Глава 1

В светелке

В дальней светелке, так любимой Великой княгиней Еленой, еще с тех давних лет, когда она впервые попала в этот терем, сидела регентша Царства Московского, как принято стало теперь называть эти земли. Что-то неспокойно было на сердце у всесильной хозяйки суровой Руси. Вроде и ела она сегодня в полкуса и пила в полглотка, а какая-то тяжесть в низу живота отдавала прямо в душу. Накатили воспоминания о себе, о детстве, о таких далеких годах безмятежной юности. Однако она нашла в себе силы позвать слугу.

– Анисим, ты пожалуй за лекарем пошли, да еще пусть бабку Ульку – ворожейку кликнут. Да пошевеливайтесь, муторно что-то!

– Вмиг обернемся, хозяйка, – служка повернулся и пропал, как и не было. Елена присела к узкому окошку с разноцветными стеклышками, вставленными в раму. Задумалась. Еще бабка рассказывала ей про то, как предок их Мамай задумал встать во главе Орды. Да не так, как стоял долгие годы, будучи, по сути, той шеей, на которой вертелись ханские головы, коих он за свой век, главного советника и темника Золотой Орды, поменял предостаточно. Захотел предок ее Мамай стать во главе Орды ханом. Бес видать попутал на старости лет. Недаром в народе говорят: «Седина в бороду – бес в ребро». Он тогда, как рассказывала ей бабка, удушил своим шелковым поясом чингизова отпрыска Маманта – Салтана, прозванного среди своих нукеров Магометом Беляком, и уселся на ханский трон. Но бес тот был злобен и силен, и надул в уши хану Мамаю глупую мысль пойти набегом на Залескую Русь.

Елена приоткрыла оконце, что-то душно стало ей в светлице. Вот здесь на Москве, на Кулишках и разнесли вдрызг того Мамая дружины городских ополчений под водительством Залеских князей. Мамай сложил свою буйну голову в южном городе Кафа, оплоте братьев храмовников на берегах Русского и Сурожского морей. Говорят, его прирезал ассасин, посланный жрицами Артемиды, за то, что не чтил темник старых законов и потерял уважение к женщине и почтение к матери. «По делам», – непроизвольно подумала княгиня. И вспомнила рассказ дальше. Сын его Мансур-Кията бежал тогда из Орды к Витовту на Литву. Витовт в те времена считал себя оплотом старых медвежьих родов. Веру чтил старую. На Ромовах зничи жег, на старых капищах жертвы приносил человеческие. В башне Кривое-Кривейто, что на Гедеминовой горке над Вильно возвышалась, старых волхвов берег. Суд вершил по Правде. Вот к нему и подался мамаев сын. И не оплошал. Витовт принял его тогда радушно, взял на службу и его, и его людей, и дружину. На прокорм отписал им удел Глинск и городок Полтаву. Два сына того Мансура – Скидар и Лекса в тех краях хранили земли нового покровителя от набегов ватаг с Золотой Орды и с других недружеских сторон. Потом Лекса, прозванный Александром, оженил сына своего Ваньку на Насте, дочери Данилы Острожского – приора Богемского. На свадьбе гуляло почитай все братство Рати Господней – воинов госпитальеров. Вот от их корня и вела свою веточку Елена Васильевна Глинская, прозываемая так по уделу своего отца, еще Витовтом их предкам пожалованного.

Елена опять почувствовала, как что-то больно повернулось в низу живота и резко ударило в бок, как ножом полоснув по живому.

– Не спешат лекаря-то! – подумала она, – Как бы не опоздали. Твари ленивые, – она опять провалилась в полузабытье, полудрему.

Ей тогда еще и шестнадцати не стукнуло. Бутон ее красоты только набух, но еще не распустился, когда ее вечно пронырливый дядюшка Михай через братца своего двоюродного Альбрехта Гогенцоллерна фон Брандернбург-Ансбаха, последнего великого магистра Тевтонского Ордена, курфюрста Бранденбурга и Пруссии, сосватал ее Великому князю Московскому Василию.

Была Елена тогда изумительно хороша. Умна, весела нравом и прекрасно образованна. Несмотря на свою юность, она щебетала по-немецки и по-польски, писала по-латыни. К тому же была она знатного рода, потому, как и по матери вела род свой от Петровича, бывшего в ту пору венгерским магнатом в Трансильвании, и игравшего первые роли при короле Яноше Заполяи. Василий Иванович потерял голову из-за всего этого.

Она и сейчас со смехом вспоминала, как уже пожилой, великий князь Василий Иванович сбрил бороду и переменил свою татарскую походную одежку на придворный кунтуш и, подобно молодому франту, переобулся в красные сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носками. Но тогда она влетела в этот терем в окружении своих родственников, друзей, подруг, прихлебаев и приживалок. Веселых, молодых, совсем непохожих на степенных, молчаливых, скучных бояр, окружавших ее мужа недавно – старых, бородатых, одетых в длиннополые ферязи.

Теперь около Великого князя были дядьки Елены – Михаил и Иван, их жены – Аксинья и Ксения, и целый выводок молодых красавиц, боярынь да боярышень великой княгини – сестер Челядниных, Третьяковых, княжон Волынской и Мстиславской.

Ближе прочих была Глинской Аграфена Челяднина – родная сестра князя Ивана Овчины-Телепнёва-Оболенского – красавца, храбреца и прекрасного воеводы, украдкой бросавшего влюбленные взоры на молодую великую княгиню. Аграфена и теперь нянькала маленького Ивана – Великого князя Московской Руси.

Внизу живота опять как ножом резанули. Ни лекаря, ни ворожейки, ни слуги посланного за ними не было. Елена уже почти совсем провалилась в зыбкий туман воспоминаний.

Опять вспомнился дядя Михаил. Вот его бы сейчас. Он ведь был лекарь от Бога. С детства пропадал в священных рощах у волхвов, да ведуний – травы изучал. Потом уехал в Болонью, закончил университет, стал лекарем ученым. Он бы помог. Дядя предстал пред ней как живой. Красавец в расшитом камзоле. Личный друг и наперсник короля польского Александра Каземировича, авантюрист и проходимец, кавалер ордена Золотого Руна.

Она помнила, как он поднял мятеж против нового короля Сигизмунда и захотел отсоединиться от Литвы и уйти к Руси, создав себе герцогство Борисфенское. Елена часто думала, что дядя ее родился слишком поздно. Он был из старых легендарных времен, времен великих героев и ордынских наместников. Он был из одной когорты с Уллисом, Андреем Боголюбским, предком своим Мамаем. Но, то время ушло, а в новом времени ему места не нашлось. Она вздохнула горестно. Елена любила своего неуемного дядьку, и плечи ее давила вина за его смерть.

Не долго тогда радовалась жизни залетная невеста, ставшая молодой хозяйкой необъятной Руси. Смерть прибрала князя Василия на третий год после рождения их первенца Ивана. Сначала ударила ее доля рождением убого Юрия, а потом и вовсе осиротила, оставив на руках с двумя малолетками.

Вот тогда-то властолюбивый и своенравный Михаил решил, что настал его звездный час, но не учел, что и племянница его того же Мамаева рода, что и он. Как говорится «Нашла коса на камень». Елена, несмотря на свою молодость и нежность внешнего облика, скрутила дядю своего вместе со всей его ватагой. Глинского взяли тихо, но зло и замкнули в палату, где вскорости он и умер. Елена вздохнула еще раз, на своей совести держала смерть любимого дяди.

Боль от низа живота начала разливаться вверх и уже сдавила, стеснила всю грудь. Слуга не шел и никого за собой не вел, она поняла, что и вряд ли придет. Это кара ей за грехи ее тяжкие. За все души, что она сгубила, за свою жизнь короткую. За дядю Михаила, за бояр Поджогина и Воронцова, за князей Бельского и Воротынского. Это кара ей за Андрея Старицкого с его боярами да за тех новгородских подельников его, что она вдоль дороги от Москвы до Новгорода на столбах развесила. Она рванула ворот. Трудно стало дышать. Выдохнула, как бы им в лицо.

– А как было удержать скипетр Великая Руси и государство держати до возмужания сына моего, как Василий завещал, коли вы его – скипетр энтот и державу, из рук женских вырвать норовили!? Лиходеи!? И сейчас бы так же всех вас на плаху определила! Токмо о своей выгоде и думали! Монеты все порезали, подделок начеканили! Всяк в свою мошну! А я в новые перелить все повелела и Великого князя отпечатать не монете той. Народ вот копейкой прозвал. С Литвой мир заключила… со Швецией! Что-то тошно мне!!!

– Успокойся Алена, – вдруг раздался тихий мягкий голос из темного угла под божницей, где еле тлела лампадка.

Елена вздрогнула. Она точно знала, что в светелке никого кроме нее нет. Рука ее непроизвольно потянулась к острому стилету, скрытому в складках накинутого на плечи халата.

– Успокойся Алена. – повторил голос также тихо и мягко.

Из тени красного угла вышла молодая женщина, необыкновенной красоты. Ее печальные глаза смотрели на Елену, казалось, заглядывая ей в самую душу. Кого она напоминала ей? Особенно эти глаза, видевшие ее насквозь со всеми ее радостями и горестями. Елена всмотрелась в незваную гостью, пытаясь вспомнить. Где она ее видела? И вдруг как будто молния полыхнула в ее голове. Она поняла, на кого похожа незнакомка.

– Матерь Божья! Да ты ж сама Богородица! – Елена попыталась преклонить колени, поцеловать руку гостье, но ноги подкосились, словно ватные и она начала оседать на пол.

Незнакомка подхватила ее под локоть и с усилием усадила опять на лавицу у оконца.

– Ну, здравствуй Аленушка! – она поддержала ее. – Нет, я не Богородица. Я земли этой берегиня. Меня Малкой зовут. А еще Марьей кудесницей звали или Марьей искусницей. Иногда Девой Ариев. Ты сиди, сиди, не вставай. Тебе уже и не встать, пожалуй.

– Отчего так, берегиня?

– Так ведь извели тебя, Аленушка. Опоили отравным зельем. Потому и лекаря нет, и ворожейки. Не добег твой слуга. С перерезанным горлом лежит.

– Долго ль жить-то мне осталось, ведунья?

– Так не долго. Со мной поговоришь, и отлетит душа в Ирий. Я к тебе душу твою облегчить пришла. Грех с нее снять. Вижу, маешься ты.

– Маюсь, маюсь. Это не тебя ли Девой Марией там где солнце западает зовут?

– И так меня зовут. Та зови меня девонька, как тебе сладостно. Сними грех с души. Не ты своих врагов извела, то у них доля такая. То за ними Аринии пришли, за каждым своя, что он своей злостью и властолюбием выкормил. Они тоже ведь не без греха, враги-то твои были. Тоже душ загубили, не считано. Ты не о них думай. О сыне думай и делах своих, – она присела рядом взяла в свои руки ледяные ладошки Елены и стала греть своим дыханием.

– Я ли храмов не ставила? Вон Петр Новый одиннадцать храмов на Москве поднял. Ров с Кремлевского холма на Красную площадь перенес. На самом холме Собор Архангелу Михаилу поставил и колокольню Ивану Великому вознес. Склады пороховые отстроил – Аловизов двор. Даже терем энтот и то его рук дело.

– Тихо, тихо девонька. Храмы твои еще веками стоять будут. Фрязина вашего люди помнить будут долго. Здесь на Москве и в Бахчисарае, где он ханам дворец соорудил дивной красы. От них и сюда его путь пришел. Его помнить будут, а тебя забудут, на красоту эту глядючи. Таковы люди. Коротка у них память, – про себя добавила она, – За то, что церкву Рождества Богородицы, тут на Кремлевском холме поставила, отдельное тебе спасибо. От меня, от Матери Артемиды, всех богов рожаницы.

– Скажи мне берегиня, – дыхание Елены стало жестче и с каким-то клекотом, – Скажи мне,…Ты ж все видишь сквозь пелену времени…Ладно Георгий он и умом прост, да и глух и нем,…а вот Иван-то…ему доля кака?

– Георгий твой еще многих здоровых переживет. А что молчит и вокруг никого не слышит, то может и к лучшему. Чего хорошего ныне услышишь в мире этом? А вот Иван твой, – пророчица задумалась, будто окаменела, затем стряхнула оцепенение и продолжила, – Об Иване заботу оставь. Быть ему великим царем в мире этом. Не просто великим царем, а Грозным царем. Потомки помнить его долго будут и так и назовут потом – Иван Грозный, – она положила руку на ледяной лоб Елены, из груди которой уже вырывался чуть слышный хрип, – Он за тебя отомстит Аленушка.

– Не надо, – вдруг твердым голосом сказала умирающая, – Не надо мести злобной. Пусть простит всех!

– Пусть, – успокоила ее Малка, – Пусть простит, – но про себя добавила, – Но он не простит. Он кровь реками прольет. Лежи, лежи спокойно, – опять вслух сказала она. – В нем кровь медведей воинских – Мамаева кровь, да кровь братьев орденских – Острожская кровь, с кровью Ангелов перемешалась. Как в Андрюше Боголюбском, – задумчиво добавила она.

– Только доли ему как у Боголюбского не надо! Венца мученического!! – собрав силы, выдохнула Елена, – Обещай!!!

– Не будет ему доли мученической. Обещаю! – твердо ответила Дева Ариев, – Он этот венец другим несет. И поделом! – она почувствовала, как тело под ее рукой напряглось и вдруг обмякло.

– Прости… – прошелестело в ответ.

– Упокойся с миром, – она наклонилась над Еленой, поцеловала ее в холодный лоб и закрыла глаза.

Великая княгиня, регентша Великой Руси лежала спокойно, как будто уснула. На губах ее была мягкая, чуть заметная улыбка. Видно в свою последнюю минуту, услышала или привиделось ей что-то хорошее и доброе. Малка поцеловала ее еще раз в эту улыбку и, скинув с головы зеленое покрывало Артемиды, накрыла отошедшую в иной мир. По плечам ее рассыпались огненно-рыжие косы, в неверном свете горящей лампады, напоминающие медных змей шевелящихся на ее голове. Если бы кто-нибудь мог увидеть ее со стороны, то подумал бы, что Богиня мщения Ариния дает обет мести над телом того, кто ее вызвал к своему смертному ложу.

Весть о смерти Елены Васильевны облетела весь дворец мгновенно. Только Георгий продолжал играть, как ни в чем не бывало. Боги берегли его, для каких-то своих целей. Семилетний Иван, узнав о смерти матери, с громкими рыданиями метался по лестницам и палатам теремного дворца. Наконец он влетел в покой Ивана Овчины и уткнулся в колени своего лучшего друга и любимца матери. Иван гладил его по голове, пытаясь успокоить, хотя у самого на душе кошки скребли. Он прекрасно понимал, что дни его сочтены, что те, кто извел Елену, скоро дотянуться и до него с сестрой и до всех, кто был рядом с молодой княгиней. Кроме того ходили слухи, что в покоях убиенной и во дворцовых переходах мелькали рыжие косы Богинь мщения – Ариний, то ли по его душу пришедших, то ли Еленой вызванных. Но и в том и в другом случае, радости это не сулило, а сулило начало долгой и кровавой свары.

В самом Кремле уже появились люди Василия Шуйского. Василий был стар, перевалил за шестой десяток, но умом и телом был крепок. Недавно женился на двоюродной сестре Великого князя Ивана, дочери Ордынского Хана Петра и потому считал себя Великому князю ровней. Тут же ошивался и князь Иван Бельский, потом князей Белозерских, из самых старых медвежьих родов. Знал Иван Овчина не к добру все это. Знал и оказался прав. Ровно через неделю, не дав даже сороковины справить, люди Шуйского и Бельского скрутили бывшего княгинина любимца и запихнули в цареву тюрьму, где и уморили голодом. Сестру же его, мамку князя Ивана – Аграфену Челяднину сослали в Каргополь и постригли в монахини, не смотря на слезы ее питомца. Однако это были последние слезы маленького Вани, как и предсказала его матери на смертном одре весталка Артемиды. С этих слез отплакал он все свое горе и, закусив губу, стал раскачивать маятник неумолимой мести, спрятавшись за спину Боярской Думы. Только стали замечать люди, как легким облаком мелькала, как бы оберегая его от всех напастей, легкая тень женщины в зеленом боярском платье с огненными волосами, перетянутыми золотым обручем с драгоценным изумрудом необычайной красоты.

Первым сгинул Василий Шуйский, на одном из пиров получивший ковш с отравленным вином из рук слуги некоего волчьего вида с кровавым взором медовых глаз. Затем сгинул в темнице, зачахнув в одночасье, Иван Бельский. Отсекли по ошибке голову дьяку Мишурину, что руку приложил к пострижению Аграфены. И покатилася торба с высокого горба.

На месте сгоревшего Зачатьевского монастыря, что на Остожье, там, где на опушке березовой рощи у Красного пруда стояли кельи сестер, стала появляться неприметная монахиня. Вскорости она, собрав вокруг себя сестер из старой обители, и привлекши новых, заложила новую часовенку поближе к Кремлю на берегу Лебяжьего озера, как бы на островке между Москвой-рекой, озером и речкой Сивкой. Рядом с часовенкой выросло общежитие сестер монахинь и отдельный теремок, отбежавший под прикрытие листвы березовой рощи, что взбегала от озерка на склоны Ваганьского холма. Новые сестры разительно отличались от старых, статью, взглядом несмиренных глаз, а главное умением держать в руках плотницкий топор, а может так же и боевую секиру. С их помощью обитель отстраивалась быстро и надежно, получив пока негласное название Алексеевской, в память митрополита Алексия, наставника Великого князя Дмитрия Донского.

Игуменья монастыря часто стояла службу во вновь отстроенной часовенке, посвященной Богородице. Ее иконописный профиль, напоминающий лики с древних икон в свете колеблющегося пламени свечей казался окруженным сияющим нимбом. Сестры в ней души не чаяли и верили ей безоговорочно. Только дома за закрытыми дверями снимала она с головы черный монашеский платок, рассыпая по плечам свои рыжие косы, и, откинувшись на мягкие восточные подушки низкой оттоманки, попивала из драгоценного бокала тягучее красное вино, невесть каким образом попадавшее сюда. Правда, говорили, что ее четыре слуги знаются с нечистой силой. Иначе откуда у них в глазах такой отблеск смерти, и почему волосы их скорее напоминают шерсть старых матерых волков, почти неотличимую от шерсти волчьих малахаев и коротких накидок, так любимых ими. Да и вообще непонятно, отчего это такая набожная игуменья, держит в женской обители, при себе четырех здоровых мужиков. Однако все это говорилось шепотом, потому, как глядеть в глаза ее стражам, да и ей самой никто не решался, больно уж читался в их взглядах смертный приговор, и по коже пробегали ледяные мурашки вечности.

 

Глава 2

Совет

В один из тихих летних вечеров в сторону обители проскакал одинокий путник, по виду монах или отшельник. Только наблюдательный прохожий мог отметить, что держится этот монах в седле, получше любого ногайца или казака, да под черной рясой угадывалась недюжинная сила, распиравшая крутые плечи, а бычью шею скрывал клобук, надвинутый на самое лицо.

Монах направил коня к домику игуменьи, стоявшему особняком, на краю лужайки. Умело спрыгнул, не опираясь на стремя, заученным жестом придержав под рясой, то ли саблю, то меч. Взбежал на крыльцо и уверенно стукнул в дверь.

За всеми его движениями зорко следили четыре пары глаз. Однако он не высказывал беспокойства и суеты.

– Входи, входи брат. Чего ты там, у порога мнешься. В горницу входи, – раздался звонкий голос, явно принадлежавший хозяйке.

– Войду, коли зовешь. Только вот чего-то я смирения в голосе у святой игуменьи не слышу? – пробасил вошедший, скидывая капюшон.

– А я из себя смиренницу и не строю! И когда это ты меня Микулица в смирении мог упрекнуть? – повисая на шее монаха, выпалила монахиня.

Правда, теперь ее было не узнать. Куда девалась смиренная черная одежда и потупленный взор. На шее у черноризца висела и болтала ногами прекрасная девушка. В зеленом шелковом платье с прозрачными газовыми вставками, какое надевают только в гаремах великого Оттоманского султана. С перетянутой талией поясом из кожи змеи, в тонких сафьяновых черевичках и с высокой короной красно-золотых волос, она сама казалась змей принявшей человеческий облик.

– Погодь, погодь, – монах легко поднял ее в воздух и крутил на вытянутых руках, осматривая со всех сторон как драгоценную игрушку, – Ну точно Малка, – сделал вывод он и бережно поставил на центр стола, стоящего в горнице, – Погодь, погодь. Я щас дорожное сброшу и расцелую тебя в полную силу.

Он сбросил с себя дорожное платье и остался в щегольском коротком кафтане из черного бархата с серебряным поясом, на котором действительно висела кривая половецкая сабля.

– Ну, вот теперь можно, – он также бережно поднял монахиню, если теперь ее можно было так назвать, со стола и, притянув к себе, расцеловал в обе щеки.

– Можно, можно, – подтвердила она, смачно поцеловав его в губы, – Поставь на пол, медведь Залеский.

– Ну, мир этому дому, – он перекрестился на образа.

– Ишь смотри, как выучился, – поддела его хозяйка.

– Так и ты ведь в красном углу теперь иконы держишь, – отпарировал гость.

– Ладно, садись за стол. Соловья сказками не кормят, – она скинула рушник с припасенного угощения.

– А чего девок своих не позвала прислуживать? – спросил монах.

– Для нашего разговора чужие уши лишнее. Что знают двое – знает и свинья. А ты хочешь еще и третьего позвать!

– Тебе видней. Ты у нас головы – два уха. Пошто звала? Из чащоб моих сюда вызвала. Случилось что?

– Случилось, случилось. Только ты сначала хозяйку уважь. Хлеб-соль переломи. Вино со мной раздели. А потом уж честным пирком – да за свадебку.

Не успели гость и хозяйка разлить по бокалам красное тягучее вино, как неожиданно в дверь постучали. На лице Малки появилась настолько неожиданная гримаса удивления, что Микулица не смог сдержать негромкого смешка.

– А чего ты хихикаешь? Угрюмы ни одну живую, да и неживую душу не пропустят, – сердито цыкнула на него Малка, – Или Угрюмов нет, а такого быть не может, потому что, во-первых, они нежить, а во-вторых, их четверо. Или это не человек и не нежить.

– Пожалуй ты права, – согласно кивнул монах и передвинул саблю, что бы половчей было вынимать.

– Так ведь и не человек! – подтвердил входящий в дверь нежданный гость, – И не нежить! А всего-то…

– Раймон!! – разом выдохнули оба с радостью и облегчением.

– Раймон… и не один, – подтвердил входящий, – Не званный гость хуже татарина, а нас тут вообще трое. Входите братья, – повернулся он к кому-то стоящему за дверью. А Угрюмов ты не ругай. Они конечно стражи верные,…но не от нас.

– Здрава будь, хозяйка, – кланяясь ей в пояс, вошел следующий гость.

– Вот так раз! Роллан! – Входи, входи рада, честно скажу рада, – хозяйка пошла навстречу гостям.

– Хлеб да соль! – вошел еще один путник.

– Едим да свой, – в тон ему ответил Микулица, радостно обнимая вошедшего.

– Здравствуй крестница, здравствуй душа моя.

– Здравствуй дядька Гуляй, здравствуй черт франтоватый, бабьи слезы. Куда ж вас мужиков столько в девичью светелку игуменьи женского монастыря навалило? – со смехом спросила она.

– Коли чего не так – извиняй, – Гуляй, с притворным страхом, отскочил в сторону, – А сурьезно, если не в коня корм, давай сменим место-то? Вы как братья?

– Да брось ты дядька. В тесноте да не в обиде. Угощения на всех хватит. Не хватит – вравронии поднесут. А на стреме Угрюмы стоят. Их окромя вас боле провести некому. Входите. Сядайте, в ногах правды нет! – она радушно обвела рукой свою светелку, сразу ставшую маленькой девичьей комнаткой.

– Не хоромы конечно, но сойдет, – примирительно прогудел Гуляй и неожиданно схлопотал по шее от Роллана, – Ну ты потише. Тоже мне енерал тайной войны! Как влеплю промеж глаз – искры полетят!

– А ты Малку не тронь! Она нас не звала, и в шею не вытолкала. А ты все языком молотишь, как корова боталом, – отозвался Роллан.

– Ладноть вам! – осекла их Малка, – Не просто ж так вы нагрянули, да еще все вместе.

– Конечно, – не угомонялся Гуляй, – Прознали, что вы с чернокнижником разжились вином кипрским от самой Сибиллы и на запах слетелись, как упыри на кровь.

– Цыц ты! – уже не выдержал Раймон, – Хватит ерничать. Ты ведь ради красного словца не пожалеешь и отца!

– Молчу, молчу, молчу. Никак я уже всем поперек горла, – Гуляй сел на оттоманку, закинув ногу за ногу, и покрутил свой залихватский ус.

– Ну, вот мы к тебе в гости, – повернулся к Малке Раймон, – С угощением. Не побрезгуй, – он каким то волшебным жестом достал из-под широкого плаща корзину со снедью, – Чем богаты – тем и рады! – добавил, выставляя на стол бутыли со своим знаменитым вином и выкладывая виноград, апельсины и персики.

– Садитесь, садитесь, гости дорогие, – хозяйка проворно расставляла принесенное на столе, неуловимым движением добавляя невесть откуда берущиеся калачи, пироги, корчаги с медом и многое другое.

– Ты никак скатерть самобранку раздобыла, красавица наша? – Раймон тоже сел на широкую лавку у стены, приглашая Роллана рядом.

Наконец все расселись, налили по бокалу вина, выпили.

– Ну, с чем пожаловали? – спросила сидевшая во главе стола Малка.

– Разговор имеем, – как старший ответил Раймон.

– Сначала поведайте кто, где, как? Перекусим за болтовней ленивой, а потом к делу. Ночь длина, свечи да лучины есть, стол полон, стражи зорки. Ты Раймон старший – тебе и слово первое.

– Начну с себя, – он уселся поудобней и речь повел неторопливо, – Вы наверно в курсе, что братьев госпитальеров – грозу морей и ратников господних выдавили со всех островов моря Средиземного, да и на Западных землях не сильно жаловать стали. С Нового Израиля из Заморских земель они давно ушли, впрочем, как и все воинства братские. Не досуг им там прохлаждаться было, когда мятежи по всем землям заполыхали. Ну, да не о том я. Когда и с последнего своего пристанища острова Роду посвященного они свои корабли направили в сторону закатного солнца, вспомнили мы со Старцем горы, что когда-то им обещали, в случае нужды крайней, тихую гавань, убежище, от лихой непогоды. Вспомнили, как на алтарях церквей якоря рисовали, в память обещаний своих о тихой гавани. Да еще напомнил мне Старец, что и Волшебный остров свой тогда, еще в стародавние времена, когда храм на нем отстраивал, нарек я именем Мальта, потому, как имя это с древнего языка мореходов, так и переводится «тихая гавань». Укорил меня Старец, а сам подался в далекую горную страну, где, как обещал, будет нам всем готовить последнее прибежище, коли и нам придется якорь бросать.

– Значит, не просто так Старец про последний приют говорил, – задумчиво сказала Малка.

– А Старец ничего просто так не говорит. Он вперед нас дальше всех видит, – ответил ей Роллан.

– Явился я, – продолжил, как ни в чем не бывало Раймон, – Великому Магистру Ордена и указал ему путь на Мальту, куда он со своим флотом и вырулил. Вверил я его попечению замок свой, названный ими замком Святого Ангела, – он засмущался, – Это не про меня. Расположились они там. Но ведь вода и камень точит. Так что была, видать, измена и в братских рядах. Как дошел слух о кончине Великого князя на Руси, да о том, что все к рукам прибрала Семибоярщина, отодвинув Елену Орденскую, полыхнул мятеж и на Мальте. Дело аж до пушек дошло. Хотели старые медвежьи роды скрутить шею ослабшим братьям. Не понимали, что гуртом и батьку легче бить, а по одному чернь, да горожане мятежные, торговым людом подстрекаемые, всех как прутики в венике переломают. Но Великий Магистр де Иль Адам с Командором Петром Титоном мятеж задушили, зачинщиков со скалы в море потопили. Однако и у самого сердце не выдержало, и отошел он в мир иной. До сих пор в братстве чехарда. Великие Мастера меняются как перчатки. Так что нет боле Волшебного Острова, а есть орденский остров Мальта, с братьями мальтийцами, живущими на нем, – он замолчал и тяжело вздохнул.

– А ты куда? – спросил Микулица.

– Сюда, – просто ответил Раймон.

– Теперь мой черед, – отхлебнув из кубка, сказал Роллан, – Мой рассказ вам радости не добавит.

– А ты никогда радости и не добавлял, – по привычке куснул его Гуляй, но осекся.

– Служба у меня, сами знаете…не сватовская, – Роллан, как-то напрягся, что было в новинку, – Но за всем я догляд имел. Слуги мои – Вехм и Фема все кругом видели и слышали. Потому для меня не было неожиданностью, что Гроссмейстер Тевтонского Ордена, тебе хорошо известный дядя Елены Орденской Альбрехт Бранденбургский, – он повернулся к Малке, – Решил свое служение братское променять на королевский чин. Договорился с мятежниками, с теми, что Литву от Империи оторвали, что он орден упразднит. А за это ему разрешат под охраной мечей мятежников на землях этих свое карликовое государство соорудить. Вы бы видели этот цирк. Король Сигизмунд всю свою шляхту собрал в главных палатах. Альбрехт в окружении рыцарей ближнего круга, тех, что его измену поддержали, в палату вошел смиренно. Присягу Сигизмунду дали, в новую Веру перекрасились. Затем широким жестом с плащей своих кресты черные, принадлежность к Ордену посрывали и под ноги новым своим хозяевам побросали. А те уже настолько новым духом, великих гуманистов, титанов Возрождения… – он криво ухмыльнулся, и в той ухмылке полыхнуло пламя новых костров и пожаров, – …прониклись, что забыли о том, что и себя они к христианам причисляют. А потому кощунство это с точки зрения их веры. Но все прошло ладненько и Альбрехт, не смотря на свое имя чистое и душу черную, получил в лен бывшие орденские земли под именем Прусского королевства. Вот так рухнул Орден Тевтонский. Не считая тех земель, что под Ливонским Домом остались, да тех братьев, что на Германских и Русских землях осели. Нет теперича Божьих дворян, что за порядком на имперских землях догляд вели, – он замолчал, переводя дух. – В общем, остались от Ордена рожки да ножки. Семь бальяжей сохранили кое-как. В основном в Остирии да в земле Лотаря, где еще имперский дух силен…. Но теперь в ходу принцип другой: «Чья власть, того и вера»! Вот так-то!

– Говорят, что Альбрехт после этого оберег Лебедя носить стал, что бы от мщения жриц Артемиды себя защитить? – заинтересованно спросил Гуляй.

– Да хоть бы он живого лебедя с собой носил! Аринии-то в обереги не верят, а служителей своих по другим знакам узнают! Быть ему в скором времени на суде у Матери Природы, – жестко отрезала Малка.

– Не торопись Сиятельная, – старым титулом назвал ее Раймон, – Он еще не все свое предназначение выполнил. А ты брат Роллан, про себя чего ж умолчал. Ты ведь тоже в стороне не прохлаждался. Поведай.

– Да что я? С того времени, как меня в ущелье Ронсельван в засаде порубили, что-то с ногами плохо стало. Тяжело долго ходить, а я верхами не слишком привык. Мое дело незаметным быть, – он действительно как-то поблек и почти растворился в воздухе комнаты.

– Не темни, – жестко сказал Микулица, – Сами так умеем.

– Ладно, – легко смирившись, и сразу став ярким, согласился Роллан, – Решив, что надо обновить скудные знания свои, направил я стопы в Сорбонну. Если вы помните, в Париже в приоратстве братьев госпитальеров была такая школа для желающих получить знания о мире. Ныне университет известный или по-простому место обучения недорослей желающих мир постичь. Так вот у меня проснулась жажда знаний, и я пришел туда, и поступил в ученье под именем Иньиго де Лойола благородного идальго из Басконии.

– И как, много чего узнал? – опять поддел Микулица.

– Узнал главное. Что никто ничего не знает. Объять необъятное невозможно. Но всяк пытается на своем болоте квакать. Раз уж начали рвать Империю на клочки, то всяк норовил, не только свой кусок пожирнее ухватить, но и веру в нем свою установить, а посему и на людишек с зачатками знаний и бойким языком образовался спрос. Вот в Сорбонне лихо болтать и учили. Но среди щелкоперов и болтунов нашел я достойных людей, готовых к Посвящению и собрал их вкруг себя. Поведал им о пути Спасителя, и предложил идти его путем мученическим против новой скверны.

– Многих нашел? – спросил Раймон.

– Сначала немногих. Но сходили с ними в Венецию, в хранилища старые. Подняли еще от Посвященных книги оставшиеся и они, верой проникнув, пошли со мной в Рим к духовному отцу. Создали мы с ними новый Орден. Орден Иисуса – Спасителя. Будем опять пшеницу пропалывать, от плевел отделять.

– Не надоело костры-то жечь? – Малка смотрела с укором.

– У нас с тобой разговор на эту тему был. И ты знаешь у каждого из нас Доля своя. Макошь каждому из нас свою нить судьбы плетет. С Богами не спорят!

– Успокойся брат, – примирительно положил ему руку на плечо Раймон, – Твой путь – он твой, твой крест – он твой. Его у тебя забирать никто не тщиться. А ты, Сиятельная свой крест неси. И Судьей тебе права никто не давал у Посвященных быть!

– Хватит, хватит, – примирительно поднял руки над головой Гуляй, – Не для того мы все здесь собрались, что бы старые обиды ворошить. Я б тебя послушал Микулица. Али ты как медведь все это время в берлоге отсидел?

– Так почитай и отсидел, – спокойно пробасил чернокнижник, – Я все это время Врата стерег, что у озера Плещеева на Яриловой плеши. Так вы ж сами знаете, там, где капище старое было, где Синь-камень лежит. Вот там и стерег. Скит там заложил. Избу срубил. Лета моя там детишек вырастила, в мир выпустила. И сейчас там живем. Малка вот здесь Врата хранит, в граде Богородицы. У нее тут их почитай трое-четверо. На Бору – Ярилово капище, раз, – он загнул один палец, как прилежный ученик, – Здесь у Лебяжьего озера Ромова старая, Матери Лесов Артемиде священный огонь горит, два. На Коломне, там, где Теремной дворец, откуда все свадьбы княжьи идут, где деток малых княжьих мамки уму разуму учат, там меж Гусем-камнем и Девичьим еще один Портал, три. Да говорят, то ли на Воробьевых горах, то ли Ваганьках еще есть, – он загнул пальцы и на столе лежал пудовый кулак, величиной с голову ребенка, а то и поболе.

– Знаем все, братик милый, – на кулак легла легкая точеная девичья ручка, – Знаем, что ты у нас на подьем тяжел, да на ногу скор. Схоронил Врата, за то тебе низкий поклон в пояс. Ты ж дядька, насколько я слышала, – она повернулась к Гуляю, – Все время это с Раймоном на Волшебном Острове провел. Видать так устал от бабьих юбок, что и видеть их не хотел. Или все-таки не отказывал себе в этом удовольствии?

– Да нет крестница, – самодовольно подкрутил ус Гуляй, – Я конечно же все это время помогал Раймону с его делами братскими справиться, но порой выдавались свободные минутки… да еще на Кипр приходилось наведываться. Там ведь братьев госпитальеров крепостицы стояли. А ведь тебе ж самой известно, общая знакомая наша – Сибилла в тех краях власть держала. Как ты ее тогда назвала Афродита Киприда.

– Она как там?

– Она как всегда. Хорошеет, молодеет, совращает и обротает всех в свою веру. Веру любви. Но мнится мне, что скоро и она к нам нагрянет. И там у нее неуютно становится. А в султанских гаремах, наложницей, одной из сотен других, она быть не привыкла.

– Скажи дядька, ты у нас все знаешь, – в глазах Малки мелькнула, так всем хорошо знакомая хитринка, – Скажи, ты про Жанну нашу ничего не слыхал?

– Так тебе ж ее только кликнуть и она как Сивка-Бурка, встанет пред тобой, как лист перед травой! – ответил Гуляй и в голосе его слышалась давняя ревность.

– У нее своя доля, – грустно сказала Малка.

– Так ты ж ее долю не ломаешь. Захочет – прискочит. Не захочет – никто не неволит! Зови!

– Ну я не знаю…, – хозяйка обвела всех взглядом и в глазах всех читалось одобрение предложению Гуляя, – …раз все не против…

– Да зови ты! Все ее видеть хотят! – вдруг горячо поддержал Гуляя Роллан.

– Жанна! – мысленно позвала жрица, – Жанна!

– Тут я!! – вдруг раздался в ушах звонкий девичий голос, и буквально тут же послышался негромкий стук в дверь.

– Входи, – хором раздалось в ответ.

В светелку вошла великолепная дама, герцогиня, в длинном платье глубокого темно-зеленого бархата с оторочкой красным золотом. С такой же золотой сеткой на темно-рыжих волосах, сложенных в замысловатую корону и в накинутом на плечи темно-красном плаще с золотыми лилиями и львами по подолу. В руках дама держала ярко-красную розу, близняшку той, что была вышита на левой стороне лифа, точно над сердцем.

– Здравствуйте всему честному народу. Давненько нас Макошь всех вот так не собирала. Меня давненько не кликали. Уж и не знаю – к добру ли это? – дама горделиво проследовала во главу стола, и, грациозно подобрав платье, села рядом с Малкой.

– Не гневи Богов Жанна, мы ж с тобой кажен год видимся и кажен год на Ивана Купалу собираемся, – обиженно поджала губки хозяйка, в которой теперь с трудом можно было узнать смиренную мать игуменью.

– Да я не про тебя, сестричка моя дорогая, я про этих щеголей, что как солнышко ясное, лучиком блеснут и за тучку. Поминай, как звали.

– Обижаешь нас, почем зря, – теперь обиделся Микулица, – Я ж по первому твоему зову к тебе в Арлон на земли Лотарей ваших торговых, задрав штаны, скакал.

– Помню, помню, защитник мой дорогой, – улыбнулась ему Жанна, – Тебя и я, и богомазы мои помнят. Это ж с твоей руки легкой и головы светлой они краски, на масле замешанные, придумали, и рисовать ими лики начали.

– Ну, хоть это помнишь, – удовлетворенно хмыкнул чернокнижник.

– Всех, всех помню, – опередила возражения вновь пришедшая, – Всем благодарствую и люблю. Рада, что пригласили. Узнать бы зачем. Коли вина выпить и пирогов Малкиных отпробывать, так хошь кажный день. А коли, что не так… то говорите, я готова.

– Ладно, птахи лесные, чирикать просто так, – Раймон отодвинул кубок, – Хоть и радостно мне на вас смотреть, а на вас девоньки так и сладостно. Смотрел бы, не пересмотрел. Но делу время – потехе час. Мы ж с братьями не просто так в края эти северные нагрянули. Большое дело у нас к тебе Малка и к тебе Микулица. Большое дело для всей земли обетованной. Но токмо корень его здесь. Тебя рады мы всегда видеть, Жанна воспитанница наша. Принцесса. Но это дело не твое, – увидел, как поджала губы Жанна, и закончил, – Хотя и без тебя это дело – не дело.

– Не темни Мастер, говори толком, – вскинула голову Жанна, и сразу проступила в ней Орлеанская Дева.

– Чего темнить-то. Когда-то, еще в давние времена, говорила Малка на сонме Совершенных, что ест ржа имперскую землю, и что если хотим сохранить хоть что-то живое, надо рвать ее на куски и по кускам от тлена этого сохранять. Порвали. Почитай теперь один кусок ржой не побитый и остался.

– Ну, это ты хватил, через край, – остановил его, зло боднув головой, Роллан, – Не один кусок остался, а большой кусок совсем загнил, а к другим гниль подбирается, а где и изнутри ржа пошла, как огонь под торфяным болотом. Пламя не видать, а ноги жжет. Чуть дунет ветерок, так и заполыхает все изнутри и провалится в это пламя, как в гиену огненную все, что сверху живым казалось. Ладно, брат дальше говори.

– Потому мы и здесь, – невозмутимо продолжил Раймон, – Все те, кто земли помогал в один кулак собирать, все те, кто их предлагал по частям спасать. Теперь другое делать надо. Может, кто из вас чего предложит? По моему разумению надо как ящерка, зажатый хвост отбрасывать и уходить.

– Это ж токмо у ящерки хвост отрастает, а у зверя, что лапу отгрызает, когда из самолова уходит, лапа так в капкане и остается, – неожиданно сурово сказал Гуляй, – Хотя твоя правда. Пусть и без лапы, но на воле. Что еще кто скажет?

– Совсем плохо, что ли все? – просительно выдавила Жанна.

– Совсем, – коротко отрезал Роллан, только что пытавшийся возразить на эту тему Раймону.

– Надоть всех собирать или всех известить, – задумчиво сказала Малка, – Гуртом и батьку легче бить. Всем Посвященным, братьям всем и Стражам надо сбор делать. На Большом Соборе решать.

– Всем обо всем знать нельзя. Как там брат Матфей говорил? Напомнить? Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Сколь измены вокруг? Не ты ли Малка про свинью поминала, что знает все? – усмехнулся Роллан.

– Я тебе брат тоже словами Мастера отвечу. Великого Мастера самого Луки. Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет. – вскинулась Малка.

– Оба вы правы, – примирительно поднял руку Раймон, – Большой Собор собирать будем. Но не сразу… и не сейчас. Собирать будем Совершенных и Посвященных, да пожалуй, из Стражей кого позовем. Братьям простым не след всего знать. Не гоже им веру колебать. Соберемся тогда, когда ясно будет, куда клубочек жизненный покатился, после того как мы его с руки отпустим. А нам с вами его спрясть из нитей Макоши надоть, да с руки на землю опустить. Давайте решать!

До утра горел огонь в оконце светлицы в доме игуменьи Алексеевского монастыря, что рядом с Боровицким холмом.

А наутро отъехал от рощицы одинокий всадник в надвинутом на самое лицо капюшоне длинного дорожного плаща и направил своего коня в сторону северной Руси, в сторону Плещеева озера, на владимирскую дорогу.

Провожали его взгляды суровых стражей обители. Только в этот раз в глубине их звериных глаз теплился добрый огонек. Да еще не укрылось от их волчьего взора, как незаметно для людского глаза разлетелись в разные стороны от резного теремка незваные хозяйкины гости, но не их это дело, решили недреманные стражи, почесав свои крутые затылки под волчьими малахаями.

А гости направили свои стопы на три конца света, на три стороны. И в этот раз стал сердцевиной трилистника, сердцем нового цветка, новой дороги неприметный скит на берегу Лебяжьего озера у стен Дома Богородицы, в лесной стране.

 

Глава 3

Туманный Альбион

На земле Лотаря, что узкой полосой протянулась от Варяжского моря через снежные пики Альпийских гор, где укрылись голубые чаши озер, вокруг которых расположились кантоны лучших воинов подлунного мира, мимо небесной красоты темно-синей глубины озера Лугано, к самой Тоскане сердцу Этрурии. Так вот, там, на землях Лотарингии, на берегу реки Альзет, выдолбленная из камня, именно выдолбленная из целой скалы, а не построенная из камня, гордо возвышалась крепость Люксембург, известная всем как Северный Гибралтар. Неприступная и недоступная ни для какого врага, прикрывающая собой само сердце Лотарингии, доступ к перевалам и ущельям заснеженных Арденн, доступ к замку Арлан. В этом замке, как шепотом говорили местные крестьяне и воины лотарингских герцогов, давно переименованные из казаков в гезы, жила сама Принцесса эльфов, или Фея гор, или бессмертная Орлеанская Дева, когда-то спасшая королевство Галлов от нашествия северных народов. Много разных сказок рождалось и жило на зеленых лугах арденнских пастбищ. Много разных песен пелось у очагов пастухов и бивачных костров стражников. Много красивых баллад рассказывалось под звуки лютни на придворных балах заезжими менестрелями, трубадурами, миннезингерами и вагантами. Но правды не знал ни кто.

Там в замке Арлан, рядом с которым вырос городок Арлан, расположилось приорство, давно канувшего в лету, или сделавшего так, что бы о нем забыли, ордена Братства всадников Богоматери Сиона. В главной башне этого замка с незапамятных пор располагался главный приор Лотарингии, а может и всей северной Европы, называемый Навигатор и относящийся к высшим Посвященным этого мира. Он хранил не только казну ордена в этой провинции, но и многие из его тайн. Одной из этих тайн была тайна прекрасной девушки живущей в этом замке. Когда-то ее называли Жанной де Армуаз и говорили, что она спасшаяся от пламени костра в Руане Орлеанская Дева. Но тех, кто помнил Жанну де Арт уже давно не было в живых, поэтому этого, так же как и названия ордена, и то, что здесь живет Великий Навигатор, уже не знал никто. Обитатели замка, как и жители городка, сначала удивлялись, что их госпожа не вянет лицом и не испытывает тяжелого бремени лет, но потом привыкли. Сначала многие гадали – ангел она или продала душу дьяволу, но, часто видя ее в соборе Богоматери, как-то сжились с мыслью, что живет вместе с ними святая, которой Богородица даровала вечную жизнь. Она стала таким же привычным атрибутом их замка, как петух на шпиле ратуши, или величественная статуя Девы Марии на центральной площади перед герцогским дворцом. Она, бывало, пропадала из замка, но не надолго и всегда возвращалась, проезжая по подъемному мосту и громка цокая подковами своего красно-рыжего жеребца по булыжникам улиц. На попоне ее коня была вышита алая роза, а к седлу была всегда приторочена легкая секира. В этот раз герцогиня выехала из замка с первыми лучами солнца и на опушке леса отпустила своего пажа и оруженосцев, направив резвого коня по дороге в сторону заснеженных Альп. Больше в Арлоне ее не видели никогда.

Жанна, а это была Жанна, гнала коня к перевалам, ведущим в центр Альп. Ей были не нужны ни Берн, ни Женева, даже не Лугано. Ей было нужно встретить Стражей, и упросить их дать ей свиту, потому что для ее дела ей нужна была свита, надежная свита – из своих, а этой свитой могли быть только Стражи.

Через месяц к замку Калзин, где в горе и унынии после смерти своей младшей жены Мадлен, которая умерла год назад, пребывал король Шотландии Яков, подъехала процессия знатных господ. Судя по цветам развивающихся стягов, щитам оруженосцев и гербам рыцарей гости были из Лотарингии. Король приказал принять гостей в тронном зале.

Герольд провозгласил:

– Мария Лотарингская, герцогиня де Гиз, вдова Людовика Орлеанского, Мария Орлеанская, герцогиня де Лонгвиль, принцесса французская со свитой!

Подтекст ее титула сквозил в каждом слове. Здесь была ссылка и на ее место проживания, и на принадлежность ее к казакам, то есть к ордынской знати, и на ее участие в истории с Орлеанской Девой и, наконец, на ее вечную жизнь. Но герольд произнес это бесстрастно и высокопарно, как и положено члену братства герольдов, особенно если он поднялся на верхние ступени лестницы познания. А, судя по возрасту и платью королевского герольда, он относился именно к таким.

В зал вошла, вплыла обворожительная фея в восхитительном платье с приколотой алой розой. Король отметил этот знак дома Ланкастеров, в свое время более дружественных Шотландии, чем Йорки и чем правящие сейчас Тюдоры. Шлейф дамы несли два юных пажа, своей красотой напоминающие нимф или наяд. В свите гостьи выделялись трое рыцарей благородной наружности, судя по цветам их костюмов, принадлежащих тоже к дому Гизов или к знатным лотарингским родам. Сопровождали их оруженосцы или скорее дружинники в одежде легендарных лесных стрелков – зеленых кафтанах. Король задумчиво посмотрел в их сторону. Какой-то древностью легенд и песен старых кельтских бардов пахнуло от всей процессии. Ему почудились тени древних друидов, мелькавшие среди пришедших. Кажется сама королева Гинерва с рыцарями Круглого стола и оруженосцами короля Артура, в сопровождении лучников Артемиды пришла к нему в гости. Он встал и пошел навстречу прекрасной герцогине.

Жанна никак не могла избавиться от мысли, что все это уже было, было. Этот двор и этот прием. Эти шотландские вересковые пустоши и этот вересковый мед на старых дубовых столах. Все это было в ее немереной жизни и было не раз, будто она белка, которая бежит в своем колесе, а колесо остается на месте. Она задыхается, рвется вперед, но это бег по кругу. Конечно же, вспомнила она, это тогда еще маленькой глупенькой Ивонной вместе с царственной Марией-Малкой приезжала она сюда обучать английских лучников пред долгой войной, названной потом Столетней. Это на этих вересковых пустошах ждала она потом Малку, которая рвалась на встречу с ней, но попала в волшебный Аваллон, и ей пришлось идти за ней туда. Она вспомнила, что встретила там этого милого поэта Лермонта, баллады которого поют и сейчас, и она была точно уверенна, споют и сегодня вечером за праздничным столом, накрытым в честь ее прибытия. Годы летят по кругу, и мы летим вместе с ними. Права была Сибилла, прав был Великий Мастер Жак де Моле, когда говорили, что жить вечно – это испытывать вечную муку повторения. Она стряхнула с себя воспоминания и, превратившись в само обольщение, чему ее когда-то учила Сибилла в своей школе любви богини Афродиты, пошла навстречу скорбящему королю.

Свадьба была шикарной подстать жениху и невесте. Жанна, взявшая для своей новой миссии имя Марии, мало подходила на роль младшей жены. За ней тянулся шлейф слухов и сплетен, не уступавший длине шлейфа ее платья. Говорили, что она свела в могилу мужа, от которого имела двух сыновей. Правда, ни ее мужа, ни сыновей никто никогда не видел. Говорили, что в доме Гизов она наравне со своим братом бешеным Франсуа, а то и выше. Говорили, что она отказала в браке самому королю Англии Генриху, который готов был бросить ради нее Анну Болейн. Говорили, что сестра Генриха, которая славилась своим крутым нравом, и которую звали тоже Мария, считала ее за ровню не только по годам, но и по характеру, а то и выше, добавляли многие. Много чего говорили про новую жену короля. Но вот что было точно, что имя ее было эхом старых верований, и что друиды в священной роще около Эдинбурга преклонили перед ней колени. Но самое главное, она сразу определила, что в королевском курятнике, больше не будет старших и младших, любимых и нелюбимых жен, а будет одна жена – и это она. Она разогнала всех шесть оставшихся на женской половине конкуренток, нахально им заявив, что может король Яков и любит имя Елизавета, но она с трудом разбирается кто из них кто. Добавила, что ей не досуг выбирать какая из четырех Елизавет короля в данный момент любимая жена, и вообще что она знает только одну Елизавету и это не они, это дочь Анны Болейн и короля Англии Генриха. Заявив им все это, она разогнала их по замкам воспитывать своих детей и детей короля Якова, намекнув им, что если будут путаться под ногами, применения яда и кинжала ей прекрасно знакомо, учитывая, что в жилах ее течет ордынская кровь. Весь королевский гарем испытывать судьбу не решился, зная «добрую» репутацию новой королевы, и спустя год на троне Шотландии рядом с королем было занято только одно место, и место это по праву принадлежало Марии де Гиз.

Пристрастие к старым ордынским законам, к медвежьим обрядам и старым культам, здесь за Андриановым валом всегда было велико, но при Якове вошло в противоречие с новой Верой. Королевский гарем был только одной из них. Постоянные охоты, турниры и пиры забавляли короля. Он любил мотаться по своему королевству неузнанным, как водилось раньше и пелось в старых балладах. Приступы черной меланхолии сменялись у него взрывами необузданного веселья и ураганами энергии, бившей через край. Казалось, его можно было увлечь в любую авантюру, только помани. Однако, когда Генрих английский разогнал братские общины и снес стены у обителей, шотландский властелин отказался следовать его примеру. А на замечание, что ему потомку старых имперских родов негоже гнуть выю перед орденской братией, и что он позорит имя любимцев Артемиды, взбешенный Яков двинул свои дружины на Солвей Мосс. К несчастью Макошь уже соткала нить его судьбы и, даже не дождавшись сражения, он отошел в Ирий от горячей крови ударившей ему в голову. Злые языки утверждали, что и тут не обошлось без его новой женушки, но очень быстро притихли, после того как многих из злопыхателей нашла скорая и неожиданная смерть.

У смертного ложа венценосца стояла его жена Мария с новорожденной дочкой на руках, хотя никто не видел королеву на сносях и вряд ли бы нашли лекаря принимавшего роды. Новые сплетни умерли не родясь, слишком свежи были в памяти судьбы предыдущих трепачей.

Мария села на трон регентши королевы Шотландии крепко и стала воспитывать дочь одна, дав ей имя Мария. Королева Мария Стюарт имела надежную опору в своей матери, ее рыцарях и ее стрелках.

Мало кто знал, что с самой свадьбы король Яков переступая порог спальни своей жены, встречал там двух ее пажей, при более близком взгляде на них, оказавшихся премиленькими Жрицами Забвения, прошедшими школу у той же самой Афродиты Киприды и не дававших ему скучать все ночи. Они ублажали неистового короля так, как не мог сделать до этого не один его гарем со всеми его семью женами и десятками наложниц. Может это они и свели его в могилу в последнюю ночь пред боем. Может быть. Сама же Мария Лотарингская пропадала днем и ночью в священных рощах у костров друидов. Именно там нашла она Просветленную, которую должна была вырастить, как когда-то вырастила ее Малка и привести в сонм Совершенных. Именно поэтому окружали ее Стражи, пришедшие с ней на вересковые пустоши туманного Альбиона.

Для нее не было секретом, то, что произойдет с ее воспитанницей. На острове у Сибиллы она изучала не только и не столько искусство любви и обольщения, сколько искусство прорицания. Недаром когда-то великий Мастер Данте назвал ее Кассандрой и преклонил перед ней колено. Для Марии де Гиз не было труда в том, что бы отдернуть занавес времени и заглянуть вперед через дни и годы. Она знала свое предназначение, так же как и Марии Стюарт. Сменить династию в чопорной Англии, объединив земли эти в единое королевство, которое попробует удержать распад империи, собрав часть ее под свои знамена. А пока она воспитывала новую жрицу Артемиды, новую весталку, вкладывая в нее свои знания и свою любовь. Мария росла и хорошела как свежая роза. Мать, а все считали герцогиню ее матерью, отправила ее во Францию на воспитание при французском дворе, где не заметить ее было просто невозможно. Там и увидит потом прекрасную шотландскую принцессу будущий король Франции Франциск. Две Марии – она и Мария Кровавая, подготовят ей два трона Шотландии и Англии, а муж Франциск и третий – трон Франции. Они выполнят свое предназначение. Они сдержат наступление мятежа и этой новой веры, так и названной протестантской, потому как была верой протеста против старых законов и обычаев ордынских родов. Веры воспитанной и взращенной в городских кварталах и на торговых площадях, веры сурожан, купцов и ремесленников. Веры цехов, гильдий и лиг. Веры жидов. Жидовской ереси, как называли ее братья ордена Иисуса, братья иезуиты во главе с неистовым Ролланом, более теперь известным как Игнатий Лойола генерал страшного ордена. Но наступление этой веры, скорее безверия, было страшным и необратимым. Она захватывала умы и города, страны и народы. Ее неумолимая поступь напоминала Жанне-Марии поступь Великого Мора и Черной Смерти. Она давно уже поняла, что вышла эта вера из тех же страшных пещер Мараны, что и эти первые ее дети. Это было порождение Нави, и из Нави она шла сюда.

Судьба ее воспитанницы была для пророчицы как на ладони. Смерть Франциска, возвращение ее на родину в Шотландию, рождение сына Якова, ради которого все и замышлялось, восстание баронов и горожан, считавших себя поборниками новой веры – все это было ей известно. Она отдергивала туман времени как газовую занавеску и знала, все, что предстоит взвалить на свои хрупкие плечи ее нежной и юной жрице. Какими-то урывками мелькали перед глазами ведуньи картины будущего. Злой рок сопровождал повсюду прекрасную Марию Стюарт. Гордо взошел на эшафот внук Баярда – Рыцаря без страха и упрека, только за то, что осмелился проникнуть в ее спальню и подарить ей горячий поцелуй. Его последними словами были слова обращенные к ней. «Прощай прекраснейшая и жесточайшая из всех королев мира!». Позорно бежал с поля боя во главе многочисленного войска из толстых торговцев и исхудавших ремесленников ее двоюродный брат Меррей, когда она сама взяла меч и встала во главе крошечного отряда из своих рыцарей и стрелков матери Жанны-Марии. Кинжал убийцы нашел сердце маленького горбуна Риччио, который искал ее ласк и давал ей утешение в длинные тягостные ночи ожидания полные скуки. Дыханье оспы коснулось отца ее сына красавца Дарилея и обезобразило его навсегда. А когда он заперся в отдельном доме со своим пажом, новый претендент на ласки королевы вознес его к небесам при помощи бочек с порохом. Затем этот сумасшедший, опьяненный красотой ее тела, ворвался в спальню, чтобы взять это тело силой, но этому помешали восставшие толпы. Королева Шотландии переоделась в мужское платье, но в толпе узнали ее, и повезли в темницу, кидая в нее грязью и камнями. Жанна вспомнила слова, когда-то сказанные ей Малкой.

– Запомни Принцесса, те, кто сейчас восхищенно целуют пыль, там, где ступают наши ноги, могут реветь от злобы, кидая в нас грязью и желая всей толпой надругаться нам нами. Таковы люди! – Жанна прикрыла глаза, но виденья о Марии Стюарт не исчезали.

Пятнадцатилетний юноша, чистый душой и помыслами влюбился в нее и помог ей бежать. Она наградила его тем, что у нее осталось. Собой. Ее тело желали и брали. Она прошла через столько рук и постелей. Она с блеском использовала свои знания жрицы Артемиды и отдала их всем, кто этого желал. А затем заточение в замке и суд. Она не увидит, как ее сын взойдет на трон Англии и Шотландии, объединив их под единым гербом, основав новую династию будущей Британской Империи. Она не увидит этого триумфа, потому что раньше этого взойдет на помост палача в замке Фотерингей. Напрасно Жанна-Мария будет просить Совершенных даровать ей бессмертие как многим другим. Они уступят ее просьбам и отправят Марию Стюарт в Вальхаллу к великим героям, но не дадут ей вечной жизни как лучшим жрицам Артемиды, потому, что берегиня имеющая детей не имеет право жить вечно. А потом она слишком многое отдала мужчинам без любви, а этого Мать-Артемида не прощала. Она выполнила свое предназначение, свою долю.

Все это Жанна видела в тумане времени и все это знала, но что она могла сделать, только тихо всплакнуть над долей своей маленькой Марии и пожелать ей терпения и покорности.

С Богами не спорят!

Ее сын Яков стал основателем новой династии правителей объединенной Англии – династии Стюартов. В память о матери и бабке он всегда носил зеленую одежду, как жрицы и стрелки Артемиды, которые окружали его с детства. Охотничий рог, который всегда висел у него на боку, подарила ему Жанна и наставляла его, что если когда-то ему будет очень трудно, он должен дунуть в него и на помощь ему придет она и Стражи. Он был хитер, жаден и труслив и так и не воспользовался этим рогом. Но молва об этом хранила его от врагов. Никто в том мире не хотел встречаться со Стражами, даже если это была легенда. Не буди лихо – пока тихо! Яков сделал то, что и должен был сделать, он превратил Англию и Шотландию в убежище для ордынских родов до поры до времени, а для большего он был и не нужен.

Мария де Гиз пропала со своей свитой так же неожиданно, как и появилась ровно в тот день, когда ее дочь или воспитанница вышла замуж за Франциска и стала королевой Франции. Говорили, что она испугалась восставших баронов, но в это мало кто верил. Стрелки Артемиды не боялись даже богов. Говорили, что она возвратилась в землю Лотаря в свой замок Арлон, но и там больше никогда не видели свою бывшую госпожу. Многие утверждали, что она заболела странной болезнью и умерла вместе со всеми ее людьми. Но доподлинно этого не знал никто. Тем временем Жанна распрощалась со своими помощниками, расцеловав всех Стражей, что помогли ей в ее нелегком деле, и отпустила их в свою маленькую страну, спрятавшуюся за пиками заснеженных гор. Втроем она и два ее верных пажа, вернее две ее вравронии направили своих коней к ближайшим вратам, что бы перейти в суровые леса заснеженной Руси. Испытывать судьбу, пробираясь через мятежные земли, поднявшихся на дыбы уделов и королевств, даже три таких воительницы-амазонки коими были Жанна и сестры, не стали. И правильно сделали, много было охочих людей на поживу, много было похотливых рук на девичьи тела и много было темного люда на ведьмино отродье, место которому на костре или в омуте с камнем на шее. Поэтому, отыскав старое капище в предгорьях рядом с Берном, все три подруги нашли Врата и вскорости их кони уже взбивали рыхлый снег на дороге от Яриловой плеши к монастырю сестер Мариинской обители, где они знали, их ждал теплый очаг и обильный стол.

 

Глава 4

Пока еще вороненок

С того самого дня, как побывали на берегу Лебяжьего пруда незваные гости, сестры обители Алексеевской почти престали видеть свою игуменью. Редко когда мать настоятельница поздними вечерами молилась в одиночестве в церкви Пресвятой Богородицы. Зверских своих служек отправила она к малолетнему князю Ивану, и теперь берегли они его особу, получив звание высокородное – псарей государевых. Хотя какие они псы. Волки и есть волки хоть и в обличии людском. Взгляд-то глаз звериных, смертью наполненных, цвета медового с отблесками крови да пожаров огненных никаким званием не скроешь. Так и стояли теперь за спиной маленького князя четыре волка, правда волчьи свои шкуры прикрыли одеждами боярскими расписными, да вместо волчьих малахаев надели папахи высокие. Только не скрывало это не от кого, что перед ними матерые звери готовые любого порвать по велению хозяина.

Сама же настоятельница увеличила двор обители, новых сестер призвала под крыло свое. Сестры все как на подбор были рослые, кровь с молоком, красавицы писанные. Дрова кололи, только щепа летела от удара топором, разваливающего любые сучковатые поленья с первого раза. А уж как они в седле держались, любой дружинник княжеский позавидовал бы. Но ходили тихо, потупив взгляд в землю и оставив в черном своем одеянии, мешком висевшем на них, только щель для глаз, да и те занавесили длинными густыми ресницами. Если же удавалось, кому поймать взгляд смиренных сестер, долго еще бегали мурашки у него по спине не понятно от чего, то ли от прямоты взгляда немигающих зрачков, то ли от стали оружейной спрятанной в их глубине. Странные были новые сестры в обители подле Боровицкого холма.

Сама игуменья на людях почти не появлялась. Плотнее повязала платок черный, оставив, как и сестры ее новые, одни глаза.

Княжич рос сиротой в окружении бояр, которые, может быть, и удавили бы его давно, или отравили как мать, но страшные псари близко к мальчику никого не подпускали, а в окружении сиротинушки появилась девка. То ли мамка, то ли нянька, то ли ворожейка. Берегиня одним словом Она его обихаживала, нянькала, тетенькала, все, что к нему в рот, токмо через ее руки. Пробовали зелья в мясо подсыпать, так непонятно каким образом то мясо сам отравитель и съел. Пробовали в квас отраву подмешать, так тот квас поднесли самим погубителям. На том и утихла мысль маленького князя извести. Мамка его, кажись, повсюду с ним была, хотя какая она мамка? За такой мамкой хвост из мужиков должен был волочиться длиннее, чем крестный ход на праздники. Всем хороша: приветлива, молода, да сама краше не бывает. Но что-то отпугивало в ней, и молодые парни обходили ее стороной, как заразу какую.

Еще за спиной князя малолетнего, появилась как бы тень, какая. Вроде нет ее, а вроде есть. Волхвов позвали, чародеев старых. Они растолковали, что это абы, как и не тень, а так помрак, но видна в нем фигура Богини Мщения – Аринии, с волосами как змеи медные и в стальных бронях одетой. Волхвы да ведуны от того помрака сходили с ума через день-два. Один Васька Блаженный увидел помрак, сощурил глаз, понял все и сказал, мол, ждите все, кто на князя зло держит, и мать его извел, скоро умоетесь слезами кровавыми, растет, мол, Грозный царь. Сказал и онемел, потому, как узнал ту, кто за князем легкой тенью стояла.

Вот так и рос маленький князь, пока не настала пора ему мечом опоясаться и норов свой показать.

Первый раз, после того как прошел маленький князь обряд посвящения и стал из маленького князя Великим князем земли Русской, не по званию им еще в три годика полученному, а по праву возраста и знания. Первый раз, после того, как он сын вдовы, стал сыном заповеди, как называли тех, кто получил откровение на обряде перехода из сонма отроков, оруженосцев, валетов малых в сонм мужей, воинов, правителей, помазанников. Первый раз, после того как дал заповедь служить законам и обычаям ему от отцов и дедов завещанным, назначил Великий князь Думу Боярскую. Приказал, теперь приказал, а не попросил, быть на ней всем в его дворце в Коломенском. А перед думой созвал он весь двор свой. Всех кто при дворе ему службу служил.

Всех – это значит всю дружину княжескую. Старейшую дружину и молодшую. Молодшая дружина или жильцы была Иваном более любима, гонору в ней было по менее. Она в основном простыми делами промышляла: охрану дворца несла, по мелочи всякой, куда чего сбегать, тело государя да приближенных его хранить. Вои, одним словом. Было их без малого сотен двадцать по разным теремам и дворам разбросано, но собрать труда не составляло. Старейшая дружина же была из родовых семей, из боярства знатного – высшие чины двора. Почитай из них вся Боярская Дума и состояла. Тут не важно кто ты. Дьяк думный, али боярин знатный, коли в Думе то уже в старейшей дружине место тебе. Вот и держала та дружина все в руках своих. Ну, может чуть, еще стольники да большие бояре, что и в думу не ходили, но и думе не кланялись. Не по чину. Потому и собирал Иван невесть по чьему наущению весь двор, обе дружины разом, чтоб боярская власть видела, что не они при дворе большинство.

Хоть и велик был двор у Великого князя земли Русской, но все же роды в нем были все те же, что ранее пределы Ойкумены раздвигали. От медвежьих родов, от воинских ордынцев при дворе были: Бяконты да Поливановы, Радши да Татищевы, Заболоцкие да Беклемишевы. Только Пушкины были не из старых ордынцев, ну да за ними огненный бой стоял и секреты, говорят самой Богородицей им переданные. От Ангельских – княжата: Ярославские, Оболенские, Белозерские, Стародубские, Ростовские и Мещерские. Да чуток от братских дружин: Глинские да Бельские.

Сидел Иван Васильевич в своих палатах, обряжался в великокняжеские одежды, перед тем как двору показаться, а в ухо ему тихо нашептывала его молодая мамка, самая приближенная, все, что она о его боярах и дворянах знала, и откуда только что брала, такое и не помнил и не знал ужо никто.

– Беклемишев род от Берсень-Беклимиша, что в татары в Орду от князей Ширинских послан был. Он там в самых отчаянных сотнях личной охраны ханов отличился, отсюда и прозвище его. Давно из Орды вернулся еще в Переяславский удел. Здесь кром ставить помогал на Москве, отсюда и Беклемишева стрельница в Кроме. Слушай, слушай и на ус мотай. Врагов и друзей по родам знать надо. У них порода по родам, – продолжила шепотом далее, – Поливанов род от ордынских богатырей Кочевов. Их в Орде пехлеванами кличут. Предок их богатырь Палван еще после Куликовой битвы к Дмитрию Донскому на службу определился и даже имя сменил на Андифера. Татищевы все жизнь при ханах. Тати, они и есть тати. Бог им судья, – она вздохнула, будто вспомнив что-то свое. Опять задышала в ухо, – Радша и Бутурлиных род – одного поля ягоды. Оба рода начало свое ведут от Муссы, что из Орды вернулся. С его слов он там имел прозвище то ли Ратибор, то ли Ратмир, герой, короче говоря, но кроме него этого никто не знал, и прозвали его бутурля, те есть пустомеля, за байки его. От него два рода эти и пошли.

– А Заболоцкие? – тихо спросил Иван.

– Заболоцкие старых медвежьих родов еще с Плещеева озера корень свой ведут. Оттуда же Челяднины, что от легендарного Семки Малика, героя битвы Куликовой и Бяконты потомки митрополита Алексия. Ну и Пушкины от пронских пушкарей – морхиней. Вот, пожалуй, и все столбовые.

– А остальные? – опять прошелестел князь.

– Остальные так, нового роду-племени. За ними самый глаз. Старых законов не помнят, новых не чтят. Рвутся к власти и славе. От них самая опаска. Все понял-то?

– Все, спасибо Малка, – Иван кивнул, – Что делать-то?

– Сердце подскажет. Ничего не бойся. Угрюмы мои с тобой. Я за спиной у тебя, меня окромя тебя не видит никто, но на то я и берегиня твоя. Ступай государь. Сегодня твой первый выход. Не ударь в грязь лицом и помни слова мои, делай то, что сердце подскажет, – она как-то отступила назад и пропала, как умела делать только она. За добрый десяток лет Иван к этому привык, как и к тому, что она вечно молода и поразительно красива, и потому не удивился. Он знал, что она послана ему старыми Залескими волхвами, беречь его от любой напасти.

После смотра двора, Иван направился в большие теремные палаты, где сегодня заседала Боярская Дума. Он сильно продрог на морозе, который был дюже силен, даже для конца декабря. Вошел в жарко натопленную залу сбросил соболью шубу на руки псарей. Сел в конце зала на высокий помост. Псари встали подле. Дождался, пока бояре рассядутся по лавкам вдоль стен, как всегда шумно и неторопливо. Подождал, тяжелым взглядом обводя их ряд и вспоминая то, что шептала ему в ухо мамка. Остановил взор на Андрее Шуйском выскочке и властолюбце, погрязшем в корыстных делах и казнокрадстве. Вспомнил, как тот сослал в Кострому его любимца Воронца, как тогда он его не просил и митрополита к нему посылал, нет, все равно сослал. Неожиданно как будто что-то ударило его прямо в самое сердце. Он встал, царственным жестом простер руку, указывая перстом в сторону Шуйского.

– Беззакония творишь! – твердым и властным голосом спокойно сказал он, – Вины твои перечислять дня белого мало будет! Мразь! Взять его и порвать!!!

Стоящие вкруг трона псари рванулись, как пущенные из лука стрелы. Боярин не успел и слова молвить, как ощутил стальную хватку их рук. Легко вздернули его со скамьи, легко выволокли в сени и порвали в клочья. Волки, они и есть волки. Вернулись в палаты, вытирая кровь с рук полами парадных одеж.

Государь лицом не дрогнул, не смотря на ужас на лицах всех думских бояр, и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Федьку Скопина, Фомку Головина и остальных его подельщиков, – он перекрестился, – Упокой его душу Господи, сослать, как оне ссылали, и что б я о них ни слухом, ни духом. Остальным иметь впредь страх и послушание, – Повернулся и вышел вон, сопровождаемый своими кровожадными псарями.

С тех пор бояре действительно стали иметь страх и послушание, а к четырем жутким псарям прибавилось еще с десяток из молодшей дружины, может не таких матерых и не таких злобных, но таких же верных. Федьку Воронца из ссылки привезли с почетом.

Спустя три года, возмужавший Иоанн Васильевич, теперь не прощавший ничего и никому, любимца своего отправил на плаху, даже глазом не моргнув. Отправил без дела. По дороге в любимый дворцовый терем в Коломенском встретились Великому князю пищальники из новгородских ополченцев и пали бить челом. Государь челобитную не принял. А ближним княжатам приказал торговых людишек гнать в шею и поворотил к терему. Княжата видать от спеси своей с пищальниками сцепились и человек с десяток порубали. На что те, к огненному бою привычные, порхнули по княжатам и тоже человек с пяток положили. Все бы ничего, но, во-первых, государю дорогу загородили, а во-вторых, не порядок. При Иване крутился новый дьяк Васька Захарьев, ему он и поручил «Слово и Дело». Дьяк показал на Воронца, как на человека жидами купленного и пищальников к Коломенскому приведшего якобы для бунта. Раздумывать юный правитель не любил и башку зачинщику снес.

Угрюмы все донесли хозяйке. Вечером в теремок у Лебяжьего озера проскользнула серая тень.

– Входи, входи, ведьмино отродье, – со смешком сказала Малка, услышав за дверью шорох, – Входи, здесь все ведьмы да ведьмаки.

– Здрав будь, матушка, – вошедший действительно был как тень. Весь в сером и какой-то незаметный.

– Чего принес на хвосте, болезный, докладай, – смиренно спросила игуменья.

– От чего плясать?

– От печки, от печки пляши. Торопиться некуда. Поспешишь – людей насмешишь. Так что садись и потихонечку, полегонечку, с расстановочкой, все, что вы всей братией своей серой нарыли, накопали. Все что из горла в подвалах своих пыточных вырвали, из жил вытянули, из косточек дробленных вытрясли. Говори, не суетись, не торопись, – она потупила глаза и приготовилась слушать.

– Эта без дыбы все выдавит, – про себя подумал гость, успев поймать взгляд бездонных как северные озера глаз, со скрытой в их глубине льдинкой. Вслух же сказал, – От печки, так от печки.

– Что-то ты медленно запрягаешь?

– Зато быстро поскачу. Слушай. Ты наверно, да я думаю наверняка, слышала, что был такой Захарий Скара, который любил называть себя высокопарно Схарий, некий торговый человек из Жидовской слободы, что в городе Киеве, – он слегка затянул пазу.

– Ведомо, – подтвердила хозяйка, – Захарий…Хазарий…вернулся, значит…, – Тихо про себя прошептала она.

– Значит, ведомо, – утвердительно кивнул он, – Наверняка знаешь, ты, что имел он дружбу, да и не только дружбу, с имперскими казначеями воинских кошей – караимами и цареградскими торговыми слободами.

– Это тоже ведомо, – так же спокойно кивнула она.

– Захарий этот пришел из Жидовской слободы из Киева в Новгород на Жидовский конец и там открыл свое дело. Только мало он торгом промышлял, в основном любезничал с духовенством новгородским. У них ведь исстари повелось, что все товары, весы и меры под их рукой хранились и процветали. Они ведь братские дружины к себе не пустили, мытарей не привечали, оговорили себе на всемирной своей ярмарке, торжище вселенском свободу свою. Вот он с продажными церковниками и сошелся.

– Чего братия говорит? Таков ли он кудесник и чародей, как о том молва идет? – пытливый слух ищейки различил интерес в вопросе.

– Не то чтобы чародей. Звездочет скорее. Сам звездозаконию податлив и других ему учаху, – серый человек задумался, продолжил, – По звездам научен был смотрети и строити рожанье и житие человеческое. Кроме того, изучен всякому злодейству, чернокнижию…

– Чернокнижию? – переспросила Малка, сразу вспомнив Микулицу.

