

И вновь листал книгу судьбы, не дрогнувшей рукой Брюс. Пролетали на страницах и соколиная потеха, так любимая всеми князьями-кесарями и заячья травля, и охота с борзыми в имении в Ропше на берегу холодного Вряжского моря. Шумные пиры на Моховой и тихие заседания Третьего круга, где решались важнейшие вопросы государства. Благодарственное письмо от новой императрицы Анны Ивановны и новое назначение на тот же пост. Но уже стар стал Ромодановский, и не дала ему судьба наследника, только дочь Екатерину. Хотел Микулица глянуть на страницу, кому Ромодановский догляд за Русью передал, но опять тряхнуло кибитку, и картина сменилась погребальной церемонией в храме Святого Георгия, куда внесли тело с неистовым князем-кесарем, и понял чернокнижник, это Макошь– Судьба толкнула его под руку, чтоб не смотрел того, что не дадено.

– Хорошая у него жизнь впереди, – подумал он, глянул на полосатую будку ямской заставы, приказал, – Гоните прямо на Моховую к дому Преображенского Приказа, или прямо к терему Ромодановского.

На крыльце его встретил сам хозяин. Великан лет сорока. Такой же, как отец брюхатый, большой, с такими же вислыми усами и волосами, подстриженными в кружок. Обнял, сдавил в медвежьих объятьях, так что даже у Микулицы кости хрустнули под его стальной хваткой.

– Проходи, проходи, таким гостям, как сам Яков Вилимович Брюс, мы всегда рады, – хозяин радушно распахнул дверь, пропуская гостя в сени.

После чарки с дороги и закуски. После сытного обеда и пустых разговоров, гость с хозяином затворились в маленькой комнате, подальше от посторонних ушей. Все оговорив, обсосав и облизав, они вышли на резную террасу, выходящую во внутренний двор терема.

– Чем повеселишь, Иван? – весело сказал Яков. Чувствовалось, что он отмяк после разговора.

– А вон у меня челобитчик, – Ромодановский свесился с балкончика, указав на человека стоявшего в углу двора.

– Чего я челобитчиков не видал? – удивился Брюс.

– Он «слово и дело» кричал.

– И о чем? Да кто он вообще?

– Он пономарь церкви Иоанна Предтечи, что на Пресне, Конон Осипов, – терпеливо, но издалека, объяснял всесильный князь, – А «Государево слово и дело» кричал о том, что царевна Софья Алексеевна посылала в подземный Кремль дьяка Большой казны Василия Макарьева, коего уже нет в живых. За каким делом посылала дьяка она Конон не знает, но прошел Василий Макарьев подземным ходом от Тайницкой башни до Собакиной через весь Кремль. По пути видел дьяк две палаты, заставленные сундуками до самых сводов. А как донес дьяк об этом царевне Софье Алексеевне, то она приказала в тот тайник до государева указа не ходить.

– И чего хочет тот крикун? – заинтересовано спросил Яков, поняв, что дьяк случайно, проходя его тайным ходом, наткнулся на библиотеку, что он еще при Иване Грозном собирал.

– Просит дозволения поискать те палаты с сундуками, – хитро глянув на гостя, уточнил хозяин.

– Так нехай ищет. У тебя, что людишек нет ему в подмогу?

– Отчего нет? Есть. Но больно скользок, как угорь. Боюсь, не о том печется сей страж чужих тайн. А потом я сии сундуки не клал, мне их и искать не потребно. Может у них хозяин есть? – он опять хитро глянул на гостя, – Может ты к моему человечку кого из своих дашь?

– Так у твово отца были, говорят, четыре ближних мастера на все руки, от них и уйти даже никто не пытался. Все равно, как волки они любого загонят. Вот их и пошли.

– Нету Угрюмов. Как отец отошел, так они и пропали, как будто он их с собой забрал, – вздохнул Иван.

– К Малке вернулись, – про себя подумал Микулица, – Без ее указа никому служить не будут, – вслух сказал, – Так и быть дам тебе человека своего, Раз у тебя с людьми нехватка. Пусть пособит дьяку твоему за крикуном сим присмотреть, да еще в подмогу мальчишку шустрого дам, подьячего. Пусть учится, – он свистнул каким-то особым свистом. Из угла двора подошли двое, – Ты. Яков, – обратился он к старшему, – возьми вот Петра и идите в подмогу…

– Дьяку Василию Нестерову, – подсказал хозяин.

– Вот к нему.

– А что делать, хозяин?

– А посмотреть как вон тот ферт, – Брюс показал глазами на челобитчика, – будет вас вкруг пальца водить по подземному Кремлю.

– А чего узнать-то надо? – понятливо уточнил старший.

– А надо узнать. Чего он знает? И чего хочет?

– А главное, чего он знать не должен, вы сами поймете, – добавил Ромодановский, махнув рукой своему дьяку, – Берите его и идите.

Конон Осипов начал поиски с Тайницкой башни, где и нашел вход в подземную галерею, а дальше случилось вот что. Он и подьячий тот выход осмотрели и Конон донес дьякам, что такой выход есть, токмо завален землю. Дьяки донесли Брюсу и по его повелению из Преображенского Приказа дали им капитана и, для очистки земли, десять солдат. Они тайник отрыли и две лестницы обчистили. Однако вдруг стала земля валиться сверху. Люди Брюса доложили ему сразу же, что пошел ход прямой и чистый. На том работам и сделали стоп. Но пошло полетело по Москве:

– Есть в Москве, под Кремлем-городом тайник, а в том тайнике есть две палаты, полны наставлены сундуков до стропов. А те палаты за великою укрепой, у тех палат двери железные, поперечь чепи проемные, замки вислые, превеликие, печати на проволоках свинцовые, и у тех палат по одному окошку, а в них решетки без затворок. А ноне тот тайник завален землею за неведением, как веден ров под Собакину башню, и тем рвом на тот тайник нашли, на своды, а те своды проломали, и, проломавши, засыпали землею накрепко. А ныне в тех палатах есть ли что или нет, про то никто не ведает.

– Вот ведь душа неуемная, – помянув Конона ядреным словом, крякнул колдун. Позвал своих людей, – Найдите его и пусть ищет… а вы мне так и не сказали, чего он ищет?

– Так клады! Злато, серебро! Книги ему нужны, ну как… – старший дьяк замялся.

– Пусть ищет…и пусть найдет… но не книги.

Найдя ход у Тайницкой башни сильно разрушенным, Конон решил попытать счастья в Собакиной башне. Но и здесь пономаря поджидали неудачи на каждом шагу. Во-первых, спуск в подземелье оказался загорожен столбом Арсенала. Пришлось выломать дыру в стене потаенной лестницы, что вела вниз с первого этажа. Во-вторых, все подземелье, как и начало хода, по которому шел дьяк Макарьев, было залито водой из невесть откуда взявшегося родника. Пройти по тайному ходу можно было только метров пять. Искатель стал пробивать брешь в стене. Выполнив эту работу, Конон уперся в материк. Никакого хода за закладкой не было. Только в боковом проходе нашелся маленький ларь с серебром. У Конона голову свернуло на клады. Микулица понял, что все, более он книг искать не будет и, забрав своих людей, поехал смотреть Сухареву башню, подаренную ему Петром. Для себя отметил, что пора библиотеку из подземного Кремля забирать в другое место. Не дай Бог, еще какого крикуна нелегкая принесет, или хуже того царевы холопы начнут землю рыть. Гляди с дурных глаз и дороются.

На крутой горе усыпанной низкими домиками возвышалась четырехугольная, сизая фантастическая громада – Сухарева башня. Она гордо взирала на окрестности. Ее мрачная мшистая физиономия, гигантских размеров и ее решительные формы хранили отпечаток грозной орденской власти, мощь рыцарских братств, которым ничего не могло противиться в этом мире. Ее история началась давно. Во время стрелецкого бунта только полк полковника Сухарева не поддался тогда опьянению кровью и свободой. Ему тогда за верность что ли и разрешили построить башню из камня, там, где они охраняли свои ворота на валу Земляного города.

Брюс подъезжал к ней по Сретенке, оставляя по правую руку Сретенский монастырь, перебравшийся сюда почти из-под стен Кремля, и притащивший за собой название улицы Сретенка. Башня поражала своей красотой и величием. Вокруг нее рассыпались часовни, амбары, караульные помещения, даже кабаки, как будто камешки, упавшие с нее при ее постройке. Она состояла из трех ярусов. В нижнем был проезд. На втором и третьем – располагались комнаты и залы. На самом верху, под башенными часами, был маленький кабинет.

– Когда верность разрушается – приходит беда, – грустно сказал Яков, глядя на поросшую мхом громадину, – Что ж теперь это будет царство Брюса.

После его отъезда на берега Невы, назад ко двору императора Петра, в башне открылась школа навигаторов. Вдали не то чтобы от моря, но даже от ближайшего ручейка, в серой громаде стали учить тех, кто должен был находить путь в вечной пляске житейских волн, не боясь бурь и ураганов. Школа начала учить навигаторов. Учителей в нее прислал Яков Брюс.

Комнаты стали классами. Залы – собраниями, залами для фехтования и театральными подмостками.

А на самом верху установили телескоп и оборудовали кабинет для чернокнижника и астролога, колдуна и провидца, для последнего волхва на Руси. Для Якова Вилимовича Брюса.

Он подготовил себе логово, для того чтобы уползти в него тогда, когда придет необходимость. Для того чтобы в нем вершить дела, предназначенные для него судьбой, которую он читал так же легко, как свои старые фолианты в кожаных плесневелых переплетах.

А для того, чтобы в логове было все, он подвел под свою руку Берг и Мануфактур коллегии. Он стал содействовать отысканию руд, устройству заводов, покупке в казну золота, серебра, меди и селитры, отпуску для нужд мастеровых и иноземцев железа и свинца, олова и всякого другого. Он поставил свое алхимическое дело на широкую ногу.

Яков Брюс все делал на широкую ногу и помнил старую истину «Камни прячут среди камней». Он искал философский камень и пути к деланию золота, опираясь на всю мощь поднимающегося нового государства. Он обрабатывал свой камень, чтобы водрузить на него свой монумент. Пока имя этому камню было Петр.

 

Глава 2

Завещание

Петр лежал на высоких подушках. Последние два дня ему стало еще хуже, чем все эти долгие три месяца. Долгие три месяца, прошедшие после того рокового наводнения в Ниене. Нава в тот ноябрь просто сбесилась. Она даже не вышла из берегов, как делала это каждый год, а вывалилась из гнилых болотных кромок, в которых несла свои коричнево-свинцовые воды. Вывалилась вместе с утренним туманом, накрывшим всю эту россыпь островов, болот, гнилых луж, проток и ериков. Накрыла и похоронила навсегда, унеся с собой в воды холодного Варяжского моря камень у Каменного острова. Унесла, как будто и не лежал он здесь веками, старый волховской камень. Смыла с Медвежьего острова старое капище, а с Васильевского часовенку. Как будто расчищала место для новых святынь. Отрезала новых пришельцев от старых ниеншанцев, от Спасской обители, от братьев Самсона и братьев иоаннитов, как бы показывая, что кончилась им подмога от старых вер и старых обрядов. Туман этот встал над разлившейся Навой, белым саваном накрыв Летний сад и земляные валы крепости в честь святых Петра и Павла, и только что отстроенные дома и казармы.

Чего его тогда потащило в этот разлив? Или действительно прав Яков Брюс, колдун черный, когда говорит, что все в руках Макоши-Судьбы. Нет бы сидеть дома у теплого камина растопленного сенной девкой, да пить рейнское или мозельское с этим прощелыгой Алексашкой. Так нет, понесла нелегкая глянуть на реку. Силой хотел со стихией померяться, ампиратор хренов. Да еще эта стерва Катька подзуживала, мол, чего тебе кому кланяться. Мы, мол, теперь и судьбу в рог согнем.

– Ты вот император, а я императрица коронованная, жена тебе венчанная, – пилила она государя, – Коль допустили Боги до такого, то чего нам Нави бояться? Нечисти всякой, колдунов черных, да кикимор болотных, – он вздохнул, в боку и внизу живота резко ударила боль.

– Дура! – вслух ответил ей Петр, – Предупреждал чародей. Сиди Петя не лезь на рожон. Слухай тех, кто тебя умнее, – в памяти всплыли слова Исаака Ньютона, сказанные там, в таком же тумане, на Монетном дворе Лондона, – «Глупость людей определяется не умом их правителей, а умением управлять этими правителями, даже если те идиоты! Ты понял!» – он даже помнил свой ответ Мастеру, – Да, если идиот на троне, он всем своим видом должен показывать, что управляет он, а не им…. И позволить править его именем, тем, кто умней! – ответ-то помнил, только делал все не так в последнее время.

Казаков на Украйне прижал, так что не пикнуть. Они и ушли. На Дону пожар раздул. Брюс мир со шведами заключил, он же Петр все норовил в этот муравейник опять палку сунуть и пошерудить. С Портой воевать собрался.

– Вот! – вспыхнуло в голове, – С Портой воевать собрался, потому и вышла из берегов Нава. Дурак! Чего полез солдатиков спасать? Да и чего их спасать они и так бы не потонули. Дурак! Все норовил удаль показать. Кому? Богам? Да им плевать на меня и растереть!

Два дня назад ему стало хуже. Он задумался. С чего бы? Вроде ничего не было. Календарь вот Брюсов почитал, там записано было, что смерть ему ждать надо в месяц этот вьюговей, на второй месяц опосля нового года, что он сам ввел с первого генваря праздновать. Прочитал, вызвал чародея…, а тот не пришел. Катька крутилась с Алексашкой рядышком. Конфетами потчевали из черного порошка – шоколада, как у французского короля принято. Он опять вспомнил, как тетенькал того короля, мальцом на руках, приговаривая: «Всю Францию несу». Высоко тогда голову поднял, когда почуял, что за спиной вся сила старых братств. Нос задрал, за притолоку зацепился, вот и споткнулся. Надоть было под ноги смотреть! Всяк гад норовит ножку подставить. Ромодановский вот даже из Москвы носу не высунул. Знает, что плох император, а не высунул. Не чтит! Апраксин и Шереметев баулы пакуют – назад в Москву, Толстой с иезуитами уже дали тягу. Бегут крысы с корабля!

– Сам. Сам виноват! – с горестью подумал он, – «Позволить править под его именем, тем, кто умней!» – Опять вспыхнули в его мозгу слова Ньютона, – Тем кто умней! А не тем, кто умелей прислуживал, не тем, кто хитрей! Дурак! Где же Яков? Вот кто должен править! После Лефорта и Ромодановского только он голова! А я на бабский подол запал, на лесть Алексашкину. Все Нептуново общество от себя отшатнул. С Третьим кругом совет держать перестал. Туда мне и дорога! – он опять тяжело вздохнул, боль резанула внизу живота.

Стало совсем плохо. К горлу подступала рвота. Он осмотрел себя с высоты своего роста, растянувшегося на кровати. Ногти посинели, руки онемели, ноги стала сводить судорога.

– Кантарелла, – неожиданно раздался шепот в ухо, – Моя знакомая по имени Малка очень любила этот яд с таким удивительно музыкальным названием. Кантарелла. Будто колокольчики звенят под дугой у тройки, что уносит тебя в снежную даль. Будто ангелы поют на поминках. Кантарелла. Очень легко прячется в сахарной пудре, особенно если ей посыпать шоколадные конфеты, – перед Петром стоял Яков Брюс.

– Так ты Яша считаешь, что это яд? – вскинул глаза Петр.

– Я вообще ничего не считаю. Я знаю! – отрезал колдун.

– А ты вообще как здесь? – до Петра только сейчас дошло, что войти к нему в опочивальню колдун не мог, – Екатерина вон с Алексашкой кругом заслоны из верных гвардейцев выставили.

– У двери алтарь возвели, под охраной, – в тон ему добавил Яков, – От волховских сил и нечисти решили новой верой отгородится. Так ведь вера, что старая, что новая, друг другу не помеха. А цацки всяческие жреческие они ведь нечисть не пугают. И волхвы с любомудрами, да с чародеями меж собой всегда сговорятся, каким бы богам не служили…, коли, вправду служат, а не языком тренькают. Так что государь, нет мне преград от защитников твоих, таких как Катька с Алексашкой. А его как-то щеном обозвал. Он вот хоть и вырос долу, а так цепным псом и не стал. Щен и есть щен, хоть и головой в косяк.

– Вот видишь, – Петр с трудом разлепил губы…, – сбываются пророчества твои Яша…умираю я…, когда ты предрек, тогда и умираю…

– То не я предрек, то норны тебе узор сплели. Макошь спряла ниточку, а они узор сплели. Я что? Только завесу отдернул. Хотел тебе предел твой показать, а ты не узрел…, хотя нет, теперь узрел, да поздно…

– Не ищи Яков Вилимович, слов пустых, не греми погремушкой. Не обманывай ни себя, ни меня. По правде. Я и сейчас надежду холю, что ошибся ты…. Вообще тебе последнее время не верил…. Думал грешным делом, что интриги плетешь, выгоду ищешь, … хотя какая тебе выгода…бессмертному…у тебя все это было сто раз и будет еще бессчетно,…а я верил, – он сплюнул кровь, – верил наговорам всяким…на тебя…на Ивана Ромодановского…на Толстого…на всех, кто вокруг меня стоял…и тех, кто в уши мне пел до поры близко пущал…. Прости.

– Чего прощать? – Брюс склонился к постели, но Петр не дал договорить.

– Молчи граф…слушай пока еще говорить могу…. Вспомнил я слова Мастера Исаака…да ты сам знаешь какие…. Пора к ним прислушаться…умному вожжи в руки дать…веретено судьбы…тебе…много чего о тебе бают…ты говорят там, в башне Сухаревой…всем нам смену растишь?… – в глазах Петра мелькнул огонек и пропал, – пустое все это…теперь…. Теперь слушай мою последнюю просьбу…. Беги со дворца…беги скоро…. Укройся в Москве…в башне своей…или где у тебя там схорон…. Иначе съедят…

– Меня съешь?!

– Ты ныне всем, – остановил жестом Петр, понимая, что силы на исходе, – многим ты здесь, как кость в горле, а завтра тем более…, – они оба поняли о ком речь. Петр закрыл глаза, сглотнул, продолжал, – Башню Сухареву бери и скрой…пусть там верные служат и обитают,… придет их черед…. Золото мое возьми, … хотя какое там золото супротив твоего? … золотишко…. Но чтоб в руки поганые не попало…возьми. Пусть правому делу послужит…с твоей помощью…. Власть она из пальцев…, – он поднял руку, с удивлением посмотрел, попытался сжать кулак, не получилось, – уходит власть в руки этих…, – он кивнул на дверь, – А они приберут, …ты им не мешай.

– Все в руках твоих…, – Петр остановил его жестом.

– Того, кого я назначу…. Они со света сживут,…но самим не долго…. Впрочем, я кому все говорю,…ты и так видишь все…. Предадут и сами преданы будут. Единожды солгавший – кто тебе поверит? – он уронил голову, вскинул, – В дрязги их не лезь,…живи тихо с оглядкой…да кого я учу…брата, Великого Мастера. Готовь к престолу достойных, – выдохнул Петр.

– А и Е…. Так? – Выдохнул в ответ Брюс.

– А и Е, – тихо подтвердил Петр, но вдруг набрался сил и заговорил твердым голосом, – Сам смотри, кто более достоин. Елизавета мне больше по сердцу, Учи ее высоким премудростям, оберегай с усердием. На нее самая надежда. Александра, правда, по серьезней, потому как постарше и мать поумнее была…

– Мать? Анхен что ли? – Брюс удивленно смотрел на Петра думая про себя, – Неужто он в эту сказку, что ему Анхен про дочь наплела верит? Смотри ты Александрой ее нарекла, в сказке-то своей. А он поверил. Недоумок. Как был недоумок, так и остался. Еще и престол ей решил оставить, – но не мог позволить себе высказать все это в лицо умирающему, – Хорошо, – вслух согласился он, – Буду обеих холить, как родных, без предпочтения. Не допущу меж ними вражды и соперничества. Анну замуж отдам за принца-королевича, коли, ей здесь места нет. Кто еще знает о существовании Александры?

– Только купец один, что от Анхен мне весть принес. Так ты его знаешь. Он в Кукуе трактир держал. У него и грамота моя есть, что она моя дочь. На преображенцев опору делай, – неожиданно сменил тему, – они токмо Ромодановскому служат. Казаков не цепляй. Они мне волю свою, у них отобранную, не простят. Всю империю кровью умоют. Ордынское семя. Преображенцы же работают без шуму. Да и у тебя люди твои серые. Они кого хошь ночью удавят, так что и пикнуть не успеет. Так что в твои руки…, – ему опять стало хуже, – в твои руки…обеих…смотри…, если что не так…беда будет…, – он замолчал.

– Купца того найти непременно, – думал Брюс, – Анхен шею намылить, если ее рука, …если нет, я его живьем в кипятке сварю и здесь и в Нави. Торговая душа. Вот душу и вытрясу. Хотя нет. Ее рука. Найду в Париже, отхлопаю по заднице.

– Ну, Яша, Яков Вилимович, Великий Магистр рыцарей Храмовников…настал час прощаться…иди брат…обними меня перед дальней дорогой…. Поминай добром…зла не держи, коли обида кака…. Не знаю, что ждет меня там за гранью, но пожили мы славно! – на глаза ему накатилась слеза. Брюс обнял Петра, тот шепнул, – Прости, коли, не оправдал,…брат.

В дверь входили скорым шагом Меньшиков и Екатерина, с ужасом и непониманием глядя на обнимавшихся Петра и Брюса. Чернокнижник повернулся, грозно зыркнул на обои, метнув взгляд черных глаз, как две стрелы, зло обронил.

– Прощайтесь! Пойду похороны готовить, – и вышел, плечом отодвинув гренадеров, дотянувшихся ему только до уха, не смотря на их богатырский рост.

Петр умер на руках у Екатерины. Перед самой смертью попросил дать ему аспидную доску. Получил. Непослушная рука его вывела «Отдайте все…». Глаза хитро сверкнули, тут же прикрытые ресницами, и рука бессильно упала на грудь. Екатерина напряглась, затаив дыхание, ждала, когда он соберется с силами, чтоб закончить. Петр в последний момент отомстил за все, оставив фразу начатой, но не законченной. Отомстил недосказанностью и отвел подозрение от Брюса в том, что завещание передано ему. Последним усилием воли выполнил свой братский долг. На большее сил не хватило. Император российский покинул этот мир.

Брюс занялся похоронами. Названный брат Роман скоро срубил часовню на дворе крепости Петра и Павла. Великий Навигатор Петр будет покоиться на борту своего боевого фрегата, рассекающего свинцовые волны реки Нави, в своей капитанской каюте, до тех пор, пока рядом не вознесется достойная обитель для его тела. Каменщики начали класть фундамент под собор. А пока Яков Брюс колдовал над телом, сохраняя его по рецептам древних египетских жрецов, нетленным. Чародей и чернокнижник втирал в него мази и пропитывал его ароматическими растворами, вымачивал его в зельях и настоях. Тело должно было дождаться постройки своего корабля, своей лодьи, за штурвалом которой он поплывет в мир героев и богов.

Екатерина и Меньшиков с опаской присматривались к графу. Брюс молчал. Соглядатаи ловили каждое его слово, обнюхивали каждую его встречу. Брюс кожей чувствовал их взгляды, нюхом ловил запах опасности и смерти. Бесследно исчезли два его офицера из братьев, но они и не знали ничего. Просто братья из малой ложи. Погибли кучер и лакей. Но он никогда и не доверял кучерам и лакеям. Утонул в Неве бывший денщик. Но кто знает, почему он стал бывшим и утонул ли он.