– Чернокнижию, – с напором продолжил рассказчик, – Ну и чародейству чутка. Люди наши в сундучок его заглянули. Там «Шестокрыл» – таблицы звездные нашли, всего-то. Ни Рафлей, ни Лунника, ни чего другого не было боле.

– Ой, ли? – вдруг звонким голосом спросила мать настоятельница, от чего гость вздрогнул, но, быстро оправившись, ответил.

– Ну, еще листы подметные. Всех он там опутал и в веру свою склонил. Даже книги священные переписывать начали. Большой свод составили, притом написали книгу новую, но названием ее нарекли Ветхий завет, а старым учениям дали звание Нового Завета, и тот Ветхий ставят выше Нового, – он вскинул глаза, увидеть какое впечатление произвели его слова.

– Пусть, – лениво отмахнулась монахиня, – То Господня воля, – про себя подумала, – Сколь мы еще этих вер менять будем, не счесть!

– Кроме ж того, чем он вкруг себя народ собрал, в основном торговый и церковный, тем, что супротив имперских братств пошел. Не надоть, мол, ноне, никаких доглядов сверху за житем людским. Не надоть обители всюду совать. Отобрать у обителей силу их и власть. Братии разогнать. Пуще любых лешаков бояться они глазу братского и догляду государева. Вот этим и пронял всех, кто вкруг него собрался. Прозвище они себе дали схарьевцы или Захария дети, Захарьины то бишь. Вот таких Захарьиных по миру пошло много. Веру новую понесли…

– Веру, али безверие? – он опять поймал бездонный ее взгляд с льдинкой в глубине и поежился, будто льдинка эта упала ему за шиворот.

– Не мне решать. Понесли в народ хулу эту, – он опять поежился, – Васька Захарьев, что на Воронца напраслину возвел, и тем его на плаху упек, из них.

– Что подскажешь? Серый человек, – спросила Малка.

– Фема, – голос его окреп, – Фема и Вехм совет дают. Змею на груди пригрей, молоком отпои,…а потом башку и оторви.

– Отрадно. Спасибо за совет. Приму. Брату Роллану мое почтение, – таким же ровным голосом добавила она.

– Передам, – гонец поперхнулся, и про себя подумал, – Ой не простая игуменья и, кажись, знаю я, кто она, – но вовремя даже мысленно заткнул себе рот, – Побегу я, прощевай матушка.

– Беги, храни тебя Бог! – она встала, показывая тем, что разговор окончен.

Наутро Иван кликнул митрополита Макария и ближних бояр и, помолчав немного, сказал, как отрезал.

– Уповая на святую Богородицу, и чудотворцев земли Русской, имею намерение жениться. Первую моей мыслию было искать невесту в других царствах государствах, но рассудив основательно, отлагаю эту мысль, – он посмотрел краем глаза на свою мамку, обвел нахмуренным взглядом бояр, продолжил, – Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, испытав долю сына вдовьего, решил жениться в своем Доме, – и вдруг резко закончил, – А также решил как праотцы наши, венчаться на царство и сесть на Мономаший трон, – он резко встал и, не оглядываясь на остолбеневших от неожиданности бояр и митрополита, вышел из тронной залы.

Все делалось скоро, как будто кто гнал молодого государя. Месяца не прошло, как вызвал он своего духовника в столовую палату главного теремного дворца, что заложили и отстроили на Кремлевском холме. Не успел тот войти, как поднесли ему золотое блюдо. На нем лежал Животворящий крест, шапка Мономаха и золотые бармы еще Константином из Царьграда присланные. Быстро их отнесли в новый каменный собор там же в Кроме отстроенный, названный в честь Успения Богородицы. Размашистым шагом в окружении бояр и дворян за ним проследовал Иван, по-прежнему сопровождаемый верными псарями. Он легко вбежал на двенадцать ступеней амвона, где его ждал приготовленный трон, прикрытый золотыми поволоками. Митрополит возложил на голову его венец верховной власти и бармы императора.

– По праву занять тебе престол добродетели, и пусть дарует тебе Господь ужас для строптивых и милостивое око для послушных, – глухой голос митрополита ударил под высокий купол собора. Сам Макарий удивился произносимым им словам. Только Иван видел, как шептала их в уши митрополита его любимая мамка.

Все свершилось споро и быстро, и ойкнуть никто не успел, как на троне утвердился новый самодержец и жестко взял в руки бразды правления. Пока ахали, да охали в боярских теремах, пока удельные князья и княжата обдумывали, что да как теперь ляжет. Царь, теперь царь, устроил выбор царской невесты. Девок понагнали тьму. Дочек княжеских, боярских да просто хороших девок добрых кровей. Однако Малка давно уже выбор сделала. Как и советовал ей серый человек, присланный от тайных тайн брата Роллана, пригрела она самую гадючную гадюку, что в их краях ползала. Анастасия и знать не знала, почему выбор на ней сошелся. Винила в том свою красоту, юность и сердечную доброту. Но дело было в том, что была она по роду из схарьевцев, из Захарьиных детей Кошкиных и племянницей второго рода Захарьиных детей, Юрьевых. И выбрав ее, Малка оба главных рода схарьина, а за ними и всех заединщиков, ко двору подтягивала. Влипли они в густой мед власти и патоку ко двору близости, как мухи на сладкое падкие. А на миру – все ж как на ладони, здесь паучью сеть заговоров и закулисных сговоров не поплетешь. В противовес, знала она, что сильны при дворе орденские братья Глинские, царя родные дядья. И еще знала она, что сшибки кровавой меж ними не избежать и ждала.

Первым делом пришли к царю челобитчики, по старому проверенному пути, мол, взъярится царь, а тут ему зачинщики готовые, дьяками угаданные. Челобитчики были, как всегда, из люда торгового, а зачинщиками указали дьяки из Захарьиных на воевод Пронских, что огненный бой в тайне держали и в тайне же его и делали, да на Глинских. Все рассчитано было точно, закипел царь, да вдруг рухнул колокол с центральной звонницы.

– Дурной знак, царь-надежа, – шепнула ему мамка, – Невинных загубить хотят, вот в чем знак. Поезжай-ка ты в Коломенское. Отдохни от советчиков.

Царь так и поступил. Собрал жену молодую, окружил поезд псарями и уехал на берег реки, в зеленые поля, в любимый с детства терем. Здесь в летнюю жару, в тот год душную и тяжкую, прохладно было и благостно.

Малка сидела на берегу реки, опустив ноги в прохладную тягучую воду. Она любила это место, откуда был виден широкий плес, огибаемый затейливой петлей голубой ленты реки. Ногайская пойма, как называли ее с тех пор, как встали там сотни ногайских татар, служившие государю московскому и берегущие его дворец в Коломенском. Со стороны села Дьяково, где рассыпались дома дворцовых дьяков, раздавался мерный тюк молотков по камню. Там ставили каменную церкву по поясу Симонову братья каменщики из Симонова братства. Малка наморщила лоб, как бишь звали-то их старших? Вспомнила и улыбнулась, так запомнились ей эти двое русоголовых с волосами, подстриженными в кружок, перетянутыми кожаными ремешками по лбу. Младшего звали Бармой, а старшего – Постником. Хотя, похоже, старшим по мастерству был среди них как раз Барма. К нему все остальные каменщики так и обращались – Мастер. Да еще прозвание они себе взяли новое – зодчие. Хорошее прозвание, величавое. И храмы такие же строили, узорчатые и величавые, и не было тех храмов на земле краше. Малка вздохнула и отвернулась от высокого холма, где уже поднимались белые стены храма.

Серый человек появился неожиданно, будто действительно пробежала тень от набежавшего на солнце облачка. Малка не вздрогнула, но внутренне опешила. Вкруг нее было зеленое поле с рассыпанными по нему ромашками, и подойти или даже подползти по нему незамеченным тварь живая не могла. Так то тварь живая, а это была тень, серая тень ищеек Роллановых.

– Здравствуй Сиятельная, – чуть склонил голову пришелец.

– Здравствуй, коли не шутишь. Да ведь от тебя здоровья не прибавиться, – пошутила она, про себя отметив, что за это время он точно узнал, кто она и даже ее звание среди Совершенных, – С чем пришел? Знамо дело, что не со здравницей.

– Рад бы со здравницей, но то доля не моя, – он присел чуть ниже по склону, отметив свое положение, – Потому вести мои горькие.

– Говори, не томи, я не кисейная барышня.

– По Москве-городу ходят чародеи злодейские, душегубы. Изводят людей словами черными, из груди вынимают сердца, мочат их в воде и тою водою кропят дома и улицы…

– Волшебством хотят пожар вздуть, – перебила его Малка, – И где?

– На Арбате, в Китай-городе, в Кроме видели, – ответил он неспешно, – То есть почитай по всему городу Пресвятой Богородицы. Видели люди мои, как кропили стены Собора Успенья, где икона Владимирской Богородицы стоит, да терема царские, да мытный двор. Полыхнет знатно! Что делать прикажешь? Сиятельная.

– Пусть горит! – вдруг, неожиданно даже для себя, резко ответила Малка, – Огнем все очистим, как ране было. Огнем и мечом!!!

– Так! Понял, – серая тень пропала также легко, как и появилась, унесенная легким порывом ветерка, дунувшего с реки.

Малка встала и направилась прямо в государев терем. Через час царев поезд, окруженный ближней дружиной и псарями, выехал из ворот дворца, держа направление на Воробьевы горы, с высоты которых все Москва лежала как на ладони. К полудню конные достигли самой высокой точки крутого яра над рекой, откуда открылась панорама всех семи холмов московских. И, как будто дождавшись их, полыхнуло внизу в московских посадах и слободах жарким костром. Красный петух, как и предсказывала Ивану его берегиня и ведунья, ударил крыльями сразу в трех местах: на Арбате, в Китай-городе и у стен Успенского Собора. Темной тучей поднялся дым, внутри которого бушевало алое пламя. Огнедышащий дракон пожирал все вокруг. Рев этого адского пламени, треск огня, и вопли людей, были заглушаемы взрывами пороха хранящегося в арсеналах и неизвестно кем подожженного. Огненное море растекалось по торговым слободам и посадским дворам, пожирая все на своем пути. Ударилось о каменные стены храмов на Боровицком холме и откатилось назад. Малка, не дрогнув лицом, удовлетворенно хмыкнула, знала, там внутри были жрицы ее – вравронии, знающие как с огнем бороться, потому и костров не боялись, на которые их как ведьм возводили под проклятие толпы.

Иван смотрел на все это тоже спокойно, даже мускул не дрогнул на его молодом лице. Он повернулся к боярам и дьякам, с ужасом взиравшим на то, что происходило внизу.

– Кто? – он помолчал, не дождался ответа, и резко выкинул им в лицо, уперев перст в лицо Шуйского, – Кто!?

– Кто!!? – этот же вопрос метался в пламени пожара, среди обезумевшей и закопченной черни.

– Глинские! Бабка их Анна!!! Она чародейской водой кропила дома!!! – выкрикнул кто-то.

Чернь бросилась к дому братства, где за орденскими мечами думал отсидеться Юрий Глинский. Толпа смела дружинников и рыцарей вломилась в палаты. Юрий с заднего двора ринулся к Собору, но его настигли на ступенях и разорвали прямо под крестами.

Кто-то начал подстрекать толпу к мятежу и грабежам обителей и мытни. Кто-то начал рубить дубовые двери складов и амбаров, Кто-то ринулся сбивать запоры с винных погребов. Но уже входила в город молодшая дружина и царевы псари. Закованные в брони, прикрывшие собой пищальников и алебардщиков, и пошла потеха. Летели головы зачинщиков и мятежников. Порхали огненным боем прямо в обгоревшие лица из пищалей и мортир. Хватали опившихся, разгоряченных, накидывали веревку на шею и на косяк ворот. Споро и жестко.

– Сгорела воля в пожарище!!! – крикнул кто-то.

– И поделом! – огрызнулся псарь на сером коне.

– Повадился кувшин по воду ходить – тут ему и голову сложить!!! – звонко крикнул юный дружинник.

Иван проехал по выгоревшим улицам города, плеткой потыкал повешенного, повернулся к старшему Угрюму.

– Передай хозяйке, я урок усвоил. Огнем и мечом!!!

 

Глава 5

От собора до собора

Царь взрослел и мужал, как сказочный Микула Селянинович. После пожара залегла складка между бровями, как бы отметив этот день. Бояре старых родов незаметно отдалялись от государя, уступая место новым людям из тех же родов, но каким-то другим, другого замеса что ли. Отошли в тень высокомерные Глинские, и с ними орденская знать. Отодвинули потомков ордынских родов, гордых заслугами даже не себя самих, а своих дедов и прадедов. Новые дворяне были из изгоев, из вдовьих сынов, как впрочем, и сам царь. Созданная им Избранная Рада, подобие круглого стола легендарного короля Артура, впитала в себя всех. И личное око царево, хранителя его печати для тайных дел – Адашева и духовника царского – Сильвестра, митрополита Макария, копченного в пожаре, когда его по веревке тайным лазом в реку спускали, царской жены сродственника и схарьевца первой руки Курбского, а также целый строй бояр не знатных, но преданных. Малка, глядя на них, опять подумала, как же, мол, любят все правители воссоздавать вкруг себя Артуров стол, а все равно не выходит не у кого по делу-то.

– Кишка тонка! – про себя поставила она крест на этой мысли. Вслух же сказала, входя в опочивальню к Ивану, – Я тут тебе, душа моя, человечка хорошего подвести хочу.

– Входи, входи наставница, берегиня моя любезная, – Государь встал, пошел ей навстречу, – Человечка говоришь. Умен ли? Верен ли?

– Умен. Верен. И голова – троим впору носить, да жаль, нет ноне Змеев Горынычей.

– Сдается мне Малка, ты и Змея Горыныча сама с рук кормила, и с Кощеем Бессмертным в кумовьях. Сколь помню тебя, все также молода и красива, Ни морщиночки, ни складочки. Да лодноть молчу, молчу. Знаю, что дела эти ворожейские, волховские. А можеть мне тебя на костер отправить, как чародейку? – в глазах его мелькнул огонь.

– Ты касатик, смотри, пламя у костра страшное, может и обжечь невзначай. Полыхнет, как Москва, руки отдернуть не успеешь, – она улыбнулась, как ни в чем не бывало, – А на тебе гляди какие кафтаны и одежки богатые. Займутся вмиг – отпрыгнуть не успеешь, – царь почувствовал в ее словах скрытую угрозу и не уловил даже намека на страх, – Так что, мал еще с кострами баловаться-то! Зову человечка, али как? Ты его послухай. Он мудер и хитер, и много чего знает, да мало чего бает.

– Зови, неугомонная, – он теперь с опаской посмотрел на свою мамку. Может и вправду народ говорит, что она Богиня Мщения Ариния из старых, давно забытых Богов, потому и нет в ней покорности и страха, – Да псарей позови, я хоть тебе и верю безмерно, а человека твоего впервой вижу.

– Зову.

В палаты вошел Гуляй в окружении Угрюмов, которые и глазом не моргнули, что он им знаком до боли в суставах. Подошли, встали у царева места.

Мамки уже в покоях не было, как она пропадала, этого Иван так и не мог понять почитай уже лет десять, как не старался заметить. Умела она это.

Ближний дьяк доложил.

– Пересветов Иван – королевский дворянин, братьев наших: Великого князя литовского и молдавского господаря человек ближний. Силен сказы и слова складывать.

– Входи, входи мил человек, Молва о тебе впереди тебя бежит. Говорят люди, твоими советами государства силу имели и пределы раздвигали. Поведай мне, что нового писалось тобой?

– Великий князь и царь всей Руси, кланяюсь тебе в ноги и бью челом на службу государеву, – вошедший поклонился в ноги, – Много чего писалось мной. А читалось так еще более. Знаю я книги многих многомудрых ученых людей и правителей. Много где был, много чего видел. Может, и не моими мудрыми советами уделы пределы свои раздвигали, но и не без моего участия, – он смотрел, не клоня головы и не отводя взгляда от пытливого взора Ивана, – Ноне пишу книгу о взятии Цареграда турками.

– Ну что ж сочинитель, – Ивану нравился этот несгибаемый сказитель, – Может, чего и мне напишешь. Насоветуешь? Поглядим. Где ж ты был, перед тем как сюда на Москву податься?

– Пришел я государь незнамо откуда, и уйду незнамо когда. Но совет тебе дам и немалый.

– Дай, дай сочинитель. Не обижу. Шубой с царского плеча побалую.

– Дак, шуба мне не по плечам, вот чарку, коли, поднесешь когда, за то поклон и благодарность. Я кот, который гуляет сам по себе. Это псы дворовые у ног хозяина сидят, добро его стерегут. Так то псы. А коты они ж токмо Матери Артемиде служат потому гулящими и прозываются. Погладит хозяин – они под его руку ластятся, не погладит – поминай, как звали. Гуляй-поле, одним словом. – он хитро прищурился, ожидая реакции на свои дерзкие слова.

– Кот, говоришь, что гуляет сам по себе. То коту одному и позволено. И кот могет быть в государстве… один. Так что гуляй покамест Гуляй, я промеж своих так тебя называть буду, – Гуляй вздрогнул при этих словах Ивана и пытливо посмотрел в его глаза, – А пошто у тебя прозвище такое Иван Пересветов? – спросил царь.

– Так что ж прозвище. Был такой богатырь брат Пересвет, при предке твоем Донском Дмитрии голову сложил в поединке с Челубеем, на Божьем суде. Все Правды искал. Я теперича для тебя Иван Васильевич твоим Пересветом буду. Пересветом Ивановым, а то, что дьяк меня Иваном Пересветовым обозвал, так то он со вчерашнего похмела попутал малость, но я не в обиде. Про то, как надоть, будем мы с тобой одне знать. А остальным хоть горшком пусть назовут, только в печь не ставят, – он опять хитро глянул на Ивана.

– Пусть так. Ступай брат Пересвет, веди свою битву за Правду…нашу. Что надо будет, толкни хоть кого, ну хоть псарей моих, – он покосился на Угрюмов, – Коли не боишься.

– Волков бояться…в лес не ходить, – двусмысленно ответил Гуляй, и ему показалось, что впервые в жизни своей немереной он увидел как тенью пробежала улыбка на губах младшего Угрюма. – Благодарствую.

– Ступай, – коротко бросил царь.

На пороге палаты Гуляй столкнулся с гонцом из Орды. Судя по его взъерошенному виду и пыльной одежде, он нес вести срочные. Такие, которые не дают времени на то чтобы пыль из кафтана вытряхнуть и волосы пригладить, даже к царю входя. Гуляй, заученным за века движением, отступил в сторону, давая пройти гонцу, и растворился в парчовых занавесях палаты, слившись с гобеленами. Школа. Уши у него встали, как у гончей собаки на тяге. Движение его не укрылось от всевидящего взора Угрюмов, и второй раз за сегодняшний день улыбка тронула губы младшего, но они и бровью не повели, как будто, так и надо было. Гонец бухнулся лбом в пол.

– Вели слово молвить, Государь.

– Говори, чего принес? Только коротко говори! – Иван наклонился к гонцу.

– Сафа-Гирей – хан ордынский, что у главного котла кормового на Волге сидел помер.

– Что? Сафар-Гирей, что на Казане сидел, сдох! – Иван привстал, – Отчего!?

– Напился пьяным и, упав, разбил голову себе до мозга, – смиренно ответил гонец.

– Нажрался, свинья так, что башку сам себе разбил! – Государь не мог унять смеха, – Кто ж теперь ордынский кош стережет?

– Утемешь-Гирей – сын его двухлетний, что от дочки ногайского князя Юсуфа.

– Так он же говорить еще не могет! Тоже мне, страж котла общего!

– Ты про себя-то трехлетка забыл, поди? – в ухо горячего шепнула мамка, и огненная прядка защекотала ему шею, – При нем Суюнбека, ведунья знатная. У каждого своя берегиня, так-то царь. Вот и еще один сын вдовы, сиротинушка, на свете без опеки остался, только радением берегини жизнь свою проживать будет, – она вздохнула тяжело, – Ты бы Ванечка срубил рядом там с ними на Волге городок. Посадил бы в него братию, да стрельцов с пищалями, да пушкарей с тюфяками, глядишь, враги опасаться будут на малого сиротку наседать и Суюнбеки полегче станет.

– Хорошо, – вслух ответил Иван, как бы в ответ на свои мысли, – Срублю и дружину пошлю.

– Свияжском назови, а гербом пусть будет обитель братская и рыбы, как у ловцов.

– Быть по сему, – опять вслух ответил Иван, – Звать писца пусть пишет указ царский.

Гуляй не стал дослушивать далее и пошел на свежий воздух из палат, подумав про себя, что, ведь верно называл Малку дядько Данила. Действительно бисова девка. Как же она молодого царя к рукам прибрала. Бисова девка. Он вышел на крыльцо потянулся и пошел в сторону Троицкой башни нового Крома или как он слышал из уст одного дружинника – Кремля. Хорошо назвали на кремень похоже. Надо будет в уши всем внести Кремль – это кремень, ударишь, только искры полетят, от которых трут в пищали запаляется. Хорошо Кремль-кремень. Он еще раз потянулся и легко спрыгнул через три ступеньки на двор перед теремным дворцом. В коротком кафтане ярко-красного цвета с лихо заломленной шапкой набекрень он издалека мог легко показаться стрелецким сотником или казачьим есаулом. Гуляй резко крутанулся на каблуках высоких красных сапог с круто загнутыми носами. Огляделся. На высоком яру над Лебяжьим прудом возвышалась приземистая Боровицкая башня из толстых дубовых бревен, рядом с которой стоял двор князя Патрикеева. С другой стороны на яру такая же приземистая и грозная возвышалась Беклемишевская башня над двором Берсеня Беклемишева, ханского сотника. По-над рекой рассыпались дворы деревеньки князя Свиблова, отметившего свой двор тоже башенкой, может и не такой грозной как ее соседки, но тоже не малой, приткнувшейся рядом с Боровицкой. Он повернулся к ним спиной и пошел от Москвы реки в сторону Собакина двора, казны орденской, Тампля, где с древних легендарных лет сидели Собаки казны, главные казначеи орденских братьев. Он помнил еще Евстафия Собаку первого казначея Приоров Сиона и его внука Гога Собаку – казначея Храмовников и его внука тоже Собаку. Он шел размашистым шагом, оставляя Собакин Тампль от себя по правую руку. По левую же руку мелькали строения князей Мстиславских, почти полностью спрятавшиеся в глубине дубравы и выбегавшие к колокольне Ивана Великого только скитами монастырской братии, жившей при князе. За ним вспарывали небо три главы домовой церкви Владимира Андреевича Старицкого брата царского, здесь почти не бывавшего. И также тремя верхами спорила с ней за высоту церковь Богоявления на подворье Троицкого монастыря, скрывавшего за своими постройками низкую башню Троицких ворот.

– Плотно сели князья в Кремле, обители братские потеснили, даже пожаром их не проняло, – подумал Гуляй, – Да пусть не радуются и на старуху бывает проруха.

Он вышел на мост, переброшенный через новое русло, в которое отвели речку Неглинку, когда-то текшую меж Кремлевским и Боровицким холмами, а теперь впадавшую в Лебяжий пруд и отделявшую Ваганьковский холм от Кремля. Прошел через ворота перед мостом и широким шагом направился к Алексеевскому монастырю.

Государь всея Руси Иван Васильевич первый Собор готовил тщательно, почин всему голова. Почин всему голова, потому и Собор первый при новом царе решили собрать для Земщины. Для людей земли, для тех, кто кормил, всех заботой окутывал. Для тех, кто раньше Русью-то и прозывался при старых Богах. Давным-давно, еще при Святом Андрее Боголюбскоми разделили землю на Русь-Земщину и опричнину. Ту Русь, что ни Ордой, ни Святой не была. Ту Русь, что всех кормила и холила. Так вот первым делом новый царь решил совет с кормильцами держать.

В воскресный день, после обедни, государь со свитой выехал на Лобненский холм. С трудом, протолкавшись через торг, что вольготно раскинулся за Аловизовым рвом у подножья Боровицкого холма, продравшись через лавки Китай-города, дворовые люди вывели царя к высокому месту Лобному. Иван взошел на помост, громким голосом крикнул собравшимся на склонах посадским и ремесленникам:

– Народ и люди земские! Знаете сами, что после отца своего остался я трех лет, после матери восьми. Родственники обо мне небрегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем, и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись, а я был глух и нем по своей юности и неразумию, – он перевел дух. Сплюнул в сторону боярской свиты, опешившей от его слов. Было рванувшейся к помосту, но быстро оттесненной псарями, – О неправедные лихоимцы и хищники, и судьи неправедные! – он еще повысил голос, – Какой дадите ответ!? Многие слезы воздвигли на себя! Я же чист от крови сей. Ожидайте воздаяния своего!! – голос его перешел в рык. Он поклонился на все стороны и продолжил, – Люди Божьи и дарованные земле этой Богом! Молю вашу Веру и нам любовь! Теперь нам ваших обид и разорений и налогов неправедных исправить нельзя! – народ придвинулся ближе, оттесняя бояр, и слушал, затаив дыхание. Царь скинул с голову шапку и продолжал с непокрытой головой, – Вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, безсудства неправедного, лихоимства и сребролюбия, молю вас, оставьте друг к другу вражду и тяжбу, кроме разве очень больших дел, да и их тоже, – он замолчал, и в тишине было слышно, как дышат сотни людей одним дыханием, одной грудью.

– Бояр-то он одним махом угробил, – подумал про себя Гуляй, стоявший чуть в стороне на ступенях Собора Владимирской Божьей Матери, – Чую чья рука и чья голова. Чую, чьи речи в его уста вложены. А вторым махом он всех купцов, жидов и сурожан во врагов народа вольного превратил. Сильна Малка.

– В новых делах ваших, – опять пронесся над толпой голос царя, – Я сам буду вам, сколь возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать!

– Все теперь, он и царь, и Бог, и все в его руках. Выпустили толстобрюхие власть из рук, вожжи, что держали столько лет. Вот так! Теперь и мой черед пришел! – Гуляй крутанулся на каблуках, как умел только он, и ввинтился в толпу ужом.

Работа по государевым делам забила ключом.

Через год царь собирал уже другой Собор. Собор опричный. Сто главных орденских глав было приглашено на него. Сто Мастеров, Магистров, Приоров, Навигаторов. Сто Посвященных и стоявших у власти в обителях братских, носящих схиму монахов-воинов. Собор, какого еще не видала Ойкумена со времени, когда братские общины в ней появились. Царь вошел в огромную залу нового теремного дворца в Кремле, оглядел лавки, отметил, что почти все черное братство здесь. Пригляделся, про себя провел границу между духовенством и монашеством. Отложил в одну сторону, да они и сидели так, как он делил в мыслях своих, будто кто их специально рассаживал. В одну сторону – архиепископов и епископов, во главе с митрополитом. Это тех, кто власть царскую хотел под себя подгрести. В другую сторону – архимандритов, игуменов и монахов-рыцарей – это опора братская. Начал спокойно.

– Братия моя милая, – скосил глаза на Макария, удовлетворенно заметил, как передернуло того, продолжил, – Все вы любимые мои князя и бояры, воины и святые отца сейчас в зале этой – братия общая, потому как званы сюда только Посвященные и те, кто братский Устав и заповеди блюдет. Многие святые обычаи наши поисшатались, многое духовниками нашими, без пригляду царского, учинено по самовластию, прежние узаконения, данные нам от царя-священника Мелхиседека, – он опять метнул взгляд из-под бровей в сторону митрополита, – Ага съел, – подумал злорадно, вслух же сказал, – Заповеди божьи без должной руки, без догляда остались в небрежении. Я вам братья задам вопросы свои, а вы мне дадите ответы. По совести и по сердцу. Как Бог велит и… как Правдой положено. Помоги нам Богородица!

Все утихли, расселись, и Собор пошел своим чередом. Заскрипели перья дьяков, вспотели лбы у служек, носящих свитки. Царь задал первый вопрос.

– Ответьте мне братья. Правильно ли Богу служим… и тому ли? – братия опешила, а негромкий голос невозмутимо добавил, – А именно… по тем ли Уставам, и те ли книги в обителях чтут? Да еще, те ли иконы пишут богомазы, и так ли, как завещано? А вообще, те ли обряды правим, али все наизнанку вывернули непотребством своим или злым умыслом? Отвечайте!

– Дозволь, Мастер, – встал суровый Максим Грек, назвав царя братским званием, – Меня тут не любят. Прозвище дали, мол, все я говорю и думаю с излишком. Да не в том дело. По моему разумению, подобает быть богомазу смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу и не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убивцу…

– Андрей Рублев чарку мимо уха не проносил, байки смешливые говаривал и сказы дивные пел, а гляди-ко, какие иконы малевал, – возразил ему отец настоятель Андрониковой обители.

– Будут хранить чистоту душевную и телесную, – не обращая внимания на выпад, монотонно продолжил Максим, – И учиться у добрых мастеров будут, тогда на досках и образа будут Святостью дышать. И еще добавлю, о другом. Кругом бесчинства, суеверия всякие. Запретить надоть занятия не богоугодные, чародейства всяческие и волхования. Книги злодейские, всем нам известные, давно в народ не надобно пущать!

– Поясни, – коротко бросил сумрачный брат, сидевший в темном углу.

– Рафли – книгу гадальную от старых Богов, да Шестокрыл – звездознанием пропитанный, да Аристотелевы Врата и другие книги старым духом напоенные. Надоть их отреченными сделать!!

– Сошли его государь по далее, – шепнула в ухо Ивану Малка, – Например в Оторочь монастырь в Тверь. Ему там место. Больно злобен и дремуч.

– Все брат Максим садись, Благодарствую за совет, – оборвал его царь, – Понял я, что не хватает надзора над духовенством. С энтого времени будет. И в кажном деле контроль будет, для чего по всем землям приказы учредим, в кажном деле свой!

– В обителях монастырских тоже пороков не счесть! – попытался выправить положение Макарий.

– Энто тоже надоть посмотреть, и к старым порядкам обернуть, а кто решил в новые заветы удариться, того в прорубь или на кол! – рыкнул царь, и все пригнули головы.

– Волшебство и колдовство повсюду разгулялось. Вон Москву чародейством спалили! – визгливым голосом вступил дядька царицы Анастасии Захарьин-Юрьев, – Меры надо принять супротив брадобрития. Содомский грех за ним прячут! Скоморохов извести! Руки попереломать и языки выдрать! Больно много чего поют и бают из старых былин богатырских. Праздники надо запретить, старым Богам поклонения, капища срыть, зничи погасить…

– А ты откель взялся? Хто тебя на Собор пустил? Схарьево отродье! – перст с царским перстнем уперся в грудь боярину, – Ты тут чего? Ты брат, али игумен? Могет быть ты архиерей, какой? Макарий! – перст уперся в грудь митрополита, – Ты его в сан рукоположил? Али я не знаю чего!?

– Нет, государь-надежа! Нет у него сана духовного, – торопливо выпалил Макарий.

– Тогда кто тебе слово давал? Смерд! Псари!!! – Иван повернулся к Угрюмам. Захарьина как ветром выдуло с Собора, аж шапка с головы слетела. Помнил, как Шуйского порвали.

Дальше все пошло чередом. Хотели духовники, церковники у монастырей власть и контроль государев отобрать. Нестяжателями себя назвали, мол, народ поймет и полюбит. Заслужили полной ложкой. Двоих под стражу прямо в палатах взяли и сослали в дальние же монастыри.

С зимних вьюг до первых одуванчиков заседал Собор. Все обговорили все окумекали, как дальше жить. И о выкупе пленных из неволи поговорили и порешили, что всем миром своих выкупать и раскидывать весь откуп по сохам, что бы всем народом, Русью всей откуп ненакладен был. Да и кажный, коли внес свою толику, горд будет, что брата из неволи вызволил. О призрении больных и бедных поднял вопрос Великий Магистр ордена госпитальерского. Иван ответил тут же.

– Повелеваю все больных и престарелых описать по всем городам, городкам и посадам. И в каждом городе устроить богадельни мужские и женские, как нам еще Андрей Боголюбский завещал. Там больных престарелых и неимущим устроить так, чтобы было, куда голову преклонить, довольствоваться пищей и одеждою, а люди, заповеди Боголюбского чтящие, пусть милостыню и все потребное им приносят. Так ли Мастер? – повернулся к Магистру.

– Так, А мы братья госпитальеры присмотрим за ними, чтобы жили в чистоте и покаянии, – сел, подобрав красный плащ.

Напоследок приняли «Судебник» – новый Устав, старые Правды заменяющий, да уложения о создании войска огненного боя – стрелецкого. Затем встал царь на высоком своем помосте, казалось, головой упираясь в низкий сводчатый потолок, и сказал, как отрезал:

– Всем теперь на земле сидеть. Две недели даю вам в году, когда можете с удела в удел ходить. Неделю до Юрьева дня, и неделю после. Все!

– Сгорела воля в пожаре московском! – вспомнил кто-то крик на пепелище.

– Сгорела!! – жестко и коротко подтвердил Иван Васильевич великий князь и царь всея Руси.

 

Глава 6

Всяк сверчок…

Избранная Рада, возомнив себя умом и честью Руси пекла новые законы и судебники, как блины. Плодила Приказы и целовальников с кормленщиками. Целовальников, что бы службу судебную нести, как самой Раде надобно, о чем те и крест целовали на верную службу своим благодетелям. Кормленщиков же для помощи тем боярам и воям, что получили в кормление себе городки и посады, а сами править ими не умели. Вот кормленщики им в помочь, и пригождались, за малую мзду. Приказов же наплодили, как кролики по весне крольчат плодят. Тут тебе и земский, и житный, и городской, что бы хозяйство вести. Бронный, казачий и пушкарский для войны, а к ним: преображенский, рейтарский и стрелецкий. Иконный, печатный, посольский и постельный …каких только не придумали. На каждый чих – приказ. В каждом приказе – дьяк. Царь смотрел на все сквозь пальцы. Помнил, учила мамка, что, мол, пусть змеюка вся из своего гнезда-логова выползет, вкруг чашки со сметаной обмотается, тогда и сечь ее в мелкие куски. Раньше же не моги, глядишь, извернется в руке и обратно в темень под коряжину, под валежину. Отлежится, накопит яду нового – тогда жди беды. Невесть когда выскочит и кусанет, как Олега Вещего. Царь смотрел и молчал, стиснув зубы. В малой комнате своей читал челобитные Пересвета и сказания его.

На низком столе были разбросаны бумаги с пометками самого царя. Потянулся, взял лист, прочел «…таковая землица невеликая, вельми угодная, у такового великого, сильного царя, под пазухою, а не в дружбе, а он ей долго терпит и кручину от них великую принимает…» вслух ответил.

– Правильно Пересвет, пора котел этот общинный, ордынский казан, под свою руку сгребать. Нечего Казани Волгу-мать за горло держать. Сам должен длань свою на кадык Новгороду наложить. Молодец. Чего еще пишешь? – он наугад вынул еще один лист.

– А царю без воинства не мочно быть, – будто услыхал голос этого гордого парня в красном кафтане, – Воинниками царь силен и славен. Воина держати, как сокола чередити, всегда ему сердце веселити, а ни в чем на него кручины нет…. Любите их, яко отец детей своих, и бытии им щедру…Щедрая рука николи же не оскудевает и славу царю собирает…

– И тут ты прав, – ответил невидимому собеседнику царь, – Без воев нету крепкой власти. Надоть их припущать к сердцу близко…только вот знать бы кого? Не пригреть бы гадину на груди-то? – он задумчиво перебирал рукописи дьяка, откладывая их в стопку.

В комнату вошла мамка. Подошла, посмотрела на кипу исписанных листов. Спросила.

– Что Иван все прочитал?

– Да почти. “Сказание о книгах”, “Сказание о Магмет-салтане”, “Сказание о царе Константине”, “Первое и второе предсказания философов и докторов”, – на память перечислил воспитанник, – Али еще что есть?

– Чего уразумел?

– Да вот, что войско надо делать по другому, не по вотчинному, а как у братских дружин, по разуму и по верности. Что отдельно надо стрельцов с огненным боем в сотни определять…, что кормление надоть отменить, что бы все с руки царской кормились, а не со своих уделов…,что воин должен быть человеком свободным, а мужик закабаленным и к земле прибит…мужик к земле – к огороду, а ремесленник к городу…за оградку их надо загнать. Свободный человек он токмо для войны нужон, а не для мирного делу…

– Стоп, стоп, – остановила его, как лошадь на скаку, Малка, – Главное ты меж строк проморгал, несмышленыш. Гуляй, ты ж так Пересвета называешь? – озорно сверкнув синими очами, спросила мамка, как ни в чем не бывало, – Так вот, Гуляй тебе чего писал, – она безошибочно вынула исписанный лист и, тыча в него пальчиком, сказала, – Основа державы – Правда. Коли Правды нет – то всего нет!

Бог любит не Веру, а Правду. Будет в твоих словах закон – будут люди слова твои на лету ловить! Понял!

Она стояла так близко, и была так хороша, что Иван не выдержал, и схватил ее за осиную талию, пытаясь привлечь к себе. С неизвестно откуда взявшейся силой, она лихо скрутила государя, не обращая внимания на его титул, легко дала подзатыльник и, даже не сбив дыхание, продолжила.

– Закон – вот основа державы…, а ты руки распускать! Мал еще, мамке подол задирать, топай в гарем свой, там жена молодая, да наложниц полон мешок. Мало одной жены, я тебе еще одну присмотрела татарских кровей.

– Ишь какова? – опешил царь, – А коли кнут, али дыба?

– Уймись, малец. Придушу, не посмотрю, что мой выкормыш, – спокойно ответила Малка. Ивану показалось, что из-под платка выбились не рыжие локоны, а выползли медные змеи.

– Чур. Чур, меня, – он перекрестился.

– Крестится, а Богов старых зовет! – в голос засмеялась Малка и пропала, как не было.

В дверь стучали, только сейчас Иван расслышал настойчивое тук-тук.

– Входи! – он уже успел оправиться от этого, как он посчитал, помрака.

– Государь, – поклонился с порога сторожевой рында, – Тебе подарок от сестры твоей Елизаветы с Альбиона Туманного.

– Что за подарок? – совсем приходя в себя, спросил Иван.

– Лекарь.

– Зови. Как нельзя кстати.

В горницу вошел богатырского роста мужик, никак не походивший на хилого заморского дохтура. Налитую грудь туго обтягивал черный бархатный кафтан с серебряными позументами, а на ногах ладно сидели юфтевые сапожки с серебряными же подковками, звонко цокавшими по каменному полу палаты. Угрюмы вздрогнули и быстро переглянулись, успев поймать, как округлились глаза, стоявшего за спиной государя Пересвета. Все это заняло мгновение и стерлось одним дуновением ветерка из полуоткрытой двери.

– Ты отколь чернокнижник? – спросил Иван.

– Из дальних краев заморских, от двора королевы Аглицкой, ее волей к тебе в услужение послан, государь-батюшка, – вошедший поясно поклонился.

– Гляжу, какой молодец. У королевы-то Елизаветы, что все дохтура такие?

– Да мне мнится, – раздался шепот в ухо, – Он и не дохтур вовсе.

– А кто? – вслух спросил Иван. Эта привычка разговаривать с самим собой уже не удивляла свиту.

– Сдается мне, что он маг и волхв, – шепнула Малка.

– Так все дохтора на берегах Тыузы, в стольном граде Лондоне таковы?

– Не все. Я почитай один таков, – спокойно ответил гость, – Да я в Лондоне тоже проскоком был. А так в Париже, да Германии обретался.

– В чем же ты силен лекарь? Какие, такие болезти лечить силен? Какие лихоманки и какими зельями выводить учен.

– Разные, государь. Но ведь, коли душа не спокойна, то болезнь тогда только в тело лезет. А коли душа в благодати – тогда и хворь бежит, – он стоял, спокойно отставив ногу чуть в сторону.

– Во как! Да он философ, а Пересвет? – повернулся на троне к стоящему дьяку.

– Пусть чего еще скажет. Пусть поведает, какие книги читал? – хитро улыбнулся Гуляй, узнав в иноземце Микулицу.

– Книги разные читал, – отвечал тот, – Меня ведь еще и чернокнижником кличут. Книги читал. Философский камень искал. Золото учился делать, Яды смешивать. Чародейством людей изводить…. Много чего знаю и умею, чего темнить-то перед светлыми очами самого государя земли Русской, – краем глаза отметил, как опешили дьяки и челядь от его слов.

– Вот так! Яды, говоришь, смешивать умеешь, – Иван расплылся в улыбке, – Чародей говоришь. Волхв. А врага распознать можешь, али другого чародея? Не готовит ли зелья страшного, не имеет ли думу черную? – он откинулся на спинку трона, ожидая, что шепнет ему его мамка.

– Волхв – это хорошо. Бери его Ваня, он нам нужен сейчас, как вода холодная в зной. Кругом колдовство черное. Змеюки на груди, гляди, скоро зашевелятся. Силу почуяли, и алчность им нутро жжет. Нам теперича каждый человек, что нам верен и в делах ворожейских силен, как хлеба кусок в голодный год. Его ж к нам Лиза направила. Мы ей не враги, да и делить нам с ней нечего. Привечай его Ваня, – шепот смолк.

– Могу государь. Могу врага ведовством узнать. Могу ядом или словом извести, – прямо отвечал лекарь.

– Ну, тогда скажи, как тебя величать буду.

– Елисеем Бомелием звать меня… ноне, – тряхнув волосами, постриженными в кружок, ответил он.

– Елисеем значит. Вот теперь и у нас королевич Елисей. Один, али как? – пошутил Гуляй, заслужив одобрительный кивок царя.

– Да не с войском, – отшутился Елисей, – А вот жену свою Лету с собой привез.

– Ну, Бог с тобой, ступай вон к Пересвету, он тебя устроит. Я отдохну, пожалуй, – и как бы самому себе вслух добавил, – Надоть это дело колдовское повертеть со всех сторон, – встал и вышел в маленькую дверь сзади трона.

Из крошечной светелки он спустился в подвалы каменной палаты с низкими сводами, поддерживаемыми массивными колоннами. Сел на низкую лавицу, застеленную толстым персидским ковром. Закутался в соболью шубу, сняв с головы шапку Мономаха, и впал в думу. Тишину нарушил голос Малки.

– Чего пригорюнился надежа-государь?

– Да вот думаю, надо ли чародеев к себе подпущать или ну их? – он пытливо смотрел на свою берегиню.

– Вот смотри. Еще при батьке твоем, Василии, из Новогорода понаехало сюда Захарьиных детей, яблоку негде упасть. В Соборах Боровицких почитай все должности духовные у них. В Китай-городе, что ни жид, то Захарьину веру чтит. На Торгу в кажном лабазе, в кажном трактире схарьевец-захарьевец Правь правит. Дьяки у тебя, почитай, в половине приказов Захарьины. Даже Настя, прости ее Господи, и то Захарьина-Кошкина. А кот в государстве один могет быть, – с улыбкой напомнила она ему его же слова.

– А при чем тут моя дума про чародеев? – в глазах его рос немой вопрос.

– Ты слушай. Умей слышать и слушать. Слово серебро, а молчание – золото. Так вот. Жидовски мудрствующие, как они себя называют, мудрствуют не просто так, а зная тайны старые, звезды читая и волхования уча. Знала я их учителя, человека много разных тайн знавшего и много разным знаниям ученого. Чернокнижника и чародея известного, волхованием и ворожбой прославленного.

– Что ж стало с ним? – тихо спросил царь, с удивлением глядя на свою мамку.

– А он ноне в царстве Мараны на цепях висит. Его Аринии стерегут. От них не вырвешься. Только детки его да ученики по свету гуляют, – спокойно ответила она, – Потому…. Знаешь ли ты Ваня, как лесной пожар гасят, когда он огненным валом на деревни и посады идет?

– Как?

– А встречный пал пущают. Вот когда два вала огненных сойдутся и в схватке своей схлестнутся, то оба и гибнут. Задыхаются оба. Воздуха им не хватает для борьбы.

– Так ты, Малка, предлагаешь, огнем их пожечь?

– Нет, не понял ты меня. Клин – клином вышибают. Колдовские дела врагов твоих надо колдовством и вытравливать.

– Значит надо своих волхвов и чародеев привечать? – понятливо вскинулся Иван.

– Так! Теперь понял меня. Надо службу колдовскую заводить. А для дела такого новый лекарь, – она улыбнулась, – Дюже как гож.

– Зову тогда. Проверим? – царь с вопросом посмотрел на мамку, уже отступившую в темный угол палаты и растворившуюся в сумраке.

– Зови, – дохнул ветерок.

– Эй, псари, зовите ко мне нового дохтура, – хлопнул в ладоши.

Елисей вошел спокойно, поклонился достойно.

– Садись, чернокнижник, говоришь, что больно учен. Скажи тогда, что в звездных книгах про Русь написано? – хитро прищурившись, спросил Иван.

– Есть такой Виленский и Холмский свиток, – спокойно начал, продолжая стоять, и не дождавшись предложения сесть, новый волхв, – Этот свиток сильно чтят в землях Литовских и Полабских. Есть там запись «О седми звездах великих, яже ся наричаются планеты, о силе их и о ходу и домех их». Там сказано, – он наморщил лоб и, как бы читая с листа, медленно произнес, – …Планета, рекомый Крон, а держит суботу, а стоит над Русью над Новым городом и над Москвою и над Литвою; а домы его – Козий рог и Водолей.

– Хорошо, – государь удовлетворенно кивнул, – Садись, чего стоишь? В ногах правды нет. Еще что?

– Есть еще книга известная, прозывается «Книга, глаголемая математика, новопреложенная…», так в ней сказано, – он опять, как бы полистал внутри себя книгу, и сказал, – Сатурн стоит над Русскою, над Новгородскою, Московскою и Литовскою сторонами.

– Растолкуй, коли так учен, – слово в слово повторил Иван, шепот, льющийся ему в ухо, – О чем сии туманные слова, звездами говоренные?

– Ходют всякие знания чернокнижные, звезднознательные по всем землям закатным, по восточным землям, – звездочет сел, на лавку, – Есть Мастер Улугбек, есть многие другие Мастера, что от звезд предсказания берут. Вот они разделили чертог звездный на двенадцать домов…

– Как апостолов двенадцать, как колен Израилевых, что Спаситель Новый вел, так что ли?

– Может так…может, нет, то только им ведомо, – уклончиво ответил волхв, продолжил, – Есть там дом Козерога или Единорога, в нем планета-звезда главная – Сатурном прозывается. Был такой Бог древний козлоподобный…

– Как первобог что ли? Тот, что детей своих пожрал? – уточнил Иван.

– Так государь. У него второе имя Крон. Это тоже, что Род у старых Богов.

– Понял. Дальше говори, – поторопил царь.

– Сатурн тот и Единорог управляют Русью, Москвой, Новгородом и Литвой, значит звезды говорят, что быть им под одной рукой, как и ранее были. Твоя доля государь земли эти в один кулак собрать, как от дедов и прадедов тебе завещано, как звезды говорят!

– Э нет, постой-ка ведун! – Иван весь подался к чернокнижнику, – С каких это пор на Руси единорог чтим стал? На Руси испокон веку львы на прапорах на задних лапах стояли, потому как имперская мы земля.

– А с тех пор, как князь Святослав с имперскими родами побратался. Недаром же и тюфяки и пищали на Руси единорогами прозываются, – хитро прищурился лекарь, – Единорог – то единство Руси, огненным боем подкрепленное.

– Хорошо волхв. Убедил. Иди, собирай колдовскую службу, будешь мне звезды толковать и злодейских людей изводить. Ступай, притомился я, – Иван махнул рукой и Елисей вышел, – Ну что скажешь, Малка?!

– Будет служить верой правдой. Будет, за это я отвечаю! – откликнулась из темноты берегиня.

– Не боишься, что невинных сгубим, когда головы полетят?

– А ты?

– Народ как борода, чем чаще стрижешь, тем гуще! – ответил Иван.

– Ну что ж, Бог тебе судья.

В тайных подвалах самой секретной башни, начавшегося строиться нового Кремля, получившей по своей скрытости и название Тайницкая, разместился новый Приказ царя, ни в какие списки не вошедший. Приказ чародейских дел, колдовская служба, только самому царю и подвластная, только своего приказного дьяка Елисея Бомелия и слушавшая. В тайных подвалах, от которых тянулись тайные ходы ко всем царским палатам и теремам, разместилась эта служба. Еще не было на Боровицком холме высоких каменных стен Кремля, еще не встали на замену деревянным княжеским башням каменные громады по поясу Симонову, а под всеми холмами, как кроты, рылись мастера. Рос подземный город, никем не видимый, никому не ведомый, со своими улицами и переулками, со своими площадями и торгами, со своими залами потайными, хранящими только им одним ведомые секреты и загадки. Вот в одной из таких палат и сидел тайный Приказ колдовских дел под рукой Елисея, давно известного среди Посвященных под именем Микулица. Сам же царский лекарь жил в просторных палатах на улице Великой рядом с двором бояр Захарьиных, как бы под его настороженным взглядом находящихся. В палатах этих полноправной хозяйкой хлопотала веселая лекарская жена хохотушка Лета. Пухленькая, проворная и справная.

Тайницкая башня, приземистая, скрывающая в своем чреве, колодец, как говаривали с живой водой, была шкатулкой с двойным дном, сделанной так охочим до секретов Петром Новым. Вот там в самой ее глубине, еще ниже палат колдовского Приказа, была святая святых этой башни, комната самого Елисея Бомелия. Микулица расположился в ней вольготно, даже лучше чем в горном замке, когда он под именем Бертольда Шварца порох изобретал, и лучше чем на Кладбище невинных младенцев в Париже, когда он, будучи Николя Фламелем, нашел тайну философского камня. За соседней стеной стояли на полках, лежали на столах, книги, свитки, пергамены и папирусы старой библиотеки царя. Ценность ее была безмерна, потому и хранил ее Микулица наравне со своей лабораторией алхимической, пуще глаза берег. Вот там, куда не заглядывал солнечный луч, куда не было доступа никому, кроме него самого, там и варились самые колдовские зелья, делалось золото, смешивались яды, а более всего заговаривались амулеты и обереги от дурного глаза, да злого слова. Сюда, к волхву пробирались ночью странные тени в сером, проскальзывали непонятные люди в черном, и приходила, никем незамеченная, одним ей известным потайным ходом, сама игуменья Алексеевского монастыря. Сестрам известная, как матушка настоятельница. Царю – как мамка его Малка, берегиня земли русской. Посвященным – как Сиятельная или Лучезарная. Воинам ордынским – как Мать Ариев, Мария-кудесница. А врагам своим – как Богиня Мщения – Ариния, безжалостная, неутомимая и непобедимая. И только для своих, для Микулицы, да Гуляя, для Жанны, да для Роллана с Раймоном была она маленькой лесной ведуньей Малкой, выросшей на их глазах и расцветшей в прекрасную даму.

Приходила она ночью, садилась к столу, где бурлило и булькало страшное варево и, уронив голову на руки, скинув покрывало свое черное, распускала по плечам огненные косы свои и смотрела в огонь очага бездонными глазами своими, напоминавшими Плещеево озеро, в тихий солнечный день. Смотрела она не отрываясь, и думала, только ей известную, горькую свою думу.

В такие дни Микулица не трогал ее, знал, что вспоминает она рощу березовую на берегу озера лесного, где она жила. А может Храм свой белоснежный на берегу Нерли. Иногда пробегала тучка в ее синих глазах, и понимал Микулица, что вспомнила Малка своего Андрея и смерть его мученическую. Тогда смотрел он на прядку седую, серебром в огне отливавшую и сам горестно вздыхал.

Вот так они молчали в глубине волшебной башни. В народе же ходили страшные байки, что появился у царя злодейский волхв и всех он насквозь видит, про все мерзкие дела заранее знает. Нюхом любой яд, любой заговор, сглаз любой чует, как пес цепной. Даже псари царевы его побаиваются.

Еще баял народ, что умеет тот волхв яды варить такие, что от того яда человек в Ирий уходит, тогда когда волхву то надобно. В ту минуту и в тот час, как захочет он, когда бы тот яд ни принял, хоть за месяц до того, хоть за день.

Служат у того чародея в холопах верных: кот черный, да два ворона. А может это он сам черным котом оборачивается. А вороны те появляются ночью, как только загорятся в небе две зеленые звезды. Такой вот волхв у царя объявился. К добру или нет? Того народ не ведал. Но с того дня Москва боле не горела, а на Торге и в Китай-городе начала лихоманка прибирать самых жадных да вороватых.

Волхв и впрямь был похож на черного кота. Только не на кота, а на льва. Одет он был всегда в черный бархатный кафтан с серебряными застежками. На черных, как смоль волосах, постриженных в кружок, лихо заломленная сидела черная шапка с серебряным пером, пристегнутая серебряной пряжкой. На поясе наборном в сафьяновых ножнах висела кривая половецкая сабля. Однако волхв часто забегал в монастырь у Лебяжьего озера, чем отводил досужие разговоры, что, мол, служит он нечистой силе. Издалека, когда беседовал он матушкой настоятельницей, казалось, что это лев с пантерой на солнышке греются, или действительно слетелись два ворона и ждут когда взойдут две зеленых звезды. Очень было из далека, похоже. Оба в черном, у обоих повадки как у хищных кошек. Только вслух этого не высказывал никто. Опасались. И правильно. Это только пустая бочка громко гремит.

 

Глава 7

Сиротки. Вдовьи дети

На втором этаже Тайницкой башни у стрельчатого оконца, выходящего на болотистую пойму, сидел владыка земель русских и неотрывно смотрел на свинцовые воды реки, медленно текущие в топких берегах. Лето выдалось дождливое, холодное, и настроение у царя было под стать погоде – хмурое и злое.

– Так что ты там говорил Пересвет про то, что Казань надоть забрать у ордынцев навсегда? – лениво спросил он, не поворачивая головы.

– Это ты государь говоришь, а я советовал что б все деньги в одной калите были, как при предке твоем и тезке Иване, Калитой прозванном. – так же лениво ответил дьяк.

– Ты мне еще раз историю про Казань-то расскажи, – процедил сквозь зубы Иван Васильевич.

– Изволь. Когда ордынцы шли в поход дальний, то везли в обозе котлы походные, называемые казан, то ли потому, что казаков из них кормили, то ли как – не ведаю. Большие такие котлы. Когда войско с похода возвращалось или после боев на отдых становилось, воевода, али князь походный, становился на холм высокий по ходу войска. Рядом с ним казаны ставили походные те, что по более. Всяк воин, из добычи, в бою взятой, кидал в казан столь добра, сколь не жалко, но не мене чем десятую часть от приза. Вот так накидывали казанный кош, общий котел.

– На кой им котел был общий, коли кажный приз с похода имел? – лениво уточнил царь.

– А кош тот казанный, – ровным голосом продолжил Гуляй, – Шел тем, кто приз взять не мог, и за труд свой пайки не получал. Сиротам малым, чьи отцы голову в походе сложили, вдовьим детям, да матерям их – вдовам ратоборцев. Да еще воинам, что в боях и сраженьях здоровье и силу потеряли, но врагу спину не показали. Что б чувствовали они себя все не убогими, что только у Бога могут заботы просить, а детьми одного круга казачьего, одного Рода родственниками. Чтобы могли матери детей на ноги поставить – новых витязей воспитать и отдать их на дело общее. Старые же и увечные воины ждали бы валькирий своих, что в Вальхаллу их забрать должны в любви и холе, в тепле и заботе за дела и геройство свое. В тихой гавани, что была им их вождями обещана. Таким образом, кош казанный, общий котел воинский ордынский, становился казной народной, единого рода калитой-кошлем. Берегли его Кошеи – Кощаки.

– Смешно получается, – без тени улыбки заметил владыка, – Имперский государев кош-казну испокон веку Собаки берегли – казначеи орденские. Вон и сейчас у нас в Кремле, кстати, кто Кром в Кремль переиначил? Ты не знаешь? – сделал паузу, не дождался ответа, невозмутимо закончил, – Вон в Кремле Собакина башня стоит в утробе ее злато серебро, каменья драгоценные, все, что с Империи свезено спрятано. Так вот ее Собаки стерегут. А ордынскую казну казанный кош Кошаки говоришь? Кошки. Потому и живут, как кошка с собакой. Пора кончать это все, – резко закончил он, – Не должно быть казны много, кошель в государстве должен быть един…как кот, гулящий сам по себе, – так же без тени улыбки закончил он.

– Прав государь кош должон быть един. И в одних руках, – Пересвет то же сделал паузу, – Ежели те руки его удержать могут.

– Спасибо, Гуляй, – Иван встал, хлопнул себя по сапогу плетью и вышел в дверь.

– Ох, ох, ох, что ж я маленьким не сдох? – нараспев протянул Гуляй, – Хана Казани.

Маленького Утемиш-Гирея с берегиней его Суюнбекой, вывезли под охраной дружинников князя Серебряного. Поезд был длинен и богат. Вместе с малолетним ханом выехал весь его двор. Суюнбека же взяла только жриц и дев-воинов – свою личную охрану. На Казани оставили Шиг-Алея, который быстро расправился и с хранителем казанного коша Кощеем и с его ближними воеводами. Пригласил на пир, да и перебил. Возмутил ордынцев до нельзя. Иван Васильевич его отозвал, но на смену ему вообще назначил даже не нового хана, а наместника, князя Микулинского. Этого Орда вытерпеть не могла и подняла бунчук неповиновения, что и требовалось далеко видевшему вперед государю. Повод для похода на Казань, для усмирения непокорных, был получен. Гордые, но не дальновидные воинские вожди, главы медвежьих родов, слабо понимали в тонкостях дипломатии и выкрутасах Ангелов. Потому и не правили никогда, кроме как в бою или в походе. Волкодавы, давно рвущиеся с цепи, были спущены царской рукой.

Суюнбека приехала в Москву разместилась с малюткой сыном на ханском дворе рядом с Чудовым монастырем, оставшимся еще от ханши Тайдулы. Через мост над сухим руслом Неглинки, отведенной вкруг холмов Кремлевского и Боровицкого и превратившим два холма в один холм Боровицкий, через этот старый мост, в полете стрелы от ее крыльца, было крыльцо царского терема. Ближе к вечеру на этом крыльце появилась женская фигура, закутавшаяся в длинный плащ с капюшоном, темно-зеленого цвета, что позволяло ей слиться с наступавшей темнотой. Фигура юркнула со ступеней и, мгновенно растворившись в сумерках, пропала, только скрип ступеней ханского дома позволил догадаться, что она ступила на крыльцо пристанища Суюнбеки. Затем тихо скрипнула дверь, ведущая в терем ханши, и фигура пропала, как и не было.

Суюнбека красивая, молодая берегиня ханского рода Гиреев сидела на низкой кушетке, устланной мягкими шелковистыми шкурами, раздумывая, хорошо или плохо, что их с сыном привезли сюда, в Святой город Богородицы. Гостья появилась, неожиданно прервав ее мысли.

– Здрава будь, Суюнбека, – тихо сказала гостья, скидывая с головы капюшон и открывая лицо.

– Здрава будь, Малка, – ответила Суюнбека, узнав в пришедшей берегиню Великого князя Руси, – Зачем пожаловала, что на хвосте принесла?

– Так я ж не сорока, что бы на хвосте новости носить, – ответила с улыбкой волховиня, – Я к тебе за новостями. Ты, говорят, недавно была в Блистательной Порте, у Великих Врат. Какие новости ты принесла из места Силы?

– Садись гостья дорогая. Слуг не зову. Не для всех ушей наш разговор и не для всех глаз твоя красота…

– Обойдемся без цветастых восточных речей, – остановила ее Малка, сделав предупредительный жест, – Мы обе с тобой Посвященные.

– Только ты – Лучезарная, – уточнила ханша, – Спрашивай, что тебе надо. Я простая жрица, я повинуюсь Совершенным.

– Без восточных церемоний, сестра, – садясь, ответила гостья, – Скажи, как там, в покоях хранителя врат Солимана? Говорят, что он и шагу не может шагнуть без своей новой жены? Как бишь ее там? – она смешно наморщила носик, делая вид, что вспоминает.

– Роксолана, – попалась на удочку Суюнбека, – Ее зовут Роксолана.

– А как звали до гарема?

– То ли Настя, то ли Александра, она вроде как из Галицких земель. Видная такая девка. Рослая, тонкая, носик вздернутый, копна волос огненная…

– Копна говоришь огненная? – встрепенулась Малка, – Коса ниже пояса почти до пят и улыбка во все лицо?

– Коса до пят и улыбка. – недоуменно подтвердила Суюнбека. – Ее так и зовут Хюррем-султан, то есть Смеющийся Султан. А еще зовут жади, по-вашему, ведьма, за взгляд проницательных зеленых глаз.

– Из Галицких земель, говоришь, птаха залетела? А что она там, в Галицких землях, делала? Откуда она там взялась!? И когда? – гнула свое Малка.

– Она там родилась у попа в Рогове, и до пятнадцати лет была сестрой в обители, пока ее в полон не увели, – растолковала хозяйка.

– А потом она вздрогнула…и из девчушки забитой, в монастыре воспитанной сразу в такую жрицу любви, львицу гарема превратилась? – ехидно склонив голову набок, спросила Лучезарная.

– Ну, считай так, – ответила Суюнбека.

– Такого в жизни не бывает! Ты Суюнбека, сколь на свете живешь?

– Так я и не помню уже. Помню, что когда-то ведуньей у Золотой Бабы была, а когда забыла уже. А ты это к чему?

– Тебя Посвящали где?

– На Руяне, в Храме Аркона!

– Это поэтому у тебя волосы темно-рыжие. Потому что ты воительница? Так?!

– Так! А что? – настойчиво спросила ханская берегиня.

– А то! Что все еще в сказки веришь! Про девочек из полона, про гаремные интриги. Опомнись сестра! – Малка начала злится, – У нее ж копна как у меня, – она сорвала с головы платок, разметав по плечам огненные косы.

– Точно! – поняла рассказчица, – Точно у нее косы, как у тебя. Это ж только у жриц Артемиды, что Посвящение в Храме в Эфесе принимали. Это ж только у жриц Забвения такие косы! Так кто ж она?!

– Из всех жриц такую я знаю одну…, но у нее были волосы, как лебединое крыло…она была мягкой и пушистой… и звали ее Афродита Киприда, – задумчиво тянула Малка.

– Но про нее уже давно никто не слышал. Еще с тех пор, когда она пропала с Кипра. Говорят, она ушла в северные земли, после того как сгорел Храм в Эфесе. Разве не так? – Суюнбека подвинулась ближе к очагу, ей было зябко в холодной Москве.

– Расскажи-ка мне еще, что там эта Роксолана напортачила, – Малка скинула с плеч душегрейку на собольем меху и накинула на тонкие плечи подружки.

– Во-первых, она разделила гарем на дальний, куда сослала всех жен и наложниц, и Сераль – ближний, в самом дворце султана, где осталась она и еще пара жен, преданных ей безмерно…

– Скорее не жен, а ее жриц…продолжай.

– Во-вторых, она стала единственной султаншей при Солимане…

– А, что соперниц не было?

– Была. Некая черкешенка Босфорона. Но она ее отравила…

– Кто бы сомневался, – со знанием дела согласилась Малка, – А султану объявила, что к постели его не допустит. Это могла себе позволить только Сибилла. Не даром она себе взяла титул Богини Любви. Замены ей в этом деле нет!

– Так ли? – с сомнением спросила Суюнбека, посмотрев на гостью.

– Почти так! – уточнила Лучезарная, и в глазах ее мелькнула озорная хитринка.

– Да она не пустила его в свою спальню, и он сдался. Потом случилось то, чего не знала вся история здешних султанов. Великий повелитель Солиман в качестве императрицы взял рабыню, что было отмечено празднеством великим. Церемония бракосочетания проводилась в Серале, чему посвящались пиршества размаха невиданного. Улицы города по ночам были залиты светом, и всюду веселились люди… Об этой свадьбе много ходит разных толков, но никто не может объяснить, что всё это значило.

– А потом она подмяла всех. И каждый готов был валяться у ее ног и целовать землю, где ступала ее нога. Она казнила и миловала. Она правила великой империей стражей Врат. Она превратила любовь в святыню, а любовь к себе в таинство и богопочитание. Я права?

– Да Лучезарная, все так и стало, – подтвердила изумленная ханша.

– Это Сибилла, называющая себя Богиней любви Афродитой Кипридой. Жрица Артемиды, Жрица Забвения, моя лучшая подружка и главная соперница. Спасибо тебе Суюмбека. Располагайся. Живи спокойно, я не дам тебя и твоего воспитанника в обиду. Я ж знаю, что берегини не могут иметь детей. Поэтому я знаю, что это не твой сын. Живи спокойно, – повторила она, – Ему больше не быть ханом. Твои заботы позади. До свидания. Если что зови меня, я рядом.

Следующим утром в келье Горецкого монастыря, что стоял на берегу Плещеева озера, к новой сестре со странным именем Ивонна явилось видение. Встретила она его не по-монашески радостным визгом, которым чуть не перебудила сонную обитель. Однако в соседних кельях две ее близкие сестры проснулись от этого визга и заученным движением обнажили короткие мечи. Видение было очень похоже на старую подругу Ивонны, знакомую ей с детских лет, и известную ей как Мария Сиятельная. Жанна повисла у нее на шее с немым вопросом в глазах «Пора?». «Да!» так же одними глазами ответила ей Малка.

– Наконец-то! Наконец-то! – крутилась по маленькой келье в каком-то древнем обрядовом танце смиренная монашка.

– Уймись, неугомонная! – попыталась сурово сказать видение, но расплылось в улыбке.

– Ни за что! Ни когда! Ни за какие коврижки я не уймусь! – Жанна подхватила Малку и завертела в своем магическом танце, на ходу бросив, появившимся в дверях сестрам, – Заходите и садитесь.

– Уймись дикая кошка! Сядь! – Малка встала посреди кельи, пытаясь остановить кружение, – И вы тоже приберитесь!

Монашки торопливо подбирали волосы, рассыпанные по плечам, и вдевали руки в рукава, накинутых поверх обнаженных плеч, ряс, превращаясь из разгневанных прекрасных фурий в смиренных сестер. Малка залюбовалась ими, подумав, мол, где ж она таких жриц откопала. Сибилла увидит – от зависти помрет. Даже в ее райских садах на острове Афродиты не цвели такие цветы. Обе жрицы были чудо как хороши и, судя по их движениям ленивых пантер, знали толк не только в рукопашной схватке воинов, но и в рукопашной схватке любовников. Малка подметила изгиб их тел и движение рук и поняла, что, пожалуй, в последнем они мало уступают и ей и самой Афродите Киприде.

– Эти точно подойдут, – поставила она точку своим мыслям, вслух сказала, – Собирайтесь львицы мои райские, гурии. Место вам теперь в райских садах, в храме любви.

– Мы всегда готовы! – собирая нехитрые пожитки, ответила Жанна, – Куда?

– В Блистательную Порту. Поедешь к твоей старой знакомой, почти, что к матери родной, к Сибилле. Она там сейчас правит под именем Роксолана, любимой женой у хранителя Врат султана Солимана…

– Султанша что ли? – со смехом перебила Жанна.

– Султанша, – не обижаясь, подтвердила Малка, улыбнувшись тому, что ей эта мысль в голову не пришла, – Султанша там, твоя крестная. Летите к ней. Убедите, что бы в мои дела не совалась. Присмотрись Жанна к месту. Тебе ее место у Врат занять придется годков через десять, пятнадцать. Не гоже у Врат Сибиллу оставлять. Она, не в укор ей, в постели все проспит или пролюбит…

– Так она ж Сибилла, – защитила Жанна свою наставницу, – Она, во-первых, все наперед знает, потому как в пророчестве равных ей нет! А, во-вторых, она без любовных игр, как рыба без воды.

– Вот ты ее и ублажишь со своими одалисками, – Малка еще раз, со знанием дела, посмотрела, на теперь уже смиренных, монахинь. Удовлетворенно хмыкнула. Под рясами проступали формы великолепных тел, желанных даже под серым грубым сукном, – Да…с такими, кого хочешь, убедишь. А в бою они как?

– А в бою они валькирии! За ними школа Аркона! – коротко ответила Жанна, ревниво перехватив восхищенный взгляд Малки, – Они везде совершенство! Хочешь испытать?! – в глазах ее промелькнул озорной огонек, отливающий северным льдом.

– Это озеро Плещеево так действует и Синь-камень, – подумала Малка, узнав проблеск в глубине зеленых глаз, такой же, как у нее самой, – Недосуг! Пора подружка! Забирай своих воинов, и в путь! Кони в конюшне оседланы и все там в торбах!

– Кто ж постарался? – взгляд Жанны опять отмяк и засветился пушистым рысьим светом.

– Братцы Угрюмы. Они для тебя дракона взнуздают, не токмо коня. Пошла ведьма! – Малка несильно и в шутку хлопнула воспитанницу пониже спины, чем вызвала притворное удивление у нее и улыбку у ее товарок.

В зыбком свете встающего солнца, от Святых ворот Горицкого монастыря, вдоль пруда, в стону Ярилиной плеши, где лежал Синь-камень, где были Врата Перехода, ведомые только Посвященным, промелькнули тени. Случайный путник, мог бы удивится, куда в такую рань отправились смиренные сестры из женской обители в сопровождении четырех воинов волчьего вида возглавляемые, судя по облику, самой Богиней леса, но в такую рань, и в такой глуши и удивляться было некому. Всадники доскакали до Синь-камня и как бы растворились в утреннем тумане, набегавшем с озера. Тот же путник протер бы глаза, подумав, что померещиться же такое после вчерашнего. Да и где это видано, что бы сестры затворницы скакали верхами, как заправские казаки, да еще с дружинниками в паре и с самой Девой Ариев в компании. Перекрестился бы путник и пошел своей дорогой, поминая Богов старых и новых, что наводят помрак на не окрепшую человечью душу.

От развалин Храма Афродиты, белеющих на крутом берегу над Босфором, в сторону Стамбула – Царьграда горячили коней три всадника, судя по дорогим доспехам и прекрасным коням, относящимся к высшим вельможам султана или командирам янычар – гвардии империи. Они держали путь к Старому городу, где в зыбком свете встающего над морем солнца маячил купол собора Святой Ирины. Всадники влетели во двор собора, ныне служившего оружейными складами, бросили поводья в руки подбежавшим слугам, и дружно спрыгнув с коня, побежали в открытые двери, придерживая на боку ятаганы в расшитых ножнах. Слуги отметили легкую походку тонких как тростинки янычар и то, что они так и не сбросили с лиц тонких наметов прикрывавших их дыхание от пыли дорог. Гости вошли в прохладу собора и уверенно прошли в глубь здания, точно зная куда идти. В полумраке первый нащупал кольцо на маленькой двери, стукнул условным звуком, и дверь тут же распахнулась, пропуская приезжих. Сбежав по лесенке ведущей в подвалы собора, протиснувшись через тайный лаз, они оказались в святилище Артемиды, оставшемся еще с того времени, когда здесь служили службу этой богине. Навстречу им шла жрица в сопровождении двух вравроний.

– Каким ветром занесло сестры? – спросила она.

– Северным! – ответила Жанна, скидывая с головы золоченый шлем, – Нужна ваша помощь!

– Рады помочь одной из лучших наших сестер, входящей в сонм Совершенных, – слегка поклонилась жрица, краем глаза оценивая спутниц Жанны.

– Нам надо в Сераль к Роксолане! – сразу беря быка за рога, отрезала Совершенная.

– Надо, так надо. Но не в виде геройских янычар. Проходите в покои, сестры приведут вас в порядок. Пойдете как одалиски или наложницы. Ступайте, – она опять поклонилась.

В глубине сумрачных подвалов, в переходах тайных ходов и лестниц был спрятан зал для омовений с круглым бассейном. Воинственных гостей приняли юные жрицы, превратившие их за короткое время в прекрасных гурий, благоухающих восточными ароматами и отливающих персиковой кожей под накинутыми на их тела одеждами прелестниц. Вскоре из дома, далеко отстоящего от двора собора Святой Ирины, вышла процессия. В резном паланкине дюжие абиссинские рабы несли трех девушек, бросавших взгляды из-за занавесок, не боясь показаться наружу под охраной мечей грозной стражи. Процессия направилась к Дворцу Топкапы. Жанна поясняла спутницам, впервые ступившим в Царьград, что дворец построен султанами хранителями Врат – Портала, на месте дворца великих правителей этого города, скорее перестроен из старого дворца. Первоначально его назвали Сара-и-Джиде-и-Амире, то есть Хранилище воителей, потом это название забылось, как и то, что Сарай это было просто название походного склада, но с легкой руки султанов и ханов превратилось во дворец. Потом он получил нынешнее название Топкапы Сарай, что означает Пушечный двор, после того как султан разместил здесь тюфяки и единороги – крепкую подпорку своим указам, и хорошую плетку на неудержимых янычар. Подруги, а Жанна считала своих жриц подругами, а не слугами, слушали с интересом. За это время палантин над головами толпы подплыл к парадным воротам дворца. Жанна продолжала пояснять, что это ворота Баб-и-Хамаюн, то есть ворота Райских птиц, но все забывается в мире, и сейчас они носят название Блистательные Врата, повторив название самой земли. Рабы уже пронесли их через ворота. Пред ними открылась величественная панорама моря, называемого Мраморным за свое спокойствие и красоту. Слева они увидели уже знакомые им очертания Святой Ирины и много разных строений разбросанных по первому двору Дворца. Носилки их продолжали плавно качаться над головами и скоро они проплыли под сводами вторых ворот, называемых Баб-и-Селям или ворота Приветствий. За их створками, за кованной воротной башней открывался Сераль. Волшебный сад гурий, гарем султанов, обитель волшебных дев, снизошедших из рая для услаждения взора и тела повелителя. Райская обитель на земле, где сейчас хозяйкой сидела сама Богиня любви, создавшая и взрастившая этот питомник чувственных наслаждений. Слуга, посланный вперед, вернулся и доложил, что небесная Роксолана ждет завернувших к ней на беседу иноземок в своем саду у фонтана.

Роксолана сидела в беседке, среди розовых кустов. Глухонемые евнухи гигантского роста, сменившие стражу собора, провели иноземок к ней. Жанне сразу вспомнился Волшебный остров Раймона, цветочные аллеи, эолова арфа и ее знакомство с Сибиллой в первый раз, когда она увидела ее у фонтана в розовом наряде и в окружении целого роя галантных кавалеров. В этот раз Сибилла сидела одна, ее стражи и гаремные птички резвились поодаль. На ней был роскошный наряд. Нет не жрицы любви, как ожидала увидеть Жанна. Роксолана была одета, как и подобает правительнице империи, раскинувшейся на три стороны мира, достойной подруги Хранителя Врат, Портала – доступного только Посвященным, стирающего грань между Явью и Навью. Ничего напоминающего о гареме и о рабынях любви. Ни какого шелка и газа, просвечивающего в лучах солнца и открывающего красоты нескромным взорам. Перед ними на троне, а не возлежащая на диване, как опять же ожидала Жанна, сидела повелительница мира.

– Ну, здравствуй воспитанница! – величественным жестом Роксалана приветствовала Жанну, даже не замечая двух ее подруг.

– Здравствуй Богиня, – польстила ей Жанна, – Не ожидала?

– Шутишь? Я ж все-таки пророчица. Великая Сибилла, не чета некоторым соплячкам, считающим себя за вещих Кассандр, – поддела ее Роксолана.

– Вот змея! – неосмотрительно подумала гостья.

– Ты мысли-то при себе держи, не-то прикажу, и посадят на кол! – осадила ее хозяйка, но примирительно добавила, – Милости прошу к нашему шалашу.

– Благодарствую царица, – так же примирительно ответила младшая из собеседниц.

Однако понять, кто из них старше, а кто младше было трудно. Со стороны казалось, что беседуют две сестры, если не двойняшки, то точно погодки. Обе прекрасные, обе с копной великолепных рыжих волос. Только у одной с каким-то золотистым оттенком, а у другой с отблеском огня, костра что ли. Да пожалуй, еще одежды подчеркивала их отличие. Царские – у одной и гурии – у другой. Да еще, надменный взгляд, делавший ее старше, у хозяйки и чуть суровый у гостьи.

– Видишь ли будущее! – спросила старшая.

– Как на ладони, – ответила младшая.

– Не страшит?

– Волков боятся…

– Тогда ладно. Зачем пожаловала, не спрашиваю, сама все знаю, – она вздохнула, – Передай Малке. Я в ваши северные дела нос совать не буду. У самой забот – полон рот. Вы ж в мои – тоже нос не суйте. Уйду, оставлю Врата тебе. Скоро уже. Устала. Воспитанник слаб…, – она опять вздохнула.

– Портишь ты Селима. Жрицами своими портишь. Вином Кипрским. Ласками своими…

– А ты не суй нос в чужой вопрос! – резко отдернула ее Роксолана, – Займешь мое место берегини этого края, будешь свой устав в энтот монастырь писать! Вот так! Покажи своих красоток! Ходит молва, что они почти мне ровня! Хотя, сомневаюсь я. Мне ровней даже ты с Малкой не стали. Вот так! Утерлась! – она с прищуром посмотрела на собеседницу.

– А прищур-то она у Гуляя переняла, – опять подумала Жанна, – Покажу, Сказала вслух, – не жаль.

– У Гуляя, точно, – ответила на ее мысли султанша, – Показывай. Эй вы! – крикнула она страже и свите, – Пошли вон! Оставьте нас одних.

– Подойдите сестры, – позвала Жанна.

Две девушки, приехавшие с ней, подошли к беседке и по знаку госпожи скинули свои одеяния, легко, как умели только Жрицы Забвения, прошедшие школу любви у Артемиды. Роксолана оценила их. Перед ней стояли две ипостаси этого мира. Воплощенный в женской красоте стяг храмовников – черно-белый Босеан. Правь и Навь. День и ночь. Точеная, смуглая, с рысьими глазами и рассыпавшимися по плечам ниже пояса волосами цвета воронового крыла одна, и чуть округлая, розовокожая с золотым водопадом волнистых кос, почти полностью накрывших ее другая. Гладкость и холеность кожи, упругость груди и живота производили впечатление, что их еще не касалась рука мужчины. Однако мягкость движений хищниц говорили о том, что они знают такое, что не знают все гурии ее сада любви. Взгляд черных глаз одной и каких-то небесных глаз другой сочетал невинность девственниц и похоть развратниц, постоянно переливаясь из одного в другое, так что эту грань было не поймать. Сибилла угадывала чутьем, что они почти равны ей в искусстве обольщения и дарения любовных утех, но что-то их отличало от нее. Она поняла, под обличием мягких постельных игрушек скрывались воины, искусство которых в кровавой бойне не уступало их искусству возрождать жизнь. Она внимательно посмотрела на них и вдруг неожиданно для себя сказала.

– Тебя я не приглашаю, на свой праздник цветов. Знаю твою не любовь к этому, а их прошу оставить до завтрашней зари.

– Бери, – просто ответила Жанна, – Помни они не рабыни, а подруги. Они не продают, а дарят. А подарят они такое, что не купишь ни на одном базаре вашего города. До завтра, – она повернулась и вышла, оставив своих подруг на празднике посвященном нимфе Сафо, когда-то жившей на острове Лесбос. Празднике наяд и вакханок. Празднике, куда мужчинам вход был запрещен.

 

Глава 8

Казан – общий котел, казна ордынская

Договорившись с теми, что стояли у грани, развязав себе руки, Иван Васильевич со своими советниками стал готовиться ордынский казан отхапать. Напрасно возмущались на ордынских землях. Напрасно взывал ко всем главный воевода – султан Солиман. Его быстро привела в чувство его любимая жена Роксолана. Она быстро напомнила ему, что за Великим князем и царем стоят орденские дружины, и братские обители, в одной из которых он брал ее в жены, давая обед сестрам галльским, слушать ее во всем. Она напомнила ему, что нимало помогла ему на его пути к славе. И он отступился, хотя потеря казны ордынской радости ему не приносила.

К середине лета войско собранное, как советовал Гуляй по образу и подобию братских дружин и янычар Великой Порты, развернув знамена и под барабанный бой двинулось на смотр в Коломенское. Царь собирался на маленькую победоносную войну. Маленькую, но с дальним прицелом. Посеять страх в ордынцах, что не одни они сила – это раз. Само собой, подгрести под себя казну ордынскую – это два. Расколоть Орду на части и стравить меж собой – это три. Волгу – путь торговый оседлать, Новгород стальной перчаткой за горло ухватить – четыре. И показать всем, кто в доме хозяин – это пять. Вот на это свое дело и выступил царь по дороге на Казань. Разделив войско на два рукава, сам двинул на Владимир, силенок поднабрать из старых родов, основных же направил южной дорогой, через Тулу, город ханский и насквозь ордынский, отвалить его от основных войск, не дать огненный бой казакам и татарам подвезти. Наказал встретиться у Алатыря и алатырь-камня, где будут дружины войсковую присягу давать. Отдельно наказал воеводам с ногайской ордой держаться мирно, буде они и так нашу сторону держат, вон и в Ногайской пойме стоят, Коломенское стерегут. Негоже их супротив себя обратать, так напутствовал воевод. Перед самым выступлением, встрепенулись новгородские наемники. Эта трусливая и алчная братия уже давно бельмом на глазу царевом была. Но сейчас шеи им гнуть было не к месту, и не ко времени. Новгородские ушкуйники, привыкшие к делу своему разбойному, понимали это хорошо, потому осмелели и били царю челом.

Старшие ватажники их пожалились государю, что, мол, с весны тут пухнут на своем прокорме у Коломенского, что впереди путь далекий, а у них не корму ни фуражу для коней. Печалились, что пообносились все, дожидаясь приза с налета, что с татарами бились и в походы ходили, но тот приз убытков не покрыл, а принес одни разорения. Глядя на их разъевшиеся, холеные морды, Иван еле сдерживался от того, чтобы не вмазать посохом промеж наглых глаз. Однако в ответ жалостливо пригрел сиротинушек, и предложил тем, кто с ним пойдет прокорм на всю дорогу и весь поход, да еще и жаловать обещал, так же как в Западной Ойкумене наемных ландскнехтов жалуют.

Готовы идти с государем, порешили охочие до поживы новгородцы. Ежели он наш промышленник и здесь и там, то промыслит нам и весь набег. Маленькой местью, которую позволил себе Иван, было послать их вдоль Дикой степи через Мещеру, через болота, тогда как почти все остальное войско пошло на стругах и лодьях водой. Водно подвезли припасы и пушки. Засевшие в Казани дружины ордынского воеводы Едигера, отказавшиеся отдать казну, ждали. Иван все еще хотел решить миром. Гонцы повезли казанцам грамоту с предложением покориться без пролития крови. Пока гонцы обговаривали условия, царские воеводы переправили на Луговую сторону, где стоял сам город, войска и снаряжение. В планы царя мир не входил, в планы царя входила маленькая победоносная война. Первым это понял Камай-Мурза, княжич, служивший в Казани, но передавшийся на сторону царя. Княжич рассказал, что Едигер решил разделить ордынцев надвое. Конных всех отдать под руку Япанче, прозванному так за свой широкий плащ с капюшоном вечно надвинутым по самые глаза, известному как отважный наездник и боец и увести в леса, что в верх по Волге от города, туда, где засеки. Пеших же оставить в городе, защищать казну до последнего.

– Городок-то силен? – спросил его царь.

– Городок, как городок. Типичный Сарай походный. Только вот стены насыпали, да и все, – ответил Камай.

– Что ж и Крома нет? – не поверил Иван.

– А на кой нам Кром. На нас испокон веку не нападал никто! Так, пугали тольки, – неподдельно изумился ордынец, – И стены-то только вот насыпали.

– И что стены высоки?

– Да не то, чтобы стены… сам городок он ведь на холмистом берегу речки Казанки лежит, там, где в нее глинистый Булак впадает…

– Широк тот Булак? Глубок? – спросил кто-то со стороны.

– Так он и не река вовсе. Проток от озера Кабан в Казанку. Не широк и не глубок, как и сама Казанка, берега вот круты, – Камай задумался, добавил, – Но вдоль яра ерик густой. Яр же тот городок с трех сторон обегает.

– А с четвертой поле ровное Марсово. Для воинских потех предназначенное, – опять добавил тот же голос.

– Точно с четвертой стороны Арийское поле, но там ров выкопали и стену насыпали. Но вал не высок и ров не глубок. Одно место к штурму тяжело. Двор ханский и казна. Из города ведут десять ворот, да четыре в казну.

– Ворота-то в чем? – неизвестный тонкий голос начал раздражать Камая.

– В Торговом граде, в тыне, что Торг ограждает, – раздраженно ответил он.

– А чего их в чистом поле не поставили? – теперь уже ехидно спросил царь, – Ворота в тыне. Ордынцы, одним словом. Им только табор из телег возводить. Иди, Камай, спасибо тебе за службу и дружбу. Иди, ставь свою сотню к войскам. Всем сбор!

Государь собрал совет, приказал всем вязать плетенки из хвороста, по плетенке на каждый десяток воинов, да по бревну. На удивленно вскинутые взоры ответил коротко.

– Они за тын и мы за тын! Обнести город тыном по кругу и без царского повеления на то, к городу не бросаться. Нехай эти медведи почуют, как в берлоге обложенным сидеть, – он еще раз обвел всех взглядом, – Япанчу к городу не пускать, а этих всех не выпускать. Мы их измором возьмем. Еще чего, воев тратить. Как Пересвет учил, воя надо любить и холить.

– Дерзай царь, – за всех ответил Старицкий, – Дерзай на дело, за которым пришел…да сбудется. Всяк просяй – приемлет то и толкущему отверзается.

– Дерзайте и вы! – Иван встал, показывая, что разговор окончен, – Дружины Спаса Нерукотворного ко мне, к шатру! – напоследок скомандовал он, странно прислушиваясь к чему-то.

Спаянное железной дисциплиной войско начало медленно сжимать кольцо вкруг города, неумолимо, как могучая змея, усиливая стальную хватку. В каждой сотне при каждом князе, княжиче или воеводе, даже у наемных ушкуйников новгородских мелькали черные рясы псарей царевых. И откуда их развелось столько, кажись, только недавно была горстка вокруг трона государева, а теперь гляди, куда не глянь, везде псарь. Кинешь камнем в собаку – попадешь в волкодава. Любую вольность в деле ли, в слове пресекал удар плети семихвостки, и жаловаться не моги, будь ты смерд или боярин, ответ был один. «Царев указ!». Удавка на шее Казани затянулась. Тын, построенный царскими войсками, замкнулся, и поверх нового земляного вала легли пушки. Иван похаживал между пушками, любовно поглаживая их черные, отливающие матовым блеском тела. Рядом шел князь Пронский пояснял.

– Это «Змей», это «Лев», это «Дракон», – он поименно знал все свои пушки. В ушах звучало, – «Гриф», «Свистун», «Сокол»…

– Любишь пушки-то свои? – спросил царь.

– Так они не люди. Не предадут и в спину сами по себе не ударят! – смело ответил Пронский.

– Это так. Это так, – задумчиво сам себе сказал Иван, – Командует ими кто?

– Пушкин, – улыбнулся Пронский.

– Смотри, что б он был верен, как пушки его! – государь пошел далее.

Большие или верховые тюфяки развалили свои жирные черные тела поверх вала и лениво посылали в город каменные ядра, а рядом с ними длинные и тонкие единороги огненного боя, тявкали калеными ядрами, поджигая на Торгу лавки и лабазы. Меж пушками рассыпались затинные пищали, длинные до сажени мушкеты, стрелявшие со станков железными ядрами, и постоянно гуляющие с места на место. Стрельцы-пищальники сведены были в отдельные полки и считали себя опорой государевой, потому шапки не ломали и выю не гнули. Вылазки, что делали осажденные, отбивались пикинерами и арбалетчиками, умело и споро, так что стрельцам даже бердыши свои доставать не приходилось.

Несравненно больше раздражал всех Япанча. Он затаился в чащобах, да в ериках со своими летучими конными ордынцами, отобранными по принципу, что бы кони были легки, рука тверда и глаз зорок. А то, что каждый из них птицу на лету из лука сбивал, и с седла зверю в глаз попадал стрелой, так то и так знал каждый. Ордынец он с луком, как в дружину пришел, сроднился с ним и на покой или в Ирий уходил. Как только в башне, где казна хранилась, взвивался прапор ордынский, Япанча выводил свои сотни из лесных засек и крутился промеж шатров царского войска, теребя обозы и струги на реке. Надоел всем изрядно, но был неуловим по причине знания проходов в лесных буреломах и бродов на болотистых берегах, заросших плакучей ивой.

Туманным утром, после внезапно налетевшей бури, потопившей несколько лодей с припасами и разметавшей шатры, тех, кто плохо их к земле укрепил, к Ивану юркнула его мамка.

– Я на время отлучусь Ваня, – сказала Малка, – И Угрюмов с собой заберу.

– Чего так? – насторожился царь.

– Япанча надоел, хуже мухи в зной. Сбегаю с ними по делам нашим в чащобы лесные. Вы тут сидите тихо. Воевод не слушай, им бы все удаль свою показать. А ты помни. Поспешай медленно. Поспешишь – людей насмешишь!

– Помню я мамка, помню. Вода и камень точит! – нетерпеливо ответил Иван, но настороженность во взгляде не пропала, – Когда назад?

– Скоро. Псарей от себя не отпускай! И не верь никому! Скоро мы их выведем всех на чистую воду. Увидим, кто, чем дышит, какому Богу молится! До свидания, до скорого. Не грусти. Мы мигом, Одна нога там – другая здесь! – она повернулась и пропала, как видение.

В самой глухомани волжских лесов, на круглой поляне встретилась Малка с лесными волхвами и ведуньями. Что там они обговаривали, чем там она их привораживала, осталось тайной, но вместе с ней вернулись в воинский стан пять юрких пострелят, учеников лесных берендеев. Каждый взял под уздцы коня воеводского и увел в лесное зеленое море конных витязей из старых дружинников в бою гораздых. Увел в лесное море и пропали они там, как и не было. Ни веточка не шелохнулась, ни сучок не треснул. Сховал лес воинскую силу, растворил в себе. Умела Малка, кого хочешь уговорить.

Япанча вылетел в очередной раз по знаку, поднятому на башне, и рассыпался по Арийскому полю, охватывая свежие обозы с припасами и оттесняя от них малую стражу. Обозы медленно отползали к тыну, откуда ударили пищали и пушки. Япанча, уже оторвавший от обозов изрядный кусок, повернул к спасительному и родному лесу. Во тут-то и расступились зеленые заросли, выпуская притаившихся на время воев. Расступились лесные заросли и раскрылись болотистые ерики вдоль крутых яров речных, и везде ждали конников Япанчи не менее умелые ногайские и волжские казаки и татары. Даже в круг казачий убийственный не успели встать ордынцы, как порубили их из засады дружинники. Оставшихся гнали верст пятнадцать, пока кони не выдохлись. Казанцы всю расправу видели со стен, поняли – это почти конец. Государь опять направил грамоту, мол, бейте челом, на присягу верности. Ордынцы гордо промолчали, на то и был расчет.

Вечером в шатре государевом собрались на совет только близкие люди, такие близкие, что и помыслить страшно. Призвал царь Малку, да Елисея, а на стражу поставил Угрюмов.

– Ответь мне чернокнижник, ведун великий, – обратился к Микулице Иван, – Пошто мы тут уже второй месяц прохлаждаемся, а казанцы сдаваться и в голову не берут. Вроде, как и мышь, туда не проскочит. Ну, ладноть припасов они там накопили лет на пять. Пусть так! Но воду-то по твоему совету мы им перекрыли. Они что без воды живут! За десять дней дождя ни капли! На дворе жара летняя! Скоро урожай сбирать! Ответь, раз ты ведун!

– А чего тут тайны-то делать. Книги колдовские трепать, – спокойно ответил волхв, – Туточки тайн – кот наплакал. Есть у них под башней, где казна лежит, самое главное сокровище. Сокровище это – ключ-тайник. К нему ведет подземный лаз, чтобы тайным путем тем воду в город давать. Вот и весь секрет!

– И что ж ты грамотей предложишь мне!? – царь наклонился в сторону волхва.

– А без затей, надо под ход тот подкопаться, в подкоп пороха бочек пять уложить, да и рвануть всю эту башню Даирову вместе с тайной ее и ключом волшебным, чай не живая там вода и не мертвая.

– Рви! – коротко рубанул царь.

– А ты Ваня, разомнись маленько, – примирительно сказала Малка, – Возьми дружину кону и сбегай, потрепли городки Арийские, черемису местную разбойную к присяге приведи.

– Я сбегаю, разомнусь. А вы в последень раз отправьте упрямцам слово мое. Крови не жажду, жду с замирением, – он вышел.

Гонцы принесли ответ из города, когда Иван еще не вернулся с усмирения черемисы. Ответ был короток.

– Не бьем челом. Пусть Русь уже на стенах и башнях, ничего мы другие стены поставим, и все помрем или отсидимся!

– Не отсидитесь! Все помрете! Рви, – повторила Малка слова государя.

Перед рассветом страшный гром потряс не только город, но стоявшие вкруг него дружины.

– Это что? – удивленно вскинулся Микулица.

– Это пушкари перестарались, – ответила Малка, – Ты им сколь пороху сказал в подкоп положить?

– Пять бочек, а что?

– Ну…,они десять втюхали. Заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет. Считай, вся Царева башня и с ней пол ханского подворья по небу летают.

Войска в дыму, в грохоте, в громе и молнии пошли на приступ, рубя оглохших и обалдевших ордынцев. К Ивану Васильевичу подскакал воевода.

– Государь время тебе ехать полки ждут тебя!

– Еще службу до конца не отстоял, – отмахнулся царь, стоя у походной скинии.

– Велико время царю ехать, – подлетел гонец вдругорядь, – Воинам укрепиться надоть!

– Сейчас к причастию схожу. Ждите!

Царь появился уже конно, в окружении псарей. Глянул на стены и валы, увидел, знамена, бунчуки и прапора царских полков, понял, теперь Казань взята и направил коня к стенам города. Ворвавшиеся дружинники рубили оборонявшихся умело и споро, пробиваясь к центру, к казне. Вдруг вслед им в город ринулись кашевары и пастухи, мародеры и обозные девки, гиены войны почувствовали легкую поживу. Еще бы, ордынский казан грабят, казну ордынскую в распыл пущают. Как тут не поживиться добром! Дружинники, царевы псари, и сами казанцы, объединившись в едином порыве, вдарили по озверевшей от алчности толпе, взвывшей в страхе:

– Секут! Секут!!

– Сечь до смерти, тварей! – приказал побледневший от гнева царь и послал в подмогу дружинникам еще гвардию, – Эти крысы хуже чумы!

Отборные же полки Спаса Нерукотворного продолжали прорубаться к казне, где еще сражался Едигер и его личная дружина. Он вышел на казначейскую башню зычно крикнул вниз.

– Пока стоял юрт наш и место главное, где престол ханский был, до тех пор бились мы до смерти за казну, за юрт. Теперь я сдаюсь вам живой и здоровый, а кто не со мной тому дайте испить последнюю чашу!

От стен башни ринулись последние силы ордынцев, решивших не сдаваться и пасть в бою. Иван приказал бить в упор из пушек и пищалей. Живыми не брать никого, окромя женщин и детей.

После битвы, проезжая по улицам, заваленным трупами не сдавшихся ордынцев и смотря как грузят на возы казанный кош, общую калиту, тихо сказал служке.

– Церкву здесь заложите в честь Спаса Нерукотворного, того, кто дружины мои верные грудью защитил, – помедлил, подумал, поманил из своей свиты Мастера Постника, – А что Мастер смогешь отметить дело сие Собором. Таким Собором, что еще не видали на земле.

– Смогу государь. Будет Собор. Не Собор – Иерусалим небесный!

– Хорошо, – царь подумал, поскреб лоб, – А подмастерья у тебя есть знатные?

– Есть государь. А что? – Мастер шею не гнул, смотрел открыто.

– Пусть ставят здесь Кремль из камня. Не гоже Волгу-мать без прикрытия держать. А то кому-нибудь еще после меня повадно будет город на меч брать. Смогут?

– Смогут государь, на то они и каменщики вольные, чтобы смочь! Такие стены поставим, что б один вид пугал.

– А еще в кремле том, – Иван наклонил голову, будто слушал сам себя, – В кремле башню поставьте для Суюнбеки. Она мальца своего бережет, сил и жизни не жалеет. Пусть живет здесь берегиня рода Гиреева.

По возвращению в Город Пресвятой Богородицы богомазы намалевали икону огромну, назвали «Благословенно воинство Небесного царя». Изобразили на ней самого Ивана Васильевича и ближних дружинников его, что в Дом Богородицы казну ордынскую привезли и все под руку свою взяли.

Мастера же – Барма и Постник прямо на Торгу, отодвинув лабазы и возы от холма Боровицкого вглубь Китай-города, расчистив площадь от жидов, сурожан и публичных девок, от поломоек и прачек, снеся мельницы, что колотили колесами на Алоизовом рву и на Москве-реке, заложили Собор. Заложили Собор на крутом спуске к реке, на алатырь-камне, что веками здесь на площади лежал. Огромный и серый, мощью своей показывавший, что в этом краю он хозяин. Чуть выше монастыря Рождества на рву, где еще с былинных времен жили дети и правнуки тех, кто на поле Куликовом голову сложил.

Подошел государь посмотрел и ушел, ни слова не сказав. Подошли бояре, почесали затылки, то же ушли. Осталась рядом с Мастерами красавица боярыня в дорогой душегрейке, отороченной соболями. Встала бочком, сложив руки на груди, посмотрела глазами, как озера синие, и Мастера сами подошли к ней.

– Храм ставите? По поясу Симонову? – спросила она нараспев.

– Храм, – ответил младший, удивившись старому слову, каким она назвала Собор, – По поясу.

– Ставьте его как положено. Что б на алатырь-камне – капище. Вкруг – требище, а вокруг всего – гульбище, – так же нараспев не посоветовала, приказала боярыня.

– По старому канону, значит, – уточнил Барма.

– По старому, и Храм не один ставь, а восемь. Восьмериком их поставь вкруг главного, – она склонила голову на бок и в глазах ее озорно промелькнула хитринка.

– А главный-то кому? – так же склонив голову, поинтересовался Барма.

– А главный Богородице! Покрову ее! – не задумываясь, сказала советчица.

– Главный значится Покрову Богородице, – уточнил, подходя и вытирая руки, Постник, – Это значит алтарь? А восьмерик из других восьми храмов – это значит требище…

– Сколь казны возьмем – столь и требище. Считай Мастер. Московская, Казанская, Владимирская, Киевская, Новгородская, Астраханская, Сибирская и Литовская…

– Постой, постой советчица. Ты что чтешь? Почитай половина не наша! – возразил Постник.

– Ты строй. Потом считать будем, – невозмутимо ответила Малка, – Вокруг него на двенадцать сторон гульбище, как крест на двенадцать углов, по числу земель, что под великим царем лежат…или лежать будут.

– Так то Небесный град Иерусалим! – хором сказали Мастера.

– Али Храм Артемиды – Матери, – хитро добавила незнакомка, – Али Престол в Храме огромном, коим Дом сей – Москва испокон веку должна быть!

– Прости нас Сиятельная, – преклонил колено Барма, – Не спознали сразу, жрицу Артемидову.

– Встань! Не свети! Сожгут, того гляди, прям здесь на Торгу, али на Болоте через реку. Встань Мастер! Стройте, так, как сказано. Материалу нового – камня огнем обожженного, красного как бы от Богов огонь впитавшего, дам. Делать научу. А оторочку из белого.

– Раньше черно-белый колер был Сиятельная? – спросил Басма, – По Босеану, по поясу Симонову. По Яви и Нави.

– А теперь красно-белый будет по колеру Аринии, по огню костровому и по чистоте душевной. Понял? И чтоб выше всех в этом месте взлетел. Выше Ивановой колокольни, понял?

– Сделаем. Будет выше всего в этом городе. – Барма уже не спорил и Постник тоже.

– Никаких росписей. Купола под суровую шапку воинскую – под шелом. У крыльца, чтоб никаких икон, даже идолов пусть не ставят. Один узор лесной – Матери Лесов. Все! Сделайте шкатулку резную, чтоб взор радовала. Это мой последний Храм, что я на этой земле ставлю. Да и о вас слава будет выше колоколен Храма этого.

– Сделаем сестра. Глаз не оторвешь! Обещаем. Такой Храм будет, что не стыдно будет имена свои на нем написать.

– Ну, дай вам Богородица покров свой, над делом этим. Прощевайте Мастера, – она неожиданно расцеловала их троекратно, как бы вдохнув в них веру в себя и в дело свое, – Быть тебе, зодчий великий Постник в Доме Иакова, – повернулась и погладила по голове Мастера главного, – А тебе Барма, человеком бессмертным – Посвященным. Мое вам обещание!

– Благодарствуем Лучезарная за вдохновение, – поклонились зодчие, поправили опояски на лбу и пошли ставить Храм над Москвой – рекой, на алатырь-камне, на Красной площади новой столицы государства единого.

 

Глава 9

Притворство

Еще долго не мирные ордынские ватаги, под предводительством не склонивших голову воевод и вожаков, мотались по волжским, ногайским, луговым и горным землям, но сила воинских родов уже была сломлена. Закат Орды, начавшийся при Дмитрии Донском, при Иване Васильевиче завершился полностью. Солнце, блестевшее на прапорах внуков Дажьбожих, и игравшее волосами их боевых бунчуков, закатилось. Потрепали дружины государевы, застрявшие в глубоких снегах под Свияжском, но никто уже на это и внимания не обратил. Накатила Черная смерть на Псков и Новгород, но отгородились засеками, да карантинными постами и выстояли. Государство под жесткой рукой стало силу набирать. Теперь настала пора и измену внутри самого двора пощупать. Вывести на чистую воду ту рыбку хищную, что под корягами, да в иле пряталась.

Хитрый Бомелий приготовил отвар. Дал царю, наказал пить с утра по пол чарки.

– Вид будет – краше в гроб кладут. Ни один не засумлевается, – спокойно поучал он, – Сам главное не пужайся, когда в зерцало смотреться будешь. Покойник перед тобой будем добрым молодцем выглядеть. Пот холодный будет ручьем литься. Волосы лезть начнут – не жалей, новые отрастут. Не зубы, чай. Как сам говорил, чем чаще стрижешь – тем гуще. Бояре твои поверят, однако проверят. Дохторов к тебе подошлют. Дохтура отвара моего не знают, потому подтвердят, что жить тебе от силы осталось неделя-две. Так что лежи, стони и примечай. Кто есть – кто. Я рядом с тобой постоянно буду, вроде как лечу. На самом деле смотреть буду, не подсыплют ли чего, не подольют, чтобы ускорить кончину-то. Народ у нас добр. В могилку спровадить ближнего своего кажный рад.

Утром служки объявили, что государь плох. Лекарь царский, волхв злодейский Елисей Бомелий засуетился, закудахтал аки кур, собрал всех кто науку лекарскую постиг в помощь себе. Государь лежал в палате на огромной кровати, раскидавшись по подушкам, колотился то в ознобе, то в жару. Лекаря пошушукались меж собой, вынесли решение – огневая болезнь. Предложили отвары и настои всякие, лед ко лбу прикладывать, да кровь пустить. Бомелий послушал, головой покивал, согласился, начал колдовать над больным. Тому лучше не стало. Лекаря разбежались по хозяевам, понесли новость, что царь плох, долго не протянет. Ко дворцу потянулись бояре и дворяне, из дальних мест, нагоняя коней, ринулись удельные князья и княжата. К государю, разметавшемуся под одеялом, в бреду зовущему старых и новых богов змеей вполз доверенный детей Захарьиных дьяк Ивашка Висковатый. Зашептал, зашипел в ухо царю, что тот совсем плох, может и не дотянуть до утра, пора духовную готовить. Иван кивнул, показал глазами, что давай, готовь, позвал жестом Елисея, хитро подморгнул, показал на горло, мол, не могу говорить. Елисей попросил дьяка обождать, пока даст царю питие для голоса. Дьяк суетливо побежал за пером, бумагой и чернилами. Представление началось.

Слабым, дрожащим голосом царь попросил начать писать. Затем сообщил, что наследником он назначает только что родившегося царевича Дмитрия, опекуншей к нему мать его Анастасию. При этих словах царь как-то недобро хмыкнул, но под удивленно брошенным на него взглядом дьяка, опять скукожился и совсем слабым голосом велел собирать всех бояр и дворян в царевой столовой комнате, что бы по обычаю предков привести всех к присяге наследнику и на сем крест целовать.

Дьяк ринулся из спальни, краем глаза заметив, как с трудом поднимается государь, опираясь на руки своих верных псарей, и собирается облечься в парадные одежды, не попадая в рукава.

Иван же, как только за дьяком закрылась дверь, поманил к себе Елисея и тихо шепнул:

– Зови доглядаев, послушаем, какая там за стенами нашей спальни каша вариться, – он разогнулся и сел в высокое кресло.

– Заходите, – Елисей открыл потайную дверцу, и в комнату вошли две серых тени.

– Это наши людишки, им верить можно, – шепнул в ухо Ивану знакомый мамкин голос. Он сразу обрел уверенность и силу, – Докладайте! – обратился он к людям без лица.

– Среди двора раздрай, – таким же бледным серым голосом заговорила одна из теней, – Дети Захарьины, Адашев, Мстиславский и Воротынский князья, да еще кой кто, те за Дмитрия стоят.

– С чего? – коротко уточнил царь.

– Захарьины дети потому как опекуншей у него Анастасия будет, то бишь они сами до власти достанут. А Мстиславский с Воротынским по чести служить государю и его волю править.

– А Адашев?

– А этот, куда ветер посильней туда и он, лишь бы по ветру! – шепнул голос.

– Ладноть. Что другие? – царь опять впился взглядом в тень.

– Другие шатнулись к Владимиру Старицкому и матери его Ефросинье, – ответила другая тень. Иван отметил, что голос у нее понежнее, женский голос, – Всякие Шуйские, Пронские, Ростовские князья его сторону взяли. Опять же по разному. Кто кричит, что он, мол, родовой Рюрикович и ему место на отцовом столе сидеть. Кто к нему шатнулся, токмо потому, что Захарьиных на дух не переносит.

– А брат Юрий что? – теперь Иван смотрел на эту женскую тень.

– А Юрий сидит у себя в палатах с ближней дворней своей и нос не кажет. Ждет, куда жисть выпрет? – закончила тень и, отступив к стене, слилась с ее серым камнем.

– Спасибо вам, идите, – Иван встал, – Пойдем народу дворовому покажемся, – Угрюмы подойдите и на ваши руки повисну, будто ноги не носят. Пошли.

Двери распахнулись, и псари почти вынесли царя в столовую залу, где скопились все, кто был при дворе, для целования креста Дмитрию. Государя подвели к трону, он сел, почти сползая с него, слабым голос стал корить всех за ослушание. Выговаривать всем за измену слову своему. Шуйский попытался вывернуться ужом.

– Государь токмо тебя и ждали, чтоб целование начать. Негоже без царской особы присягать наследнику.

– Тебе государю, – перебил его окольничий Адашев старший, отец царского хранителя печати, – Тебе и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но детям Захарьиным и их братии мы не желаем служить. Сын твой еще в пеленцах, а владеть нами Захарьинской братии, а мы уже от бояр до твоего взросления видали беды многия.

– Этот хоть прям, в отличие от сына единоутробного, – зашептало в ухо, – А тот где-то за спинами сокрылся. Змея подколодная.

С улицы раздался шум.

– Чегой там? – тихо спросил умирающий.

– Да там князья супротив Захарьиных кричат. Лучше кричат нам служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным, – ответил Бомелий.

– Это они в пользу Владимира Старицкого славят? – также тихо спросил царь. Не дождался ответа. Сам себе ответил, – В пользу Старицкого. Позовите ко мне брата моего, – увидел, что никто не двинулся с места, приказал вдруг окрепшим голосом, – Псари! – гонцов как ветром сдуло.

Владимир Андреевич был ровесником Ивана, двоюродным братом и одним из самых родовитых удельных князей Руси. К власти он не рвался, сидя в своей Старице на берегу Волги, но матушка его Ефросинья была неуемной и властолюбивой. По ее наущению он и присяги не давал. Он вошел к государю широким шагом привыкшего повелевать хозяина своей земли или привыкшего командовать удачливого воеводы. Выю не гнул. Ровня. Сбегали за ним споро. Он и жил-то здесь в Кремле на Боровицком холме в собственном дворе, отделенном от царского только двором князя Милославского. Глянул на умирающего, удостоверился в словах лекаря, что тот долго не протянет, но подошел к брату, взял за руку. Иван с великой кротостью почти прошептал:

– Знаешь сам, что станется с твоей душой, если не хочешь креста целовать? Мне до этого дела нет!

– Не пужай! – ответил Владимир, – При мальце и его холуях на посылках не буду. Вот так-то! Прости брат, – пожал руку и вышел вон.

В соседних палатах те, что присягнули царевичу, пытались склонить к этому бунтовщиков. В ответ раздался голос Пронского, сопровождаемый жестокой бранью:

– Вы нами хотите владеть! А мы вам служить? Такого не бывать!

В этот момент в палату вошел Старицкий. Дьяк Висковатый подскочил к нему.

– Неприлично князь тебе и матери твоей, когда государь умирает, его указа не слушать и людишек боярских вкруг себя собирать! Не пустим тебя более к умирающему!

– Зачем вы князя Владимира к государю не пущаете? – неожиданно заступился Сильвестр, – Он государю добра хочет!

– Мы присягу дали государю и сыну его, – отбил нападки Пронский, – По этой присяге и делаем!

Дверь распахнулась, на пороге стоял Иван Васильевич.

– Тяжко мне совсем! На присяге не буду я! Вон пусть в передней избе ее ближние мои князья Милославский и Воротынский примут. А вы, – он повернулся к тем, кто уже крест целовал, – Если станется надо мной божья воля и умру я, то вы, пожалуй, не забудьте на чем мне и моему сыну крест целовали, не дайте боярам сына моего извести. Бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет. А вы Захарьины! Чего испугались? Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы. Так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не отдали! – покачнулся, и с трудом передвигая ноги, вышел.

– Ты их совсем стравил, – шепнула Малка, – Теперь они друг друга грызть будут, аки псы шелудивые.

– Твой отец, – как бы в ответ на ее слова бросил в лицо Воротынского, повернувшись к нему, Пронский, – Да и ты сам, первые изменники, а теперь к кресту нас приводишь!

– Я изменник, а тебя привожу к крестному целованию. Ты человек прямой или целуй или пошел вон! – ответил Воротынский.

Пронский дал присягу. Крутились как змея под вилами все. Члены Избранной Рады с утра мели хвостом в царских палатах, а вечером в палатах Старицкого, ночью же они разводили турусы с Захарьиной братией, захватившей все, даже царскую казну. В палатах спокойного Юрия и то начался тихий шум. С кем быть, с кем? Умрет государь, кто на его стол сядет? И везде шмыгали серые тени. Слушали, видели, на ус мотали и шмыгали дале. Везде, как будто город состоял из людей и теней. Везде шмыгали серые тени, а на всех перекрестках, у всех дворов, мелькали черные кафтаны псарей царевых. А их расплодилось, как собак дворовых в Китай-городе.

Иван выздоровел неожиданно. Как-то в одночасье. Просто утром вышел в столовые палаты сам. Бодрый, расчесанный, в парадном платье, без холодного пота на лбу и бледности на лице. На глазах остолбеневшей челяди сел за стол, подвинул себе блюдо с жареным мясом, приказал плеснуть в кубок вина красного, и с аппетитом умял полблюда, запивая из кубка. Встал, приказал готовиться к отъезду на богомолье. Надо благодарность Богу отдать за чудесное избавление от недуга. Все!

Царь поехал в Белоозерье. Говорили, что в Кириллов монастырь, а может к волхвам старым поморским, тем, что древние заговоры знали. Неожиданно для всех приказал повернуть в старые Владимирско-Суздальские земли, где в густых лесах пряталась Пешножская обитель.

Проехав Дмитров, царь приказал всем ставить лагерь, а сам в окружении близких псарей и мамки, никогда не оставляющей его одного, направился в монастырь.

Войдя в ворота, они уверенно направились в дальний конец двора, где одиноко притулился маленький скит. В ските обретался Вассиан Топорков, бывший епископ прихода, что в Коломенском при царевом тереме был, выгнанный оттуда, еще в юные годы Ивана, за недружелюбие к боярам. Надо отдать должное, Вассиан не любил и выскочек из Избранной Рады и захарьевскую братию. Он вообще мало кого любил, по причине того, что был он провидцем и ведуном старых волхвов. По той же причине у себя в ските никого не привечал, и на стук в дубовую дверь ответил рычанием, как медведь в берлоге.

– Не греми. Не открою. Всех вас видеть не хочу!

– Открывай, государь с тобой видеться хочет! – рявкнул старший Угрюм.

– А ты на меня не рявкай, волчье отродье. Я тебя тоже не боюсь волкодлак гребаный! – огрызнулся Топорков, – Смотри, отведаешь топора.

– Это тебя за топор, Топорковым прозвали? А, дядька? – зазвенел колокольчиком серебреный смех Малки.

– Это кто ж там потешается? – неожиданно дверь отворилась. На пороге стоял детина медвежьего роста, – Ба так это сама Лучезарная! То-то я и слышу, знакомый голос. В келью свою не зову. Пойдем в лес прогуляемся. Там полянка земляничная есть. Волки твои в лесу привычные. При них и люди не страшны. Да и ушей там серых нет.

– Пойдем дядька, – она легко спрыгнула с крыльца.

– Ко мне зачем?

– За советом, – она поманила рукой Ивана и Угрюмов.

– Тебе мой совет ни к чему. Ты сама всем советчик, – старец смотрел на нее, как мальчик на учителя.

– Не мне. Государю дай совет.

– Дам, – он остановился на полянке, действительно усеянной крупной земляникой ярко-красного цвета. Показал на пенек царю, – Погуляйте пока. Ягод пощипите. Мы покалякаем малость.

– Как бы мог я добро царствовать? – спросил Иван, с удивлением смотря на старца, – Как бы мог я великих и сильных своих в послушствии иметь?

– Во как?! – старец с удивлением посмотрел на молодого царя, обвел взглядом поляну где бродили Малка и Угрюмы, подумал про себя, – Этих ты пожалуй, в послушствии иметь никогда не смогешь, – вслух сказал, понизив голос до шепота, – Али хочешь самодержцем быть, не держи себе советника не единого мудрее себя. Потому, как сам быть должон всех лучше. Так будешь тверд на царстве, и все иметь будешь в руках своих. Али будешь иметь мудрейших близу себя по нужде будешь послушен им, – помолчал. Ему показалось, что кто-то внимательно слушает его совет. Кто-то кроме них двоих. Добавил со вздохом, – Мамки, то есть ее, – кивнул в сторону Малки, – Совет мой не касается. Ей верь – как себе. Даже больше, – почувствовал, как его одобрительно похлопала по плечу тяжелая мягкая медвежья лапа. С ужасом понял, – Святобор-Велес. Вот такой у нее заступничек.

– Спасибо отец, – Иван поцеловал ему руку, – Даже если бы мой отец был жив, такого глагола полезного не поведал бы мне! Поехали! – крикнул сопровождавшим.

– Все что ли? – блеснув синими очами, спросила Малка, и старец поймал хитринку в глубине ее бездонных глаз.

– Все! Езжайте с Богом!

– Смотри Вассиан, коли что не то напророчил! – шаловливо погрозила она с седла.

– Нагнись, – вдруг неожиданно сказал Топорков, – Он всю Русь кровью умоет. Надо ли?

– Надо! – жестко ответила Лучезарная.

– Не ошибаешься? Не боишься?!

– Помнишь брат, распяли мессию, искупили грехи?

– Помню сестра. Куда клонишь?

– Теперь Русь распнем. Топорами приколачивать будем! За грехи! Смотри Топорков, как бы твой топор не пригодился! – она подняла на дыбы черного, как смоль жеребца и лихо крутанув его на месте, словно заправский татарин с гиканьем понеслась вслед уезжавшему царю и его псарям.

– Грозным, значит, царем будет! Иваном Грозным. Пусть. С Богами не спорят!

По возврату с богомолья умер царевич Дмитрий. Иван и бровью не повел, отдал как жертву. Весь ушел в думы о великом царстве. Бросил отряды к Астрахани, которая упала к нему в руки легко как перезрелое яблоко. Астрахань взяли вятские ополченцы, можно сказать новички в ратном деле. Вятские – ребята хватские. Орда воевать не хотела. Теперь вся Волга была под его рукой. Ногайская степь и ранее была в дружбе с новым царем, а теперь перешла на его сторону всеми своими улусами и уделами.

Но каждый день выходил он на самый верх маленькой башни, вставшей рядом со строящимся Храмом на Алатырь-камне, и прозванной от того Царевой, и считал количество Соборов вкруг главного.

– Так, – приговаривал он, загибая пальцы, – Москва – есть. Казань – есть. Владимир – есть. Астрахань – есть. Сибирь – есть, туда Строганов пошел. Пора к Киеву идти. Все деньги в одной калите лежать должны, тогда раздора не будет.

По днепровской волне побежали легкие стружки царевых дружин. Сколь лет не видели днепровские пороги боевых дружин, окромя ордынских ратей и вот на тебе. Казаки удалого атамана Каневского и дружины князя Вишневецкого встали на острове Хортица. Раскинули здесь свои шатры и разожгли костры под походными казанами. Забурлила, заголосила на острове буйная казацкая жизнь. Заиграли кобзари, заходили по лугам грозные воины с оселедцем на выбритой голове в широченных цветных шальварах и кривой шашкой на боку. Отрыгнулось аж янычарам в Великолепной Порте, не то чтобы в Крыму, где от их близости, в зобу дыханье сперло. Поход Девлет-Гирея прошел в пустую. Крымчаков отбросили весело и зло, пригрозив скоро наведаться в Бахчисарай. Запорожская Сечь жестко заявила две вещи. Первое, что теперь Украйна их, и второе, что челом они бьют царю Ивану, как ранее били пресвитеру Иоанну.

Государь загибал пальцы. Теперь остались Новгород и Литва. Поэтому он заключил мир с Ливонским орденом, остатком тевтонов, напомнив им про Юрьевскую дань, что платили еще их прадеды, за право жить на этих землях, за право Юрьева, ныне Дерпта им житие дать. Ливонцы смирились.

Девлет-Гирей смириться не мог, собрал войско, кинул на Тулу, город ханами основанный. Навстречу вышел Шеремет. Вел полки Спаса Нерукотворного, да пушкарей, да стрельцов нового строя. В десять раз имел войска меньше. Схлестнулись. Бились, аки львы рыкающие. Вернее отбивались от татарской конницы и турецких янычар, что сам Солиман на подмогу крымцам дал. Шеремет раненый командовал лежа, но не отступил. Девлет бежал. Бежал позорно, для ордынца, бросив весь обоз и всю добычу. Оставалось только одно просить мира у Ивана. Он и просил.

С Ливонией мир и с Крымскими ханами мир, последними ханами орды. Крым ему сейчас был не ко двору. Иван согласился. Лучше худой мир, чем хорошая война.

Государь загибал пальцы. Пальцы сжимались в увесистый кулак.

 

Глава 1

Девы-лебеди

У Лебяжьего пруда, меж рек Москвы-Смородины и Сивки-Бурки странная женская обитель, носящая имя благоверного митрополита Алексия, воспитателя и наставника Дмитрия Донского, жила своей размеренной жизнью. Смиренные сестры обихаживали ее, и она становилась краше и краше. Рядом на Боровицком холме поднимались новые стены из невиданного ранее камня. Огнем опаленного и в огне закаленного, оттого наверно и ставшего огненно-красного цвета. Из такого же камня на Торгу вознесся в высь Храм невиданной красоты об девяти куполах. В центре, выше всех на Москве, в серое небо вознес главу Собор Покрова Богородицы, украшенный маленьким, женским каким-то, шеломом воина, на длинной лебяжьей шее. Вокруг же него, по старому канону, по осмерику, встали восемь других соборов. Четыре чуть пониже, а четыре совсем низких в таких же воинских шеломах. Всего украшений по Храму было – белым узором, как крыло лебединое по стенам махнуло, каменный узор камня белого. На двенадцать лучей разбежалось по кругу открытое гульбище. Все это кружево зависло над крутым спуском к реке, как бы пытаясь оторваться от земли этой грешной и взлететь к облакам. Великие Мастера вознесли сей Храм.

Зодчие.

После них и пошло тот огненный камень для дела строительного применять. Вот и росли теперь из него на холме, что над Лебяжьим прудом, поднимались башни да стены, сменяя старые деревянные. Уже погнал государь с холма этого князей и бояр, оставив только братские обители, но остались за башнями имена их старых владельцев. Как был раньше на дворе у князя или боярина главная башня сторожевая, донжон как стали ее звать с легкой руки рыцарей, так и теперь на этом месте вставала на замену ей новая, каменная, кремлевская, как бы принимая главенство над местом из рук князей. Зубами зацепились за дворы свои, прикипели к Кремлю Старицкие и Милославские. И погнать нельзя все ж родня. Однако новый государев двор рос. Царский двор, такого на памяти людской и не знал никто, встал как на острове. Как отвел Алоиз Фрязин старую Неглинку с середины холма в два русла новых, так стал холм велик. Река же разбежалась на два рукава: одним по саду меж Боровицким холмом и Ваганьковским вниз к Лебяжьему пруду, а через него в Москву-реку. Вторым – по Торгу новым прямым вырытым рвом, отделяя лавки и лабазы от царева места, в болота, что в Москворечье расстилались. На острове же начали двор царский обустраивать по канонам Храма Соломонова – Храма Солнечного, великому Богу посвященного. Но о том мало кто ведал, и мало кто понимал. Пока же вставали красные башни. Низкие, приземистые. По углам круглые, а меж ними все по канону, все как в святом граде Иерусалиме. Споро все ставили мастера, потому как хватко и проворно было из нового камня ладить, в руку удобного и к подгонке ладного.

Рядом с Алексеевским монастырем через речку Сивку-Бурку, что резала Чертолье пополам, выросли стены Воздвиженского монастыря. Раскинулись вольготно, широко от Лебяжьего пруда до Ваганьковского холма, взбегая на его крутые склоны, как бы отвоевывая новый остров себе. А место действительно оправдывало свое название. Окруженное со всех сторон водой и лесами оно напоминало остров среди зеленого моря дубрав и темных сосновых боров, как впрочем, и все обители Дома Богородицы, каждая на своем острове. В Воздвиженском обосновались воинские братья, суровые и молчаливые. Вроде как и не мытари, и не псари царевы, даже не стрельцы или орденцы. Странные какие-то братья, братья молчальники. Такие же странные, как и сестры в Алексеевском монастыре. Старые сестры смиренницы вернулись обратно на Остожье, во вновь отстроенную Зачатьевскую обитель, обосновались там тихо. Тихо так срубили из дубовых бревен две церкви Зачатья и Рождества Пресвятой Богородицы, зажили своим общежитием за невысоким деревянным тыном. В старой же обители остались только сестры нового прихода, те, что носили платок по самые глаза и на смиренниц похожи были мало.

Три лебединых шеи монастырских куполов Алексеевской обители перекликались с горделивым шеломом Покрова на Рву на такой же лебединой шее. И далеким, как бы таявшим в тумане, лебяжьим шатром Собора Вознесения на крутом берегу над Ногайской поймой в Коломенском, что рядом с теремным дворцом государя. Зеленые их шатры со звездами по травянистому полю вызывали у всех давние воспоминания о Матери Лесов, давно забытой Богине Артемиде. Говорили что за невысоким забором у сестер в дубраве или в роще березовой, что раскинулась над прудом, до сих пор горит знич на Ромове ей посвященной. Правда, того не видел никто, а язык, как известно без костей.

В летний день, когда зажигались костры в честь Купалы, до сих пор чтимого Бога урожая и земных плодов, затворялись двери обителей Алексеевской и Зачатьевской. Игуменья их черная говорила, что от грехов земных от обряда старого. Однако ходил слух, что как раз этот обряд и справляли за глухо запертыми воротами монастырей. В Зачатьевском в честь зачатья святого всех плодов и самого человека, что плодом земным является, а в Алексеевском в честь таких старых Богов, что и не помнит никто уже из живущих на земле. Но опять того не видел никто, а язык, он ведь как помело, всяк мусор метет.

Молва же была права. Под двумя зелеными шатрами с коронным опояском двойным, под такой же зеленой колоколенкой собирались на Купалу сестры обители на Лебяжьем острове. Только мало они были похожи на смиренных сестер, что взгляд от земли не отрывают и рта не раскроют, как не проси.

На Купалу вкруг знича в роще березовой, на полянке у теремка резного матери игуменьи, собирались Девы-Лебеди в белых своих хитонах, как в былинные времена в Храмах Артемиды заступницы Матери всех Богов. Танцевали они танец плывущего лебедя, закрутившись в хоровод – круг солнечный. Девы-воины, амазонки, в бою и на защите храмов своих известные как вравронии. Тогда они в медвежьих шкурах, поверх броней накинутых, вставали с мечом в руке плечо к плечу с берсерками, и не известно было кто из них в бою страшнее. После боя известные как валькирии или гурии, Жрицы Забвения, дающие воину право забыть и кровь, и стоны раненых, мольбы о пощаде и хрипы предсмертные. Воину дающие – сами не забывающие. Приходили к ним на праздник великие герои прошлых лет, те, кто обрел бессмертие за дела свои. Былинный вождь Купавон с перьями их на шеломе и Лоэнгрин, всегда имевший в свите своей дев-воинов. Многие приходили, кто помнил их отвагу в битве и ласки на пиру победном. Звали их Лебедиными Девами и считали дочерями Богов морских. В Купальскую ночь надевали они венки из цветов полевых и трав и вспоминали ту, которой служат столько лет.

В этот раз Малка не звала никого. В этот раз жрицы Артемиды должны были не только хороводы водить и венки по реке пускать. Надо было решить вопрос о больном, о доме новом. Не с руки было ведуньям и весталкам в большом посаде оставаться. Хоть и ясна расхожая байка, мол, дай Бог тому, кто в этом дому. И Москва-град, вроде бы, как и Дом Богородицы, а они все сестры и слуги ее. Только вот не тому Богу стала вся толпа и чернь молиться, а уж на Торгу и в Китай-городе и подавно. Не было теперь в этом дому места Девам-Лебедям.

Она вышла к капищу в одеянии Великой Жрицы. В белом хитоне, в золотой диадеме, где как зеленая звезда горел великолепный изумруд, кажется, извергая из себя лучи сочного цвета молодой травы. Под огненно-рыжими волосами, цвета очистительного пламени, заплетенными замысловатым плетением в длинную почти до пят косу, проглядывался ордынский символ – золотой полумесяц. Белоснежный хитон не спадал свободно, как у Жриц Забвения, а был перетянут по осиной талии зеленым змеиным ремешком, показывая, что обладательница его дева-воин. На пальце голубым цветом далекого южного моря отсвечивало колечко самой Артемиды, подаренное Малке в незапамятные времена еще в Храме в Эфесе, давно сожженном озверевшей толпой или, как говорят ноне, сумасшедшим по имени Герострат.

– Царевна-Лебедь, – прошелестело среди жриц.

Они видели свою наставницу в разных видах: суровой матерью настоятельницей, смешливой боярыней, неустрашимой воительницей, лесной волховиней, берегиней Русской земли…, но Царевной-Лебедью впервые. Хотя многие слышали, что Малка любимая жрица Артемиды. Кто-то знал, что была она близка и к старым Богам: Макоши – Богине Судьбы, Святобору – Богу лесов, даже к самому Богу солнца Яриле. Говорили, что сама она стала одной из Ариний – Богинь мщения. Много о чем говорят в народе. Но вот, что бы Царевна-Лебедь, Царь-Девица, Великая Жрица, Совершенная среди Посвященных, об этом не знал из жриц никто!

– Дорогие сестры мои, – как легким ветерком дунуло по рядам, – Все вы здесь мои сестры. Многих из вас я знаю давным-давно, еще с тех стародавних дней, когда Храмы наши гордо возносили свои белоснежные стены к синему небу. Они теперь такие же Посвященные, как и я. Других я помню, с тех времен, когда служили мы службу в высоких Соборах со стреловидными башнями, названными по воинам нашим, готскими. Многим тогда открылось Просветление, и не боялись они идти на костры очистительные, на которые посылала их озверевшая толпа. Они здесь, имя им – Просветленные. Есть среди нас, и только что Пробудившиеся, те, кто выбрал своей долей службу Артемиде в это время не легкое. Сегодня я собрала вас всех.

– Зачем Сиятельная? – не выдержал, сорвался, звонкий девичий голос.

– Много будешь знать – скоро состаришься! – улыбнулась Малка, развеяв своей шуткой, особо уместной среди Бессмертных, общее напряжение, – Я все скажу. А сначала я расскажу вам былину или сказ. Слушайте.

Она начала нараспев, и будто зазвучала музыка, будто заиграли на скрипках спрятавшиеся в густой траве сверчки, и запела Эолова арфа. Небесный аромат принес мягкий вечерний ветерок. Вспыхнул сам по себе костер в середине полянки. А из сумрака берез вышли, и сели на травке послушать сказительницу дама в зеленом наряде, воин в красном плаще и девица с прялкой в руке. Но никто не обратил на них внимания, потому как все слушали старинную былину, что начала рассказывать Царевна-Лебедь.

– В давние, давние времена, когда уже и не помнит никто. Тогда, когда по земле еще ходили Боги и у всякого капища и Храма можно было открыть Врата и зайти в Навь или Правь. Вот в те времена текла по земле Живая вода. По земле текла вода Живая, а в горах неприступных, где жила Марана, и дети ее била ключом вода Мертвая. В те годы дивные и сады на земле были дивные. Звали их садами Райскими и росли в них молодильные яблони с молодильными яблоками. Журчали в тех садах ручьи с Живой водой и жили там ведуны, да ведуньи. Называли их еще древоведами, потому как знание свое брали они от Древа Жизни. Ясновидцы – так себя называли те, кто жил в этих садах, потому как видели все ясно и ясно излагали. Любомудры называли их в других краях, потому как мудрость их была люба всем, кто мудростью этой жил. Так ли говорю? – она замолчала.

– Так! – ответила дубрава шелестом листьев.

– Те ведуны и ведуньи не знали ни болезней, ни смерти, ни страха, ни ненависти. Потому называли страну свою Страной вечной юности, Счастливым Островом, Полями Блаженных. Когда же уставали они от жизни, то просто засыпали, и называлось это Успением, а места их отдыха усыпальницами.

– Не с того ль Успение Богородицы? – не сдержался тот же звонкий голос. На него шикнули.

– Пусть спросит, торопыга, – улыбнулась Малка, – С того. И она оттуда. С тех Елисейских полей с того острова Аваллон. У них у всех жизнь была подобна детству, а Успенье возвращало их в прекрасный Сад Ирий, что цвел вечно в Нави. Токмо по их желанию они вновь появлялись в земном Раю, воплощаясь в Яви. В древних сказах не ведали они ни Ада, ни адских мук, – она задумалась, потом тряхнула головой, отгоняя мысли, как назойливых мух, – Ныне жрецы…или как их там? Все сказы древнее изгадили. Живые Сады поместили в края неведомые. Людей заставили поверить в смерть вечную. Потому нам здесь места нет! Как нет места Живой воде и яблокам молодильным. Зато аду место есть! В полмира! Во множество кругов! Знал бы Мастер Данте, что он им в руки дал, сам бы перо свое сломал! По всей Ойкумене рубят рощи священные – Божелесья. Нам ли с вами сестры не знать, как в тех лесах любая птаха, любой зверь с нами говорил! Так ли я говорю? – она прислушалась.

– Так! Так! Так, – застрекотала сорока, – Так! – ухнул филин.

– Теперь не слышат люди живой природы и голоса ее. Теперь люди слышат голос Бога единого, в уста лживых его проповедников вложенный. Раньше жили те, кто ведал, теперь, кто проповедует, то есть весть не несет и будущее не знает, а только предсказывает. Раньше Веды все знали, теперь – проповеди. Да не о том я. Вот в тех проповедях, новыми вестниками новой веры несется в мир весть, что один раз живет человек, здесь в Яви, а там, в Нави, будут ему только муки вечные. Из земной жизни, полной горя, уйдет бессмертная человеческая душа навсегда в вечную тьму. Нет в их вере места нам Жрицам Забвения и успокоителям души людской. Нет места утешениям нашим. Валькириям и гуриям места нет. Потому как нет блаженного успения для тех, кто веру чтит. Леса наши заповедные обозвали чащобами и буреломами. Там, где встречали мы Ярило, и тем от болезней и хвори избавлялись, от сумрака Марининого излечивались, там засеки и завалы понаставили. Духов лесов сделали злыми лешими да козлоногими сатирами. Богинь леса – кикиморами, да похотливыми развратницами. Даже самого Святобора окрестили скотским богом. Так ли я говорю? – голос ее крепчал.

– Так! – громыхнул Святобор.

– Пожаром занялись Храмы Богини Лесов, узорочья на стенах, записали ликами святых новых. Кострами полыхнуло по сестрам нашим. По знахаркам, ворожейкам и травницам. Загасили священные костры в рощах. Порубили весталок и ведуний, а на месте священных костров вздули костры, на которые возвели ведьм и ведьмаков, приписав им силы черные, так и не поняв, что нет в мире злого и доброго. Что и черное и белое, то две стороны мира одного. Так ли я говорю? – она склонила голову, прислушалась.

– Так, – дунул прохладный ветерок, и засветилось голубым светом колечко Артемиды.

– И еще я напомню вам пророчество, сделанное в незапамятные годы. В нем говорится, что всею жизнью на земле, всем миром подлунным правит Дерево Жизни или Дерево Мира. К этому Дереву с драгоценным запахом не позволено прикасаться никому, кто имеет темные мысли. От плода его дается жизнь избранным. Когда тьма покроет землю, Дерево то будет пересажено на Север в святое место, в вечные снега, что белизною своею не дадут тьме спрятаться ни в щелочке, ни в закуточке. И тем самым охранят то Дерево от темноты Мараниной. Для чего растет то Дерево Мира, пронизывая все миры? Высоко в Небе Мира на вершине Дерева восседает мудрый орел, это священный орел, венчающий Мироздание. Это птица Богов, поэтов-Боянов и магов. Это птица Империи и возрождения, как огненный орел Феникс. Она символ Прави, символ, смотрящий на две стороны, видящий мир черным и белым одновременно, поэтому и знающий какой он на самом деле, поэтому имеющий право Правь править. Здесь нет ни жизни, ни смерти. Это мир Богов. У самых корней Дерева лежит Нижний Мир – Навь. Мир, где живут русалки-навки и домовые-навны. Мир, в котором живут герои и валькирии. Мир охраняемый волкодлаками. В этом мире обвивает корни дерева Мировой Змей, его еще называют Дракон и Змей Горыныч. Он символ мудрости и символ силы. Три головы его видят не только черное и белое, как видит Орел, смотрящий не солнце не мигая, потому как он его брат. Третья голова Змея видит душу того, на кого она смотрит. Лежит тот Змей вкруг Дерева Жизни, кусая свой хвост и нет ему ни конца, ни края, ибо он сама вечность, – она замолчала, и ее молчание прервал вопрос.

– А Явь? Как же Явь? Мы все живем в ней!

– Погоди торопыга, я не закончила про Нижний Мир, – она прикрыла глаза и продолжила сказ, – Здесь у корней Дерева Мира бьет священный источник Ард. Здесь центр Мира. Потому еще называют тот источник, источником Мимира. У этого источника Богиня судьбы Макошь прядет нити людей, богов и всего живого. Здесь чертоги ее помощниц норн и ее сестер Ариний – Богинь мщения. В этом мире смерть сильнее жизни. И жители этого мира называются нежить. А теперь о Яви. Это мир людей. Мир, как ты правильно сказала, в котором живем мы. Это ствол Дерева Мира, по которому мечутся маленькие белки – берегини, перенося спряденные нити судьбы от прялки Макоши к чертогам Богов, и стараясь защитить их от превратностей бытия. Это вы! Благодаря вам в этом мире жизнь сильнее смерти. Все три мира Дерева Жизни составляют три круга бытия. Составляют тот трилистник дороги, которым мы все шли до сих пор. На этом мой сказ окончен, – она замолчала. Только тихий шелест листьев и журчание ручейка, бегущего из-под камня на полянке в Лебяжий пруд, нарушало тяжелую гнетущую тишину. Даже звонкого голоска не стало слышно.

– Но это не вся Правда! – разорвал тишину ласковый и спокойный голос и рядом с Малкой встала женщина в зеленом наряде. Жрицы склонились в поклоне. Они узнали свою Богиню, – Это не вся Правда! Садитесь, мой рассказ будет долог.

Жрицы расселись в тесный кружок вокруг серого валуна, на который, заранее постелив медвежью шкуру, сели Артемида и Малка. На опушке поудобнее расположились Макошь и Святобор, который даже прилег, упрев голову на руку. Со стороны казалось, что слетела на землю стая белокрылых лебедей и устроилась на ночлег, на берегу озерка у чистого звонкого ручейка, текущего по зеленой полянке, посреди белоствольной березовой рощи.

– Когда-то Вашей Великой Жрице, которую вы зовете Сиятельная или Лучезарная, моей любимой ученице и сестре, Совершенные открыли секрет и подарили прощальный букет, – она с любовью посмотрела на Малку, – Секрет тот состоял в том, что в букете были цветы лилии и цветы клевера. Лилия – это ваш знак, знак трилистника дороги. Недаром на ваших плащах и на ваших щитах красуются лилии. Недаром носы стругов и драккаров украшали наравне с вашими головами на лебединых шеях и цветки лилии. Но рядом с ней в букете был пятилистник клевера. Цветка нового времени. Я расскажу вам о нем. Я дам вам новое Посвящение. Слушайте! – на землю спустилась ночная мгла, окутывая своей темнотой город, расположившийся на семи холмах, семи островах, на берегу серой реки.

На небе появился серебряный серп луны, как будто серебряная ордынская лодья вышла посмотреть, спят ли ее дети под этим чистым звездным небом, и в удивлении застыла, увидев на полянке вокруг священного огня дев-лебедей, слушавших ее земное воплощение. А звезды тоже сгрудились в кучку и придвинулись ближе, что бы услышать новый сказ, да так и застыли в небе распластавшимся лебедем, парящим в черном небе.

– Только Посвященным ведомо, что кроме трех дорог на распутье, есть еще две. Пять башен охраняющих мир: Башня Льда, Башня Воздуха, Башня Огня, Башня Воды и Престол Земли. Пять сторон света, где пятая Центр. И пять Святынь, которых мы чтили, и будем чтить. Слушайте сестры! Первая святыня – Священный камень. Согласно преданиям, это камень, выпавший из короны Несущего Свет. Это Алатырь-камень. Это камень алхимиков и магов, чародейский, философский камень. Это камень, на котором стоит Вера. Это место где будет расти Дерево Мира. Вторая святыня – это Копье. Это святыня Орды, воинов раздвинувших пределы Земли Обетованной, Обитаемой. Это право отвоевать себе место в сонме героев, место в Вальхалле. Третья Святыня – Меч. Меч – это Дух.

Золотая надпись на его ножнах из змеиной кожи гласит: «Кто поднимет меня, да будет всех отважнее, если хочет носить меня по праву. Ибо тот, у кого на поясе предначертано мне висеть, не узнает позора поражения». Стихия его Огонь. Не потому ли вы, да и все мы несли Веру из Мира Нави в Мир Яви – Огнем и Мечом. На этом закончился известный вам трилистник, три круга Дерева Мира. Правь – для Богов, Явь – для людей и Навь – для героев и нежити, – сестры слушали, затаив дыхание, только трещал хворост в пламени костра, – Четвертая святыня – Магический котел, часто называемая Чаша Грааля. Та Чаша, которую хранят орденские братья. Чаша с остатками Живой воды, которая в силах возродить Волшебный Остров Яблок. Пятая же Святыня – это святыня Престола, Центра. Имя ей Род. Пусть сущность пятой святыни останется сокрытой, что бы секреты этого таинства не стали бы известны никому, кроме Совершенных, выбранных из вас! – Артемида помолчала и добавила, – Пять святынь, пять лепестков клевера, пять дорог, которыми вам идти дальше. Новых две: дорога Веры и дорога Правды. Последнее, что я хочу вам сказать дорогие мои сестры, а то в ваших глазах стал тухнуть огонек надежды и страсти. Четыре времени есть в году. Четыре Богини сидят вкруг годового стола и берегут, каждая свое время. Зима – время льда и белого снега, время успения. Весна – время пробуждения и зеленой травы, время зачатья. Лето – время сбора плодов и желтых тучных полей, время рождения. Осень – время подведения итогов и красных огненных листьев, время увядания. Но есть и пятое время. Особое время, время Перехода оно открыто только ищущим. В нем вам жить! До свидания сестры! – она встала с серого валуна и пропала, – Помните я с вами! – донеслось ниоткуда.

 

Глава 2

Уход Пересвета

Царевы псари искали Иванца Пересветова. Искали везде. В Китай-городе и на Торгу, где любил он обхаживать молодых купчих и боярынь, о чем уже ходила досужая молва по всем слободам. Искали на Арбате среди воинской братии, где любил он потешить себя кулачным боем, и не было ему равных в этой потехе. Искали по обителям женским и мужским среди черной братии и смиренных сестер. Знали, что охоч был сказитель до монахинь и монахов. До первых – плотски, до вторых – духовно. Искали даже в Тайницкой башне и в подземных переходах Кремлин-града. Не побоялись к самому Бомелию в его сокровенные комнаты заглянуть. Дьяка не было нигде! Обычно скорые на ногу и спорые в догляде ближние царевы псы в деле этом не торопились, хотя их волчьи малахаи и мелькали во всех концах Москвы. Они даже в новый Храм на Торгу заглянули. Перекинулись словом-двумя с волхвом Елисеем, цыкнули на Василия Блаженного не ко времени попавшего под руку, от чего тот совсем сник, и повернули коней к терему цареву. Где их дожидался государь в новой палате прозванной Грановитой за удивительного вида стены, зодчими сложенные.

– Ну что, слуги верные? И где наш разлюбезный дьяк? – со зловещей улыбкой спросил государь, – Али сам сгинул, али как?

– Нема царь-надежа. Нема нигде, – старший Угрюм глаз не опускал, голосом не дрожал, чем всегда раздражал Ивана до белого коленья, – Все обыскали, как в воду канул.

– Может его вороги извели? Или он с теплой бабой прохлаждается? Есть за ним такой грешок! Кто знать об этом должон!? – голос царя был тих и спокоен, но все знали это плохой признак.

– Может он и у бабы под боком, пошто мы ведуны что ли? Нехай Елисей ворожит! – Угрюм начал раздражать Ивана беспредельно, он потянулся за посохом. Волкодлаки напряглись так, что в воздухе почудился запах свежей крови.

– А что случилось? – тихий женский голос, напоминающий плеск лесного озера разогнал навязчивый запах смерти, – Вы, что вчерашний день потеряли? – в палату входила Малка.

– Пересвет пропал! Может, извели гады!? – царь повернулся к своей берегине.

– Может и извели…но это ведь не повод друг друга в клочья рвать! А может, и нет,…он ведь кот, который гуляет сам по себе…разве не так? – она зашла за трон и встала за его правым плечом.

– Так, – опешил Иван, опять удивившись, откуда она все знает. Даже этот разговор при котором вроде бы и не была, – Так он Гуляй. Гуляет, как хочет. Ему привилегия така царская. Одному во всей державе была!

– Так может, он загулял где? Али совсем ушел, откуда пришел. Не он ли говорил, что пришел неведомо откуда, а уйдет неведомо когда? – она склонила голову, так знакомо Ивану с самого детства и в ее синих-синих глазах мелькнули две озорные хитринки.

– Говорил. Ты откель все знаешь? А мамка? – царь отмяк и взял себя в руки.

– Доля такая. Тяжелая доля. Все знать и все уметь, всех беречь и всем защитой быть. Доля така. Вот так, – она повернулась к волкодлакам, – Идите Угрюмы. Спасибо за службу, – в ее глазах они прочитали, – За службу мне!

– Рады угодить боярыня, – Угрюмы поклонились и в их медовых глазах она увидела скрытый смех. Уж они-то знали, куда делся дядька Гуляй, бедовая голова, – Рады служить, только мигните и мы у ваших ног!

– Значит пропал Гуляй? А что ведун наш говорит? – она повернулась к царю.

– Не спрашивал еще! – опешил тот.

– Так спроси! Чего кота за хвост тянешь? Он тебе на что? Ворогов травить, али зелья варить? – Иван даже не почувствовал смешинки в ее голосе.

– Позвать сюда Бомелия! – громыхнул он посохом о каменный пол палаты.

– Елисей Бомелий – царев волхв, – доложил рында, спустя короткое время.

– Зови! – царь поудобней устроился на высоком троне.

Вошел Микулица, как всегда в своем неизменном черном бархатном кафтане с серебряными пряжками, поклонился царю в ноги, быстрым взглядом перекинулся с Малкой, понял все.

– Зачем звать изволил государь? – как ни в чем не бывало, спросил ровным голосом.

– А ты че, в своих темницах переполох не слышал? Почитай весь город на ушах стоит, а он юродствует! Че случилось? Дружок твой пропал! – Иван опять начал свирепеть.

– Каков дружок? Я в затворниках живу. Окромя своей Леты и не вижу никого. Света белого и то не вижу, все по подвалам и по ходам подземным, аки крот, – Елисей гнул свое.

– Ивашка Пересветов сгинул…или помогли… люди добрые. У нас добряков полон двор! Ты ж у нас ворожей! Ведун! Царев волхв! – Иван аж привстал с трона, – Ворожи! Чего тебе надобно для таких дел! Ворожи! Где он?!

– Чего тут ворожить-то, – спокойно, как ушат холодной воды вылил он на всех, – В Нави ваш Ивашка, – он так и сказал по старому в Нави. Не в раю, даже не в Ирии. В Нави. Народ опешил, выпучив глаза, на любомудра.

– Как в Нави? – Иван сел на трон.

– Так – в Нави. Откель пришел – туда и ушел! А что? – Микулица стоял спокойно, как всегда немного выставив вперед правую ногу.

– Боевая стойка. Как в Спасе Нерукотворном учили, – про себя подумала Малка, Выдаст себя когда-нибудь. А впрочем, уже и не помнит никто про Спас-то, – успокоила сама себя.

– А ты, что ж молчал, что он нежить? А? – ехидно полушепотом спросил государь.

– Так ведь не спрашивал никто! – резонно ответил волхв, – А нежити тут полным-полно, что ж про каждую отдельный разговор вести? – он мельком кинул взгляд на Угрюмов, – Да, к тому ж, он не нежить, а бард, герой былинный. Пришел – ушел. Кто ж с Богами спорит. Про это токмо им ведомо, зачем приходил? Хотя он нам вестку дал!

– Каку таку вестку? – склонив, как Малка, голову к плечу спросил царь.

– Про то разговор с глазу на глаз, – сурово и резко ответил ведун.

– Все вон!!! – рявкнул Иван.

Толпясь, бояре и челядь торопливо протиснулись в низкие двери палаты.

Угрюмы не шелохнулись, будто приказ их и не касался, только младший стелющимся волчьим шагом обошел палату, прикрыл створки дверей. Малка, стоящая за спиной Ивана растворилась, как призрак, как бы и не было ее вовсе, как бы поблажило, что она здесь.

– Значить Навь видишь? Может, ты и Правь видишь? Может, ты у нас праведник? Прави ведун? Чего молчишь? – царь, не мигая, смотрел на колдуна.

– Вижу! Я ж ведьмак. Значит должон все видеть. Правь тоже. Но не о том разговор государь и не пучь глаза на меня, я же не девица красная. И посох не сжимай! Ты его не раздавишь, а меня пужать…только самому пужаться. Я ведь не токмо Правь да Навь вижу, я и судьбы Макоши нитку вижу, у кого как она сплетается! – он стоял крепко, скрестив руки на могучей груди.

– Ишь, каков молодец! Шею бычью, пред государем ему гнуть не досуг! – Иван отметил, что на поясе Бомелия висит кривая половецкая сабля, покосился на своих псарей, успокоился, глядя в их медовые, не знающие жалости, глаза. Резко выбросил перед собой посох со смертоносным жалом на конце.

– Напрасно горячишься Великий князь! Так ведь и человека ненароком убить могешь, – Микулица неуловимым движением отклонился от направленного в грудь удара, перехватив посох левой рукой и ставя его у ноги.

– Силен! – восхитился Иван, краем глаза отметил, что Угрюмы восприняли происшествие спокойно, – Доверяют они волхву-то, – подумал он, – А эти врага за версту чуют. Так что за вестка какая? – Спокойно спросил он.

– Вестка такая, – также спокойно ответил чародей, – Мол все, что надобно было тебе сказать и путь определить на распутье твоем, Гуляй сделал и позвало его в другую дорогу, в другие края…

– В какие?

– Так тоть ведь только он, да тот, кто его в Навь позвал знають, – Микулица посмотрел куда-то за спину царю, за высокую спинку трона. Как бы увидел кого, и закончил, – Да наверно еще кто, но про то мне не ведомо. Есть такие места, куда и ведуны не заглядывают. А вестка вот о чем. Он де свое дело сделал. Долю свою выполнил и ушел. Но ушел так, что всех взбаламошил. Знак видать подал, что наступают смутные времена, что проснулась змея, на груди пригретая, и скоро ужалит того, кто ее поил, холил. Жди государь удара в спину от самых дорогих, самых близких людей своих. Такая вестка от Гуляя тебе. Все!