Яков соблюдал осторожность. Предельную осторожность. Он научился этому за немереные годы жизни, такие немереные, что не могли и привидится ни Екатерине, ни Меньшикову. При встрече с царевной Елизаветой Петровной его глаза оставались равнодушными и холодными, такими как при встрече со всеми остальными фрейлинами двора. Он галантно приподнимал свою черную шляпу с пером какой-то заморской птицы и раскланивался с должным почтением и уважением. Елизавета же напротив не могла сдержать блеска в глазах при взгляде на этого вечного красавца, любимца ее отца. Глаза ее при приближении Брюса сверкали весело и озорно, но он не реагировал ни на что. Только серые тени кажется, всегда следовавшие за ним мелькали иногда недалеко и от нее.

Тени эти и были тенями, как не пытались их ловить шпионы новой императрицы и ее фаворита. Наконец и им это надоело. Чего с него взять-то? Колдун. Поэтому и тени за ним тянуться гурьбой. Хоть в солнечный день, хоть в не просветную темень. Да и не тени это, а души тех, кого он отправил к бесам в гиену огненную.

Спустя месяц после смерти императора Яков Вилимович попросился в отставку.

Императрица и Светлейший князь принялись его отговаривать.

– В твои-то годы? При твоем здоровье и на покой? Стыдись граф! Тебе еще служить и служить!

– Кому? – глухо буркнул Яков.

– Российской империи – напыщенно сказал Меньшиков.

– Не знаю такой! – отрезал Брюс.

– Да ты остерегись! – взвизгнул князь.

– Щен! – рявкнул неожиданно Брюс и потому как побледнел Меньшиков, понял, что его боятся. Боятся панически. Боятся оставить, но и боятся отпускать, и он пошел с козырей, – Я Петру день смерти накаркал. И вам накаркаю. Смотрите оба, не тревожьте черного ворона!

Меньшиков сразу вспомнил, как баял народ, что Брюс превращается в черного ворона и летит на встречу с черной кошкой, как когда-то при царе Грозном Иване были ворон да кошка черные, что того царя берегли. А как теряет тот ворон перо, то если взять то перо – оно вспыхнет и горит огнем не обжигающим, пока все в пепел не обратиться. А в огне том, тот, кто сдюжит его в руке держать, увидит смельчак свой день будущий, а может и самый кромешный, и сможет его отвратить. Только вот ни у кого еще духу не хватило то перо в руке удержать, когда оно пламенем пылает.

Вспомнил все светлейший князь и зашептал на ухо Екатерине, что-то быстро.

– Вслух говори щен, – грозно сказал Брюс, – Вслух. Так и быть звание генерала-фельдмаршала приму. Предсказания звезд на жизнь вашу составлю, – он повторял все, что шептал Алексашка императрице, – Через год будете знать свою судьбу. Завтра поеду в Москву. Ищите меня в башне Сухаревой. Прятаться не буду и в иноземщину не сбегу. Не надейся и не пужай Екатерину. И еще запомните. Я вас сделал – я вас и разделаю,… коли надобность такая придет. Под ногами у меня не вертитесь. Правьте. Такова была воля покойного. И такова пока воля Богов. Я с Богами не спорю, – он встал, как бы считая разговор оконченным. На ходу бросил загадочно, – Прав был Великий Мастер. Ты Катенька – просто Катенька, а не Чистая. Ошибся я. Промашку дал. Ну, да и на старуху бывает проруха. Я маху дал, мне и исправлять.

– Прощевай Яков! – вскинулся Меньшиков, – Не держи зла! Еще свидимся, дай Бог.

– Зря ты Алексашка себя светлейшим кликать разрешаешь, – неожиданно сказал Брюс, – и сиятельным зря. Я в своей жизни только одну Сиятельную знал. Так она и впрямь Лучезарной была, ты ей не чета. Так что зря, попомни мои слова, зря. Как бы боком не вышло, когда придется ответ за пустословство держать! Сияние оно ведь светит, да не греет.

– Тьфу, тьфу, тьфу, – плюнул Меньшиков вслед ушедшему Брюсу, – Типун тебе на язык, черная душа. Ну его, Катя, С глаз долой из сердца вон. Пусть катит в свою Москву к Ромодановскому под бок. Даст бог, сожрут друг друга эти два паука страшных. Ну его Катя.

– Страшно Саша. Он, колдун этот, погубит не за понюх табака. Он, да и все его дружки из общества Нептунова. Пригляд за ним нужен. И за всеми ними. Да еще бы я Лизку извела с Анькой. Не надобны мне доченьки эти, хуже падчериц. Только глаза мозолят. Уважь Саша. Сними тяжесть с души. Нет человека – нет проблем.

– Я что тебе душегубец? – взвился князь.

– А то кто? – язвительно поджала губы императрица, – Не ты ль Петра конфетами потчевал? И смотри мне не перечь! Не позволю волю царскую нарушать!

Она успокоилась села на кушетку. Разговор пошел об обыденном. О том, что скоро сорок дней, как отошел государь Петр, а Брюс уехал, и кому-то надо его заменить по устройству всего этого.

Они и не заметили, как в потайную дверцу шмыгнула серая тень, стоявшая все это время за портьерой.

Тень промелькнула под окнами дворца, переметнулась через реку на утлой лодчонке, встретилась с другими такими же тенями, разбежавшимися от нее веером. Растворилась в тени Петропавловской крепости и вынырнула у неприметного домика в глубине двора генерал-губернатора города Парадиз, как любил называть этот небольшой городок, рассыпавший свои землянки и домики вдоль реки Невы усопший Петр Алексеевич. Скрипнула тень дверью домика и совсем пропала в переходах жилища Якова Брюса – любимца Петра Первого, растаяла при свете факелов и вспышках искр, летевших от его колдовских машин.

– Что сорока на хвосте принесла? – не отрываясь от своих склянок и банок, спросил чародей.

– Екатерина…, – зашептала тень, только можно было разобрать, – Елизавета… Анна…Петр малолетка…

– Понял все, – кивнул Брюс, – Глаз с них не спускать. Петрово семя беречь, как зеницу ока, – он вытер руки рушником, – Напомни. Сколь раз там Петр от Учителя своего отрекался?

– Трижды, – удивленно ответила тень, – Прежде чем пропел петух – трижды.

– Значит трижды, предал веру-то в Учителя своего. Значит трижды быть им Петром! Трижды от него отрекаться, прежде чем камнем обернуться, – загадочно и непонятно утвердил он себя в своей мысли, – Ты глазами не лупай, не рехнулся я еще. Тебя здесь оставляю. Сам в Москву.

Приготовления к похоронам тянулись долго, непонятно отчего срывалось то одно, то другое. Без Брюса все из рук валилось. Наконец назначили церемонию на середину марта. Аккурат на день весеннего равноденствия, на главный праздник Ярилы. В этот день начинался новый солнечный год. Новый Год – Год Черного Ворона.

– Что се есть?…Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! – взлетел под купол усыпальницы голос архиепископа, но вдруг оборвался. Понял святой отец, что погребения никакого нет.

Гроб на великолепном катафалке под балдахином. Гроб, в котором лежало тело Петра, подготовленное волшебством и чародейством Брюса стоял в часовне и не собирался опускаться в землю, до тех пор, пока не вырастет здесь на Веселой Земле, на Заячьем острове за стенами крепости Петра и Павла, достойная ему храмовина. И ждать ему предстояло без малого шесть лет, пока не ударит колокол на башне нового собора и пока не укажет Мастер Брюс, куда опускать его в эту болотистую землю.

Сразу же после «погребения» Петра началось бегство с берегов Невы. Спешили покинуть свои дома и дворцы: придворные и сановники, дворяне и приближенные. Кто в Москву, кто вообще, куда глаза глядят. За ними потянулись купцы, торговцы и ремесленники. Город в устье Невы опустел наполовину. Улицы начали зарастать травой. В опустевших дворцах остались императрица Екатерина, Меньшиков и их двор.

Брюс вышел на меленький балкончик Сухаревой башни, потянулся, приложил ладонь ко лбу, посмотрел на север. Сказал как бы сам себе:

– Значит, от первого Петра отреклись, – сам себе задал вопрос, – Сколь там раз Петр от Учителя своего отрекался? – сам себе ответил, – Трижды! – удовлетворенно хмыкнул, – Будем ждать. Какие наши годы!

– Прежде чем пропоет петух! – кажется, прошептал ему пролетевший ветер.

– Ну, петух, так петух, – он опять потянулся всей горой своих мышц, рвущих обтягивающий его черный шелковый камзол, – Будем ждать. Хуже нет, чем ждать, да догонять.

– Поспешишь – людей насмешишь, – опять шепнул ему ветер.

– Какие наши годы? А на север к устам Навы мы еще вернемся. Вернемся. Я это знаю. Прежде чем пропоет петух.

 

Глава 3

Злато-серебро

После свадьбы Анны Петровны, просватанной и выданной торопливо за герцога Голштейн-Готторпского Карла, прошло не более полгода. Екатерина с Меньшиковым немного успокоились. Одну с рук сбыли. Анна со своим герцогом им теперь не конкурент в делах императорских. Все, разбавила свою кровушку чужой – не лезь к шапке Мономаховой.

Брюс часто ездил в легких санках по заснеженной Москве. В тяжелой медвежьей шубе, в шапке надвинутой на самые глаза, он даже не накидывал теплый полог на ноги и так от него шел пар, как от печки.

– …Эй, Брюс! Брюс!.. Я тебя не боюсь! Поделись своим золотом! Подари звездочку с неба! – Бежали за санками и кричали ребятишки.

Их не пугали страшные стражи колдуна, появившиеся у него в Москве, как бы прилетевшие с первыми зимними вьюгами. Стражи эти и впрямь могли внушить ужас любому, раздувая и так молву вокруг чернокнижника. Было их четверо. Видом – сущие волки. Огромного роста в волчьих коротких душегреях и малахаях с вечными кручеными ногайками в руках. Цветом медовых не мигающих глаз, в глубине которых вспыхивали огоньки смерти, очень напоминали они заплечных дел мастеров, что когда-то при самом Федоре Ромодановском, страшном князе-кесаре, обретались. Правда, когда это было? Столько ведь и не живет никто. Оттого и пошла молва, что чернокнижник Брюс мертвецов оживляет и себе служить заставляет. Правда другие люди баяли, что это и не мертвяки вовсе, а просто нечисть. Али волкодлаки какие, но тех не слушали. Ребятня слуг страшных не боялась, да и не били они никогда ребятню, своими ногайками семихвостками. Так только, глазами жутким зыркали, да страшные рожи корчили, и только. Еще баяли, что в башне у колдуна живет железная кукла, коя по велению мысли Брюса ходит, говорит, фехтует, смеется бесовским смехом и поет непотребные песни. А держит он ее там, дабы охраняла она его бесовское место, где он золото изготовляет, камни драгоценные из воска медового льет, и эликсир жизни добывает, коим и мажет сей статуй.

Арап Петра – Абрашка Аннибал, сосланный Меньшиковым в Сибирь и отсиживающийся в Сухаревой башне под колдовским плащом Брюса, смеялся над байками этими в голос и действительно непотребно ругался по ночам, перепив крепких настоек, на которые был горазд Яков.

Ребятишки, еще бывало, провожали санки Брюса, когда они летели по свежему снегу к Серпуховской заставе, где в ордынских улицах и татарских переулках прятались неприметные избушки звездников – волхвов старых, что гадать по звездам учены, по планетам, по луне. К тем, что знали заговоры старые, видели будущее туманное, хранили знания сокровенные. Там он был свой, Там он был Великий Мастер, там его многие знали по древнему имени Микулица.

Говорили еще, что есть у него страшная огнеметная пищаль. Притом, мол, видели, да вот только очевидцев этих было не сыскать, но то, что видели своими глазами, то доподлинно, как летал чародей на полах своего плаща черного, как на крыльях над святой Москвой. Облетал вкруг города, а где садился – там вздымалась к небу огнина великая. А днем видели на том пожарище кошку. Одни говорили как зола черную, другие, как пепел серую. Мало, правда находилось смельчаков задавать про это вопросы самому Якову Вилимовичу, но если кто и отваживался, отвечал он всегда. Отвечал лениво и с достоинством, что, мол, чего только молва народная кому не приклеивала, да все вымыслом оборачивалось, а вот построит он усадьбу в имении, императрицей пожалованном, под названием Глинки, тогда милости просим к нему, чудес смотреть.

И опять летело по Москве.

– Вон смотрите, опять Брюс-колдун свою трубу в небо навострил, шарит взором меж звезд,… за ангелами подглядывает…

Чернокнижник не замечал ни сплетен, ни сказок, ни баек о себе, ни насмешек. Брюс писал календарь. «Брюсов календарь». С предсказаниями, пророчествами, колдовскими знаниями и чародейскими советами. Писал для отвода глаз.

Цесаревна Елизавета жила под присмотром хуже арестанта. После того как сестрицу ее Анну сплавили в иноземщину, следующей на очереди была она. Потому так и держали ее под приглядом, никуда не отпуская далеко и надолго.

Брюс начал распускать слух о незаконнорожденной Александре, что от Анны Монс рождена на Кукуе и там же у купчишки какого-то проживает под личиной дочки его, али племянницы. Шпионы Меньшикова сбились с ног. Преображенский Приказ по указу Ромодановского помощи им в сыске не оказывал, а Брюс пугал новыми слухами о заговоре, зреющем в пользу тайной цесаревны среди жидов и иноземцев. Терпенье императрицы не выдержало.

– Надоть Лизку отпустить на Москву, – говорила она сиятельному, – А за ней догляд пустить. Глядишь она на тезку твою Александру и выведет. Не может такого быть, чтобы сестры и свидеться не захотели.

– Отпусти меня с ней. Слышал я, есть в Москве человек. Не человек – легенда. Он все тайны московские, клады все, схороны и подземелья тайные, как свои пять пальцев знает. Ежели, где купцы или жиды, чего сховали, то он дознает. Отпусти!

– Езжай Саша. Тебе верю, как себе. Езжай, вытряси из него все. Надо будет, жги, на дыбу вздерни, но найди мне выродку эту от Анхен рожденную, – она схватила его за руку, – Золото найди! Брюс, говорят, золото делает и эликсир молодости. Выкради, выклянчи секрет. Тебе золото, мне молодость. Езжай Саша!

Возок с Елизаветой помчался к Москве, к Коломенскому. Елизавета и родилась здесь в селе Коломенском в старой вотчине царской. Родилась в день, когда Петр въезжал в Москву после полтавской своей феерии. Государь намеревался тотчас праздновать возвращение, но при вступлении в столицу его известили о рождении дочери.

– Отложим празднество и поспешим поздравить с восшествием в мир дочь мою, – сказал он.

Петр нашел тогда Екатерину и новорожденного младенца здоровыми, и на радостях устроил пир. Ему вообще было все равно, что праздновать. Лишь бы шум, лишь бы фейерверк.

Вот так под фейерверк и звон офицерских шпор и бокалов пришла она на этот свет, так и проживет всю жизнь под этот, с пеленок ей знакомый и так любимый, шум. Восьми лет от роду, принцесса Елизавета уже обращала на себя внимание своей красотой. Когда обе дочери встречали Петра, возвращавшегося из-за границы после последнего своего визита по Европам, одетыми в испанские наряды, французский посол заметил, что младшая дочь государя казалась в этом наряде необыкновенно прекрасной. В следующем году введены были ассамблеи, и обе царевны являлись туда в платьях разных цветов, вышитых золотом и серебром, в головных уборах, блиставших бриллиантами. Все восхищались искусством Елизаветы в танцах. Кроме легкости в движениях, она отличалась находчивостью и изобретательностью, беспрестанно выдумывая новые фигуры. Французский посланник замечал тогда же, что Елизавета могла бы назваться совершенной красавицей, если бы у нее волосы не были рыжеваты. Глупый француз не знал, что это признак отмечености Богами, признак той крови, что текла в ее жилах, неизвестно как туда попав.

Воспитание же Елизаветы нельзя было назвать особенно удачным, тем более что мать на нее махнула рукой, впрочем, как и на всех своих детей, которых она рожала как кошка, не сокрушаясь, выжили они или нет. Обучение, какое не есть, все же не прошло даром – Елизавета познакомилась с французскими романами, и это чтение несколько смягчило и возвысило ее душу. Да еще знакомство с Брюсом и его кругом. Возможно; именно поэтому к ней не привились те грубые нравы, которые царили в то время при петербургском дворе, среди всей этой потешной публики, что вилась вкруг Петра.

Во всем остальном обучение Елизаветы было мало обременительным, приличного систематического образования она так и не получила. Время ее было заполнено верховой ездой, охотой, греблей и уходом за своей красотой.

Возок вез ее в Коломенское, в края, где она бегала босиком по траве и ловила головастиков на берегу широкой поймы. Неотступно ее маленькую свиту сопровождали две скользящие тени, а за высоким забором теремного дворца ждал их потешный шут, более напоминавший уже забытых всеми скоморохов.

– Москва бьет с носка и слезам не верит, – глядя на возок с высоты Дьковского холма, сказал Брюс, добавил, – Да утрет всякому, кто их прольет.

– Ты это к чему? – скользнула к нему серая тень.

– Любит Москва обиженных…и грешников любит. Одно слово – град судьбы звездной. Не надо было Катерине сюда Елизавету отпускать, – он повернулся к тени, – Какими судьбами?

– Пролетными ветрами, – отбила тень, – Ходит слух, что едет тайком светлейший, будет счастье искать, горе мыкать.

– Ты загадками не загадывай, – улыбнулся колдун.

– Могу и прибаутками. Не первый раз скоморохом ходить, – тень заколыхалась, и Брюс понял, что она смеется, – Ищет Меньшиков Конана Осипова.

Кладоискателя московского, легендарного, того, что сокровища московские под землей зрит.

– Пошто ищет?

– Хочет через него злата-серебра не меряно, а более хочет Александру имать.

– Найдите Конана первыми и ко мне в Сухареву башню, у меня к нему сговор будет, – тень кивнула и пропала, сдутая налетевшим ветерком, а Брюс повернулся и пошел к Гусь-камню, что лежал в овраге.

Конана к башне привели воры. Лихой народ московский, который всегда в ней был и будет, сколько бы город этот на земле не стоял. Привели и отступили в темноту. Он с ужасом посмотрел на громаду башни, но смело шагнул в неожиданно открывшуюся сама собой дверь, окованную железом. Вошел, прошел далее в каминную залу, где у ярко горевших поленьев сидя в высоком кресле, ждал его чародей.

– Здрав буде Конан. Нашел библиотеку колдовскую, что в подземном Кремле спрятана? – огорошил его вопросом колдун, – Али ты пророчества Симоновы ищешь? – еще больше огорошил Брюс.

– Нет, колдун. Не нашел, – смело ответил Конан, – Не даются книги в руки, уходят как помрак.

– А что тебе боле надобно? Золото или истина? – на кладоискателя смотрели два угольно-черных глаза.

– Золото, – помявшись, ответил он, – На кой мне истина. Она истина эта у кажного своя. Да потом, говорят, древние баяли, что истина в вине. Так что за золото, я любую истину куплю.

– А что тебе дороже золото или честь воровская? – глаза не мигали и буравили насквозь, так, что соврать просто не было мочи.

– Честь! Не будет чести и золото не к чему. Умыкнут. Прибьют люди бесчестные, потому, как каков ты – такие и к тебе тянутся. Будешь с честью знаться и золото сохранишь, коли, в руки приплыло, не будешь – все равно уйдет, – вор тряхнул волосами, и Брюс понял, не лжет.

– Тогда топай сюда к сундуку, – он показал рукой на стоящий рядом с ним ларь, – Вишь книга колдовская? – взял в руки, нанизанные на золотую цепь деревянные дощечки, посчитал, – Раз,…семь, – повертел, показал на них странные знаки, – Книга эта была у царя Соломона, мудрейшего из царей. Она открывает хозяину своему все тайны подземные. Кто ее читать умеет, тот знает, у кого чего спрятано, и в каком месте. Хочешь ее?

– А тебе, что без надобности? – недоверчиво спросил Конан.

– А мне зачем. Я золото, каменья здесь в башне сам делаю. По воздуху летаю. Смерти не страшусь, потому, как вечно живу от живой воды. Так вот в сундуке она и пылится, – два черных буравчика сверлили мозг гостя.

– Что хочешь колдун? Душу?

– На кой она мне! – захохотал Брюс, – Пропитая, да проворованная, да по девкам растасканная.

– Так что?

– Найдет тебя Меньшиков, светлейший князь…

– Так тебе и найдет! – вскинулся Осипов.

– Найдет, найдет, сам поможешь, чтоб нашел. Будет спрашивать, как ему Александру дочь Петра отыскать…

– Так нет такой! – опять вскинулся Конан, – Нет такой в Москве. Я тут кажну мышь знаю, кажного таракана запечного.

– Значит, найдешь, где была и куда сплыла. И покрывателя ее найдешь в жидовских слободах. Понял? – Брюс сделал паузу, дождался молчаливого кивка, – Потом князь будет «кладовник» твой из тебя выпытывать, – он жестом остановил гостя, – Отдай. Там все равно уже нет ничего. Лешаки и кикиморы перепрятали. Книги где, не говори, да и там уже нет ничего. Золото захочет? Укажи ему клад Малюты Скуратова…

– Нельзя тот клад трогать! Заговоренный он! Самим волхвом Бомелием заговоренный! На нем проклятье лежит. Стужа сибирская, да мороз трескучий! – вор аж задохнулся от страха.

– Вот его и отдай, – спокойно сказал Брюс, – На тебя проклятье не падет. Бомелием говоришь? – улыбнулся, – Тогда точно не падет. Иди Конон. Помни, что мне сказал. Честь – дороже золота. Пока то помнить будешь, будешь, сыт, пьян и нос в табаке. И жить будешь вечно, как вечный король воров на Москве. Забудешь – смерть примешь в одночасье. От волхва Бомелия, – опять улыбнулся, и в улыбке его было что-то бесовское, – А чтобы и в пьяном угаре того не забывал, смотри на московского ворона, он тебе всегда напомнит. Прощай. Меня не ищи. Книгу не теряй. Иди.

Конон Осипов встал и пошел из жарко натопленной горницы, неся в руке колдовскую книгу, а по спине его бежал холод могилы, и руку жгла та книга жаром адского пламени.

Заплечных дел мастера светлейшего князя Александра Меньшикова притащили пойманного вора в дом у Поганых прудов, где столовался в дни приезда в Москву их владетельный господин. Взяли Конана тихо и споро в торговых рядах в Занеглинье. Один только старый ярыга Влас сокрушался и, мотая головой, приговаривал:

– Что-то здесь не так братцы. Что-то не так. Не было такого на Москве, что бы вор и от догляду уйти не смог. Не было. Не ндравиться мне все это. Есть здесь какая-то закавыка.

Однако притащили Осипова без лишнего шума пред светлые очи, для порядку дав по соплям и намылив шею.

– Прости за то, что мои ребятушки помяли тебя малость, – приветливо начал разговор светлейший князь, – Но уж больно ты прыткий да несговорчивый.

– Помяли, ох помучили, кормилец, – заюлил Осипов, дотрагиваясь до кровавых потеков, – А за что – не ведаю…

– Так ли? Так ли говоришь, как думаешь? – усмехнулся Меньшиков, – По глазам вижу, хитришь. Законы не чтишь. Повеления государей наших не блюдешь…

– Какие? – удивленно вскинул брови вор.

– Сам шельма знаешь. Есть приказ государя, что какие сокровища, где кто найдет, али клад обнаружит, то сдать немедля. За добровольную сдачу приз вдовое больше против стоимости. А за сокрытие или не дай бог за переплаву золота и серебра – смерть неминучая…, – Меньшиков неожиданно подмигнул Конану, – А о твоих воровских делах вся Москва говорит, Даже известную тебе царскую особу втягиваешь в свой омут, – резко закончил, – Так что ждет тебя либо плаха, либо дыба..

– Повелевай, искуплю грех, – быстро смекнув, что пора сдаваться, скороговоркой выпалил Осипов. – И про царевну Александру все поведаю. Только не губи.

– Вот так-то лучше будет, – довольный собой кивнул Меньшиков, – А я послушаю. Да подумаю, все ли ты рассказал. От всех ли грехов очистился? Понравиться мне твоя исповедь, отпущу на все четыре стороны, да еще и награжу не скупясь. Не понравиться – отдам кнутобойцам.

– Царевна через верного своего человека давно призвала меня к себе, – поспешно начал кладоискатель, про себя подумав, что колдун Брюс не просто так пущал слухи по Москве, что в шайке Конана Осипова сама тайная дочь Петра – Александра, – Потребовала она, чтобы я передал ей книгу пророчеств Симона-волхва, по которым можно отдернуть завесу времени…

– На кой ей эти знания? – перебил Меньшиков.

– Узнать, кто на трон царев сядет и государству кто хозяин. Однако нету книги такой, – быстро добавил он, увидев в глазах князя огонек интереса.

– Брешешь, собака, – беззлобно ругнулся светлейший, – Продолжай да не ври, – интерес его к книге Симеона пропал, – А что царевна сама ездила с тобой богомерзкими делами заниматься – копать старые могилы? Золото оттуда доставать?

– Врать не буду, – покорно ответил гробокопатель, поняв, что золото Алексашке дороже любого знания книжного, – Могилы трогать она сама боялась. Мне доверяла. А вот в подмосковные земли на бугры и курганы, на капища старые в Черную грязь и в Дьяково тайком выезжала, – он быстро метнул взгляд на князя, понял, что тот никак не прореагировал на эту новость, закончил, – Ни одного клада там не сыскала.

– Книги все эти ерунда. Твои записи куда серьезней. Говорят, у тебя кладник есть?

– Да как сказать, – сделал вид, что смутился кладоискатель, – Кладник свой я, почитай, всю жизнь свою составлял. Слушал рассказы людей бывалых, из книг старых чего выуживал, из баек чего выведывал…

– Да где ж ты его хранишь, кладник свой? – снова перебил Меньшиков, – Избу твою обыскали, огород перерыли…

– В заветном месте, в подземелье, – поспешно добавил, – Велишь принести – я мигом!

– Пойдешь с моими людьми. Да чтоб рот на замок: ни им, ни кому другому не болтал ни чего лишнего. Покажешь, где цесаревна прячется, – подумал и вдруг спросил, – А что богата первопрестольная сокровищами?

– Ох, богата! – затряс головой вор, – Издавна говорят: Москва на воде и костях, на серебре и злате стоит. Со времен Дмитрия Ивановича Донского кош ордынский, казна имперская. Тут тебе и башня Собакина, Тампль орденский, тут тебе и схорон государев. А ж сколь государь Иван Васильевич попрятал серебра злата!.. И когда в слободу уезжал и когда вернулся. Ну, с батюшкой Грозным разговор особый. До его добра без особых заклинаний и снятия смертельной закрепи лучше не дотрагиваться.

– Отчего же? – заинтересовался сиятельный.

– Можно ли о царской особе?.. – замялся Осипов.

– Валяй не робей, – разрешил князь.

– Дак ведь дело известное…Государь Иван Васильевич с малолетства с колдунами, ворожеями, чернокнижниками знался. Сам многому научился. Одним взглядом мог человека усыпить и заставить во сне что угодно вытворять. Ему колдовские книги, рецепты древние и прочие таинства со всего мира везли. Прознал он, как песчинка устроена, и небо звездное. И когда настанет конец света. Вот как понял все Грозный царь, так умом и тронулся. Забыл где, какие сокровища попрятал.

– Но-но, болтай, да не перебалтывай, – погрозил князь, мотая перед носом рассказчика пудовым кулаком, – особу-то царскую не задевай…. А что, на самом деле у Иван Васильевича была библиотека знатная?

– Богатая-богатющая!.. – хитро прищурившись, выдохнул Конан, – Только поделил он ее: на светлую и на темную. Светлую часть держал открыто. Давал другим. Перед смертью своей подарил монастырям. А вот темную велел волхву своему Бомелию, да Малюте Скуратову упрятать в подземельях в тайном Кремле. На всех кто прятал эти сокровища, наслал лютый волхв сохлую болезнь. Те ни языком, ни руками, ни ногами шевельнуть не могли. Даже моргать переставали, так у них глаза и вытекли. Так что на сокровищах Грозного царя особый замок, неподступный, неухватный. Без знаний, как его одолеть, лучше и не подступаться к ним….

– А ты знаешь, как его взять можно, богатство-то это? – как бы невзначай спросил Меньшиков.

– В моем кладнике записано, – Конан потупил глаза, – Где и как…

– Принесешь книгу, там я решу: либо оставлю себе, и ты под надзором моим будешь сокровища добывать, либо ждут тебя кнутобойцы, – светлейший мрачно улыбнулся своей шутке, – Словом понял, что тебя ждет, – жестко произнес князь, – Прямо сейчас и пойдешь с моими людьми.

– Твое слово князь – мое исполнение, – заметно повеселел кладоискатель, – Сегодня к вечеру мой кладник будет у тебя.

Меньшиков махнул рукой, отпуская вора, но вдруг задумался:

– Если ты знаешь тайну московских кладов, почему сам не разбогател?

– Каждому положен только один клад в его жизни, – усмехнулся вор, – Мой еще в земле спрятан.

– А что ж ты тогда с найденными сокровищами делаешь? – тоже усмехнулся Алексашка, – И как ты пропащая душа знаешь, твой клад али нет?

– О, кормилец то большая наука, – хитро посмотрел Конан, – Сокровища они как живые. Сами в ухо шепчут и где их искать и что с ними делать. Один клад отыщешь, а он кричит: отдай меня в монастырь, отдай, монахам нужен я! Другой шепчет: раздай меня нищим у собора Богородицы…. А третий так и звенит своими монетками: пропей, не жалей, прогуляй с народом лихим. Кто их голосов не слышит, тому беда. Кто их волю не выполнит – тому всяка ложка поперек горла. Либо царевы люди в железо закуют, либо лихие зарежут, либо сглаз, либо напасть. Честь – она дороже золота. Надо сокровища и клады слушать и слышать.

– Ох, и горазд ты брехать, – засмеялся в голос Меньшиков, – Ладно вечером поглядим, что это за книжица – твой кладник…да не забудь указать, где Александра прячется. Понял? – он грозно насупил брови.

К вечеру вернулись люди княжьи с вором на цепи. Влас наклонился к уху светлейшего:

– Ваше сиятельство, указал вор дом на Кукуе, где жид живет. Ворвались, да видать кто-то нас упредил и хозяев известил. Дом пустой. Самовар горячий и печь топлена, а дом пустой. Одежек бабьих полно, да все для княжны в пору. В жемчугах и лалах. На конюшне санки в коврах, а лошади, таких и у императрицы нет. Но пуст дом. Прям, перед нами ушли, только что хвостом, как лисы снег не замели. Упредил кто-то.

– Кто! – взревел Александр Данилович.

– Воры! – коротко ответил Влас.

– А этот?

– Этот вывел нас к палатам Малюты Скуратова. Нырнул в потайной лаз, а там…, – он наклонился к уху князя, зашептал, – а там сундук кованный, я в него глянул, а он полон серебра да злата, – Влас показал древний золотой динар.

– А кладник принес?

– Говорит, что кладник в другом тайнике.

– В каком другом?!!

– Что под кремлевской стеной из-под берега Неглинки туда идет.

– Так ступайте! И с цепи его не спускать! Уйдет угорь скользкий, как царевна ушла! – Меньшиков повернулся к другому слуге, – Приказ отдаю. Всех жидов задержать на заставах, до моего приказу!

Кладоискатель повел княжих ярыг к Неглинке. Спустился к берегу, раздвинул кусты и скомандовал:

– А теперь служивые, кто посмелей за мной! – указывая пальцем на лисью нору. Ярыги переглянулись, но не полезли.

– Не робей робяты! А-то нырну один в землю, а вас князь на конюшне запорет…. А хотите и в самом деле ждите здесь. Чего одежонку пачкать?.. Я мигом вернусь!

– Не ребятки, – сказал Влас, наматывая цепь на руку, – Этот ухарь ускользнет только дух останется, – и, кряхтя, полез за Конаном.

– Свечей никто не догадался взять? – спросил вор, когда они проползли по узкому лазу под кремлевской стеной и вывалились в просторный зал. Служки только развели руками. – Ничего с одной справимся, – утешил Осипов и зажег свечку, – Тут недалеко осталось. Идите за мной, только не напирайте, а то погасите. Дышите как лоси!

Служки чуть приотстали, а Конан резко свернул в боковой проход и тут же зажглись, заплясали огоньки слева и справа, впереди и сзади, Промелькнула черная тень колдуна в шляпе с пером и закрутилась огненная карусель.

– Не балуй! Отзовись! – крикнул Влас и дернул за цепь.

С лязгом упала цепь на каменный пол и как бы от ее грохота погасли, пропали огоньки. Накатила черная тьма.

– Проща-а-айте служивые! – раздался далекий голос вора, отскакивая от каменных стен и потолка, – Передайте князю, что погубит его серебро и злато. Оно ведь только блестит,… а не греет. Попомнит он мои слова скоро…скоро… скоро…

Хохот рассыпался в темноте, гулко отзываясь в подземелье, да проскользнули мимо стражей тени, то ли мертвяков, то ли бесов, от чего зашевелились у них волосы и разом поседели. Ноги приросли от страха к полу. А из глубины подземельной Москвы опять донеслось.

– От мороза и холода злато не дрова, не согреет! – и завыло по-волчьи так, что не помнили они, как вылетели на свет божий и добежали до дома князя.

Конан свернул в боковой проход и уверено пошел по нему, повернул еще раз и наткнулся на спокойно стоящего Брюса.

– Спасибо за службу искатель! – сказал чародей, – Проси награду.

– Так это я… долг возвращаю, – оторопело ответил Осипов, – Хотя все равно спрошу. Как ты цепи-то снял? Али секрет колдовской, какой? Тогда не говори.

– На тебе этот секрет, – Брюс протянул ему мешочек с сухой травой.

– Никак разрыв-трава? Так она ведь в руки идет тому только у кого цветок папоротника и корень плакуна есть! А таких на земле нет!!! – опешил Конан.

– Есть друг ты мой сердешный. Есть! Это разрыв-трава. Она запоры разрывает и с кладов заговоры снимает. Она еще ключ-трава зовется. Если в кузню ее подкинешь, то кузнец ковать не сможет. А еще на Ивана Купалу об нее коса ломается, – Брюс улыбался, и кладоискатель видел его улыбку в темноте, – Бери вор, бери, тебе она нужнее. Помни одно, честь – дороже золота. И еще будет во мне нужда, крикнешь одно слово «Воля!»

– Просто крикнуть?

– Просто крикни. Крикни и иди. Я сам явлюсь и помогу. Спасибо тебе за службу, – Брюс повернулся, взмахнул черным плащом и пропал.

На заставах, среди пойманных жидов, Александру не нашли. Императрица Екатерина, кусая от злости руки, что ни золота, ни молодильного зелья, ни ненавистной Александры, Меньшиков из Москвы не привез, всех собак спустила на жидов. По губерниям громыхнул указ.

«Указ Именной, состоявшийся в Верховном Тайном Совете 26 апреля 1727 года. О высылке Жидов из России и наблюдении, дабы они не вывозили с собою золотых и серебряных Российских денег.

Сего Апреля 20, Ее Императорское Величество указала: Жидов, как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, тех всех выслать вон из России за рубеж немедленно, и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать и того предостерегать во всех местах накрепко; а при отпуске их смотреть накрепко ж, чтобы они из России за рубеж червонных золотых и ни каких Российских серебряных монет и ефимков отнюдь не вывезли; а буде у них червонные и ефимки или какая Российская монета явится и за оные дать им медными деньгами».

– Посмотрим, что ты гадюка без денег сделаешь? – зло шипела императрица, подписывая Указ, – Посмотрим, как ты нас с трона свергать будешь, когда в кармане вошь на аркане! Тоже мне Петрова дочка. Монсовский выродок!

 

Глава 4

Прощальный поклон

Теперь пьянство стало постоянным занятием Екатерины. Все эти месяцы после Указа были одним сплошным кутежом. Что она пыталась приглушить в себе? Стыд, которого у нее не было? Страх, который не проходил? Кто ж его знает. Утро императрицы начиналось с визита Меньшикова. Сразу опорожнялось несколько стаканчиков водки. Иногда государыня обращалось к делам, но каждое утро выходила в приемную, где собиралось множество солдат, матросов и рабочих. Всем она раздавала милостыню, а если кто просил царицу быть приемной матерью его ребенка, она никогда не отказывалась. Она присутствовала на гвардейских учениях и сама раздавала солдатам водку. Все-таки совесть глушила, по-видимому. Умерла она в одночасье. Слухи сразу же определили, что это или колдовство, или злая рука какое зелье ей в стаканчик подлила. Престол достался малолетнему Петру Алексеевичу Второму, полному теске своего взбалмошного деда, сыну умученного царевича Алексея, старшего сына императора Петра. Маленького Петра возвели на престол стараниями светлейшего князя. Иезуиты во главе с Толстым попытались напомнить про волю самого Петра о царевнах, но были жестко прижаты с одной стороны Ромодановским, с другой Меньшиковым, что закончилось отставкой Толстого и ссылкой его в Сибирь. Сиятельный Александр Данилович начал вынашивать большие планы.

Для начала он решил убрать с дороги Елизавету. Убрать не так, как мечтала пропойная императрица, а хитро по-меньшиковски. Из Гольштинии был скоро вытребован родственничек ее сестры Анны по мужу, епископ Любской епархии Карл-Август Гольштинский, младший брат правящего герцога. Партия эта была более чем скромная, но позволяла сбагрить Елизавету к Анне под бочок, а там, глядишь, или лихоманка их обеих приберет в одночасье, либо еще какая напасть. Обстоятельства не допустили этого брака или чья-то рука жестко держала коней судьбы под уздцы, направляя их бег, но жених умер в Петербурге, так и не дойдя до алтаря. Не предвидя лучшей партии в будущем, Елизавета глубоко опечалилась его смертью, однако проходящий мимо нее Брюс бросил, не разжимая губ, – «Жди».

Второй мыслью светлейшего стало желание женить Петра маленького на своей дочке. Однако все рухнуло разом. Гвардейцы скрутили светлейшего, упаковали в сани со всей семейкой, и отправили в Сибирь, в снега и морозы. Вспомнились тут ему слова вора Конана Осипова, что золото не дрова в мороз и стужу не согреет.

Двор подался на Москву. В первопрестольную. Поближе к трону Мономахову. Петр маленький готовился возложить на себя шапку и бармы своих дедов и прадедов. Готовился воцариться на Руси и повенчаться на царство в Соборах Кремлевских. Сначала на царство, а потом с родами древними обручиться, взяв в жены Екатерину Долгорукую.

А пока компанию юному государю составляла тетка Елизавета. Не обольщая своего племянника, Елизавета оторвала его от серьезных занятий и учебников. Бесстрашная наездница и неутомимая охотница, она увлекала его с собой на далекие прогулки верхом и на охоту.

Двор переехал в Москву на коронацию. Елизавета поселилась в Покровском селе. Мелькнула черная тень Брюса и, как отрезало у цесаревны нянькаться с малым императором. Любимым занятием ее стало собирать сельских девушек, слушать их песни и водить с ними хороводы. Зимой она каталась по пруду на коньках и ездила в поле охотиться за зайцами. Также неожиданно для всех подалась она в Александровскую слободу, столицу и оплот опричных родов, вотчину Малюты и других псов царевых. Приказала построить здесь два деревянных дворца на каменном фундаменте, один зимний, другой летний. И пошла опричная потеха, давно забытая в этих краях. То с утра свист – соколиная охота, которой кроме князя-кесаря и не баловался уже ни кто. То с утра лай – это цесаревна едет в село Курганиха травить волков. На масленицу собирала она слободских девушек, кататься на салазках. А по теплу разводила вкруг слободы фруктовые сады. Жизнь била ключом вдали от кремлевских стен и куполов.

Петр же готовился к свадьбе. Сновали по дворцовым переходам служки и бояре, метались сенные девки, степенно шествовали архиереи и монахи. Один Брюс заперся в своей башне и носа не казал ко двору императора. В полнолуние подошел он к окну своего кабинета, глянул на полную луну, лениво зевнул и сквозь зубы сказал сам себе:

– Нет ребяты, это все не так. Надо нам на север. На север надо. Не гоже тут на Москве отираться, – он озорно подмигнул полной луне, как своему товарищу и прикрыл окно.

Среди ночи, рассказывали потом московские сторожа, мелькнула тень над Кремлем, как будто огромный ворон пролетел, или померещилось им, потому как отмечать свадьбу царскую начали с вечера.

Утром зашелестела по Москве весть. Молодой император Петр Алексеевич сгорел в миг от черной напасти.

Брюс опять подошел к окну, посмотрел на просыпавшуюся в утренних сумерках Москву, послушал скороговорку колоколов, передающих скорбную эту весть, и задумчиво сказал, в утренний туман:

– Вот и второго Петра предали, от второго отреклись. Прежде чем пропоет петух. Подождем. Какие наши годы!

В государстве все шло наперекосяк. Боярские роды позвали на царство дочь Ивана брата Петра Анну, давно живущую во вдовушках в Митавщине. Она притащила за собой кучку немецких баронов, которым и раздала власть в руки.

Анна Иоанновна распустила Верховный тайный совет, но, столкнувшись с Ромодановским, быстро собрала вещички и под охраной преображенцев покатилась назад на берега холодного Варяжского моря, утаскивая за собой свою свиту, не принятую даже в Немецкой Слободе на Кукуе. Брюс смотрел на все это сквозь пальцы, но все-таки решил себя обезопасить старым проверенным способом.

Золото. Тот, кто знает тайну золота – тот для всех желанен. Еще в стародавние времена, обретаясь в Париже под именем великого алхимика Николя Фламеля, Микулица проделал этот трюк с Прево Парижа. Когда тот решил приструнить алхимика, Николя дал ему шепотку философского камня, превращающего в золото простой свинец. С тех пор и жил великий Фламель безбедно и спокойно под рукой самого Прево, который тоже жил с того времени безбедно и спокойно. В этот раз Микулица решил повторить фокус.

Давно забылись слухи о легендарной Александре внебрачной дочери Петра. Новая правительница и Бирон ее любимец искали повода разделаться с Елизаветой, единственной их конкуренткой. Попадали в опалу и ссылку те, кто дружил с цесаревной. Падали вокруг нее люди, как деревья под топором дровосека. Брюс понял, что подбираются к нему.

Елизавета жила: то в Коломенском, то в Преображенском, то в Александровской слободе. По наущению Якова не высовывалась. Но время пришло, императрица повелела ей жить в Петербурге. По высочайшему приказанию она переселилась на берега Невы, где ей было пожаловано два дворца – один летний близ Смольного, близ общины Спаса, другой зимний на окраине города. Она зажила здесь очень скромно, носила простенькие платья из белой тафты и на свои средства воспитывала двух двоюродных сестер. Знать пренебрегала царевной, поскольку известно было, что Анна не любила ее. Зато двери елизаветинского дома были всегда открыты для гвардейских солдат. Елизавета раздавала им маленькие подарки, крестила их детей и очаровывала их улыбками и взглядами.

– Время разбрасывать камни, – ворчал Брюс, являясь в ее снах.

В обществе Елизавета показывалась достаточно редко, но все же являлась на балы и куртаги, и там по-прежнему блистала как необыкновенная красавица, У нее были превосходные каштановые волосы все больше и больше дающие в рыжину, выразительные голубые глаза, жемчужные зубы, очаровательные уста. Она обладала внешним лоском: превосходно говорила по-французски, знала по-итальянски и немного по-немецки, изящно танцевала, всегда была весела, жива и занимательна в разговорах. Ее роскошные волосы, не обезображенные пудрой по тогдашней моде, распускались по плечам локонами, перевитыми цветами. Решительно неподражаема была цесаревна в русской пляске, которой в веселые часы забавлялась она со своими скоморохами, называемыми теперь шутами и шутихами. Скоморохи эти вечно вились вкруг цесаревны, впрочем, как и неприметные серые тени, как бы охраняя ее от напастей. Брюсу она все больше и больше напоминала Малку, но он гнал эти шальные мысли. Когда же Елизавету со всех сторон обложили шпионами Бирона, он решил, что теперь пора.

Скоро через этих же шпионов, а затем через сплетни и слухи до ушей всесильного канцлера докатилась молва, что чернокнижник, потому в Москву подался, что нашел способ изготовления золота. Он, мол, алхимик и чародей отыскал тайну камня философского. Бирон задумчиво чесал затылок, решая верить или не верить, когда верный слуга доложил, что в приемной ждет встречи лично и челом бьет генерал-фельдмаршал Яков Вилимович Брюс, судя по имени, из наших немцев. Фаворит не устоял перед соблазном.

– Проси! Проси его в кабинет!

Хитрый Брюс заверил шепотом, что изготовлять золото будет в строжайшей тайне, и так же тайно доставлять его Бирону, или сам лично, или через своих людей доверенных. Он даже хлопнул канцлера по плечу, скрепляя их кумпанство бокалом доброго мозельского. Бирон поморщился, как всегда морщатся от панибратства те, кто выбился в князи из грязи, но заверил чародея, что свобода и безопасность ему гарантированы. Золото манило солнечным переливом. Однако неугомонный Брюс намекнул, что большие деньги, требуют больших вложений, и получил увесистый мешочек с золотыми империалами. Они еще раз ударили по рукам, и Брюс споро направил свой возок в сторону Москвы, краем глаза отмечая на хвосте слежку бироновских ищеек.

По рыхлому весеннему снегу, взрывая обочины на поворотах, скользя по гололеду на проталинах и перескакивая полыньи, возок чародея летел по ямскому тракту в окружении своих четырех диких служек. Почти под Тверью, у Медного села в трактире Яков различил коней Елизаветы, только что выпряженных из ее санок, так что от них еще валил пар долгой дороги. Дав знак, он завернул к ямскому двору. Выскочил из возка, отряхнул снег с медвежьей накидки и отер иней с усов, входя в избу. В дальнем углу у печки сидела цесаревна. С одного взгляда на ее серое лицо Брюс понял, что-то здесь не так. Быстро подошел, схватил за подбородок, бесцеремонно повернул к свету, вглядываясь в расширенные остекленевшие зрачки, зло спросил:

– Озноб? Холод чувствуешь?

– Руки зябнут…и внутри пустота какая-то, – прошептала цесаревна.

– Угрюмы, – бас ударил в потолок, – Возьмите цесаревну, – он обернул ее в шубу кинул на руки старшему, – Мухой через Врата в Глинки. К Василисе, что во флигеле живет. Мухой! Она знает что делать…, – разжал зубы умирающей и влил в рот из фляги на поясе какое-то зеленое зелье.

– Чего со мной, Яша? – еле слышно спросила Елизавета.