– Все ли? Али что еще, как камень за пазухой приберег?

– Все, пожалуй. Так что царь-надежа, пришло и мое время, ухо востро держать. Не ровен час, изведут или тебя, или меня, или еще кого, кто рядом с нами трется. Гуляй ушел, как кот, потому как опасность чуял чутьем своим кошачьим. Беречься надобно. В три глаза за всеми глядеть. Позволь, пойду к себе?

– Иди! Хотя нет, погоди, – Иван склонил голову, будто прислушиваясь, сам к себе.

– Пусть идет, он все сказал, – зашептало ему в ухо, – Нам теперь самое время змею из норы глубокой ждать.

На берегах туманного Альбиона при дворе королевы английской Елизаветы, недавно взошедшей на престол, вместо Марии прозванной Кровавой, появился новый любимец. Маг и чародей, он возник, как бы из тумана, положив молодой правительнице на ее резной столик расположение звезд, предсказывающее ей великие дела и великую славу. Твердой рукой звездочета, красными чернилами была выведена красивым подчерком дата коронации и обведена магическим вензелем. Елизавета подняла глаза на пришельца. Перед ней стоял галантный кавалер, в черном шелковом камзоле с белоснежным кружевным испанским воротником, поддерживающим благородную голову, с ниспадающими водопадом черных волос и с франтоватой бородкой, под лихо закрученными усами. Черные проницательные глаза смотрели в холодные глаза королевы. Кого-то он ей напоминал. Она вспомнила. В детстве, сидя на руках матери, еще до того, как той отсекли гордую голову, она видела его. Он подошел, слегка склонил голову, потрепал ее по щеке и сказал ее матери.

– А что Анна, малютка рыжее и рыжее с каждым днем. Быть ей великой королевой великой империи. Рыжим боги помогают!

– Брось ты, – засмеялась тогда мать, – Куда нам бастардам. Твоими бы устами да меды пить!

– Ничего, ничего, – сказал тогда этот великолепный кавалер, – Нашему бы теляти, да волка съесть, – он потрепал тогда ее еще раз по щеке, и добавил, – Жди рыжая, еще встретимся!

Она все это помнила ясно. Теперь он стоял пред ней и протягивал свой гороскоп.

– Как зовут тебя незнакомец? – спросила она.

– Меня зовут Джон Ди, я старый знакомец…, – он выдержал паузу, дождавшись, когда она удивленно вскинет на него глаза, и закончил, – Лорда Берли, главного шпиона Вашего Величества.

– Что ты хочешь? Знакомец Берли, – она уже справилась со своими воспоминаниями.

– Я хочу быть вашим придворным магом, как и хотела ваша мать, – он добился, что бы в глазах ее мелькнул испуг.

– Будь! – коротко ответила она.

Гуляй. А это был он. Обосновал свое жилище с размахом и изяществом далеко не ученого затворника, а первого ловеласа и мота королевства. Наравне с огромной библиотекой, которую он собрал, объезжая закрытые еще при отце Елизаветы Генрихе монастыри и орденские обители, в его доме располагался домашний театр и закрытый клуб для высшего общества. В его палатах собирались ищейки королевы из ведомства лорда Берли и алхимики графини Пемброк. Математики Хэриота и маги сэра Рэлли. Допоздна засиживались у его камина юный поэт и будущий великий дипломат Джон Донн. Читал ему свои пьесы непревзойденный Кристофер Марло.

Его дом превратился не в жилище отшельника, сидящего среди колб и реторт, а в некую академию нового стиля. В правом крыле дома он открыл общежитие для молодых студентов и комнаты для хранения научных приборов, которые больше напоминали лаборатории алхимиков. Библиотека занимала пять огромных комнат в этом крыле.

В Сити и Жидовском квартале, в стенах королевского дворца и на площадях Лондона, на рыбном рынке и пристанях Темзы шептались, судачили и передавали из уст в уста, что маг королевы, продал душу дьяволу. Он даже дом свой назвал Мортлейк – Мертвое Озеро, как бы кидая вызов общественному мнению.

Гуляй не обращал внимания на слухи и сплетни. Он никогда не обращал внимания на пустые разговоры. Он купался в домыслах о себе, порой сам, распуская фантастические рассказы.

Сам он мало бывал в правом крыле своего дома. Изредка он засиживался здесь по вечерам за массивным столом. Сначала когда писал толстенную книгу под названием «Знак или Иероглиф Монады», в которой попытался описать, чем дышат и о чем думают маги. Но, поняв, что это выше людского понимания, свернул ее быстро. Теперь он иногда долгими сырыми ночами писал здесь в библиотеке новую книгу «Аркадия», в которой он настойчиво излагал проект ранее неслыханной Британской империи. Конечно во главе с Елизаветой. Он старательно собирал и нанизывал на нить, как драгоценное ожерелье, множество доказательств того, что Англия должна стать преемницей Великой Империи, созданной Ордой, что она имеет на это не просто право, а магическое право, данное ей королем Артуром и магом Мерлином.

Однако больше всего он пропадал в левом крыле своего дома, где собирался кружок Кристофера Марло. Тот был писатель и дуэлянт, мот и бабник, лучший шпион Англии и лучший актер тетра. Он был молодостью Гуляя и Гуляй любил его, как сына. В этом кружке, Гуляй открыл тайну строительства театров. Тайну деревянного каркаса, выступающего резонатором и дающего акустику, воздух театра. Ту тайну, которую ему открыл когда-то его друг Витрувий, знающий, что камень убивает голос, а дерево поддерживает его и несет людям, тайну друидов, ясновидящих леса. Это из его дома бывший Мастер плотников Джеймс Бербедж вышел Мастером театра, сделавшим по чертежам Гуляя первый Театр на северном берегу Темзы рядом с загадочным Мортлейком домом мага. А потом его ученики россыпью кинут их по всем берегам реки. «Занавес», «Роза», «Лебедь», «Фортуна», «Красный Бык» – названия новым храмам давали здесь же в левом крыле дома и только Гуляй понимал их истинное значение, посвященное богине Артемиде. Первым на южный берег в район бедноты, в район скотобоен и портовых кабаков, шагнет «Глобус» но это будет позже, гораздо позже. Это будет тогда, когда они смогут открыто построить Храм магии. В самой геометрии театра «Глобус» Гуляй открыл знания Посвященным, новым Мастерам новой гильдии, гильдии храмов театра. Он взял круг небесного зодиака, разделил его на четыре равносторонних треугольника, символизирующих триады. Каждая триада соединила три знака Зодиака, соответствующих четырем стихиям – земле, воздуху, огню и воде. Он построил на земле мироздание. Над сценой же он поместил навес, разрисованный звездами, изображающий небесную твердь. Великий маг королевы Елизаветы по имени Джон Ди возродил храмы Артемиды.

Великий Мастер новых Храмов Марло первым спектаклем на их сцене поставил Фауста, отдавая дань тому, кто научил их этому.

Другие великие Мастера воздадут учителю, выведя его на сцену не раз, то в образе Просперо в «Буре», то в образе короля Лира. Они много чего напишут о нем, выведя его под разными именами, но великие слова его, сказанные в один из долгих вечеров у горящего камина, в котором уютно трещали дрова, остались гимном гильдии актеров навсегда.

– Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры, у них свои выходы, уходы, и каждый не одну играет роль, – так говорил им этот загадочный маг, научивший их проживать сотни жизней.

Он изредка пропадал, появлялся вновь. Но вел корабль Елизаветы только к одному ему известной цели. Крепкие руки Навигатора держали штурвал уверенно и цепко. Через все бури, бунты и заговоры. Через недовольство черни и баронов. Через войны и подметные письма он вел корабль к этой цели. Цель эта была ему ясна – создание империи. Когда она была создана, он предал ее в руки наследника. Удивительного наследника. Сына Марии Стюард – Якова. Его королева безропотно отдала свою страну в руки этого шотландского мальчика, чем не сказано поразила всех. Все кроме Джона Ди – загадочного мага, придворного звездочета, создателя театра – нового Храма Богине Природы Артемиде. Он дал ей новое имя – Мельпомена и заставил всех боготворить ее. Он знал, зачем он был здесь. Он выполнил свою Долю, как сделала это до него Жанна, как делала это в заснеженной Руси Малка, а в знойной Порте Роксалана, известная ему как Сибилла.

Джон Ди был любим и уважаем всеми. Любим друзьями и женщинами. Уважаем врагами и власть имущими. Приведя к трону молодого короля, передав ему в руки три штандарта: Англии, Шотландии и Франции, создав ту империю о которой мечтали он и Жанна, Гуляй удалился на покой в Колледж Христа, тихую заводь, под ликом которой скрывалась обитель братьев храмовников, изгнанных с острова давным-давно. Он жил и творил там свои чудеса, пока к нему в дом не проскользнула серая тень. Тень скинула капюшон.

– Чем обязан вашему появлению, достопочтимый брат? Чем заинтересовала Фему и Вехм – великий тайный догляд Империи моя скромная персона, капающаяся в манускриптах и колбах и позволяющая себе лишь плотские утехи в компании двух-трех молоденьких горожанок? – без намека на страх, прямо глядя в глаза тени, спросил Гуляй.

– Меня просили передать слова! – удивившись его поведению, ответила тень. Она привыкла, что при ее появлении были слезы, обмороки и видела даже, как люди седели прямо на глазах.

– Что за слова и от кого? – с достоинством продолжил маг Ди.

– Слова от Великого Мастера Игнатия Лойолы.

– Говори!

– Самый опасный враг – отсутствие врагов! – тень замолчала и надвинула капюшон.

– Все!

– Все, – за окном подул ветер, хлопнула ставня. Гуляй отвлекся на миг. Тени в комнате не было.

– Самый опасный враг – отсутствие врагов! Ты прав Роллан! Пора в дорогу.

Больше великого мага, создавшего Британскую империю не видел никто.

Королю Якову принесли резную шкатулку черного дерева, найденную в комнате Джона Ди. Он долго крутил ее пока неожиданно не нажал завитушку тонкой резьбы. Крышка открылась с мелодичным звоном, в шкатулке лежал лист пергамента с оттиском странной печати. В семиугольнике был вписан странный знак, состоящий из двух переплетенных то ли триад, то ли квадратов, образующих подобие Вифлеемской звезды. Внутри нее, как знак беды, выпукло и кажется, осязаемо выступала пентаграмма, направив свои острые углы-копья на пять сторон.

– И что! Что это!? – вопрос короля ответа не получил.

 

Глава 3

Отравители

В сырой и глубокий подземным терем к Бомелию, подвалом его просто язык не поворачивался назвать, Малка проскользнула тайным ходом, идущим из ее теремка под всем Боровицким холмом. Чернокнижник сидел за массивным столом, уставленным разного вида склянками и четвертями. На очаге булькало какое-то варево. По всей подземной горнице разливался ровный свет, исходящий из светильника висящего под потолком, низко нависавшим над столом.

– Хорош светильник, пошто другим не кажешь? – спросила Малка, появившись внезапно.

– Ты что теперь и сквозь стены ходишь, сестренка? – улыбнулся ей Микулица, – А светильник всем давать не надо. Не поймут, что там огненная вода горит,…и сожгут ею обливши. Темен народ…и зол.

– Прав, прав ты, ой как прав! – она поискал лавицу и села на широкую скамью, – А ты бы у Мастеров, что как кроты весь холм изрыли, поспрошал, куда ходы ведут, тогда знал бы, наверное, что стены здесь пропускают тех, кто их тайны знает. Не ровен час, явятся к тебе гости не званные, и светильник потушить не успеешь.

– По части все знать, это ты у нас Мастерица, а мы так – в пыли копаемся, как черви книжные. Ладноть язык трепать, пошто пришла?

– Ты тут царю, всяческие враки врал, про весточки Гуляем оставленные. Ты мне скажи, с чего это ты вдруг про змеюков вспомнил? – она поискала взором по столу, нашла кувшин, протянула руку.

– Весточки – это конечно брехня полная. Бутурля, как ордынцы говорят, Но вот то, что Сильвестр с Адашевым и всякая прихвостень, что вокруг Избранной Рады пасется, решили Анастасию травануть, то почти доподлинно мне известно, – он попытался перехватить кувшин, что она поднесла ко рту, – Гляди, захолонет дыханье-то!

– Тьфу ты, – она поперхнулась от первого глотка, – Это что за дрянь у тебя. Я не окочурюсь с зелий твоих?

– То вода огненная, что в светильнике горит. А то, что не окочуришься, точно. Это как вино, токмо крепше, и в башку бьет сильнее, – он протянул корчагу, – На вот, водичкой ключевой запей.

– Всяку дрянь тут варганишь в сырости своей. Однако греет дрянь-то, и в башку шибает. Потом с тобой поговорим об ней. Травануть значит хотят? А чем она им не сподобилась-то? Справная девка и тихая. Ребенков ростит и никуда нос не сует.

– Так тем, что не поет государю в уши по ночам, то, что сродственнички, схарьевцы просят. И то, что рядом с государем не трется, что бы все секреты вызнавать и своре этой Сильвестровой носить, – он налил в корчагу еще водички, – Ты воду пей, а то горло сгорит.

– А что Адашеву мало, что он теперь в Собакиной башне, в Тампле на казне имперской сидит? Тоже мне новая Собака казны завелась. Не Собака, а шакал приблудный, – она откашлялась, – А ведь вправду сгорело горло-то от твоей воды. Вот ты бес чернокнижный!

– Мало, все им мало. Алчность глаза застит. Хотят Анастасию уморить. На меня, на тебя свалить. На орденских братьев напраслину повесить, да на старые ордынские роды…

– Вот так! Одним махом – семерых побивахом! Мудрецы, да и только! Что ж пора им и укорот давать! – она встала.

– Будем Ивану докладать, про заговор? – Микулица тоже встал.

– Нет! – резко оборвала его Малка, – Пусть травят! Потом всех в мешок… и в воду! Отлей-ка мне своей отравы. В лампадку налью, мне бояться некого. Да и погреюсь когда, никогда, – она взяла склянку и пропала также внезапно, как и появилась. Микулица только глазами лупал.

– Где ж ход-то? – подумал он, – Надоть найти, надоть, – пел он себе под нос, обстукивая стены вершок за вершком.

Царица Анастасия почувствовала себя плохо по возвращению с богомолья в Можайске. Войдя в теремной дворец и приказав слугам отвести государыню в гаремную часть, где до сего времени она была единственной женой в окружении сенных девушек, Иван вызвал к себе Бомелия.

– Началось? – с порога вопросом встретил он его.

– Началось государь! – так же односложно ответил чародей.

– И кто? – Иван почесал бороду.

– Пока не знаю. Но знаю чем, красавицу нашу извести хотят, – он достал из торбы склянку, поднес царю, – Смотри Великий, – он тряхнул склянку. Внутри ее перекатывалось, переливалось жидкое серебро. Тягучее как масло, отливающее тяжелым цветом оружейной стали. Разбегающееся в стороны на сотни мелких шариков, и тут же сбегающееся в маленькое серебряное озерко, заключенное внутрь волшебного прозрачного кувшина.

– Что это? – с интересом смотрел царь, – Это твердая вода или жидкое серебро?

– Это ртуть – волшебный металл, вобравший в себя солнечный огонь и лунную воду. Это элемент Великой Матери Артемиды он несет в себе смерть, необходимую для рождения. Символ его ордынский полумесяц. Древние звали его Меркурий, потому что он неуловим. Его ищут алчные и корыстолюбцы из-за того, что он указывает путь к золоту и выводит его из земли. Его любят дети Мараны, потому что он ядовит, как змея. Ядовит и убивает так же тихо, даже тише. Она убивает своим дыханием, – Бомелий покачал склянку с крепко закрытой крышкой. Внутри как живое существо изготовилась к прыжку серебряная змея, заставившая Ивана непроизвольно отпрянуть, – не бойся государь, здесь она ручная.

– Так это ей хотят извести Анастасию? Как и кто? – оправившись от испуга, спросил царь.

– Ей. Ее разольют где-нибудь там, где часто бывает царица, и они будут дышать одним воздухом. Эта серебряная любимица Артемиды убьет свою соседку. А кто? Тот, кто ближе всех к царице. Кто с ней рядом всегда. Люди змеи, земные ипостаси ртути. Алчные и сребролюбивые. Властолюбивые и изменчивые. Ускользающие сквозь пальцы, и рассыпающиеся на тысячи мелких одинаковых змеек. Они где-то рядом с нами, – он намерено объединил царя, царицу и себя с Малкой в этот термин «С нами».

– И что ты бессилен?! – царь вскинул взор на волхва.

– Я буду ее беречь, сколь хватит моих сил! Но если не уберегу, не обессудь государь. Их много и они теперь везде! – он опять намерено подчеркнул голосом «теперь везде», что бы государю стало ясно о ком речь.

– Захарьины детки! И этот Сильвестров гадючник! Спасибо волхв! Кровью умоются, коль, что не так!!! – Иван бесстрашно взял в руки склянку, качнул, глянул заворожено, как переливается внутри смертоносное серебро, – Я им в горло его волью, если что с Анастасией…, – повернулся, вышел вон.

В Грановитой палате его уже ждала Избранная рада во главе с Адашевым. Вопрос, который стоял сегодня был об одном. Остатки тевтонских братьев, после измены Великого Магистра Альберта, продавшего за корону Пруссии Веру и Братство, объединившиеся в Ливонский орден, как они себя теперь называли, били челом. Били челом о том, что оставшиеся братские бальяжи и комтурства несут притеснения, что Юрьеву дань они бы и рады платить, да со всех сторон протестантские мятежники давят на их земли, не давая продыху. Рыцари ливонцы просили подмоги у Великого государя всея Руси.

– И что скажите советнички? – глумливо спросил Иван.

– Уже гнали их в шею государь. Пусть сами с мятежными наместниками разбираются. Тебя еще Царьград царем не признал, Не нам в их споры залезать, – ехидно заметил Адашев.

– Так. А по мне надо братским дружинам пособить. Они теперича, как санитарный кордон, как засека, меж нами и протестной скверной, что с Западных земель сюда лезет. Да и Юрьев и Иван-город с Ругодивом исконно наши земли, – неожиданно сказал владыка земли Русской.

– Неугодна эта война Богу. Вон и царица занемогла. То знак нам, – подал голос Сильвестр.

– Ты поп меня всему учить будешь? Как пити и ясти, и как с женою жити, – сквозь зубы прошипел царь, – Ты отколь знаешь, что юница моя занемогла? Бог в уши нашептал? Молчишь! Войне быть! Ты, – посох его уперся в грудь Адашеву, – Казну сдай братьям орденским и ступай в Ливонию, в Юрьев. Тебе там теперь место! Будешь воеводою в Большом полку. А ты! – он резко развернулся к Сильвестру, – Видать к Богу близок, коли знаешь, что ему угодно, что нет! Так ступай еще ближе! Постричь его в монахи и к старой Белозерской братии в Кириллов монастырь! Нехай там грехи наши замаливает, да учит всех, какие поклону, кому класть, каку пищу вкушать и с кем кому спать должно и можно, и когда! Пошел пес неблагодарный! Пусть Агнец Божий на тебя свой лик обращает.

– Государь, смотри с кем останешься? – попытался остановить его Курбский.

– Ты Андрюшка не лезь поперек батьки в пекло! – огрызнулся Иван, – Ты и так Анастасию извел всю! – намек был просто в лоб.

– Я Анастасии родня по крови, – не уловив скрытого смысла, отвечал князь, – Я ее люблю и холю. Это токмо у вас на Руси неугодных изводят, а нам Захарьиным детям Вера не позволяет! – он даже не понял, куда его занесло.

– Вам значит, схарьевцам, Вера не дозволяет кишки другим пускать! Вам бы травить по-тихому, как вас в Царьграде учили, – уже совсем не сдержался царь, – Ступай миротворец, ливонских братьев защищать вместях с дружком своим Адашевым. Токмо гляди, не удави его там подушкой без шуму лишнего, али не травани винцом заморским, али яблочком моченым. Все, нема боле Рады. Была Избранной. Кто избрал – тот и распустил. Все! Боле не смею задерживать вас мудрейшие и умнейшие. Радуйтесь, что хоть голову на плечах сохранили, что бы подумать на досуге! – он ернически раскланялся перед всеми и, подобрав полы ферязи, повернулся и вышел вон, ударив посохом по ставне окна, так что она разлетелась в щепы.

Анастасия скончалась через год, тихо отошла в Ирий теплым летним вечером. За месяц до этого заполыхала Москва, не горевшая аж с того времени, когда Иван взошел на трон. Заполыхала знакомо с Арбата и Китай-города. Первый раз не сильно, как-то осторожно, как бы для разбегу. Малка шепнула в ухо царю, и царский поезд, как тогда в далекой юности, вытянулся по дороге на Воробьевы горы. Разбили стан и так стояли почти месяц. За это время красный петух набрался силы и наглости что ли, и пробежал по Москве уже более зло. Раз, потом еще раз, набираясь сил, поднял гребень горделиво.

– Прям, как золотой петушок разгулялся у древних чародеев! – заметила Малка, смотря на пожар.

– Это как! – переспросил царь.

– Да были такие колдовские петушки, что напасти всякие предсказывали, врагов или мор, – неохотно пояснила берегиня, – Да сказы это все скоморошьи.

– Сказы, не сказы, а жаренный петух уже в жопу клюнул, вон царица совсем ноги еле передвигает и Бомелий ничего сделать не может. И травами поит и молоком, и медом, а толку пшик.

– Против воды Артемиды противоядия нет! Так-то! А петух-то закукарекал не к добру! – про себя добавила, – Все кругом отреклись, что ж ему не кричать-то в голос!

Царица умерла, оставив двух мальчиков на попечение мамки царевой. Народ провожал прах ее в новый монастырь, вставший над рекой в лугах, так и названный Новодевичий, великим горем и плачем. Чувствовал, что сгущаются тучи. Василий Блаженный ударил посохом нищего, подбиравшего из пыли брошенный грош.

– Не до милостыни ныне! – визгливо крикнул он, – Скоро не милостыни – милости просить на коленях будем! Из пыли грош не хватай, скоро все в прахе лежать будем! – увидел скачущего Угрюма, одетого в черный кафтан, с притороченными песьей головой и метлой у седла, шарахнулся в сторону, взвизгнул еще тоньше, – Вот они всадники страшного суда!!! – нырнул в сторону и увидел пред собой немигающие медовые глаза второго Угрюма.

– Ты Василий, ври да не завирайся. Юродивых народ любит.…Но мучеников боле! Понял! – крутанул коня и понесся, рассекая толпу.

– Пронесло! – перекрестился блаженный, – На этот раз пронесло. Боле не пронесет!

Иван стоял у гроба любимой жены. От великого стенания и от жалости сердца едва держался на ногах, ведомый под руку псарями. С лица весь осунулся. Малка заметила, что волосы на лбу его стали вылезать, образуя две залысины.

– И этот надышался ртути. Видать в спальне у Насти часто был. Ну, теперь оклемается, – подумала она.

– Отозвать всех, кто к делу причастен. Всех, кто колдовством злым и наговором юницу мою извели, – выходя из церкви, бросил он, – Судить будем. Собрать Собор единый. Земский и Опричный вместях.

Иван Васильевич знал, что хоть и государь он всея Руси и Великий князь, но старые законы преступать, так гляди и голову можно потерять. Помнил про Ваську Буслая, о котором на Торгу скоморохи пели. Как хотел тот Васька через Сорочинский камень, через закон перескочить, да там и сложил буйну голову свою. «Сказка ложь, да в ней намек – добрым молодцам урок» – вспомнил он слова мамки.

– Нет, робяты мы Васькину ошибку повторять не будем. Кто смел и умен – два угодья в нем, – про себя бурчал царь.

Старые законы говорили, что Сильвестра, как лицо духовное судить может токмо церковный суд. Алексею же Адашеву, дьяку думскому даже царский суд – не суд. Он едино боярскому суду подсуден. Потому и собирал государь общий Собор, где земцы отвечали за всех, кто на земле сидел, а опричники за всех, кто государю и богу служил. Орденская братия отрядила на Собор знатоков новых правил и ведунов магических знаний. Они сидели на их стороне. Увидев крючкотвора иезуитского Мисаила Сукина и царева советчика, старого волхва Вассиана Топоркова, что призывал Русь топором к кресту мученическому приколачивать, и, не увидев судимых Сильвестра и Адашева, митрополит Макарий возопил:

– Подобает рече приведенным им быть зде пред нас! Да очевисте на них клеветы будут, и нам убо слышети воистину достоит, что они на то отвещают…

– Не подобает рече, – передразнил его царь, – Понеже ведомы сии злодеи и чаровицы и нас погубят, аще придут…, али очаруют всех!

– И где кто таков суд слышал под солнцем, без очевидного вещания? – в ответ возмутился Курбский, – Даже у поганцев и варваров, скифов и сарматов такого не бывало!

– Так ты по Ордынским законам али по Правде судить хочешь?! – тихо спросил царь.

– Так! – смело ответил Курбский.

– По Правде? Хорошо. Пусть будет тяжба. За меня тянуть будет Топорков, а ты Андрюха тяни за другов своих. Вам и быть истцами. Будете истину искать, всяк со своей стороны, а я с горки смотреть буду, что б вы дедовы обычаи блюли, и все по Правде делали. С проигравшего тяжбу сию взыщу по всей строгости. Согласен ты?!

– Будь так! По Правде – так по Правде! Суди государь!

Собор пошел своим чередом. Как не старались Захарьины детки Данила да Никита, Василий и другие взгрузить на плечи опальных вину за извод Анастасии чародейством и темным словом, чем ни мало поразили Андрея Курбского, не понявшего, чего это схареьвцы гуртом на Избранную Раду навалились, тяжба на их сторону не перетягивалась. Топорков чутьем ведуна, нюхом старого Белозерского волхва чуял, что валят с больной головы на здоровую, и что ответчики тут ни ухом, ни рылом. Он показал глазами царю на клеветников, мол, смотри государь, как бы не сами они и есть лиходеи. Тот в ответ опустил веки, мол, понял все любомудр, благодарствую.

В залу ворвался гонец в запыленной одежде. Рухнул в ноги царю.

– Государь! В Юрьеве помер от огненного недуга Алексей Адашев.

– Сей изменник, сам себе задал яд смертоносный и умре, – обронил из угла один из Захарьиных.

– Только твоя рука ему этот яд подала или в горло влила, – зло подумал царь, – Шипи змея скоро и твой черед.

Почувствовав, что скинуть вину на отсутствовавших не удастся и вопрос о том, кто ж виноват в смерти царицы, повис в воздухе, Василий Захарьин неожиданно сделал резкий поворот.

– Великий царь! Тут на посаде в стрелецкой слободе есть согласница Алексеева, известная чаровница по имени Мария-Магдалина. Она там с пятью малолетними сынами обретается. То ее рук дело! – он встал, – Прикажи государь на дыбу ее и на правеж!

– Иван, ты эту змею не слушай. Змея она ядом вокруг брызгать будет, – шепот влился в ухо спокойно, – Змея она и под вилами извивается, что б хоть кого ужалить. А Мария-Магдалина из древних берегинь и прадедовых ворожеек, еще Вифлеемскую звезду помнит. Да и нет ее уже в слободе-то. Заведомо все знала и ушла с сынами в обитель мою. Сестры же мои и твоим псарям не по зубам. Так что не слухай ты его болтуна. Сворачивай Собор. Все уши уже прожужжали да и души свои черные уже давно раскрыли.

– Тяжба ваша никому верху не дала, – встал Иван, – Потому на все Божья воля. Пусть Бог рассудит. Того, кто хотел вместе с попом Сильвестром и Алешкой Адашевым, упокой его душу, под ногами своими всю Русь видеть кара божья найдет. Я вам не судья, души ваши загублены, а тело губить не хочу! Все!

Сильвестра привезли и государь, перекинувшись с ним накоротке, приказал вести его на Соловки в дальнюю обитель по дале от своих глаз и чужих ушей. Израдцев, как прозвал Государь всех, кто в Избранной раде состоял, и их пособников гнали взашей отовсюду.

 

Глава 4

Ливонцы

После измены Великого Магистра Альберта тевтонский орден лопнул как переспевший арбуз. Левантийские братья ушли на службу к венецианским дожам, отстаивая независимость приютившей их республики на островах. Их белые плащи с черным тевтонским крестом, наложенным на красный тамплиерский мелькали на кораблях венецианцев, сразу отбивая охоту у больно ретивых, желающих поживиться чужим добром.

Из более чем двадцати бальяжей тевтонцев в западных землях с трудом устояли на ногах семь, да и то в земле Лотаря и Остирии. Замки свои они укрепили и превратили в неприступные крепости.

Остальные же начали метаться, кому продаться, по примеру своего Магистра, подороже. Епископ острова Эзеля подался к датскому королю и продал ему свой бальяж с потрохами. Примеру его последовал и Ревельский епископ.

Престарелый Магистр Ордена Фюрстенберг, вставший на смену изменившему Альберту, в окружении самых преданных братьев, не польстившихся на звонкую монету, и посулы предательской короны, направил свои стопы на восток, за подмогой к Ивану Васильевичу. А за его спиной зрел новый заговор против ордена. Заменивший его Кетлер, бросился к Литовским князьям и к польской шляхте, предлагая жалкие остатки ордена в обмен на титул герцога Курляндского. Итак, Орден лопнул как презревший арбуз. Остался кусок в Ливонии, охраняемой братьями Ливонского Дома Тевтонского ордена.

Иван понимал, что войны за Ливонские земли не избежать. Это не война за орден, это война против скверны идущей с закатных земель. Уже отошел Ревель к Швеции, признав лютеранство, а Эзель к Дании. Уже в сердце Ливонии вошли литовские полки, нависшие над Семигалией и Курляндией, которых так добивался продажный Кетлер. Но все еще держался Юрьев и северо-восточные уделы, куда отползли не продавшие честь и совесть ливонские братья.

Государь собрал ближний совет.

– Что скажете советники? – тяжелым взглядом он обвел тех, кому доверял.

– Надоть братьям ливонцам пособить, – пробасил Микулица.

– С чегой-то? – Иван склонил голову, – С чегой-то они тебе сродственники? Ась?!

– А с того, что вороги наши их душат, – поддержала Микулицу Малка, – Возьми в толк государь, враг нашего врага нам друг. С закатного солнца валят на нас протестные наместники и всякие реформаторные веры…

– Каки веры говоришь? Повтори…и разъясни, коли, грамотна така, – Иван весь подался с кресла.

– Реформа – это по-ихнему изменение, переделывание что ли…

– Изменение, говоришь? Измены им надоть, изменщикам! Они значит к нам с изменами, а мы к ним с калачами. Это так наши израдцы хотели!! И что ж они там изменять удумали?

– Так по началу они власть имперскую и ордынскую с плеч скинули, а теперь кажный новый король под себя едину веру примерять стал, по своему росту, – Малка говорила спокойно, но в синих глазах ее метался огонь пожаров, – Вот у кого каков росток, такова и вера новая. Кому, каков костюмчик в пору, такой ему господа услужливые портняги и шьют, и называют это все реформацией, то бишь подгонкой веры под хозяина, что б сидела лучше, – зло закончила она.

– Так все энти лютеране, да католики с англиканцами оттель, что ли повылазили? – так же спокойно уточнил Иван, – А пошто к нам лезуть? Своей земли маловато?

– Значит маловато! – глухо обронил Микулица.

– Вот им!!! – Иван сложил дулю, – И тамошним и тутошним. Подавятся жрать даже с медом и маслом. Чего ж там ливонцы-то? – он всем телом повернулся к Микулице.

– Рубятся пока что. Засели в замках своих и рубятся. Да еще часть к нам на Москву подалась.

– А ты что думаешь, пошто им Ливония? – теперь он повернулся к Малке.

– Я тебе государь грамотку зачту, что мои людишки из кармана гонца вытягали.

– Что за людишки? – подозрительно сощурился царь.

– Так были в ордене тевтонском еще братья, о коих и не знал никто. Звали их Фема, да Вехм. Тайные такие братья. Орден лопнул, а они в мире растворились, аки лед в воде, аки пар в воздухе. Вроде нет их нигде, а вроде и есть везде. Такие вот братья – серые тени. Вот, они и принесли.

– Чти!

– Слушай тогда, – она размеренно начала читать, – Ливония знаменита своим приморским положением, обилием гаваней. Если эта страна будет принадлежать королю, тому будет принадлежать и владычество над морем. Необыкновенно увеличилось благосостояние людей с тех пор, как королевство получило во владение Прусские гавани, и теперь народ наш немногим народам уступает в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра. Обогатится казна королевская взиманием торговых податей. Кроме того, как увеличится могущество силы королевства через присоединение такой обширной земли. Как легко будет тогда управляться с Москвою, как легко будет тогда отвечать ей, если у короля будет столько крепостей, – Голос ее лился бесстрастно и спокойно. Иван сидел бледный слушал молча, – Но главная причина заставляющая нас алкать Ливонию, состоит в том. Что если мы ее упустим, то эта славная гаванями, городами, крепостями, судоходными реками и плодородием земля останется у опасного соседа. Надо вести войну супротив Москвы с постоянством, всеми силами, или заключить честный и выгодный мир, но условия мира не могут называться ни честными, ни выгодными, если мы уступим Ливонию…

– Какой мир-то говоришь? Перечти! – хрипло попросил Иван.

– Честный и выгодный мир, – также бесстрастно перечла Малка.

– Так, ясно, чти дале, – Иван опять замолчал, только сгреб бороду в кулак.

– Но если мы должны непременно изгнать москвитян из Ливонии, то с какой стати нам не брать Ливонии себе, с какой стати отвергать награду за победу? Вместе с москвитянами должны быть изгнаны и шведы, которых также опасно тут держать. Но прежде надобно покончить с Москвою, – Малка замолчала.

– И кто кому пишет? – в бороду процедил Иван.

– Литовский гетман Радзивилл Рыжий королю своему Сигизмунду Августу.

– Сбирайте рать! – коротко кинул Иван, – И вот что еще, как там Цареградские кесари молчат все еще, вместе с попами своими?

– Есть весточка. Летит гонец, – ответила Малка.

– Хорошо. Что везет, не спрашиваю, знаю, что знаешь!

– Признал тебя Царьград царем! Признал! Пора и о женитьбе подумать, – вдруг резко закончила она.

– Сбирайте рать и готовьте невесту. Все – царь резко встал, – Гонцу навстречу стражу верхами. «Народ наш немногим народам уступает в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра», – вслух повторил он строчки из письма, – В этом они все. Сребролюбцы!!! Для того и Империю порвали. Сволочи!!!

– Государь! Государь! Царь-батюшка! Гонец из Царьграда!! – в дверь стучали.

– Сейчас выйду! – Иван с удивлением посмотрел на Малку и вышел в залу, – Что принес?

– Грамоту от Константинопольского патриарха Иосифа, – с поклоном отвечал гонец.

– Возьмите, – государь кивнул боярину.

Ближний боярин взял из рук гонца грамоту протянул царю.

– Чти, у меня от народа тайн нет! – он уже безоговорочно верил в ведовство Малки.

Боярин сорвал сургучную печать, громко зачитал.

– Не только предания людей достоверных, но самые летописи свидетельствуют, что нынешний властитель Московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что митрополит Эфесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского великого князя Владимира на царство, а посему и тебе Иоанн шапку Мономаха и его бармы носить, и впредь быть по его званию и трону Мономахову, на отчем столе, на старшего место. Подписано Патриарх Иосиф и еще тридцать шесть митрополитов и епископов, – он закончил и пал ниц пред Императором. Остальные последовали его примеру. Остались стоять только ближние псари.

– Спасибо, – тихо сказал Иван.

– Не за что. Готовься к свадьбе, – прошелестело на ухо, – Не гоже Мономаху вдовцом обретаться.

По дорогам Ливонии пошли сотни странствующих монахов, бичующих себя и громко читающих манифест Московского царя.

– Необузданные ливонцы, противящиеся богу и законному правительству! Вы переменили веру, свергнули свово императора. Если владыки ваши могут сносить от вас презрение и видеть храмы разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и нашему Богу. Бог посылает вам во мне мстителя, долженствующего привести вас в послушание. А еще, – кричали они, – Послал царь Московский правителям нашим бич, что бы укротили гордыню и властолюбие свое!

Тем не менее, Иван медлил. Во дворе его стояли полки ливонских рыцарей, готовые двинуться назад в родные замки. Те, кто пришел в Москву с Фюрстенбергом ждали только приказа. Наконец из Ливонии пришли очередные гонцы. Спешившись у Земляного города, они встали на колени и ползли до самого Лобного места. Там старший, поклонившись на все четыре стороны, смиренно произнес:

– Люди добрые, братия наша, умолите за нас батюшку нашего царя людишек своих от люторов и кальвинов поблюсти, за отчину и дедину постоять!

– Встань с колен брат! – раздался зычный голос из толпы, – Будем царя молить, за обиду Бога и сами постоим все, как один, с детьми нашими.

Царь медлил. В терем его собрались гонцы и выборные от народов всех, от городов и весей, от татар, казаков и кавказских гор, почитай от всей Орды. Выборные били челом государю, что хотят за божье дело встать, и за обиду добрых людей вступиться. Царь Шиг-Алей, за себя, Казанское и Астраханское ханства и ногаев говорил на совете:

– Не хотели мы крови, да и царь, сколько неверным ослабу давал, но мятежные лютеране не только не исправились, но царю не прямят, слуг божьих в конечное разорение и оскудение привели, вся кровь за то на них будет – надобно государю на коня всесть.

Царь медлил. Последней каплей стал приезд Ливонского ланд-маршала Филиппа фон Белля. Он приехал в окружении одиннадцати командоров и сто двадцати рыцарей. Гордый, надменный в сверкающих бронях, с накинутым белым плащом на котором распластался черный тевтонский крест. Он ехал по улицам Китай-города в окружении братьев, как будто шел на плаху. Иван встретил его дружелюбно, протянул ему чашу с зеленым вином из собственных рук. Да не малый ковш, а полтора ведра. Воевода выпил.

– Ну, скажи чего! – спокойно спросил Иван.

– Не сломить тебе изменщиков и протестантов. Нема у тебя таких сил. Даже мы не сдюжили, – спокойно ответил рыцарь.

– И что мне с тобой бедолагой за таки слова сделать? – ехидно обронил царь.

– Так буйну голову срубить, – не задумывался маршал.

– Голова подождет, она для того, чтобы есть и пить. Нако вот, еще ковшик, – он протянул еще ковш вина. Белль выпил и полностью отлетел от жизни. Покрутил головой.

– Где я? – спросил осоловев.

– На том свете, – встрял Бомелий.

– А кто тут за главного?

– А Иван Васильевич царь Русский, – даваясь смехом, ответил лекарь.

– Тогда верю в победу его, и готов служить верою и правдой.

– Где? Тут в Нави али как? – Бомелий гнул свое.

– Везде! – ответил рыцарь.

– Накось вот испей! – лекарь протянул кубок. Белль опрокинул его в себя и очухался, как и не пил.

– Ну что ж воевода, – сказал ему государь, – Присягу ты пред всем честным народом дал. Собирай рать и двигай, назад земли свои собирать!

Так началась Ливонская война.

Еще с лета в резных хоромах подле Боровицкого холма, почти рядом с обителью сестер Алексеевского монастыря, поселился сын кабардинского владетеля Темрюка Салтанкул со своей сестрой красавицей Кученей. На Москве звали их черкассами или черкешами. Черкешенку княжну мало кто видел по причине ее затворничества, да и больно злобной стражи в лохматых папахах и с кривыми кинжалами за наборными поясами, перетягивавшими тонкие, прямо девичьи, талии горцев. Двери терема распахивались только перед соседками монашенками да их настоятельницей, как и ее сестры, всегда закутанной в темной платок по самые глаза. О чем там шептали смиренные сестры титулованной затворнице и ее брату, так и останется загадкой, но в один из летних дней из ворот терема выехала процессия, которой давно не видела сонная Москва и о которой еще долго ходили разговоры не только в городе Богородицы, но и в дальних краях.

Впереди, горяча арабского жеребца, какого-то серо-стального цвета, ехал сам Салтан, рядом с которым на вороном иноходце, перебиравшем точеными ногами, сидел воин в зеленом восточном платье. Могучее богатырское сложение княжича, как бы подчеркивалось стройностью и легкостью его спутника, лицо которого было закрыто газовым зеленым наметом. Только лазурно-синие глаза кидали вокруг насмешливые взгляды.

Следом за ними попарно ехали горцы в своих неизменных папахах и накинутых поверх кафтанов бурках. В этот раз, и папахи, и бурки, и даже кафтаны, прозванные по своим хозяевам черкесками, были цвета чистого горного снега.

А уже вслед за ними, ехала сама царица легендарных амазонок, окруженная своими воительницами. Шелковые восточные одеяния скорее подчеркивали красоту девичьих тел, чем скрывали ее. Попоны на лошадях были расшиты серебром и золотом. Такими же золотыми были поводья, и луки высоких татарских седел. Под струящимися туниками и плащами всадниц, опытный глаз смог бы различить тонкие, но крепкие брони, скрытые водопадом распущенных волос, перехваченных, по обычаю воинов на отдыхе, только тонким обручем на лбу. Под накинутыми поверх туник парчовыми плащами, спадавшими с плеч прямо на крупы коней, тот же наметанный глаз различал кривые половецкие сабли в сафьяновых ножнах. Стройные ноги, крепко стоящие в золотых стременах, туго обтягивали красные сафьяновые сапожки.

Замыкали процессию царевы псари из лутчей тысячи, присланные в качестве почетного сопровождения к кабардинской княжне. Их черные кафтаны и черные, лихо заломленные, шапки, как бы оттеняли всю картину восточного перелива красок.

– Шамаханская царица едет! – пронеслось по толпе.

– Да нет, то царь-девица в гости пожаловала! – отозвалось на посадах.

Народ сломя голову бросился смотреть на невиданное зрелище. Процессия правила к теремному дворцу в Кремле, легко взбираясь меж сосен на Боровицкий холм со стороны Лебяжьего пруда. На Красном крыльце их встречал сам царь с ближними боярами. Иван стоял в окружении четырех ближних псарей. Они, как и вся лутчая тысяча, сменили рындовские золоченые ферязи и высокие шапки на короткие черные кафтаны. Только в отличие от всех остальных псарей голову им покрывали не черные, сдвинутые на затылок, колпаки, а волчьи малахаи. Царь смотрел на эту вольность сквозь пальцы, любил он этих четверых. Те все волкодавы, а эти, что при нем, матерые волки. Он прислушался. Ухо ему не щекотала рыжая прядка. С утра пропала куда-то мамка, и он загрустил без ее шепотка.

– Что ж делать-то с княжной кабардинской? Ишь, действительно Шамаханская царица, как народ на Торгу кричит, али сама царица амазонок, – он вперился взглядом в пышный поезд, подъезжавший к крыльцу, и вздрогнул, столкнувшись с взглядом синих, бездонных глаз, в глубине которых вспыхивала так знакомая ему хитринка, – Малка! – он не успел понять, что к чему, зеленый всадник, не слезая с седла, и не откидывая с лица зеленого намета, сказал.

– Великий Государь всея Руси и земель словенских, Мономах-самодержец, – царь оторопел от такого обращения, – Челом бьет тебе князь Черкасский – Темрюк Идаров, Кабардинский воитель и сын его Салтанкул, – посол поклонился поясно, – И просит не отказать в гостеприимстве его дочери Кученей и ее свите, пришедшей с добром и по воле Бога единого и старых Богов, – он сделал паузу, – А боле по воле Матери Богородицы, что всем Богам начало, – по толпе епископов и монахов прошелестело недовольство, но посол продолжал, – Не побрезгуй Великий Государь принять дочь нашу и сына в дому своем. А буде воля твоя и породнится нам через деву сию, – воин спрыгнул с коня одним махом и подставил плечо княжне.

Кученей, опершись о его плечо легко, чуть коснувшись луки седла, повторила его маневр и оказалась на нижней ступеньке крыльца. Как бы ненароком покрывало с ее головы откинулось, и царю предстала невиданной красоты девица. Ее надменный взгляд говорил о том, что она действительно дочь владыки и воина. Ее щеки пылали румянцем, длинные ресницы не опускались томно, а гордо были вскинуты вверх. Высокая грудь под туникой поднималась и опускалась в такт дыханию. Это была царица! Достоянная подруга самодержца, как его назвала Малка. Иван не сомневался, что посол это Малка. Только у нее были такие сине-бездонные глаза в этом мире. Прямо на крыльце он объявил.

– Люба мне княжна. Готовить ее к обрядам, – снял с руки кольцо и протянул его черкешенке, вместе с невесть откуда взявшимся платком, расшитым жемчугом.

– По старому обряду платок. Обряду лесных волхвов, как Артемида ране сватала, – опять прошелестело по рядам монахов и священников.

– Могет подумать надоть? – неуверенно проговорил митрополит Макарий.

– Чевой тут думать! – оборвал его Иван, – Вот ты ее и окрестишь в новое имя царево…и честным пирком, да за свадебку. И поторопись благоверный…это тебе не по веревке от пожара тикать. Тут и голову потерять легко! – он протянул руку княжне, – Милости прошу к нашему шалашу. Заходите гости дорогие. Отведайте. Чем богаты – тем и рады.

– Так его черноризца! – услышал он в ушах знакомый шепот и успокоился.

Восточную княжну крестили в соборе Успенья Богородицы на кремлевском подворье. По правую руку от нее стоял брат ее Салтан, в миру крещенный Михаилом, по левую – воин в зеленом кафтане. Митрополит смотрел недобро, ворчал под нос.

– Распустила власы-то бесово отродье. Опростоволосилась. Нет бы косу заплесть и платом покрыться, – разве что не плевался на распущенные по плечам длинные косы, черные как вороново крыло и прикрытые золоченой сеткой с жемчугами, – Как бы наречь тебя, вороново семя? Анастасия – лесная дочь, уже была. До Елены Прекрасной у тебя нос не дорос. Как бы назвать-то?

– Ты ее Марией нареки, как всех берегинь в мире Мать Артемида нарекает. Она ведь род от самой Матери Ариев – предков наших ведет. Потому и отец у нее имя Ид-Ар носит, – раздалось у него в ушах.

– Это кто? – неожиданно громко спросил Макарий и закрутил головой.

– Это я, Сиятельная. Дева Ариев. А для тебя Ариния твоя, – опять раздалось в ушах, – Упокоишься, мы с тобой еще встретимся. За грехи твои тяжкие и душу твою продажную. Крести! – вдруг коротко закончил голос.

– Крестится раба божия Кученея, – вдруг жалобно заблеял Макарий, – В имя царское Мария. В честь кающейся грешницы и святой Марии Магдалины.

Иван подарил невесте золотой крест-складень, а сыновья его Иван да Федор по кресту усыпанному каменьями и жемчугами.

Спустя месяц Москву огласил переливчатый звон колоколов, такой звон, что в пору было уши затыкать. На всех колокольнях стояли псари царевы, сами отбивая величальную. Венчался Иван Васильевич и новая царица Мария Темрюковна. Вкруг молодых стояли невестины воительницы, и молодые псари из самых царю приближенных. Бояр потеснили по дале. Пока потеснили чуть-чуть. Но всему свое время.

Спустя короткий срок, рать собранная тайно с большим нарядом, с пушками осадными и со стрелецким боем скоро подошла к Полоцку и штурмом взяла город. Война за Ливонию началась не на шутку.

– Исполнилось пророчество Русского угодника Петра митрополита о граде Москве, – возопил на Торгу Василий блаженный, – Взыдуть руки ее на плещи врагов наших!

– Вот то дело, – похлопал его по плечу, проходящий мимо Угрюм.

– Пронесло, – подумал Василий, потирая отшибленное плечо, – И лапа-то как кувалда.

Угрюм же вошел во двор посольского приказа, сурово спросил.

– Висковатый! Ванька! Посольство к крымчакам готово?

– А тебе-то что? – огрызнулся Висковатый.

– То не я спросил. Царь! – рявкнул Угрюм.

– Готово, – коротко ответил дьяк.

– Пошлите Девлет-Гирею пленных панов, да коней, что по горячее. Да вот еще, – он достал из-за пазухи шкатулку из серебра, – Пусть посол лично в руки хану отдаст. Скажет от государя подарок.

– Глянуть-то можно?

– Отчего нельзя, глянь. Таких запретов не было. Да и запора нет. Говорят заговорена вещица, – миролюбиво ответил царев гонец.

Посольский дьяк открыл шкатулку, развернул тряпицу золотого шитья и опешил. В тряпице лежал кинжал удивительно тонкой работы.

– Эка невидаль! – покачал дьяк головой, – А работа видать мастерская и старая. Пожалуй, старше моего пращура будет.

– Это кинжал раздора. Слыхал о таком? – тихо спросила неизвестно откуда вывернувшаяся черная игуменья Алексеевского монастыря.

– Фу ты, – вздрогнул Иван Висковатый, – Ходишь, словно кошка, и не слыхать тебя. Будто тень черная. Расскажи смиренница, коли ты в кинжалах мастак.

– Как тебе отказать-то? Ты ж у нас всем Посольским Приказом заправляешь. Ты ж у Государя посольский дьяк. Тебе эта байка в пору. Сказка ложь, да в ней намек…. Слушай, дьяк, – игуменья присела на сучковатую корягу, кажется специально выгнувшуюся, как кошка, у ее ноги, и повела рассказ, – В далекие, давние времена, когда князь Даниил – сын Великого князя Владимирского Александра заложил над Москвой-рекой, над Смородиной, на высоком холме Храм в честь Богородицы, произошла эта история. По наущении благоверного Петра, поставил здесь на Бору князь Даниил Дом Богородицы, как еще Андрей Боголюбский завещал, и решил собрать в граде Дмитрове верховых князей земли Русской: Владимирского Андрея, Тверского Михайлу, Переславского Александра, да сам от Дома Богородицы приехать. Собрать и решить всем гуртом, как с ханами в Орде Золотой мир-дружбу держать, и кланяться им поясно или на одной ступени стоять.

– Это что ж еще до Дмитрия Донского хотели Орду на место ставить? – уточнил Висковатый.

– Так, – коротко подтвердила монахиня, – Так вот, про тот сход прознал хан Тохта и созвал к себе чародеев и ведунов своих с четырех сторон земли. Пошушукались чародеи и главный рек: «Пусть съезжаются князья на свой совет. Пусть едят, пьют, пьяные речи держат бахвальные. Пусть строят планы супротив Орды. Не вмешивайся. Нет за ними силы воинской. Нет у них единства полного. Нет у них понимания с братьями орденскими, покуда они вкруг Дома матери нашей Богородицы-Артемиды не собрались. Подари им хан каждому по кинжалу раздора».

– По этому что ли? – дьяк покачал на руке старинный кинжал.

– Вот и хан удивился, – продолжала тихо рассказчица, – Это что за оружие такое? Никогда, мол, не слышал о таком…. Мудрец же ему разъяснил, что ковали клинки такие в далеком городе Хаджи-Тархане. Ковали и слова особые приговаривали. А затем мочили клинки те семь дней в крови семи племен, что из пещер Марановых в свет вышли. Затем опускали их на семь ден в яму со змеями ядовитыми да всякими гадами земными. Вот ты эти кинжалы возьми и вручи их тайно каждому князю, что на совет поедут. Скажи, пусть всегда при себе держат, дескать, помогают те кинжалы тайные мысли открывать, что сосед твой от тебя хранит. Так напутствовали чародеи хана Тохту.

– Ну и дальше? – раздался молодой голос. Вкруг рассказчицы собралась кучка слушателей из царевых псарей.

– Охолонь, Малюта, что ж ты все вперед норовишь, – отдернули торопыгу.

– Сделал хан, как учили ведуны. Послал каждому князю по кинжалу в подарок с напутствием, – пытливо посмотрев на молодого псаря, продолжила сказительница, жестом подозвав Угрюма поближе, – Данила же перед отъездом позвал своего любомудра, по прозвищу Крив, потому как был одноглаз, после схватки со злобной силой. Пришел старый волхв из лесных чащоб, принес корзину с закрытой крышкой. Показал князю, сказал: «В этой котомке четыре сороки птицы Перуновы. Как поведете речи на своем соборе, так выпусти птицу на волю, она мне все вести на хвосте принесет, а я, чем могу, подсоблю».

– Во как! – не удержался молодой псарь, – Сороки они птицы братские, воинские.

– Тишь ты! – опять цыкнули на него, – И у стен уши есть! – кивнули на двух холуев Макария, трущихся рядом, – А ты тут по старой Вере тявкаешь.

– Я не тявкаю, а говорю, А тебе щас башку собью за тявканье-то, – вызверился Малюта.

– Тихо ты, малец, – отдернул его Угрюм, – Продолжай матушка.

– Только так и не дождался Крив своих птиц в синем небе, – тихо шелестел голос, – Не выпустил Данила-князь орденских сорок, потому как прятал он кинжал в рукаве, что ему хан подарил, все хотел мысли тайные своих подручников узнать. Он прятал и они прятали. И веры у них к друг другу не было. Потому и не собрались князья вкруг Москвы, потому и не скинули дань Ордынскую и позволяли еще долго над собой куражиться. А виной тому – все кинжалы раздора, что каждый в рукаве от другого скрывал.

– А правда матушка, что все князья те в скором времени, опосля того собора, в Ирий ушли? – опять вылез Малюта, с опаской покосившись на кулаки Угрюма.

– Правда, псарь. Последним зарезали в Орде Михайлу Тверского. Тем кинжалом и зарезали. Потому, кто тайное зло держит, того оно и догоняет. Ну ладно пойду я, а то засиделась тут с вами, – игуменья встала. Высокая, статная, чернобровая, она мало походила на настоятельницу смиренных сестер, – А ты дьяк отправляй подарок хану крымскому, ему там место, откуда вышел. В Орде. И в каких закромах его царь нашел? – в синих бездонных глазах ее мелькнула смешинка. Повернулась к Угрюму, – А ты, слуга царев, этого псаря ко мне приведи на беседу смиренную, больно шустер, – она кивнула в сторону того, кого называли Малютой. На ходу обернулась. Тихо добавила, – А братские монастыри все равно вкруг Москвы встали и Орду согнули.

 

Глава 5

Слобода

События надвигались, как грозовая туча. Черная с рваными краями, с проблесками огненных стрел Перуна, как будто она только что вылетела из темных пещер Мараны. Огненные сполохи предвещали грозные годы, а раскаты грома, напоминающие грохот колесницы громовержца, отгоняли надежды на спокойную и размеренную жизнь.

Все началось сразу после венчания государя с черкешенкой. Неожиданно умер молодой стольник, что прислуживал государю на пиру у князей Старицких. После взятия Полоцка, рать завернула в Старицу. Царь решил отпраздновать победу с родней, с теткой, да братом Владимиром. Щедро пировали. Стольник тот все яства, что царю на тарелку клали, пробовал. Теперь его прибрала огненная лихоманка. Иван вызвал Бомелия. Лекарь колдовал над телом, сказал коротко: «Извели». В Старицу черными птицами полетели псари. Владимира с боярами ближними привезли в Москву. Царь с поклонами разместил его в Кремле, поближе от себя. В почетном остроге. Мать его Ефросинья, судьбы дожидаться не стала, приняла постриг и ушла в Горицкий монастырь на реку Шексну под руку князей Белозерских, древних родов, коим и царь не указ. Однако он для бережения ее все ж послал туда одного из волкодавов своих Мишку Колычева.

Вроде все улеглось. Так нет опять напасть. Под закат года, длинной зимней ночью тихо отошел в мир иной митрополит Макарий. Видать порвалась в нем жила жизни, когда крестил на царское место Кученей Темрюковну, да имя ей дал стародавних берегинь земли русской. Не выдержало сердце у старого духовника. Ходили слухи, что мелькнула в ту ночь тень у митрополитового терема, и узнал страж в той тени старую богиню Макошь с прялкой в руке. Да кто ж ему поверит болезному.

Опять полетели, над землей расстилаясь, вороные кони. Теперь в Чудов монастырь, что на Бору. Представили пред светлые очи самодержца, сидящего в Коломенском своем тереме, старца Афанасия. Монаха черного, царю известного по общим делам орденским, коего и посадили на митрополитов трон.

На обряде Посвящения Бомелий, стоящий рядом с царем, бухнул басом:

– Помнишь, надежа царь, что тебе Иванец Пересвет говаривал?

– Он много чего говаривал. Ты о чем, лекарь? – шепотом ответил Иван.

– Не мочно царю без грозы быти. Как конь под царем без узды, тако и царство без грозы! – бас Микулицы-Бомелия громыхнул под сводами церкви, как гром Перуновой колесницы и, отражаясь от стен, обвалился на головы стоящих у алтаря, вдавливая головы в плечи.

– Вот это правильно! – в полный голос ответил царь, – Не мочно царю без грозы. Значит надоть Грозным быть!!

На крыльце его догнал Курбский с целой толпой бояр Захарьиных, бывшей родни царицы Анастасии.

– Не слушай ты этого чернокнижника, государь, – в лоб начал Курбский, – Он и книги черные чтит, и душа у него, что вороново крыло. Всегда в черном, как смерть черная, и псарей твоих так одеваться выучил…

– Ты, Андрюха, ближе к делу реки. Чего в чужом глазу соринки-то имать, в своем бревно поищи, – оборвал его Иван.

– Я к тому государь, что не дело нам народу христианскому на христианские народы оружие свое обротать…

– Это вы-то схарьевцы, народ крестианский? Вы-то, ереси жидовствующих, сурожан и торгового люду несущие, и туда же крестиане?! – царь начал свирепеть, – Это изменщики энти с закатных земель…ре-фор-ма-то-ры, – он ехидно растянул новое слово, – Протестанты энти, что против Империи протестуют, они, что ли крестиане? Ты бы князь за языком последил, али за головой. Не падал ноне с крыльца высокого?

– Нет! – Курбский опешил от такого ответа, но, будучи воеводой лихим, а дипломатом из рук вон плохим, продолжил с разгону, – Надо оружие наше обратить супротив врагов креста. Супротив татар и турок…

– То есть ты со своей схарьевской братией хочешь меня с Ордой стравить, православных с правоверными. Мудро! Ох, как мудро! Кто ж это тебе Андрюха в уста-то вложил? В голову тебе клади, не клади, все равно вывалится. Вот и раскрылись змеюки. Выползли, – про себя добавил он, – Пора давить гадину. Вот чего им надо. Что б мы сами себя порвали, а они на костях пировали.

– Прав государь, – зашептал в ухо тихий голос, – Восточный твой брат говорит, что надо, как обезьяна посидеть на горе и посмотреть, как два тигра дерутся. В этом, мол, мудрость правителя. Видать не я одна эту мудрость знаю. Схарий видать тоже знал и своих обучил. Хитрецы, однако! Но и ты не промах, раскусил ловкачей. Пора Иванушка. Пора тебе Грозным стать!

И закрутилось колесико, в котором ручная белка бегает. По весне царь со свитой из новых людей, с новым митрополитом и с царицынским окружением, подались в старородные земли. Поначалу на берег Плещеева озера, где приказал отстроить в камне Никитский монастырь, для черной братии.

– Хорош оплот будет. И людей здесь верных поставить надо, – влился в ухо шепот.

– С чего такая честь? – удивился Иван.

– Возьми псарей ближних и выезжай за ворота. Гоните к Яриловой Плеши. Я вас там встречу.

Иван взял Угрюмов и наметом погнал к Клещееву городищу, что еще Андрей Боголюбский закладывал. На вершине высокой Александровой горы, где по преданию, предку его Александру, прозванному Невским, волхвы повесили оберег, и слова заповедные открыли, он различил в мареве заходящего солнца две фигуры верхами. Иван хлестнул коня ногайкой, зная Угрюмы не отстанут. Жеребец, храпя, вынес его на вершину, где их поджидали два молодых дружинника, в узорчатых бронях иноземного дела. Они молча кивнули и, подняв коней на дыбы, погнали их к Яриловой Плеши. Здесь у старого капища, у Синь-камня, их встречала Малка с еще одни дружинником, судя по одежде не простого роду. Угрюмы за спиной царя расплылись в радостной улыбке. Несмотря на коротко стриженые волосы и загорелую мордашку, они признали в незнакомце дорогую их сердцу Жанну. Дождавшись, когда конь Ивана переведет дух, Малка и ее напарник спрыгнули с коней, взяв под уздцы царева жеребца.

– Слазь, государь, – без церемоний сказала Малка, – Слазь, будем тебе Врата открывать.

– Чего? – Иван чуть не зацепился ногой за стремя от неожиданности.

– Врата. Между Явью и Навью. Пора тебя уму-разуму учить, – Малка поддержала пошатнувшегося царя, опередив даже Угрюмов, – вы братцы, да и вы девоньки, здесь подождите, – Теперь Иван понял, что два дружинника встретившие их на Александровой горе были девицы в бронях, – Пошли что ли, – это уже было обращение к нему.

Малка и ее спутник взяли Ивана за руки и шагнули к Синь-камню. Туман накрыл всю троицу. Вернулись они практически сразу. Однако и волкодлаки, и жрицы Артемиды знали, что там, где они были, время для них шло не в пример здешнему, и где они побывали, и чего видели, слышали, то им знать не дано. Заметили только псари и девы, наметанным глазом, что легла морщина на лбу государя, да в глазах его появилась неизбывная тоска.

– Все ли понял, брат? – спросила Малка.

– Все, Лучезарная, – ответил Иван, после паузы.

– Вот тебе подмога и опора, – она слегка подтолкнула Жанну, – Не смотри, что она дева, она любому молодцу сто очков фору даст и все равно выиграет, что на ратном поле, что за столом, что по части мудрости. Для любовных дел, ты на нее не гляди, для этого у нее две служки есть, – она кивнула на дружинников, – Они тебе все райские сады покажут и все твои гаремы затмят, только если она прикажет.

– Это так, – коротко бросила Жанна, – Ходить ей в платье мужском, и быть во главе твоих новых воев, твоей ближней дружины. Ну, так это нам не впервой. Я свои юные годы тоже в мужском обличье провела и ни чего сдюжила. Звать ее будешь Федором …Плещеевым, – она с улыбкой посмотрела на Плещеево озеро, плещущееся у ног, – Когда-то и меня так называли. Согласна?

– Чего ж не так? Федором, так Федором, – согласилась Жанна.

– Угрюма старшего, – Малка поманила старшего братца, – Поставь на Бронный Приказ. Нехай все оружие в стране бдит.

– Понял, – царь кивнул, – Но в Федора твово никто не поверит. Нема таких родов.

– Поверят, мы ему дядьку найдем, которого все помнят и знают, – Малка опять улыбнулась.

– Дядьку Данилу! – радостно пискнула Жанна, впервые проявив себя, как девчонка.

– Дядьку Данилу, – спокойно подтвердила Малка, – Ну ладно пора домой, а то бояре от радости, что царь сгинул, перепьются до смерти! Поехали.

По возвращении, в Никитский монастырь, все пошло как по писанному. Никто и упомнить потом не мог, куда пропадал царь и откуда он взялся с новым любимцем своим. Помнили только, что в Сергиевой пустоши, куда заскочил поезд царев проездом в Слободу Александрову, встретился новый царев любимец с дядькой своим Алексеем. Долго хлопали друг-друга по спине, долго вспоминали старого вояку Данилу Андреевича, то ли внука, то ли правнука самого боярина Федора Бяконта, сродственника митрополита Алексея, наставника Дмитрия Донского. Потом поминали еще какую-то родню, потом вспоминали, с какого времени и с чего их прозвали Басманами. Не с того ли, что, мол, всегда при царских хлебах – басманах подъедались еще от Симеона Гордого. Короче всех запутали так, что уже все стали вспоминать, когда они кого из рода этого Плещеевых-Бяконтов в ратном деле помнят. Нашлись те, кто вместе с Алексеем этим Казань усмиряли. Вспомнили, как они с Басмановым на Девлет-Гирея хаживали. Третьи, совсем осоловев от монастырских медов, обнимались со старым воеводою и кричали, что помнят его, когда он в Новгороде наместником стоял. Данила, выдававший себя за Алексея Плещеева-Басманова, посмеивался в седые усы. Про себя же думал, что вот такая штука, память человеческая, вспомнит все, даже то чего и не было никогда.

Когда ж кто-то вспомнил, как они вместе Полоцк брали, Данила уверовал, Жанну примут при дворе государевом, даже если она сейчас на глазах у всех скинет мужеское платье, и останется, в чем мать родила. Даже тогда, никто и не скажет, что это не Федька Басманов, родной племяш воеводы достойного Алексея Даниловича, который вот сидит за дубовым столом, и всяк его тут знает, как и весь его род. Данила, еще раз крякнул в усы, облапил Жанну и громко сказал.

– Вот вам племяш мой, Федька. Прошу любить его и жаловать, как меня!

– Больно пригож, как девица красная! – крикнул кто-то.

– А ты подойди да поцелуй в сахарны уста, – весело поддержал его с края стола молодой псарь, в котором Малка узнала того торопыгу от Посольского приказа. Она наморщила лоб, – Как там его…а, Малюта.

– Так ты сам и поцелуй, – улыбнулась мягкими губами Жанна.

– И поцелую, – Малюта встал, подошел в развалку к Жанне, потянулся и перелетел через стол дернутый умело за ворот кафтана.

– Наступающего тяни – отступающего толкни, – про себя отметила Малка. Школа Спаса Нерукотворного. Хороша ученица.

– Вот тебе и девка! – восхищенно сказал, вставая и отряхиваясь, псарь, Протянул руку, – Малюта Скуратов, меня так средь своих прозвали.

– Федька Басманов, – ответила Жанна, – А меня так, – руки их встретились в крепком рукопожатии.

– Ну вот, нашего полку прибыло – подумали одновременно Данила и Малка.

Утром все направились в Слободу, не понимая, чего она вдруг приглянулась царю. Так городок, не городок. Село придорожное в чащобах, да буреломах, где ремесленный и мастеровой люд под рукой монастырских обителей обретается. Царь и ближняя свита его накоротке пошушукались с игуменами тех слободских монастырей и наладились в Озерецкое, да Алешню, где в лесах еще спрятались обители монастырские. Рядом с Озерецким – Медвежья пустынь, где вели жизнь пустынников, черных клобуков, берсерки и вравронии – медвежьи воины, а рядом с Алешней – прибежище старых воинов. Там опять накоротке перебросились с настоятелями парой слов и, резко взяв на закат солнца, направили свои стопы во владения Владимира Андреевича Старицкого в Можайск. А дале к князьям Вяземским и Верейским. Оттуда также резко, как собака за собственным хвостом, повернули на Москву. Пока царь петлял как лиса, след путающая, в глубине владимирских лесов застучали топоры и забегали мастеровые. В Слободе, как на дрожжах, стал расти царский дворец, окруженный Посадом и Китай-городом.

Иван же, вернувшись в Москву, погнал дела, как коней на степном празднике, когда женихи за невестой гонятся. Сразу по приезду, не успев вещи раскидать и лицо ополоснуть, призвал к себе ногайских мурз, что испокон веку, стерегли Коломенское, раскинув шатры свои по Ногайской пойме. Потолковали, а утром снялись конные ногайские орды, оставив баб и ребятишек в шатрах, и ушли по Муравскому шляху. Через две недели после их ухода, на взмыленных, загнанных до запала конях к терему подлетели послы бухарского царя. Отдышались, нырнули в царский терем и так же скоро, сменив запаленных коней в Ямском приказе на арабских аргамаков, умчались назад в Бухару.

Вслед за ними в ворота Кремля уже стучали шведские послы, привезшие от Шведского короля, предложение Иван Васильевичу о вечном мире в Ливонии. Были приняты благосклонно, обласканы.

Ручная белка в колесе бежала все быстрее и быстрее.

Чувствуя, что все это не к добру сгрудились в кучку схарьевцы, выдвинув предводителем своим Андрея Курбского, отодвинув в тень Захарьиных Романа и Василия, чтоб глаза не мозолили.

Подняли голову, с одной стороны, староорденские роды Глинских, с другой староордынские медвежьи роды, что еще имперскую воинскую силу питали – князья Бельские-Белозерские. То же почуяли, как звери лесные, опасность от новых любимцев царевых, как волки вызверились на псов, что вкруг царя ощетинились. Иван нанес удар с двух рук. Тяжело и внушительно. Одной рукой по дяде Василию Глинскому. Тот, старый лис, получив отпор, да узнав через братские связи, что помощи не будет, выю гордую согнул и в покорности расписался. Второй рукой по князьям Бельским. Те поупрямился, но к целованию креста на присягу верности пошли. Скрутил царь старые роды.

Однако тут и удельные князья прозревать начали. Первыми голову подняли князья Воротынские. Воротынь – она всегда отдельно стояла. Считай Дикое Поле, Ордынская земля. Потому и свободу свою, за здорово живешь, не отдавала. С теми царь уже расправился жестче. Одного брата сослал в Белоозеро, под присмотр Бельских. Повязал князей с собой. Второго в Галич, да там в острог и посадил, но пожалел и опосля покаяния выпустил, назначив воеводой во Ржев. И этих согнул, чтоб другим неповадно было голову гордо перед самодержцем держать.

Бояре начали кучковаться. Схарьевцы тихо зашептали, что мол, вся закатная земля изменилась понемногу. Силу держат знатные, да богатые. А тем, что без роду, без племени, тем, что за заслуги воинские, как при старых Богах было, тем уже никто ни славы, ни почету не дает. Что надо веры новые принимать. Цареву власть прижучить и его под руку Думы Боярской подвести.

Удар был зубодробительный. Схарьевцев взяли на Москве зло и споро и сразу на правеж и дыбу. Курбский сидевший в Ливонии, задал стрекача к заклятому врагу Московии Сигизмунду-Августу – королю литовскому. Так стреканул, что все барахло, даже баб своих с ребятишками бросил.

На Государевом дворе зрел заговор. У государя зрел свой план. Ручная белка бежала в колесе еще быстрее.

По церквам и соборам пошли царевы псари, собирая церковную утварь и самые святые вещи.

По городам, посадам и слободам разлетелись ямские гонцы, везущие наказы особо доверенным дворянам и детям боярским, что бы ехали они со своим добром и служебным народом, куда гонец укажет. Ручейки со всех земель потекли во владимирские буреломы и чащобы.

По Москве лутчая царева тысяча паковал хабар и грузила возы. Запасала провиант и теплые душегреи для ребятишек и жен.

Из Алексеевского монастыря и из других обителей, что стояли по Царицыной улице еще со времен поля Куликова, смиренные сестры, погрузив на возы свой нехитрый скарб, двинули по дороге на Сергиеву пустынь. В лесу, лихо скинув платки черные и подобрав рясы, доставали из котомок снаряжение воинское и взлетев на коней, заранее в лесу припрятанных, уходили спорыми ордами в монастыри, что вкруг Слободы по лесам попрятались.

Еще никто ничего не успел понять, как к Собакиной башне подошли подводы числом боле трех сотен. Споро на них сгрузили казну царскую и в окружении черных кафтанов вывезли в Коломенское, под прикрытие ногайских орд и стрелецких полков.

Вскорости туда приехал и царь с царицей, а затем и двор царский из новых служилых людей.

Все предусмотрел царь. Охрану, возы, дороги…все, окромя Божьей воли. Ярило выкатился на небо весело, ударил лучами яро, дороги потекли, расквасились, несмотря на середину зимы, Ногайскую пойму от теремного дворца отделила широкая полынья, оставив конную орду на той стороне. Сани, груженые добром, провалились в рыхлый снег, даже не снег, а грязную мокрую кашу и встали. Иван остался в Коломенском, в окружении, без малого, трех сотен псарей из лутчей тысячи, и малого количества сенных девок царицы. Приходи. Бери. Бояре проморгали. Духу не хватило.

Простояв две недели в ожидании, посмотрев, как кучкуются изменные бояре и удельные князья, как зреет бунт в посадских слободах, как змеей ползет шепоток по Торгу, по Китай-городу, о том что, мол, надо гнать царя в шею как в других землях сделали, Иван посуровел.

– Права была Малка, что выкормили змею на собственной груди, хорошо хоть ужалить не успела. И опять права Малка, что под рукой держали, из своих рук молоком поили, а то бы и не знали, где у ей голова, где хвост. Пора теперь и рубить гадину. Хорошо хоть псарей выпестовали, да выкормили. Успели, Гляди-ка, успели. А те гады в своей сваре, да в гордыне и не заметили, как смерть их подросла. Из их же сынов и внуков смерть, – он тяжко вздохнул, вспомнил, как в Нави ему его долю показали, – Значит, Иван Грозный, хорошо хоть не Ужасный. Пусть так! Пора грозе над этим миром гнилым громыхнуть, Пора чистый воздух им в их болотный покой вдунуть. Раз гроза – так гроза и с громом и с молнией. По-другому не бывает, – он задорно свистнул в два пальца, как его в детстве учила мать. В горницу влетели Угрюмы, – Ну что дороги стали? Снег пошел? Пошел! Так седлать коней! Всем подъем! Едем в Слободу!!

 

Глава 6

Опричнина

Сани, оставляя глубокие колеи в свежем снегу, потянулись в сторону Слободы. Размеренно, тихо, выстраиваясь в длинную серую змею, которая извивалась меж мачтовыми высокими соснами, выползала на белые заснеженные поля и опять ныряла в темную зелень сосновых боров и темных ельников. По бокам обоза, зарываясь в полях в снег по самое брюхо лошадей, неслись черные всадники с притороченными к седлу метлой и головой пса. Спереди обоза взрывая порошу, скакали закутанные по самые глаза в дорогие меха всадницы царицы. А сзади, прикрывая обоз от возможной погони, размеренно шли кони, закованных в брони рыцарей ливонцев, оставшихся при дворе государя.

Чуть проехали за Сергиеву Пустынь, как из-за пригорка, с пологого откоса, выкатились орды одетых в теплые тегиляи всадников, поднявших на копье прапор с распластанным лебедем.

– Не пужайся Иван, это мои сестры смиренницы, – успокоила царя Малка.

– Такие смиренницы покромсают в тюрю, и не успеешь глазом моргнуть, – кивая на кривые половецкие сабли, висящие на поясах, сказал царь.

– Опасно, ноне в лесу, девушкам гулять. Больно люду разбойного много, – потупив очи, отпарировала Малка, – Дозволь с обозом пойдут?

– Нехай идут.

Обозы подвернули южнее, отвалив с Ярославской дороги на Слободу. Тут к ним со стороны Киржача вывернули ногаи, сделавшие обманную петлю через Муравский шлях. Обоз пух и разрастался, принимая по дороге пристающих к нему вызванных со всей земли Руской выборников.

К середине зимы первые возы втянулись в Александрову Слободу. Со времени прошлого приезда царя ее было не узнать. За высоким тыном из вековых дубовых стволов, взметнулись шатры царского и царицынского теремов, коньки изб ближних бояр и челяди. Крытые дранкой крыши келий братии и сестер. Все было готово к приему гостей. Постарались от души мастера и ремесленники. Каждый воз встречали служки и споро разводили их по дворам, точно зная куда кого. Цареву казну деловито направили к новой Собакиной башне накатанной из тяжелых бревен, срубленных в лапу, с коваными дверями и узкими оконцами бойниц.