– Яд! Яд, душа моя! – неизвестно кому крикнул, – Когда ж вы натравитесь? Когда? Бисовы дети!

Сам вышел, прыгнул в кошевку и ударил коней своей плетью. Кони рванули с места, пропадая в вихре снега поднятом копытами и уводя за собой ищеек Бирона. Угрюмы ломанулись целиной, по свежему насту в лес. В сосны, дальше в чащу, в старую священную дубраву, знакомую им еще со старых времен. Нюхом отыскали Велесов валун и кинули коней в Портал, выскочив почти у самого флигеля в имении Брюса под Москвой. Навстречу им уже бежала старая знахарка Василиса. Схватила обмякшее тело, легко подняла на руки и понесла в баню.

– Воду тащите увальни! Воду! И топите, топите так, что б чертям жарко было!! – она спешно раздевала Елизавету до гола и намазывала какой-то мазью, – Да быстрей вы! А ты, касатик, подай мне вон ту бутыль и зубы ей разожми, – знахарка влила в рот девушки снадобье.

Жар трещал в бане, мало, что не запылала та ярким огнем. На головах у Угрюмов, таскающих теперь ледяную воду, волчья шерсть опалилась и пошла рыжими отблесками, как от адского пламени. Василиса мяла, ворочала, отпаивала, парила, жарила цесаревну. Из бани раздавался ее звонкий, но мягкий голос:

– Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним зорькам, по вечерним зорям. Умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила! Породила мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей! Лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника! Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озеры синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды…. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ее ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке из того мира назад в этот. Из Нави в Явь людскую. Наконец она вынесла Елизавету, завернутую в белый полотняный рушник, по полю которого были вышиты белые кувшинки, рудожелт, как называли его ворожейки, и сама отнесла в главный дворец, в опочивальню и уложила на кровать. Вышла на крыльцо, взяла из рук старшего Угрюма огромный кош квасу, опрокинула в себя, и села, уронив, устало руки. В этот момент во двор влетел на взмыленном коне Брюс, неизвестно где оставивший и возок, и шпионов, и возницу.

– Будет жить! – выдохнула Василиса, – Даром я, что ли день и ночь в бане провела, – она застенчиво улыбнулась и все ее старческие морщинки засветились добром.

– Будет жить! – чернокнижник спрыгнул с коня, – Будет жить! – подхватил на руки легкую как перышко ворожейку, скинул с себя тяжелую медвежью доху, оставшись в черном камзоле, и набросил ее на хрупкие плечи ведуньи, – Будет жить! Проси что хочешь!

– Так все у меня есть, родимый. Сколь живу на свете, все есть, – она продолжала улыбаться.

– Все!? – он вдруг закружил ее в странном танце, приговаривая слова:

Он остановил свой странный танец. Перед ним стояла прекрасная девица в черной накидке с откинутым капюшоном. Что-то жуткое было в ее прекрасном облике. Непонятно что. По плечам ее были рассыпаны волосы цветом как вороново крыло. Почти такого же цвета что и у Брюса, только чернее. Глаза, как два черных пушечных жерла смотрели на колдуна.

– Звал, что ли побратим?

– Звал, звал сестренка. Награди ее по-своему!

– Она просит? – девушка склонила голову на бок, с интересом смотря на ворожейку завернутую в доху.

– Я прошу! – вдруг раздался звонкий голос со стороны. У крыльца стояла в коротком полушубке крытом ярким зеленым шелком еще одна девушка.

– Малка! – вырвалось у Якова.

– Ты, просишь, Малка? – повернулась к ней девушка в черном.

– Я прошу. За себя и за него. Не откажи сестренка.

– Ну, раз так. Кто ж вам откажет? Будь по вашему, – она взмахнула острой косой, спрятанной до этого под плащом, – А ты чернокнижник у меня теперь в долгу. С Малкой то мы сочтемся, а за тобой причитается! – она взмахнула плащом и пропала.

– Ну, кажи! Микулица, – Малка подошла поближе.

Брюс скинул с ведуньи медвежью доху. Он держал в объятьях девушку неписанной красы с русой косой до пояса.

– Да поставь ты ее, а то приревную! – шутливо толкнула его в бок Малка, – Здравствуй Василиса. Помнишь меня?

– Помню Лучезарная. Помню. Как ты еще меня при царе Иване Грозном про ногайн и нагов спрашивала. Я ведь долго живу. Вон как время согнуло, – ответила Василиса.

– Согнуло, говоришь, – Малка опять улыбнулась, достала зеркальце, протянула девушке.

– Ой, шутишь все Богиня, – глянув в зеркальце, опешила та.

– Это тебе подарок от сестрицы нашей. Смерти-смертушки. Вечную юность она тебе подарила за сердце твое золотое. А от меня зеркальце тебе мое. Оно не токмо твою красу тебе казать будет, но и будущее откроет коли нужда придет. А ты братец, – Малка повернулась к чародею, – приведи ко мне воспитанницу свою Лизавету. Как на ноги станет. Да смотри, береги ее пуще глаза, – она стрельнула глазами на Василису. Добавила, – И Василису береги. У нее теперь от ухажеров отбоя не будет. Хотя какие ухажеры с Угрюмами рядом, – Малка звонко рассмеялась, – Жду вас вскоре. Прощевайте, – и пропала.

Елизавета поправлялась быстро. Порозовела, похорошела. Как маленькая девочка бегала по парку огромного имения Брюса ничего, не боясь, всегда в окружении скоморохов и под присмотром четырех зверских охранников чернокнижника. Рядом с ней теперь была всегда ее новая фрейлина. Писаная красавица, которая, тем не менее, не затмевала свою госпожу, а только более оттеняла ее красоту. Эта удивительная оправа заставила бриллиант цесаревны играть еще лучше всеми своими драгоценными гранями.

Хозяин известный своим затворническим образом жизни, после того как эта дивная роза зацвела в его садах, открыл двери для гостей. Все Москва и даже петербургский двор потянулись в Глинки. Кто ж не захочет увидеть чудес великого мага и волшебника?

Имение Брюса раскинулось вольготно. В парке, засаженном липами, которые за короткое время вымахали аж выше крыш стоящих домов, создав какой-то колдовской то ли узор, то ли волховской знак, что хранил владельца усадьбы и от вора, и от татя, и от дурного глаза. Гости въезжали на липовые аллеи, которые вели их к комплексу самой усадьбы, разделенному на парадный и хозяйственный дворы.

Парадный двор был образован главным домом и тремя флигелями. Небольшой двухэтажный, прямоугольный в плане парадный дом отличала сдержанная торжественность. Арочный портал, скошенные углы здания в обрамлении пилястр, оконные наличники красивого рисунка, с демоническими масками на замковых камнях над окнами первого этажа, и лучковым очельем – над окнами второго, как бы обрамляли парадную лестницу. Второй этаж по обоим фасадам выделялся открытыми лоджиями, со спаренными колоннами. На крыше – лёгкая деревянная башенка, специально спроектированной для звездных наблюдений Брюса, казалось, улетит, будь порыв ветра чуть посильнее Флигеля тоже имели свои названия. Один назывался Лаборатория Брюса, второй Кладовая Брюса. Досужие языки говорили, что в одном он делал свое золото, а в другом хранил. По сторонам главного входа располагались полукруглые в плане арочные ниши, в которых стояли два каменных стража. Справа – дева воительница в полном вооружении вравронии. Слева – витязь тоже в полной броне. Говорили, что они оживают, если приходит злой человек или черный колдун и от их мечей нет защиты, и не знают они страха, и не боятся заговора. Чего только не было в этой усадьбе. Местные крестьяне рассказывали, что есть у хозяина живая кукла, которая умеет ходить и говорить. Сенные девки, пряча глаза, шептали, что на службе у колдуна дракон, и прилетает каждую ночь. А за то, что неслух, колдун его на день оборачивает в камень и ставит в сад. Недоверчивым гостям мальчишки за мелкий грош показывали в глубине сада стоящего дракона всего в чешуе. Потом бежали к страшному колдуну и получали от него еще один грошик за показ. Округлив глаза, деревенские бабы охали, что в доме по ночам сверкают молнии и дьявольский свет горит над парком.

Гостей хозяин развлекал знатно. Раз, усадил всех на берегу пруда в знойный летний день, а когда гости разомлели под музыку его оркестра, махнул рукой и покрылся пруд переливающимся как драгоценный изумруд под светом вылетевших из земли фейерверков, льдом. И выкатились на этот лед, все те же неугомонные деревенские мальчишки, сверкая коньками, подаренными чародеем. В другой раз угощал он гостей новым напитком «кофием», привезенным ему из заморских стран. Поднос разносила девушка небывалой красоты, неся на точеных пальцах, такие же точеные фарфоровые чашки работы китайских мастеров. Разнесла все. Подошла по знаку хозяина.

– Спасибо душечка моя, – сказал Брюс, поцеловал ее в розовую щечку и вынул из высокой прически костяной гребень.

И рассыпалась прелестная девушка на тысячи хризантем, маргариток и лилий, упавших под ноги гостям. Зимой же принимал Брюс своих гостей на том же пруду, в беседке, в которой цвели розы и было тепло как в жаркий день. По льду пруда подводы подвозили мороженых осетров и ледяные фигуры чудных животных. В самый же разгар пира, взмахивал чернокнижник волшебной палочкой и пропадал лед, а по синей глади пруда плыли венецианские гондолы, со сладкоголосыми певцами и меж них плавно и грациозно скользили белые и черные лебеди. Кто ж откажется приехать в гости к такому чудодею?

На всех приемах у Брюса блистала красавица цесаревна. Полюбившая носить в гостях у него белые и светлые платья с вытканными по подолу и лифу золотыми и серебряными лилиями. Рядом с ней всегда была прелестная фрейлина. Девушки смотрелись как солнце и луна. Как две прелестные сестры, дополняющие друг друга в своей неземной красоте.

– Малка, – глядя на Елизавету, думал Брюс, – Вылитая Малка, – потом хлопнул себя по лбу, вспомнив данное любимице Артемиды обещание привезти цесаревну к ней.

 

Глава 5

Вставай сестра

Утром в стелющемся по земле, плотном как парное молоко, тумане, от усадьбы Брюса в сторону Москвы, таким же стелющимся, как туман наметом, уходила группа всадников. Умелый глаз различил бы среди них двух женщин, хотя и в мужских плащах, но сидящих на конях, как-то по-женски. Женщины ехали в окружении четырех дюжих бойцов, видимых издалека, что это бойцы, проверять которых на выучку мало бы кто решился. Впереди маленького отряда скакал его предводитель на черном как смоль жеребце в такой же черной одежде.

– Вон наш ворон полетел, – зевая, сказал пастушок, своей зазнобе, различив в тумане скачущих всадников, – Куда-то цесаревну повез. Только мы не видели ничего, а то глаза-то лопнут.

К полудню откормленные и выносливые кони вынесли своих седоков к маленькому затону в Ногайской пойме, что прямо напротив Коломенского дворца. Всадники спешились и двое из охранников, нырнув в кусты ивняка, росшего у кромки воды, вытащили на берег казачью чайку, легкую лодчонку волжской вольницы, невесть как залетавшую сюда на просторы Москвы-реки. Брюс помог дамам войти в лодку, Угрюмы сели на весла, и чайка полетела по речной глади, правя не к шатру церкви Вознесения, как думала Елизавета, а куда-то левее, в сторону устья Дьяковского урочища, держа носом на купола церкви построенной еще Бармой и Постником. Братья гребли ровно и сильно, так что казалось, что их ковчег не касается воды, а летит по воздуху. Наконец он ткнулся носом в прибрежную траву, и Брюс, уже стоя на берегу, протягивал руку, так же галантно помогая дамам сойти.

Вверх по оврагу они пошли втроем, оставив Угрюмов на берегу у лодки. Вскоре за поворотом показались два огромных серых валуна. Василиса признала в них Гусь-камень и Девичий-камень, старые Велесовы камни древнего капища. Чернокнижник уверенно вел их между валунами в небольшую ложбинку с первого взгляда и не видимую постороннему взгляду. Все трое шагнули в нее почти одновременно, и вот… их ноги уже касались ковра из изумрудно-зеленой, казалось шелковой травы. Впереди горел небольшой костер, у которого дремала на бревне серая кошка. Невдалеке были видны стройные белые стволы березовой рощи, а по всей полянке рассыпались на удивление яркие полевые цветы.

– Ты Василиса, посиди здесь у костерка. Кошка тебе компанию составит, – сказал Брюс, – а мы вон к рощице пройдем.

Он скинул свой черный плащ, помог Елизавете снять дорожную накидку, бросил на руки Василисе, и они пошли к березкам. Он весь в черном, а она в белом платье с так любимыми ей лилиями.

На середине пути цесаревна почувствовала всей своей кожей, всем своим телом, что-то изменилось вокруг. Сильнее запахли цветы, звонче запели птицы, зашелестели листья. Она оглянулась вокруг. Навстречу им чуть со стороны шли три девушки. Одна – в зеленом наряде хозяйки гор и лесов, другая – в золотом платье дочери Солнца и третья – в таком же, как у нее, белом платье с лилиями на лифе. Вернее не с лилиями, а одной золотой лилией и красной розой напротив нее.

Девушки шли не спеша, как и подобает идти повелительницам этого сказочного мира, но все цветы склоняли перед ними голову, а птицы начали петь хвалебную песнь при их приближении.

– Здравствуй, витязь наш ненаглядный, здравствуй Микулица, – сказала девушка в зеленом, обнимая Брюса, – Не забыл обещания своего. Привел. Дайка погляжу. Красавица. Красавица выросла. Не даром Боги выбрали, – она обошла Елизавету со всех сторон, критически оглядывая.

– Здравствуй крестный, – девушка с лилией, звонко чмокнула Якова в щеку.

– Здравствуй. Так вот ты какой, Микулица, – чуть присела и склонила голову девушка в золотом.

– Здравствуй Малка, – обнял в ответ и троекратно расцеловал хозяйку леса колдун, – Здравствуй принцесса, – поцеловал в лоб свою воспитанницу, – Здрава будь, Богиня, – приложился к ручке как заправский царедворец, повернувшись к третьей.

– Здравствуйте, – тихим голосом сказала Елизавета присев в поклоне.

– Садитесь, гости дорогие, – Фрея хлопнула в ладоши, и на поляне появился низкий столик и мягкие пуфы.

Елизавета, было, подумала о волшебстве, если бы не нимфы, более похожие на зеленые тени, что сновали по поляне, накрывая на столик.

– Так ты считаешь побратим, что эта пигалица и есть та избранная Богами, что должна вернуть все обратно на веретено мира, – отхлебывая из бокала золотистый напиток, спросила Малка, – Сделать то, что Петру не удалось? Найти кровь Рюрикову и влить старое вино в новые меха? Так?

– Это считаю не я, – Микулица был спокоен, – Это считают Боги. А с Богами не спорят. Искать она никого не будет. Искать будете вы, насколько я знаю, – примирительно сбросил тон чародей, – Она возьмет, то, что вы укажете, и воспитает, – он сделал паузу, – а я ей помогу.

– Это вряд ли, – вступила в разговор Жанна, – Во Франции без догляду остался маленький Людовик. Страна и так от рук отбилась, из общей картины Ойкумены выпадает. Без догляду король. Так что мне туда, а тебе мне помогать.

– Как тебе? – растерялся Микулица, – А Елизавета?

– А Елизавету мы в беде не бросим. При ней Василиса, при ней Угрюмы. Да и мы рядом, – Малка повернулась к цесаревне, – Да и ты, скучно станет, в гости сбегаешь к Якову своему и вот к Жанне, – она кивнула на девушку с лилией, – Я не шучу. Василиса научит, как через Врата ходить. Не горюй.

Микулица смотрел на них сидящих рядом. Они были как мать и дочь. Только дочерью была Малка. Более грациозная, более утонченная, пышущая здоровьем и юностью. А Елизавета выглядела чуть постарше, поосновательней. Одни глаза выдавали кто из них моложе. В голубых глазах Елизаветы застыло удивление и оторопь, а в синих глазах Малки мудрость веков и знание жизни.

– Ну ладно девонька, – Малка провела по волосам цесаревны, и кажется, после ее ласки они стали еще рыжее, – Трудна твоя Доля. Страну опять собирать. С ордынскими родами мириться, казаков на окраинах холить. Кровь Рюриков в святую чашу вливать. Дадим мы тебе опору в годах твоих. Звать его будут Разум. И умом богат и лицом пригож. А более всего стоят за ним казачьи роды, ордынские бунчуки и гетманские булавы. Они тебя в обиду не дадут. Что тебе еще сказать? Отпускаем тебя в мир твой. Одарим на дорожку, – она с улыбкой повернулась к подружкам, – Одарим девоньки?

– Одарим, – впервые разомкнула алые уста Фрея, – Я дарю ей победы в сердечных боях и неудержимость в любви.

– А я дарю ей, – Жанна задумалась на миг, тряхнула волосами, – победы на полях сражений. И не будет ей поражений. И пусть Боги удержат ее руку от пролития крови.

– А я дарю тебе верность. Верность тебе от друзей твоих и преклонение тебе от врагов твоих. И любовь народную. Вот так. А ты? – повернулась к Микулице, – А ты граф Брюс?

– А я дарю ей слуг своих тайных и явных. Пусть вкруг нее кружатся яркие скоморохи и серые тени. Пусть обороняют ее тайные братья и гвардейские офицеры. Пусть не коснутся ее: кинжал заговорщика и слова наговора. Пусть всегда рядом будут, – он хитро посмотрел на трех подруг, – серая, белая и черная кошки и черный ворон.

– Пусть! – хором поддержали они колдуна, – Ступайте. Пора. Вон Василиса заждалась.

Три хозяйки этого волшебного царства встали и пошли в сторону рощи, на ходу обернулись, помахали дружески. Брюс крепко взял за руку Елизавету, поманил за собой ворожейку и смело шагнул в костер. Вышли он опять в Дьяковский овраг, где их поджидали Угрюмы.

После возвращения из Коломенского, Брюс собрал Елизавету, снарядил с ней Василису и Угрюмов и отправил в Петербург. На прощание поцеловал в лоб, потом подумал, расцеловал троекратно.

– Езжай цесаревна. Не поминай лихом. Больше в жизни этой не свидимся. В снах приходить буду, советы давать. Заботой не оставлю, пока на трон не посажу, – он задумался, – Это точно! Василисе и Угрюмам верь как себе…даже больше. Они не предадут и не продадут. Впрочем, после Малкиного дара, тебе все служить будут верно, но эти особо. Что еще сказать. Авось свидимся в Париже, – он улыбнулся, но получилось как-то горько, – Ты подскакивай.

Василису попроси и подскакивай. Я тебе такие места покажу, закачаешься. Я Париж как свои пять пальцев…. Что еще-то? Ах да пришлю скоро Олексу Разума. Ты его в свиту свою определи. А как взойдешь на трон, венчайся. Не для любви, а дабы охоту отбить у пройдох всяких, что мечтают с императрицей породниться. Венчайся, он твоим усладам помехой не будет, а от хитрецов оградит. Что ж еще? – он поскреб в затылке, – Да пожалуй, все. Сиди пока ниже воды, тише травы. С нонешней императрицей и всеми остальными до времени живи как с сестрами родными. Чмок, чмок в щечку. Побольше танцев, побольше звону, побольше любовников, в конце концов. Легковесу побольше. Шутовство оно государству не опасно! Так говорил один умный человек, – Яков вспомнил Федора Ромодановского, тяжело вздохнул, – Кстати запомни. На Москве опирайся на Ромодановского и его преображенцев. По стране на казаков и ордынцев. Да что я все тебе говорю. Приду в думах твоих еще не раз. Помогу, научу. Езжай Елизавета, – он обнял ее, поцеловал, оторвал от себя и, передав на руки Василисе, круто повернулся и вышел из комнаты.

С этого дня Яков Вилимович Брюс заперся в своем кабинете. Он закончил календарь предсказаний, разобрал лабораторию, опустошил склад, убрал из сада страшного дракона, увез куда-то свои колдовские статуи, что стояли у входа, раздал свою коллекцию. Вызвал в гости приятеля своего Василия Татищева и подарил ему свою библиотеку. Досужие языки говорили, что по ночам Брюс улетает в Москву в Сухареву башню и там прячет золото и свои бумаги, закрепляя их чародейским заговором. Или что он уходит подземным ходом в тайный Кремль и уносит колдовские свои книги в кельи и подземелья, где лежит еще Ивана Грозного библиотека самим Бомелием схороненная.

Ушел Яков Брюс из жизни этой, так же загадочно, как и жил. При жизни вокруг него слухов вилось, как мух вкруг патоки, а уж вокруг смерти его так и еще больше.

Одни говорили, что добыл Брюс живую воду из лягушачьих мозгов. Приказал разрубить себя на части и поливать те части этой водой. Почти совсем сросся и даже порозовел, но Бирон увидел дело это, испугался, что вернется назад страшный чернокнижник, приказал склянку разбить, а тело закопать. Другие тут же добавляли, что когда на следующий день разрыли могилу, тела там не оказалось, а над головами могильщиков летал нетопырь и кричал страшным голосом. Третьи смеялись над ними в голос и говорили, что Яков Брюс отошел в мир иной тихо и похоронен в немецкой кирхе на Яузе, правда добавляли, что в склепе вроде бы и не видать погребения никакого. Ворожейка, что жила в усадьбе Брюса, рассказывала, будто сидел хозяин за столом в кабинете, рисовал знаки разные и шептал слова колдовские, каких она ранее и не слышала, а потом вдруг взял, да и растаял в воздухе и знаки те колдовские пропали тож. Только остался легкий запах серы, как от беса. Ворожейке той не верил никто, пока она тоже не пропала вовсе.

Балаганные шуты пели в своих балаганах на ярмарках про то, как сгинул волхв-Брюс с белого света, потому как позвала его в свои чертоги Варвара краса – длинная коса. Да еще пели про то что, не пропал колдун, а летает черным вороном над Москвой первопрестольной и смотрит за тем, не угнетает ли кто волхвов московских и звездников. Много чего народ сочинял, после того как пропал Брюс, но дурным словом его никто не помянул. У Сухаревой башни поставили караул из Преображенских гвардейцев, дабы неповадно было всякому туда нос свой совать. В усадьбе Глинки во флигелях ничего не нашли. Только ветер гулял по пустым комнатам. Ни золота, ни колдовских отваров каких, ни даже оборудования лабораторного. Все куда-то Брюс вывез. А куда? Только он и знал.

Помаленьку стал забываться чернокнижник, если бы не календарь Брюсов, висящий на стенке в каждом дворце, в каждой хате. По нему и сев рассчитывали, и какие несть чудеса разъясняли, и что в какой год ожидать вычитывали.

Елизавета жила в Петербурге тихо, как учил Яков.

Умерла императрица Анна Иоанновна. После смерти Анны в Петербурге началось сильнейшее брожение умов. Заявила о себе так называемая национальная партия. Засилье немцев, которое покорно сносили в течение десяти лет, сделалось вдруг невыносимым. Бирона ненавидели все поголовно, Миниха и Остермана не любили. Антона Брауншвейгского презирали. Анну Леопольдовну не уважали. В этих обстоятельствах как-то само собой приходило на ум имя Елизаветы, тем более что в гвардии ее знали очень хорошо. Спрашивали, с какой стати принимать немецкого императора и его родню, когда жива и здравствует родная дочь Петра Великого. То, что она родилась до заключения брака и считалась вследствие этого незаконной, уже никого и не смущало.

Но Елизавета жила тихо. Ночью ей приснился Брюс. Молчал, приложив палец к губам. Цесаревна приняла нового императора Ивана и мать его Анну Леопольдовну, у себя в Смольном, слегка склонив голову и присев в низком полупоклоне.

Разговоры о возможном перевороте начались еще зимой, но дальше разговоров дело не пошло. К осени ничего не было готово. Более того, никто даже не собирался ничего готовить. Не было ни плана, ни его исполнителей. Между тем слухи о том, что Елизавета что-то затевает, неоднократно разными путями доходили до Анны Леопольдовны, которая с ноября была объявлена правительницей, но она каждый раз отмахивалась от них. Причин тому было две: во-первых, Елизавета неизменно поддерживала с регентшей хорошие отношения, и, во-вторых, Анна Леопольдовна в силу своей лени не давала себе труда задуматься над грозившей ей опасностью. Как часто бывает в таких случаях, заговор, который до этого все никак не складывался в течение нескольких месяцев, составился вдруг, внезапно, и был почти немедленно приведен в исполнение. Мало того, отправной точкой заговора стала сама Анна Леопольдовна.

На исходе того же ноября был куртаг у герцогини Брауншвейгской. Все заметили, что Анна Леопольдовна была не в духе: она долго ходила взад и вперед, а потом вызвала Елизавету в отдельную комнату. Здесь между ней и царевной состоялся неприятный разговор. Герцогиня начала с упреков в адрес цесаревны. Елизавета возражала, тогда Анна Леопольдовна, раздосадованная противоречием, сказала, намекая на отношения Елизаветы со шведским двором и союзным ему французским:

– Что это, матушка, слышала я, будто ваше высочество имеете корреспонденцию с армией неприятельской, и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним факции в той же силе делает. Мне советуют немедленно арестовать вашего лекаря. Я всем этим слухам о вас не верю, но надеюсь, что если докторишка окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат.

– Я с неприятелем отечества моего никаких алианцев и корреспонденций не имею, – отвечала ей спокойно Елизавета, – а когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, и как он мне донесет, то я вам объявлю, – и вдруг заплакала.

Анна Леопольдовна, будучи по характеру женщиной добродушной и мягкой, заключила ее в объятия и заплакала сама.

Разговор сильно взволновал Елизавету, так как все упреки регентши были совершенно не справедливы. Еще до начала войны со Швецией она вела переговоры со шведским посланником. Тот прямо предлагал ей деньги и помощь в перевороте в обмен на письменные обещания возвратить Швеции захваченные при Петре земли. Елизавета тогда благоразумно отказалась подписывать какие-либо бумаги, и ответила категорическим отказом, но доктор ее был в курсе всех этих дел. Было очень сомнительно, что, попав в Тайную канцелярию, он не расскажет обо всем. Таким образом, царевна впервые почувствовала серьезную угрозу. Кроме того, от Брюса знака не было и она ждала, не решаясь ни чего предпринять сама. В гораздо большей степени угрозу почувствовал ее лекарь. Утром следующего дня он явился к Елизавете и застал ее за туалетом. Доктор завел разговор о перевороте. Елизавета продолжала колебаться. Тогда хитрец достал колоду карт. Взмах руки и в его ладони оказалась карта, на которой была представлена Елизавета в монастыре, где ей обрезают волосы. Еще взмах и теперь перед ней была карта, на которой она вступала на престол при восторгах народа. Мошенник многозначительно сказал, что третьего Елизавете не дано, и ей предстоит выбрать либо то, либо другое. Елизавета смотрела как бы сквозь него задумчивым взглядом. Он не мог понять, что с ней происходит. Позади ловкача в кресле сидел Брюс и улыбался. Не разжимая губ, насмешливым голосом не слышным не для кого кроме цесаревны он сказал:

– Помнишь Лиза, я тебя такому в Глинках учил, когда мы в фараон темными вечерами играли? Так у тебя лучше получалось! Отошли его. Возьми пардону до утра. Утро вечера мудренее.

– Ступай любезный. Утром чего-нибудь скажу. Утро вечера мудренее, – она сделал рукой жест, прогоняющий его вон, глянула, кресло было пусто.

На следующий день в час пополудни Анна совершила еще одну роковую ошибку, отдала приказ по всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию против шведов, на основании, как говорили, полученного известия, что враг идет на Русь. Всем, даже преображенцам, которых кроме Ромодановского трогать не решались ни император Петр, ни светлейший князь Меньшиков.

Герцог Брауншвейгский, знавший о настроениях, которые царили в гвардии, бросился к жене, предлагая расставить во дворце и около дворца усиленные наряды, а по городу разослать патрули, одним словом, принять меры на случай осуществления опасных замыслов Елизаветы.

– Опасности нет, – отвечала Анна Леопольдовна. – Елизавета ни в чем невинна, на нее напрасно наговаривают, лишь бы со мной поссорить. Я вчера с ней говорила; она поклялась мне, что ничего не замышляет, и когда уверяла меня в этом, то даже плакала. Я вижу ясно, что она невиновна против нас ни в чем.

Между тем как раз в это время к Елизавете пришли гвардейцы, которые объявили, что должны выступить в поход и потому не будут более в состоянии служить ей, и она совершенно останется в руках своих неприятелей, так что нельзя терять ни минуты. Меж ними юлил человек из жидовского квартала. Там уже давно сделали ставку на цесаревну. В казармах подручные жидовских старост раздавали деньги, считая необходимым начинать. К середине ночи Преображенские офицеры и их товарищи вновь появились у Елизаветы с благоприятным докладом: гвардейцы рады были действовать в пользу любимой ими дщери Петровой, в особенности с тех пор, как их решили удалить из столицы и отправить в зимний поход. Тем временем она разослала своих людей к дому Остермана и Миниха, а кто-то съездил к Зимнему дворцу. Окна были темными. Скоро все вернулись и объявили, что все спокойно. Елизавета колебалась и ждала. Знака не было. Офицеры начали нервничать. Посланцы жидов заметались и запаниковали. Елизавета ждала. Знака не было. Небо еще не окрасилось первыми лучами, но чувствовалось, что вот-вот, утренние сумерки начнут отступать.

Наступал решительный час. Елизавета резко встала и, решившись на что-то, велела всем выйти из комнаты. Задумалась, и начала молиться на коленях перед образом Богородицы. Вдруг в тишине ее покоев раздался тихий голос, который она сразу узнала.

– Готова ли ты?

– Готова, Малка, – она сразу вспомнила, как зовут так похожую на нее Богиню.

– Помнишь, что обещала?

– Да, что крови не пролью!

– Тогда вот тебе мое благословение, – перед иконой на столике появился массивный золотой крест с рассыпанными по нему темно-зелеными каменьями, – Иди и помни!

– Время собирать камни…, – услышала она далекий голос Брюса.

Помолившись, Елизавета взяла крест, вышла к гренадерам, подняла крест над головой, громко сказала:

– Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всей готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду.

Был уже пятый час пополуночи, сумерки отступали под несмелыми лучами встающего солнца, цесаревна, надев кирасу на свое обыкновенное платье, села в сани вместе с Василисой, двое Угрюмов стаяли на запятки. И они понеслись во весь дух по пустынным улицам города, направляясь к казармам преображенцев. Алексей Разум следовал за ней в других санях. На запятках у него стояли еще двое Угрюмов.

Сани остановились перед съезжей избой полка. Не предупрежденный ни о чем караульный забил тревогу. Старший Угрюм кинжалом прорвал его барабан.

– Не дури! – рыкнул он, и преображенец столкнувшись с его немигающим взглядом, проклял тот день, когда взял в руки барабанные палочки.

Здесь были одни лишь солдаты, помещавшиеся в отдельных деревянных домах. Офицеры все жили в городе, и лишь один из них дежурил в казармах. В несколько минут сбежалось сотни три гвардейцев. Большинство из них не знало еще, в чем дело. Елизавета вышла из саней и спросила:

– Узнаете ли вы меня? Знаете ли вы, чья я дочь? Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы меня защитить?

– Готовы, матушка, – закричали гвардейцы, – всех их перебьем!

– Не говорите про убийства, – возразила она, – а то я уйду.

Солдаты замолчали смущенные, а царевна подняла крест и кинула прямо в лицо им слова, которые кажется ей шептал кто-то в ухо:

– Клянусь в том, что умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но не проливайте напрасно крови!

Солдаты бросились к кресту, как будто он манил их волшебной силой. Елизавета вспомнила дар Малки. Верность. Вот она верность! После присяги Елизавета опять села в сани, а солдаты двинулись за ней. С дороги отворачивали мелкие отряды арестовать Миниха, Головкина, Менгдена, Левенвольде и Остермана. В конце Невского проспекта неподалеку от Зимнего дворца гвардейцы посоветовали Елизавете во избежание шума выйти из саней и идти пешком. Она соскочила, но тяжелая кираса гнула к земле и полы плаща путались под ногами. Цесаревна вскоре запыхалась, тогда двое преображенцев взяли ее на руки и так донесли до дворца.

Здесь Елизавета отправилась прямо в караульню, где солдаты спросонку лупали глазами, не понимая сначала, что такое делается.

– Не бойтесь, Друзья мои, – сказала, входя цесаревна, – хотите ли мне служить, как отцу моему и вашему служили? Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю, и народ весь терпит от немцев. Освободимся от наших мучителей.

– Матушка, – отвечали солдаты, – давно мы этого дожидались, и что велишь, все сделаем.

По недоумению или нежеланию один из офицеров схватился за палаш. Елизавета велела арестовать его, еле успев схватить ружье у одного солдата, который направил было штык на непокорного. Покончивши в караульне, Елизавета отправилась во дворец, где уже не встретила никакого сопротивления от караульных. Войдя в комнату правительницы, которая спала вместе с фрейлиной, Елизавета сказала ей просто:

– Сестрица, пора вставать!

– Как, это вы, сударыня! – проснувшись, отвечала герцогиня.

Увидевши за Елизаветой гвардейцев, Анна Леопольдовна догадалась, в чем дело, и тихо попросила Елизавету:

– Лиза, не делай зла детям моим.

Елизавета пообещала быть милостивой, вспомнив обещание, данное Богиням, и отправила Брауншвейгскую чету в свой дворец. Сама же отправилась следом, увозя на коленях маленького Ивана Антоновича. Царь, хотя теперь уже не царь и не император, смеялся и подпрыгивал у нее на руках. Елизавета поцеловала его и сказала:

– Бедное дитя! Ты вовсе невинно: твои родители виноваты. Да и они невины. С Богами не спорят!

К семи часам утра переворот завершился. Арестованных отправили в крепость, а во дворец Елизаветы стали собираться петербургские вельможи. Вставшее солнце освещало растерянные лица царедворцев и блестело на штыках гвардейцев.

Вставшее солнце окрасило распущенные по Преображенскому плащу локоны новой императрицы в цвет зари, отскакивая от них огненными всполохами, предвещавшими России новые победы и новое возрождение.

 

Глава 6

Дщерь Петрова

Затем пошли награды. Рота Преображенского полка, опора совершившегося переворота, была наименована лейб-компанией. Елизавета объявила себя капитаном этой роты. Все рядовые были пожалованы в дворяне и наделены имениями.

Командиру было пожаловано три тысячи душ. Другие участники переворота также получили чины и подарки. Доктора пожаловали в графы. Неожиданно для всех императрица немедленно по принятии власти отправила в Киль за своим племянником, которого якобы собиралась сделать наследником. В ноябре кабинет министров был упразднен, а правительствующие функции возвращены сенату.

Сразу после Святок и спавших крещенских морозов новая императрица выехала со всем двором в Москву, где должна была состояться коронация. В круговерти февральской метели санки Елизаветы летели к первопрестольной. Москва встречала Елизавету торжественно. Праздник Пасхи государыня встретила в Покровском селе, после чего, шлепая по апрельским лужам, гости начали съезжаться на венчание ее на царство. И тут же прямо из Кремля молодая императрица переехала в Яузский дворец, оставшийся после Лефорта, после чего здесь закружились бесконечные празднества и торжества, балы и маскарады. Началось веселое царствование Елизаветы.

Новая властительница была приятна в общении, остроумна, весела, изящна, и окружавшие императрицу следовали ее примеру, чтобы оставаться в фаворе. Высшее русское общество, вступило на путь изысканной утонченности. Гардероб императрицы вмещал и коллекции мужских костюмов. Она унаследовала от отца любовь к переодеваниям. За первых три месяца своего прибытия в Москве она успела надеть костюмы всех стран мира. При дворе два раза в неделю происходили маскарады, и Елизавета появлялась на них переодетой в мужские костюмы – то французским мушкетером, то казацким гетманом, то голландским матросом. Елизавета вообще-то была женщиной гневливой, капризной и, несмотря на свою лень, энергичной. Своих горничных и прислугу она била по щекам и бранилась при этом самым непристойным образом. Солдатское воспитание. Как там, в народе говорят? С кем поведешься – от того и наберешься. А государыня, как уже упоминалось, росла под звон офицерских шпор и банкетных бокалов. Все это сочеталось в ней, однако, в последнее время, с чрезвычайной религиозностью. Она проводила в церкви многие часы, стоя коленопреклоненной, так что даже иногда падала в обморок. Но и здесь прирожденное кокетство, и хитрость давали себя знать во многих забавных мелочах. Совершая пешком паломничество в Троицу, Елизавета употребляла недели, а иногда и месяцы на то, чтобы пройти полсотни верст, отделявшие Москву от монастыря. Случалось, что, утомившись, она не могла дойти пешком три-четыре версты до остановки, так она приказывала строить дома и отдыхала по несколько дней. Доезжала тогда до дома в экипаже, но на следующий день карета отвозила ее к тому месту, где она прервала свое пешее хождение. Елизавета строго соблюдала посты, однако не любила рыбы и в постные дни питалась вареньем и квасом.

После государственного переворота совершилась еще и другая революция: ее создали торговцы модными товарами и учителя танцев. Жидовская слобода торжествовала победу.

Она любила хорошо поесть и знала толк в вине. Не остались без внимания и верные ей всю ее юность скоморохи. Уже во время коронации государевым повелением встал на Москве оперный театр. Оперные представления чередовались с аллегорическими балетами и комедиями. Лицедеи получили свою награду за службу. При этом роскошь она считала мишурой. Дворцы, удобные для проживания, напоминали терема Орды. В них не жили, а скорее стояли на биваках. Однако строили их с изумительной быстротой, буквально за считанные недели, при этом, не забывая о комфорте. Лестницы были темными и узкими, комнаты – маленькими, залы огромными, но все было устроено толково и уютно. Да и нравы старого московского двора вернулись из прошлого. Государыня любила посиделки, подблюдные песни, святочные игры. На масленицу она съедала по две дюжины блинов. Олекса Разум приохотил Елизавету к казачьей кухне – щам, буженине, кулебяке и гречневой каше.

Про Анну Леопольдовну и ее семейку она забыла сразу же, отправив их домой в Митаву и так же забыв выписать подорожную. Конвой довез их до Риги, пождал, пождал, бумаг не дождался и отвез в Динамюндскую крепость, где и расположил в замковых апартаментах. Офицеры занялись привычным для себя делом прогулкой по рижским тавернам и веселым домам, ни сколь не мешая Анне жить, как той заблагорассудиться. Жизнь катилась, как торба с высокого горба.

Катилась в веселой кутерьме и танцах, пока в одну из ночей в дверь Яузского дворца не громыхнула уверенная рука, сунувшая сонному сторожу скатанную в трубку грамоту. И так глянули на него угольно-черные глаза из-под низко надвинутого башлыка, что сон с него слетел в один миг, и он влетел в опочивальню государыни даже без стука.

Елизавета оторопело развернула грамоту. На самом верху было написано вязью: «Брачный договор».

– Ждет он? – спросила она.

– Ждет – испуганно ответил сторож.

– Вели запрягать санки – кивнула она ему, крикнула – Василиса!

На дворе стояла осень, пусть поздняя, но еще осень. Однако над Москвой в тот год уже воцарилась зима со снегами и морозами, с гнетуще долгими и темными ночами.

Не хотелось выходить из теплого, ярко освященного дворца в этот поздний зимний вечер, который не отличишь от ночи. Но вбежавшая Василиса уже накидывал ей на плечи соболиную шубу, и помогала вдеть ноги в меховые сапоги. Она давно этого ждала и все поняла сразу. Обе они сбежали вниз по лестнице, выскочили на крыльцо. К ступеням подкатили санки с Угрюмами на облучке. Впереди в круговерти метели мелькнул силуэт всадника, махнувшего им рукой и пропавшего в налетевшем порыве вьюги. Санки рванулись за ним. Еще двое Угрюмов рыскнули в сторону дворцов царицынской свиты.

В далеком селе Перово на запад от Москвы вокруг небольшого храма Богородицы стояли, запахнувшись в плащи и спрятав нос от мороза в башлыки, рослые гвардейцы Преображенского полка с факелами в руках, дабы не допустить сюда незваных гостей и нечаянных зевак. Хотя какие зеваки в ночную пору? Внутри храма ярко горели бессчетные свечи, освещая празднично прибранный зал и дорогую парчу, покрывающую аналой. И – ни души.

Наконец в неровном, мятущемся свете факелов показались санки. Просторные золоченые, императорские санки легко скользили по свежему санному пути, пробитому в рыхлом снеге. Возничие волчьего вида спрыгнули с облучка и сами с величайшим почтением помогли выбраться невесте, а вслед ей и подружке. С другой стороны, прорывая цепь гвардейцев, подлетели к порогу трое конных. Двое спрыгнули, помогли сойти третьему, поддерживая его стремя.

Невеста и жених взялись за руки. Красивая пара!

Венчающиеся вошли в храм. Из-под купола раздался голос:

– Венчается раба божия Елизавета рабу божию Алексию…

Раба божия Елизавета – ее императорское величество государыня императрица Елизавета Петровна. А раб божий Алексий – Алексей Разум, которому два года спустя, суждено будет удостоиться графского достоинства и благородной фамилии Разумовский. А так же стать камергером, генералом-фельдмаршалом, кавалером ордена Анны и кавалером ордена Андрея Первозванного. Главным советником и защитником дщери Петровой, венчанной своей царицы Елизаветы. А голос продолжал:

– Вечный вам совет да любовь!

– Целуйтесь что ли? – насмешливо раздалось сзади и новобрачные, обернувшись, увидели Василису и Малку, стоявших у двери.

– Целуйтесь, целуйтесь, а завтра за дело, – Малка притворно нахмурила брови, – Натанцевалась, хватит. Завтра заберешь двор и на север. К берегам Невы, город возрождать. Тот город, что отец заложил. Ты Алекса смотайся к казакам, отвези им бунчук свободы и булавы гетманские. Собирайте ордынцев вкруг себя. Ты Лизавета поезжай в закатные земли привези Петра, – она как бы про себя добавила, – Еще одного Петра, – Стряхнула мысль, резким кивком головы, – В Париж забеги, коли охота придет. Тебя там приветят, знакомцы твои – Микулица с Жанной. Про Анну с Иваном пора вспомнить. Ордынские законы и правила возродить. Я тебе потом укажу, где Петру племяшу твоему, невесту взять. Укажу тебе, кто кровь возродит на Руси. Ну да ладно, целуйтесь и по домам, – она обняла, расцеловала обоих. Достала откуда-то перстенек с голубым камушком, – Вот тебе подарок Лизавета, – надела на палец царицы. Достала перстень с зеленым камнем, – Вот тебе подарок Олекса, – повернулась пошла. Неожиданно остановилась, резко оглянулась и выдохнула одним махом, – Жидам не спускайте, что заговор поперек вас начали. Один раз спустите, потом не остановите! Поняли?!

– Поняли Сиятельная, – хором ответили оба, – Спасибо тебе!

– Не за что. Доля такая! – со смехом ответила она, и вышла за дверь, пропав в снежном вихре.

С той ночи все пошло по-другому. Полетел гонец в Ригу, поднял похмельных офицеров с койки, шепнул в ухо, сунул в руку приказ. Офицеры прочитали, выскочили на двор и погнали коней к замку. Кончилась тихая жизнь Анны и ее семейства. Тихо отвезли их в Холмогоры и поселили под охраной снегов и бездорожья. Там Анна Леопольдовна родит Елизавету, Петра и Алексея и последними родами умрет. Императрица похоронит ее с великою церемонию в Невской Лавре. С грустью взглянет на гроб, подумав «С Богами не спорят», пожалеет внутри, однако стражу у каземата бывшего царя Ивана в Шлиссенбургской крепости усилит.

А сейчас, двор собирался в Петербург. Собирался спешно и без радости. Елизавета с Василисой мчались из Кремля на Яузу последними сборами. То ли бес закрутил возок, то ли возница задремал, то ли лешак водил, но вынесло возок к Сухаревой башне.

Серая громада выросла неожиданно, нависнув над ними всей своей мощью. Лошади остановились как вкопанные, будто их кто под уздцы схватил, прервав их бешеный разгон. Елизавета выглянула в оконце возка и, подняв глаза на верх башни, прошептала:

– Прощай, чернокнижник. Жаль, что ты рано ушел от дел наших в дела свои… Внезапно увидела, как в верхнем этаже башни загорелся огонек, и проплыла чья-то тень. Императрица схватила за руку Василису:

– Ты видишь?! Видишь!?

– Что матушка?

– Да вон же – в верхних окнах башни!!

Василиса прильнула к оконцу возка.

– Огонек теплится и тень…. Бес, поди, или лешак…. Ох ты божешь мой! Неужто Яков Брюс?! – удивленно отпрянула Василиса, – Прикажете Угрюмам сбегать?

– Нет,…не будем тревожить дух мудреца. Пусть трудится…. Пусть наш путь по звездам ведает…

– Пошто любомудр дорогу нам закрутил, запуржил?

– Это Василиса он с нами прощается. Привет нам шлет. С короной царской нас поздравляет, – Елизавета неожиданно открыла дверцу, выпрыгнула прямо в сугроб и до земли поклонилась серой башне, – Земной поклон тебе чародей!

И как по мановению чьей-то руки улеглись снежные вихри, и выглянула из-за низких туч полная луна, освещая площадь перед башней. Только в верхнем окне уже не горел свет, а по небу промелькнула тень, то ли легкого облака, то ли пробудившегося от человеческого голоса ворона, то ли колдуна, летящего над ночной Москвой. Государыня нырнула обратно в нутро возка и кони, как бы ждавшие этого, резко рванули с места, унося ее к берегам Яузы.

– А слышала ты матушка байку народную, песню скоморошью, что на ярмарках поют, про то, как Брюс вору Конону помог? – набрасывая на ноги Елизавете меховой полог, спросила фрейлина.

– Нет. Расскажи. Путь не близкий, да еще и ночь морочит, с пути сбивает, смотри, опять луна в тучи нырнула.

– Так вот. Был, да и есть, на Москве король воров Конан Осипов. Он всем ворам вор, всем лихим людям суд. Сколь всего знает о том молчок, но золото к нему само идет. А он его бедным людям раздает да монахам черным…

– Ты Василиса про другое хотела рассказать, а про вора мне не интересно, – надула губки императрица.

– Ну, ладноть. Жил себе Конан не тужил, пока близ Москвы на дорогах не объявился тать. Все бы ничего. Мало ли татей по дорогам шалит? Но татя того звали, как и Конана, Осиповым сыном. И началась тут кутерьма, – рассказ Василисы полился плавно в такт бегу санок. Елизавета задремала под него, и он ей как бы явился во сне.