Все происходило сноровисто и умело. Знали толк настоятели Слободских монастырей, принимавшие государя у себя в дому, в том, как гостя принять и разместить.

С рассветом солнца, выкатившегося из-за вершин соседнего бора, Слобода зажила своей жизнью царского двора. Забегали приказчики, стольник, спальники, кравчие, конюшие и другая челядь. Черные братья и сестры, поскакав на коней, разбрелись по двенадцати окрестным монастырям, как и было договорено заранее. Ногайцы откочевали в сторону Киржача и разбили походные теплые юрты под прикрытием елового леса. Все пошло обыденным порядком хорошо отлаженной машины. Заскрипели перья дьяков при царевых Приказах.

Через три дня из ворот нового царева двора вылетели гонцы, хлестнули коней ногайками и погнали к Москве.

В переметных сумах лежала царева грамота с затейливой тамгой и красной восковой печатью на шелковом витом шнуре. Кажный гонец нес грамоту свою, в свой край. Один митрополиту Афанасию, второй – боярам, остальные: купцам, гостям и жидам, посадскому люду, стрельцам, слобожанам и, наконец, всему Православному люду города Пресвятой Богородицы.

В грамоте было прописано «Что бояре и люди дурные захотели измены, как в соседних землях сделалось. Говорилось, что кладет Государь гнев свой как на них, так и на духовенство, забывшее, как по дедовому и отцову жить надобно. За то, что земли Русские разобрали и роздали, а священники в золоченых ризах покрывать все это дело неугодное удумали. Поэтому он, царь, от великой жалости сердца не могши их многих изменных дел терпеть и оставил свое Государство, и поехал где-нибудь поселится, где его Бог наставит, только опричь этого изменства». Кончалась грамота такими словами: «А которые бояре, и воеводы, и приказные люди дошли до государьские великие измены до смертные казни, а иные дошли до опалы, и тех животы и статки взятии государю на себя. Архиепископы же и епископы, и архимандриты, и игумены, и весь священный собор, и бояре, и приказные люди, то все положили на государевой воле».

Пока гонцы горячили коней, по Москве заметались, зашмыгали серые тени. По посадским дворам, трактирам и лавкам на торгу. Зашуршали голоса про то, что продались толстобрюхие сурожанам и схарьевцам, тем, что совсем недавно, при убиенной царице верх держали. Потом, мол, сами смиренницу извели, за то, что с их голосу петь не хотела и думали все на новый манер повернуть, а государь измену вызнал. Однако, по доброте своей, крови проливать не захотел и ушел в чащобы в Залескую Русь. Две тени шатнулись к Государеву печатному двору, где Иван Федоров с Мстиславцем, не ушли в Слободу, хотя и получили царев наказ. Сидели, готовили новые книги, как схарьевские писцы в Новгороде правили. Тени собрали вкруг себя посадских мужиков, зашептали, вот они, мол, схарьевское отродье, все, кто с государем батюшкой, те в Слободе. Вон Андроник Невежа новую машину для печатания книг духовных ладит, а энти здесь крамолу сеют. Ересь жидовствующих множат. Одна из теней достала факел, чиркнула кресалом: «Жги!», и полетел красный петух над печатным двором.

А по посадам уже набирал силу крик:

– Иван Васильевич Грозный на нас зла не держит! Ему своих изменников подавай, которые измены ему, государю, делали и в чем ему государю были непослушны! На тех опала своя класти царь, надежа наша!

– Не будем стоять за лиходеев! Сами их потребим!!

– Мы овцы царевы, а он пастырь нам! Пусть укажет нам волков, мы их сами порвем!!!

Гул нарастал по Москве. Молот, занесенный в Слободе, молот царевых дружин, дождался, когда на Торгу и Китай-городе утвердилась наковальня посадских и слободских людей, и готов был перековывать мечи боярского заговора в мирные орала государева двора.

Первым это понял митрополит Афанасий и, собрав верных ему епископов и ближнюю к нему мирскую братию, потянулся в Александров челом бить государю. Плакаться царю и великому князю о его государевой милости. В двадцати верстах от Слободы, в сельце Слотине, дорогу митрополитовым санкам перерезали всадники в черном.

– Тьфу, тьфу, тьфу, – заплевался Афанасий, – И впрямь черные клобуки, как в стародавние времена. Сатанинское семя.

– Чего плюешься дядя? – весело заглянул в возок молодой парень с лихо выбившимся из-под скуфейки чубом, – Гляди примерзнет борода-то к оглобле.

– Изыди сатана! – осеняя его крестным знамением, рявкнул, сидящий рядом с митрополитом дьяк.

– Охолонись непутевый! – уже грозно ответил молодец. Поднял коня на дыбы, показав песью голову с высунутым языком. Крикнул, – Скачите в Слободу. Доложите Государю. Митрополит пожаловал со всем вороньем.

– Со всем ворьем, говоришь Малюта? – со смехом переспросил похожий на него, как две капли воды дружинник.

– Со всем, – поддержал его дозорный, – Гони Васька, царь ленивых не любит.

К челобитчикам прибыли приставы, как к иноземным гостям. Взяли в круг и препроводили в новый теремной дворец. У входа их уже поджидали знакомые им псари, распахнувшие двери в царевы палаты, больше напоминавшие братскую трапезную в монастыре.

Иван сидел на невысоком троне в одеянии игумена, скорее Великого Мастера братской общины. Длинные волосы рассыпались по черному кафтану. На голове, чуть набекрень сидела высокая казацкая шапка, как у старых ордынских гетманов. Ноги, обутые в красные сапоги из тонкой юфти стояли на скамеечке. На боку, на наборном поясе, висела казацкая сабля.

– Пошто пришли? – спросил лениво.

– Челом бьем. Не оставь родимый овец своих, – униженно заголосил митрополит и хитро подмигнул Ивану.

– Я от вас ушел, – коротко ответил царь, про себя подумав, – Тонко игру ведет Афанасий, и кто бы подумать мог, что талант в нем такой. Ведь простой брат из монастыря Чудова.

– Вернись не держи зла на неразумных детей своих, – опять запричитал челобитчик.

– Возвращайся отец в град Москву. Волю свою объявлю позже. На все ли согласны? – Иван тоже хитро подмигнул.

– На все заступник наш! Только не бросай чад своих на растерзание волкам злым, сребролюбым и брюхатым от корысти, – посольство выползло задом наперед, так и не встав с колен.

– А вы оба-два задержитесь, – Иван посохом тыкнул в псарей, что стояли у створок двери, – Посмотрим, что за птицы, – под нос себе буркнул он, – Раз вас Лучезарная жалует.

Дверь с треском распахнулась в палату скорым шагом вошла Малка, одетая в платье ключницы, как будто услышав, что кто-то подумал о ней. Быстро бросила взгляд на Ивана цыкнула в сторону дружинников:

– Брысь под лавку. Быстро! – повернулась к царю, – Что ел, пил? Что!?

– Яблочко моченое, – удивленно ответил он.

– Микулица!!! – не таясь, переходя на визг, крикнула Малка. Спохватилась. Повторила спокойней, но громче, – Бомелий!!! – повернулась к Угрюмам, – Откуда яблочко?!!

– Хрен его знает…

– На собственных поясах удушу, волки!!! – завизжала опять, – Бомелий!!!

– Здесь я, – вынося дубовую дверь плечом и вваливаясь в палату, пробасил он.

– Ну! Гляди!! – она тыкнула пальцем в царя.

Микулица подскочил к Ивану, открыл рот, оттянул веко, выдохнул, как плюнул:

– Яд!!!

– Лечи!!! – коротко и теперь спокойно сказала Малка, – А вы мне его, отравителя этого, из-под земли…поняли Угрюмы, – но волосы на ее голове зашевелились, словно медные змеи. Волкодлаков как ветром выдуло.

Яд вышел из нутра, гонимый травками, зельями и отварами. Вышел, унося черноту волос и розовый цвет щек. Богатырский организм сдюжил. К вечеру, царь престал харкать кровью и желчью, испил отвар, что поднесла ему Малка, и впал в забытье.

– Оклемался, – устало сказал Микулица, – Глядишь, поживет еще.

– Пусть спит. Завтра день трудный. Теперь нам не до прохлаждений и пуховых перин. Теперь мы Русь на правеж ставить будем, – она откинулась на подушки, – Завтра надо будет этих ребят позвать, что я сегодня от Ивана шуганула. Хорошие ребята, – она зевнула во весь рот, – Ты побратим поглянь тут, я сосну маленько, завтра денек будет еще тот.

Завтра началось с восходом солнца, даже не восходом, а с первым лучом, осторожно прыснувшим в черное еще небо. Малка протерла глаза, когда в дверь уже настойчиво стучал гонец.

– Чего тебе родимый? Не видишь, что ль спит государь? – Микулица говорил ласково, но его пудовые кулаки уже готовы были все объяснить гонцу.

– Вот нет Угрюмов и укоротить некому, – Малка накинула цветную шаль и выскользнула в сени, – Чего грохочешь? Говори!

– Я с Рязани гонец, – как будто это говорило обо всем, бухнул тот.

– Ну что? Сгорела Рязань что ли? Али Олег Рязанский из гроба встал? Что случилось-то? Отдышись. Водички попей, – она протянула ковш, – Говори, я ключница царева. Проснется царь, от меня первой все узнает.

– У Рязани был Девлет-Гирей! – переводя дух, выпалил гонец.

– Был? А сейчас где?

– Не знаю, – оторопел гонец.

– Ты по порядку говори, малец. Тебя ж не гонит никто, – гонец обстоятельно поведал красавице ключнице все.

Иван проснулся, как с того света вернулся. Улыбнулся ласковому лучику солнца, пробившемуся через ставни и гладившему его по серой щеке. Попросил взвару медового на лесной ягоде морошке. Выпил ковш, почувствовал, что живой, повернулся на подушке. У изголовья сидел Бомелий, помешивал что-то в большой ендове, глянул на него, улыбнулся, то же, как лучик пробежал. В углу под образами сидела Малка. Как она так садиться умела, царь все время не мог разгадать. Солнечный свет, падавший из-за ставни, нимбом окружал ее рыжую голову, создавая видимость святого свечения над ней.

– С добрым утречком царь-надежа! – она протянула ему ржаной сухарик.

– На вот, похрусти. Окромя этого в твое нутро пока ничего совать не надо. А для радости тебе, новость расскажу, что гонец из Рязани припер.

– Говори, говори. Заступница моя. Берегиня, – Иван попытался сесть. Микулица подсунул ему подушку под спину.

– Ну, так вот, – как будто она продолжала долгий рассказ, начала ведунья.

– Сродственник наш Девлет-Гирей, кинжал раздора получив, ума не прибавил, а повелся на подкуп польской шляхты и изменника Андрюшки Курбского. Ты лежи, лежи, – остановила она царя, пытавшегося поднять руку, – Повелся на подкуп, поднял крымскую орду и бросил ее на Рязань.

– А там ведь и дружины нет, – слабым голосом то ли спрашивая, то ли сожалея, сказал Иван.

– Зато там Жанна с Данилой, да со своей малой дружиной, что из берсерков и вравроний набрана, на беду его пробегали, – вела рассказ дальше волховиня, – Они значит, в детинце заперлись, народ посадский туда собрав, вооружили их кое-как, взломав склады оружейные. Потом Данила напомнил рязанцам, что на гербе у их града, князь, что ни разу врагу спину не показывал. Крымцы на приступ пошли, за поживой легкой…. Хотела бы я знать, кто им донес, что в Рязани дружины нет? – задумчиво, вслух сказала она, как бы самой себе, качнула головой, стряхивая мысль, – А Данила открыл ворота главные и со всей своей ратью малой покрошил татар в мелкое крошево. Кто ж из них ожидал здесь медвежьи шкуры да секиры увидеть. Они стрекача дали еще до сшибки, как только боевой клич берсерков, да валькирий услыхали. А уж когда Жанна со своей секирой, да в окружении двух своих оруженосцев в гущу боя врезалась, им как пятки салом намазали. Одно только жаль, что она Девлет-Гирея не достала,…но это впереди. Вот такие новости ноне. А ты пей отвар. Скоро на Москву поедем. Пойду хабар собирать, да дружину отбирать. Жди, скоро твоих цуциков приведу, так что прихорашивайся.

– Каких таких цуциков? – удивился Иван.

– Да тех, с какими ты разговор затеял перед приходом моим. Псарей молодых.

Угрюмы тем временем серыми волками рыскали по Москве. Встретились с такими же, как они, серыми тенями, перебросились словом и помчались дальше, под испуганный вой дворовых псов. Кольцо теней все плотнее смыкалось вкруг двора князя Старицкого, что на Бору.

В Слободе же в опочивальню Ивана Васильевича были вызваны дружинники, на коих указал пронырливый служка, какого – то серо-землистого цвета, невесть откеда взявшийся и невесть куда пропавший тут же.

Они вошли, чуть грубовато ткнутые в спину древками топориков царских рынд, на время вместо Угрюмов вставших у двери в царские палаты.

– Ну, проходите, молодцы, – миролюбиво сказал лекарь Бомелий, сидящий у царевой кровати, – Чего топчетесь в дверях.

– Проходьте, проходьте, – раздалось с кровати, – Усаживать не буду. Не по чину.

– Не по Сеньке шапка, – весело добавил лекарь, и дружинники рассмотрели, что он совсем не стар и немощен, как говаривала молва, а совсем даже наоборот дюжий мужик, кровь с молоком.

– Рассказывайте, что вы за птицы такие? – государь привстал на подушке.

– Можно? – первым оправился шустрый псарь с лихим чубом.

– Валяй, – разрешил царь.

– Я Малюта Скуратов-Станищев из захудалого Мещерского рода. Батька мой Лукьян Скурат службу нес при Ростовских князьях в малой дружине. Я же определился на службу при дворе, когда для кабардинской княжны челядь охранную набирали. Вот тогда и подался в псари…

– Врет все государь, – прервал его тихий девичий голос, – Врет все, – из темного угла вышла уже знакомая псарям ключница, как всегда в зеленом сарафане и зеленой кичке, – Зачем врет, мы еще спросим. А сам он Григорий Львович Бельский-Белозерский. Малюта Скуратов, то бишь шкурник – это прозвище его мирское. Род свой ведет от двух стародавних родов. От одного – он колено Рюриково, от второго – колено Гедеминово. Так что он тебе государь почитай ближняя родня со всех сторон. Ты ж глянь на него. Он же, как ты рыжий! Чего уж он Бельских, да Белозерских прячется, пусть сам поведает, – увидев, как сдвинулись брови царя, и рука стала искать посох, поспешно добавила, – Но не от тебя прячется. И камень за пазухой супротив государя своего не прячет.

– Все так! – открыв рот от удивления, выдохнул Малюта, – Все, так как она сказала. Дядька мой Прокофий, Зиновьев сын, что кличку эту Скурат и получил, был в свите самой Елены Иоанновны, королевы Литовской и Польской. Когда ее враги отравным зельем извели…, – при этих словах Иван поморщился, – Они на него вину свалить пытались. Не вышло ничего, но в роду Бельских-Белозерских на нашу ветку смотреть косо стали. Мол, отравители, не отравители, но доверять больно не стали. Чем, мол, черт не шутит, когда бог спит. Могут и травануть. Потому мы отрезанный кусок, – он замолчал.

– Боятся их. Они по роду старшие. И к цареву роду всех ближе. Ты его Иван Васильевич приголубь. Воя надо холить, – напомнила Малка слова Пересвета.

– Теперь ты, она повернулась ко второму псарю.

– Я Василий Грязной…

– Хорошо хоть не Грозный, – хохотнул Бомелий, на бледном лице царя показалось подобие улыбки.

– Грозный должен быть в государстве один, – в тон ему ответил Василий.

– Я Василий Грязной…, – сделал паузу и как в холодную воду нырнул, – Василий Ильич Ильин-Борисов, родовой боярин дома князей Старицких, почитай ближняя родня всех конюших и стольников ваших с братцем. Только вот ни князья Старицкие, ни родня ближняя род наш на дух не переносят, потому, как шея у нас гнуться не приспособлена. Потому и нанялся я к черкешенке…к кабардинской княжне, – поправился он быстро, – В услужение и в стражу ближнюю, – он закончил и перевел дух, все сказав.

– Правду всю как на духу выложил, – подтвердила ключница, – Быстро науку хватает. Надо их к князю Вяземскому в ближнюю сотню определить, к опричникам. К братьям ближней руки.

– И послать ноне на Москву с боярами Мстиславским и Пронским. К нашему приезду готовиться и бразды из рук изменных в свои забирать, – подытожил Иван, – Идите кромешники! И правьте государство по прежнему обычаю, как от пращуров повелось!

Февраль в тот год был зело снежен и студен, отыгрывался за оттепели декабря. В круговерти февральских метелей в вихрях снежных вьюгогонов в Москву втягивались черные змеи. С ярославского шляха – черная змея монахов и монашек, во главе, с встретившими их у околицы, Скуратовым и Грязным. Все конны и оружны, молоды и бахвальны. В чреве своем прятала обоз царев и внутри него возок с недужным еще государем. Такая шкатулка с секретом. С Муравского шляха – серо– коричневая от зипунов и тегиляев, змея ногайской орды, тоже скрывавшая за спиной своей обоз, только царицын, с неистовыми ее воительницами в теплых душегреях под кожаными жакетами. А с Рязанского шляха ползла змея, отливая серебряной чешуей доспехов, то входила лихая сотня Басмановых, опьяненная победой над крымцами и тянущая на хвосте дружину рязанскую, что за них теперь в огонь и в воду готова была. Издалека это напоминало похоронные процессии. Шли скорбно, хоронить Захарьевские роды схарьевцев, да боярскую вольницу, да остатки буйной Орды, да ересь жидовствующих, да измену иноземную. Шли глаз не подымая, хоронить все, что супротив царской воли самодержной – Мономаховой.

Змеи подползли к Бору, свернулись клубком и расползлись, рассыпались сотнями змеек по улицам, улочкам и переулкам стольного града, заполняя собой дворы и посады, протискиваясь в ворота и двери теремов и постоялых дворов, монастырей и казенных палат.

Утром на Красном крыльце царева терема сидел Иван Грозный. Постаревший лет на десять, с серым лицом, с белесыми редкими волосами, только в глазах горел огонь пожаров. Подозвал к себе громогласного дьякона и сунул ему в руку бумагу.

– Всем читай внятно. Кто не поймет – я не в вине! Внятно читай, в сих словах их смерть и их живот!

– Со стародавних времен, – зычно и внятно начал дьяк, от баса которого, загудел колокол на соседней звоннице, – Вдовья доля опричь всего наследства отходила изгоям, что по Правде дедовой, получали коня, доспех да покрут, службу, то есть государеву. Потому звались те изгои – детями вдовы или опричниками. На Руси их еще кромешниками звали. Они ведь, кроме тех, кто на земле пахал, в кромах жили, под рукой братских общин и Великих Мастеров, кои учили их уму разуму.

– Передохни, – обронил царь, – Отдышался. Продолжай.

– С сего дня и я, как сын вдовий, без отца и матери взросший, ухожу в опришну. Двор себе и на весь свой обиход учиняю особый, а бояр и окольничих и дворецкого и казначеев и дьяков и всяких приказных людей, да и дворян и детей боярских, и стольников, и стряпчих, и жильцов, учиняю себе особно. На дворцех: на Сытном и на Кормовом и на Хлебенном, учиняю ключников и подклюшников, и сытников, и поваров, и хлебников, да и всяких мастеров и конюхов и псарей, и всяких дворовых людей на всякой обиход, да и стрельцов приговариваю учинити себе особно. – голос дьяка начал слегка дрожать.

– Устал что ли брат, – сочувственно спросил его царь, – Кваску али … батогов, не желаешь ли. Как сатану отгонять, так глас не дрожал! Чти, как положено!!!

– Все знает, – про себя подумал дьяк, – Все, и про крестное знамение на дороге, – Набрал воздуху в широкую грудь и громыхнул на всю Ивановскую площадь, – Учиняю я, Государь, у себя в опришнине князей и дворян, и детей боярских дворовых и городовых 1000 голов, и поместья им даю в тех городех, с которые городы поимал их в опришнину. Повелеваю же и на посаде улицы взять в опришнину от Москвы реки: Чертольскую улицу до Всполья, да Арбацкую улицу по обе стороны и с Сивцовым Врагом и до Дорогомиловского Всполья, да до Никицкой улицы половину улицы, от города едучи левою стороною и до Всполья, опричь Новинского монастыря и Савинского монастыря слобод и опричь Дорогомиловские слободы, и до Нового Девича монастыря и Алексеевского монастыря слободы; а слободам быти в опришнине: Ильинской, под Сосенками, Воронцовской, Лыщиковской. Всем все править по старине!!! – дьяк замолк. Над площадью стояла гробовая тишина.

– Вот такие мы убогие и бедные. Детки вдовьи!!! – царь встал даже не поклонился собравшимся, повернулся и ушел прочь с Красного крыльца. На всех ступенях стояла гвардия царева – опричники. По все Москве разливался бабий вой и стон – освобождалась земля под Опричный Двор.

 

Глава 7

Иноземцы и иноверцы

По всей Москве стучали топоры, строились новые слободы и посады, обустраивались старые. Тихо было только у Лебяжьего пруда, в резном теремке на опушке березовой рощи. Сидя на крылечке, черная игуменья беседовала с Басмановыми – старым Алексеем и молодым Федором.

– Помнится ведун Топорков призывал государя Русь на крест топорами приколачивать, – она скинула платок на плечи, открыв огненные свои косы, уложенные в замысловатую корону на голове, – Не прав был кудесник. На крест мы ее приколачивать не будем.

– Так зачем нам Русь-то распинать? – также спокойно заметил Алексей.

– Так уж больно кому-то неймется весь мир распять в муках. Так-то дядька Данила, – ответила Малка, – Ох неймется кому-то!

– Чую! – вздрогнула Жанна, – Чую кто-то из Совершенных к нам в гости.

– Роллан это, – Малка накинула платок на голову, встала.

В ворота обители раздался стук. Две сестры скорым шагом подошли, открыли калитку. Во двор вошел, судя по одежде, благородный дворянин из западных земель, проделавший нелегкий и долгий путь. Одна из сестер вышла за частокол и, приоткрыв ворота, ввела за гостем запыленного, но свежего коня, отвела его к сараям, дав воды и овса.

Гость направился к теремку, без ошибки выбирая путь, что наводило на мысль, что он здесь не первый раз. Хозяйка и ее собеседники поднялись на встречу подходящему.

– Здравствуй Роллан. Сколько лет, сколько зим? – Малка радушно обняла запыленного путника, – Садись неистовый пилигрим наш.

– Поклон тебе Сиятельная. И всей честной компании поклон, – он поклонился сдержанно, – потом не выдержал, обнял Жанну, – Здравствуй Принцесса, – облапил Данилу, – Тебя дядька от души рад. Помню, как ты меня несмышленыша искусству боя учил. Вы все хорошеете, черти. Тьфу, тьфу, тьфу, – он трижды сплюнул.

– Чегой-то ты такой набожный стал? Али суеверный? – спросил Данила.

– Всуе верный, – отшутился Роллан, серьезно добавил, – С волками жить – по-волчьи выть!

– В дом пойдем или у пруда в беседке накрыть? – задала вопрос Малка.

– У пруда хозяюшка и пруда. В стенах – как в келье…или в каземате.

– Лебедушки, – поманила игуменья, – Бросьте нам скатерть-самобранку у пруда в тенечке. А ты умойся с дороги, перышки почисть, мы обождем малость. И гостью с дороги…не мне вас учить, – опять обратилась он к сестрам, уже готовившим все, как надо.

Они расположились у пруда на маленькой полянке, где в заводи плавали желтые кувшинки и белые лилии, где упоенно квакали лягушки. Напротив, на Ваганьковском холме вздыбился частокол Воздвиженского монастыря, а на соседнем холме нависали приземистые башни Кремлевских стен.

К тому времени, как Роллан сменил дорожное платье на глухой черный казакин, больше похожий на рясу монаха и ополоснулся ключевой водой, к компании присоединился Микулица, вызванный Малкой из своих подвалов под Тайницкой башней. Помня ее урок, он все-таки облазил весь подземный Кремль, потому вышел рядом с Алексеевским монастырем, как мертвяк из-под земли. Хорошо не видел никто. Он обнялся с Ролланом и присел рядом с Малкой.

– Расскажи нам, Неистовый наш, что там у вас твориться? – дождавшись, когда гость утолит голод и жажду и, разливая по бокалам красное вино, сказала она.

– Я так думаю, что вы обо всем знаете, но так в деталях уточню, – отхлебнув изрядный глоток, ответил Роллан.

– Сначала. Каким ветром, какими судьбами? – прямо спросил Микулица.

– Устал, – коротко ответил гость, – Устал и хочу к Раймону…или лучше к Старцу. Костры сердце опалили, – Малка понимающе сжала ему руку. Он допил бокал, налил новый, – Слушайте братья…и сестры.

Роллан неторопливо повел рассказ.

– То, что, назовем это заговор, так вот, то, что заговор против Империи зрел давно было секретом разве только что для полных недоумков. Шила в мешке не утаишь.

– Это поэтому ты орден Иисуса – иезуитов своих создал? – встрял Микулица.

– И это тоже, – невозмутимо ответил Роллан, – Заговор короче зрел, зрел и созрел. Реформация, по сути, есть восстание народов диких и воинской касты разжиревшей на горбу этих народов, против господства Империи. В энтом случае восстание сие с двух рук рубилось. Супротив власти центральной – Ордынской скажем и супротив власти духовной. Не нравилось местным царькам и под Израилем ходит и под Иудеей. Много чего не нравилось. Догляд имперский не нравился, дань – десятина не нравилась. Ордена и братские общины поперек горла. Отчет за самоуправство и…короче самому по себе жить проще. Кажный прыщ себя горой возомнил, кажна кочка. Кажная лягушка до размеров вола надуться решила, – он опять отхлебнул из бокала.

– Реформация это что и отколь ноги растут? – опять вставился Микулица.

– Тогда начнем от Ноя, – Роллан устроился на подушках полулежа, по старой Иерусалимской привычке, – Реформация – преобразование, исправление по-книжному. Изменение по-простому. Им надо было изменить порядок вещей, порядок власти. Во всем…

– И в вере? – коротко спросила Жанна.

– И в вере. Вот мы тут с вами все изгои. За исключением сестер, – он галантно раскланялся в сторону дам, – Потому, как из общества ушли в свой мир. Опричь общества живем. А те решили опричь веры старой, единой жить, из веры отшатнулись. Изуверились, как они говорили, от того и изуверы они. Решили себе новые веры сделать, потому и назвали их религии, Опять же из объединенной веры, единой, решили переобъединить. Из Лиги – Собора общего, религу сделать. Такие любители появились все перелопатить и перелицевать, – он поудобней подложил подушку под спину, – Вернемся к нашим баранам. К истокам что ли.

– Попробуй, – тоже откидываясь на персидских подушках, сказала Малка.

– Недовольство в закатных уделах бурлило давно, время, от времени вырываясь наружу, то бунтом против братьев храмовников, то чумным бунтом, то каким-нибудь самозваным герцогом, поднявшим знамя неповиновения. Однако все это носило локальный характер бури в стакане воды. Лет сто, сто пятьдесят назад, правда, супротив Иудеи, против чистых резко поднялись во многих землях. Ну и, в общем-то, я согласен, жрецы тогда утомили всех, своей безгрешностью и искуплением. Да вы сами помните, как альбигойцев, катаров, богомилов и всех просветленных бить начали повсеместно. Я, конечно же, на их стороне, но уж больно они себя выше всех ставить начали. Почти что с Совершенными сравниться решили.

– Они кстати и называть себя начали Совершенные, – поддакнул Микулица, – Но то, когда ж было. Забыли все уже давно.

– Но и здесь-то первая искорка вспыхнула по тому же поводу, – Роллан поискал глазами кувшин, нашел, налил, – Очередные особо правильные, которые назвали себя Чашниками, в честь того, что только они имеют право на Святой Грааль, начали опять всех учить уму-разуму. Вроде все полыхнуло и прогорело, но видать огонь под торфяники ушел и начал там, в глубине обнищавшего воинского клана тлеть. И то, правда: войны нет, грабить не дают. Как жить им ордынцам?

– И где полыхнуло? – теперь уже спросила Жанна.

– Да в полабских землях. Там атаманы ордынские – гаупманы собрали некий круг по старым казачьим законам от трех уделов. Своему верховному гетману дали полный отлуп, и пошли за правдой маткой к местному главному по вере – церковному князю. Однако большинство еще империю чтило. Горожане – эти бараны безмозглые еще своего пастыря не нашли, а доблестное рыцарство занималось грабежом и надуванием щек перед грязными прачками, коих они держали за благородных дам.

– Да ты брат Роллан, остался прежним. Тебе на язычок не попадайся, – бросила Малка.

– Да уж, я не добряк, – согласился инквизитор, – Малое войско это побурчало, попетушилось, всем надоело и его скрутили в одночасье прямо в замке его самозваного командира, где его самого при штурме ранили смертельно. Все утихло, но за это время к гнилой и шалой этой братии подвязались самые прохвосты. Торгаши и жиды. Они-то и влили новое вино в старые меха. Кстати Малка у тебя вино кончилось, – он перевернул пустой кувшин.

– Рядом второй стоит. Только там белое. А вон в маленьком – это то, чем Микулица светильники заправляет…

– Я, Сиятельная, масло не пью…

– А это не масло. Глотни для пробы, – со сдавленным смешком ответила игуменья.

– Тьфу ты холера вас задери, – сдавлено ответил рыцарь, отхлебнув из маленького штофа, – Вы тут, чем православный народ травите? Однако в башку бьет. Вот ты, книжная твоя душа, чего ты тут в подвалах творишь!

– Это вода огненная, – с улыбкой ответил Микулица, – Сиятельная твоя, у меня ее, почитай, раз в три дня берет. Говорит, что книги листает по вечерам, а сдается мне, она ее пьет.

– Типун тебе на язык пустомеля, – не скрываясь, со смехом отмахнулась Малка, – У меня вин да медов полон погреб. А энту водичку я тем даю, кому язык развязать надо…Тебе дала, вижу, что вином себя глушишь. Пожар сердца тушишь. Этим сразу зальешь. Говори дале.

– Нашлись у городского быдла свои вожди. Мартин Лотарь, да Кальвин, да Цвингли, да Меланхтон. Все из торговой братии. Надо правду сказать учили их всех в монастырях. Проморгала братия змеюк на груди своей. Вот они и подняли знамя протеста. Против империи, мол, мы. Против власти единой. Всяк, мол, кулик свое болото хвалит. Наместники рванули власть – всяк под себя и, всяк под себя, решили веру кроить. Отсюда и реформация, перекройка власти и веры.

– Так ты хочешь сказать, что эти торговые ребятки подняли все западные уделы в бунт и поставили всех на уши, – Микулица почесал затылок.

– Так и было. Все поднялись как медведь шатун зимой, и начали крушить все вокруг. Наместникам до власти добраться, попам до веры, торгашам до денег, горожанам и народу до свободы и, пошла гулять губерния. Вал пожара этого покатился с Полабской земли. Захлестнул Свейские земли, Острийские, Прибалтийские, Франкские, Лотарингские, проник в Швейцарские кантоны и на остров – в Англию и Шотландию. Поэтому я и создал военный орден, гвардию против них. Ныне был большой Собор, и против их пала пустят встречный пал,…а я устал. Опалил крылья на кострах, – он повернулся к Малке, – Как ты вещая и предсказывала.

– А как там Раймон наш. Не встречал? – неожиданно спросил Данила, – Он мужик ухватистый и надежный был.

– Почему был, дядька? Он и есть, – поправил его Роллан.

– Дак от твоих имен этих сурожанских голова трещит. Как Раймон там? Не ответил ты, – Данила говорил тяжело.

– Видишь ли, случилась у него незадача. Вы все Сибиллу помните? – он обвел всех пронзительным взглядом.

– Как не помнить, – ответила за всех хозяйка, – Она ноне в гареме у Солимана Великолепного обретается, под именем Роксалана. Такая, то ли правительница, то ли любимая жена, то ли постельный советчик.

– Значит, знаете, – подвел итог рассказчик, – Вот ей кто-то, чего-то пообещал. Чего сам не знаю. Денег у нее не меряно. Дар прорицания – равных нет. Красоты – так одна из лучших. По постельной части – мастерица, даже нет, не так – Мастер. Короче, нашли к ее сердцу дорожку. Струнку тонкую. Для меня женская душа – загадка, – он посмотрел на Жанну и Малку.

– Пусть такой и остается, – отбила Жанна, – И что Сибилла?

– Она насвистела в уши Солиману. Она это умеет – поучиться многим. Насвистела, что он гроза морей, что его пираты лучшие морские волки и что братья госпитальеры крадут его славу и что-то там еще…не суть. Тот снарядил флот и бросил его на Мальту.

– На Волшебный остров? На остров Раймона? Где эта коза…толстозадая в садах хвостом мела? – Малка аж задохнулась от возмущения, – Она совсем опьянела от любовных утех? Или, наоборот, к ней теперь в Сераль кроме евнухов не ходит никто?

– Это вам дамам виднее, – укусил Роллан, – От чего вы такие выкрутасы делаете. От воздержания или пресыщения. Но флот пошел к берегам Мальты, собрав вокруг себя все отребье Средиземного моря, желающего поквитаться с госпитальерами за то, что те им разбоя на морских дорогах не давали.

– А Раймон? – гнул свое Данила.

– Раймон примчался, взял на себя оборону своего замка Святого Ангела, а Замок Святого Эльма попросил оборонять Старца.

– И они их разделали под орех?! – то ли спрашивая, то ли утверждая, закончил Данила.

– Да! Под орех! Тридцать шесть дней держался Старец в замке Святого Эльма. Разнес в клочья всех высадившихся на берег джентльменов удачи во главе с самим Мустафой, помог оставшимся четверым рыцарям переплыть бухту и уйти в замок Святого Ангела. Там Великий Магистр Валет, за спиной которого стоял Раймон, выдержал осаду и заставил отступить янычар.

– Значит все великолепные сады Раймона, беседки, фонтаны все пошло прахом? Нет теперь Волшебного острова? – с сожалением спросила Жанна, вспоминая свое детство и Эолову арфу в беседке над морем.

– Все пошло прахом. Раймон ушел к Старцу, куда-то за цепь заснеженных поднебесных вершин. В последний приют, что готовит Саббах для нас всех. Туда, куда держу путь и я. Вот так! – он опять наполнил кубок вином.

– А мне все-таки интересно, кто же и чего обещал Сибилле, так, что она голову потеряла? – Малка взяла персик, задумчиво откусила, – Ты брат Роллан совсем со всеми своими ниточки порвал, али так, еще держишь, что про запас? Про черный день? – в глазах ее мелькнули хитринки.

– А ты сестра, пошто спрашиваешь? – вопросом на вопрос ответил инквизитор.

– Интересуюсь.

– У меня ведь ноне каждый день – черный! – не отвечая, ответил гость.

– Считай, я у тебя в долг беру. Потом верну сторицей, – она склонила голову к плечу.

– А я тебе уже в долг давал.

– Когда? – искренне удивилась Малка.

– Напомнить?

– Напомни!

– Гляди, – Роллан хлопнул в ладоши. Негромко и как-то, будто просто руки потер. Пред ним предстала серая тень, – Узнаешь?

– Все. Сдаюсь. Спасибо Неистовый за науку. Кто старое помянет тому глаз вон, а кто забудет – оба-два. Так что, ты мне его и дале жалуешь? – она гнула свое.

– Бери. Пользуй. Для дела не жаль. Помни их теперь армия и скоро они этой гидре головы пооткручивают. У меня просто жила порвалась, а они двужильные. У меня сердце огнем опалило, а у них сердца нет. У них одно мое сердце – пылающее, второе мое – в терновом венце. Как символ Веры и службы их, – он мотнул головой и уже уверенно сказал, как отрезал, – Бери. Пользуй. Для дела не жаль!

– Тогда так. Брат мой серый. Тень моя, – повернулась к серому плащу с надвинутым на голову капюшоном игуменья, – Узнай. Первое – кто Сибиллу с толку сбил и чем? Второе – кто Ивану зелье отравное в яблочке подал? Третье – кто эту воду мутит и откуда?

– Слушаюсь господин, – глухо ответила тень, кланяясь Великому инквизитору.

– Она теперь твоя госпожа, – кивнул Роллан в сторону Малки, – Она и вот эта, что в платье мужском, – он кивнул на Жанну, – Твои госпожи и всем вам, от имени моего и именем Господа нашего. Аминь!

– Аминь! – ответила тень и пропала, как и не было.

Беседа теперь потекла спокойно. О том, о сем. Роллан сидел какой-то умиротворенный, будто сбросил с плеч тяжелую ношу, что нес всю свою не мерянную жизнь. Он даже как-то распрямился, в глазах потух огонек костров и пылающих углей жаровен пыточных подвалов. На губах заиграла улыбка, знакомая Малке и Даниле еще с Иерусалима. Он меньше стал подливать себе вина из старой амфоры стоящей на столе, а на предложение добавить Микулицину огненную воду, отрицательно мотнул головой.

Малка же наоборот задумчиво смотрела на воду пруда, где среди белых лилий грациозно плыли два лебедя – белый и черный. На лбу ее залегла складка, тяжелого раздумья.

– Вот смотри Неистовый, – она кивнула на птиц, – Вот один из них белый, как помыслы ребенка, а второй черный, как Марановы дети, а ведь вместе живут и птенцов плодят. Притом и черных и белых. Это как так?

– Так это вопрос не ко мне, а к Матери-Природе, к наставнице твоей Артемиде. Мы ж просто слуги ее.

– Ты ж Совершенный?

– Так и ты Сиятельная. А ответа не знаешь! Не дано нам знать, то, что Боги знают! Не дано – и учиться этому не надо!

– Хочу! Хочу знать ответ!! – неожиданно резко сказала Малка, – Хочу знать! Почему мы боремся с Маранной, а она с нами!!! Мы ж лебеди из одной стаи. Только она – черный, а мы белые! Чего мы одних птенцов не высиживаем!!! А, Неистовый!!! – она рванула ворот черной рясы.

– Нет у меня ответа. Ты вопрос задала – ты на него ответ и ищи,…а я устал. Я устал, Гуляй устал, Раймон со Старцем устали. Сент-Омар ушел на покой. А ты ищи. У тебя, да у Жанны еще силы остались. Дамы они всегда сильнее рыцарей. Это только кажется так, что мы опора. Ан нет. Опора это вы – матери родов наших. Берегини. Потому и жгли вас ведьм и ворожеек изуверы эти, в первую очередь, потому нюхом чуяли, что вся сила в вас. Кланяюсь в ноги вам всем, и желаю вам удачи в нелегкой борьбе вашей. Сдается мне, что братья храмовники не даром Босеан – знамя свое черно-белым имели. И клич «Бог – есть любовь!». Сдается мне, что Перун недаром птицей своей черно-белую сороку выбрал. Но запутался я совсем. Простите меня сестры. И ты наставник дядька Данила. И ты побратим Микулица, – он обнял всех по очереди.

– За што? За што простить-то? – опешил Данила.

– За то, что сил не хватило. За то, что сгорел, никого не зажегши. За то, что вас оставляю одних в мире злобном этом, а сам ховаюсь за хребты высокие. За все! – он еще раз всех обнял, поцеловал и побрел к коновязи.

Жанна рванулась к нему, но Малка удержала ее за руку. Если Неистовый решил уйти, он должен был это сделать.

– Да забыл совсем, – Роллан резко повернулся, – Раймон просил передать. Если кто из жриц Артемиды не выдержит… мира этого,…там, в недрах острова Волшебного…усыпальница для тел их спрятана,…а самих их в Вальхалле всегда ждут…Прощевайте все!

– До встречи Неистовый!!! Милый ты наш уставший Роллан. До встречи!!! – Малка помахала рукой.

Роллан распрямился, одним махом взлетел в седло, поднял коня на дыбы, укротил его умелой рукой. В седле сидел прежний Неистовый Роллан, Великий Инквизитор, Рыцарь без страха и упрека, Совершенный. Он помахал рукой и уверенно направил коня к воротам, раскрывающимся пред ним, как Врата в новый мир.

 

Глава 8

Перелом

Поднаторев в Александровой Слободе, Мастера плотницкого и каменного дела, называемые с легкой руки Бармы и Постника – зодчие, поднимали Опричный Двор на Москве. Как будто дожидаясь их прихода, разом полыхнули на Боровицком холме: двор князей Старицких и бояр Мстиславских, подворье Троицкого монастыря и задний митрополичий двор с конюшнями. Разом пролетел красный петух от царского терема до Троицкой башни, слизнув все, что мешало новому строительству, но, не тронув ни государевых палат, ни Собакиной башни. Пожар он и есть пожар. Ему виднее чего жечь – чего нет. А там уж куда ветер дунет, только Бог знает.

Зодчие расчистили погорелые места, но государь вдруг, повелел отдать их брату своему князю Владимиру Старицкому, а главе Земщине Мстиславскому нарезать новые угодья, там же на Бору, но ближе к Торгу, чуть за Чудовым монастырем.

Опричный же свой дворец указал строить на Арбате, на улице Яриле-Солнцу посвященной. Она тянулась от Дорогомиловского Всполья, от дровяных складов почти к стенам Царева Белого города вдоль речки Сивки-Бурки. Там вместе с ней поворачивала к Москве-реке, и упиралась в стены Алексеевского монастыря у Лебяжьего пруда, чуть обегая его по Остожью, и спускаясь к реке по Сивцему вражку. Вторым же концом, урочище Арбат устремлялось от ворот, ведущих к Смоленской дороге прямиком к Троицкой башне Кремля. Вот там. Между Смоленской и Волоцкой дорогами, между частоколами Воздвиженского, Алексеевского и монастырей, что вольготно раскинулись на Царицынском шляхе, начале Волоцкой дороги, и указал царь, на месте терема князей Черкасских, где в невестах жила Мария Темрюковна, царица его, и ставить новый Опричный дворец. У стен его распорядился заложить, там, где еще пока шумел овес и рожь в полях у самой кромки Белого города слободу Кислошников, что на зиму соленья всякие мастерят, а рядом Квасников. Чуть подале – Калашников, что б калачи к цареву столу остыть не успевали. А уж далее, между Волоцкой и Тверецкой дорогой, за кромкой Белого города указал ставить дома Бронной слободы, под рукой Угрюма старшего, как ему Малка посоветовала. Под его неусыпным надзором и под рукой братцев его заложили рядышком и Патриаршую слободу. А то гляди, духовники совсем распустятся, как в недавние годы было. В Бронной слободе под твердой, но доброй рукой закурились дымки в домах на Бронной, Перстеньковой, Палашевской, Серебряной и Алмазниковой сторонах, где поселился люд мастеровой, секретами старых Мастеров владеющий.

Со стороны Скородома, как бы заслоняя их ото всех, огораживая от напастей всяких, раскинулась слобода Стрелецкая. Оружная слобода. Все продумал государь.

Новый дворец Ивана Грозного раскинулся вольготно на берегу Неглинки, там, где делилась она на два рукава, одним – сбегая через Кремль в Москву-реку, попутно наполняя тайные колодца в переходах подземного Кремля и загадочных подвалах Тайницкой башни. Вторым, бегущим у подножья Боровицкого холма в Лебяжий пруд, наполняла новый ров, отделяющий Бор от Ваганьков. Вот, опираясь на высокий частокол Воздвиженского монастыря, и поднимался новый двор. Поднимался по-новому, ранее невиданному, силами Каменного опричного приказа, знаниями вольных каменщиков, что в том приказе обретались.

Первой встала трехсаженная стена из камня по низу и кирпича огненного поверху с башней, что в чреве своем прятала кованые ворота, выходящие на Бор. На воротах встали два резных льва, дивно как вырезанных из огромного ствола каждый. А меж ними черный имперский орел с распростертыми крыльями, смотрящий на обе стороны света. Умелый мастер вставил фигурам тем, вместо глаз венецианское зеркальное стекло, от того казались они вельми страшны, и ужас на всех мимо проходящих наводили. За воротами, что мощью своей всякую мысль о штурме их отбивали напрочь, начинался широкий царский двор, усыпанный белым песком. А уже на этом дворе рассыпаны были умелой хозяйской рукой всяческие погреба, клети, поварни, хлебни, мыльни и кельи опричных приказов. И достойной короной имперской венчало все это многообразие троица теремов: Царского, Царицына и Опричной думы, соединенная замысловатыми переходами. Все это было чудесно вырезано из дерева. Наличники на окнах в форме листьев чудо-растений из райских садов, лестницы, извивающиеся как змеи и украшенные, как дорога в Эдем, башенки и шпили. Чудо. Это было просто чудо изуречье, расцвеченное диковинными птицами и плодами, которые казалось или вспорхнут с веток, или свалятся, перезрев.

Еще большим чудом был мост каменный перекинутый через новое русло Неглинки и ведущий от резных львов прямо к Троицкой башне. Сложенный из блоков белого известняка так, что нож в щели не пролезал. Мост по образу и подобию коего ставили Мастера Большой каменный от Лебяжьего пруда на Болото за Москву-реку.

Но главного секрета Опричного двора не знал никто. От царевых палат, от главного подземелья, куда спускалась резная лестница, скрытая меж дубовых стен, вел тайный ход к монастырю на Ваганьковский холм и в терем царский, что в Кремле. Оттуда же к Алексеевской обители на Лебяжий пруд, а далее ход нырял в глубину и уходил сначала к новому подворью Малюты Скуратова, раскинувшемуся на берегу Сивки-Бурки, а дальше к ручью Черторый и по нему к высокому берегу Москвы-реки. Сколько же он ветвился и куда нырял, о том знали немногие. Такое вот чудо сотворили Мастера для государя.

Чуть правее Опричного двора, уже за Тверецкой дорогой, скорее даже на ее окончании, уперевшись в мост через Неглинку, раскинулся новый опричный торг – Житный ряд. Да не один ряд. Первый ряд – мучной, второй – житный, третий – солодовенный, а по-над самым берегом раскинулся, рассыпался – охотный ряд. От этого нового торга разбегался не только Тверецкий шлях, но еще и Дмитровский на Дмитров в старородную Залескую Русь. А по берегу Неглинки петляла вместе с ней узенькая Петровка, что вела к Петровскому монастырю, неприступным замком вставшему над рекой на месте так и прозванным Высокое. Занеглименье, как звали новый торг и все, что вкруг него связало себя через реку двумя мостами с Большим Посадом, с Земщиной. Скорее не связало и просочилось, ворвалось на сторону Земщины через два моста: Кузнецкий и Петровский самой громкой, самой несгибаемой опричной слободой – Кузнечных дел Мастеров.

В сторону же кромки Белого города от Житного ряда отбежали и осели еще две слободы опричные: Столешная, где стольники царевы жили и Скоморошья, что пела и плясала и в царевом дворе, и на Житном ряду, и на Торгу в Большом посаде. Как не злобились на Стоглавом Соборе, как не шипели прихвостни митрополитовы, а не тронул царь скоморохов, даже в государевы люди определил и выделил им слободу в опричнине, меж стольниками своими и серебряных дел мастерами. Всем показал, кто тут на Руси Бог и Царь. Кто тут на Руси обедню служит. Так и зажила скоморошья братия под боком у Алексея Басманова и Бориса Годунова – царских любимцев и опричных стольников.

Малка въезжала в город по Тверецкой дороге. Сразу за заставами Скородома, что прятались в зеленых садах почитай вкруг всего города, отделяя его от всполья, он поворотила коня чуть-чуть левее, в улочки Стрелецкой слободы, что веером рассыпались между шляхом и широким болотом, называемым Козьим, видимо по количеству коз, пасущихся по его берегам. Стрелец в заломленной на затылок шапке, внимательно присмотрелся к одинокой всаднице в зеленом сарафане и накинутом сверху опашне, но рогатку с дороги убрал. Признал видать цареву ключницу, что не раз встречал на Опричном Дворе. Проехав вдоль Козьего болота, Малка наткнулась на еще одну рогатку, охраняемую уже не стрельцом, а молодым опричником в черном кафтане и колпаке.

– Кажись, и Бронная Слобода началась, – мелькнула мысль в голове.

– Стой! – лениво сказал опричник, не убирая рогатки с пути всадницы.

– Убирай свою деревяшку и веди к главному по Бронному Приказу, – склонившись с седла, тихо, но повелительно сказала Малка, – Веди, глазами не лупай. Али старшого позови.

– Годи, – опричник свистнул, подзывая старшого, не решившись сам принять решение. Гостья явно была высокого полета.

– Тю, ключница царева! – выдохнул сторож, отвесив молодому звонкую оплеуху, – Чего изволите, боярыня?

– Где тут у вас Приказ Бронный? Мне опричный приказчик нужен.

– Угрюм? Сей минут, – засуетился старшой, пинком отбросил рогатку, – Сей минут. Еще болтнет чего Малюте или, хуже того, Федьке Басманову, – подумал он, – Те ведь сразу чуб выдерут, али ухи оборвут. Вон, – радостно закричал он, – Вон десятник ихний, Непоставов идут. Они и проводят вас боярыня. Десятой! – закричал он проходящему броннику, – Десятой! Вот боярыня Угрюма ищут. Проводи, будь ласка?

– Чего не проводить? – спокойно ответил оружейник, – Изволь боярышня за мной держаться, за углом и Приказ будет, – он зашагал размашисто и уверенно.

– Тютя! – отвешивая еще одну затрещину молодому стражу, проревел старший опричник, – Это ж хуже Малюты и Грязного, вместе взятых! Это ж сама Малка – царева думка и царева плетка. Чего она ему в уши напоет, то мы с тобой и хлебать будем! Молись всем своим Богам, что б нам сегодня батогов или березовой каши не пробовать. Хотя говорят она добра, не в пример Темрюковне с ее бабами конными, те еще и ногайками отходят, прежде чем на правеж отправить. И не лупай глазами. Таких, как она, знать с одного взгляда надоть! Понял? Тютя!

Малка уже входила в избу Бронного Приказа, где за столом сидел старший Угрюм, суровым взглядом рассматривавший два новых юшмана.

– Привет хозяин! – сказала она, перекрестясь на образа в красном углу.

– Рады видеть у нас, Лучезарная, – склонился в поклоне Угрюм, – Какими ветрами в наши палестины?

– Попутными. Ты с порога бы ковшик воды поднес. Сначала угости – потом расспроси, – она села на лавку, – Братья твои где? Службу несут?

– При царе батюшке, – он поднес гостье ендову меда.

– Благодарствую, Хорош медок.

– Так через сад квасники. Квасная и Кислишная слободы. Они и подносят, – пояснил хозяин.

– Веди, показывай хозяйство, – она встала, – Прикажи пусть коня сзади в поводу ведут. Пешком пойдем, ноги разомну, – тихо спросила, – Как ты тут? Нового ничего? Братья как? Пора вас к себе забирать.

– Нормально, – в его медово-стальных глазах растаял ледок смерти, – Забери, Лучезарная. По самое горло надоело при царях и при боярах.

– Заберу. Скоро. Ну, где тут у тебя самое тайное? – громко спросила она.

– Для боярышень, али для дружинников? – сипло спросил Угрюм.

– Сам догадайся, чай не слепой, – кокетливо хохотнула гостья, – Ты, где тут бомбы делаешь? – шепотом, скороговоркой обронила на ходу.

– Так в Гранатном Дворе.

– Веди. Но так веди, что вроде и не туда. Понял? – Угрюм кивнул, громко пробасил.

– Пойдемте государыня я вам Мастеров покажу. Что перстеньки из филиграни ладят, да финифть узорчатую выделывают, – тихо добавил, – Это прямо со двором.

– Веди, веди родимый, показывай. Мы молодки на бирюльки разны, страшно падки.

Осмотрев Гранатный Двор, в который она попала как бы ненароком, как бы случайно проходя на Перстеньковую сторону, и увидя, как черный дым из трубы валит. По женскому любопытству, забежав узнать, отчего это. Узнав, она вскочила на иноходца и направила его в Скоморошки, в Белый город – Царев город, как его любили называть опричники, что расположились с другой стороны Тверецкого шляха.

Здесь у церкви Косьмы и Демьяна она спешилась и нырнула в палисадник. В углу небольшого церковного садика, нашарила калитку, открыла и вышла в маленький переулок. Прошла вдоль забора, и опять нырнула в заросли малины, выскочив из них на полянку, на которой стоял скомороший театр, где актеры репетировали сценку про Петрушку. Зайдя за ширму, она тихо спросила разрисованного артиста:

– Узнали что?

– Ищем госпожа, – тихим голосом серой тени ответил разрисованный фигляр.

– А ведь смотри уж насколько ярок, а запомнить тебя никак нельзя! – удивилась Малка.

– Что б тебя не видели, ты должен или слиться или ослепить, – ответил скоморох, – Жди госпожа. Найдем. Всех найдем. Доля наша такая. Тебя подруга ждет в доме.

– Спасибо, – не удивляясь, ответила ведунья, – Давно ждет?

– Почитай с обеда, – скоморох скривил презабавную рожицу на нарисованном лице и закричал резким и смешливым голосом, – А вот и я Петрушка, толи кукла, то ли погремушка!!!

Малка проделала назад тот же путь и опять очутилась у церкви, вскочила в седло и направила коня в Столешную слободу к подворью Басмановых. У резного крыльца, стоял, опираясь на дубовую балясину, дюжий опричник с хмурым лицом. Она почти уже собралась спросить его, мол, дома ли Федор, как с крыльца слетели двое в черных кафтанах и, схватив под уздцы ее иноходца, радостно потянули во двор. Малка узнала сестер вравроний, вечных спутниц Жанны. Облегченно вздохнула и спрыгнула с седла.

Жанна и Данила в опричных нарядах ждали ее в горнице.

– Здравы будьте хозяева, – она вошла в дом.

– Здрава будь гостюшка, – ответила Жанна, – Проходи в горницу.

– Собрались что ль куда? – увидев, что хозяева в дорожном платье поинтересовалась Малка.

– Ты чегой-то сегодня сама не своя, али давненько в Москве не была? – удивился Данила.

– Так вот в Тверь отбегала на месяцок, – уклончиво ответила ведунья.

– К вечере пора – огорошила ее Жанна.

– Куда?! – опешила Малка.

– К вечере. Государь совсем с ума спрыгнул. Ты ему наказ дала, что бы он по старым Сводам братским жил? По Орденскому Уставу Двор Опричный строил? – хором спросили оба.

– Давала, – непонимающе подтвердила та.

– Так вот у нас теперь не двор государев, а монастырь, как при Сергии Радонежском – общежитский. Государь в нем игуменом, Афонька Вяземский – келарем, а Малюта Скуратов – пономарем. Остальные три сотни ближних дружинников монахами.

– А вы-то кем? – чуть не давясь смехом, спросила царева нянька.

– Мы-то, слава богу, пока в стольниках, вместе с Борисом Годуновым.

– А ливонцы? – уже посерьезнев лицом, уточнила Малка.

– Ливонцы пока государеву рать блюдут, но уже косятся, – крякнул Данила.

– И что ж никто ему про енту дурь и слова не сказал? – начала посмеиваться Малка.

– Ему скажешь! Он намедни одного гонца посохом по ноге как двинул, у того аж искры из глаз.

– Двинул по ноге, а искры из глаз. Вы тут чего рехнулись все. Угрюмы бурчат, глаз не поднимают. Назад просятся от царя. Вы оба как в воду опущенные. Князь Вяземский из себя лабазника изображает. Тоже мне – келарь! Малюта молитвы читает. Праведник бабских подолов. А государь, народ бает, на колокольню лазает и в колокола звонит. Он другим чем, звонить не пытался!!! – голос ее начал терять смешинку и обретать сталь, – А ты, – она повернулась к Даниле, – Ладно ей нечем. Ты тоже не пытался …звонить. Ась? Чего молчишь? Старый пень! А ты со своими вертихвостками, – теперь она повернулась к Жанне, – Ты куда смотришь. Глаз что ли нет!!! Тут не надо Сибиллой быть!!! Или Кассандрой!!! Тут бабья юбка за версту видна! Притом нижняя юбка!!! Пророки – бес вам в ребро!!! Это ж Кученейка вертит….Ну я ей устрою райские кущи.

– Охолонь, Малка – попытался успокоить ее Данила.

– Охолонь!!! Ты это мне! Берегине!!! Сиятельной!!! А ну доспехи мне Аринии – богини мщения! И коня под попону! И сестрам моим сказать, что сегодня у нас полет валькирий!!! Я все это сонное царство на уши поставлю!!! – она резко повернулась к выходу, – А ты, – палец ее упирался в грудь Жанне, – Девок своих,… что б сегодня …как лучшие вакханки. А сама, как лучший парень на деревне и опричников в хоровод и всех…, – она хлопнула дверью и по крыльцу застучали ее каблуки. Со двора раздался сдавленный крик, грохот и стон. Это под руку разгневанной Деве Ариев попался дюжий опричник.

По бревенчатой мостовой Арбата громыхали копыта огненных коней. К воротам Опричного Двора, приплясывая в какой-то жуткой пляске, вскидывая все четыре копыта разом, и зависая в воздухе непонятно какой силой, приближался черный, как смоль, иноходец, неся на своем великолепном теле не менее великолепного седока. В золотых доспехах древних времен, с накинутым поверх них огненным плащом и в таком же золотом шлеме с красным гребнем на нем, надетом поверх распущенных огненно рыжих кос, вторым плащом накрывавших всадника, скакала сама Ариния. Свиту ее составляли воительницы, на обнаженное тело которых были наброшены медвежьи шкуры, составлявшие весь их парадный и боевой наряд. За спиной амазонок висели зеленые луки и зеленые колчаны, полные стрел. К седлам были приторочены серебряные секиры. Распущенные волосы удерживали только серебряные обручи. Они ехали по две в ряд. Без стремян, опустив поводья, и правя только коленями стройных ног. Навстречу им выкатила черная волна опричников во главе с Басмановыми. Ариния подняла руку. Всадницы остановились.

– Передайте самодержцу Ивану Грозному, что в этот раз я к нему в гости, …а не по его душу, – медленно как тяжелые капли свинца отмерила слова Ариния, – К нему и к царице. Ступайте!

– Повинуемся Богиня, – склонились Басмановы.

– Ведьма!!! – раздался крик какого-то дьячка.

Зеленая стрела прошла сквозь горло навылет. С боку вылетел маленький отряд черкешенок, но, увидев пред собой валькирий, они склонились в почтительном поклоне.

– Встаньте в строй сестры, – повелительно кивнула им Богиня и они повиновались.

– Государь просит в терем! – с поклоном распахнул ворота Федор Басманов.

 

Глава 9

Последний из деток Захарьиных

Валькирии вмиг заполнили весь двор, посыпанный белым песком, как-то незаметно заняв все ключевые места и оттеснив оттуда опричников. Приближенные Марии Темрюковны из тьмутараканьских, таврических и таманских жриц Артемиды, смешались с ними и встали на верную службы Аринии.

Она же уверенным шагом взбежала на Красное крыльцо царева терема и вошла в услужливо распахнутые двери. Прошла, одним мановением бровей расставляя везде своих сестер, в главные палаты, где на троне сидел царь с царицей. Валькирии так же одним легким движением оттеснили от трона Угрюмов и встали вкруг государева места. Впрочем, большого сопротивления со стороны волкодлаков, посторонний наблюдатель бы и не заметил. Двое молодых псарей рванулись к царю, но первый осел от короткого удара ближней к нему валькирии, а второй согнулся и упал под одним взглядом потемневших синих глаз Аринии.

– Ну что царь-государь! Я ль тебе про золотого петушка не рассказывала? – Малка встала посреди палаты, хлопнула в ладоши и вдруг, откуда не возьмись, появился скоморох.

– Петушок мой золотой будет верный сторож твой! – без всяких предисловий начал он, доставая из мешка пряничного петушка, – Если ж ты со стороны ожидаешь вдруг войны, иль набега силы бранной, иль другой беды незваной. Вмиг тогда мой петушок приподнимет гребешок. Закричит и встрепенется и в то место обернется, – пряничный петушок взмыв, как живой, опустился на подол платья царицы, а скоморох в тот же миг пропал.

– Смотри царь золотой петушок, он ведь и красным петухом обернуться может, – все поняли, что Ариния и есть тот золотой петушок в своих золотых доспехах с красным гребнем на шеломе. Сказав это, она резко подошла к трону и прямо в лицо Марии бросила, – Ты меня не зли, княжна! Я тебя в берегини крестила не для того, чтобы ты голову поднимала, когда не просят. Тоже мне Шамаханская царица. Брысь в свою светелку! И сиди там, тише воды, ниже травы! А ты, – она повернулась к царю, – Помнишь, чем байка кончилась? Али скомороха позвать? Али им по всей Руси ее на кажном углу народу баить?

– Что ты, что ты, Лучезарная, – Иван оторопел. Он уже успел оглядеться и понял, что Малка полностью контролирует дворец и что ее наряд Аринии не сулит ему ничего доброго, – Что ты? Поясни, может я чего не так…может, сплоховал где…?

– Ты царица, пойди, переоденься в восточное, – повернулась и уже более миролюбиво сказала Малка, – Вечером пир будет. Мы с государем тебя и твоих девок зовем…танцевать, – жестко поставила точку в разговоре. Кивнула Угрюмам. Они обступили царицу и сопроводили ее к выходу. Жрицы Артемиды из ее свиты не шелохнулись, пока Малка не кивнула им, – Идите девоньки.

– Теперь о деле, – она спокойно села прямо на царицын трон, – Ты Иван кислое с пресным перепутал. Народ-то как говорит, что, мол, заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет. Ты мордой-то как жеребец не дергай. Перед тобой не ключница Малка, хоть и нянька твоя сидит, а сама Ариния, сестра Макоши богини судьбы. Ты сегодня весь в моих руках. А то, что петушок на восток закричал, то тебе наука. Ушами слушай, глазами смотри, но думай-то головой. Притом своей, а не бабьей! Понял? Так вот, не то ты делаешь и не так. Митрополит твой Гермоген, такой же непутевый, что и Афанасий был. Но тот хоть хитрее был, а этот – не богу свечка, не черту кочерга. Убогий какой-то во дворе, царство ему небесное, ведьмой меня кликнуть решил. Мракобесов тут вскармливаете. От черного Маранова мрака бесов-то, а не от службы Богу. Потому призвала я тебе нового митрополита.

– Кого? – уже оправился от выговора Иван.

– Помнишь Федьку Колычева?

– Из схарьевцев что ли, из Юрьевых-Кошкиных? – вспомнил царь.

– Из них, из Настасьиной родни, – подтвердила Малка, незаметно давая знак валькириям уходить домой.

– Это тот, что при матери служил, а потом когда отравили ее, в Соловецкий монастырь подался?

– Он. Он. Ныне он игуменом там.

– Так он же из Захарьиных деток, коих мы только что извели, как самых гадов ядовитых? – Иван подался к Малке.

– И что? Ты весы у жидов в торговых рядах видел? – невозмутимо спросила, сидящая рядом с ним Богиня.

– Ну, видел, – растерялся государь, – Но ведь то не весы у норн – жриц судьбы. Они на них твои грехи не взвешивают? – уже хитро спросил он.

– Грехи-то нет. А вот уравновешивать товар, али…грех они тебя научить должны.

– Поясни, Лучезарная, – он опять мотнул головой.

– Супротив твоей черкешенки и ее родни Черкасской, супротив опричников лихих, да супротив всех… гирька нужна. Пусть он и будет. Звать?

– Зови!

– Игумена Филиппа к государю, – зычно крикнула Малка, встала с трона, зашла за спину царю и…пропала. Только тут Иван увидел, что в палате нет ни одной валькирии, а у царского места несут охрану неизменные Угрюмы, даже вместе со старшим братом.

В палаты вошел высокий седобородый старец.

– Здоров ли Федор? – спросил государь.

– Вашими молитвами. Только я ныне Филипп, в постриге, – поправил игумен, – Сами-то как?

– Бог милует? Садись.

– Митрополичьего места не вижу! – сурово ответил Филипп.

– Не по Сеньке шапка, – отрезал Иван, – Станешь митрополитом Руси, глядишь, и место будет.

– От века не слыхано, что бы благочестивые цари волновали свою державу, и при предках твоих такого не бывало, что ты творишь. Даже у степняков не было такого, – он остался стоять, прямой и сухой, как его посох.

– Что тебе чернецу, за дело до наших царских советов? – Иван хитро посмотрел на монаха, – Разве ты не знаешь, там, в вдалеке, что близкие мои и твоя родня встали на меня и хотели меня поглотить? Так что молчи и благослови дела мои.

– Я пастырь стада Богова. Буду молчать, умножу грехи твоей души и могу ей смерть причинить! – ответствовал Филипп.

– Так смерть уже причиняли. Не вышло! Филипп! Ты не мне прекословишь, а державе нашей. Не буди во мне гнев! Бери сан!

– Не употреблял я ни просьбы, ни ходатаев, ни подкупа, чтобы получить сей сан. Зачем ты лишил меня пустыни? – он с мольбой посмотрел на Ивана, но столкнулся со стальным взглядом Грозного царя, – Если моя воля для тебя не значит ничего, твори свою волю.

– На все воля Божья! – закрыл разговор Иван, стукнул посохом об пол, – Звать сюда всех!

– Объявляю волю свою! – государь встал, – Филиппу игумену Соловецкого монастыря со дня сего принять сан митрополита всея Руси! Все! Хочешь слово молвить?

– Здесь приношу Богу я бескровную жертву за спасение мира, – смиренно начал новый митрополит, – Ты сам, – он повернулся к царскому трону, – Просишь прощенья пред Богом, прощай же и других, согрешающих пред тобой.

– Пробуй Филипп. Пробуй мою волю изменить! – поощрил его царь.

– О тебе скорблю, о твоем спасении пекусь!

– Посмотрим на твердость твою, – согласился Иван.

– Я пришелец на земле и за истину готов потерпеть всякие муки, – распростер руки митрополит.

– Истина в вине, как говорили братья Храмовники, – оборвал его Грозный, – Потому быть тебе благочестивый сегодня на опричном пиру. Ступай! Богомолец. Помни ни в опричнину, ни в царский домовой обиход ты свой нос не суй!

Вечером в большой трапезной Опричного Дворца был пир. В трапезной для ближних братьев и приглашенных, а во дворе и по всем слободам для всех опричников.

По горницам и палатам горели факелы и плошки с маслом. Во дворах трещали, озаряя ровным светом все вокруг, смоленые поленья. Рядом с накрытыми столами темными боками пыжились дубовые бочки с медами и взварами. В царской трапезной выбивали дно у бочонков с заморским вином. За столами в главной трапезной перемешались черные кафтаны опричников и черные супервесты ливонцев, с зелеными короткими туниками валькирий и газовыми восточными одеяниями таврических жриц.

Во главе стола восседал в шапке Мономаха Иван Грозный в одеянии Великого Магистра ордена кромешников. Слева от него сидела царица Мария Темрюковна в кокошнике из драгоценных каменьев и с восточным наметом, наброшенным на черные, как воронье крыло волосы. В глазах ее вспыхивал злобный огонек, а ноздри раздувались, как у взбешенной дикой кошки. Справа от государя сидел митрополит Филипп. Прямой и гордый.

Угрюмы, стоящие близ царя, поискали глазами Малку. Не нашли. Напряглись и только их волчьим взором выискали ее в темном углу почти рядом с царицей в компании с Микулицей.

Пир шел своим чередом. Играли рожечники и гусельники. Пели песни Баяны. Неожиданно выскочили скоморохи с Петрушкой на руке. Заплясали, заходили ходуном, закувыркались через голову, успевая жонглировать яблоками и еще какими-то диковинными фруктами. Один прокатился по полу калачом, закатился под стол и выкатился у ног Малки, уже никем не замеченный.

– Госпожа, – шепот скомороха напоминал шуршание мыши в углу, – Госпожа. Ниточка от яблочка к Старицким тянется.

– К самим? – не разжимая губ, спросила Малка.

– К Ефросинье. И к Захарьиным деткам, что в круг них крутились, – скоморох покатился колобком и выкатился в центр палаты.

– К Марановым деткам значит, – для себя повторила Малка. Она поправила зеленую кичку наряда ключницы. Повернулась к Микулице, – А что алхимик, серебряная змейка у тебя в склянке живет еще?

– Живет, – с испугом ответил чернокнижник, – А тебе зачем? Больно ядовита та змейка.

– Пора ее погулять выпустить, – ответила Малка и в ней явственно проявились черты богини мщения, – Чего же не веселимся?!

Вслед за скоморохами в палату вплыли три лебедушки. Три белые птицы. Три красных девицы одетые в белоснежные сарафаны с серебряной вышивкой по всему полю. Зал ахнул. Они проплыли по всем палатам и закрутили хоровод прямо напротив царя. Царица вся напряглась и впилась взглядом в танцующих. Рядом мелькнула тень.

– Ты уйми злобу. Тебе за злобу твою Макошь ребеночка прибрала и нового не дает.

Мария отпрянула от тени, но, признав ней Малку, справилась с испугом и спросила.

– Чем же я богам не угодила?

– Решила что сама почти богиня. Жриц из Храмов Артемиды к себе в служки набрала. А они только самой Богине служить должны. Жриц набрала, а искусству любви у них не научилась. Любить – это не плотские утехи доставлять. Любить – это себя дарить. Душу свою. Да что я тебя учу. Поздно уже. Ты вся на злобу изошла. Я твою ниточку боле прясть не буду. Ищи себе другую берегиню.

– И найду. На тебе Малка свет клином не сошелся. И жриц твоих сегодня не только танцевать заставлю, но и опричникам отдам в награду, – царица откинулась на спинку трона, но тени уже не было.

– Это ты себе смертный приговор подписала, Чернавка, – прошелестел ветер, назвав ее именем, которым называл в детстве только брат Салтан, отчего по лицу царицы разлилась меловая бледность.

Лебеди продолжали плыть по полу. Вдруг первая высоко подпрыгнула и пустилась в присядку, срывая с головы кокошник вместе с накладной русой косой. Под ними оказались стриженные в кружок золотисто-медные кудри по самые плечи. Теперь все вокруг узнали Федьку Басманова и радостно заулюлюкали, засвистели. Вот потешил, так потешил.

Он прошелся в присядку еще один круг. Подошел к ручке царя поцеловал, потянулся к руке митрополита. Филипп отдернул ее, как от пламени костра. Но в голове Жанны уже мелькнула картина.

Горят свечи. Запах ладана разлился под сводами Собора. Темные лики икон, чуть колеблющиеся в пламени лампад, смотрят на стоящего перед ними человека с окладистой черной бородой в белом клобуке и мантии, накинутой поверх одежд. Жанна признала Филиппа и Успенский Собор на Бору. Прислушалась, митрополит правил обедню в честь Архангела Михаила. Вот в дверь вошли опричники во главе с ней и дядькой Данилой. Вместе с ними рыцари ливонские Таубе и Крузе. Ливонец подошел к Филиппу что-то сказал, снял с него знаки сана. Данила прочитал постановление суда, по губам поняла Жанна, что-то о скаредных делах, в которых тот был замешан. Опричники окружили его и вывели на крыльцо. Посадили в сани и повезли. Судя по куполам и башням, это был монастырь Святого Николы Старого, что на Москве-реке в Китай-городе.

Жанна покачала головой, стряхивая видение. Филипп с удивлением смотрел на этого молодого опричника, застывшего у его ноги и с состраданием смотревшего на него. Но взгляд опричника опять помутился. Жанна увидела теперь обитель на слиянии двух рек. Узнала, это Отрочь-монастырь в Твери, где старые воины из отроческой дружины век доживают. Вот влетел в их ворота закрытый возок. Вот она в кафтане Федьки Басманова, спрыгнула с коня, открыла дверцу, подала руку Филиппу. Он вышел, оперся о ее руку. Вспышка и видение пропало.

В ее руке была крепкая рука митрополита. Он тоже узрел свой удел. Долю свою. Смотрел с ужасом в ее глаза, и она читала в них вопрос.

– За что?

– За гордыню! – прозвучал ответ над их головами, – За гордыню расплатишься, преподобный. Учились бы у Святого Сергия! – Малка подняла с колен Жанну и, повернувшись еще раз к Филиппу, сказала, – И за род свой! Властолюбивый и сребролюбий.

Ударили ложечники и гудочники, и закрутился плясовой хоровод посреди палат, закручивая в свой вихрь и опричников, и валькирий, и двух лебедок, и даже царя с царицей. Вихрь, в котором спокойной оставалась только Малка, стоящая в стороне и думающая горькую свою думу. Краем глаза отметила она Угрюмов, зорко следящих за всем, что происходило вокруг, пронырливого скомороха вьюном скользнувшего на улицу, Жанну, потерявшуюся от увиденного за завесой времени, и надежного, как этот мир, Данилу. Опять задумалась, а, что имеет она право всех их вот так закружить в этом танце. Вместе с Малютой и Грязным, еще ничего не знающими о своей доле, вместе с Посвященными и Совершенными, вместе с нежитью и героями, вместе со жрицами Артемиды и смиренными сестрами. Имеет ли она право на все это, вот о чем подумала она? И сам себе ответила.

– Имею! С Богами не спорят!!!

 

Глава 1

Медведь в берлоге

В лето того года, государь со своей ближней дружиной и свитой царицы направился в Вологду. Он давно присмотрел этот город, собираясь сменить место своего дворца. Александровская Слобода была всем хороша, но стояла вдалеке от торговых путей. Вологда же, напротив, оседлала старые пути-дорожки и начинала спорить с Новгородом за первенство в торговле с Западной Ойкуменой. В городе разрослась аглицкая и полабские общины. Рвы, огораживавшие город, копались еще с того времени, как кромешный орден взял в государстве власть в свои руки. С того же времени бились сваи и для строительства каменного нового города. Стоящие вкруг Вологды, опричные Тотьма, Солевычегодск и другие вотчины Строгановых, замкнули Вологду в первое кольцо. Братские монастыри – во второе, а старые города воинских медвежьих родов, такие как Великий Устюг, Белоозерск и Кострома – в третье. Вот поэтому Иван Грозный и обдумывал мысль, мол, не бросить ли ко всем чертям и Москву – этот продажный город, и Слободу, затерянную в чащобах между Переславлем и Суздалем и не переместить ли столицу своего царства сюда – в старую Залескую Русь, под охрану мечей тех, кто не продаст и не выдаст.

Лето выдалось жарким и душным. Кони ступали лениво, размеренно покачивая в седлах, утомившихся от духоты всадников. Возки тянулись лесными дорогами, занудно цепляясь за каждый корень и проваливаясь в каждый буерак. Болота и топкие озера в гуще лесов почти высохли, оттого воздухе пахло их испарениями и казалось, что все вокруг пропиталось каким-то болотным гнилым духом.