Конан Осипов стоял на стороже воровских законов и принципов. Блюл на Москве честь воровскую и наказывал ослушников. Сам законов братства лихих людей не нарушал и другим спуску не давал. Потому прослыл королем воров и честью вольной Москвы. Тезка же его, что объявился сначала близ Можайска и Дмитрова вскорости получил прозвище Ванька Каин, за паскудство свое. Грабил он всех подряд, законов не чтил, братство не блюл, обычаев старых не держался. Когда же на Москву пришел, то к тому ж еще и именем стал козырять Осипова, чем подвел под монастырь самого Конана. Все валилось с больной головы на здоровую. Но более всего, встал он поперек горла вольному братству, тем, что предавал братов своих в руки имперских ищеек, коли те псы, платили ему звонкую монету за службу Иудину. Так и заслужил прозвище Каин, в память убивца брата своего Каина.

Конан Осипов терпел, терпел выходки самозванца. Трижды ему встречи назначал, для разбору. Гонцов ему посылал с опаской, мол, образумься Ванька. Все в пустую. Почувствовал себя Ванька Каин царем на воровской Москве. Решил, что бога за бороду ухватил. И настолько допек он Конана, что не вытерпел кладоискатель, вспомнил совет чернокнижника Брюса и крикнул в синее небо:

– Воля!

– Чего орешь? – раздался сзади трескучий голос.

Обернулся Конан стоит дряхлый дед в обносках, колпак на нос надвинут.

– Чего тебе дед? Шел бы ты мимо. На тебе грошик, хлеба купи, – протянул ему монетку Конан.

– Чего орешь? Народ потешаешь? – опять скрипнул дед, – Что ли надобен кто? Уж не Волю ли зовешь?

Конан знал, что ходит байка меж лихих людей, что, мол, живет где-то, незнамо, где старый дед по кличке Воля. Все он знает, все помнит, потому, как живет, не меряно. Все заповеди еще от Орды от Кудеяра и от кошевых кругов помнит. Сколь ему лет, когда он дела свои лихие вершил – никто не знает. Одно известно, что когда-то, когда клеймили вольных и смелых людей, что шею гнуть пред господами не хотели, клеймили страшным словом «ВОР» на лбу выжженным, попался он в руки тем, кто правеж вел. Притащили его в жуткий Приказ розыскной Преображенский. Сам Федор Ромодановский, князь-кесарь с ним разговоры вел. О чем – молчок. О кладах древних, о волхвах тайных, о Вратах в другие миры. От дыбы и от плахи открутился хитрый дед, но вот клеймо ему сам Федор собственной рукой ставил. То ли рука дернулась, то ли после тяжелой гульбы был глава приказа, но выжег он на лбу у него слово «ВОН». Скрипнул зубами дед от боли, но весело сказал, глянув в кадку с водой:

– А что князь-кесарь, разве по старым законам ордынским, того, кого ошибкой судьба пометила на волю не пущают?

– Отколь ты воровская душа, про старые ордынские законы ведаешь? – улыбнулся Ромодановский, отметив выдержку татя.

– Да мы ж тоже не лыком шиты, знаем малость божий свет. По свету гуляем да все примечаем!.. – бойко отвечал дед.

– Врешь ты все! Никогда в Орде злодеев не клеймили. Врешь, …но складно. Ну, коль выжег я тебе слово «ВОН» то и пошел отседа вон! Гуляй, пока гуляется, но в руки моим хлопцам не дай тебе Бог попасть.

– Уважь еще раз, – хитро улыбнулся кандальник, – уважь, грешного! Исправь знак на лбу. Вон ты меня уже погнал, так пусть будет на лбу «ВОЛЯ»!

– Ишь ты, – рассмеялся во всей свой голос страшный князь-кесарь, а сдюжишь, еще раз каленого железа опробовать?

– Сдюжу, На Руси тебя выдюжили, и не такое стерпим! – и бодро подставил лоб для раскаленного железа.

Вот с тех пор и прозвали того деда Воля. А слово его в воровском мире – закон. А еще говорили люди, что он от имени всех лихих людей в Беловодье их правду перед другими Посвященными и Любомудрами хранит. Все это вспомнил Конан, пока нетвердой рукой старый нищий не убрал колпак со лба. На лбу его было выжжено «ВОЛЯ». Все ему рассказал Конан, про Ваньку Каина.

– Ну, что ж иди непутевый, – махнул дед, потом вдруг спросил вдогонку, – А что чтишь честь воровскую?

– Чту! – ответил Осипов.

– А что дороже? Честь или золото? – и вдруг Конан услышал знакомые нотки в голосе Воли, и блеснули из-под густых бровей родные жгуче-черные глаза.

– Брюс! – выдохнул кладоискатель, но того и след простыл.

Ванька Каин гоголем обхаживал Охотный ряд в Занеглинье, считая уже всю Москву в своем кулаке. Сзади раздался свист. Не просто свит, а воровской свист, знак, который мало кто и из лихих воров знал. Ванька обернулся, рукой остановив подручных. Покрутил головой, кто ж его так звать-то мог? Дряхлый дед манил его пальцем.

– Ты чего рвань беспартошная, шутки шутить удумал? – разозлился Каин, – Ты по сусалам давно не получал?

Старик трясся от беззвучного смеха, так что все лохмотья его колыхались, а шапка совсем сползла на глаза. Каин аж задохнулся от ярости, раскрыл рот, как рыба на песке, слова застряли от злобы в глотке и готовы были обрушиться на голову этого оборванца вместе с пудовыми кулаками.

Нищий же, как бы поняв с кем имеет дело, торопливо сдернул шапку с головы, отбросил прядь со лба… и выпрямился, взглянув лютым взглядом прямо в глаза разбойнику:

– Ты, Ванек меня не стращай! – тихо сквозь зубы сказал старик, – Я свое по лихим делам отлихачил, когда тебя еще и мама не думала иметь. Я на Москву ноне пришел не христарадничать, а поглядеть, как ты жисть свою ладишь, как заповеди древние блюдешь, и как обчество почитаешь?

Глянул Каин вокруг, а подручных как ветром сдуло. Залопотал он, заюлил:

– Ты Воля, напрасно путь такой топтал. Кликнул бы, я к тебе сам бы явился. Как лист перед травой, как травинка перед кручей, как дождинка перед тучей. Я живу,…заповеди помню. Как обчество велит, так и все… выход весь делю по ордынски…пять частей на Дон, Кубань…пять частей на Днепр. Кто про вдовий кош забудет? Помню, все помню.

– Ах, ты мой праведный! – усмехнулся старик, а взгляд остался таким же лютым, – Знаю-знаю, как за братов-товарищей радеешь, как себя не жалеешь. От зари до зари на обчество стараешься. Пойдем, язык потрем, – и потащил Ваньку в кабак.

Каин сначала было решил старика придушить тут в Занеглинье, потом раскинул мозгами, что надо перед людьми в кабаке с ним помаячить, а потом стукнуть по голове и в Неглинку, а сбрехать, что дед по пьянке утоп. Потому потащился с ним. Там в кабаке он долго что-то шептал Воле, всхлипывал, махал руками. Наконец старику надоело слушать Ванькину брехню, он наклонился чуть пониже и шепнул:

– Хошь Вань я тебе воровской наговор открою. Ты ж ведь потому Каин, что братов своих гробишь, как тезка твой брата Авеля. Не вскидывайся. Золото оно ведь все оправдает. А наговор, что я тебе скажу, от тебя глаза чужие отведет.

– Хочу, – повелся на обман Каин. Хоть и битый был, и тертый, а поверил, попался на золотой крючок.

– Тогда слушай, – усмехнулся мудро дед и зашептал ему в ухо:

Он закончил, толкнул в лоб Каина и пропал. Ванька вертел головой не находя волшебного деда Волю. А тот, стоя у двери, прошептал:

– Отгулял свое ты Ваня. Отпаскудничал. Гниль в тебе сидит. Крепко сидит. От нее не откупишься, не отвертишься, не перехитришь. Прощай Каин, – и шагнул за дверь. От двери кабака скорым шагом уходил вглубь московских дворов рослый господин в черном плаще и черной шляпе с пером, а вслед ему каркал черный московский ворон.

Говорят, что видели потом на торгу, что в Охотном ряду оборванца, с выжженной надписью на лбу «ВОР», просящего подаяние, и очень он был похож на Ваньку Каина. А потом нашли его в выгребной яме с удавкой на шее и серебряным рублем во рту. Так казнят доносчиков лихие люди.

– Вот такая байка про Брюса, матушка, – закончила Василиса свой рассказ. Санки уже подкатили к дворцу на Яузе.

– Выходит, он не только с нами попрощался. И не только нам прощальный подарок сделал, – императрица оперлась на руку Василисы, вышла из санок, – И прикажи указ мной заготовленный завтра в губернии разослать. Права была Малка, чтоб не повадно было через голову государыни прыгать. Один раз спустишь – потом не разгребешь.

На утро гонцы понесли по ямским трактам указ императрицы.

«Указ Именной. О высылке как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов, сел и деревень, всех Жидов, какого бы кто звания и достоинства ни был, со всем их имением за границу и о невпускании оных на будущее время в Россию, кроме желающих принять Христианскую веру Греческого вероисповедания.

Как то уже не по однократным предков Наших в разных годах, а напоследок, блаженныя и вечнодостойныя памяти, вселюбезнейшия Матери Нашей Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны, в прошлом 1727 году Апреля 26 дня состоявшимся указом, во всей Нашей Империи, как в Великороссийских, так и в Малороссийских городах Жидам жить запрещено; но Нам известно учинилось, что оные Жиды еще в Нашей Империи, а наипаче в Малороссии под разными видами, яко то торгами и содержанием корчем и шинков жительство свое продолжают, от чего не иного какого плода, но токмо, яко от таковых имени Христа Спасителя ненавистников, Нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно. А понеже Наше Всемилостивейшее матернее намерение есть от всех чаемых Нашим верноподданным и всей Нашей Империи случиться могущих худых следствий крайне охранять и отвращать; того для сего в забвении оставить Мы не хотя, Всемилостивейше повелеваем: из всей Нашей Империи, как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов, сел и деревень, всех мужска и женска пола Жидов, какого бы кто звания и достоинства ни был, со объявления сего Нашего Высочайшего указа, со всем их имением немедленно выслать за границу, и впредь оных ни под каким видом в Нашу Империю ни для чего не впускать; разве кто из них захочет быть Христианской вере Греческого исповедания; таковых крестя в Нашей Империи, жить им позволить, токмо вон их из Государства уже не выпускать. А некрещенных, как и выше показано, ни под каким претекстом никому не держать. При выпуске же их чрез Наши границы, по силе вышеупомянутого Матери Нашей Государыни указа, предостерегать, и смотреть того накрепко, чтоб они из России за рубеж никаких золотых червонных и никакой же Российской серебряной монеты и ефимков отнюдь не вывозили. А ежели у кого из них такие золотые и серебряные монеты найдутся, оные у них отбирая, платить Российскими медными деньгами, яко то пятикопеечниками, денежками и полушками, которые могут они в Нашей же Империи отдать и куда кому надобно векселя взять; чего всего в Губерниях Губернаторам, а в провинциях и в прочих городах Воеводам, в Малой России же определенным командирам и генеральной, полковой и сотенной Старшине смотреть накрепко, под опасением за неисполнение по сему Высочайшего Нашего гнева и тяжчайшего истяжания.

И чтобы о сем Нашем Всемилостивейшем соизволении, всякого чина и достоинства всем Нашим верным подданным известно было, Всемилостивейше повелели сей Наш Высочайший указ напечатав, во всей Нашей Империи публиковать».

Государственная махина начала обрастать окраинами и повернулась лицом на север.

 

Глава 7

Галантный век

Карета Жанны несла свою хозяйку в сторону дворца короля Людовика XV, где вечером должны были давать бал-маскарад в честь помолвки дофина. Жанна откинулась на подушки, и еще раз проиграла в голове свой собственный маскарад, который она будет давать королю и всему его двору, для того чтобы незаметно войти в этот величественный дворцовый комплекс называемый, как и старый замок, Лувром, не в качестве очередной куртизанки или забавы короля, а в качестве его советника и хранительницы Франции. Она еще раз вспомнила то, что знала о своем будущем подопечном.

Внук Короля-солнца, младший из оставшихся в живых детей Людовика Бургундского и Марии Савойской он осиротел в возрасте двух лет. Вся его семья погибла от оспы, но, как были уверены многие придворные, да и не только они, больше оттого, что лекаря получили хорошую мзду из неизвестной мошны. Маленький Людовик был спрятан от врачей преданной воспитательницей, герцогиней де Вантадур. После смерти деда Короля – Солнца, блиставшего на небосклоне Франции, но оставившего королевство разоренным и измученным войной, а главное выкинутым из сонма королевств, которым благоволили Боги, пятилетний мальчик становится королем этой истощенной земли, а регентом – герцог Филипп Орлеанский. Он был предан Людовику, но, желая воспитать его наследником величия своего великого деда, относился к нему почтительно и отчужденно. Король вырос замкнутым, гордым и одновременно застенчивым человеком.

Герцог Орлеанский хотел все решить мирно и полюбовно, особенно последствия проигранной войны за Испанское наследство. Он объявил о помолвке Людовика с двухлетней кузиной, испанской инфантой, которая прибыла во Францию и жила при дворе в качестве королевской невесты. Смерть герцога расстроила все планы. Новый первый министр Луи Конде-Бурбон решил женить короля как можно быстрее. Испанская инфанта была еще совсем ребенком и ее отправили обратно домой. Она станет потом португальской королевой. Новой подходящей по возрасту принцессой оказалась Мария Лещинская, дочь бывшего польского короля Станислава Лещинского. Она устраивала всех, несмотря на то, что была старше жениха на семь лет. Впрочем, это не мешало Людовику первые двенадцать лет брака быть почти образцовым супругом. Королева родила ему десятерых детей, и по-прежнему почти каждую ночь король проводил в ее спальне. Пока это не стало надоедать самой Марии, женщине очень набожной и, честно говоря, мало темпераментной.

– Спать, беременеть, рожать… как же это скучно! – призналась она одной из своих придворных дам, как донесла Жанне одна из серых теней.

Королева повела себя, как самая обыкновенная женщина, смертельно уставшая от выполнения так ей наскучившего супружеского долга, стала просто увиливать под всевозможными предлогами от появления в королевской спальне. А король… что ж, король был мужчиной. Он стал окружать себя молодыми, веселыми и не слишком целомудренными женщинами. Начиналась эпоха фавориток. Это было как раз то, что нужно было Жанне.

Серые тени и скоморохи, которых называли здесь во Франции жонглерами, разносили по ярмаркам разные сплетни и слухи. Это была их работа. По знаку Жанны по лоткам и балаганам пошла гулять веселая байка, про то, как в семье влиятельных банкиров Пари родилась девочка, которую назвали Жанна-Антуанетта. Папаша проворовался и сбежал, бросив семью, а бедная Жанна вместе с братом Абелем попали на воспитание к благородному дворянину Норманну де Турнему. В семье ее звали Ренет, что значит – королевна. Она любила литературу и живопись, а ее любили птицы и цветы. Такой милый сюжет про бедную несчастную сиротку, хорошо известный балаганным шутам и выбивавший слезу у дородных торговок на ярмарках. Далее жонглеры, понизив голос, рассказывали, что, когда Жанне-Антуанетте исполнилось девять лет, мать ее женщина, чтящая старые обычаи и веры, пошла к ведунье по имени Лебон. Старая ворожейка раскинула свои колдовские приспособления и прошамкала беззубым ртом:

– Эта малютка в один прекрасный день станет фавориткой короля!

В общем, к тому времени, когда карета мчала ее на бал в Версаль, все было подготовлено, и король скучающий, в ожидании новых приключений и горячащих кровь загадок, был готов к неожиданностям. Мало того он ждал их, как ждет сладкого петушка маленькая девочка, зная, что отец уехал на ярмарку и скоро вернется. За полгода до этого бала скончалась от скоротечной чахотки его возлюбленная маркиза де Шатору. И он пребывал в мрачной меланхолии. Жанна стряхнула с себя размышления и думы, улыбнулась сидящим напротив своим вечным спутницам, одетым в платье изнеженных фрейлин и сказала коротко:

– Пора! – со смехом добавив, – Корсеты не жмут?

Они вышли из кареты на легкий весенний ветерок, по услужливо откинутой лакеями лесенке. Жанна была в костюме Дианы-охотницы, так подходящем к ее распущенным медно-рыжим волосам и золотой диадеме с зелеными изумрудами. Две ее спутницы переоделись в костюмы нимф. Она так и вошла в зал – справа тонкая смуглая нимфа с ниспадавшим на плечи водопадом жгуче-черных волос, слева высокая, статная, похожая на древних греческих богинь, вторая нимфа в короне затейливо уложенных на голове пшенично-золотистых локонов. Король сразу же обратил на них внимание. Но больше на богиню охоты. Умело лавируя, он приблизился к ней и завел непринужденный разговор. Она остроумно ответила, ни мало не смущаясь такой высокой особы, и поддержала беседу. Так они провели весь вечер в милых диалогах, танцах и легком флирте. Людовик предложил познакомиться поближе, но богиня леса, кажется, растворилась в зелени зимнего сада, не забыв, однако уронить надушенный тонкими духами с ароматом весенних трав, кружевной платочек. Ловким движением король поднял платок и бросил его через толпу. Охота началась. Жанна дала скучающему Людовику новое приключение – поиски Дианы. Расчет был точен. Приманка хороша. Король ею не пренебрег. Все в жанре милой французской сказки, не раз им слышанной в детстве. Прелестная Диана в отличие от героини сказки пряталась не слишком старательно, и лакеи короля нашли ее в замке одного из королевских дворян. Приглашение на ужин присланное пылким властителем Франции было принято. Он уже придумал несколько учтивых фраз, что бы сказать на утро своей новой пассии, дабы отделаться от нее, получив все необходимое и разгадав загадку богини охотницы, но не тут-то было. Людовик еще не понял, что дичь это он, а охотница, как и говорил ее маскарадный костюм, она. Уже поползли по двору слухи, уже зашептали ядовитые языки, что маленькая гризетка допустила ошибку и отдалась королю в первую же ночь, а он не любит легких побед. Но…загадочная Диана не появилась. Она не просто не появилась в ложе театра, куда была приглашена королем, она не просто не явилась на интимный ужин. Она пропала и из замка, и из Парижа. Шли дни. Прелестницы не было. Ее нигде не было видно, и никто о ней ничего не знал. Любопытство короля было задето. Самолюбие уязвлено. Но главное, он так и не узнал тайны маски. По следу охотницы были пущены лучшие ищейки Франции во главе с королевским камергером. Жанна играла свою роль на своем маскараде. Жанна – ученица Богини любви Афродиты, лучшая из окружения Сибиллы, которая знала толк в любовных интригах. Жанна – в недавнем прошлом великая Баффо, управительница Оттоманской Империи, учившая Жриц Забвения, как им доводить мужчин до полной покорности себе, играла свою игру.

Следующую встречу короля и будущей его фаворитки она подготовила в традициях добротной мелодрамы. Прелестница тайно с помощью серых теней пробралась во дворец и пала к ногам короля. Заламывая руки, она поведала его Величеству о безумной страсти, которую она давно к нему питает. О той опасности, которая подстерегает ее в лице ревнивца-мужа, о существовании которого король впрочем, как и сама Жанна до этого дня не догадывался. Людовик так и не увидит никогда этого чахлого и ревнивого Отелло, о котором ему рассказали в страстном порыве. Это был гениальный ход гениальной актрисы – при таком раскладе скуки как не бывало. Король пообещал Жанне, что после возвращения из Фландрии, произведет ее в официальные фаворитки. Жанна королю, что она станет его после этого. Уже осенью Людовик официально представил двору свою новую подругу. Двор принял ее в штыки. Она была неизвестно какого рода, поэтому получила прозвище Гризетка, на что фыркнула, как дикая кошка, чем доставила истинное удовольствие королю. Чтобы положить конец кривотолкам, король присвоил ей титул маркизы де Помпадур, но к ее опочивальне это его не приблизило.

Случайно забытое на секретере недописанное письмо, тут же попало в руки корыстного слуги, а от него перекочевало в кошель одной из дам высшего света, облегчив его наполовину. Его читали во всех уголках дворца.

– «Меня преследует страх потерять сердце короля, – писала в нем маркиза де Помпадур своей подруге, – перестать быть ему приятной. Мужчины высоко ценят определенные вещи, как вам, наверное, известно, а, к моему несчастью, у меня очень холодный темперамент. Боюсь, что моя «куриная натура» окончательно отвратит его от моего ложа, и он возьмет себе другую. Я испробовала и ароматный шоколад с тремя порциями ванили, трюфели, суп с сельдереем. Но чем сильнее действие такой диеты, тем более разбитой и бессильной я оказываюсь на следующий день. Моя огромная усталость вовсе не располагает меня предоставлять моему обожаемому повелителю все те удовольствия, на которые он вправе рассчитывать…»

По дворцовым покоям поползли уверенные слухи, что у новой фаворитки проблемы с темпераментом. Придворные дамы сочли это знаком свыше, тут же попытавшись оттеснить маркизу от царственного ложа. Но, по словам Жанны «даже самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет». А в арсенале той, что скрывалась под маской лесной богини, было многое из того, о чем даже и не знали соперницы. Она владела тысячей и одним способом удержать короля около себя. Две ее чудесные нимфы были не самым главным аргументом из этой бесконечной череды. Даже королева признала в ней родственную душу, и они зажили как две сестры. Конкуренток, достойных госпожи де Помпадур, у новой фаворитки, и, похоже, единственной и последней, не оказалось. Маленькая Жанна выиграла свою игру у трона короля Франции.

Началась эпоха Помпадур при французском дворе. При дворе, где красивый, обаятельный, окруженный не только придворными, но и искренними друзьями король скучал. Жанна поставила перед своими подругами, наперсницами и слугами главную цель – развлекать короля. Развлекать, если понадобится, круглые сутки, тем более что сама она умела все. Умела петь, танцевать, превосходно музицировала, знала живопись, скульптуру, архитектуру, гравировку драгоценных камней лучше, чем любой академик искусств. Два раза в неделю у нее в салоне собирались художники, писатели, философы. Во дворце Шаузи по приказу маркизы был создан «Театр Малых Покоев» – интимный, изысканный, для сорока зрителей. Тут король мог, сидя на стуле, забыть об этикете и просто смотреть спектакль. А руководила всем и была первой актрисой сама маркиза.

Власть маркизы с каждым днем становилась все сильнее. Она стала негласной правительницей Франции, расположения которой искали иностранные державы. Жанна достигла вершины славы и счастья, открывая своей ножкой дверь в галантный век, расположившийся на мягких кушетках дворцовых будуаров.

Однако война за Францию только началась. Галантный век не предполагал возвращения рыцарского преклонения перед дамой или древнего обожания жриц Артемиды, или, хотя бы, возвращения женщине права решать судьбу страны. Крылатый девиз «Негоже лилиям прясть!» вошел в жизнь крепко, похоже, навсегда, оттесняя женщин от прялки с нитью судьбы государства. Жанне здесь место не было. Ей были не то что бы не рады, ее готовились утопить в лести и тайных интригах. Против нее восстал весь мужской королевский двор во главе с всесильным герцогом Ришелье, достойным потомком своего знаменитого предка. Достойным, хотя бы в области интриг. Но в этот раз потомственный интриган столкнулся с умелым противником. Жанна, спасшая Францию в далекие легендарные времена, будучи Орлеанской девой, сменив рыцарские брони на платье придворной красавицы, не сменила своего бойцовского характера. В делах же закулисной борьбы она имела прекрасных учителей таких как Раймон и Гуляй, Сибилла и Сент-Омар. Ришелье предстояла долгая и жестокая борьба, выиграть в которой он шансов не имел, о чем конечно не догадывался.

В ответ на перехваченное письмо герцога, где она прочитала, сидя у камина не очень лестные слова в свой адрес, она назначила главой тайной полиции господина Беррье, всем своим видом напоминающего разбуженного посреди зимы медведя и тем оправдывающего свое имя. Он был никому не известен и никому не знаком, но служил своей госпоже как пес. Главой почтовых ведомств Жанна поставила Жанеля.

Теперь все письма своих врагов, сначала читала она потом адресат. Война началась и началась не так, как думали мужчины.

Буквально первой ласточкой было письмо Ришелье к королеве. Жанна вскрыла его так, что заподозрить, что кто-то его читал не смог бы и самый щепетильный почтмейстер. Школа гарема. Прочитала:

– Мадам де Помпадур, потребовала, будучи любовницей, то, что мадам де Ментенон получила, являясь тайной супругой. В рукописях Сен-Симона она прочла о фаворитке Луи XIV. Та сидя в особом кресле, едва привставала, когда монсеньер входил к ней, не проявляя должной учтивости к принцам и принцессам, и принимала их лишь после просьбы об аудиенции или сама вызывала для нравоучений. Мадам де Помпадур считает своим долгом во всем ей подражать и позволяет себе возможные дерзости по отношению к принцам крови. Они почти все покорно ей подчинились, кроме принца де Конти, он холодно с ней общается, и дофина, который открыто ее призирает.

Она закрыла письмо. Вызвала своих камеристок.

– Немедленно мне лучший букет роз и аудиенцию у королевы, – протянула им письмо, – Это верните в почту Марии. Не-за-мет-но!

Через час Жанна была в Лувре в крыле королевы, проходя через анфилады комнат в окружении своей изысканной свиты, благоухающим шлейфом тянувшейся за ней. Мари Лещинская, конечно же, не отказала ей в аудиенции, назначив ее в музыкальной зале. В глубине души она любили новую фаворитку короля, и побаивалась ее, не зная почему. Она чем-то напоминала ей старых польских богов, волховинь старого литовского бога Кривое-Кривелло или лесных ведуний. Однако в этот раз, по совету супруги своего сына мадам Конти, она решила дать урок зарвавшейся, как ей сказали, наглой самозванке.

Маркиза вошла в музыкальную залу с огромным букетом красных роз в руках. В нарушение этикета это были красные розы, а не белые лилии. Цветы королевского дома Англии, а не Франции. К тому же в нарушение этикета Жанна не надела перчатки, держа букет в голых руках. Одного не могла понять королева, как она вообще держит его в руках, не поранив рук об острые шипы розовых веток.

– Здравствуйте душечка, – мило улыбнулась королева.

– Здравствуйте ваше величество, – присела в полупоклоне Жанна и вслед за ней вся ее свита.

– У вас сегодня такой прекрасный цвет лица, глаза просто искрятся радостью, а руки нежней персика. Вы, радость моя, просто само воплощение изящества, – Мари смотрела на Жанну из-под опущенных ресниц.

– Ну что вы, моя госпожа, мне никогда не угнаться за вашим тонким пониманием двора и за вашим обаянием, урожденной аристократки, – в зеленых глазах Жанны загорелся рысий огонек.

– Мне все уши прожужжали, про ваш великолепный голос и врожденный дар музыкальности, – хозяйка тонко вела игру, чуть заметно скосив глаза на мадам Конти, – не могли бы вы что-нибудь нам спеть?

– Извольте, госпожа, – Жанна поняла, что ее хотят выставить на посмешище, зная, что петь она не умеет, а руки ее заняты букетом, поэтому и подыграть себе она тоже не сможет, – Но так как этот дар природы не дает мне возможности усладить ваш слух музыкой, а среди ваших фрейлин нет ни одной, которая могла бы сыграть то, что я спою, я буду петь без аккомпанемента.

Маркиза оперлась на высокую тумбу, скрыв лицо в алых розах. Вдруг оттуда из глубины цветов полился глубокий мягкий голос. Жанна пела арию Армиды из новой оперы Освобожденный Иерусалим, которую кроме нее еще никто не слышал. Она пела арию обольстительницы, заманившей свою жертву витязя Риальдо в волшебный сад. Ее лица не было видно и, кажется действительно, это был не букет роз, а волшебный сад на далеком острове, и голосу ее подпевает шум ветра и рокот волн.

– Наконец он во власти моей! – взлетел к потолку голос и смолк.

Королева сидела с изменившимся лицом. Она поняла, что перед ней посланец старых богов и героев, если не одна из них. Она стряхнула с себя наваждение и уверенно сказала, принимая из рук гостьи алый букет:

– Раз уж королю нужна любовница, пусть это лучше будет маркиза, чем кто-нибудь другой, – тихо добавила, – А если ему будет мало, мы с ней найдем ему развлечение.

Следующая женщина, решившая попробовать Жанну на прочность, была мадам Куазен, первая красавица двора. Она часто замечала вслух:

– Наша малышка Жанна, лучше смотрится на коне, тогда не видно ее крошечного роста.

Услышав это, маркиза стала носить высокие прически, укладывая свои медные волосы в подобие вавилонской башни и высокие каблуки, тайну изготовления которых знал только ее сапожник.

Ответ ее был изощрен и неотразим. Такому маленькая Жанна научилась в Серале в гареме султана, славящимся своими интригами. Вызвав своего верного Жанеля больше похожего на серую тень, чем на смотрителя почт, она вручила ему листок со словами:

– Вставьте эти строки в отрывки из писем, которые подаете королю. Если он спросит, кто писал, ответьте, что парламентский советник, но или…., – она надула губки, – сами придумайте. Соблаговолите прочесть, что здесь написано.

– Это верно, что у нашего монарха появилась подружка, – монотонно и серо начал читать Жанель, – Лучше бы он оставил прежнюю. Она тихая, никому не делает зла, и уже скопила достаточное состояние. Та, о которой говорят, знатного происхождения и потребует привычного блеска. На нее придется тратить миллион в год. Расточительность ее известна всем. А еще содержать всех приближенных…Они заполонят весь дворец и заставят дрожать министров.

– Хорошо, – остановила его Помпадур, – зачтешь это через три дня.

Вечером она постаралась сделать так, что бы претендентка нырнула в постель к Луи, как теперь она называла короля после писем Ришелье. Через три дня король услышал строки письма, написанного для Ришелье. Будучи скупым с детства, этого он вынести не мог. Мадам Куазен вылетела из его спальни как пробка от шампанского. А по дворцу пополз слух:

– Очередная соискательница королевского кошелька просчиталась. Король насквозь видит корыстных и алчных обольстительниц.

Желающих на свой страх и риск убедится в прозорливости монарха, больше не находилось. Дорога к ложу короля проходила теперь только через будуары королевы и мадам Помпадур.

Первый бой был выигран. Женщины Франции были вместе в войне против мужчин.

Война развивалась по законам войны, так хорошо знакомым Жанне за ее немереную жизнь. Как и положено, по законам войны в бой вступил военный министр Франции. Военные министры всегда думают, что они что-то понимают в тактике и стратегии. В данном случае он не нашел ничего более лучшего чем попытаться подложить в постель короля свою любовницу. Через несколько минут растрепанная доблестная воительница вышла из спальни короля.

– Ну что? – лицемерно поинтересовался не менее доблестный мужчина, – Можно ли вас поздравить с успехом?

– О да граф, – поправляя одежки, ответствовала она, – Король счастлив! Он дал слово ее прогнать!

Военный министр, как и все военные министры, не дождавшись последствий атаки, созвал других министров. Но радость была не долгой. В тайную комнату, где заседал тайный заговор, проскользнула серая тень, бросившая на стол заговорщикам записку, источавшую аромат луговых трав, на которой изящным подчерком было написано:

– Король бросил вашу девку.

Казалось, с белого листа в лицо придворным интриганам улыбалась рысья мордочка маркизы де Помпадур. Сговор провалился.

Война принимала затяжной характер и каждой стороне в ней нужны были союзники и закаленные бойцы. Жанна нагло выбросила боевой стяг первой, получив к дворянскому своему званию еще и дворянский герб. Но когда она вывесила его над своим замком, даже у Ришелье волосы стали дыбом. На гербе был изображен золотой экю, имеющий форму рыбьей головы с золотыми усами. Маркиза де Помпадур без обиняков намекала, что находится под покровительством Приоров Сиона, золотых властителей Вселенной. Тем не менее, Жанна, понимая, что Рубикон перейден, а враг пока не сломлен, вызвала в помощь Микулицу и Роллана.

Первым приехал Роллан. Как всегда в темноте, в тайне. Заперся с ней в комнате, проговорил до утра, и с первыми лучами солнца передал ей власть над всем своим хозяйством во Франции: над иезуитами, вехмом, фемой и серыми тенями.

На следующий день фаворитка короля создала подчиненную только ей и королю тайную службу названную просто «Секреты короля». Отныне в этой стране для нее секретов не стало.

Микулицы все не было.

Жанна направилась в Академию, в любимое место размышлений.

 

Глава 8

Великолепный

Шестерка белоснежных скакунов, подаренных маркизе де Помпадур одним из арабских шейхов, несла ее карету на левый берег Сены в Латинский квартал. Лошади, гордо качая белыми султанами, процокали серебряными подковами мимо церкви Сент-Жермен де Пре, мимо кладбища Невинных младенцев, где когда-то жил, так ожидаемый их госпожой Микулица под именем великого алхимика Николя Фламеля. Затем кучер мягко подвернул шестерку направо с бульвара Сен-Мишель на бульвар Сент-Жермен, оставляя сбоку развалины Терм, как их сейчас называли. Жанна выглянула в окно. Сколько воспоминаний было связано у нее с этими банями, внутри которых был спрятан Храм Артемиды для Жриц Забвения, о чем мало кто догадывался в те времена. Теперь же об этом наверно кроме нее и не знал никто. Она помахала рукой из-за занавески, как бы приветствуя своих бессмертных сестер, если они прятались в развалинах. Навстречу выплыли серые стены Сорбонны, в прошлом главного воспитательного дома братьев госпитальеров, ныне Парижского университета. Кони чуть уменьшили бег и повернули к зданию Королевской Академии Наук, куда и спешила великолепная маркиза.

Карету ее узнавали издалека, поэтому на крыльце Академии ее уже ждал сам академик Вольтер. Она тоже узнала этот чеканный профиль графа Сент-Омара, Данте, Ньютона… или как он там себя называл за многие века своей жизни, узнала издалека. В отличие от Роллана, который пришел на ее зов, и от Микулицы, который до сих пор так и не пришел, Великий Сент-Омар явился незваным, опровергая поговорку, что незваный гость хуже татарина. Он просто почувствовал, что нужен маленькой Жанне, Принцессе, как звали ее Посвященные еще на волшебном острове Раймона.

За два десятка лет до ее крика о помощи, он покинул Лондон, навсегда оставив память о сумасшедшем Исааке Ньютоне, основателе Королевского научного общества, смотрителе Монетного двора и прочая, и прочая. Ушел тихо, как уходили все Посвященные, дабы память о них развеялась как туман или обросла бы небылицами и сказками, так, чтобы при встрече их не узнал бы никто. Собрался сначала в Беловодье, но потом, незнамо какими судьбами, зацепился за старый замок в Шампани, на древней земле Лотаря в горах, почти рядом с тем замком, где в свое время отсиживалась Жанна, бежавшая с костра Орлеанской девы. Замок тот высился на берегу речки Роны, окруженный прекрасными виноградниками, дающими нежное и пенящееся вино, названное по имени того замка. Вот там, в замке Сирей-дю-Блэз под покровительством маркизы де Шатле, чье имя означало просто «владелица замка», бывшей жрицы Артемиды, он предавался размышлениям и философиям, попивая знаменитое игристое шампанское и красное, как кровь Сира, к изготовлению которых сам приложил свою умелую руку. Услышав призыв о помощи, раздавшийся из уст Принцессы, он не мог себе позволить заниматься селекцией или писать исторические хроники Магомета и Короля-Солнца. Он ринулся в Париж. В Париже, представ перед обществом граф, Сент-Омар взял себе звучное имя Вольтер и, придумал родословную, ведущую начало, от простой мещанки Мари и мытаря Франсуа, что было равносильно тому, что у него вообще не было родословной. Однако охоту копаться в своих предках он отбил начисто. Для особо кропотливых он распустил слух, часто им подтверждаемый в разговорах, что он побочный ребенок шевалье де Рошбрюна, поэта и нищего мушкетера, сложившего голову во славу Франции, то ли на полях сражений, то ли в придорожных кабаках, но тоже знаменитого тем, что следы его терялись в придорожной пыли. В общем Совершенный во всем граф первым примчался на помощь Жанне, выбрав местом своего обитания в Париже самый незаметный уголок – Королевскую Академию наук, куда и вошел с триумфом, получив звание академика почти сейчас же по своем появлении.

Вот он и ждал карету маркизы де Помпадур, терпеливо стоя на крыльце. Всяческие слухи о любовных утехах с фавориткой короля его не пугали, да и мало касались, благо слухов о своих любовных победах он распустил предостаточно.

Лошади, мотая головой и качая белыми султанами, остановились, как вкопанные, дверцы золоченой кареты распахнулись и галантный академик, успел подать руку величественной маркизе. Она оперлась о кружевной манжет, тепло взглянула на кавалера, и, мило улыбнувшись своей очаровательной улыбкой, сказала:

– Милый Вольтер, вы меня настойчиво звали сегодня, в письме обещая показать такую древность, какой я не видела в последние годы?

– О да прелестнейшая. Я ценю в вас не только красоту и ум, но и знания, не понятно каким образом умещающиеся в таком грациозном теле, – граф был неподражаем, – Я обещал вам встречу с древностью, – он сделал нажим на слове «встречу», – Я сдержу свое слово. Извольте пройти в библиотеку Академии, – и он не менее галантно помог ей подняться по ступеням и пройти в дверь.

– Милый Вольтер, зная, как любите вы вина, производимые вашей обожательницей мадам де Шатле, – на ходу щебетала маркиза, – я позволила себе подготовить вам подарок, – она указала маленькой ручкой на ларец, который несла ее камеристка.

– Не интригуйте! Что в нем? – воскликнул академик.

– О, сущая безделица. Насколько я знаю, вы разливаете свои игристые вина в длинные бокалы, наподобие лилий или тюльпанов, что бы игра напитка была более заметна.

– Вы знаете все! – польстил ей Вольтер.

– Я думаю, стоит попробовать разливать их в бокалы конусовидной формы… как грудь владелицы замка, – в ее рысьих глазах промелькнула искра озорства.

– Скорее как ваша грудь, прелестная, – искра озорства перепрыгнула в глаза Вольтера. Тем не менее, оба успели заметить королевского шпиона, напряженно прислушивающегося к их беседе, – Ваша грудь скорее подходит образцом для этих бокалов, – доставая из ларца хрустальный кубок и вертя его на свету с видом знатока, закончил академик, – Прошу! – он распахнул дверь в библиотеку, захлопнув ее прямо перед носом сыщика, – Теперь сюда, – он нажал, какую-то пружину, и стеллаж с книгами, отъехав, открыл потайную дверь.

– Знакома ли ты, – перешел на ты, оставшись вдвоем с дамой Вольтер, – с графом Сен-Жерменом?

– С кем? – удивилась Жанна, – Он, что взял себе титул по бульвару Сент-Жермен.

– Нет, – в тон ей ответил собеседник, – Он взял себе титул по своему замку Сан– Жермано в Тироле, хотя может и по бульвару Сент-Жермен, – загадочно закончил он.

– В Тироле? – Жанна взяла с полки книгу, начала листать страницы, – В бывшем маркграфстве Еврейском? Там до сих пор ордынцы масленицу празднуют и Марану соломенную на костре сжигают. В Тироле. Блины на масленицу пекут и на старом языке говорят, и веры старые правят, – она захлопнула книгу, – Нет, графа из Тироля я не знаю,…а где же твоя древность, академик?

– Значит, не знаешь? – занудно переспросил Вольтер, – Может он и есть древность?

– Нет, – подумав, уверенно ответила маркиза де Помпадур, порывшись в бездонной памяти, – Нет, такого человека я не знаю…

– Ты уверена? – вопрос шел с антресолей, где стояли старые манускрипты, и голос был до боли знаком.

Жанна подняла глаза вверх. На антресолях в тени книжных полок стоял человек, явно аристократического происхождения, в напудренном парике, черном камзоле с серебряной вышивкой и кружевными манжетами. Лицо его терялось в тени отбрасываемой полками, но голос. Этот голос она бы узнала из тысячи в шуме битвы или реве буре, в вое морского прибоя или в диком реве звериной стаи. Это был голос ее крестного, к груди которого она когда-то много веков тому назад прижалась в глухом Острийском лесу, там, где она жила маленькой ведуньей на старом заброшенном капище. Этот голос принадлежал тому, кто выучил ее всему, защитил, на нелегком ее пути в этом враждебном мире и сделал из нее Принцессу, любимую всеми Совершенными в подлунном мире. Это был голос Микулицы, так давно ею жданном и всегда любимым, любовью маленькой дочери к мудрому и надежному отцу. А голос невозмутимо продолжал:

– Ты не знаешь португальского маркиза Ветмара, испанского иезуита Аймара, графа Салтыкова, эльзасского еврея Симона Вольфа?

– Острийского монаха Бертольда Шварца, лютого волхва Бомелия, чародея Якова Брюса, – в тон ему подхватила Жанна, – Знаю! Знаю! Это мой крестный Микулица!!! – она уже взлетала вверх по лестнице раскрыв объятия.

– А мне спасибо так ведь никто и не скажет, как всегда, – проворчал снизу недовольный Сент-Омар, – Великий Вольтер, гениальный Вольтер. Вот возьму и напишу смешную поэму про Орлеанскую Деву в отместку за ваше хамство, – он улыбнулся, и в улыбке его была отеческая любовь к обоим, – Назову «Орлеанская девственница» и так ваши все подвиги распишу, обхохочетесь. Древность ей покажи, – брюзжал он, – А что Микулица не древность? Уже за пять сотен лет перевалил, а все как медный пятак сверкает. Все бабы штабелями валятся. Теперь по Парижу прокатит как ураган. Все одно по Малке сохнет. Как в Суздале ее увидал, когда они пацанятами с горки на салазках катались, так и сохнет. Вот эту пигалицу Жанну любит…ну так ее как дочку, родную. Сколько живет и все чернокнижник…он тут один всей их библиотеки стоит…

Наверху раздавался шепот и радостное повизгивание Жанны, потом они спустились вниз по лестнице, держась за руки как примерные дети. Вольтер посмотрел на них и оттаял. Рослый Микулица в наряде изысканного парижского ловеласа, и прекрасная дева Жанна, в одном из самых утонченных платьев от лучшего Кутюрье французского двора – это была лучшая пара на свете, которую он видел за свою жизнь.

– Ну, явился – не запылился, – повернулся академик к гостю, – Что ты врать при дворе будешь? С дипломатией у тебя, скажем мягко, не как у Гуляя. Давай придумаем тебе сказку.

– Надоело граф Ваньку валять. Вон Принцесса взяла себе свое имя Жанна и живет. Пусть бы и я был тем, кем хочу, – обижено прогудел гигант.

– Ты, Микулица, и так себе титул взял по своим прежним местам. Сен-Жермен. Мне ли тебе напомнить, что это ты в свое время церковь Сент-Жермен де Пре построил с Летой своей, когда здесь столовались в Сен-Жерменском предместье на улице рядом с кладбищем. И когда ты золото здесь делал. Великий алхимик наш Николя Фламель. Понял я все. Да смолчал. Умный не скажет – дурак не поймет! Пусть. Я ж не против. Что про родословную твою врать будем. Хлопца с улицы ко двору, да еще пред светлые очи короля вряд ли пустят.

– А тот король не помнит, как Петр его на руках с криком «Всю Францию на себе тащу!» по лестницам пер? – Микулица ухмыльнулся.

– Он может и помнит,… но дай бог, чтоб он тебя в облике Брюса забыл, – Вольтер вдруг засмеялся, – Хотя в этом парике тебя и Жанна не признала.

– Брось ты, старый ворчун, – надула губки Жанна.

– Старый? Да я выгляжу не хуже него, хотя старше лет на сто! Ну, так что? Шутки в сторону. Придумали что?

– Есть, – взвизгнула Жанна, – Помнишь графа Дракулу Трансильванского?

– Ты пигалица еще вспомни, как епископ Шлезвинга меня Вечным Жидом обозвал, – засмеялся Микулица, – А что, может мне себя Агасфером назвать?

– Ты погоди, балабол, она дело говорит, – академик грозно глянул на гостя, в голосе и взгляде его мелькнул старый рыцарь храмовник.

– У трансильванского князя Ференца Ракоци и его жены графини Текел первенец умер в четыре года,… но об этом мало кто знает. Распустим слухи, что они отдали малыша на воспитание в род Медичи, а те поместили его под охрану старых ордынцев в Тироле, в замке Сан-Жермано… дальше сами придумайте, – она победно взглянула на всех.

– Интриганка, – не зло обронил Сен-Омар.

– Голова! – вскрикнул чернокнижник, – А меня вампиром не будут считать? – засмеялся он.

– И к лучшему, – закончил веселье академик, – Готовь ему встречу с королем. А ты, раз вампир, да еще и ордынец, да еще и Медичи воспитанный. Готовься быть чародеем и пророком, алхимиком и предсказателем.

– Не впервой! – смеясь, ответил чародей.

Договорились, что Жанна представит Сен-Жермена королю Луи Возлюбленному, как с легкой руки самой Жанны стали называть его при дворе, на ближайшем балу в Версале.

Карета маркизы отъехала в сторону Лувра, провожаемая двумя фигурами на крыльце Королевской Академии. Мадам де Помпадур готовилась победоносно завершить войну, зная теперь, что тылы ее надежно прикрыты, и в резерве стоят лучшие гвардейские войска.

Она подъехала к дворцу, легко выпорхнула из кареты и так же легко вбежала по ступеням в услужливо распахнутые двери. На бегу услышала шорох серой тени быстро прошептавшей ей в уши, что час победоносного разгрома настал, что у короля на приеме последний ее враг министр морского флота Франции.

А министр докладывал королю, нервно теребя перевязь шпаги и сбиваясь от страха:

– Сир, флоту нужны деньги. У нас не хватает кораблей, наши арсеналы разрушены, наши порты в запустении…. Я не могу сдержать боли в сердце, видя, как строятся театры и залы для балета, в то время, когда вашему величеству необходимы корабли…, – он знал, что метит в ненавистную ему фаворитку.

А та, которую он собирался разоблачить перед королем, уверенно шла по коридорам дворца, шепча себе под нос эпиграмму, сочиненную про нее этим захудалым адмиралом. Останавливать ее не пытался никто.

Адмирал же, приняв молчание короля за одобрение, воодушевился и собрался продолжать. В этот момент двери с треском распахнулись и в покои Людовика, без доклада, влетела маркиза. Глаза ее сверкали.

– Оставьте нас месье, – изрекла она, показывая министру, как лакею, на дверь.

Оскорбленный министр резко повернулся на каблуках и вышел. Людовик даже не сделал попытки его удержать. Через полчаса вдогонку главному флотоводцу поскакал курьер с запиской. Развернув ее, неустрашимый морской волк прочитал:

– Месье, в ваших услугах больше не нуждаюсь. Передайте ваши обязанности преемнику. Поезжайте к своей семье. Я освобождаю вас от обязанности отвечать мне! – и подпись, – Людовик.