– Глядишь, скоро водяные и кикиморы болотные сбегут отсюда на север в Белозерские чащобы, – лениво пошутил Микулица, подъезжая к Малке.

– Я б и сама сбежала, – в тон ему ответила Малка, – Да вот нюхом своим ведьмовским чую, что помянем еще денечки эти жаркие, когда зарядят дожди не на одну неделю.

– Типун тебе на язык, – отмахнулся Микулица, – Еще назад в Москву возвращаться. Расквасит дороги, что делать будем? По самое брюхо увязнем в болотах этих.

– А ты не гневи Святобора и Мать-Артемиду. Жара ему вишь не по нутру. Скоро вдоль Сухоны пойдем, попрохладней станет, – она подъехала ближе, склонилась на седле почти к самому уху, шепнула, – Как дело-то наше идет?

– А мы его и не делаем. Серебряная змейка сама сделает, – спокойно ответил Микулица, – Оно ведь серебро жидкое, своим дыханьем тихо убивает и не услышит никто.

– А нам ведь колоколов вечевых и не надобно. Нам ведь, чем тише – тем лучше. Гром и молния – они ведь для Перуна Громовержца, а для Ариний тишина и покой лучше всего, – она чуть пришпорила коня и догнала Ивана, ехавшего в возке вместе с Марией.

– Здравы будьте, государь с государыней! – Малка поклонилась в седле.

– Здрава будь Лучезарная, – ответил Иван.

– Здрава будь, заступница, – с испугом вскинула на нее глаза царица. Она помнила слова, брошенные ей Малкой.

– Как дорожка? Не притомила ли? – пытливый взгляд ведуньи задержался на бледном лице Марии Темрюковны.

– Чего-то душно ей, и тяжко. Воздуху не хватает, – кивнул на соседку царь.

– Это жар дневной душит. Скоро Сухона. С реки прохладой повеет и полегче станет. А ты ворот-то распусти и ремешок ослабь. Затянулась-то как, потому и давит, – сочувственно посоветовала Малка, – Сейчас Бомелия покличу, он даст отвару какого, может, снимет духоту-то? – она стегнула коня и, круто повернувшись на одном месте, поскакала в хвост процессии.

Вологда показалась на высоком берегу одноименной реки, впадавшей в Сухону. Головные подвернули и пошли вдоль реки Вологды, где на впадении в нее маленькой речушки Золотухи уже высилась крепостная стена с башнями. Начало нового города. Стена тянулась версты на три и была высотою где-то в пять ростов человеческих. Хорошая стена. Из-за стены поднимались купола храма Успенья Пресвятой Богородицы. Чуден был храм во всем, но в первую очередь тем, что алтарем направлен был не на восток, как при Старой Вере ставили, а на север, как царь повелел. Государь правил в новый город. Насон-город, как называли его опричники. Он почти уже обозначился в своей широте всеми четырнадцатью храмами и избами, рассыпанными меж ними, но более всего новой Собакиной башней. Новым Тамплем для имперской казны, высившимся в самом центре Насон-града.

Разместились в просторных избах. Вечером в избу, где на постое стояла царева ключница, проскользнула серая тень.

– Звала госпожа? – вопрос повис в пустой горнице.

– Звала, звала. Ты головой не крути, я тут под образами. Просто свет так падает, что я на грани между светом и тенью, потому и не видно, – пояснил голос из угла.

– Ты в последнее время все время на грани между светом и тенью, – уточнила серая тень, – Так что надо?

– Не по нраву мне затея государева в Вологду перебраться. Не по нраву мне Слобода Александрова. Иван должен в городе Богородицы столовать, в Москве! Так Андрей Боголюбский хотел и так быть!

– Не по нраву? Значит, не бывать тому! Еще что сказать хочешь? – тень сделала паузу, – Царице, я так полагаю, не долго жить?

– Тебе-то что?

– Так ведь надо отравителей искать?

– Не надо! – резко ответила Малка.

– Надо, надо, – примирительно возразил гость, – Отравители всегда нужны. Притом такие, которых ждут.

– Все-то ты знаешь…и все умеешь…, – согласилась Малка.

– Не я, а мы, – тень пропала, так и не пояснив это двусмысленное «мы».

– Угрюмы! – позвала волховиня.

– Чего надо, хозяйка? – Угрюм был тут, как тут.

– Сбегайте в лес, найдите нежить, – ее голова приблизилась к уху Угрюма, и она что-то горячо зашептала ему, – Мы, говоришь, – задумчиво повторила она, отослав волкодлаков, – Мы значит – мы.

С утра все пошли на молитву и на освящение нового Храма Богородице. Епископы и архимандриты ждали давно. Курился ладан, мерцало пламя свечей и лампад. Государь вошел в храм, сдернул с головы колпак. Вдруг от свода, уходящего ввысь, оторвалась красная плинфа и начала медленно падать прямо на склоненную голову царя. Ближний Угрюм моментально ухватил ее волчьим оком и проследил, куда она должна попасть, понял, что попадет она аккурат по затылку государя.

Взгляд его метнулся опять к падающей плинфе, и натолкнулся на взгляд Малки. В ее глазах он прочитал.

– В последний момент братец, в последний момент. Пусть стукнет, лишь бы не зашибла.

– Понял все хозяйка, – ответил так же глазами Угрюм.

Он резко рванул и снял плинфу ударом кулака прямо с макушки государя уже в тот момент, когда камень коснулся склоненной головы, содрав кусочек кожи, вместе с волосами.

– Знак божий! – выдохнул юродивый в углу, – Не по нраву обитель сия Богородице!! И дом сей не по нраву!!! – пронзительно взвизгнул он, вскакивая на ноги.

– Откуда ж он здесь взялся? Не было ж его, – подумала Малка. Вспомнила, – Мы, значит – мы. Уберите его! – отдала приказ.

– Церкву это разорить!!! – рявкнул царь, потирая ушибленный затылок, – Хоть до смерти не прибило! Ему спасибо, – он кивнул на Угрюма, – Разорить!!!

– Преклонися на милость, – шепнула Малка, – Всеж Храм Богородице!

– Ладноть, – на ходу бросил царь, – Не зорите! Погорячился малость!

Вышел, вскочил на коня. Бросил его в галоп. Конь вылетел в ворота на крутой яр над рекой. Река, борзо несущая свои воды под стенами Насон-города, превратилась в застойное болото с мутной и вонючей водой. Поверх нее плавали обрывки тины, скверная плесень и зелень. Царь оторопело сдержал коня и с высоты холма, на котором стоял детинец, обвел взглядом холмы. Кругом зеленела ряска, скрывающая топи болот.

– Тьфу ты нечистая сила! – в сердцах плюнул он, – Видать, прав был тот блаженный, что в Храме орал. Не по нраву сей дом Богородице. Сбирайтесь на Москву поедем!

– Передай нежити поклон мой, – обогнав Угрюма, шепнула Малка. Подскакала к юродивому, бросила пятак, – Царь жалует пятаком за правду! Поклон всей братии!! – загадочно добавила, посмотрев вслед, убегавшему блаженному, – Не быть боле Насон-граду! Не быть!

Погода, как будто послушав Малку, тоже резко изменилась. Пошел противный холодный дождь, небо затянуло низкими серыми тучами. От, невесть откуда взявшихся, болот поднялось гнилое испарение, повисшее над землей низким сиреневым туманом, в котором мелькали какие-то тени. То ли нежить резвилась, то ли тени предков вышли посмотреть на тех, кто их потревожил. Дороги раскисли. Возы завязли и встали. Марии стало совсем худо. Она куталась в дорогие собольи меха, но все равно ее тряс озноб, и на лбу появилась холодная испарина. В глазах ее читался приговор смерти. Иван позвал Бомелия.

– Делай чего-нибудь лекарь. Делай!

– До Москвы не довезем. Увянет сердешная, – ответил Бомелий.

– Везите ее в Слободу. Туда-то хоть довезешь?

– Постараюсь государь.

– Постарайся, постарайся, друг милый! Я с тебя спрошу, – он повернулся в седле, – Лучезарная, нам с тобой на Москву пора! Малюта, бери кромешников и вези царицу в Слободу! А мы малым числом сгоняем на Москву и к вам! – он плеткой поманил Малюту. Тихо сказал, – Довезешь живой – вовек не забуду. Басмановы со мной! И Грязной тож! – хлестнул коня ногайкой и скрылся в пелене дождя.

Исполняя наказ государя, Малюта повез царицу в Александрову Слободу. Триста верст через леса, реки и болота полз обоз, заливаемый холодными дождями. Не раз вспомнилась летняя жара и духота. Вспомнилась добрым словом, когда вытаскивали возок из грязи, когда вброд пытались перейти до сих пор мелкие ручьи и речки, а теперь бурные грязные потоки. То и дело останавливались под кронами вековых сосен, в заброшенных в чащобы хуторах и домиках лесных отшельников. Мария тяжко переносила путь, долгий и трудный. Впадая то в жар, то в холод, проваливаясь в забытье и что-то бормоча в бреду, она таяла на глазах. Напрасно колготился Бомелий. Напрасно Малюта притащил из лесной глухомани знахаря. Тот глянул на царицу, задумался, пробормотал что-то в седую лохматую бороду, встретился глазами с Микулицей, и, бесстрашно глядя в красные от бессонных ночей очи Малюты, сказал.

– Бессилен я, господин, супротив воли Богов идти. Нема у меня такого зелья, чтобы долю отвести. Отлеталась птаха, отчирикалась.

– А коли, я тебя на сук вздерну? Али на костре пожгу? Колдовская твоя душа! – просипел Малюта.

– А то! – отвечал чародей, – Я ведь сила лесная, ты меня не пужай. Я пуганый, когда ты еще без порток бегал. Я вот тебя самого напужаю, гляди! Я то сгорю, в Ирий уйду, но и вы из лесу без меня хрен выберетесь. Крутит вас Мать Артемида. Сколь крутит? Почитай месяц. И еще столь же крутить будет. Ты сопляк, государю обещал ее живой довезти. Поклонись – довезешь. Будешь сопли на кулак мотать – здесь вместе с ней и сгинешь, – он стоял прямой, гордый с серебряной головой не склоняющейся ни перед кем.

– Ладно, кудесник, говоришь, живой довезу, коли поклонюсь? – злобно сказал Малюта.

– Довезешь, – подтвердил любомудр.

– Смотри старый, – кланяясь, пригрозил опричник, – Не довезу, весь лес пожгу, а тебя найду.

– Вези молодец, – старец чуть заметно кивнул Микулице, отступил в лес и пропал.

Дале везли царицу без остановок и довезли таки до Слободы, где уже ее ждал царь, извещенный гонцами и прискакавший из Москвы. Царица была жива и даже вроде пошла на поправку от отваров, что варил ей Бомелий. На щеках заиграл румянец и в глазах появился блеск. Иван сам на руках отнес ее в теремную светелку и уложил на лебяжью перину. Как только тело Марии коснулось белого полотна, скрывавшего лебединое перо, она тут же провалилась в забытьи.

– Видать лебедь пощекотал, – бросила Малка, поправляя подушку.

День и ночь не отходили от постели больной доброхоты. Бомелий и новый лекарь Арнольд, брат Марии Михаил и Малюта. Сам Иван заглядывал ежечасно. Ничто не помогало. Царица не надолго приходила в сознание, обводила всех помутневшим взором, потом снова теряла его, и в бреду, все время говорила что-то и шептала кому-то несвязные слова.

Иван пытал нового лекаря, что, мол, за болезнь такая. Арнольд долго думал, молчал, смотрел за тем, как проходит недуг у царицы, наконец, решился и ответил.

– Государь, я могу и ошибаться, но сдается мне…

– Не тяни, говори то, что есть! – оборвал его Иван.

– Царицу извели! – коротко закончил Арнольд.

– А что Бомелий не видел?! – вызверился царь.

– Так он ее и лечит от того, чем извели, – удивился Арнольд, – Он с самого начала это понял, и лечит…иначе, она бы…давно…отошла, – с трудом закончил он мысль.

– Что ж ты Бомелий молчал? – сокрушенно повернулся к лекарю Иван.

– А трепом не поможешь государь, – ответил, как всегда, прямо царский лекарь, – Спасибо собрату, он не умолчал. За меня тяжкую ношу принял. Так что государь, отмучилась, считай княжна наша!

– Как! – вскричал царь.

– Так! Отошла! Улетела душа ее на Елисейские поля. Тут уж я бессилен, – Бомелий опустил руки.

Но искорка жизни в измученном теле царицы еще тлела.

– Позовите Малку, – вдруг тихим голосом сказала она сидящему у изголовья брату.

– Выйди-ка Салтан, – приказала ключница, входя в покои умирающей, – Это наше бабье дело, не для твоих ушей. Зачем звала?

– Подойди ближе, – тихо сказала Мария, – Зачем ты меня сгубила Ариния?

– Затем, что всяк сверчок – знай свой шесток. Больно вознеслась ты княжна. Тебе доля была Русь беречь, а ты свою власть на Руси берегла. Тебе доля была славу Руси множить, а ты свою славу на Руси множить хотела. Править решила, а не Правду чтить. Потому и вышел тебе срок, – она замолчала.

– Значит все? – покорно спросила царица.

– Все Мария Темрюковна, княжна кабардинская Кученей. Зажилась ты в мире этом. Упокойся с миром! – Малка закрыла ей глаза и душа покинула когда-то прекрасное тело черкешенки.

Царица отошла в иной мир в ночь под новый год, как будто хотела уйти вместе со старым годом, унося с собою все заботы и грехи. Осень началась с траура, с панихиды по усопшей.

В полдень следующего дня Михаил Темрюкович Черкасский, Алексей и Федор Басмановы, Афанасий Вяземский, Борис Годунов и Малюта Скуратов вынесли на плечах покрытый шелковыми тканями гроб с телом Марии и установили его на погребальный возок. Царица лежала как живая, даже на щеках ее играл румянец. Стоявшие вокруг возка опричники в черных своих кафтанах, как бы черной траурной каймой, обрамляли веселый ворох восточных тканей брошенных на гроб, как того хотела покойница. Царь махнул с крыльца, и траурный кортеж двинул в Москву. Боле некому было отводить царя от Москвы в другие веси, откуда она его гнала, туда ее и повезли.

На третий день гроб установили на Бору в Благовещенском Соборе Кремля. Царь стоял на отпевании молча. Ни слезинки не проронил, только непомерная бледность окаменевшего, угрюмого лица да мрачный тяжелый взгляд воспаленных от бессонницы глаз выдавали горе, давившее Ивана Грозного.

Ночью, оставшись один в своем тереме на Опричном Дворе, государь думал горькую думу. Он не очень-то и любил взбаламошеную, горделивую, восточную княжну. Шамаханскую царицу, как ее прозвали в народе. Детей она ему не принесла. После смерти первенца, у них так и не получилось ничего путного. Блаженные кричали на Торгу, что на царице печать бесовская. Ну, так этим только дай покричать. И все-таки саднило его оттого, что она ушла, оставив его одного в этом мире. Ушла молодая и еще полная сил. Сгорела, как свеча, в одночасье. Чего там сказал-то новый лекарь? Извели, говорит, может и прав, скорей всего прав. Не любят его многие. Схарьевцы, за то, что придушил их, не дав власти испить. Медвежьи боярские роды, за то, что вольницу забрал. Земщина, за то, что к земле пригнул, заставил носом навоз в пахоте нюхать. Церковники, за то, что не стал считаться с ними и слушать во всем. Все кругом не любят. А любит-то кто? Малка – ключница, Дева Ариев? Угрюмы волки ручные, а может и не ручные? Бомелий? Жанна – Малкина крестница да дядька ее Данила, ныне Басмановыми Алексеем да Федором прозываемые? Да и те не любят, терпят только. Опричники ближние? Те не любят, те бояться. Выходит кроме Малки и не любит никто. Пойти к ней, что ли в светелку. Уткнуться, как в мальчишестве, в юбку и поплакаться. Иван тяжело вздохнул. Пойти что ли, то ведь не в укор, и не в напряг Богам плакаться и у них утешения просить. Надоть пойти, он встал. Потянулся. Вспомнил, как ходил на богомолье в Кириллов монастырь, утешения искал. Келью себе попросил уединенную. Пригласил к себе древних старцев. В глубокой тайне поведал им о сокровенных помыслах своих, что тяготится шапкой Мономаховой, что лучше простым монахом в братской обители быть. Душу им открыл, что вот жисть така. Всегда в пианстве, в блуде в прелюбодействе, в скверне в убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе. Что избавьте, мол, отцы святые от напасти такой. А старцы что ж? Келью ему определили и решили его затворником сделать. А кто будет Русь пасти? Пастырем кто? Темрюковна? Упокой ее душу господи! Али митрополит Филипп с его схарьевцами? Прелюбодей, как говорили старцы! Так он всего одну жену имел, не в пример многим, да почти всем! А та жена в постели колода! Если б не лебедушки те с пира, что ему Жанна прислала, то он бы и в постели счастья не имел. Прелюбодей! Злодей! Пьяница! Все! Решил Иван. Как вы меня выставили, святые старцы, таким и буду впредь! Пойду к Малке, там всегда примут и простят.

Дверь в палату распахнулась. На пороге, как бы в ответ на его мысли стояла Малка.

– Спросить чего хотел горемычный? – негромко спросила она.

– За что мне такие тяготы тащить на себе? – Иван сел на ларь.

– За то, что плечи широкие, – ответила она, – Ты погорюй, погорюй, авось легшее станет.

– Лекаря говорят, что извели красавицу, – глухо отозвался царь, – Хочу знать кто?

– Так ли хочешь?

– Хочу!

– Надобно ли тебе государь все знать?

– Хочу знать кто!? – с нажимом и, повысив голос, повторил Иван.

– Хочешь – узнаешь. Как бы пожалеть, потом, не пришлось? – так же чуть повысив голос, ответила ключница.

– Жалко у пчелки в попке. А я государь всея Руси! Мономаха шапку ношу! Самодержец! Я должен все знать!!!

– Должен – это дело другое. А то хочу. Хотелка не выросла. Вот должен – это по Правде. Должен – узнаешь. Узнаешь – тогда крепись царь. Сказавши «А» надоть и далее говорить. Замахнулся – бей, нечего в раскоряку стоять. Себе не удобно и людям смех. А пока угомонись, ляг, полежи. Утро вечера мудренее, – она встала, пошла к двери. На ходу обернулась, – Должен, говоришь? Утром узнаешь! Жди государь. Самодержец, – чуть с задержкой, и чуть с издевкой добавила она.

 

Глава 2

Шатун

Еще с весны в южных уделах было не спокойно. После смерти Солимана Справедливого, известного всем как Великолепный, пережившего на шесть лет свою любимую Роксолану, но так и не изменившего ей, все пошло в раздрай. Подбиваемый своими советниками, он в последние годы направил экспедицию против братьев госпитальеров на Мальту и начал натравливать крымских ханов на выступление против Ивана Грозного, с целью вернуть Казань и Астрахань. Неправы были те сороки, что на хвосте принесли Малке весть, что виновата в этом Сибилла. Киприда, давно устав от восточной лести и сладкой патоки речей, к этому времени лет так пять нежилась в обществе Старца в далеком его новом пристанище за цепью заснеженных хребтов. Солиман так и умер, не подняв турецкие рати и крымские орды против Московского царя. Однако сын его Селим, прозванный Пьяницей от идеи этой не отказался и продолжал науськивать Девлет-Гирея на северного соседа. Однако тот, разглядывая посланный ему кинжал раздора, подарок Грозного царя, пытался жить по старой мудрости народной. «Ласковое теляти двух маток сосет», – часто приговаривал он, садясь писать письма одновременно и хранителю Великолепной Порты и Великому государю Руси.

– Астрахань не возьмем, то бесчестие будет тебе, а не мне, – писал он Селиму.

– Отдай мне Казань и Астрахань, не то турки возьмут, – строчил Ивану.

Однако получил ответ из Москвы:

– Когда-то ведется, чтоб, взявши города, опять отдавать их?

А, узнав, что султан высадил в Кафе многотысячное войско, приказал воеводе – паше Касиму присоединиться к янычарам.

Селиму этого показалось мало, и он отдал приказ Девлету, присоединиться к его экспедиционному корпусу со своими крымцами. Затем идти к Переволоке и рыть канал между Доном и Волгой, а опосля этого взять Астрахань. Крымский хан чуть со смеху не лопнул от такого приказа, но, придерживаясь своей мудрости, войско снарядил и пошел на Переволок. Девлет-Гирей, сидя в своем шатре, смотрел, как янычаре копаются в земле, без видимых успехов, и посылал своих нукеров жужжать им в уши, что зима здесь сурова, что в холодные и вьюжные дни опухнем все от голода и пора ворочаться к теплому берегу Золотого Рога. В этот момент вывернулись астраханские татарские орды, пригнавшие лодьи и струги, и Касим потащился со всей своей ратью под стены Астрахани, встав лагерем на старом городище. Как и предвещали крымцы, голод подползал медленно, но неумолимо. Янычары взбунтовались, подогретые лазутчиками и со стороны крымской и астраханской орд, и со стороны ногайцев, верных Руси, и со стороны Ивана. Да к месту вдруг оказался пленный, пробиравшийся в Астрахань с письмом Московского царя. Из письма стало ясно, что идет князь Серебряный по реке с судовой ратью, а полем князь Бельский с конной. Да и сам Владимир Старицкий направил дружины в ногайские степи, собрать еще одно войско и зажать всех пришлых под Астраханью. Касим зажег свою крепостицу, что стояла на берегу Волги и приказал двигать домой. Хитрый крымский хан, желая услужить Ивану Грозному, повел оттоманцев не старой дорогой через Переволоку на Дон и вниз по реке, а через пустынные степи, так называемой Кабардинской дорогой. Сгубив почти всех янычар, он добился, что по всей Порте поднялся вой, что мол, Селим не только Пьяница, но и бездарный правитель, коли первый свой поход закончил трупами в степи.

Девлет-Гирей успокоился и затих в своем Бахчисарае, под стенами неприступного Чуфут-Кале.

Войска Владимира Старицкого возвращались на Москву.

Вот в это утро, которое было вечера мудренее, и вошла в опочивальню царя Малка.

– Все еще хочешь, государь, узнать, кто царицу извел? – с порога спросила она.

– Хочу! – коротко ответил Иван.

– Кликните там Петра Волынца, – обернулась она к двери, пояснила, – Это земец новгородский, он там, на земле сидит и не в последних людях в Вольном Новгороде ходит. Послушай, чего он баять будет.

– Долгие лета государю, – в ноги полным поклоном поклонился пришедший.

– Входи. Чего сказать хотел? – государь уставился сумрачным взглядом в этого плюгавого земца, копающегося на своем уделе, но имеющего голос на вече в этом торговом городе, зовущем себя Великим Вольным Новгородом.

– Заговор государь. Заговор созрел на землях Руси! – заикаясь, ответил Волынец.

– Ты не квохчи! Толком говори, – урезонила его Малка.

– В твоей дворне, государь, есть повар по имени Ерофей. Так вот тот повар, когда будет дан ему сигнал, от гонца, должен влить в кушанье и питие твое яд силен.

– Что за яд такой, что бы лекари мои и знахари не ведали такого? – смуро уточнил Иван.

– Ну, это-то не трудность, – обыденно протянула ключница, и начала перечислять, загибая пальцы, – Сандарак, что не токмо людей, лошадей убивает наповал. Его разводят водой и дают выпить, и нет у него ни вкуса, ни запаха. Делается он из золотой краски, аурипигмента, так называют ее в закатных странах. Или вот, кантарелла. Его изобрели в старой итальянской династии Борджия. Яд этот невозможно различить в сладких фруктах и напитках. В оба этих яда входит мышьяк, которым мышей травят, отсюда и название его. Еще есть сулема…

– Все спасибо Лучезарная, – прервал ее царь, Вижу я, что в этом деле ты толк знаешь. Ты бы лучше сказала, как их различить-то?

– Так просто. Пусть каждый кусок, каждый глоток ближний отрок пробует. Хотя… – она задумалась, добавила, – Есть яды, что не сразу и травят, а скажем через час или два.

– Все понял. Продолжай смерд, – повернулся к доносчику Иван, – Что за сигнал и от кого?

– Сигнал от князя Владимира Старицкого…

– Ах, пес! – с силой вогнал в пол посох государь.

– Когда он с походной дружиной к Москве подойдет, вот тогда он и даст знак. Пока в городе переполох от болезни и смерти царя. Рать в город войдет, опричников скрутит, малолеток наследников в темницу, и на престол. Опричные дружины боевой рати сопротивляться не смогут. В боевых и стрельцы, и пушкари, и конные рыцари.

– То дело. Умно, – оценил Иван, – И кто ж в сговоре?

– Господин Великий Новгород со всей своей торговой гильдией и с церковниками жидовствующими во главе с самим Пименом, московские бояре и часть князей опричных. Дворовые людишки с дьяком Висковатым во главе. И польский король со шляхтой, – размеренно ответил Петр.

– Помнишь ли ты, что доносчику первый кнут? – тихо спросил царь.

– Я Слово и Дело кричал, – ответил уверенно доносчик.

– Докажешь чем? – на лице Ивана Васильевича катались желваки. Кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев.

– Бумаги есть. А кроме того грамота за иконой в Соборе Святой Софии в Новогороде лежит, – был короткий ответ.

– Потом принесешь! – остановил жестом, когда Петр полез в торбу. – Потом! Что ж хотели они? Как они шкуру русского медведя делить думали?

– Князь Владимир трон Мономахов, шапку и бармы получит, – ответствовал Волынец, – Польша – Псков и Северские земли с Ливонией. Новгород и новгородская знать – вольности магнатов. При этом Астрахань, с трудом отбитая этой осенью, безусловно, Порте отойдет, что под удар и Казань поставит, а вместе с тем – и Строгановских опричников в Сибири.

– Нет, ребята, вы штоб шкуру медведя делить, его из берлоги поднимите, да затравите, да на рогатину возьмите! Нет, ребята, зимой медведя поднять, да подранить нельзя! Он шатуном делается не добитый-то! Это ж страсть, как опасно!

– Малка увидела, что Иван начал ерничать и куражиться, быстро махнула доносчику, – Ступай Петр. Спасибо за службу, – повернулась к Ивану, – Князь Старицкий будет на Москве дней через пять!

– Готовь встречу гостю дорогому, – зловеще тихо сказал царь, разом успокоившись.

– Кстати, государь, ты посохом своим не очень-то мотай. Ты забыл, чай, откуда он у тебя? Так я ведь напомню. Помнишь, как мы в Ростов к братии в Боголюбскую обитель забегали, когда на Казань пойти собирались?

– Как не помнить, – ответил Иван, совсем приходя в себя.

– Вот тогда игумен и подарил тебе сей посох. А что рек при этом? Да то, что поднял ты руку на саму Орду, на ордынский кош походный на казан общий. Поднял руку, а руку пустую на воинские роды поднимать не гоже. Тогда он тебе в эту десницу, занесенную, и вложил посох самого Велеса. Посох этот Святобор в свое время Ивану Купале дал, как оружие супротив сил злых. От чародеев, да Марановых прихвостней отбиваться. Они ведь ни меча, ни кистеня не бояться. Только одно их отпугнуть может посох волховской Святоборов. В свое время каждый волхв, каждый Совершенный, с таким посохом по миру шествовал. И был тот посох оберегом ему от сил черных на пути его. Нет давно Совершенных тех, ушли в обитель дальнюю. Нет давно Святобора и капищ его. А вот посох братия, сохранила и тебе его, как защиту от мыслей дурных и злобных преподнесла. А ты им, как колотушкой машешь! – резко закончила она, встала, – Пошла я пир и встречу братцу твоему Владимиру готовить. А ты пошли за теткой своей Ефросиньей, она умней и хитрей сынка своего. И посохом не маши в нем сила Велесова!

Гонцы полетели в Свято-Горицкий монастырь, где под охраной сестер жила Ефросинья Старицкая. Во главе опричников поскакал сам Вяземский. Малюта с малым числом ближней дружины, тихо вязали людей Висковатого и московских бояр.

Вечером к Малке в ее теремок на берегу Лебяжьего озера, где топилась, как всегда, баня у невысокого мостка, постучали Басмановы.

– Входите, входите, – раздался из-за двери хозяйкин голос, – Я вот в баньку собралась. Ты дядька Данила тут поскучай маленько, помоги сестрам на стол собрать, а вот Жанну и девонек ее с собой заберу, да веничком отхлестаю. Не век же им грязными ходить, а с опричными хлопцами им тоже в парилку не гоже соваться. Глядишь, чего не так выйдет! – она расхохоталась во весь голос.

– Ты балаболка, язык бы прикусила. И так по Москве слухи ходят, что Федька Басманов и ближние оруженосцы его с сестрами монашками и игуменьей Алексеевской обители кажную неделю в баньке балуются, – сурово ответил Данила.

– На каждый роток не накинешь платок! – отбила Малка, – Сиди сыч старый и моих сестер не щипай! А мы пойдем с Федькой твоим и молодыми опричниками в баньку миловаться. Пошли Жанна, – она обняла подругу, кивнула двум ее провожатым на корзину с хабаром и направилась к бане на берегу.

– Бисовы девки, – в усы пробурчал Данила, но весело начал помогать накрывать стол.

Малка, Жанна и две ее жрицы вернулись распаренные, пахнущие березовым веником и еще какими-то только им известными травками и снадобьями. Они вошли в монашеских рясах накинутых поверх нижних рубах. Весело хохоча, уселись в углу на лавку. Малка опрокинула в себя огромный ковш квасу, повернулась к воеводе.

– Не серчай на нас дядька!

– Как же на вас не серчать. Вы ж из парной и прямо в озеро! Кругом же народ не слепой. Скажут, зашли три опричника да игуменья. В озеро прыгают четыре девки распаренных, а вышли из бани четыре сестры смиренницы. Ведьмы – это знамо дело! Так ведь народ скажет!

– Не бурчи дядька. Я над обителью тумана напустила, как молоко парное разлила. Кто б хотел и, тот не углядит ничего. Так что пей, гуляй. Говори, чего на сердце?

– Отпусти ты нас девонька! – в лоб сразу сказал старый воин, – Мы дело свое сделали, государя на трон посадили и поддержали. Невмоготу нам, – он посмотрел на Жанну, – Я правильно говорю.

– Так вы чего меня одну оставить решили? – изумилась Малка.

– Отпусти Данилу, его с души воротит смотреть на то, что вокруг твориться, – поддержала дядьку Жанна, – И меня отпусти в Порту. Я Сибилле обещала на стражу Врат после нее стать. Не думала, что она так быстро устанет и сбежит оттуда. Но не дал слова крепись, а дал, держись. Так ли?

– Ты меня совсем отпусти, – сказал Данила, – Пусть меня на костер возведут. В Вальхаллу уйду со священным огнем и дымом.

– Да ты что дядька?! – опешила Малка.

– Устал! – коротко подытожил Данила, – Отдохну,…может когда.

– Жанна, а ты?

– Я поборюсь еще Малка. Я рядом буду. Но я Сибилле обещала, – виновато потупила глаза подружка, – Ты не обижайся крестная, я ведь обещала.

– Ладно, – вдруг согласилась волховиня, – Отпущу обоих. Тебя Данила через костер, а тебя Жанна только через Храм Артемиды. Негоже тебе такой куцей, – она погладила мокрые стриженные в кружок волосы Жанны, – Не гоже тебе такой куцей в султанский Сераль идти. Пусть Мать Артемида тебя в нормальный вид приведет. Ее волю правим! А сестер своих куда?

– Сестры. Жрицы мои всегда со мной. Как Угрюмы твои.

Они еще посидели после баньки и к ночи разошлись, все обсудив и решив.

Вскорости посланцы царя привезли ничего не понимавшего князя Владимира. Встретили с его дружинной за три дня ходу до Москвы и, объявив, что государь зовет по важному делу, с малым отрядом привезли на Опричный Двор. Запыленного Владимира, не дав умыться и сменить платье, сразу повели в царевы палаты.

Навстречу ему шел Иван Грозный. Владимир преклонил колено. Иван подошел, поднял его и поцеловал. Владимир в ответ ответил троекратным поцелуем.

– Ого, братец! Ты самого Иуду превзошел. Слыхал о таком? – удивленно воскликнул царь.

– Слыхал, – еще боле удивился Владимир, – Ты к чему это?

– Так тот, предавая, один раз целовал, а ты три! Как там Иуде ответил Иисус, помнишь? Али напомнить?

– Делай свое! – как-то обреченно ответил Владимир.

– А я так не скажу! – повысил голос Грозный, – Кто в тебя камнем – ты в того хлебом. На вас на всех хлеба не хватит. Да вы и не питаетесь хлебом-то! Падалью вы питаетесь! Гиены!! Не будет тебе ни хлеба в ответ, ни прощения!

Псари!!! – в палату вошли Угрюмы. Владимир посерел лицом, но, взяв себя в руки, сказал:

– Дозволь слово молвить?

– Молви, – Иван сел на трон, показав, кто здесь царь.

– Имя наше князей Старицких не позорь. Все ж Рюриковичи мы!

– Иуда, предав, повесился! – не слыша его, сказал Иван. Потом, как бы стряхнув наваждение, ответил, – Похоронены будете в усыпальнице княжеской.

– И деток малых не трогал бы? – с вопросом в голосе сказал князь.

– Сын твой Василий на твоем уделе и сидеть будет. Впрочем, нет! – увидел, как вскинулся Владимир, опередил, – В твоем уделе его твои бояре опять на измену подобьют. Потому получит от меня Дмитров и Звенигород, взамен Старицы и Вереи…и пусть живет. А дочь твою Марию, как подрастет, за герцога Магнуса замуж выдам, в Ливонию.

– Благодарствую брат, – Владимир склонил голову.

– Иди. Боле не держу, – Иван встал и вышел.

Владимира Старицкого отпели и погребли в Михайловском Соборе на Бору в Кремле. Слухи, побежавшие по Москве, что князя отравили, были задавлены в зародыше. Только шушукались тихо в темных углах те, кто ждал заговора, да так и не дождался.

Вяземский со своими псарями в Горецком монастыре палку перегнул. Как поминала царю Малка «Заставь дурака богу молится – он лоб расшибет». Княгиню Ефросинью берегли горицкие сестры и это на их голову свалились псари. Без предупреждения, без царевой грамоты или тамги. Без заветного слова от Девы Ариев. Нахрапом. Сестры взялись за мечи. Двенадцать опричников и четыре сестры, что берегли пленницу, остались лежать во дворе обители до той поры, когда Вяземский смог усадить ее в возок. Ну ладно и на старуху бывает проруха. Но вот то, что псари покидали тела изрубленных сестер в Шексну, а не предали земле или не уложили на погребальный костер, этого Малка забыть не смогла.

Ефросинья по приезду переговорила с Иваном. Ни чего не сказала, поджав тонкие губы. Ушла на подворье Старицких и выпила всегда возимую с собой склянку.

Схоронили ее тихо в усыпальнице Вознесенского монастыря рядом с плитой самой Евдокии Донской. Все было сделано под покровом тайны, и об этом так и не узнал никто. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то видел, но подлинно так никто ничего и не узнал.

По Москве шарахались серые тени и раскрашенные скоморохи, которые или тихо шептали или кричали на широких площадях, что князья Старицкие уморили царицу Марию Темрюковну. Извели Шамаханскую царицу. Только вот золотой петушок на шпиле запел да в их сторону обернулся. А они, злыдни эти, заговор супротив государя плели. А ниточки от того заговора потянулись в стороны разные, аж к шляхте польской и ханам крымским, но боле всего к Жидовским слободам Новгорода. Самого Владимира князя Рюриковича Бог прибрал, а мать его Ефросинью то ли в Шексне утопили, в мешок зашив, то ли дымом удушили в судной избе, то ли ядом отравили. Толком никто ничего не знал, но сказы сказывали, душа леденела. Однако государь-надежа дитяток неразумных не тронул, а взял под руку свою и опеку. Говорили еще, что многие в том заговоре замешаны и среди опричников тоже. А уж то, что дворовые людишки хотели царя извести то совсем всем известно. Вот даже царского повара на правеж взяли, и он с дыбы Слово и Дело кричал. И жди, теперь полетят головы. Много чего ползло по Москве, и плясало под бубен на Торгу и в Занеглименье.

Спустя короткий срок Иван Грозный собрал всех ближних советников даже не в Опричном Дворе, а в Кремлевском теремном дворце.

Когда все вошли и расселись, государь, перекинув посох с руки на руку, кинул в палату тяжелые, как колокольный звон, слова:

– Измена доказана. Доверенный гонец нашел грамоту за образами в Святой Софии. Готовьтесь, скоро выступаем на Новгород. Будем зверя травить в его логове. И что бы не ушел. Нам шатун не нужен! Опасен шатун-то!! Да и в Москве у Храма Покрова восемь глав, – загадочно закончил он и прислушался к шепоту над ухом. Шепота не было, и он замолчал, но в последний момент неуловимо прошелестело, – Филипп…

В Отрочь монастырь помчался сам Малюта Скуратов, загоняя коня до пены. Но опережая его со стороны Великого Новгорода к Твери мчались другие гонцы. Ворвались в монастырь, отпихнув у калитки пытавшегося встать поперек дороги ветерана. Он даже не успел перехватить кистень, как его достало жало кинжала. В уединенной тесной келье еще дышал святой старец Филипп, молясь своему Богу. Угадывая свою участь, он повернулся к входящим и с кротостию промолвил:

– Я давно ожидаю смерти, да исполнится воля Божья!

– Старец умер от несносного жара в его келье, – объявил со смехом, выходя от Филиппа, первый новгородец, но тут же осекся, в ворота влетели опричники во главе с Малютой.

Новгородцев искромсали в куски и бросили собакам, запретив хоронить, под страхом собственной смерти.

После того, как Малюта донес царю о том, что произошло в Твери, Иван Грозный почесал лоб и ушел в себя. Смерть митрополита стала последней каплей, переполнившей чашу царского гнева. Иван направил рати к Новгороду.

 

Глава 3

Новгород

Опричная дружина двинулась к Александровой Слободе. Легко ступая по рыхлому снегу, к санкам Ивана Грозного подъехал, черный иноходец, в седле которого покачивалась, закутанная в дорогие меха, фигура.

– Чего-то мороз больно трескуч? Не мерзнешь государь? – с облаком морозного пара, вылетел из глубины мехов вопрос.

– Меня злость греет, – ответил царь, – А ты чего Лучезарная смерзла вся?

– Так солнца нет, вот и мерзну, а выглянет, стану таять, – шуткой ответила она, – А чегой-то ты Храм Покрова помянул на Соборе в Кремле?

– Так сдается мне, что когда Мастера Постник с Бармой Собор тот ставили, советчица у них была не простого роду племени. Она им слова заветные говорила чтобы…

– Ставили Храм, как положено, – перебила Малка, – Что б на алатырь-камне – капище. Вкруг – требище, а вокруг всего – гульбище, – нараспев, как бы вспоминая, продолжила.

– По старому канону, – подхватил игру Иван.

– По старому, и Храм не один ставили, а восемь. Восьмериком – вкруг главного, – Малка скинула меховой капюшон, склонила голову на бок и в глазах ее озорно промелькнула хитринка, – Главный Богородице! Покрову ее! Это значит алтарь? А восьмерик из других восьми храмов – это значит требище…

– Сколь казны возьмем – столь и требище, – так по-моему та волшебница Мастерам пояснила? Спросил Иван и сам себе ответил, – Так! Считай Лучезарная. Московская, Казанская, Владимирская, Киевская, Астраханская, Сибирская и Ливонская почитай наши…

– Что ж осталась одна Новгородская, – закончила за него Малка, – А вокруг него на двенадцать сторон гульбище, как крест на двенадцать углов, по числу земель, что под великим царем лежат…или лежать будут.

– Что за земли? Перечти! – серьезно спросил Иван.

– Так ведь не было никакой ведуньи, и с Мастерами не баял никто, То сказы все народные, – засмеялась звонко ключница, – Ты не верь им государь!

– Не зли меня Малка. Перечти! – он впервые за те годы, что прошли после его посещения Нави, назвал ее Малкой.

– Ну, слушай, – она метнула на него взгляд, от которого, если бы он его перехватил, он поседел бы сразу, – Слушай Великий государь, коли спросил. Ты спросил, что сказала та ведьма Мастерам про гульбище вкруг Храма Артемиды на двенадцать концов? Знай же, государь, что у всякого дела, всякой вещицы есть две стороны. Одна – как лицо ее, она потому и лицевой называется, а вторая – оборотная, от оборотня она, от Святоборовых волхвов дана ей сила скрывать то, что чужому глазу не дано быть видимо. Вот и в Храме том, на двенадцать концов его будут лежать земли под рукой твоей. Ты просил перечесть. Внемли. То земли Казанские, Псковские, Тверские, Пермские, Болгарские, Черниговские, Низовые Новогородские, Вятские, Югорские, Смоленские, Астраханские и Великого Новгорода земли.

– Это ты мне лицо открыла, – торопливо спросил Иван, не дождался ответа. Продолжил, – А оборотень? Какой оборотень Святобор на другую сторону положил?

– Ты точно узнать хочешь? – строго смотрела Малка, – Тебе мало, что я тебе пелену времени сдернула. Те земли показала, что ты еще не только под свою руку не подвел, но еще и не знаешь, кто там князем сидит?

– Хочу оборотную сторону того гульбища узнать? – уже просительно повернулся к ней Иван.

– Гляди государь. На оборотной стороне будут те земли, которые пред тобой шапку ломать не будут, и покорить которые, тебе доля не дана…, – Иван опешил, – Но в землях тех сидят братья твои. Посвященные, которые будут служить тебе не за страх, а за совесть, потому как у вас доля общая…

– Какая доля? – не стесняясь, перебил ведунью государь.

– Доля Чашу волшебную укрыть в Лесной стране на Волшебном горе. Так говорить тебе, кто с тобой один крест несет?

– Говори!

– Полоцк и Ярославль, Удорские земли и Кондинские, города Рига и Кесь, Лифляндия и Сибирь, Обдорская земля, а с ними опора и надежа твоя: Белоозеро, Ростов Великий и Рязань.

– Много ты чего мне открыла сегодня Лучезарная. Спасибо тебе. Значит, говоришь Великий Новгород в тех землях, что под рукой моей, и казна Новгородская в моей Собакиной башне лежит? – он смотрел на нее из-под густого меха папахи.

– Так то ж не я говорю. То ж ты меня просил скоморошью байку рассказать про ту ведьму, что к Барме с Постником приходила, когда они Храм Покрова на Рву ставили. Вот я тебя и утешила, рассказку тебе рассказывала. Хороший собеседник – короткая дорога. Гляди, уже к Слободе выкатились, Поеду не буду тебе докучать, у тебя дел государевых невпроворот, а ты сказки слушаешь, – она накинула на голову меховой капюшон и, стегнув коня, скрылась в снежной круговерти, поднятой неизвестно откуда налетевшей вьюгой.

В Слободе Грозного уже ждали отряд Малюты Скуратова, состоящий из пяти сотен стрельцов и пяти сотен опричных дружинников, и сотен тридцать татар из ногайцев и казанской орды. Государь вошел в Слободу со своей ближней дружиной во главе с Басмановыми и Вяземским. Приказал всем на постой. Вышел из санок, опираясь на руку Бориса Годунова, ближнего постельничего. Мимо, подметая снег полами и рукавами дорогой собольей шубы, юркнула ключница, шепнула на ходу:

– Смотри Иван, зреет измена среди самых близких людей.

– Стой! – Иван хотел ухватить ее за длинный рукав, но она как снежный вихрь растаяла в холодном мареве, – Ведьма! – про себя ругнулся царь, но задумался.

Малка проскользнула на монастырский двор женской обители, где с давних пор стояла ее бревенчатая избенка. Подождала, прислушалась и, различив мягкие волчьи шаги, успокоилась. В дверь проскользнул старший Угрюм. Встал, переминаясь с ноги на ногу, комкая в руках свой волчий малахай.

– Так братец, серым волком рыскнешь в Новгород. Я тебе грамотки дам. Сунешь там, в места приметные. Затем завалите опричника князя Вяземского, сунете ему в торбу тоже грамоту. Я этому выскочке не прощу, что они сестер моих в мешок и в Шексну спустили. Ну ладно, порубили в бою. С кем не бывает. Всяк за свою Правду стоит. У кажного она своя. Так похорони с честью. Не можешь на костер возвести, отдай земле. Спаси душу. А он в реку их. Помянет еще не раз тот день. Бегите братцы. Одна нога здесь – другая там. Ночь ныне темная, да и пуржит уже давно. Все дороги замело и следы заметет. В добрый путь! – она нахлобучила на голову Угрюму его малахай и, шутя, стукнула в лоб.

Из Слободы в лес шмыгнули четыре волчьих силуэта. Серая тень, прикрыв глаза от снежного заряда ударившего ей в лицо, проводила их долгим взглядом.

Взрывая снежные завалы, по грудь в сугробах дружинники Малюты Скуратова шли к Новгороду на рысях. В хвост им, чуть подворачивая к большой реке называемой ими Итиль, а кромешниками Волгой, рассыпались по снежной целине татарские сотни и казачьи разъезды.

А навстречу им, как щит против опричной черной волны, шли Черная Смерть и Великий Мор. Только они одни могли теперь остановить порыв, посланных рукой Ивана Грозного, исполнителей его воли.

Марановы детки уже погуляли в волю до того на бескрайних просторах Ливонии и Закатных земель. Опустошили Венецию, Полабские уделы и сунулись, было, на Русь, но были остановлены на засеках и заставах у Можайска и Старой Руссы. Теперь они шагали навстречу кромешникам, выкашивая городки и посады, накатывая страшный вал смертей навстречу лавине дружинников. Они схлестнулись у Клина. Увидев улицы города заполненные трупами, опричники подожгли его с четырех сторон и, стараясь держаться по ветру, чтобы ядовитая гарь не пала на них, обошли его на рысях дальше к Твери. Ордынские же казаки и татары по большой дуге погнали к Торжку ставить заставу в самых верховьях Волги, отрезая путь вниз по течению моровому поветрию.

К Твери и к Торжку рати подошли одновременно. Черные флаги на башнях монастырей упредили их, спасибо братьям монастырским, о том, что и здесь они припозднились и Марановы детки их уже опередили и правят бал на улицах и в слободах. Иван окружил Тверь, а татары новоторжский кремль. Простояв пять дней, государь дождался карантинщиков и послал их в умирающий город. Там, где монахи по старой традиции затворились сами, карантинщики поставили дозор. Мирские же слободы прошли очистительным огнем по три раза. В Торжке же в живых остались только пленники из ливонцев и ордынцев, запертые в казематах и башнях. Оставленные без караула, они сами выбили двери. Именно они и подняли чумные флаги над кремлем, но и их коснулся плащ Великого Мора. Татары встали кольцом и с изумлением смотрели, как узники, сами сложили посреди площади костер и взошли на него, понимая, что само дыхание их есть дыхание смерти.

Встреча двух сил на этом рубеже закончилась в ничью. Граница определилась. Теперь победа маячила тому, кто первым успеет в Великий Новгород. Иван указал на ленту замершей реки.

– Пушки и стрельцов на сани и гойда! Коней не жалеть! Под вечевым колоколом вы должны быть первыми!!!

– Государь, – раздался тихий голос, – Вот люди говорят, что знают места, где изменные грамоты лежат.

– Знаю в Святой Софии за образами. Уже привезли, – отмахнулся Иван.

– Не все знаешь. Там еще переметные грамотки есть от ближних людей опричных, – продолжил тихий голос, – От Вяземского, например.

– Найдешь, своими руками пса удушу! – резко повернулся к Малке царь, – Коня! – крикнул он, – Верхами поеду! И сына Ивана ко мне!

Передовые подлетели к Новгороду и, сразу развернувшись лавой, охватили его в кольцо. Встали. Перекрыли все пути и дороги рогатками и засеками. Отрядили знающих, посмотреть, не добрался ли Мор ранее их. Спустя три дня подкатил Иван Грозный с основной ратью. Лазутчики донесли, что пока повальной смерти в городе нет, и народ ждет государя.

– Завтра идем в город, и смотри Малюта, коли, что не так, я с тебя живого шкуру сдеру, – он тяжело посмотрел на опричника, – Не хватало мне еще хворь в войска пустить.

– Дозволь государь моим первым? – лихо гарцуя и не опуская глаз, спросил Малюта.

– Дерзай! Что бы все как положено, с крестами и со звоном колокольным, – милостиво согласился Иван.

– Будет звон, – Малюта стегнул коня ногайкой и умчался к своей дружине.

Новгородские посадники открыли ворота сами. Ни уговоры торговых гостей, ни призывы Пимена и его духовной братии не возымели действия. Малюта влетел в город под свист и улюлюканье посадских. Опричники сразу рассыпались по концам города. Первым делом ворвались в Жидовскую слободу и на Торг. Другие, под то же улюлюканье, крутили тех, чьи подписи стояли под изменными грамотами и схарьевцев, что в ереси жидовствующих замечены были. Крушили ворота монастырей и обителей, чьи настоятели к врагу переметнуться были горазды. Да скорее и не крушили, потому, как братия открывала ворота сама, выходя на крестный ход к которому призывал вечевой новгородский колокол, а с ним и перезвон всех колоколов Вольного Города.

Иван Васильевич въезжал в город в окружении своей ближней дружины, зная со слов Бомелия, что хвори пока в городе нет. Навстречу ему шла вся новгородская знать с Пименом во главе, под крестами и хоругвями. Как святого встречали.

На площади у Святой Софии Пимен протянул государю крест. Царь отстранил протянутое владыкой распятье.

– Ты злочестивый, держишь в руке не крест, а оружье, и этим оружием хочешь уязвить наше сердце со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот Великий Новгород, предать иноплеменникам и иноверцам. С этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник нашей Царской багрянице и венцу досадитель, – он отвел крест посохом, при взгляде на который у Пимена выступил на лбу холодный пот.

– Велесов жезл, – чуть слышно пробормотал он.

Заговорщиков тащили на правеж. Лекаря били тревогу. На окраинах града и в близ лежащих деревеньках показались вестники Черной Смерти и Великого Мора. Опередил государь Марановых деток, но не надолго. Царь велел запереться в пределах Окольного города, свезя всю казну в Кремль, а сам отъехал на Городище, где и стал править суд. Забрав с собой около пятнадцати сотен торговых и посадских людей, оставив казну под охраной кромешников, он направился в сторону Пскова, строго наказав установить два санитарных кордона. Один по валам Окольничего города, второй по стенам Кремля старого. Огнем и мечом мор к казне не допустить. Как только последний царев слуга вышел за ворота Новгорода, на его площади вошла Черная Смерть, как будто дожидаясь своего часа. Как будто у нее договоренность с кем была. Серая ее коса мелькнула под въездными стрельницами города и вскоре солнечный зайчик отразившись от ее острого лезвия, упал на вечевой колокол, тихо молчащий на колокольне Кремля.

Черная Смерть посмотрела в сторону растянувшегося по дороге на Псков поезда Московского царя, нашла, выбившиеся из-под шлема и пламенеющие в свете восходящего солнца косы одного из всадников и улыбнулась одной ей понятной улыбкой. В то же время Малка, как будто ощутив на спине чей-то немигающий ледяной взгляд, резко обернулась и в глаза ей ударил солнечный зайчик, отскочивший от холодной стали смертельной косы. Она подняла руку, и толи заправила косы поглубже под шлем, то ли помахала кому-то невидимому рукой.

– Твоя подружка? – сипло спросил Великий Мор у сестры.

– Считай сестренка тоже нам, – ответила Смерть.

– Как так? – удивился тот.

– Много будешь знать – скоро состаришься, – засмеялась собеседница, и в этом смехе был слышен погребальный звон Вольному Городу.

Стальная коса сестры и кистень брата гуляли по улицам Новгорода до самого лета, унося в Ирий сначала по пять – шесть сотен человек в день. Затем по менее, но не потому, что устали, а потому что забирать некого стало. Остались только те, кто сначала им на первой засеке на валах сопротивлялся, а потом затворились в Кремле и уже последние отошли в башню Кокуй, Софийский Собор и Грановитую палату. Их они и оставили. Не тронули брат с сестрой и братьев странноприимцев, за геройство их, когда они никакой лихоманки не боясь, свозили тела к церкви Рождества Богородицы на погост. Там сваливали их в скудельницу, засыпали известью негашеной и золой. К концу лета, когда смерти пошли на убыли и те, кто выжил, начали оправляться от болезни, братья на новом погосте справили службу по умершим.

Государь, все же опередив, идущий по пятам вал смертей прибыл в Псков, к крайним западным дозорным, не попавшим под колесо ужасных моровых поветрий. Псковичи встречали царя вместе с воеводой своим Токмаковым хлебом-солью. Стоя на коленях, ждали они Грозного царя, про которого молва несла и радостные и страшные вести. Первым въехал в город Малюта Скуратов, поднял воеводу с колен, принял хлеб-соль, царю не подал, отдал Угрюмам. Увидел блаженного Николу Салоса, известного предсказаниями своими, поманил.

– Сказать чего хочешь, божий человек? – спросил Малюта.

– Хочу! Хочу царя просить, дать нам самим со своими изменниками разобраться, – ответил Никола Псковский.

– Проси! – подтолкнул его к стремени царя Малюта.

Перебросившись парой слов с блаженным, Иван направил дружину прямиком к Печерскому монастырю, не останавливаясь в Пскове, приказав только собрать дань с просрочкой. Путь показывал игумен Корнелий и ученик его Вассиан. Оба ехали верхами, несмотря на преклонный возраст игумена. В дороге бойко говорили с царем. Говорил в основном Корнелий, а Вассиан поддерживал старца в седле.

Там же в Печерской обители, вечером в келью, где остановился государь, вошла Малка, прикрыла дверь.

– Вот ты просил доказу про опричных людей твоих, – она протянула грамоту с печатью князя Вяземского.

– Чего в ней? – устало спросил Иван.

– Да так. Извещает, что мы идем, чтоб казну схоронили, до помощи от польской шляхты.

– Ясно, – коротко ответил царь, – Что делать мне с ним?

– Карать! – так же коротко ответила Малка, – Еще просьба от Данилы. От Алексея Басманова и от Жанны.

– Что за просьба?

– Уходят они. Дядька в Вальхаллу. Потому просит по старому обряду, на костер его возвести. А Жанна в другие земли, там ей Доля, – спокойно и грустно пояснила Малка.

– Что ж я Алексея жечь должен!!! А Федьку может четвертовать!!! – вскинулся Иван.

– Алексея возведешь на костер. Можешь его даже в измене обвинить. А Федька, то есть Жанна сама уйдет тихо, и не заметит никто. Можешь покричать вволю. Побраниться, коли хочешь. Только сейчас не шуми, – примирительно сказала она, – Я то остаюсь, – положила руку на его плечо, успокоительно погладила, – Такова доля наша, – она сделала упор на слове наша, давая понять, что оно относиться и к самому Ивану Грозному.

В лето того же года, когда в Великом Новгороде хоронили всех, кого мор прибрал, в Москве на Поганой луже, за Покровским Храмом у самой Москвы-реки плотники срубили триста плах. На Торгу такого отродясь не видели, если и казнил государь кого, то на Болоте за рекой, но не против же места Святого, не против же самого места Лобного. Но когда всадили в те плахи триста топоров, народ, зряще такую беду, страхом стал одержим.

В третий час следующего дня, царь выехал на площадь в черном платье Великого Мастера на черном коне в окружении сотников и стрельцов. Кромешники стояли в стороне. Среди них выделялся чубом своим Малюта Скуратов и рядом с ним Богдан Бельский и Борис Годунов. Охочий до зрелища народ удивился, что среди опричников не было сей раз Басмановых ни Алексея, ни Федьки, а также царева любимца князя Вяземского.

Рядом с царем скакали в таких же черных мантиях сыновья Иван Иванович и Федор Иванович.

В народе давно знали, что суд по делу о новгородской измене завершен и ныне виновным приговор будет. Пимен владыка новгородский был сослан в дальний монастырь, а остальных вместе с правой рукой его схарьевцом Леонидом привезли сюда из Александровской Слободы, где они все на дыбе выложили.

Царь подъехал к Лобному месту, где стоял новый дьяк Андрей Щелкалов.

– Чти! – приказал он.

– Приговор государя царя и Великого князя Ивана Васильевича всея Руси и царевича Ивана, о тех изменниках, ково казнить смертью, – громко начал дьяк.

– Вины им вычесть и казнить, – снизу тихо сказал Грозный и повернул коня к плахам.

У плах, на пологом спуске в начале улочки Великой, уже стояли на коленях все триста приговоренных к смерти. Среди них Иван разглядел епископа новгородского Леонида, казначея Фуникова, дьяка Висковатого, князя Вяземского. Отдельно, посреди огромного костра, стоял привязанный к столбу Алексей Басманов. Иван посмотрел на него и отвернулся. Присмотрелся. Большую часть заговорщиков составляли купцы. Сурожане и гости с Китай-города из Москвы. Жиды, варяги и немцы из торговых слобод Новгорода.

– Здесь, здесь их казнить надобно, у Торга, – про себя подумал царь, – Что бы всему этому торговому и городскому люду, все посадской голытьбе не повадно было голову поднимать, – остановил взгляд на дюжем купчине огромного росту.

– Кто таков? – спросил Угрюма.

– Харитон Белоулин, – ответил услужливо сотник с другой стороны.

– Ордынский гость? Что ж он среди них делает? Что ж им вообще, люду этому торговому неймется. Андрей Боголюбский их душил, Всеволод Большое гнездо душил, дед и отец мой душили, а они опять шипят как змеи. Вот уж точно одну голову срубишь, у них три вырастают. И этот из Орды туда же. Ему-то что? – опять спросил он.

– Он с Ордой посредником был. Через него хотели орды бунтовать, – ответил тот же сотник.

– Ему первому голову и долой. Покажем Орде, кто в доме хозяин. Главных на плаху, остальным милость моя.

– Царь жалует милость, – по сигналу опять громко закричал Щелкалов, объявляя помилование почти двум сотням осужденных.

Остальных псари потащили к плахам. Первой слетела голова Харитона Белоулина, обрызгав кровью ближних к ней псарей. Кто-то бросил факел в костер под Данилой, и пламя скрыло его. Куда пропал сын его Федор Басманов, ходило много слухов, но доподлинно не знал никто. А Жанна в это время, в сопровождении своих верных сестер, загоняя коней, подлетала к Вратам, к Гусь-камню в Коломенском. Обернулась на дым у Кремля, махнула рукой прощаясь, и ринулась в Портал.

На маленькой башне Кремлевских стен, называемой Царской, в тени черепичной крыши, стояла и смотрела Малка. Она сжала кулаки до боли в суставах и сама себя успокаивала.

– Он сам хотел. Он устал дядька старый. Ему лучше там будет, – отвела взгляд от костра и увидела, как топор опустился на шею Вяземского, – Так тебе пес. Не трогай моих сестер. Я вас всех на плаху. Больно к крови пристрастились., -глянула еще раз на Поганую лужу, тяжело вздохнула, – Опять одна что ли? Что ж за доля такая! Поддержи Мать Артемида!

 

Глава 4

Набег

Полагая, что после подобного подвига на Переволоке и снятия осады с Астрахани Москва станет сговорчивее, Девлет-Гирей вновь начал просить себе Казань, Астрахань и даров. Больно хотелось хану денег, шуб, кречетов.

Иван, получив от него письмо, хитро пожевал губами, сказал:

– Пишите, – еще раз хитро прищурился, начал диктовать, – Мы бы тебе, брату своему, за поминки не постояли, но в Москве был пожар большой, и книги, в которых те поминки значились, потерялись; а который ты нам счет прислал поминкам, то здесь старые люди говорят, что столько никогда не посылалось, и ты бы, брат наш, этот счет пересмотрел и дал нам знать, как тебе с нами впредь в дружбе и братстве быть.

Братство это, Иван знал, было призрачным. Не сегодня-завтра крымский хан поймет, что последняя казна новгородская в руках Московского царя и следующий он. Это пока ему кинжал раздора глаза отводил, стравливал его с турецким султаном. Но царь знал, что всему есть предел, что найдется и в Бахчисарае чародей, который его козни раскусит. Вот тогда Девлет вызверится совсем, потому надо держать ухо востро. Как там говаривала Малка, он вспомнил. «Кто предупрежден – тот вооружен». Правильно говорила, в ней мудрость волховская живет. Надо готовиться к встрече. Он послал умельцев обустроить последний рубеж на пути к Москве – левый берег Оки. Там люди из опричных приказов срубили заслон из двух частоколов высотой по грудь стрельцу. Землей засыпали, вырытой изо рва перед ними. Отсюда стрелки могли плывущих через реку татар без труда, как уток отстрелять.

Другая часть умельцев пошла Большую Засечную черту в порядок приводить. Шла та черта по лесным буреломам южнее реки Оки от города Переславля-Рязанского через Венев, Тулу, Крапивну, Одоев и Лихвин до верховьев реки Жиздры, что в Брянских лесах. Шла по речкам, болотам, буеракам и чащобам. Там, где был хоть какой проход, пролаз, те умельцы валили завалы лесные, валы сыпали, рвы рыли и частоколы вбивали. Да еще ставили крепостицы малые.

Вообще Иван Васильевич двигал земли свои опричные на юг в Дикое поле. Оттесняя не мирных соседей станицами казачьими, юртами татарскими и городками опричными. Вспомнил, как сказал ему Девлет-Гирей, что, мол, Москва несется Крыму в соседи, хмыкнул, нет уж, такой сосед нам не гож.

От того соседа отгородились в самом Диком поле сторожами да станичниками. По всей степи, где трава высока так, что и всадника не видать у каждого дуба, у каждого дерева одинокого стоял дозор. Каждые три дня менялись на нем конные гонцы. Как увидит сидящий на верхушке пыль в степи, так сигнал соседу подает. Пластуны же по ширине дороги протоптанной легко могли определить, кто и куда, и каким числом пошел. Коли и вправду враг какой, то жгли уже корзины с берестой, не до утайки в этом случае.

Обо всем подумал государь, однако сегодня он позвал к себе известных воевод, что со степняками не раз в стычки выходили. Иван вышел в палату. По лавкам вдоль стен сидели бояре Михаил Воротынский и Михаил Тюфякин, дьяк Ржевский, а рядом с ними опытные станичники, вожи-проводники, что по степям дружины водили и сторожа, не один год в Диком поле кочующие.

– Здравствуйте бояре и люди служилые, – Иван сел на трон, жестом приказал всем садиться, – Позвал по делу. Всем известно, что ждем к себе гостей из Крыма. А незваный гость – хуже татарина. Потому дьяк вам зачтет государев указ.

– По государеву, цареву и великого князя Ивана Васильевича всея Руси приказу боярин князь Михайло Воротынский приговорил с детьми боярскими, со станичными головами и с станичниками о путивльских, и о тульских, и о рязанских, и о мещерских станицах, и о всех украинных дальних и ближних, и о месячных сторожах, из которого города, к какому урочищу станичникам поваднее и прибыльнее ездить, и на которых сторожах, из каких городов и по скольку сторожей ставить, где б государеву делу прибыльнее и государевым украинам было бережнее, чтобы воинские люди на государевы украины безвестно войною не приходили, а станичникам бы к своим урочищам ездить и сторожам на сторожах стоять в тех местах, которые места были усторожливы, где б им воинских людей можно устеречь…, – монотонно начал Ржевский.

Русь готовилась к набегу.

В Бахчисарае, в саду, где у фонтана отдыхал хан, появился, как и ожидал Иван, чародей из Хаджи-Тархана. Как появился, загадка. На то они и чародеи, чтоб появляться неожиданно. Повертел в руках кинжал, подарок из Москвы, наклонился к уху Девлет-Гирея, долго шептал, затем распрямился, протянул кинжал хану со словами.

– Отправь назад! Или нет, принеси его на конях своей орды прямо к Кремлевскому терему Ивана!!!

– Спасибо за совет, уважаемый, – поклонился хан, – Готовьте орду!!!

Крым начал готовиться к походу на север.

– Война! – полетело по улусам, – Война! Хан повелевает, чтобы все татары, ему подвластные, в течение одной луны приготовились к войне и запаслись кормом на долгий путь!

Бабы достали дорожные кожаные мешки, что привешиваются к лошади. Сушили пшено, толкли, жарили и сыпали в мешочки для припасу. Готовили сыр и мясо. Коптили, вялили и сушили конину и баранину. Отдельно клали кобылий сыр, полакомится в дороге. Все пришло в движение. Оба войска изготовились к прыжку.

Иван ждал крымцев на Оке. Ждал во главе полков, все предусмотрев и решив сломать им хребет, окончательно и навсегда. Он не знал только одного, что теперь измена созрела среди земцев. В шатер царя, отодвинув плечом Годунова и Скуратова, Малка вошла стремительным шагом. Зыркнула на Угрюмов и они выкатились из шатра, встав вокруг него, чтоб ни одна живая душа не могла услышать, что твориться за его тонкими стенами.

– Государь, я тебе новости расскажу, – ведунья села на низкую лавицу.

– Откуда? – Иван повернулся к ней.

– Сороки на хвосте принесли. Девлет ведет войско большое, Изюмским шляхом, а не Муравским, и кто ж его знает, как дале пойдет.

– Сторожа говорят, что в Диком поле татар нет! Да и у меня на Оке пять полков земских и один опричный. Встретим, – запальчиво возразил царь.

– Я тебе сказку расскажу. Ты садись, не мечись перед носом, не елозь перед глазами. Садись и слушай. Отец твой Василий имел до матери твоей Елены в женах Соломонию Сабурову. Ей ворожейка Степанида. Весьма вредная баба была, – вспомнив что-то свое, задумалась Малка, – Степанида Рязанка предрекла ей, что детям у нее не быть! После чего папаша твой сплавил Соломонию в монастырь в Суздаль.

– Это дело известное, не время сейчас о моей родне поминать, – оборвал ее Иван.

– Это мне знать, когда кого поминать! А твое дело слушать!! Там в монастыре, когда мать тобой брюхата ходила. Монашка Софья, бывшая царица, тоже от кого-то понесла. И в одно ж с мамкой твоей время родила, почитай то же сына царского. Правда сынок тот умер во младенчестве и схоронили его в том же монастыре. Но вот люди мои говорят, что в гробике том, кукла в мальчиковой рубахе, опоясанная пояском с кисточками.

– Да ты что?! – Иван слушал широко раскрыв глаза, – А где ж тот царевич?

– Говорят, окрестила его мать Георгием и отдала на воспитание казакам ордынским, что б они из него воина сделали. Поручила его заботам волхва Волдыря и берегини Анны. Вот тот волхв и та берегиня его вырастили под именем ему в орде даденным…

– Каким? – коротко спросил Иван.

– Кудеяр. Так его казаки нарекли. А затем в городке Белев, что рядом с землями казачьими, приютил его боярин Тишенков. Сдается мне, знал он все. Так и стал царевич Кудеяром Тишенковым столбовым боярином, – она замолчала.

– И к чему ты мне эту байку баяла? – вскинул голову Иван.

– А к тому, что крымцев, старыми бродами, через Изюмский шлях он и ведет. И нечего тебе здесь сидеть и судьбы дожидаться. Воевода Бельский и князь Мстиславский от крымцев бакшиш получили и в спину тебе ударят. Бельский из зависти к родне, а Мстиславский норовит в главные бояре выбиться. Потому седлай коней и с Угрюмами, да малой свитой гони на Москву, а оттуда на Ярославль за берсерками, – она встала и пошла к выходу.

– Что ж мне войско бросить? Москву сдать? – отупело спросил Иван.

– Москва не Русь. Корона не голова. Все вернешь! Гони! – уже с порога бросила, – А в ближних воях у Кудеяра ребята в шкурах медвежьих. Не нравиться мне это. Ты скачи, у меня свои дела здесь. Угрюмы со мной останутся. Ты пока без них поскучай. Бережители найдутся. Хоть Бориска Годунов, хоть Малюта Скуратов.

Иван Грозный ускакал к Москве в окружении ближней сотни. На Москве он перемолвился с Вороном-Волынским, отвечавшим за оборону города, коли враг подойдет близко, оставил ему всех стрельцов царевой охраны. Затем в окружении тех же опричников повернул на Ярославль за подмогой от старых медвежьих родов. В голове крутились слова Малки о том, что доля у них общая. На это только и надежда была. Он стегнул коня ногайкой. Громко крикнул:

– Москва не Русь. Корона не голова. Гойда ребятки! Гойда!

Малка же в окружении Угрюмов легким наметом гнала коней к переправам на Оке по левую руку от Изюмского шляха. Передовые отряды ордынцев, держась за гриву коней, уже переправлялись на западный берег. Схоронившись в густом ернике на отвесном укосе, Малка высматривала Кудеяра. Наконец, разглядев его красный шатер, звонко свистнула. На руку к ней сели две сороки. Она что-то пошептала над ними и они, стрекоча, полетели к шатру. Малка еще раз свистнула, и с неба камнем упал кречет, сев на луку седла. Она пошептала и ему, и тот свечой ушел в небо.

– Теперь братцы ждать будем, – спрыгнув с коня и садясь на подстеленную попону, сказала ведунья.

Через короткое время на берегу реки показался маленький отряд, человек так пять. Они направили коней в реку. Причем очень грамотно, так что прошли по косе наискосок течения, выходя к откосу, как будто знали доподлинно, где здесь мель. По боковому отрогу выскочили на откос и остановились. Малка хорошо видела на фоне синего неба головного всадника в синем кафтане, обтягивающем саженные литые плечи, на которых на короткой бычьей шее сидела гордая голова в шапке с пером. Рядом сидел хрупкий отрок в зеленом кафтане с луком за плечами. Трое сопровождавших, в накинутых поверх броней медвежьих шкурах, и с секирами у седла, дугой прикрывали спину свои предводителям.

– Они, – сказала Малка, – Пошли, – она кинула повод иноходца младшему Угрюму и спокойно вышла на поляну навстречу приехавшим.

– Ух ты, волкодлаки! – опешив, выдохнул старший из гостей.

– Здравствуй Дева Ариев, – соскакивая с коня, что бы показать, что они ей доверяют, – Сказал второй гость в зеленом кафтане.

– Здравствуй Анна, – Малка протянула девушке обе руки. Та шагнула, и они обнялись, – Здравствуй ведунья степная.

– Здравствуй Лучезарная, – оправившись от неожиданности, подошел витязь, – Извини, растерялся. Первый раз волкодлаков в человеческом облике вижу.

– Здравствуй Волдырь. Так и не удивление. Их почитай раз два и осталось. Все в Нави давно. Это Угрюмы.

– Те самые Угрюмы!!! – одновременно ахнули оба.

– Те, те не смущайте их, они в сторонке с вашими бойцами постоят, что бы нам не мешать. Что, сороки мои вас нашли?

– Сороки, – кивнула Анна, – Мы уж и забывать стали, как сороки вести на хвосте приносят. А кречет тоже твой, что в небе кружит?

– Мой, мой. Это сторож мой, от злых людей. Садитесь ребятки. Давно вы царевича бережете? – при этих словах приезжие переглянулись, – Я ж ведунья, вы чего ребятки. Мне ровня только Сибилла, да пожалуй, и нет боле никого. Я ж все в этом мире знаю. Так что вы тут не темните. Знаю я, что Кудеяр царевич Георгий. Так давно вы его храните ото всех.

– Так с рождения наверно. Он еще с локоток был, как нас к нему приставили. Ее вот Мать Артемида. Золотая Баба, как ее в степи кличут. А меня Святобор-Велес, – ответил Волдырь.

– Значит ты Святоборов волхв, – утвердительно кивнула Малка, – Хорошо. У меня дело к вам, – они склонили головы друг к другу, и даже самое чуткое ухо не уловило бы ничего из того, о чем шептались Посвященные.

– Эй, Угрюмы, – возглас Малки оторвал братьев от дела. Старший старательно обезоруживал третьего воя из свиты гостей, показывая, как надо биться в рукопашной схватке, – Угрюмы! Едем с ними! Надо! – братьям повторять дважды было не надо. Они уже сидели в седлах держа в поводу иноходца Малки.

Переправившись орды Девлет-Гирея, развернулись к Москве. Небольшой отряд опричников под командой Волынского был отогнан как назойливая муха. Пять земских полков во главе с изменниками не шелохнувшись, пропустили крымцев к стольному городу. Дождались, когда скроется последний конный татарин, и Муравским шляхом сорвались к стенам Кремля. Что уж там пришло в голову изменникам, или жадность их заела за свои дворы на Большом посаде, или испугались, что Грозный не простит, но решили сесть в осаду супротив Девлета на городских слободах.

Опередив неповоротливую рать ордынцев, воеводы возвратясь заняли предместья в Заречье. Иван Бельский на дороге в Большую Орду, что вела на Серпухов со своим полком, поставив полк правой руки по берегу Москвы-реки до Болота, а передовой на ногайском лугу против Крутиц. Доблестные земцы решили, что ордынцы ударят по Кремлю через броды у Болот и Живого моста, у мельниц, напротив Храма Покрова Богородицы. На спуске от Храма мордой в сторону бродов поставили два огромных орудия: Кашпирову пушку и Павлина. Положив в бочках рядом порох и картечь.

Однако Малка повела отряды Кудеяра по известному ей со стародавних времен, еще от Куликовской битвы, Сенькиному броду, что у четырех церквей. По тому броду, коим еще Дмитрий Донской ходил, и о котором все забыли давно. Ночью вышли Кудеяровы берсерки и с ними легкие татарские конники к Чертолью, к началу Арбата.

– Только смотри Кудеяр, чтоб ни волос с голов сестер Зачатьевской обители не упал. Мои в Алексеевской, если надо сами за себя постоят. Да не один берсерк с враврониями рубится и не будет. Так что жги посады. Обители не тронь. Моя месть хуже доли вдовьей, – она хлопнула по крупу его коня. Он повернулся и в свете луны увидел пред собой Богиню Мщения Аринию, или померещилось в ночном мареве.

– Зачем ты нам помогаешь, Сиятельная? – спросила ее Анна.

– Надо выжечь всю измену дотла. А Кудеяр не победит,…но и не погибнет. Увезешь его в Крым. Сохранишь род Рюриков. Я свой не сохраню…так вижу. Потом приду к тебе…напомню твой должок за мою услугу, – она помолчала, как бы вглядываясь в даль, – Ладно скачите с ним. Берегите его. Он нам и семя его для новых дел пригодятся. Удачи вам, – она вдруг порывисто обняла Анну и Волдыря, – Свидимся еще! – отступила в темноту ночи и пропала, как и не было. Из темноты как дуновение ветра прошелестело, – В городе чума, не пускайте Кудеяра… берегите.