Последняя крепость пала под натиском Жанны. За свое героическое сопротивление надежда флота Франции получил двадцатипятилетнюю ссылку. Остальные выкинули белый флаг. Жанна победоносно закончила войну, поставив мужчин Франции на колени перед собой.

Богиня охоты Диана закончила войну и начала охоту. Охоту на королевскую дичь. На короля-оленя.

Бал в саду у фонтана был в полном разгаре, когда в свете горевших светильников появилась маркиза де Помпадур в костюме Дианы в окружении своих одалисок и в сопровождении незнакомого всем кавалера. Король растерялся, а его фаворитка направилась прямо к помосту, где он стоял вместе с королевой.

– Разрешите представить Ваше Величество? Мой старый знакомый граф Сен-Жермен. Известный алхимик и прорицатель. Чародей и краса салонов Европы, – она отступила, открывая взорам короля и его свиты своего спутника.

– Искренне рад вам служить, сир, – Сен-Жермен, галантно раскланялся, – и вам, ваше величество, – он поклонился королеве.

– Очень приятно, граф. Наслышана о ваших талантах. Говорят, вы прекрасно говорите на французском и испанском, так же хорошо как на своем итальянском? – улыбаясь, спросила королева.

– Итальянский мне не родной, но вы правы, я в совершенстве говорю на этих языках, так же хорошо, как на своем родном венгерском. А, кроме того, на вашем родном польском, португальском, шведском, датском, русском, романшском, ладинском и еще как минимум на трех языках, так что уроженцы этих мест вряд ли усомнятся, что эти языки мне не родные, – он улыбнулся.

– А еще граф ходят слухи, что вы прекрасно музицируете, и вашему вкусу мы обязаны появлением ряда сонат и арий, – поддержал жену Людовик.

– Некоторые даже говорят, что вы иногда даете концерты под именем композитора Джованнини? – Мари Лещинской, так же как и при первой встрече с маркизой Помпадур, показалось, что на нее пахнуло древностью волховской Ромовы из ее родных краев.

– Ну что вы, это просто досужая молва, – скромно потупил глаза граф.

– Вы скромничаете граф, – набравшись отваги, вступила в разговор фрейлина королевы, – я в Генуе и Ливорно слышала ваши скрипичные концерты. Это было божественно!

– Так вы играете на скрипке? – удивился король, сам неравнодушный к этому инструменту, – Скрипки каких мастеров вы предпочитаете?

– Видите ли, сир. Когда-то в тех краях, где стоит мой родовой замок в предгорьях заснеженных Альп, жил старый мастер Гаспаро да Сало. Так вот я подсказал ему как из простой и варварской зурны, называемой в наших краях неблагозвучным словом фидель, сделать божественный инструмент. Скрипка – она ведь даже своим видом напоминает изгиб тела прекрасной Артемиды, – он замолчал, как бы вспоминая.

– Позвольте граф, но Гаспаро да Сало умер двести лет тому назад! – ахнула фрейлина.

– Так я не о том, – не обращая внимания на ее возглас, продолжил Сен-Жермен, – Рядом с моим замком находится городок Кремона. Вы понимаете, что я предпочитаю скрипки Страдивари. Хотя…дома у камина, желательно в обществе прелестной дамы, – он посмотрел жгуче-черными глазами на фрейлину, – я играю на скрипке Доменико Монтаньяна. У нее голос более бархатистый.

– Сыграйте граф, – попросил Людовик, – Я прикажу принести инструмент по вашему вкусу. Пусть это будет Страдивари.

Принесли скрипку, и Сен-Жермен заиграл. Он играл виртуозно. Звуки ласкали и манили, гладили по персиковой коже женщин, как пальцы умелых любовников и зажигали огонь битвы в крови мужчин. Звуки будили чувства и заставляли цветы благоухать, а птиц подпевать им. Это была магия скрипки, попавшей в руки человека, знающего, что с ней делать. Когда гость кончил играть, над парком стояла звенящая тишина.

– Что вы умеете еще, граф? – разорвал ее голос маркизы де Помпадур.

– Все, – коротко ответил граф.

– Так же хорошо как играете?

– Да.

– Так что же?

– О, я умею делать золото и алмазы, писать обеими руками, притом одной оду в вашу честь, а другой Указ короля. Могу изготовить эликсир молодости и смертельный яд. Могу предсказать будущее и показать прошлое. Я могу многое.

– Ну, нет! – рассмеялась маркиза, – Будущее меня не интересует. После нас? Хоть потоп!

– А меня интересует, – оборвал ее король, – И как вы это делаете граф?

– Вот так, – из складок камзола он достал небольшое зеркало, – Пожалуй, начнем с прошлого. Вы не против, сир.

– Что надо делать? – заинтересовано спросил Людовик.

– Смотрите в зеркало, – и чародей протянул ему затейливое венецианское зеркало в резной оправе на тонкой ручке совершенной работы.

Король заглянул в стекло. Перед ним предстал старый Париж, на который он смотрел как бы из окна замка Шателье, старой резиденции королей. Прямо перед взором короля, на острове стояли три столба с привязанными к ним старцами в белых балахонах. Под столбами были насыпаны огромные кучи хвороста. По невидимому им знаку, к кучам устремились палачи с факелами в руках и через секунду три костра взметнули вверх языки яркого пламени, захлестнув привязанных к кострам страдальцев. Вдруг пламя одного из костров отступило и, висящий на центральном столбе, старец посмотрел прямо в глаза королю и, открыв рот, что-то сказал.

– Проклятие Жака де Моле! – выдохнул в ужасе Людовик, – Зачем вы показали мне его? Граф!

– Вы спрашивали меня о будущем, король? Будущее рождается в прошлом! Смотрите!!!

Король опять устремил взгляд в зеркало. Он увидел плаху. Обезглавленное тело, в котором он узнал, не известно как, своего внука. Подбежавшего к телу человека, опустившего в лужу крови платок и поднявшего его над головой. По губам он понял, что человек кричит:

– Жак Моле, ты отомщен!!!

Людовик потерял сознание последнее, что он увидел, как с руки маркизы де Помпадур юркнула маленькая саламандра в сторону Версальского дворца.

Богиня Диана начала охоту на оленей.

 

Глава 9

Миссия

На берегу Луары в красивейшем месте граф Сен-Жермен обосновался в живописном замке Шато де Шамбор, занимаясь обычным делом – изготовлением золота. Попутно он сделал для местных сукновалов стойкую краску для их тканей, за что местные торговцы снабжали его лучшими отрезами, а местные портные шили ему наряды лучше, чем в Париже. В свободное время он рисовал изумительные картины, которые любил показывать местным и пришлым кавалерам и дамам в каминном зале своего замка, когда солнце пряталось за верхушки соседней рощи. Тогда в зале занавешивали камин, и картины графа начинали светиться каким-то неземным светом, подтверждая ходившую в народе байку, что он вообще посланец Сатаны. На вопрос одной своей поклонницы, души не чаявшей в сумрачном графе, о том, откуда он столько знает, уж не оттого ли что старше своих лет, он ответил с грустной ухмылкой:

– Это глупые парижане воображают, что мне пятьсот лет. И я даже укрепляю их в этой мысли, так как вижу, что им это безумно нравится. Но если говорить серьезно, то я на самом деле намного старше, чем выгляжу, – посмотрев же на округлившиеся глаза дамы, добавил, – Я просто обладаю тайнами египетских магов и мудрецов.

Маркиза де Помпадур в свою очередь занималась своими мелкими делами. Учила жидов новой огранке бриллиантов в виде своих губок сложенных для поцелуя, за что огранка эта получили название «маркиз». Изобретала маленькую сумочку с игривым названием «ридикюль», в которой носила то ли яд, то ли возбуждающее короля средство, то ли что-то еще, о чем никто не знал. Создавала Военную школу для сыновей ветеранов войны и обедневших дворян, наподобие монастырских рыцарских школ для валетов, куда потом попадет маленький Наполеон. В имении Севр закладывала завод по производству фарфора. Редкий розовый севрский фарфор она назвала в свою честь – Rose Pompadour.

Однако оба делали одно дело. Они делали загон для оленя.

Инквизиторы попытались сунуть нос в замок графа. Маркиза смотрела на это сквозь пальцы. Все равно, знала она, вся информация придет к ней. В замок помчался Калиостро, агент Святого братства. Рассказ о посещении им Сен-Жермена лег на стол Жанны. Авантюрист писал, что встретился с загадочным графом в его замке, где был посвящен чародеем в какие-то мистические степени ордена тамплиеров. Во время посвящения, отмечал гость, он, кстати, заметил пресловутое зеркало, показывающее прошлое и будущее. Он также утверждал, будто видел и сосуд, в котором граф хранил свой эликсир бессмертия. Жанна начертала недрогнувшей рукой одно слово поперек доноса «Чушь!». Но отправила Микулице гонца с просьбой не выставляться напоказ.

Великий инквизитор не угомонился. В замок на Луаре полетел второй шпион – Казанова. Его рассказ был более красочен. По его словам, граф выглядел как истинный колдун. Он встретил посланца в странном платье восточного покроя, с вышитыми золотыми драконами по спине и груди. С длинной, до пояса, бородой и жезлом из слоновой кости в руке. В лаборатории, куда они спустились в подвал замка, стояли батареи тиглей и сосудов загадочного вида. Взяв у Казановы, по его словам, медную монету в двенадцать су, Сен-Жермен положил ее в специальный очаг и совершил над ней некие манипуляции. Монета расплавилась, и после того, как она охладилась, граф вернул ее гостю. И это было чистейшее золото – изумленно писал в своем отчете Казанова, тем не менее, отмечая, что это мог быть и некий трюк. Однако он привез монету с собой и приложил к доносу. Жанна и на его доносе написала коротко. «Прав! Трюк!»

Мелкие шпионы докладывали, что кучер графа на вопрос, мол, не встречался ли его хозяин с Христом, отвечал: «Извините, но я состою на службе у господина графа всего только триста лет». Наконец Жанна не выдержала и позвала Микулицу в Париж. Настало время отстраивать загон и запускать в него приманку. Первую приманку Сен-Жермен вез с собой. Это была юная Жрица Забвения по имени Луизон.

Люди Жанны готовили им встречу. На месте парка с дикими зверями, что построил еще дед нынешнего короля, занимавшего целый квартал в Версале и представлявшего собой небольшой замок в окружении лесов и примыкавших к нему несколько сторожевых павильонов огороженных стенами, стараниями вольных каменщиков появились строения в восточном стиле, с огромным ухоженным садом, цветущими полянами, сказочными павильонами и стадами пугливых ланей. Жанна воссоздала в Париже так хорошо ей знакомый Сераль и назвала его двусмысленно Парк с Оленями.

Именно сюда и вез граф Сен-Жермен первую приманку для Короля-оленя. Первую пугливую лань по имени Луизон.

Король попался на приманку и вошел в загон. Охота началась.

Жанна заполнила этот гарем до отказа. Он просто был набит маленькими пугливыми ланями, которых переселяли в Парк с Оленями. Там глуповатый Луи проводил с ними долгие часы. Ему нравилось раздевать их, мыть, наряжать. Он сам заботился о преподавании им основ веры, обучал их письму и молитвам, Он увлекал их в удовольствия, молился богу, встав рядом с ними на колени. Он попал в сети, расставленные Жанной. Теперь он не мешал ей вести Францию к смертельному краху. Месть за Жака де Моле приближалась неумолимо.

Жанна довела до истерического припадка короля Пруссии Фредерика, который называл ее не иначе как Королевой Нижней Юбки и добилась таки отделения Франции от Пруссии, развалив этот незыблемый союз. Другая «нижняя юбка» императрица Австрии Мари-Терезия протянула ей руку дружбы заключив союз против солдафона и нахала Фредерика, имевшего наглость именовать себя Фредериком Великим. Карта Европы затрещала по швам.

Жанна переставила все фигуры на европейской шахматной доске.

Мудрый Вольтер, сидя в сумрачном кабинете как обычно ворчал себе под нос:

– Это согласие воссоединило французский и австрийский дома после двух столетий вечной, как считалось вражды. То, что не удавалось совершить посредством многочисленных мирных и брачных договоров удалось в мгновение ока из-за обиды прусского короля и вражды нескольких всемогущих персон, – он всегда вздыхал после этого и повторял странную фразу, – Бисова девка.

Маркиза втянула Францию в войну, которая была прологом к краху монархии. Жанна мстила королям.

Вольтер смотрел на все это и вздыхал:

– Франция потеряет в этой страшной войне цвет нации, деньги, флот и торговлю. Женская месть безгранична. Ей под силу погубить всю Европу.

Настал момент. Пора было вспомнить о Руси и о Елизавете. Пора было вспомнить о тех, кто возвращал мир на веретено судьбы, на ось Ойкумены. Пора было звать ту, кто велением Макоши-Судьбы должен был окончательно поставить на место зарвавшегося мужчину Фредерика.

В Беловодье Малка подбирала себе изысканный костюм придворного кавалера, достойного предстать пред очами самой императрицы. В Париже Микулица размышлял, что скоро ему опять в путь, встречать посланцев северной властительницы, и вместе с ними искать ту каплю крови Андрея Боголюбского, что затерялась где-то в предгорьях Альп. Роллан наставлял своих верных слуг, что бы смотрели в три глаза, слушали в три уха, готовили круто проперченное и просоленное варево для всего мира, которое придется хлебать ни один век. Сент-Омар размышлял о том, что пора на покой к Раймону и Старцу. Жанна уходила со сцены. Уходила не навсегда, просто отдавала главные роли другим, переходя, в этом новом спектакле, в персонажи второго плана. Королева Мари Лещинская скажет потом о ней, когда она уйдет в небытие, как и все Посвященные незаметно, великолепные слова:

– О ней говорят так мало, как если бы она вообще не существовала. Таков мир. Достоин ли он любви?

Она просто не будет знать, что в балаганах жонглеры поют такую песенку, вспоминая маркизу де Помпадур:

– Она двадцать лет была девственницей, потом пятнадцать лет сводницей и ушла плакальщицей по погибающей Франции.

Народная память многого стоит. Но это будет потом, а пока все пришло в движение. Только в далекой Руси на берегу холодного Варяжского моря у серого залива, в городке со странным названием «Померанцевое дерево» была тишина и покой. Там в Ораниенбауме в этой тишине подрастал тот, вокруг которого закрутится в скором времени последняя круговерть Совершенных.

Матерью, этого отныне главного персонажа, по имени Карл Петер Ульрих была семнадцатилетняя дочь императора Руси Петра – Анна, уехавшая из России за три года до рождения своего сына. Судьба не баловала его с самого начала – его мать, Анна Петровна, умерла спустя три недели после его рождения. Опеку над маленьким Карлом Петером взял на себя специально созданный Орден Святой Анны, маленькая веточка на развесистом дереве братьев храмовников, состоящая всего из пятнадцати кавалеров. Восьмиконечная серебряная орденская звезда с красным тамплиерским крестом в центре в окружении девиза «Любящим справедливость, благочестие и верность» всегда висела на его мундире справа. Мальчик воспитывался в духе старых военных традиций рыцарства. К несчастью к одиннадцати годам он осиротел полностью. Лишенный материнской ласки и опеки отца, юный принц Гольштинский попал под присмотр братского воспитателя, который, скажем прямо, обращался с ним не по-царски. Однако Макошь уже спряла ему его нить, и теперь по велению Богов Великая Пряха отдала соткать узор его жизни своим верным норнам, напомнив им его предназначение. Поэтому даже для командоров ордена Анны было полной неожиданностью, когда гонцы восточной соседки, великой тетушки их воспитанника, императрицы Елизаветы Российской, приказали им паковать чемоданы сироты.

– Карл Петер по рождению наследует три престола – шведский, гольштейнский и российский. И мы еще не выбрали какой? – попытался возразить командор.

– Уже выбрали! – грубо отрезал гонец волчьего вида, – Он объявлен наследником российского престола. Запомни брат, с Богами не спорят, – и глянул командору в глаза немигающим взглядом медово-зеленых глаз прирожденного убийцы.

Юный наследник в окружении своих рыцарей Анны перебрался сюда, в Ораниенбаум, бывшую резиденцию князя Меньшикова. Алексашка, в отличие от города на Неве строил свой Померанцевый городок с царским размахом. Елизавета поместила Карла Петера, получившего новое имя Петра Федоровича, сюда, назвав это место по старому – великокняжеским двором.

Новый Петр, Петр Третий рос в окружении заботы своей царственной тетки под присмотром своих опекунов из орденских братьев. Время неумолимо приближалось к тому сроку, когда ему пора было подыскивать невесту. Именно поэтому все и пришло в движение.

Не догадывавшийся о своем предназначении наследник, занимался своими делами. Он занимался военным делом, изучал фортификацию. Кроме того, по указанию императрицы в дополнение к рыцарским дисциплинам племянника начали обучать литературе и живописи. Обнаружив у воспитанника абсолютный слух, Елизавета вызвала учителей музыки, остановив свой выбор на скрипке.

В скорости во владениях Петра Федоровича образовалась собственная кунсткамера, как бы разделившаяся надвое, как и сама личность ее хозяина. В правой ее стороне разместилось небольшое собрание минералов и библиотека, насчитывающая более пяти тысяч томов редких книг. В левой стороне висели картины знаменитых мастеров и в шкафах из дуба со створчатыми дверцами в специальных футлярах стояли скрипки. Скрипки работы великих Амати и Страдивари, Штейнера и других корифеев Кремоны. Их было более шестидесяти. В соседней Рюст-камере или, как ее называли по-другому в оружейной комнате, Петр расположил, как когда-то в рыцарских замках, доспехи и оружие. В основу его собрания лег арсенал братьев ордена святой Анны. Количество предметов оружия и вооружения, висящих и стоящих в специальных витринах, составляло более семисот единиц. Здесь были охотничьи ружья, с великолепной отделкой, пистолеты, сабли, лучших оружейников мира, арбалеты и луки, наверно еще принадлежавшие стрелкам Артемиды, кольчуги и брони, витязей древних баллад, пороховницы, да мало ли что еще.

Главной гордостью великокняжеского двора был оперный зал, где ставили оперы и балеты. Собственная труппа наследника состояла из актеров и актрис, присланных любящей его тетушкой. Правда при более внимательном взгляде на них, он походили более на хорошо слаженную и выученную команду шпионов и телохранителей, надевших актерские маски, дабы ни кто не распознал их настоящего лица.

Для обучения Петра вершинам скрипичного мастерства Елизаветой был вызван известный маэстро Джованнини, которого ожидали со дня на день.

Микулица решился на этот рискованный шаг, грозящий его разоблачением или скорее неприятностями, связанными с тем, что его могли обвинить в черном колдовстве и оживлении покойного Якова Брюса, только потому, что ему, велением судьбы, еще предстояло появиться в этом спектакле, связанном с Петром Ульрихом.

На его счастье в свите молодого наследника практически не было никого из старой петровской гвардии и из московских родов. Окружение Петра составляли его гольштинские рыцари и молодые отпрыски российских родов. Тайная же полиция и ищейки Преображенского приказа были в прошлом в подчинении у Великого чернокнижника и привыкли не удивляться ничему, тем более неожиданным пропажам и появлениям своих властителей. Поэтому приезд известного скрипача и композитора прошел без скандалов и не нужной шумихи.

Итальянский маэстро обошел залы кунсткамеры, осмотрел изысканную коллекцию, повертел в руках несколько скрипок работы великих мастеров, поцокал языком с явным одобрением. Затем он пошел в оперный зал послушал акустику. На следующий день странный иноземец обошел парк, сходил к морю, буквально облазил все холмы и пригорки вокруг дворца, обошел вдоль стен и каналов. Опять качал головой и цокал языком. Он вообще был неразговорчив и скрытен, этот мало похожий на утонченного музыканта гигант в длинном напудренном парике, постоянно налезающим на глаза и закрывающим пол лица, в каком-то мешковатом камзоле, правда не скрывающим налитых плеч, с длинными рукавами и странным жабо во всю грудь.

Через несколько дней он позвал наследника в оперный зал. Развернул шелковый сверток и достал оттуда футляр из коего извлек инструмент побольше скрипки с вычурной фигурной головкой, на которой выступали такие же вычурные колки. С первого раза было видно, что их не меньше двух десятков.

– Ваше высочество, – обратился он к принцу, – Перед вами самое любимое дитя из семейства виол. Об этом говорит и ее имя. Это Виола д. Амур. Я слышал, что вы виртуозный музыкант. Возьмите ее в руки. Вы видите у нее в отличие от скрипки не четыре струны, а семь.

– Но, извините маэстро, – вежливо перебил его ученик, – у нее еще четырнадцать струн и смычок не достает до них. Что с ними делать?

– Это резонансные струны. Если настроить инструмент умело, они запоют вместе с вашей музыкой. Послушайте.

Маэстро вскинул виолу к плечу, и она запела. Сначала зашелестела листьями сада, затем зажурчала весенним ручейком, залилась трелью жаворонка в небе. Звук ее был ласковым, нежным, каким-то робким, как первые шаги весны по еще не совсем оттаявшей земле. Джованнини играл и, кажется, весна наступала все сильней, все уверенней. Уже слышался треск льда на реках и шум взбухшей талой воды, слышался крик земли скинувшей оковы зимней стужи и раскрывающей солнцу свою грудь. Петр стоял, открыв рот.

– Я дарю тебе этот инструмент. Он то же сделан рукой великого Страдивари. Когда-то я научил его секретам, которые сделали его творения неповторимыми, и получил в подарок эту виолу, последнее детище любви мастера. Скрипичная школа умирает. Как и все старое и отжившее свое. Жаль, но это так. На смену утонченному галантному веку идет… век крови и стали. Идет век великих потрясений и великих революций. Может быть, этот инструмент последнее дитя галантного века, рожденное от любви, – он протянул Петру инструмент.

– Благодарю тебя маэстро, – взяв виолу, поклонился наследник, – Это подарок Великого Мастера. Чем отблагодарить тебя?

– Ты не далек от истины, – про себя сказал Микулица, – Это подарок Великого Мастера, – вслух ответил, – Научись на ней играть. Это будет лучшим подарком мне в ответ. А сейчас извини, я пойду. Завтра мы начнем уроки, – Он повернулся и вышел.

Уроки проходили тихо, но успешно. Через месяц маэстро засобирался домой. Проводить его приехала сама императрица. Она вошла в сопровождении четырех слуг, которые, увидев скрипача, слегка помягчели суровыми лицами. После прощального концерта императрица и иноземный кумир уединились в будуаре.

– Увижу ли я тебя еще, Яков? – с надеждой спросила Елизавета.

– Увидишь государыня. Я теперь все время буду рядом. Доля такая, – приложился к руке императрицы маэстро, – Скоро и Малку увидишь. Разума отправь невесту Петру искать. Пора.

– Пора ли?

– Пора. И в дом ее возьми и воспитай. Ей потом Русью править и все, что ты начала, заканчивать.

– Останься Яша?!

– Не можно государыня. Никак не можно. Обвинят тебя, что ты мертвяков из гроба поднимаешь и в любовники себе определяешь. Сожгут еще на костре.

– Шутишь, Яша. Государыня я. Чего захочу, то и оживлю! С кем захочу, с тем спать и буду, хоть с оборотнями своими, хоть с волками живыми. Промолчит народ!

– Не промолчит! – он сбавил тон, – Не о том я. Живи Лиза. Скоро Малка придет. Она тебя поддержит. А я пошел. Надобен буду, почую и приду. А Петра жаль. Он ведь третий Петр-то. Третий, – и странно закончил, – Трижды отреклись, прежде чем пропел петух.