В ночи вдруг закукарекал петух. Звонко так, как под утро. Услышавшие его во всех концах города вздрогнули и оторопели от страха. После третьего его пения, с Чертолья и Арбата полыхнуло пламя. Горели посады. От посадов занялся Опричный Двор, а за ним Охотный ряд и Китай-город. И пошел такой пожар, какого Москва не видела. Как будто посланные Перуном громыхнула гроза, и налетел ветер, ударила молния без дождя. Народ подумал, что земля и небо должны разверзнуться. Даже Девлет-Гирей был так сильно поражен, что отступил со всем своим лагерем. В жару задохнулся Иван Бельский. Два огненных столпа взметнулись в черное небо. Один у Флоровского моста, второй в Китай-городе у Земского двора, то взорвалось зелье в пороховых башнях. В черном дыму от башен метнулись серые тени. В палатах прутье железное переломилось от жару. Микулица сидел в глубине своих подземелий, храня библиотеку свою и алхимические склянки свои. Знал сюда жар не дойдет, не даром поверх тайных ходов своих цистерны с водой ставил. Предусмотрел все чернокнижник. Один из главных изменщиков князь Шуйский рванул к Живому мосту. Вдруг на пути его встала огненноволосая Богиня.

– Менять все удумал! Власти, злата хотел! Ешь полной ложкой пока горячо!!! – удар кинжала был точен.

Москва сгорела к утру. Не осталось даже кола, коня привязать. Девлет-Гирей посмотрел на пепелище, ругнулся зло, забористо, по-солдатски, повернул орды и ушел в Крым, даже полон брать не стал. Кто-то шепнул видать про чуму.

Когда Иван Грозный возвращался в Москву, ведя за собой ярославские дружины, в селе Братовщине, на Троицкой дороге, к нему подвели гонцов Девлет-Гирея.

– Чего там? – спросил царь.

– Письмо от хана, – ответил Малюта.

– А в нем что?

– Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеюсь на величество Божие, – прочитал Малюта, – Я пришел на тебя, город твой сжег, хотел венца твоего и головы; но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что де я Московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришел против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслью в дружбе быть, так отдай наши юрты – Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать – не надобно; желание наше Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал.

– Фу ты, ну ты, – удивился Иван, – Дай-ка мне сермягу и шубу баранью, – он накинул их на себя, – Веди послов, – кивнул Малюте. Скособочился, и тонким голосом обращаясь к послам, сказал, – Видите меня, в чем я? Таким меня хан ваш сделал. Все мое царство захватил и казну пожег, дать мне нечего хану! – грохот хохота опричников заглушил его слова.

– Великий хан, – невозмутимо ответил посол, – Просил предать тебе в знак уважения подарок, – он вынул шкатулку и протянул ее Ивану. Малюта перехватил, открыл. В ней лежал кинжал раздора. Посол подождал, продолжил, – Хан просил не гневаться, за обиды, им причиненные, и обещал вернуться вскоре. А еще просил предать, что если бы он имел таких верных друзей и поданных, то зарезался бы этим кинжалом.

– Дозволь, я его в куски порублю! – рванулся Малюта.

– Постой, – Иван Грозный скинул сермягу, остался в золоченой шубе, – Пишите ответ хану, – он помолчал и сказал, – Ты в грамоте пишешь о войне, и если я об этом же стану писать, то к доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ в Казани и Астрахани, то мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал и земли нашей не воевал, – хитро подмигнул Годунову и Малюте отвернувшись от посла, – Не гоже соседям воевать.

Когда посол уехал. Иван покрутил в руках кинжал раздора, отдал его Малюте, сказал.

– Спрячь по далее, он свое сделал. Ему место в глубоком сундуке. А Крыму мы теперь шею свернем.

– А придут ли еще? – с сомнением спросил Годунов.

– Повадился кувшин по воду ходить – тут ему и голову сложить! – ответил царь, – А кто Москву подпалил, и броды татарам указал вы, мне сыщите. На то вы и псы!

 

Глава 5

Конец крымским ордам

Пока Малка отсутствовала, мотаясь с Кудеяром, Малюта и Борис, поддерживаемые новым дьяком Щелкаловым, уговорили государя устроить смотр невест. Мол, негоже царю без царицы. Главным закоперщиком был в этом деле Малюта, известный бабник опричного двора.

Москва отстраивалась, под стук плотничьих топоров. Мастеровые и зодчие возводили новый Опричный дворец, на пожарище старого. Возрождались опричные слободы, расползаясь теперь и по земской Москве, на Пожар, как теперь называли бывший Торг, после того как пролетел над ним красный петух, в Заречье, где срубили дворы новых стрелецких слобод. Там же расположились мирные ордынцы, толмачи и басурманские становища. Ногайские дружины подошли ближе к Китай-городу. Обители монашеские, которые по воле божьей не тронул пожар великий, только облизал огонь вековые стволы дубов, из которых палисад был, стали шире, обильней что ли. Так вот, пока по все Москве стучали плотницкие топоры и скрипели телеги каменщиков, везущие новый красный камень, называемый кирпич, для стен Кремля, государь обосновался в Александровской Слободе.

Иван, поглощенный созданием новой столицы взамен сгоревшей, не помышляющий более о переезде ни в Вологду, ни в Слободу, решительно не был способен сосредоточиться на мысли о новой женитьбе. Он охотно согласился на этот смотр, лишь бы его не отрывали от дела. В Слободу начали съезжаться сотни красавиц, жалующих утвердиться в опустевшем царицынском тереме.

Малюта и Щелкалов, пошушукавшись меж собой, решили, женитьбой этой все дела решить разом. Сойдясь на том, что если государь приблизит к себе род Собакиных – казначеев казны имперской, то кромешный орден войдет в род правителей. Расставив всех девиц так, что государь не мог пройти мимо Марфы Собакиной, по причине, того, что стояла она как раз на повороте его к трону, они доложили царю, что невесты ждут. Иван шел, скользя по нарумяненным девицам равнодушным взглядом, думая о делах государевых. Сзади шли оба царевича, проявляя больший интерес к этому параду молодости и красоты. Иван Иванович, в отличие от отца, придерживался старых родовых законов и спокойно чувствовал себя в окружении трех жен. Правда, после того, как прошел слух о том, что Девлет-Гирей не просто так шел к Москве, а совместно с Георгием Васильевичем, старшим братом Ивана, сыном Соломеи Сабуровой, старшую жену царевича Евдокию Сабурову, племянницу Георгия упрятали таки в монастырь. То ли от греха подальше, то ли под защиту сестер. Однако он не грустил, ему и двух жен пока хватало. Мало будет, еще возьмем, эка задача, вертелось у него в голове, вон их сколь повылазило, как только золоченая кичка замаячила.

Вдруг рассеянный взгляд Ивана Грозного натолкнулся на какое-то препятствие. Он сначала не понял, на что. Здесь на повороте должна была открыться дорожка к трону, но что-то мешало обыденному прохождению пути. Он поднял глаза, на него смотрели два бездонных голубых озера.

– Как у Малки, – подумал Иван, вспомнив ключницу, – Только у той синие-синие, а эти голубые. Куда она, берегиня моя, пропала? Без нее тоскливо и как-то сторожко, – вслух сказал, – Кто такова?

– Марфа Собакина, – отчетливо, как учил Малюта, ответила девушка.

– Быть тебе царицей, – проходя, бросил царь.

В это время в Слободу со стороны Москвы незаметно въехала пятерка всадников, закутанных в темные плащи. По дороге к опричному двору они остановились у придорожной корчмы. У крыльца на цепи сидел огромный медведь. Один из путников спрыгнул с лошади, пинком открыл дверь в корчму, крикнул в темноту.

– Чей зверь?

– Мой, – ответил звонкий голос и на пороге показался скоморох.

– Пошто зверь не кормлен? – спросил тихий голос второго путника.

– Покормим госпожа, – кланяясь, ответил скоморох, а рядом у стремени всадницы выросла из вечернего тумана серая тень.

– Покормите. Он всеж нам родня. Что нового? – сменила тему.

– Царь женится, – прошелестела тень.

– Только глухой не слышал, – ответила спрашивающая.

– Князь Михайло Черкасский в опале за измену, в своем тереме сидит.

– Значит, Салтанку не казнили. Хорошо. Бомелий где?

– Елисей-то? Здесь при государе.

– Живет где?

– В монастыре.

– Веди, – она обернулась, – А ты скоморох, покорми медведя, скоро представлять государю сценки будете…на свадьбе.

Серая тень взяла коня под уздцы и повела к стоящему на околице Слободы Женскому монастырю Успенья Богородицы. Подведя путников к задней калике, скрытой в густых зарослях малинника, провожатый постучал условным стуком, и калитка тут же распахнулась, пропуская приезжих внутрь монастыря. Они въехали, низко пригнувшись под тяжелой дубовой плахой. За калиткой их встретила другая тень, или это первая успела проскочить внутрь, растаяв в темноте подворотни. Привратник провел их в глухой угол монастырского двора, жестом показал, чтобы они спешились. Всадники доверили своего коня тени, вошли в низкий сруб, более похожий на баню, закрыли за собой дверь. В темноте, мелькнул луч света, пробившийся из открывающейся потайной двери. В свете факела показалась фигура, поманившая их за собой в тайный подземный пролаз. Пройдя недолгое время по подземному ходу, гости вышли в просторную горницу, освещаемую ровным светом из висящих по стенам плошек. Пятеро вошли, скинули капюшоны.

– Здравствуй чернокнижник, – сказала Малка, обращаясь к хозяину.

– Здравствуй сестренка, – оторвался от книги Микулица.

– Чем вы тут занимаетесь?

– Государя женим, – в тон ей ответил он.

– Вы или они?

– Они.

– А вы?

– Смотрим.

– Пора кончать! – закончила диалог Малка, – Это ты здорово придумал ход сюда из Нотр-Дама прокопать, – Грустно пошутила она.

– Зато сестры всегда под боком, – так же шуткой ответил лекарь.

– Расскажу Лете твоей, он тебе весь чупрын выдергает, – пригрозила Малка, – Где невеста ноне обретается?

– На подворье, что у Собакиной башни. Только вот повадился к ней Салтанка ходить, которого ты вдруг помянула, – ведунья вскинула голову, заинтересованно прислушалась, – Сдается мне он через невесту цареву, хочет опять в милость попасть…

– Давно ходит? – заинтересовалась гостья, знаком давая приказ Угрюмам оставить их одних.

– Так, с того дня как царь ее выбрал, так и ходит, все фрукты сахарные носит. У него повара мастера на такие поделки. Для местных это в диковинку, а у него этот секрет они с востока вывезли. Засахарят фрукты в сиропе, и они как живые только поверху белый налет, как снежком первым присыпало. Марфа пристрастилась к ним с первого раза. Такая вот сладкоежка оказалась, – неожиданно долго рассказал Микулица.

– Кантарелла, кантарелла, – вдруг запела волховиня, – Была такая девчонка Лукреция из рода Борджия и любила она кантареллу.

– Ты это к чему? – вскинул на нее глаза чернокнижник, – Услышав имя самого страшного из ядов который он знал.

– Это я к тому, что сахар замечательно скрывает кантареллу. Как вино скрывает сулему, как хорошее жирное жаркое скрывает мышьяк, так сладкий сахар прячет в своей снежной россыпи кантареллу. А кантарелла, как известно, убивает медленно. Она сушит человека, изнутри отбирая его жизненную силу, выдавливая из него душу по капле. Как там невеста? Все еще чудо как хороша? – она вскинула глаза на чародея, в синей-синей глубине, среди утонувших там холодных льдинок, разгоралось и росло кровавое пламя.

– Невеста, – он в недоумении почесал затылок, – Невеста, готовится к свадьбе. Правда, слегка бледнее стала и тоньше, но она никогда полнотой и не отличалась. Правда хохотушка была не в меру. Ну, так это и понятно, почему остепенилась. Как никак царская невеста.

– У тебя ход к Собакиной башне есть?

– Есть.

– А глазок потайной, на невесту глянуть?

– Есть.

– Пошли, – она встала, не дожидаясь ответа, решительно покрутила головой, – Пошли. Куда шагать-то? – тихо свистнула, зовя Угрюмов, и пошла за Микулицей, открывшим ход в еще один лаз.

Малка внимательно смотрела в потайную щель на невесту царя. Марфа сидела перед венецианским зеркалом, почти в полный ее рост, расчесывая свою прекрасную длинную косу пшеничного цвета. В светелке никого не было. Она сидела, в чем мать родила, оглядывая себя всю с ног до головы, и, кажется, получая удовольствие от виденного. Малка оценила девушку. Действительно тут было на что посмотреть. Высокая грудь, крутые бедра. Кровь с молоком. Только вот на лицо лег нездоровый румянец, ярко выделявший на бледных ланитах. Девушка протянула руку к низкому столику, взяла кисть засахаренного винограда, темно-синего цвета с белым налетом. Закинула голову и стала осторожно пухлыми алыми губами щипать ягодку за ягодкой. Малка подумала, что из нее получилась бы не плохая Жрица Забвения. Задатки были видны во всех движения этой ленивой хищной кошки. Съев виноград, Марфа потянулась еще раз, оглядывая себя всю, и вдруг на губах ее появилась пена и она упала на пол. Микулица уже собрался кинуться к ней, но ведунья остановила его.

– Это не отравление – это припадок. Падучая у нее,…да и отрава дело свое делает. Пошли побратим. Здесь все без нас сварится. В этот раз мы в сторонке постоим. Посмотрим, как норны без нас нити судьбы прядут.

Иван, как заговоренный, все равно обвенчался с Марфой. Но в первую брачную ночь с молодой царицей опять случился припадок. Государь не тронул больную, вызвал Малюту и Бориса повелел учинить сыск, откуда болезнь. Опричники переглянулись, чего искать, когда ответ под руками. Быстро состряпали дознание и уличили Михайлу Темрюковича. Он и изменник, что Девлет-Гирею челом бил, он и у Марфы, когда она в отцовом подворье к свадьбе готовилась – частый гость. Его повара ее сказочными фруктами из восточных эдемов лакомили. Так что, злодей налицо, да еще и сродственник умершей царицы, бывший царев любимец. Царь призвал Бомелия при светлы очи. Лекарь пришел, понюхал фрукты, подозвал пса, сидящего в углу палаты, бросил ему персик восточный.

– Возьми вот служку дворовую, – Иван пихнул к Бомелию сенную девку.

– Девка для других целей пригодиться, – спокойно сказал кудесник. Пальцем ткнул в волкодава, – Сдох!

– Сдох?! – царь оборотился к лежавшему с высунутым языком псу, – Что скажешь Елисей?

– Чего говорить-то? – лекарь, взял сенную девку за руку, – А девка-то теперь моя, – повернулся и пошел в дверь, даже не ожидая разрешения царя.

– Темрюкыча на кол!!! – завизжал Иван, – За все дела его!!! – он вскочил с трона и выбежал вон.

Появился он недели через две. За это время успели посадить на кол князя Черкасского и его сообщников. Успели похоронить истаявшую, как свечка, царскую невесту, так и не ставшую женой и оставшуюся навечно царской невестой. Успели отрядить гонцов в Москву, с вестью, чтобы ждали государя в столицу на осмотр нового Опричного дворца.

Государь появился вечером в трапезной. Сначала раздались медленные шаркающие шаги, и затем в дверях появился царь. При виде его мысленно ахнули даже такие близкие к нему люди, как Скуратов и Годунов. К трону медленно двигалось зловещее привидение. Иоанн был одет в черную рясу, стянутую кожаным поясом. На голове возвышался шлык. В правой руке он держал длинный посох. За спиной тянулась мантия. Бескровное, желтое лицо, изрезанное глубокими морщинами, было совершенно безжизненно. Глазные впадины казались черными, как у черепа, и только в их глубине тускло светились потухающие глаза. Сгорбившись, не обращая ни на кого внимания, не отвечая на почтительные поклоны, царь прошел к своему месту и опустился в кресло. Молчание продолжалось. Иоанн закрыл глаза и, казалось, начал засыпать. Так прошло несколько минут. Вдруг веки царя поднялись, и из-под них сверкнул злобный огонь. Иван быстрым взглядом окинул стоявших перед ним, и остановил его на Малюте Скуратове.

– Нас Рюриковичей прямых на Руси было шестеро. Я, – он поудобней устроился на троне, – Владимир Старицкий, Андрюха Курбский, князь Вяземский, Шуйский, да ты Малюта, – он опять поерзал на высоком кресле, – Владимир да Вяземский упокоились. Прими Господь их души, – он перекрестился, – Андрюха в бегах, дай ему Бог той же доли что и первым двум. Шуйский из Суздальской ветви, она твоей Ярославской не чета. Мы с тобой дружим? Правда ведь? – он ласково улыбнулся Малюте, так что у того волосы стали дыбом.

– Да государь, – ответил он тихо.

– Что ж ты мне тогда гнилых девок подсовываешь? – посох царя просвистел в вершке от уха опричника, – Хотя нет, не о том я. Значит, осталось нас вроде прямых Рюриковичей на Руси трое Я, да ты, да Шуйские. Опять не то! Появился Георгий! Он в роду старший. По всем видам старший на отцовом столе!! И имя-то какое? Георгий! Победоносец!!! – голос его упал до шепота, – Его Гриша найти надо, пока его род не признали все, и патриархи в Царьграде на благословили, да на царство не помазали. Поднимай кромешников. Поедем Москву усмирять!

– Это кого ты усмирять удумал, – в зловещей тишине палат, этот спокойный голос был как ушат холодной воды, вылитый на разгоряченные головы, – Это что у вас тут за шум, опосля панихиды. Десять дней справить усопшей не успели, сороковины не отметили, когда душа тело покидает, а уже усмирять, – к трону шла Малка в окружении Угрюмов. Казалось, в затхлый тягучий воздух дворца ворвался свежий ветер далекой северной родины.

– Вот теперь все будет как надо! – Иван встал ей навстречу, – Теперь заступница с нами, – кажется, он стал даже выше ростом, плечи расправились, и в нем стал угадываться Великий Магистр Ордена.

– Не до усмирений и выяснений, кто здесь боле государю служит! Девлет-Гирей собирает рать, – Малка уже подошла к трону. Угрюмы оттеснили всех с четырех сторон от царя, заняв свое исконное место. Малка зашла за трон. Все встало, так как было испокон веку.

– Просил у нас чего хан крымский? – как бы выходя из какого-то помрака и забытья, спросил Иван.

– Поминок просил. Мехов, кречетов, – подал голос дьяк Щелкалов.

– А более всего просил Казань и Астрахань, – со смешком добавил Малюта, – Даже от денег отказывался.

– Так пишите, – в голосе государя зазвенел металл, которого не слышали с тех пор, как отлучалась Малка, – Пишите крымскому хану. Ты в своей грамоте писал к нам, что в твоих глазах казны и богатства праху уподобились, и нам вопреки твоей грамоте как можно посылать такие великие запросы? Что у нас случилось, двести рублей, то мы и посылаем к тебе, – он сорвал кошель с пояса Малюты, швырнул Щелкалову, – Отправь в Крым. Гонца послать немедля!

– Прикажи пусть доносы от лазутчиков из Крыма прочтут, – раздался долгожданный шепот.

– И что нам из Крыма наши люди доносят? – повернулся Иван к Грязному.

– Крымский хан до того уверен в своей победе, что заранее разделил Русскую землю между своими мурзами, – отвечал Василий, как будто все это время ждал именно этого вопроса, – Он даже расписал всю Русскую землю, кому что дать, как при Батые. При Девлет-Гирее несколько знатных турок, присланных султаном Селимом по просьбе хана, которые должны наблюдать за этим, – он глянул в какую-то запись, – Хан похвалялся перед турецким султаном, что он возьмет всю Русскую землю в течение года. Вас, государь, пленником уведет в Крым и отдаст своим мурзам всю Русскую землю.

– Будем встречать гостей пирогами, – ледяным тоном сказал Иван, – Все вон! Позвать ко мне князя Воротынского!

– Здрав буде князь. Проходи. Садись сегодня тебе Рюриковичу решать с кем ты из рода нашего?

– Здрав буде государь. Тебе ль не знать, что мы Воротынские уже давно на своих землях сидим в Воротыни и с Московскими царями в дружбе и любви, так же как и Острожские Рюриковичи, что в Богемии братьев странноприимцев на землях своих приютили, – с достоинством отвечал Михаил.

– Не о том я. С кем ты из Московских Рюриковичей? Со мной или с Георгием?

– Для меня един государь. Мономахович тот, кого Царьград признал. Это ты. И с тобой я буду Орду на место ставить, – прямо ответил владетель Воротыни.

– Тогда за дело. Ждем Девлета с Кудеяром. Надо встретить дорогих гостей, так, чтобы неповадно было к нам в двери стучать.

Две головы склонились над столом. Третья огненно-рыжая смотрела со стороны. Утром гонцы несли указы и грамоты в разные концы. Князьям и детям боярским, и немцам, и стрельцам, и казакам, и всяким людям, кому надо было в полках быть. Полетел гонец на Вятку, повез наказ вятичам, на стругах и стружках юрких идти к Калуге и стоять там в дозоре. Для усиления же их, приставить к ним казаков полян с пищалями. Два пути просчитал воевода Михаил, когда крымцы пойдут. Коли пойдут с Кудеяром на прямое дело на Москву, то полкам надо так стоять, а коли просто пойдут в лихой набег, за призами, чтобы войну распустить, то другое дело. Если с Кудеяром пойдут, то перейдут крымцы Оку и потекут на Болхов старою дорогой, тогда воеводам надо поспешать к Жиздре реке. Да по тем воротам, засекам, по лесам по обе стороны у реки стать с пищалями и с луками, и встретить врага на перелазах. Если ж ордынцы просто пришли в набег, украинные земли пограбить, то бить их летучими отрядами, да добавить к тем отрядам ливонские конные дружины. Особо наказали, что бы в рыцарские дружины поставили ратных людей из опричников, а те смотрели за тем, чтобы ссор не было у ливонцев с местным народом.

К лету все было готово к приходу ордынцев. Полки Воротынского встали по засечной черте на Оке у Серпухова. Государь собрал все, что осталось на Москве, загрузил на подводы и отправил под охраной опричников в Новгород на Ярославово дворище. Дожидались только степняков, что ушли в Дикое поле в дозоры. Вскоре со стороны степи показались сотни донских казаков с атаманом своим Мишкой Черкашениным. Да неожиданно подошла со стороны Москвы тяжелая пехота ландскнехтов, посланная в помощь войску самим Иваном Грозным, снявшим их с охраны казны.

Казаки принесли новость Девлет-Гирей, идет на Москву с Кудеяром, затеяли прямое дело, всю Русь под себя подмять. Воевода поставил у Серпухова гуляй-город. Говорят, так когда-то чашники воевали. Ставили табор в круг, цепями скрепляли, а поверх телег щиты деревянные. Потому, мол, их таборитами и звали.

Отколь Воротынский эту хитрость узнал, он никому не рассказывал. Потом у иконы Богородицы трехпудовую свечу поставил. В таборе засели стрельцы, да пищальники, да пушек поставили, сколь могли уместить.

Передовые разъезды ордынцев под командой Теребердей-мурзы ночью подошли к Оке и тайно двинули на броды. Застава у бродов билась отчаянно, но против отборных татар была бессильна. Днем мурза уже перерезал дороги к Москве. У Дракина брода Дивей-мурза схлестнулся с Одоевским и, сбив его заслон, устремился тоже к Москве. Вот тогда в бок им ударили пушки гуляй-города. Ордынцы огрызнулись, но впереди манила Москва, и они с каким ты вывертом отошли к Пахре, и пошли вдоль нее. Кудеяр гнал своих волжских казаков туда к Сенькину броду, где они уже перебирались к слободам в прошлый раз.

В хвост ордынцам вцепились донцы. Назойливые как оводы в степи, они кусали отставших татар, выманивая их на себя. Когда же ордынцы, развернувшись, решили отогнать надоевших им степняков, на них навалился со всем конным дозором князь Хворостин. Кудеяр к тому времени уже подошел к Пахре, подтягивая за собой всю ханскую рать, и опешил, когда задние, у села Молоди ввязались в нешуточную рубку. Девлету пришлось, как той собаке, попытаться укусить себя за хвост, что бы сбросить князя Дмитрия, как репейник зацепившегося сзади. Тактика Воротынского, закрутить хана как собаку, ловящую свой хвост, оправдалась.

Рать Воротынского надоела хану окончательно, и он решил, развернув всю конную лаву смять ее и рассеять по буеракам и ерикам. Воевода же, ожидая именно этого, поставил гуляй-город меж Пахры и речки Рожай, прикрыв ему фланги, а сам бросил всех конных дружинников на изменных ногайцев Теребердея и конников Дивея. Конные дружины, поддерживаемые тяжелыми ливонскими рыцарями, сбили встречным боем татарскую лаву ордынцев, порубили охрану мурзы и самого ногайского воеводу. А казаки Ивана Шибаева, среди ордынцев известного как лихой рубака Темир Алалыкин, изрубив в жестокой сече трех братьев князей Ширинских с их ближней дружиной, взяли в полон астраханского царевича и большого мурзу Дивея. Скрутили их, и отошли под прикрытие стен табора.

Когда Девлет-Гирею доложили, что Дивей-Мансур в полоне, в гуляй-городе, он решил покончить с этим неуемным воеводой и его тележной крепостью навсегда, развязав себе руки для последнего броска на Москву. Он послал в бой всех. Конная лава налетела на стены табора. Налетела и откатилась ни с чем. Тогда в бой вступили янычары. Кажется, победа была близка, надо было только чуть-чуть нажать, и Девлет сделал то, что не должен был делать никогда. Он спешил своих ордынцев и кинул в помощь янычарам, уже доставшим рукой стены ненадежной обозной крепости. Вот этого момента и ждали воеводы Грозного.

Как только в небо взмыли сокола с привязанными к ним красными лентами, прямо в лоб нападавшим ударили все пушки, мортиры, пищали гуляй-города, до этого молчавшие. Опешившие крымцы замешкались на мгновение, но, собрав силы, ринулись в атаку. В это время и ударил им в тыл главный конный полк, стоявший в долине за лесочком. А когда ужаленные сзади ордынцы резко развернулись к конным дружинам, под бой барабанов из табора вышли стрельцы и ландскнехты, прикрытые казаками Хворостина. Это был разгром. Пешие ордынцы не умели рубиться супротив конных, стоя на земле, а более всего они не умели отбивать голой грудью свинцовых ос, вылетавших из мушкетов и пищалей. Ханское войско побежало. Девлет-Гирей, смотревший с холма на побоище, понял, что он бессилен, кивнул Кудеяру, мол, ты заманил, ты и прикрой, и повел оставшихся к переправам на Оке.

По дороге рыскавшие по бокам дозоры скрутили гонца из Москвы, выдернули у него из-за пазухи грамоту, принесли хану. Прочтя, что к Воротынскому в помощь идет сам Иван Грозный с новгородской ратью, хан приказал поворачивать коней на юг, в Крым.

С дороги отписал Ивану.

Гонцы принесли послание на Ярославово дворище, где сидел Иван, попивая новгородские меды и не собиравшийся ни на какую войну. Царь кивнул головой, мол, что встали, читайте.

– Мне ведомо, что у царя и великого князя земля велика и людей много: в длину земли его ход девять месяцев, а поперек – шесть, а мне не дает Казани и Астрахани! – гонец пытался читать медленно и внятно, – Если он мне города эти отдаст, то у него и кроме них еще много городов останется. Не даст Казани и Астрахани, то хотя бы дал одну Астрахань, потому что мне срам от турского султана. С царем и великим князем воюет, а ни Казани, ни Астрахани не возьмет и ничего с ним не сделает! Только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его землю ходить не стану…

– Хватит, – оборвал Иван, – Ясно все. Ответь так, – он задумался. Наклонил голову набок и, прислушиваясь к себе, внятно продиктовал, – Теперь против нас одна сабля – Крым, а тогда Казань будет вторая сабля, Астрахань – третья, ногаи – четвертая. Гонца одарить. Хану крымскому ни даров, ни подарков не шлю! И впредь слышать о нем не желаю! Все! Что такое Крым! Пшик!!!

Государь приказал грузить подводы. Пора домой в Москву. Опричники и дворовые людишки споро начали грузить все, что до того было свалено в глубокие подвалы Ярославова городища от набегов поглубже, от хищных рук подальше, от завидущих глаз потемнее. Через пару дней, прибежал Собакин дьяк, мол, подвод не хватает. Малюта пожал плечами, приказал забрать с Жидовской слободы и с торгового конца. Еще через день, дьяк, опять просил подвод.

– Да что ж у тебя золото в подвалах пухнет, что ли?! Ведь две сотни подвод было, да я тебе еще сотню отрядил – удивился Малюта, – Возьми у бояр с подворий. Обойдутся брюхатые и без подвод, – однако на следующее утро вышел посмотреть.

По всей дороге и на всем дворище стояло более четырех сотен подвод доверху груженых добром. К Малюте тут же подкатилась делегация новгородцев во главе с местным торговым старостой. За их спинами Малюта наметанным глазом различил хранителя казны новгородской.

– Заступник наш! – обратился к нему старший, – Не оставь без руки твоей!

– Чего надобно? Льстец! – Малюта сдвинул колпак на затылок.

– Дьяки ваши не токмо государеву казну погрузили, что вы сюда от набега привезли, но и нашу всю выгребли!!!

– Мы вам сюда казну не от набега спрятали, – назидательно ответил Малюта. Подумал, – Вот почему ему подвод не хватало. Молодец! – сам же повернулся в сторону колокольни, увидел звонаря, что тянул руку к вечевому колоколу, – Мы вам сюда казну показать привезли, чтобы видел кичливый Новгород, что не он богаче всех, – говоря со старостой, он взял у стоящего рядом дружинника лук и меткой стрелой сбил с колокольни звонаря, – Теперь нам не досуг смотреть, где ваше, где наше. Вся казна теперича государева!!! А вы чтоб впредь неповадно было руки к вечевому гласу тянуть… снимай колокол вечевой!!! Псари помогите нерасторопным жидам да сурожанам, а то им брюхо мешает! Да и ворота с казны снять не забудьте. Они им теперь не к месту!!! – он резко повернулся и пошел к коню. На ходу бросил, – Колокол их Благовест и врата те в Москву не возите, отправьте в Александрову Слободу. Пора им братии монастырской послужить, а не этим зажравшимся червям!!!

Вслед за ним потянулся обоз с государевой казной.

 

Глава 6

Кудеяр

Кудеяр держался на переправах, сколько мог, давая уйти крымчакам как можно дальше на юг. Положил почти всех своих казаков. В последний момент рванул не на юг за отступавшим Девлет-Гиреем, а через Туровские леса на север, к Владимиру. Донцы и сторожкие отряды растерялись на миг, ждали его за Окой на степных шляхах в Дикое поле, этого ему и хватило, чтоб пропасть в дубравах и сосновых борах. Вел оставшихся Волдырь Велесов волхв. Кому, как не ему, тропки в лесу знать и с лесным народом совет держать. Невеликое войско кудеярово насчитывало без малого десятка два воев. Рубленных, стреляных, замотанных в кровавые тряпицы. Только двое, не считая самого вожака, были как заговоренные – Волдырь да ведунья Анна. Волхв вел их сторожко, но уверено. Обходил болота, пускал коня в реки и протоки там, где видел оком своим броды и отмели. Он вел их в Мещерский край. Гиблый и топкий. Туда, где, не зная пути и троп, человек ли, скотина ли, зверь жили до первого ошибочного шага. Потом хлюпала зеленая ряска, и смыкались темные коричневые воды над тем, кто оступился.

Небольшой их отряд выбрался через гать из очередного болота, на полянку. Лошади, устало шагая и отмахиваясь от слепней и мошки, почувствовали чистую воду и поспешили к ней. Небольшая речонка, даже не речонка, а ручей, бежала по краю полянки у березовой рощицы. Всадники спешились и пустили коней к водопою. Сами размяли ноги и стали готовить дневку.

Волдырь с Анной пошли к рощице, знаком показав, за ними не ходить. Вступив в прохладу берез, волхв сразу почувствовал, что они не одни. Навстречу им вышел седой кудесник с посохом в руке. Тут и Анна заметила небольшое капище стоявшее под одиноким дубом.

– Здрав буде, любомудр, – низко поклонился Волдырь.

– Здрав буде, – Анна тоже согнулась в поклоне.

– Ваши бы речи…, – старик кивнул, – Какая нелегкая занесла вас детки на болота наши.

– Ищем Воруй-городок, – прямо ответил волхв.

– Пошто вам городок?

– Надо нам укрыться в нем от чужих глаз и чужих ушей, – встряла Анна.

– Чьи уши и глаза для вас чужие? А девонька? От кого укрыться хошь? От Посвященных не скроешься. А вас сама Дева Ариев за руку вела и с Богом отпустила. Так от кого хоронишься? Чего молчишь? Воды болотной в рот набрала? – кудесник начинал сердиться.

– От людского глазу, да от кикиморову сглазу, – быстро ответил Волдырь, – От них бы нам уберечься, сил подкопить, раны зализать, да дальше побежать.

– Вот он мне люб, – любомудр сел, – А ты сорока, все провести всех хочешь. Это в тебе от хозяйки твоей Макоши. Все думает, что она долю прядет, как ей хочется, а не как Богами указано. Сядь! Не маячь пред носом, – он в шутку замахнулся посохом, – Слушайте меня. Пойдете вдоль ручья, там по гати прейдете Гнилую марь и опять вдоль ручья. Он выведет вас к озерку. То Карасево озеро. Вот промеж его, да Долгого озера, да Великого стоит Воруй-городок. Живут там чародеи и ведуньи еще со стародавних времен. Так давно, что еще вас и в помине не было. Иногда скоморохи заглядывают, да атаманы лихие, у кого своя ведунья или свой ведун есть. Чужаки в тот городок входу не имеют. Придет чужак, городок сам туманом затянется, тропы в болота проваляться. Зимой же когда болота промерзнут, вкруг городка вьюги да метели гуляют, так что ни конный, ни пеший ничего не видит сквозь них. Только тот, кому ведуны, что в городке живут, откроют ключ-заклинание, те могут его отыскать и в него добраться.

– Что ж ты дед, нам этот ключ так, за красивые глазки дашь? – огрызнулась берегиня.

– За твои бы, дал, – усмехнулся кудесник, – Но ты ведь не себе просишь? А раз не себе, то за здорово живешь, не дам! У вашего подопечного, Кудеяра вашего, должок велик.

– Как так? – ахнул Волдырь.

– А вот гляди, – старик хлопнул в ладоши, и у его ног оказалась изгробная кукла, – Она его от смерти спасла в младенчестве. Вместо него в гроб легла, а он ей не свечи не поставил, ни слово доброго не молвил.

– Кукле-то? – опять встряла Анна.

– Все мы куклы, – отрезал любомудр, – И ты тоже. Только болтливая кукла! Дам я вам ключ-заклинание в Воруй-городок. Дам удачу в делах лихих, но при одном условии. Половину всего вы ей, кукле изгробной отдавать будете, где бы она у вас того не попросила. Клады ваши укрою, и пещеры-обереги вам покажу по всей земле, в кои вы от погонь прятаться будете. Но половину всего, что возьмете – ей. За то, что молчит, – уколол он Анну.

– Все поняла, – смиренно склонила голову берегиня, – Прав ты. Кукла я в чужих руках. Ой, как прав дедушка. Спасибо за науку. Путь нам укажи!

– Отсидитесь в городке. Раны залижите. Погуляйте по Дону, по полю Дикому. Души напрасно не губите. Как обрастете златом, серебром, идите в Полабские земли к королю Магнусу. Скажите кто вы. Он Кудеяра на землю посадит, что бы семя его рост дало. Так мне сама Сиятельная вам передать велела. Да еще забыл. Коли захочет он в братство уйти. Нет ему туда дороги. А кукла при нем третьей будет, – он недобро усмехнулся, – Коли вы чего забудете из наставлений моих, – сказал и пропал, только прошелестел дуб своей листвой ключ-слово заветное.

Вернулись оба к костерку, где что-то булькало в котелке. Подождали пока варево съедят и повели ватагу к Воруй-городку. Приняли их ворожейки и ведуны как родных, сменили тряпицы кровавые на мази целебные. Развели ратников по дворам, отдельную избу Кудеяру дали и рядышком Волдырю с Анной. Только все уложилось, потекло своим чередом, как прилетели сороки – белобоки, сели у крыльца домика на опушке и застрекотали о том, что, мол, на носу Иванов день, а они здесь средь болот и лесов прохлаждаются. Совсем от рук ныне ведуны и ведьмы отбились, и дела своего не блюдут, так стрекотали Перуновы птички.

И впрямь накатывался Иванов день. День летнего солнцестояния, день Ивана Купалы, час испытания и очищения водой и огнем.

Во всех деревнях и посадах, на далеких заимках и в городках, народ готовился париться в банях на травах заветных, коренья копать лечебные, березки подвязывать, да девчонкам венки плести.

Выходил народ на поляны лесные, на берег лесных речек и проток, на озера синие, да ручейки чистые, по далее от болот и мхов.

Фартовый народ шел в ночь под Ивана Купалу искать траву папоротник. Любомудры говорили, что есть такая черная папороть, растет в лесах, в лугах, ростом с аршин и выше стебель, а на стебле маленьки цветочки, а с испода большие листы, и цветет она накануне Иванова дня в полночь. Ухмылялись в седые бороды старые волхвы, но добавляли, что тому цвет тот очень надобен, если кто хочет богат и мудр быти. А брать, мол, тот цветок не просто. В Иванову ночь идти надо к тому месту, где растет трава папороть, и очертя кругом, говорить заговорные слова такого свойства: «Талан Божий суд твой, да воскреснет Бог!» Говорили так чародеи, но упреждали, что никто еще того цвета не познал, так чтобы в раз богачом обернуться, али мудрым стать.

Много, много лет назад начали праздник тот праздновать, уж и не помнит никто когда. И не помнит никто, какие Боги на празднике том собираются. Как в далекие прадедовы годы, разжигали костры, прыгали через огонь, обливались ночной и рассветной водой, плясали, сжигали и топили в реках разукрашенных кукол, и пускали по воде венки девичьи.

Одно только знали все в народе доподлинно, что в ночь ту светлые и темные силы расходятся в разные стороны, а человек остается на время это сам по себе. Таким остается, какой он есть на самом деле, без подмоги от тех и других.

Темные силы, из тени лесов и пещер своих мчатся на горы, стараясь подняться над землей, стать поближе к небу. На вершинах больших и малых гор набираются они света и сил от сияния луны, сестры Ярилы-Солнца, чтобы и в их душах лучик света был.

Светлые силы в Иванову ночь, спускаются в низины, поближе к земле, к водам, лугам и лесам, что бы вобрать в себя темень недр земных, дабы и в них жила сила эта.

Остается человек один. Вся надежда у него только на огонь и воду. На хранилища солнечного света и земной тьмы. В ночь эту может все произойти. Может из человека все наружу выскочить, чего он в себе и сам не знал. Бедняки богатеют. Цветок папоротника им клады указывает. Богачи все свои богатства теряют. Сам человек кузнец судьбы своей в ту ночь. Ни светлые силы, ни темные ему в Иваново время не помощь и не помеха. Что сам получил, в том лишь себя и вини.

В ночь эту рыбаки, закинув сети, вытягивают их полными, или с одной рыбкой золотой. А к добру это или к беде, то до утра спрятано.

В лесах в ночь Иванову, деревья бродят с место на место, листьями да ягодами меняясь. Звери голосами меняются, а птицы щебетом. В общем помрак идет по всей земле, хотя и нет никаких чужих сил. Видно сами люди таковы, что хуже нежити любой закрутят и заводят меж кустов.

В ночь на Ивана Купалу в этот раз, наверное, как и во все остальные разы за много лет до этого, да и во многие после этого, собрался веселый народ скоморохи в том месте, где берут свое начало три реки. Москва-река, Колочь и Протва. На том месте, где возвышается посреди лесов небольшой холмик. Замри-гора называлось это место. Вот приглашение к скоморошьему костру и принесли сороки – белобоки Волдырю и Анне в затерянный в болотно-озерном краю Воруй-городок.

К вечеру волхв и ведунья добрались до Замри-горы, перекинулись словом заветным с охранным человеком на дальних подступах, и пошли к неприметному бугорку посреди большой лесной поляны. Двое лихих выскочили как из-под земли. Увесистые дубинки не оставляли сомнения, что стоят они здесь на стороже. Из-за их спин вынырнула серая тень, почти совсем невидимая в наступающих сумерках.

– Куда путь держите гости дорогие? – прошелестел ветерок, или это показалось.

– Да вот звали нас к костру скоморошьему! – смело сказала Анна.

– Кто звал?

– Сороки – белобоки на хвосте принесли, – поддержал Волдырь.

– Чем слова свои подтвердить можете. Много здесь кого ходит в ночь Иванову, – тень казалось, и не разжимала рта.

– Да вот колечко у нас, – Анна показала маленькое колечко с голубым камнем.

– Так вас сама Лучезарная позвала. Проходите, – дюжие молодцы и тень отступили с тропы.

Гости пошли к вспыхнувшему в ночи костру, вокруг которого сидели и стояли хозяева. Вдруг в тишине зазвучала песня:

Песня набирала силу, ширилась, кажется, ее подхватили лесные звери и деревья.

В голосе поющих, появился едва сдерживаемый смех. Скоморохи они есть скоморохи. Но гора не рассердилась и начала расти. Вот уже ее вершина поднялась до облаков. В такт песне ударили бубны, загудели гудки и рожки, жалобно запела зурна.

Гора, послушавшись заклинания, престала расти. Из скалы забил родник, а у самого его края там, где струя ударяла в небольшую каменную лунку, вспениваясь белым облаком, появился замшелый валун, очертаниями своими напоминавший трон. Мох же на нем был какого-то изумрудно-зеленого цвета и казался дорогим ковром, накинутым поверх сидения предназначенного для царицы этого вечера. Она не заставила себя ждать. К трону походкой повелительницы подошла Малка в одеянии Жрицы Артемиды с распущенными огненно рыжими косами и надетой на лоб диадемой со сверкающим зеленым камнем. Она села на свое место достала царственным жестом хрустальный ковш и опустила его в маленькое озерцо, образовавшееся на том месте, куда падала струя родника.

– Подходи народ честной, – сказала она с улыбкой, – Дарует вам Велес воду живую. Старикам – годы скинуть. Молодым – мудрости набраться. Больным – болезни смыть. Тем же, кого сглаз достал, али заговор чей – от хворобы избавиться. С гуся вода, с лебедя вода, а с вас весь наговор, вся ворожба, – увидела Анну с Волдырем, поманила, – Подойдите оба. Колечко верните.

К роднику потянулся народ.

Старый то ли скоморох, то ли чародей, сидящий у костра рассказывал молодым древнюю былину. Про то, как давным-давно, когда еще не было скоморохов, да наверно и Руси не было, а была одна земля на всех. Тогда, когда были другие Боги и другие Веры, шел от теплых морей прекрасный Бог. Бог солнца и солнечных ягод, Бог радости и радостных песен. Он шел на север, туда, где в черных пещерах жила Марана. Но он не боялся Мараны, потому что она была его сестрой и он не мог без ее темноты, также как она не могла без его света. Так определила сама Мать Артемида. Мать всего живущего на земле. Не мог быть один Бог свет потому, что выжжет он все своими лучами. И не может быть одна Богиня ночь, потому что все умрет в ее темноте. Но Бог Ярило шел туда, где Марана сидела в своей пещере половину большого дня, отдавая ему весь мир на все это время. И откуда он уходил к теплым морям оставляя ее одну, на вторую половину длинного дня. Долго шел Бог. Устал и присел отдохнуть вот у этого холма, что зовем мы нынче Замри-горой. Взгрустнул юный Бог. Длинна впереди дорога, а силы иссякли. Вдруг набежали неизвестно откуда веселые люди. С пенями, плясками, со свистом, музыкой и погремушками. Улыбнулся Бог, прислушался, засмеялся шуткам соленым и пустился в пляс с разноцветной толпой, да девками красными. Так всю ночь и покуролесили вкруг костра новые знакомцы. Утром Ярила, достал бездонную баклажку и одарил всех соком ягод солнечных. Сказал им слова заветные. «Потешили вы меня ребятки, вот вам за это благодарность моя. Нет в краях ваших солнечной ягоды, что название имеет виноград, из коего сок этот веселый делают. Но нет вам и печали с того. Нет у вас вина, зато мед есть. Мед он любой ягоды слаще, открою я вам тайну как из него Льющееся веселье делать». И открыл. Затем полез Бог в ту котомку еще раз, и достал Серебряную маску. Протянул старшему, бери, мол, и знай, отвратит та маска от вас все беды и напасти и накажет всех, кто замыслит зло супротив вас.

Встал тот Бог и направился дальше на север. Пришел к Маране, к пещерам ее, рассказал про веселый народ, что помог ему добраться в ее края. Марана вздохнула, мол, ты одарил, а я так осталась. Они ведь и мне услугу оказали, почитай на пол большого дня отдохнуть мне дали. Пусть же та Серебряная маска еще одно чудесное свойство имеет. Кто захочет внешность изменить, голос другим сделать, пусть маска ему поможет. Сказала так Марана, поднялась от земли и в темную безлунную ночь прилетела на Замри-гору, пошептала над той Серебряной маской и стала она маской перевертышем. Но не всем открыла тайну эту черная ночь, только тем, кому маски менять Доля дадена, не для смеху, а для страху, не для веселья общего, а для тайных дел. Чародей еще что-то рассказывал сгрудившимся у его ног молодым ребятам и девчатам, но Малка поманила рукой к себе Анну и Волдыря и отошла от костра подальше.

– Ну что ворожеи лесные, наслушались сказок скоморошьих? – она стояла на самой грани между светом отбрасываемым костром и темнотой ночи.

– Хороши сказки. А что кто-то знает тот секрет? – Анна напряглась, ожидая ответ.

– Какой секрет, – невинно уточнила Малка.

– Серебряной маски, – гнула свое Анна.

– Так нет его, – Малка чуть подвинулась на границе и пропала из вида, – Всякая кукла свою маску имеет, научись ее менять, – голос шел из места где кончался свет и начиналась ночь, из места где не было света и тьмы.

– Как? Как научиться? – Анна чуть не плакала.

– Жизнь научит, – шепот раздался прямо в ухо. Анна отпрянула, увидев рядом с собой серую тень.

– Вот они вторые маски. Там где шум и веселье, там, где яркие краски, где фейерверк огней и россыпь смеха, там всегда рядом серая, тихая, незаметная тень без лица. Тебе не надо быть такой. Возьми ковшик мой хрустальный выпей водички живой, а я вот пойду к костру, попробую, какой мед ныне скоморохи варят. Льющееся веселье. Так его чародей назвал. Хорошо назвал, – Малка опять стояла в свете от пламени костра. Величественная молодая и прекрасная. Затмевая собой само пламя волшебного костра, – Эй скоморохи, – крикнула она, – Скучно стало! Али у нас сегодня не Иванов день!!!

– Берегите Кудеяра, – в ухо шепнула тень Волдырю, – Не скупитесь кукле на дары, а то, как бы самим куклами не стать.

– Гуляй народ!!! – закричал молодой скоморох, и ударил в бубен, – Прокатился колесом у ног Анны, – берегите Кудеяра и кукле поклон, – На ходу обронил он.

С первыми лучами солнца погас костер, горевший на небольшом взгорке посреди поляны. Пропал родник волшебный. Разошлись на все четыре стороны скоморохи, веселый вольный народ. Кто с гудком, кто с Петрушкой, кто с медведем на цепи. Пошли в соседнюю деревню Анна с Волдырем, где они коней оставили. На лесной тропе выскочила к ним белка. Села как ручная, посмотрела и прыгнула прямо в руки к берегине.

– Это вам мой зверек огневушка-поскакушка, – раздался голос Жрицы Артемиды, – Будет, что не так, выпускайте ее, она меня найдет.

– Благодарствуем, Дева Ариев, – поклонились земным поклоном оба.

И бродила с тех пор кудеярова ватага по Дону и Дикому полю. По Волге от Ярославля до самой Астрахани. По Днепру летала на быстрых чайках и юрких стружках. Брала товару, сколь могли унести, и сама удача ходила с ними под червлеными парусами. Никто и нигде не мог поймать неуловимого атамана. Вот, кажись, уже достала его погоня, но только нырнут его скорые лодочки за поворот, как в воде растворятся, даже круги не идут. Говорила молва, что знает Кудеяр пещеры заговоренные, куда только ему да его ватаге вход, а всем только помрак. Ходил Кудеяр и в Крым к ханам, в монастырях крымских свечи ставил. В Кафе приору орденскому дары приносил. А еще та же молва говорила, что уходит атаман в чащу ото всей ватаги со своим волхвом Велесовым и ворожейкой своей. Вызывают там идолище поганое, куклу ожившую, и ей молятся, и ей дары приносят, Только этого не видел никто. Вскорости пропал атаман. Опять же народ говорит, что прибрало его идолище поганое, и утащило с собой в страны свои идольские.

Кудеяр же набив вьючные мешки златом и каменьями, с самыми ближними своими воями, уходил тайными тропами в Полабские земли, в Штирию, где осели потомки сына Андрея Боголюбского Георгия. Получив из рук правнуков Георгия и царицы Тамары подорожную, он ушел еще далее на север, где и осел не вдалеке от Бранибора на земле медвежьих родов.

Почти у самого моря основал он замок свой и назвал его замок «Слез».

Иван же вызвал в то время к себе Малюту и злобно спросил, до каких, мол, пор будет вся его опричная рать искать Георгия Васильевича сына Соломеи Сабуровой.

– Ищем государь, с ног сбились, – оправдывался Малюта, – Может им какая сила чародейская помогает?

– Ладно, братца моего найти не могете, а что Кудеяр тоже любомудром стал, что вы его достать не можете? Васька вон Грязной в письмах своих жалостных, не только выкупить себя просит, но еще и про Кудеярку, что в ханском дворце, как у себя дома, пишет. Он вон его видит, а твои соглядатаи нет!!!

– Врет все Васька! Цену себе набивает! Не видел он никакого Кудеяра, – отбоярился Малюта.

– Он не видел, а весь народ, что кругом энтого Кудеяра видит, и песни о нем слагает. Он что, народ, тоже себе цену набивает? – царь склонил голову набок, и Малюта понял, что сейчас грянет буря.

– Найдем государь, – поспешил он, – Найдем и в железной клетке привезем.

– Не найдешь я тебя самого в клетку железную посажу! – Иван ударил посохом в пол, – Иди!

 

Глава 7

Мы теперь не опричь – мы сами двор…

Напрасно искал Малюта, напрасно рыскали по всем городам и весям кромешники. Кудеяр как в воду канул. Только былины и присказки про клады его несметные на пути попадались. То их веселый скоморох на торгу расскажет, то их седой дед гусляр под перезвон струн пропоет, то шепнет на ухо в кабаке, какая-то неуловимая тень, что, мол, был, да весь сплыл. Нет, не было на русской земле Кудеяра, одна слава его атаманская, да рассказы о лихих налетах его только и ходили по дворам, да ярмаркам. Малюта совсем сбился с ног. Его подхлестывало и то, что из всех Рюриковичей, на старший стол метивших, остался окромя государя он, да Георгий Васильевич, известный под именем лихого атамана Кудеяра. Царь мог в одночасье умереть, оставив шапку Мономахову самому Скуратову, да вот только жив был второй наследничек, а того которого нет, его ведь и отравить нельзя и казнить не можно. Потому и ярился Малюта на весь свет, потому и свистела его плеть семихвостка над спинами его ярыжек доглядающих. Но не давался ему в руки старший брат царев, не давался ему в руки лихой разбойник Кудеяр. Как белка в лесу, махнет пушистым хвостом слухов и сплетен, и уже на другом дереве орешки лузгает, только скорлупа летит. И орешки те не простые, как говорит народ, все скорлупки золотые, потому и уходит от погони, след свой золотом заметая.

Государь в Александровой Слободе совсем захандрил, заскучал. Малка поняла, что ему без юбки женской совсем невмоготу, больно падок до бабьей ласки. С другой стороны и больно услужлив бабьим речам сладким. Надоело ей за всеми его женами следить, чтоб он, под их дудку пляшучи, чего дурного не натворил, а бабий волос он хоть и долог, зато ум короток.

– Надо что-то решать, – думала Малка, покусывая кончик косы, выбившийся из-под замысловато уложенной короны волос под золотым обручем. Решительно повернулась и пошла к митрополиту.

– Низкий поклон тебе боярыня, – первым поздоровался митрополит с царской любимицей.

– Низкий поклон тебе отче, – Малка вошла в его келью, – Дело у меня к тебе. Надо епископов собрать и всю твою братию, что с твоего голоса поет и быстро решить, что старые законы мы еще чтим, как Стоглавый Собор решил, потому ни кто перечить не станет, коли царь захочет гарем себе завести, как у наших пращуров было.

– Да ты что! – опешил старец, – Опять к законам Ярилы и Артемиды возвращаться! Никогда!!!

– Царевичи уже большие. Иван Иванович вон с тремя женами по старому закону живет и ничего, никто ему в укор не ставит. Так что наследники есть. Венчанную жену, помазанную, пока Бог не торопит? Я ведь так говорю? – она вскинула глаза на митрополита, – Так? Или нет? Ты что язык проглотил? Тебя кто на это место из служек, духовников царевых вынес? Я! А ты тут перечить? Как поднялся – так и рухнуть сможешь! Собирай своих агнцев, пастырь божий и решай! Быстро решай! Я завтра начну гарем набирать, а то подопечный наш с дурной головы и без ласки бабьей совсем от рук отобьется. Не дай Бог кто ему шепнет, что не только жидовствующая ересь с торговцами в щечки целовалась, но и вы – Вера новая, то же торговцев из храма не шибко гоните. Нестяжатели!!! Смотри, он из воли моей вырвется, вы его под волю свою не подверстаете. Ваши головы первые на колу очутятся и с плах первыми покатятся. Кому на вас указать, всегда найдется! Не поминай лихом! – она повернулась и вышла вон.

– Змея подколодная, – тихо сквозь зубы прошипел чернец. Перекрестил ее в спину, – Ведьма! Но в рог согнет и не пикнет. Ведунья. Надо делать что велела.

Малка же уже везла перед государевы очи первую наложницу царева гарема. Анну Колтовскую, правнучку косожского князя Редеги из Рязанских воевод. Анне было восемнадцать, роду она была древнего, законы старые блюла и вполне подходила для старшей жены царева гарема. Ничего, что перестарок, зато ума уже набралась. В дороге Малка втолковывала рязанской красавице.

– Будешь жить в царицынском тереме. За всеми остальными женами приглядывай. Царь до юбок охоч, потому одной тобой не ограничится. Только в сок вошел. Девок дворовых гони от него в шею. Надо будет, в баньке его сами попарите. Начнешь своеволить или чего не с моих слов делать, голову сверну, как куренку, – она сделала паузу, – Не посмотрю, что роду знатного. На плаху весь род пущу.

– Чего еще делать? – смиренно спросила Анна.

– Чего скажу, то и делать будешь.

– Много ли девок ты в гарем привезешь?

– Сколь надо, столь и привезу, – отрезала Малка. Пожалела, ответила, – Ну пять-шесть не более. Мало будет, своих дам. Ты смотри на сторону голову не верти, шея отвертится.

Анна не долго пробыла одна. Вскорости в соседних светелках появились сначала Мария Долгорукая, затем Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева. Гарем разрастался с легкой руки царевой ключницы. В левом крыле терема обосновались четыре сестры погодки Авдотья, Анна, Мария и Марфа дочки бояр Романовых, почти, что родня первой царице Анастасии. Но закатилась звезда схарьевцев и более чем в теремной гарем, дочкам их пути не было. В правом, где был зимний сад с восточными растениями и райскими птицами, там, где бил благоуханный фонтан, как у хана в Бахчисарае, отвели покои восточным красавицам – Мамельфе и Фетьме. Откуда взяла их Малка, осталось загадкой для всех. Но то что были они гуриями востока сомнения не вызывало не у кого. В отдельной светелке поместилась Наталья Булгакова, дочь воеводы Федора, этакая русская красавица с русой косой до пояса. Разместились они вольготно, благо и в Кремле, и в Опричном дворце, и в Александровской Слободе при строительстве хором царских на размах не скупились и в тесноту не жались, не в пример старому дворцу в Коломенском. Хотя и тот дворец за чудо света почитали, но эти новые его размахом превзошли. Они и Сераль в Царьграде превзошли и других государей дворцы. Потому девоньки в тесноте не жили и, почитай, каждая имела свой маленький двор и свой маленький терем внутри большого общего.

Каждая создавала вокруг себя то, чем она хотела завлечь государя в свой угол. Восточные красавицы Мамельфа и Фетима создали кусочек райского сада. Сестры Романовы, некое подобие двора закатной Ойкумены. Наталья русскую избу. Малка часто наведывалась к ним и с сочувствием гладила их по головам, зная участь каждой из них. Бывало, садилась она в своем теремке на берегу пруда Лебяжьего, ставила на стол блюдечко, клала на него заливное яблочко из Волшебных садов с Молодильной яблони, гнала его по кругу и видела все.

Видела она как по весенней распутице к воротам Горицкого монастыря, что на реке Шексне, где сестер ее порубили псари Вяземского, упокой Бог его душу, когда Ефросинью Старицкую вязали в Москву везти, подкатила крытая колымага. Вкруг колымаги гарцевали кромешники. Приехавших ждали, судя потому, что двери распахнулись широко и сразу же. Колымага остановилась у двери Храма и из нее вынесли кого-то с головой укрытого шубой. Малка прикрыла глаза, она и так все видела отчетливо. Страж в братском одеянии бросил того, кого нес в высокое кресло, шуба упала и взорам открылась простоволосая женщина с бледным лицом и полубезумными глазами, кажется занимавшими половину этого похожего на мел лица. Тускло мерцали лампады, освещая густые длинные волосы, в беспорядке разметавшиеся по плечам. Красное пламя свечей отбрасывало замысловатые тени. Запел хор. Пленница заметалась, пытаясь крикнуть, но страж, отрезав кусок вервия, коим был подпоясан, засунул его в рот жертве. Начался обряд пострижения. Через час вместо старшей жены Ивана Грозного – царицы Анны, на полу Храма, потеряв сознание, лежала смиренная сестра Дарья. Одна из монахинь подошла и надвинула ей на голову капюшон с вышитым черепом. Ей придется носить его более полувека.

– Поделом, – подумала Малка, – Не носи голову гордо, как Богиня, Не командуй теми, кто тебе не ровня. Не ты первая считала, что через постель царскую будешь и шеей царской, на которой голова всея Руси вертеться будет. Поделом. Не ты первая, не ты последняя, а путь один, – она опять крутанула яблочко.

Другая картинка открылась ей. Не успела прижиться в царицыном тереме молодая Мария Долгорукая, только в первую ночь к государю ее обрядили, как на следующий день царь приказал собираться в Александрову Слободу. Опять покатилось яблочко наливное. Скрипя полозьями по свежему снегу, покинул царский поезд Опричный Дворец. Юная царица с любопытством глядела из возка, как народ их приветствует. Лестно ей, что государь взял ее с собой одну, всех остальных жен там, на Бору оставил. Значит, уважила она царя в первую ночь, так уважила, что и не надобен более никто. Вот что значит опыт, который ей милок ее дал, а то пугали все, мол, нельзя до свадьбы. А что б она знала, если б до свадьбы не научилась всему. Лежала бы дуреха дурехой, в царской кровати. А колоды они и ведь и не нужны никому, а теперь только ее одну и взяли. Ключница эта дура, зашла, посмотрела на нее с укоризной, головой покачала, да уж поздно, угодила она царю, так, как никто не смог. Вот и народ почести ей воздает, а не тем, кто себя берег. Санки домчали их до узорчатого дворца в Слободе, мимо пруда Царского. На котором лед зачем-то расчищали, хотя он еще и не встал крепко, вон полынья прямо посередь пруда. Малка опять закрыла глаза. Остальное она видела и без яблочка.

К вечеру выехал царь к пруду. А за ним розвальни с привязанной к ним царицей Марьей. У полыньи розвальни остановились. Царь махнул рукой и рядом стоящий псарь, всадил лошади в бок острое стило. Лошадь рванула, и ушла в ледяную воду, унося за собой розвальни с Марией.

– Поделом, – опять про себя сказала Малка, – Не любись до венца. А слюбилась, не лезь в цареву постель, свое мастерство показывать. А полезла так на все воля Богов. Они неумех нигде не любят. Поделом.

Вон Василиса баба бравая. Попала к царю от мужа своего, стремянного Никиты Мелентьева. Так от нее-то, как раз, девичьей чести и спрашивали. Вся Москва знала, что она баба справная. От мужа не бегает, но и муж от нее бегать просто не в силах, столько она ему всего этого дает. Из-за знаний этих и взяла ее Малка в гарем. А то кто ж царя в баньке попарит, по-русски, с веничком, с медовым парком, с телом белым да умелым. Тут ей, ни восточные красавицы, ни Анна Колотовская с гонором своим, ни Наталья с косой русой, никто в подметки не годился. А то, что ругалась она при этом как грузчик заправский, так брань на бороде не виснет. Ивану только в потеху это было. Всем была хороша Василиса. Но вот надо ж и ее бес попутал. При муже своем Никите сидела, как мышь на овине. Даже зыркнуть на сторону не думала. А в государевой светелке, бес ей в ребро бабе ненасытной. А может, в сок вошла, в разгул ее повело. Снюхалась она с молодым сокольничим. Малка тогда сама Никиту Мелентьева вызвала и все ему рассказала. Сам решай, то ли ей гореть, то ли роду всему.

Никита был из старых псарей, из тех, что нюни не разводят. Полюбовника он просто шашкой распластал. Потом заказал два гроба, да и схоронил обоих на погосте. В одном парня зарубленного, в другом Василису живую. Ну, так на то мужнина воля.

– Поделом, – думала Малка, – Ухватила судьбу за хвост, так держи руки не распускай, что бы все кругом сграбастать. Что ж за бабы ненасытные ноне пошли во всем. Даже в мужиках. Ты уйми огонь в себе, или уйди, или хоть к мужу бегай, если мало тебе одного. Так ей двух мужей мало, она еще себе и кобеля завела. Поделом. Жадность она во всем до добра не доводит, – вздохнула, – А может и права, чего себя сдерживать-то. Это я, живу не меряно, а она отцвела бы через год, кому она нужна с мастерством любовным своим, когда уже ни кожи, ни рожи. Ну да Бог ей судья.

Остальные сидели тихо. Во всем слушались ключницу. Когда надобно шли к царю в спальню, ублажать. Не звали, так и сидели в своих светелках. Первой наскучила Анна Васильчикова. Отодвинули в угол. Просто звать престали, через время короткое отослали к отцу, наградив.

Затем забыли про Наталью Булгакову. Всем хороша, глаз не подымет, сидит гладью вышивает, все полотенца расшитые государю дарит. Коса ниже пояса, если бы распустить да водопадом по плечам, да танцам обучить, но не далось. Домой к мамкам, нянькам.

Романовны сбились в кучку и в кучке сидели. Все пошло своим чередом обыкновенного гарема, где, кого помнят и чтят, кого забыли напрочь, пока либо в монашки не постригут, либо замуж на сторону не отдадут.

За всем гаремом присматривал Малюта. Он и Анну в Горицкую обитель отвозил, и Марию под лед спускал, и даже за спиной Никиты, когда тот гвозди в гроб Василисе заколачивал, стоял. Носила его нелегкая вкруг девичьего терема. Кудеяра найти он отчаялся. Ваську Грязного в полон к хану крымскому подставил, да сам и выкупил. С Борисом Годуновым породнился, отдав в жену ему сестру свою Марию. Кроме того, Малюта глаз положил на сестру Годунова Ирину, но тут ему не светило, потому как сам государь прочил ее в жены сыну своему младшему Федору.

Малюта решил прибрать к рукам опальную дочь Старицких, сиротку Марию, но и тут ему не выгорело. Иван Грозный сосватал Марию королю Ливонии принцу датскому и шведскому Магнусу. Магнус был последним представителем высокопоставленного Ливонского орденского рыцарства, которое еще билось за свои земли, не пропуская через них на Русь поветрие протестантства и реформаторства. Только одного требовал от него Иван Грозный, чтобы принц забрал назад свои замки в Шлезвиге и Гольштайне, отданные им потомкам Рюриковичей, осевших на этих землях. Хитрый принц согласился на все, получая руку Марии, прямой Рюриковны, поддержку родов древних и подмогу из русских дружин. Однако обещание свое выполнять не торопился, потому, как угождал и тем, кто в его замках приют получил. Баяли, что пригрел принц старый род Рюстовых, что еще от Георгия Андреевича сына Боголюбского ветку вел, да самого старшего брата Ивана Васильевича, опального Георгия, звавшегося ордынцами Кудеяром. Но сколь не посылали доглядаев, никто весть ту подтвердить не смог. Так что Малюте и здесь не удалось разжиться ни женой, ни поддержкой старых родов. Оставалась одно – война. Слава. Любовь дружин и стрельцов. Поддержка воевод. А там – чем черт не шутит. Князь Георгий Львович Бельский бил челом государю с просьбой отпустить на войну в Ливонию в поддержку королю Магнусу. А скорее для догляда и напоминания забывчивому Ливонскому владыке, от кого он свой трон получил. Иван Грозный понимающе кивнул, но попросил задержаться на недельку.

В середине следующей недели он неожиданно собрал опричных своих воевод и дьяков.

– По первости, – сразу начал Иван Васильевич, садясь на трон, – Главных наших в кромешном братстве Малюту Скуратова и Василия Грязнова приравниваю к бояры. Далее, – он рукой остановил все возгласы, здравницы и возражения, – Велю им с государевыми полками идти, как дворовым воеводам, вместе с князем Федором Трубецким в поход на земли Ливонские. Да пребудет с ними благодать божья, – он встал, расправив черный плащ, как крылья и осенил всех, вставших вместе с ним, широким крестом, – Садитесь братия. Теперича о главном. Все мы тут братья кромешники, опричники по-другому. Все мы тут опричь всей земли свой двор держали, опричь Земщины, что на земле сидела. Теперь вся земля русская наш двор. Нет теперь на Руси никого, окромя нас, кто ей бы править мог. Одних Бог прибрал, другие в заморские земли утекли. Царев град нас признал и шапку, и бармы Мономаховы мне примерил. Роды старые нас признали, братья орденские к нам под крыло идут от изменных вер и изменных людей, что супротив законов и Правд старых поднялись везде, особливо в Закатной Ойкумене, в землях, где солнце западает, – он откашлялся, возвысил голос, – Посему реку так. Отныне не мы опричь земли, а те, кто не с нами, опричь нас. И впредь не опричные мы люди, а мы и есть опора земли нашей, то есть двор. А те кто опричь нас, те вороги делу нашему и земле матушке, а значит и не может никого на земле этой более опричь быть и имя это носить. Велю кликать нас всех с этого дня – двор, а слово опричный забыть.

– Во как! – ахнул кто-то.

– Так! – резко продолжил царь, – Кромешному ордену и быть двором государевым. Кто не в ордене – тот не при дворе. Хватит, намиловались со всеми и с Новгородом и с Ливонией. Всем изменщикам путь один – на кол или на плаху. На Болоте места хватит. Всем, кто при дворе, именоваться впредь по роду по племени. Хватит Малюток разных, да Басманов. Вы мне эти ордынские замашки бросьте. Он в миру вишь Скурат, али Султанка, а отец с матушкой его Григорием али Мишкой нарекли.

– Круто завернул, – влился в ухо шепот, – Так гляди и старых Богов погонишь?

– Богов старых чтить и Веру старую чтить. Мне разгулов, как там у них, в Полабщине или в Стекольном у свейского короля, не надобно. Мне вот брат Максимилиан отписал, что в Галлии в одну ночь разбой устроил их наместник. Брат наш дражайший, скорбит о кровопролитии, что у франкского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе и с грудными младенцами. Государям пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие франкский король над стольким народом учинил и столько крови без ума пролил. Нам того не надобно. Потому не будем изменным путем ходить.

– Малюту от себя отринь и Ваську. Больно на трон косятся. Бориса Годунова привадь, сестру его Ирину за Федьку сватай, – Иван кивал, слушая себя.

– Ты Григорий Бельский просился на войну, и ты Василий Ильин-Борисов? Ступайте, – как о чем-то давно решенном походя обронил Иван, – Всем дьякам, во всех писаниях их, именовать опричную братию, как «дворянин свой». И все вы теперь раз при дворе моем зваться будете дворяне. Те, кто в думе – думские дворяне, дьяки – дворовыми дьяками, Приказы – Дворовыми приказами. И дальше так. Ступайте с честью господа дворяне, ибо теперь вся Русь ваш двор, вам ее холить и обихаживать для детей и внуков ваших.

 

Глава 8

Кровавая обедня

То, о чем упомянул мимоходом Иван, франкские дела, давно уже тревожили Малку. Не далее как дня три назад ей об этом рассказала Жанна, вызвавшая ее к капищу у Лебяжьего пруда. Жанна была сама не своя, бледнее мела и руки тряслись. Малка обняла ее и увела в глубь березовой рощи на заветную полянку.

– Чего там у тебя стряслось? И откуда ты? – усаживая ее на зеленую траву, спросила она.

– Тебе еще никто не донес? Еще сороки на хвосте не принесли, что там, в Париже сотворили? – чуть заикаясь, спросила Жанна.

– Так, – неопределенно протянула Малка, – Ходят слухи, что старые рода ордынские, в основном из земли Лотаря, протестным герцогам укорот дали.

– Укорот! Да там кровь по улицам ручьем текла! – Жанна вскочила, но Малка резко посадила ее на место, – Я воин, Малка, а не палач!!!

– Охолонь. Вот кваску попей, – она протянула гостье ковшик кваса, невесть откуда взявшийся, – Попей и по порядку все расскажи. Значит, я так поняла, что ты опосля Москвы, подалась в Париж. Чего тебя туда тянет? Спасительница франков, Дева Жанна, Орлеанская Дева. Чего ты там приключений себе ищешь? Еще Жак де Моле тебя упреждал, что Париж не твое место. Или тебя пепел его зовет?

– Да не в этом дело! – отмахнулась Жанна, – Париж, не Париж. Где-то надо было отсидеться, а его я как свои пять пальцев знаю, – она уже успокоилась, на щеках заиграл румянец, – Мы с сестрами пристроились в свиту королевы Марго. Захотели в платьях походить, бабами побыть.

– Понятно, – поощрила хозяйка, – Сама иногда в походах о таком мечтала. К какой Марго? К Маргарите что ли? Дочке этой старой клячи Медичи, что с Ангельскими родами породнилась, но как была родом из торговой братии, из жидов Тосканских, так и осталась, – Малка сплюнула, – Старая интриганка…

– К этой, к этой, – непочтительно перебила подружка, – К той Марго, чей старший брат – король Карл, а второй герцог Анжуйский. Вот в ее свиту мы и пристроились. Обустроили себе дом у кладбища Невинно убиенных младенцев…

– Чего ж вас всех на одно место тянет? Там же дом у Микулицы был, когда он под именем Николя Фламеля в Париже жил. Ты хоть не тот дом купила?

– Нет. Но рядом, почти у церкви, что Микулица с Летой отстроили. Но я не о том. Ты ж слышала, что Екатерина Медичи решила, всю эту заварушку с протестами, с изменами веры, реформацией, как они ее называют, спустить тихо под горку. Окрутить Марго с молодым Генрихом Наваррским Бурбоном вождем гугенотов…

– Пожалуй, вождем у них его мамаша. Тезка твоя Жанна де Альбре, из Чистых. Но из тех Чистых, что простить не смогли, что их на костер возвели за гордыню. Вот она и вскормила измену на своих землях. Да старого этого вояку адмирала Колиньи и своего племянника принца Конде в эту свару ввязала. Как она-то пошла на это? Она же себя Совершенной мнила, ей же кругом порок виделся и всеобщее лицемерие.

– Да уж так все вышло. Марго ведь из старых медвежьих берегинь по отцу. У нее и имя даже не Мария, как у наших лесных берегинь, а Маргарита. Не Мать Ариев, а Мать Ариев-воинов. Так что ей от старых богов еще знания достались, не в пример ее матери. Потому помрак она будущей родственнице напустила, нам бы поучиться. Жанна сказала только одно, говоря о красоте Марго, что она прекрасно сложена, однако сильно затягивается. Что касается ее лица, то оно излишне накрашено, и что это выводит ее из себя, поскольку это портит ее будущую невестку. Таким интересным способом она ответила, что согласна на брак, – гостья опять начала волноваться. Малка протянула ей ковшик, та отпила и начала засыпать, заплетающимся языком продолжая, – По случаю свадьбы в Париж съехались и протестанты и …., – все поплыло у нее перед глазами и превратилось в видения того, о чем она хотела рассказать.

– Поспи дуреха, – ласково накрыла ее плащом ведунья, – Я так все посмотрю.

Перед ней открылась площадь пред Собором Парижской Богоматери. С высокого помоста суровый монах кидал в лицо толпе тяжелые, как камни, слова.

– Представьте, как будет выглядеть Париж, если на одной улице, в одном доме, в соседних комнатах будут проповедовать католики и гугеноты. Близ церкви, где причащаются Телом Спасителя, на углу в лавке станут торговать мясом в пост. В парламенте сядут рядом защитники веры и осквернители святынь. Человек, исповедующийся священнику на Пасху, будет знать, что на него показывают пальцем и с презрением называют папистом. Твой сосед, твой друг, твой родственник будет гугенотом и кальвинистом. Никогда не было ни у нас, ни в каком другом государстве такого смешения и разлада.

– Почему они их всех швейцарцами называют? – про себя отметила Малка, – «Клятву дающие», то есть гугеноты – это ведь так швейцарских стрелков называли ранее. Себя-то католиками, понятно, потому что всеобщая вера. Все у них в башке смешалось, – она отмахнулась от мысли, как от назойливой мухи, продолжая смотреть картины, вспахивающие в сонном мозгу подруги. Но мысль неотвязно крутилась в ее голове, – Испокон веку Медведи и Ангелы жили душа в душу. Богами так было устроено. Берам – воевать, Ангелам – править. Ну не нравилось иногда воинским родам, что худосочные, бледные правители им указания дают, так ведь и не доходило до такой драки никогда. А вот когда Ангельская кровь с мешалась с кровью сурожан и торговцев, когда в нее яд золотой лихорадки попал, тогда все на раскосяк пошло, – она опять задумалась, – Так ли? Так! Вот тогда Беры и взъерились окончательно. Вот тогда и Ангелы начали их гнуть до земли. Тогда Империя трещину дала. Теперь уже не склеишь. Напрасно все эти потуги, только хворосту в огонь подбросишь, – она опять отмахнулась от горьких мыслей. Прикрыла глаза стала смотреть дальше.

Следующая картинка перенесла ее в покои Маргариты в Лувре. Будущая королева Наваррская сидела в окружении фрейлин и подруг. Среди них Малка сразу узнала Жанну и ее верных оруженосцев, одетых в праздничные наряды. Они смотрелись чертовски привлекательно. Марго готовилась к завтрашнему дню, когда по договоренности между ее матерью – властной Екатериной Медичи и матерью ее жениха – не менее властной Жанной де Альбре, венчать их должны были два священника. Один старой веры, другой протестантский. Может быть, все бы и изменилось к этому дню, только вот не задача, королева Наваррская Жанна до этого дня не дожила. Говорят, ее скрутили простуда и сухой кашель. Однако Малка знала, как умеют в доме Медичи готовить яды. Она про себя зло подумала, что век этот наверно назовут веком ядов, которые везде, даже каждое слово сочиться ядом у любого говорящего. Так что кашель этот дорого стоил Екатерине, но видно окупился сторицей, если свадьба все-таки готовится.

Эта достойная дочь своих предков, так и осталась в душе главой рода ростовщиков и менял. Однако она стремилась все делать, как у знатных старых родов. Кто-то напел ей в уши, что при старых богах миром правила любовь, преобразующая мир и дарящая согласие людям. Ничего не поняв в этом, но пытаясь стать в ровен с теми, кого отметила Артемида, она решила покровительствовать музыке и поэзии. Даже открыла Академию искусств. Ей пришло в голову, что воссозданные старые мистерии музыки и поэзии, помогая людям услышать гармонию, дадут им понятие о духовной красоте, управляющей Вселенной, и тем самым позволят ей и ее сыновьям бороться с варварством и хаосом, наступающим со всех сторон под знаменами новых вер. Вот эти, вновь созданные, академики и разработали ей всю брачную церемонию. Даже время венчания, в день Святого Варфоломея, было выбрано не случайно. Вся деятельность королевского двора накануне Варфоломеевской ночи служила преодолению взаимного отчуждения недавно враждовавших родов. Ритуал бракосочетания принца-гугенота и принцессы из правящего рода строили эти невежды, как они считали по законам магии Посвященных. Академики, считавшие, что они служат старым богам, построили действо так, что группы врагов будут идти навстречу друг другу, в точности следуя, как они думали, слиянию противоположностей дня и ночи. Организованная в соответствии с астрологическими расчетами, церемония была призвана произвести над королевством магическое действие, являя образ Ареса, бога войны и человеческих страстей, плененного богиней любви Афродитой. Хотя какой из этого худосочного принца Генриха Арес, хотя и течет в нем кровь медвежьих Бербонов. Да и из этой плоскогрудой Марго тоже Афродита та еще. Она и рядом со златовласой пышнотелой Кипридой не стояла. Однако, в русле преломленного сознания покойной Жанны Наваррской и ее последователей, в голове, пытавшейся подняться до уровня великих воинов, торговки Екатерины, магический обряд навсегда изгонял войну и раздор, знаменуя наступление Золотого века. На деле же, все они и сама королевская власть оказались в плену своих идей и иллюзий, уверовав в собственное всемогущество и способность пышными торжествами и мудрыми указами навязать подданным мир. Одним выстрелом из аркебузы установление Золотого века мира и согласия, который так счастливо должен был начаться благодаря прекрасному союзу Ареса и Афродиты, оказалось отсроченным навсегда. Все было готово к тому, что бы примирить всех, и вернуть заблудших к истокам. Малка смотрела на мелькавшие картины, проносившиеся в уставшей голове спящей. Сама Макошь – Богиня судьбы была против того, что замыслили эти смертные женщины. Малка видела, только ей доступным взглядом, как в город входили богини мщения Аринии, распустив по плечам свои медные косы.

– Откуда ж их столько, – удивилась она, – Я столько своих товарок вместе и не видела никогда. Сколько ж народу о мщении думает. Ужас! Что ж вы делаете люди!!! – хотела крикнуть она, но это была не ее жизнь, а видение Жанны, – Какая любовь? Какая Афродита? Какие день и ночь – сутки прочь? Даже Маране такое не снилось!

Все было готово к венчанию. До дня Святого Варфоломея оставалось три дня. Гости с обоих сторон съехались и ждали. Но в душе каждого горел огонь мщения, властолюбия и алчности. Малка видела это и со страхом ждала. Когда?!

Все началось с утра. С раннего тихого, безоблачного утра пятницы, знойного и душного августовского лета.

Суровый адмирал Гаспар. Надежда протестантов и их опора. Герцог де Колиньи, слегка покачиваясь в седле, ехал в свою резиденцию на улице Бетизи. Малка краем глаза зацепила рыжие косы, мелькнувшие рядом с неприметным человеком, стоявшим на углу улицы, у дома вдовы герцога Франсуа Гиза, убитого по приказу адмирала. Аринии начали раскручивать пружину мщений. Неприметный человек поднял аркебузу и …в этот момент адмирал нагнулся поправить застрявший в стремени сапог. То ли стрелок был еще тот, то ли норны посланцы Макоши выполняли то, что им сказали, но пуля только раздробила руку и оторвала палец. Залитый кровью адмирал начал падать с коня. Стража рванулась к убийце, но получила только дымящуюся аркебузу. Раненого адмирала отвезли в Лувр под охрану короля, который сам направил к нему своего лекаря Амбуаза Паре, отца хирургии.

Затем Малка увидела, как выскользнула из дверей Лувра ее маленькая Жанна, закутанная в зеленый плащ, и быстрым шагом пошла в свой дом за рекой. Потом из дома выехал всадник в черном плаще с надвинутой на глаза шляпой. Ведунья узнала в нем поэта и воина Агриппу Теодора д Обинье.

– Узнаю свою крестницу. Вся в меня. Любит она поэтов. Это у нее еще от великого Данте и непревзойденного Боккаччо, – с улыбкой подумала она, – Спасла, значит. Уберегла от удара судьбы. Пусть живет, пусть поет свои песни.

Она опять нашла свою подругу, уже вернувшуюся в Лувр, где у постели раненного адмирала шел спор между родами, кто уступит, и кто ответит за этот выстрел. Король и его мать пытались убедить заносчивых наваррцев, что это просто кровная месть выжившей из ума вдовы. Но Аринии уже мелькали везде, нашептывая в уши, что Ангелы опять попирают гордость воинских родов, воспитанных в кантонах горной Швейцарии, колыбели лучших воителей этого мира. Что этот выстрел, был выстрелом по свободе медвежьих родов, и что ангельская голубая кровь давно уже разбавлена красной кровью обозных шлюх и маркитантов и пора ее выпустить наружу.

Королева мать тоже собрала в своих покоях ближний круг. Здесь были: король Карл, брат его Генрих Анжуйский, и герцоги Гизы. Ордынские воеводы Гизы, гетманская верхушка казаков убеждала Екатерину, что у них хватит сил из тех воинских родов, что на их стороне, сломать хребет восставшим медведям и привести их в покорность. Генрих Гиз, молодой воевода кинул на чашу весов последний аргумент.

– Надо обезглавить их войска. Неистовая Жанна Наваррская умерла. Боги прибрали ее в нужный момент, – он перекрестился, – Колиньи в наших руках, так же как и принц, Генрих Бурбон, – он назвал его на наваррский манер с упором на «у» вместо «е», – Остальные, почти все, разместились в Лувре. Кое-кто в постоялых дворах в Париже, но почти все здесь. Одним ударом мы лишим изменщиков всей верхушки заговора. Великие лекари Гиппократ и Авиценна, – закончил он, – Приписывали, если не помогает клизма при лечении болезни, то надо пустить кровь, что бы с дурной кровью вышла болезнь. Надо пустить кровь!

– Пусть будет так! – принял решение король, – Лучше малой кровью избавиться от большой, – Малка увидела, как замелькали медные головы Ариний среди принимавших решение.

– Надо убить Колиньи и принца Генриха, – вставил Гиз. Малка увидела, как Ариния шепчет ему в ухо, что принц отбил у него Марго, а Колиньи отдал приказ убить его дядю.

– Мсти!!! – кричала ему в ухо рыжеволосая Богиня.

– Мсти!!! – кричали ее сестры всем остальным.

– Нет! – властно остановила его Екатерина, оправившись от наваждения, – Генрих должен остаться жить! Вечером вызвать ко мне городскую стражу и запереть ворота Парижа. Ты, – ее палец упирался в грудь щеголеватого Гиза, – Ты принесешь мне голову Колиньи…. Раз ты этого хочешь! Ночью мы разрубим этот узел!!! – она мнила себя древней Валькирией или Жрицей Артемиды, или весталкой лесных друидов. Смешная женщина.

– Разрешите перевезти адмирала в его дом на улице Бетизи, негоже убивать врага в собственном доме. Тем более что его соратники об этом просят, – сказал чей-то голос. Только Малка заметила, что предложение исходит из уст неприметной серой тени, затерявшейся в углу залы, рядом с золоченой портьерой.

– Отправьте адмирала в его Отель, как он этого просит! – скомандовал король.

Все пошло тем путем, каким его вели эти рыжеволосые бестии, старые подруги Малки, посланницы всех Богов, верные служки Макоши и Мараны, великие и ужасные Богини мщения Аринии.

Посреди ночи к дому раненного адмирала прогрохотали сапоги дружинников герцога Гиза. Они закололи Колиньи, легко справившись с его стражей, и выбросили труп в окно под ноги своему воеводе. Насытив свою жажду мщения, герцог махнул платком. С высоты колокольни Сен-Жерменского предместья ударил набат. Кровавая обедня началась среди кромешной темноты. Отряды казаков Гиза и стража герцога Анжуйского, шла точно по спискам, имевшимся у командиров. Малка видела, как вели их, невидимые для них, рыжеволосые проводники.

В Лувре Генрих Наваррский и его брат принц Конде сидели под охраной стрелков Маргариты, давши клятву, вернуться к старой Вере.

– Париж стоит обедни! – коротко обронил Генрих Бурбон.

– Но не такой кровавой, – ответил запальчиво юный принц Конде.

Но люди только предполагают, а Боги располагают судьбой. Малой крови Макоши и Маране было не надо. Им, что больше всего поразило Малку, им вместе, свету и тени, ночи и дню, было мало крови, пролитой под покровом Мараны. Им надо было большой крови, и свет дня не остановил их.

Утром на кладбище Невинно убиенных младенцев расцвел засохший боярышник. Расцвел яркими цветами и начал сочиться кровью.

– Бог требует истребить всех!!! – раздался истеричный крик, – Боярышник сочится кровью невинно убиенных гугенотами. Они ели младенцев!!! Истребить всех, кто глумился над Богом!!! – Малка с удивлением узнала знакомого ей скомороха, или очень похожего на него человека в одежде мясника, – они оскорбляли славу Богоматери!!! Они не чтили Мать Богородицу!!! – Поддержали его в толпе серые тени.

В костер народного бунта бросили хворост ненависти. Ненависти ко всем. Аринии шептали людям в уши.

– Мсти тому, кто отобрал у тебя дом! Мсти тому, кто был с тобой не согласен в споре! Тому, кто увел у тебя девчонку! Обсчитал тебя на грош! Выпил твою кружку вина!

И они мстили. Пожар убийств разгорался по городу, выплескиваясь за стены и разбегаясь по дорогам Франции. Сопровождался грабежами и насилием. Но больше всего, сведением личных счетов и мщением.

Сил остановить эту вакханалию не было. Королева приказала закрыть, оставшихся в живых протестантов в тюрьмах, спасая им жизнь.

Малка смотрела на все это с высоты птичьего полета.

Резня в Париже продолжалась неделю. В Руане, Трое, Орлеане, Анжере, Бурже, Лионе, Тулузе Бордо, то есть везде по всей Галлии – шесть недель. Резали всех. Женщин, детей, стариков. Всех кто попался под руку.

Французы спятили, им отказали разом и чувства, и душа, и мужество, и разум. Избивающие и избиваемые едва понимали, что они делают. Малка видела как, мадемуазель Иверни, племянница кардинала Бриссона, исповедовавшая протестантизм, пыталась спастись, переодевшись монахиней, но не сыскала нужной обуви. Шайка оборванцев растерзала ее, увидев, торчавшие из под рясы, шикарные туфли. А вот в Руане некая девица показывает убийцам тайник, где укрылись два протестанта, один из которых, будучи ей двоюродным братом, чем-то не угодил ей в детстве, другой был бывшим возлюбленным.

Толпы малолеток, не старше десяти лет от роду шатались по улицам и убивали тех, кто попался им под руку. Когда малыш принц Конти, как взрослый, попытался заслонить грудью своего воспитателя, погибли оба.

Малка с ужасом смотрела на реки, запруженные трупами и на воду рек, превратившуюся в кровь.

Это была не война, к которой привыкли они с Жанной и все сестры Артемиды. Это была бойня. Права была ее подружка, когда выдохнула первые слова, что она воин, а не палач.

– Зачем?! Зачем!? – безмолвно кричала Малка, – И почему ее наставница Макошь – Богиня судьбы, которой она служила столько лет и Марана – Богиня тьмы вместе в этом деле? – ответа не было. На ее зов не откликалась ни Мать Артемида, ни Святобор.

Она разбудила Жанну. Дала выпить квасу.

– Ты девонька ступай пока к Старцу в его обитель горную. Он тебе здоровье поправит. А сестренки твои где?

– Да они в Соборе Богоматери дожидаются.

– Ты их тоже зови. Отлежитесь там у него. Ты ж знаешь, у тебя еще Доля не легкая впереди, на страже Портала Великого стоять… и закрыть его…быть может на всегда, – Малка вздохнула.

– Знаю, знаю, кровница. Спасибо тебе! Пойду я, тревожно что-то мне за моих девонек. Гложет что-то. Сожгут мракобесы эти, как ведьм, да еще и петь и плясать будут. Прости, что расстроила, – она пошла к капищу, на ходу обернулась, помахала рукой и пропала.

– Беги, беги непоседа. Забирай своих жриц… и к Старцу. Похоже там уже почти все. Одна я еще здесь. Да Микулица. Да где-то Гуляй по миру колготится. Долго нам еще мучится? – она потянулась, из ее уст непроизвольно вырвался стон.

– Долго, долго, – раздался ответ, – А на вопросы твои будет тебе ответ. Завтра езжай в Коломенское, к Гусь-камню, там тебя Святобор встретит и ко мне.

– Артемида! – с облегчением узнала Малка. Повернулась, и пошла спать в теремок.

 

Глава 9

Черный лес

Ранним светлым утром, после заутренней молитвы, сестры Алексеевской обители, что на Остожье, занялись привычным делом: сено косили, да стога копнили. Строгие сестры. Закутанные в черные платки по самые глаза, даже в это знойное, засушливое лето. Копнили споро. Просушенные стога клали на волокуши и везли на широкий двор в распахнутые настежь ворота. Так что суета началась с первыми лучами солнца. Потому и не заметил никто, как сразу после молебна от задней калитки отошел, ведя коней в поводу, небольшой отряд, то ли ратных сестер, то ли воинов, стоявших в обители на постое. Ватага была небольшая, человек пять-шесть. Отойдя по далее от тына и вывернув с тропы на дорогу вдоль реки, воины вскинулись в седла и легким наметом пошли в сторону царского теремного дворца, что у Ногайской поймы.

Малка последнее время старалась одна не ездить. Угрюмы по большей части своего времени были при государе. Микулица не вылезал из своих подземных хором, собирая старые книги и рукописи и скрывая их в потайных ходах. Даже к Лете заглядывал не часто. Чувствовал чернокнижник, что ему не долго в своей башне Тайницкой чародействовать осталось. Поэтому брала Малка на все выезды с собой сестер-вравроний, обряжая их в мужское платье. Больно много развелось на дорогах любителей чужого добра, как в старое время, еще при Черной Смерти. Ватага поспешала знакомыми ей тропами, срезая петли, что делала здесь река, одними им известными стежками. Вскорости кони вывезли их в обход теремного дворца в Дьяков овраг, где лежали два заговоренных камня: Гусь-камень и Девичий камень. Говорят, что на этом месте еще в старые времена было капище Жриц Артемиды, Лебедушек. Малка спешилась, знаком показав, что все свободны, пошла к камням. Вравронии расположились кругом, не забыв выставить на гребне дозор.

Малка подошла к Гусь-камню, издалека уже приметив сидящего рядом на взгорке стрельца. Стрелец, завидя ее, встал и тоже пошел к камню.

– Здрав будь крестный, – Малка узнала Святобора.

– Здравствуй красавица – Велес ласково улыбнулся, – Не жди, Артемиды нет здесь. Садись в седло, поедем с тобой в Пустошь, что у Черных Грязей. Девок своих не бери. Пусть здесь ждут.

Он подождал ее выезда из оврага, сидя в седле рыжего жеребца, холеного и ухоженного. Пристроился сбоку стремя в стремя. Так они и доскакали до Черногрязской Пустоши, где стояло старое капище еще с незапамятных времен. У капища, что пряталось в тени дубравы меж множества курганов их ждала владычица сих мест Огда и ее волхв – воевода Вирь.

– Смотри-ка, – подумала Малка, – Сохранились еще. Живут в глуши и веру старую чтят.

– Ты слышала былину-то про них? – обронил Святобор. Не дождался ответа, начал рассказ, – Они, когда капище это основали, мимо шли три волхва, те, что дары несли младенцу. Остановились здесь на ночлег, а утром за приют за ласку отдарили им три ларя. В первом была книга Велесова, – он ухмыльнулся, – Во втором – святые дары, а вот в третьем лежал колокол набатный. Колокол тот Огда на березу повесила. И теперь, как только им опасность какая угрожает, он звоном их оповещает о том. Потому и живут без опаски. Здравствуй Огда, – с седла кивнул он ведунье.

– Здрав буде Велес, – подошла красивая молодая весталка, – Мать Артемида ждет вас в священной роще под дубом. Давайте коней, мои люди покормят.

Малка и Велес спрыгнули на землю, предав поводья в руки статных парней. Пошли за Огдой, ведущей их к главному Алатырь-камню.

– А парни эти, атамана Бесово стремя, – на ходу продолжал рассказ Святобор, – Он сюда из Блистательной Порты прибег. Выкрал там, у султана из Сераля, девку Зельфу и убег от его гнева под защиту Огды. Девка та огонь. Но мне более по сердцу то, что в конях лучше ее никто не смыслит, на три дня скока отсюда. Даже в царевых конюшнях таких знатоков нет. Атаман тот сбил вкруг себя ватагу и вместе с Вирем места эти хранит, – за разговором они вступили под кроны священных дубов и вскорости вышли на поляну.

Проводив их, Огда отступила к дубам и пропала. Они стояли одни, пока легкое дуновение ветерка с запахом свежих цветов, не дало им знать, что Мать Артемида уже здесь. Она стояла рядом с Алатырь-камнем, как всегда величественная и прекрасная.

– Здравствуй братец. Ты, как всегда, со своей воспитанницей и любимицей. Одну ее не отпускаешь, – она кивнула Святобору.

– Здравствуй Прекрасная. Она такая же моя любимица, как и твоя. Могу оставить вас вдвоем.

– Будь ласка. Мы тут о своем, о девичьем. Вскорости я тебе ее отдам. Поброди там с Вирем. Разомнись медвежьим боем. Мало кого осталось, кто тебе ровня в этом деле. Вирь из них. Он с Евпатием Коловратом на врага хаживал, – Артемида явно пыталась задобрить Велеса, что бы он ушел.

– Ладно, уйду,…но скоро вернусь. Так что поспешайте свои девичьи секреты друг другу рассказывать, – Святобор пошел вслед за Огдой.

– Иди ко мне, любимица моя. Он прав этот Скотский бог, ты действительно моя любимица. Жанну люблю. Огду, Любашу, но тебя больше всех. Потому что ты горемычная. Это где ж видано, чтоб у бессмертных, и Совершенных и прядь седая? А у тебя есть. Все ты через сердце пропускаешь. Потому и любят тебя все. Не только я, но и Велес и Макошь, и Святовит. Даже Марана тебя любит, – Малка удивленно вскинула глаза на Артемиду, – Да, да и Марана тебя любит. Она такая же Богиня, как и я. Может мне ближняя сестра. Вон Ярило под солнцем красуется, а я под луной. А луна когда выходит, когда ночь кругом, когда Марана плащом своим землю накрывает. Вот для того я тебя и позвала Сиятельная. Так ведь тебя Совершенные зовут?

– Так, – тихо ответила Малка.

– А Посвященные – Лучезарной?

– Так, – опять кивнула девушка.

– Значит, свет от твоих кос идет. Да и так видно, что как с нимбом ходишь. Почти богиней стала, – она говорила ровно. Не в укор, – Почти богиней стала. Наравне с Ариниями суд вершишь, и они тебя за ровню держат. Наравне с Сибиллой завесу времени отдергиваешь, вперед все видеть можешь, а того, что пред носом собственным разглядеть не в силах! – в голосе Артемиды появилась жесткость.

– Чего не вижу? – смущенно удивилась Малка.

– Посмотри вокруг. Здесь раньше березовые рощи, да дубравы листьями шумели. Мачтовые сосны стояли, а ныне? Пошто бор – бором прозывается? Ты помнишь? Ты ж ведунья лесная. Тебя к нам Святобор привел!

– Так сосна она ж чистота и свет. Она сила мужская, святость, плодовитость она, – как прилежная ученица тихо сказала Малка, – Она от Святобора имя своим лесам взяла. Сосна она дерево жизни светлое дерево…как береза…как дуб. Под ней в дождь сухо, в жару прохладно. Медвежье дерево она…

– Помнишь, помнишь все. Молодец, – похвалила Богиня, – А еще она бессмертие и огонь очищающий. Правильно все Малка. Наше это дерево. Так ты оглянись вокруг. Где они сосны-то? Где боры светлые? Что молчишь? Сама отвечу, нет их! Кругом ели сосну задавили. Ну, начала так продолжай. Что ты мне про ель скажешь?

– Ель дерево темное, – понурила голову ученица, – Смелость она, до безрассудства и огонь всепожирающий. Надменность царская. Начало в ней нового, ранее не бывшего, – голос ее становился все тише и тише.

– А еще она надежда и возрождение, – громко закончила Богиня, – Заслон гниению и разложению, верность и долголетие. Хотя ты права. Черные леса еловые. Темные. Нет в них места свету и прозрачности. Нет в них воздуха. Не растет под лапником ее цветок папоротника. Всех охватит ель своими колючими крыльями, всех к земле прибьет. Не любят ее медведи, не делают они берлог в ельнике. А вот волки логово свое под корнями еловыми роют. Так о чем я? – она задумчиво потерла мраморный лоб, – Так вот оглянись вокруг. Темный лес наступает со всех сторон. Идет на смену светлому бору и прозрачным дубравам. Значит такова Богов воля. Значит, пришло время уступить земли темным лесам. Марановым деткам. Значит, пришло время отступить свету чуть-чуть.

– Почему? Почему, так угодно Богам? – со слезами в голосе прошептала Малка.

– Помнишь ли наказ, что был дан Совершенным, когда уходили они с Закатных земель?

– Помню.

– Повтори!

– Те, кто Истинные, – заученно начала Малка, – Должны будут забрать волшебную чашу, коею называете вы Грааль и увезти в Страну Лесов. Там спрятать ее среди темных лесов в волшебной горе, где охрану несут лесные звери и нежить. Страна та будет на Севере от страны, где правит Пресвитер Иоанн, король трех Индий. Вот там, в волшебном ларце чаша та будет ждать своего часа, пока не укажут на нее Боги избранным. И день, и ночь, и свет и тьма будут хранить ее вечно. Вы же всего лишь орудия нашей воли, – Малка замолчала.

– Ты все поняла? – Артемида ждала ответа.

– Да. Но я не тот Истинный. Я всего лишь свет, – гордо вскинула голову девушка, и голос ее окреп, – Меня зовут Сиятельная и Лучезарная. Я всего лишь свет, а там сказано, что хранить чашу будут свет и тьма…вечно. Я не подхожу для этого.

– Отойди чуть-чуть назад, – велела Богиня, и Малка непроизвольно отступила на шаг, попав на грань тени, отбрасываемой дубом и пропала, – Грань тени и света. Сумерки. Вот кто ты будешь теперь. Ты будешь не Сиятельная, не Лучезарная, ты будешь Сумеречная Дева. Богиня света и тьмы. Вдвое сильней и вдове опасней. Жрица солнца и луны. Хозяйка дня и ночи. Почти что Марана и почти что Артемида. Я даю тебе силу от себя. А ты? – грозно спросила она кого-то.

– И я, – рядом с Артемидой появилась другая Богиня. Вся в черном и с сияющей короной на голове. Марана, узнала ее в страхе Малке, – И я даю ей силу от себя. Она еще пока не поняла, что между нами нет войны. Но уже близка к этому. Она будет первой, из людей, кто поймет это. Она будет первой, из Яви, кому откроется этот закон. Я даю ей силу от себя. Я верю ей, как поверили когда-то мои волкодлаки, верой и правдой служившие ей столько лет. Как верит ей и боится ее Великий Мор. Как уважает ее и отступает от ее огненных кос стальная коса Черной Смерти. Она уже почти ровня нам. Совершенная. Дева Ариев. Что ж ты хорошо назвала ее. Пусть будет с сего дня Сумеречная Дева. Мы все уходим в сумерки, на грань, где более не доступны глазу смертного. Кому-то надо хранить Порталы и Врата. Кому – то надо следить за этой землей и ее людьми. Она доказала свою силу и ум. Я доверяю ей, – Марана взмахнула плащом и пропала.

– Вот так девочка, – Артемида взяла ее за руку, – Маленькая моя Малка, – Увидела на руке колечко с голубым камешком, – Надо ж сохранила мой подарок. Теперь ты любимица всех! – она подчеркнула – Всех!! И нет тебе преград. И нет перед тобой непреодолимых стен. Борись! Выполняй свою долю. Все Совершенные тебе помогут, – она хлопнула в ладоши, – Эй братец! Не надоело тебе бороться с берсерками? Смотри, намнут бока, для них святого нет!

– Да я уже здесь, – Святобор выходил на поляну. Странно глянул на Малку. Преклонил колено, – Приветствую тебя Богиня. Вот значит, кто остается здесь за всех нас. Преклоняюсь и обещаю всегда и везде, по первому зову…сам…и все мои слуги… в твоем распоряжении, только позови, – он снял с шеи оберег из медвежьих когтей и повесил его на шею Малке.

Огда, Вирь и атаман со своей цыганкой провожали их на опушке.

Огда придержала стремя, вороного иноходца.

– Я не знаю, кто ты, – обратилась она к всаднице, – Но понимаю, что такие Боги не общаются незнамо с кем. Будет нужда…я всегда здесь. Найдешь меня по звону колокола моего серебряного. Меня и всех нас. Удачи тебе…она тебе будет ох как нужна.

– Спасибо! – Малка свесилась с седла, порывисто обняла весталку, – Сколько ж ты живешь?

– По более тебя, но тебе доля высокая, – Огда вложила ей в руку маленький колокольчик, – А это, если совсем прижмет…звони.

Святобор расстался с ней у оврага. Не стал даже подъезжать к Гусь-камню. Обнял, расцеловал в обе щеки. Поднял жеребца на дыбы и, не оборачиваясь, хлестнул его плетью и умчался.

Малка свистом подняла вравроний, взлетевших в седла, как дуновением ветра, и погнала к Москве. Наступала новая жизнь. Жизнь между светом и тьмой. Жизнь на грани.

– Смотри не ошибись! – хотелось ей крикнуть самой себе, – Ты теперь почти что Богиня. Тебе подвластно все.

Одним махом выгнав иноходца на крутой откос оврага, почти к стенам Собора, построенного Постником и Бармой, Малка вдруг резко повернула коня и, взмахом руки отпустив стражу, направила его обратно к Гусь-камню. Открыв Врата, она кинулась в Навь, как в омут, направляя бег иноходца к владениям Мараны.

Темная богиня ждала ее на крыльце своего терема, одетая в черное тяжелое парчовое платье с разбросанными по подолу серебряными звездами, и с уложенными в виде замысловатой короны волосами цвета воронова крыла. Рядом с ней стояли витязь и молодка, судя по внешности, ее дети. Молодка была в таком же, как у Мараны, черном платье, но с какой-то едва заметной серинкой, и с распущенными такими же черными волосами с вплетенными в них серебряными нитями, так, что казалось, что в них рассыпана седина. Витязь стоял оперевшись на тяжелый меч, с расстегнутым на шее кафтаном черно-серебряного колера. Чем-то он внешне напомнил Малке Микулицу.

– Здравствуй, здравствуй крестница, – спокойно, без тени удивления в голосе, приветствовала ее Марана, – Знакомься детки мои. Черная Смерть и Великий Мор, – на Малку пахнуло могильным холодом.

– Здравы будьте хозяева, – Малка соскочила с седла, поклонилась, – Незваных гостей встречаете? Али в шею гоните?

– Незваный гость хуже татарина, – буркнул витязь, но осекся под взглядом матери.

– Проходи, проходи, коли забрела в наши края. Значит, нужда заставила. Без нужды к нам добром не ходят, – Марана поманила ее рукой, – А что за конь у тебя? Любая живность от нас храпит и шарахается, а он и ухом не ведет.

– Святовитов конь, – коротко сказала Малка, поясняя этим все.

– Так что ж тебя к нам привело? – вернулась к разговору Темная Богиня.

– Хочу на крестника своего посмотреть, что на цепях у вас в пещере висит, – гордо ответила Малка.

– На того, что ты тут повесила, когда еще при Андрее Боголюбском его скрутила? Так висит, паук, куда ж денется? А пошто он тебе? От него ни вреда, ни пользы. Ты мне вопросы задай, что ему несла? Я начало всему, что в нем – мне и отвечать! – Марана уже прошла в терем, села на трон и жестом показала на лавицу у ног.

– Ответь. Почему он своих корыстолюбивых людишек по всему миру рассыпал, а ты их сребролюбых и властоалчных поощряешь. Отчего, как я не борюсь, жиды, да сурожане, да другой торговый люд власть над душами людскими берут? – Малка порывисто встала.

– Стой! – Марана жестом усадила ее обратно, – Вы с Андреем и Совершенные накинули на мир сеть стальную. Всех в кулак сжали и создали государство ордынскими дружинами сбитое. Вы с Совершенными накинули на мир вторую сеть орденскую и стянули мир в единое целое, в один большой организм, одной Верой живущий, одним воздухом дышащий. Так!?

– Так! – поддержала Малка. Дети Мараны стояли в стороне внимательно слушали.

– И что? Рассыпался ваш мир, расползся как одеяло лоскутное…

– Потому что гнить стал! От таких, как тот, что на цепях висит. От злых, алчных, бессовестных…

– Значит, не крепок был, – спокойно прервала Хозяйка, – Значит, сети ваши были не крепки. Мои дети попытались на мир сети страха накинуть. Не вышло…Стрелки Артемидовы помешали…и ты…а, скорее всего, то, что не держат такие сети никого. Так!?

– Так! – успокоилась и теперь слушала гостья.

– Теперь мы этот расползающийся мир. Этот кусок гниющий, другой сетью свяжем…

– Кто это «мы»? – заносчиво спросила Малка.

– Мы – Боги…и ты одна из нас. Так вот, мы теперь мир этот стянем другой сетью. Золотой!!!

– Золотой? – ведунья опять вскочила.

– Да сядь ты попрыгунья! – грозно нахмурила брови повелительница тьмы, – Глухая что ли? Золотой сетью опутаем мир и стянем его обратно. Тебя не просим нам помочь. У тебя другая Доля и ее Боги тебе определили. Меня не спросили. Ты все, что лучшее в людях береги. Чашу Святую спрячь. Врата закрой и на страже их Совершенных поставь. И запомни девочка. Мы одно дело делаем. Мы без тебя…и ты без нас…ничто! Еще что спросить хочешь?

– Нет, спасибо, – тихо прозвучал голос девушки.

– Детки мои тебе не враги. Они считай сестра и брат тебе …двоюродные. Так что живите в дружбе,…если сможете. Тебя от меня подарок, – она протянула Малке маленький гребень-заколку в виде серебряного полумесяца, – Вся нежить ночная будет тебе служить.

– Спасибо, – взяв подарок, и прямо глядя в глаза Маране, поблагодарила Малка, – Прощай!

– До свидания, – махнула рукой Богиня, – Отдохни пока с моими детками. Здесь каждый миг за день идет.

 

Глава 1

Симеон Бекбулатович

Вороной вынес Малку к Гусь-камню, и тут же по брюхо провалился в снег.

– Ух, ты! – Выдохнула она, – Зима на дворе.

Она вспомнила, как уходила в Портал в средине душного, знойного лета, потянулась к седельному вьюку, собранному в дорогу Мараной, подумала:

– И впрямь у Мараны в Нави, миг за день идет. Вроде и поговорили вскользь и перекусили на один зубок, а гляди то ли полгода, то ли более пролетело, – она нащупала и вытащила дорожную епанчу, подбитую мехом росомахи, – А ведь знала Темная Богиня, что выкачусь прямо в мороз. Все знала, – она пошарила еще и достала меховые рукавицы, горлатную соболью шапку и меховые чулки, – Спасибо! – крикнула она в морозную круговерть.

Теперь в сторону Москвы скакал всадник в дорогом боярском убранстве. Ближе к городу непонятная тревога стала одолевать Малку. Она свернула с большака у переправы и поехала к Остожью, одной ей известными тропками через болото, через Девичьи поля у старого Сенькиного брода. Дождалась налетевшего заряда метели и, слившись со снежным бураном, перекинулась по льду реки в овраг, по которому текла Сивка. Прокралась по оврагу к одному ей известному камню, отвалила его и, взяв лошадь в повод, нырнула в подземный ход, ведущий к ее теремку в Алексеевской обители. Крытая галерея вывела ее в конюшню на берегу Лебяжьего пруда. Она отодвинула тяжелый дубовый ларь, раскидала сено вышла в денник. Сразу обратила внимание, что половина лошадей стояли оседланными, что делалось только в случае ожидания нападения и тревоги. Малка не стала привязывать повод коня, знала, что ее вороной примчится на свист как волшебная Сивка-Бурка. Вышла во двор, слегка отворив дверь конюшни. От всегда прибранного двора обители веяло тревогой и не ухоженностью. Вроде, все как всегда, но в том, как были выметены дорожки, как сгребли в сугробы снег, даже в том, как были сложены поленицы березовых дров, во всем чувствовалось ожидание опасности. Малка уверенно взошла на крыльцо своего теремка, краем глаза отметив, что дозорные сестры уже заметили ее, в обители началось неуловимое движение умелых воинов обкладывающих со всех сторон чужака. Однако она спокойно взяла широкую лопату и уверенными движениями отгребла снег, занесший дверь почти на треть. Отряхнула полы епанчи и по-хозяйски дернула дверь на себя, отворяя вход в сени. Вошла и так же неторопливо, но, отметив про себя, что изба протоплена недавно, зажгла свет в плошках под потолком. Заправила в печь поленья, подпалила растопку, и устало сняла меховую епанчу, шапку и рукавицы.

В дверь уверенно постучали.

– Входи! Кто там рвется? – кинула через плечо, по стуку определив, что свои. Повернулась лицом к двери и села, откинувшись на высокую спинку кресла, – Да входи ты! – поторопила старшую сестру, разглядев ее в полумраке кошачьим зрением, и тут же отметив, – Вот я и в темноте вижу как мои волкодлаки. Это от Мараны, – Входи Арина, на пороги не мнись. Я это. Рассказывай, что тут у вас?

– Мир тебе в твоем дому! – вошла Арина, дева воин, старшая среди вравроний, – Слава Артемиде, ты вернулась. Хотя мы не боялись. Был знак, что ты у Богини в гостях. Но все здесь не так!

– Что случилось? Враг у ворот? Что вы, как в осаде? – скороговоркой выпалила Малка.

– Враг везде! И мы в осаде! – резко резанула Арина.

– Сядь. Спокойно. Что случилось? Медленно и по порядку, – Малка распустила косу, достала гребень и стала расчесываться. Она знала, как это успокаивает всех вокруг. Глянула в зеркало и обомлела. Ее огненно-рыжие волосы как бы припорошило пеплом и гарью. Они не поседели и не почернели. В них просто промелькивала какая-то пепельность и чернота. В глубине ее синих-синих глаз, вместо утопленной там в самой глубине этих омутов льдинки, появилась какая-то черная бездна, всасывающая в себя смотрящего, от чего по коже сразу начинали бегать мурашки. Так что здесь произошло? – мягко повторила она.

– Государь Иван Васильевич Грозный объявил о полном запрещении пожертвований монастырям, – официально и сухо начала враврония, – А еще прогнал ливонских братьев. А еще отослал Малюту и Грязного в Ливонию, – не выдержала и горячего продолжила она, – Вместо них призвал схарьевцев назад: Тулупова, Ваську Умного, Юрьевых…

– Постой, постой. Колычего Филиппа родню. Того Колычего, что митрополитом был и его новгородцы удавили? – уточнила Малка, сразу посерьезнев.

– Тех, тех. Бомелия арестовали…

– Кого?! – вскочила Малка.

– Елисея Бомелия. Царского лекаря.

– И где он? – голос волховини был спокоен, но когда Арина вскинула на нее глаза, мурашки побежали по телу несгибаемой воительницы. В глазах Малки разрасталась могильная чернота.

– В Пыточном дворе, что на старом подворье Малюты Скуратова, – взяв себя в руки, уточнила враврония, – Сам государь ездит с ним говорить.

– На Малютином подворье? – Малка успокоилась, вспомнив, что к нему вел тайный ход из обители, – А Угрюмы где?

– При государе караул держат.

– Это хорошо, – Малка задумалась, – Продолжай.

– Епископа новгородского Леонида и архимандритов Чудова и Симонова монастыря показнили.

– А этих-то за что? Опора государя были они. Два кромешных главных монастыря, две опричные братские обители, что всегда под рукой. А Леонид догляд вел за торговыми людьми, за садками новгородскими, что бы новой бучи не устроили.

– Архимандриты сии, – вравронии передалось спокойствие хозяйки, – Подавали худой пример братии, так царь рассудил. Иван Васильевич им сказал, мол, не хотите быти в архимандритах и умыслили, через беса в патрихели. Не бывать тому! А еще больше гневался он, что они за боярами тянуться. В старые времена, обвинил их государь святии мнози не гонялися за бояры, – отчеканила она как по писаному.

– В старые времена? – протяжно переспросила Малка, – В старые времена! Он времена старые помянул, а к трону схарьевцев призвал! Так! А Леонида за что?

– А Леонида за колдовство и чародейство. А еще за то, что содержал в Новгороде ведьм. Ведьм сожгли, – голос ее дрогнул, но она взяла себя в руки и твердо закончила, – Ведьм и волхвов в Новгороде сожгли на костре, а Леонида за возврат к старым верам и поддержку родов старых зашили в шкуру медвежью и затравили волкодавами. Говорят царь приговаривал, что, мол, раз ты медвежьего рода – отмахнись от псов.

– Все? – ледяным тоном уточнила Малка.

– Все – облегченно ответила враврония, добавила, – Мы живем как в крепости. За стены выходим, хоть и в монашеском одеянии, но в кольчуге под рясой и с мечом за поясом. Всю ночь дозоры держим.

– Спасибо сестра. Иди. Не тревожь никого. Завтра все будьте готовы. Все, как одна. Добром не решу…мечом и огнем, как Боги завещали лечить будем,…но думаю, обойдется все. Дашь мне знак, когда государь в Пыточный двор поедет,…а впрочем, это дело не твое. Иди сестра. Спасибо. И всем сестрам спасибо, что не согнулись и не потерялись тут одни. Значит, сердечному согласию нашему Иван пришел конец, – размышляя о своем, вслух сказала она. Но услышать это было некому. Арина уже ушла.

Малка откинулась на спинку кресла, сжала кулаки до боли в суставах и стиснула зубы, так что скулы свело. Значит, решил сам царствовать. Надо было Кудеяра на его место ставить, да видно не судьба. Пора укорот дать самодержцу, больно разгулялся. Прости меня Мать Артемида и Марана прости, но я гадам этим такого простить не смогу, я им шеи поскручиваю. Не знаю, так ли надо, не так. Вы Боги вам и знать. Она разжала кулаки и тяжело вздохнула.

– Делай, как знаешь! – раздалось в ушах.

– Артемида, – подумала Малка, но голос был незнаком, – Марана, – догадалась она и захотела крикнуть в полный голос, – Спасибо!!! Спасибо тебе Темная Богиня за этот подарок!!!

Иван тяжело спускался в подвал сложенный еще Малютой Скуратовым. Малюта давно уже воевал в Ливонии. Воевал успешно. За освобождение Пайды ливонцы и стрельцы дали ему прозвище Богдан. Богом данный освободитель. Он с радостью взял его, забыв про Малюту Скуратова. Теперь по всей Ливонии знали Богдана Бельского неистового воеводу водящего свои полки от Сусса до Сокола, и от Касьянова до Красной. Все крепости с запада на восток, и с севера на юг, и Туровля и Ситна и даже Нарва и Ревель трубами встречали его знамена. Но, как говориться, «С глаз долой – из сердца вон». Иван уже забыл своего любимца. Забыл, что дал ему наказ изловить неуловимого Кудеяра. Только сейчас, ступая по ступеням его бывшего подворья, вспомнил, что так и не отловил Малюта старшего его брата Георгия Васильевича, буйного атамана Кудеяра, сгинувшего где-то в болотах близ Касимова. Однако не давала ему покоя мысль, что не сгинул бесследно Георгий. Не даром ватажились татары около Касимова и не уходил оттуда Касимовский царь Саин-Булат. Да еще доходили слухи, что в свейских землях отстроил некий князь неприступный замок, назвав его Замок Слез. Оттуда ведет свое начало род Гольштинский, корнями уходящий и к медведям и к ангелам, а по почестям оказываемым тому князю, мнится, что он и есть пропавший Георгий, старший Рюрикович.

Иван вошел в подвал. Там при чаде факелов в железной клетке дожидался его Бомелий. Лютый волхв, как называли его в народе, готовил ему измену, но верный человек Васька Умный, что теперь вместо Скуратова на дознаниях сидит, разгадал его черную душу. Хотел этот волхв извести государя зельями чародейскими, а еще упрятал он от очей царевых книги, собранные им, и никак не дает указа, где их искать. Пытать надобно чернокнижника, но что-то внутри Ивана останавливало его от этого и противилось наущению новых ближних дворовых людей.

Угрюмы при входе поймали вопросительный взгляд Микулицы, в котором читалось, что там, не вернулась ли ваша хозяйка? Одними глаза они ответили, что нет.

Иван сел на высокий табурет, задумался, не пора ли пытать сидельца, а то что-то затянулся у него с ним разговор. Сегодня он пришел не один. Взял сына Ивана. Пусть видит, как измену выжигать надо, даже из самых близких и доверенных.

Микулица сидел спокойно. Ждал, что еще скажет этот обезумевший царь. Он оставался здесь только в ожидании Малки, так бы давно ушел, известными только ему пролазами и схоронами. Посмотрел на Ивана сочувственно. Неожиданно глаза его широко распахнулись, и в них засветилась несдерживаемая радость. Угрюмы стоявшие к нему лицом, а спиной к тому, что он видел, волчьим свои чутьем угадали. Хозяйка дома. Она здесь! Она вернулась!! Действительно за спиной Ивана и Угрюмов тихо распахнулась потайная дверца и в темноту подвала юркнула Малка, вставшая в угол, куда не падал свет факела.

– Пришла, что ли? – встретил ее шепот пустоты. Малка опешила. Но звериное зрение ее теперь разглядело слившуюся с каменной стеной серую тень.

– Пришла. Привет, – таким же шелестом ответила она. Тень с удивлением посмотрела на нее, отметив, что теперь она явно выше в иерархии Совершенных их старого хозяина Роллана.

– Я тебе нужна? – прошелестела тень.

– Вы мне все нужны. Будьте готовы! – тень пропала, но Малка чуяла, что она здесь.

Иван тоже всей кожей почувствовал, что в подвале, что-то изменилось, он только не мог понять – что. Он откашлялся и собрался задать последний раз вопрос этому колдуну, почему тот изменил ему. И, если не получит ответа, дать приказ пытать его, а потом живьем зажарить в этой клетке. В этот момент в ухо влился шепот.

– Звезды говорят, Грозный царь, – он узнал голос своей ключницы, пропавшей еще летом прошлого года. Иван вскинул голову. Никого не было, а шепот лился в ухо, – Звезды говорят, что в году этом московскому царю придет смерть!

– Кто это? – вскочил Иван, – Кто говорит?!

– Я говорю! – сквозь подвал от стены до стены проследовала фигура женщины в черно-сером платье со стальной косой на плече.

– Смерть!!! – в ужасе выдохнул Иван.

– Спасибо сестрица, – шепнула Малка.

– Малка, Малка!!! Здесь ли ты? – как за соломинку ухватился Иван за знакомый шепот.

– Я тебе не нужна, – шепот стал громче, – У тебя советников вокруг, как мух вокруг навоза.

– Ты мне всегда нужна! – вскричал царь.

– Клянись делать то, что я скажу!

– Клянусь! Всеми Богами клянусь. Пусть не иметь мне потом прощения и покоя! – он обернулся. За спиной его стояла Малка в платье ключницы. Только взгляд ее стал пронзительным и всепоглощающим, да под рыжей косой в темноте подвала светился молодой месяц.

Наутро невесть откуда взявшиеся опричники во главе с Годуновым, Щелкаловым и Сабуровым вязали Колычевых и всю их родню. Ломали руки Умному и Тулупову, гнули шею Юрьеву. Очередной заговор схарьевцев вместях с новгородской торговой братией рухнул. Второе новгородское изменное дело разрасталось, собирая кровавую жатву.

Царь вышел на красное крыльцо Кремлевского двора, всмотрелся в лица опальных и коротко бросил:

– На кол! – еще раз обернулся, – А Юрьеву голову долой! Это мой последний приказ как самодержца. Остальное дьяк зачтет.

– Я Великий князь…, – громко начал читать дьяк, о том, что Иван Васильевич Грозный снимает с себя заботу о земле Русской и возлагает ее на плечи Ордынского хана Саин-Булата, Чингизова потомка и судьи дел неправедных, потому, как честию он всех бояр выше, – …Иван Васильевич прозванием Грозный отрекаются, – закончил дьяк.

На троне государевом Саин-Булат, прозванный так среди ордынцев за разящую как булат мысль и остроту ума, имя носил мирское, а не ханское и прозывался Симеоном Бекбулатовичем. На престол Симеон сел с титулом Великого князя всея Руси. Иван же остался при нем князем Московским, Псковским и Ростовским. В его уделе были Ростов, Псков, Двинский уезд, новгородская Шелонская пятина, Дмитров, Ржев и Зубцов. Своей княжеской резиденцией он выбрал Старицу, куда и отослал сыновей под охраной Сабурова.

Вскорости из Старицы в Кремль гонец принес челобитье.

– Государю великому князю Симиону Бекбулатовичу всеа Руси Иванец Васильев с своими детишками, с Ыванцом, да с Федорцом челом бьют, – начиналось оно так. Далее Иван просил, – Милость показать и разрешить ему перебрать людишек, бояр и дворян, и детей боярских, и дворовых людишек, дабы себе в удел взять.

Удельная армия, создаваемая в Старице Иваном, как две капли воды повторяла кромешников старого, первого порядка, еще Басмановских. Сформированная в Старице, он спешным маршем пришла и рассыпалась по старым же опричным слободам Заниглинья. Затем и сам Иван со всеми своими удельными дворянами перебрался из Старицы на старый Опричный двор супротив Кремля. Послу аглицкому сказал, садясь на трон:

– Посмотри семь венцов еще в нашем владении со скипетром, – но осекся под грозным оком Малки.

– Гордыню в себе усмири, государь. Не то смотри, я усмирю.

Мудрый Саин-Булат смотрел на все это через прищуренные веки, зная все делается не без присмотра Богов.

За год, что сидел татарский хан в Кремле, Иван вычистил из своего окружения всю скверну и отправил на кол всех, кто готовил измену.

Через год, сидя за столом на утренней трапезе, он, как бы невзначай, спросил у Малки:

– Помнишь Лучезарная, – он называл ее по старому, – Ивашка Пересвет писал как-то?

– Пересвет много чего писал, – уклончиво ответила Малка.

– Да нет, я про это, – Иван задумался и заучено выдал, – Надобно возвести правителя высоко, да и пхнуть его в зашею на дол.

– Это ты никак про Саин-Булата? – Малка глянула в затылок Ивана, – Смотри, он ордынский царь. Всколыхнешь всех казаков, да татар, потом эту волну назад не осадишь. Да пора Симеону на покой. Он порядок придержал, бунту воли не дал. Отошли его в Тверь. Он, заодно, и за тверскими присмотрит, – про себя подумала, – Надо бы касимовского царя с его ордой поближе к Кудеяру передвинуть, что-то мне ноне Иван совсем не нравиться. Не тот он, ой не тот, – еще подумала, – Или я не та.

Вечером пришла в подвал к Бомелию, который после клетки железной на свет дневной и не выбирался. Лету свою отослал куда-то, так, что даже службы тайные найти не смогли, сколь не искали.

– Что Микулица, друг сердешный? Что делать будем?

– Будешь! – уточнил чернокнижник, – Ты будешь. Я боле в эти игры не играю. Вот библиотеку до конца соберу, упрячу в тайный схорон. И, прощевай Русь!

– Как так? – опешила Малка.

– Так сестричка дорогая. Я в клетке уже насиделся. Меня в ней еще и зажарить обещались. Ведьм эти выродки в Новгороде пожгли, чего им было и меня не пожечь? Легко! Так что не держи зла на сердце, подаюсь вслед за Жанной. А ты тут одна управляйся.

– Так я ж одна не сдюжу! – плаксиво протянула Малка.

– Сдюжишь. За тобой теперь, почитай, все Боги. Надо будет. Прижмет нужда – сдюжишь. Совсем прижмет, мы все подмогнем. Но в эту игру с паутиной золотой я играть не буду! Все! Отрезал!!! Прощевай! – миролюбиво добавил, – Меня Лета ждет, я ее сто лет не видел.

– Врешь! Сто лет не видел. Ну, лет пять не более, – постаралась свести к шутке волховиня, – Ладно, зла не держу, хотя очень жаль.

– Не держи зла на сердце, – еще раз повторил Микулица, – Сил нет! Прости меня Сумеречная Дева, – он первый раз назвал ее так, – Помни, мы все всегда рядом, – он обнял ее, расцеловал, отвернулся и начал усиленно рыться в своих книгах, так что пыль полетела столбом.

– Микулица, а, Микулица, – голос ее звучал как в детстве в березовой рощице у Суздаля, на старом капище Макоши, – Ты зачем меня бросаешь?

– Я не бросаю, – повернулся к ней монах, – Я передыху прошу. Ты ж сама говорила, что бессмертные не умирают, но болеют тяжко. Так вот, сестренка, сердце жмет и болит…нестерпимо…

– От чего ж так?

– От всего. От жизни этой…от людей, что хуже псов…твои волкодлаки среди них самые человечные…от тебя…

– От меня то что? – она искренне удивилась.

– От того, как ты на глазах преображаешься. Была солнышко в окошке, стала сумрак лесной. Еще чуть-чуть и помраком станешь ночным…

– Не бывать тому! Не бывать тому Микулица!!! Ты ж сам знаешь. Лучше на костер взойду!!!

– Не дай Боги, – он замолчал. Тяжело подумал, – Отпусти. Дай отдышаться. Я с тобой дольше всех держусь. Но ломит в груди. Не стальное там… живое. Извини, если что не так сказал, – он махнул рукой, – Приходи вечером простимся. Ночью уйду.

– Приду, – она повернулась и пошла. С прямой спиной, по которой, казалось, градом катились слезы.

 

Глава 2

На страже портала

В ясный февральский день в Отрантском проливе при попутном северном ветре, по направлению к Ионическим островам показалась небольшая флотилия под флагами светлейшей Венецианской республики. Капитан, человек бывалый, повиновался старику лет шестидесяти, судя по одеянию и манерам, знатному сеньору. Старый синьор, в свою очередь, повиновался своей спутнице, молоденькой красавице. Капитан был ведущей рукой, несущегося по гребням волн корабля, синьор Баффо, так звали венецианского сеньора, его сердцем, а красавица с красно-золотыми волосами – душою. Синьор Баффо по повелению светлейшей республики отправлялся губернатором на остров Корфу. Опасность, угрожавшая этому острову требовали назначения губернатором человека храброго, энергичного, решительного, и всеми этими качествами, по мнению венецианской синьории, обладал Баффо.

Старого вояку можно было бы обвинить только в одной слабости – в безмерной любви к единственной дочери… Впрочем, она была не то, чтобы бы его дочь. Известный в Венеции холостяк и женоненавистник, удочерил ее буквально за год до этого путешествия, чем произвел большой переполох в республике купцов и мореходов. Все знали, что у него в молодости была какая-то романтическая история, после чего он избегал женщин. Как случилось, что этот закаленный в морских сражениях боец, просоленный забортной водой флотоводец, и прожженный в закулисных играх дипломат, принял в свой дом эту прекрасную рыжеволосую нимфу, осталось для всех загадкой. Так же осталось загадкой, откуда она появилась в доме у Большого канала, стоявшего напротив Золотого Дворца. Только сам старик Баффо знал, что в течение десяти лет не было дня, чтобы он не вспоминал об одном странном предсказании.

Десять лет назад, возвращаясь домой с карнавала, он повстречал старуху, которая предрекла, что синьор погибнет в море, а его дочь станет царицей. Он, тогда бездетный холостяк, из всех женщин имевший в своем доме только ключницу, не отличавшуюся ни молодостью, ни красотой, не обратил на ее слова внимания.

Баффо снова увидел старуху через три года, когда в Венеции свирепствовала чума. Болезнь не пощадила жену его близкого друга и он отправился на кладбище высказать ему слова соболезнования. В день похорон Баффо услышал знакомый голос: «Будет царицей». Предсказание старухи в столь скорбный час показалось ему насмешкой. Он приказал схватить колдунью, и сжечь, но та уже исчезла.

А еще через пять лет Баффо получил назначение отправиться губернатором на остров Корфу, в этот день в дверь его дома постучало это прелестное создание, которое он теперь называет своей дочерью. Она имела с собой письмо от старого его друга из Парижа. В этом письме тот писал, что посылает в Венецию свою племянницу, круглую сироту, родителей которой прибрала Черная Смерть. Он бы сам присмотрел за ней, но долг орденского брата зовет его в долгое морское путешествие в Новые Индии. А потому он просит его старого морского волка, известного своим отеческим отношениям к молодым женщинам, присмотреть за бедняжкой, и, коли случится оказия, устроить ее судьбу. Хотя венецианский затворник, долго думал, с чего это старый его орденский друг решил поручить судьбу этого создания в его холостяцкие руки, но выгнать ее на улицу он, конечно же, не решился. Так в его доме появилась Жанна, как представилась ему его новая подопечная. Вскоре он настолько привязался к ней, что сделал ее своей дочерью, уже позабыв про пророчество. День его отплытия вместе с дочерью и всем имуществом из родной Венеции был ознаменован еще одной встречей с колдуньей. Уже ступив на трап фрегата, Баффо заметил в толпе старуху. Низко кланяясь проходившему мимо ее синьору, она прошамкала тем же голосом, как и шесть лет тому назад: «Будет царицей!». Будущий губернатор оторопел, а Жанна хитро подмигнула колдунье, узнав в ней Жрицу Артемиды, что когда-то открывала ей тайны Богини.

Часу во втором пополудни губернатор с дочерью вышел из каюты на палубу подышать свежим воздухом и полюбоваться великолепной картиной взморья. Рядом со старым воином Жанна, опиравшаяся на его руку, казалась еще прелестнее. Личико девушки дышало детской веселостью, серебристым колокольчиком заливался ее звонкий смех, и щебетала она, как весенняя птичка. Старик, глядя на нее, улыбался, но улыбался как-то растерянно… Какая-то тяжелая дума не давала ему покоя. Он вспоминал пророчество. В его ушах звучало: «Она станет царицей, а ты погибнешь в море». Он уже пожил свое, и ничего не ждал от жизни впереди. Погибнуть в море. Именно о таком конце мечтает каждый моряк. В море, а не в теплой постели, немощной развалиной, в окружении лекарей и нянек. В море, в битве с корсарами. Он был готов к такому концу. И пусть его заберут морские русалки. Да он согласен, но…он посмотрел на свою воспитанницу, только, если и вторая часть предсказания свершится. Пусть она будет царицей. Он крякнул, приложил руку ко лбу, на горизонте мелькнул белый парус и тут же пропал.

За час до рассвета несколько оружейных выстрелов сверкнули на галере, выскочившей из-за мыса наперерез фрегату. Затем послышались вопли корсаров, настигавших свою добычу. Кажется, Боги услышали молитву просмоленного морского волка, легенды Венеции, близился его последний час. Услышат ли они его вторую просьбу?

Еще две галеры ринулись к огрызнувшемуся пушечным огнем фрегату, поднявшему на мачте флаг Левантийского ордена тевтонской Богоматери. Корсары уже праздновали победу. Один фрегат против трех галер, набитых до отказа головорезами со всех островов Средиземного моря. Капитан фрегата отдал приказ, и команда изготовилась к бою. Старый синьор заскочил в свою каюту и вышел в полном облачении рыцаря.

Бой начался жестким абордажем сразу с двух бортов. На палубу сжатого между галерами фрегата хлынули волны жадных до добычи джентльменов удачи. Венецианцы встретили их выстрелами в упор и обнаженными палашами. Казалось, что порыв псов моря не удержать, но в этот момент распахнулась дверь каюты дочери губернатора и из нее на помощь обороняющимся поспешили три воина в серебряных бронях, с зелеными наметами на шеломах.

– Будет царицей! – Мелькнуло в голове воеводы, отбивающем умелым ударом разящий ятаган. Он узнал в подмоге свою приемную дочь и ее двух служанок.

Вступление в схватку вновь прибывших сразу изменило ход сражения, как будто на помощь венецианцам пришел отряд рыцарей. Три новых воина веером рассыпались по фрегату, и там, где засверкали их кривые половецкие сабли, превосходство сразу обозначилось на стороне оборонявшихся. Даже умелый воинский глаз Баффо не успевал поймать мелькавшие сабли воительниц, он узнал легендарный веерный бой амазонок, которые ушли из этого мира еще в древние годы. Нападавшие бросили в бой свежие силы, и в этот миг над синими волнами моря разнесся боевой клич вравроний. Даже тот, кто не слышал его никогда, понял, это клич смерти для тех, кто против них. Лучи вставшего солнца засверкали на бронях и шеломах амазонок, отскакивая от стали их сабель, и, кажется, увеличивая их десятикратно. Удар палицы сбил шелом с Жанны и по ее плечам рассыпались длинные темно-рыжие косы. Она отбросила щит и выхватила вторую саблю, превратившись для корсаров в символ судьбы, несущей им смерть.

Венецианцы воодушевленные этой картиной бросились в атаку и выбили корсаров с фрегата. Но воительницы одним прыжком очутились на их галерах, неся смерть с собой. Баффо, капитан и команда последовали за ними. Навстречу Жанне ринулся огромный мавр, капитан той галеры, куда попала она.

– Убей ее, Мустафа! – Раздался визг от штурвала.

– Ты покойник мавр, – спокойно сказала Жанна, отбивая его ятаган, – Ты покойник, я так хочу! Я! – ее голос перекрыл шум боя, вой ветра, и грохот волн, – Я! Царица этого моря, хранительница Портала, говорю, ты покойник мавр!!! – с этими словами одним ударом она снесла ему голову с плеч.

Пираты на это галере сложили оружие тут же. На другой галере в вязком бое рубилась ее служанка. Тоненькая, как тростинка, с черными волосам заплетенными в десятки косичек и уложенных в виде шлема на голове, она умело отбивала удары, разила сама, но все равно ее теснили на корму. Жанна огромным прыжком пришла ей на помощь. Старый воин последовал за ней. Они врубились в гущу пиратов, прорубая дорогу к амазонке, оставшейся почти одной, не считая трех раненных моряков, жавшихся к ее ногам и мешавших ей рубиться. Жанна валила пиратов, как лесоруб деревья. Баффо прикрывал ей спину. Удар кинжала был предательским и неожиданным, нанесенным из-за бочки, стоявшей у них на дороге.

– Будет царицей! – успел подумать ветеран.

– Тебя ждут русалки – пронеслось в его мозгу.

– Моя дочь Богиня…и будет царицей, – выдохнул он с последними остатками жизни и рухнул через борт в морскую пучину. Первая часть предсказания сбылась.

Последние пираты сложили оружие. Кривой корсар, нанесший предательский удар кинжалом корчился на палубе с распоротым животом. Жанна запретила его добивать.

– Выкиньте эту падаль за борт. Рыбы завершат дело, – она вложила саблю в ножны, – А вы все, кто присягнет мне, останется жить. Но помните, за измену я взрезаю живот и скармливаю рыбам… живого. Остальные получат быструю и легкую смерть. Выбирайте. Служба у меня будет тяжелее пиратской доли и цепей галерных гребцов. Мои сестры скажут, что я читаю мысли, знаю завтрашний день и неуязвима для стрел и сабель.

– И серебряных пуль, – буркнул кто-то.

– И серебряных пуль! – громко повторила его слова Жанна, – Я Богиня моря, ведьма, если хотите, но серебряных пуль и осиновых кольев я тоже не боюсь! Кто со мной, шагай на мою сторону.

Команда и пираты шагнули к ней в едином порыве.

– Поднять флаги Левантийцев и Венецианской республики, – отдала приказ Жанна, – Курс на Стамбул. Идем в гости к султану.

– Слава божественной Баффо!!! – крикнул кто-то.

– Слава Богине исполнения желаний!!!

– Хорошо! С этого дня я – Баффо, в память о великом и щедром моем приемном отце, отдавшего жизнь за свою дочь!

Месяца через четыре после этого рокового дня синьорина Баффо, облаченная в богатейший восточный наряд, осыпанный бриллиантами и жемчугами, сияющая своей чарующей красотой, была представлена турецкому султану Амурату. В бухте Золотой Рог качались на волнах ее корабли. Вся Блистательная Порта знала ее, непобедимую и неустрашимую владычицу Средиземного моря. Ее флагманский фрегат не знал поражений и за это время оброс галерами и боевыми кораблями, над которыми развевался ее флаг зеленого цвета с молодым месяцем.

– Почему ты бороздишь море под моим флагом? – заинтересованно глядя на легендарную амазонку моря, как ее называли в народе, закутанную в газовое облако ткани, спросил султан.

– Почему ты поднял мой флаг на своих башнях? – вопросом на вопрос ответила гостья.

– Этот флаг поднял еще пророк Мухаммад. Под ним Великий Баязед покорил мир. Разве ты не знаешь этого женщина? – грозно ответил Амурат.

– А ты знаешь, что означает этот флаг? – опять уклонилась от ответа загадочная воительница.

– Конечно. На зеленом знамени – знамени цвета надежды, изображен священный знак, который подал Аллах султану Осману, который осадил этот город, когда он еще не был Стамбулом. Знак этот был полумесяц со звездой над ним. На следующий день город пал. Поэтому этот знамение теперь на моем флаге. А еще это символ богатства, денег и власти, которые дает божественная богиня плодородия.

– Пусть так, но мой флаг означает другое. Зеленое поле флага это цвет Матери-Природы Артемиды. Зеленый – цвет весны, созревания, нового роста, плодородия, свободы, радости, надежды. Зеленый символизирует непрерывность и бессмертие. Это мой цвет, – она объясняла ему все, как ребенку, – Молодой месяц на нем символ Жриц Артемиды, Жриц Забвения. Это ладья Царевны-Лебедя. Недаром гербом второго сына в семье, посвященного служить Богородице, служит полумесяц, а третьего – служителя любви – звезда. Так что мы оба имеем право на этот флаг, – спокойно сказала она, – Поэтому должны быть вместе.

– Вместе, – султан опешил, – Женщина! Я сам выбираю тех, кому быть в моем гареме. И они мне нужны покуда у них молодое тело и красивая мордашка. Мне не нужна женщина для советов. Для этого у меня есть мать! Для меня и ее много! – он хлопнул в ладоши, – Позовите султаншу! Покажи мне ее, – кивнул он вошедшей матери, – Не гоже марать мне руки об иноземку.

Султанша сняла с прелестной венецианки покрывавшую ее с головы до ног кисейную чадру, повелитель правоверных онемел от удивления, не веря глазам. Перед ним стояла гурия из рая Магомета. Даже повидавшая много на своем веку и помнившая еще легендарную Роксалану, мать Амурата и та онемела от удивления. Она много знала из искусства обольщения, много выучила разных женских уловок, чтобы очаровать мужчину, но в представшей перед их глазами посланнице будущих наслаждений все дышало страстью. Вся она была совершенство: от распущенных медно-рыжих, струящихся водопадом роскошных волос, до маленькой белой ножки слегка высовывавшейся из-под почти прозрачного, но, в тоже время, все скрывающего платья. Знающая толк в женской игре, султанша поняла, что ее сын проиграл этой колдунье с этого первого мгновения и навсегда. Она оказалась права, султан ради Баффо забыл весь свой гарем с десятками одалисок из всех стран земного шара. Это волшебная чаровница подчинила себе внука Солимана навечно. Выросшая в гареме и с детства приученная к рабству, старуха не могла объяснить себе, каким образом женщина может вот так, сразу подчинить себе мужчину вообще и султана в особенности? Предания о Роксолане были еще живы в ее памяти… Но Роксолана, по словам верных людей, была колдунья, с помощью злых духов очаровавшая Солимана Справедливого. А что, если и эта гостья – ведьма?

Султанша-правительница вызвала своих евнухов и чародеев.

– У меня есть подозрения, что новая одалиска ведьма. Мой приказ узнать это! – она махнула рукой.

Весть облетела Сераль с быстротой молнии. К зависти и ненависти, которую питали к Баффо обитательницы султанского дворца, присоединился страх, который нарастал с каждым днем. Когда он разросся до размеров султанского дворца, султанша пошла к сыну. Она тоже знала толк в дворцовых интригах.

– Амурат, – начала старуха, – Любимый мой сын, Блистательный султан и опора правоверных. Ты околдован этой венецианкой.

– Ты выжила из ума на старости лет! – со смехом принял ее султан, – Ее колдовство заключается в ее бездонных глазах, в персиковой коже и алых губах. В ее походке, и в ее руках умеющих делать то, о чем вы все и не слышали никогда. Она не ведьма – она Жрица любви. А вы все завистливые гиены, жрущие падаль жизни!

– Оглянись вокруг, сын мой, – настаивала старая интриганка, – Все кроме тебя видят, что она ведьма. От нее бегут не только люди, но и собаки. При ее появлении смолкают птицы и звереют ласковые кошки. Ни одна женщина не может иметь такой власти над мужчиной как она…

– А Роксолана? Она была больше чем богиня для деда. Он слушал ее во всем…

– Роксолана была Богиня…и это знает каждый, – возразила султанша.

– Значит Баффо богиня тоже, – отпарировал Амурат.

– Роксолана была светлая Богиня, – делая ударение на слове «светлая» настаивала мать, – А потом посмотри, красота твоей новой наложницы, – она упорно не называла Баффо царицей, – Ее красота не вянет и не дурнеет, как будто ей вечные шестнадцать. Даже утром она встает с постели, как будто вышла из горного ручья.

– Хорошо, – задумался Амурат, – Хорошо я займусь этим. Спасибо мать. Но смотри, если ты оговорила ее…. Эй, позвать ко мне начальника тайной стражи!

– Слушаю и повинуюсь, – в покои султана вошел визирь, отвечавший за все тайные дела Великолепной Порты.

– Арестуй служанок венецианки. Пытай. Огнем, водой, клещами. Отдай их янычарам. Скорми медведям из Храма Артемиды, но вырви из них одно. Кто их хозяйка?

– Слушаю и повинуюсь, – визирь ушел.

Служанок Жанны схватили на базаре. Скрутили, потеряв десятка три отборных янычар. Отволокли в пыточную башню и начали пытать огнем. Жанна, узнав об этом сразу, пошла к Амурату. Стражники, заступившие ей дорогу, больше не поднялись с персидского ковра.

– Ты что-то хочешь узнать, султан? – с порога бросила она в лицо Амурату.

– Я хочу узнать кто ты!

– А причем тут мои служанки!? Они будут молчать под любыми пытками! Они мои служанки!! Они Жрицы Артемиды и не бояться боли и истязаний!!!

– Жрицы Артемиды?! – султан хлопнул в ладоши, – Прекратите пытки, – Приказал он вошедшему гонцу, – прекратите пытки и выведите их на арену цирка. Посмотрим, какие они жрицы и как их любит Артемида.

Жанна сидела в ложе рядом с султаном. Вокруг нее стоял десяток янычар из телохранителей самого Амурата. Он опасался ее. Внизу желтела свежим песком арена цирка. В самой середине ее выделялись белоснежными туниками две ее сестры. Едва прикрытые лоскутами ткани их тела резко отличались друг от друга. Смуглое тонкое почти детское тело черноволосой восточной гурии, а рядом белое пышное, но упругое златовласой ее подруги. Они стояли спина к спине и спокойно ждали, что будет дальше. Жанна успокаивала их мысленно, мол, я с вами, все в порядке, дорогие мои подружки.

По знаку султана распахнулись решетки и на арену вальяжно и медленно вышли пять огромных бурых медведей. По их красным глазам и пене падающей с желтых клыков, видно было, что они в ярости. Толпа на трибунах замерла. Звери присели на минуту, увидели белые пятна, под которыми нюхом угадывались живые тела, еда, мясо и огромными скачками двинулись к ним, охватывая добычу со всех сторон, чтобы не дать ей убежать.

– Медведи из Храма Артемиды! – ахнул кто-то.

– Священные медведи Богородицы!!! – прошелестело по трибунам.

Кровавая развязка приближалась с каждым скачком мохнатых великанов.

Еще один прыжок и треск ломаемых костей, и предсмертный крик этих прекрасных жертв закончит страшный спектакль. В этот момент и разнесся над ареной боевой клич вравроний. Он взлетел от желтого песка из двух уст одновременно, слился в победную песнь и остановил храмовых убийц в прыжке. Лохматые чудища, услышали, то, чему их учили с детства. Это был клич хозяек. Клич тех, кто выкормил их молоком из соски, клич тех, кого они должны были защищать даже ценой собственной жизни. Это был зов самой Матери-Природы, против которого бессильна злоба и голод, пинки и науськивание. Медведи сели у ног маленьких хозяек, прикрыв их от врагов своей широкой спиной и оскалив клыки на всех тех вокруг, против которых был подан боевой клич.

Над цирком повисла гробовая тишина.

– Ты говорила, что они Жрицы Артемиды?! – с ужасом переспросил Амурат у венецианки, – Я вижу это! Но кто тогда ты?!

– Я хранительница Портала и послана к тебе Богами! Освободи моих сестер,…если не хочешь, чтобы вслед за медведями сюда пришли вравронии и амазонки!!!

– Слава Жрицам Артемиды!!! Слава враврониям!!! Слава медвежьим родам!!! – на трибунах взорвались криками янычары, причислявшие себя к потомкам берсерков неуязвимого учителя Челубея.

– Еще минута промедления…и янычары прейдут на их сторону! А это бунт! Бунт, который тебе будет некем подавить, потому что против Жриц Богородицы не пойдет никто!!! – подхлестнула султана Жанна.

– Народ! Воины! И все поданные Блистательной Порты! Я султан Амурат – внук Солимана Справедливого и Великолепного объявляю!!! Эти две амазонки доказали свою непричастность к черному чародейству. Они великие Жрицы! – он сделал паузу, – Своей преданностью и бесстрашием они доказали, что хозяйка их, венецианка Баффо, великая Богиня, посланная нам Аллахом для спокойствия нашего!!! Я объявляю ее царицей!!! А впредь она имеет на подвластных нам землях такие же права, что имела Непревзойденная Роксолана – Великая царица и верная подруга деда нашего Солимана Великолепного!!!

Никто не осмелился возразить.

Таким образом, предсказание старой венецианской колдуньи сбылось.

Баффо сделалась царицей и встала на страже Портала, на страже Великих Врат, сменив на этом посту Сибиллу. Ее вознесению на высоту, недостижимую для женщины гарема, кроме красоты, и искусства любви, о которых ходили легенды, но которые так ни разу и не удалось испытать султану, помогали знания Жрицы. В спальне же султана, ее заменили две верных служанки, чем нисколько не разочаровали пресыщенного и сластолюбивого Амурата. Они потакали всем его слабостям, и показали ему в искусстве любви много того, о чем он даже не догадывался. Сама же Жанна была непревзойденной в школе платонического обольщения, предоставив плотские утехи телам своих верных спутниц. Сластолюбие и скупость были главными страстями Амурата. Баффо, неутомимая в нежных своих ласках, при каждом удобном случае стремилась угодить Амурату во второй его страсти – скупости, сокращением каких-нибудь дворцовых расходов, или предложением новых податей, или, наконец, указанием на новый источник казенного дохода. По ее советам количество гаремных одалисок было сокращено на две трети, подарки и денежные награды чиновникам были заменены милостивыми словами и похвальными отзывами из уст повелителя правоверных. Многие должности были упразднены, жалованье войскам – уменьшено. Так до самой смерти Амурат и не познал своей самой прекрасной и самой желанной обитательницы Сераля, надеясь, что в райском саду она заменит ему всех пятьдесят девственниц, обещанных за праведную жизнь. И то, что она сохраняла свою девственность для райских наслаждений там, за чертой этой жизни, исключительно для него Амурата льстило самолюбию султана. Он умирал с мыслью, что всем предназначены там, в Ирии, просто гурии, а ему вечно девственное тело Богини.

С его смертью могущество султанши Баффо не уменьшилось, более того, в лице сына ее Магомета она стала государыней и правительницей империи. Правда досужие базарные языки трепали о том, что султаншу на сносях не видел никто, и что откуда взялся этот юный правитель, взявший себе имя пророка, не знает ни одна живая душа. Но очень скоро досужие языки замолчали, после того как многих нашли с вырезанным орудием сплетен и слухов на груди.

По совету Жанны Магомет ознаменовал восшествие свое на престол удавлением девятнадцати своих сводных братьев и утоплением десяти одалисок, оставшихся после Амурата в интересном положении. Это зверство, по мнению Баффо, было необходимо. Оно устраняло возможность свержения нового султана.

Усыпляя в своем сыне всякое стремление к государственной деятельности пирами, праздниками и ласками его многочисленных наложниц, Баффо управляла империей с умом и тактом, которым мог бы позавидовать любой талантливейший государственный деятель. Она правила. Душила заговоры, казнила непокорных, топила в крови бунты. Она стояла на страже Портала до конца века, пока ее не позвали Боги.

Жанна ушла тихо, так, что никто не заметил. Осмелевшие трепачи на базарах, говорили, что султан сослал свою колдунью в далекий замок в горах, и она умерла в заточении, состарившись и одряхлев. Значит, она не была никакой богиней и Жрицей любви.

Однако на тех же базарах, певцы и поэты рассказывали красивую сказку, про то, как после пропажи из султанского дворца вечно юной венецианки Баффо, в далеком Эфесе к ступеням белоснежного Храма Артемида, что ведут прямо в синие волны ласкового моря, подскакали три всадника. Они спешились и взбежали на ступени Храма. Там, на самом верху, у входа в обитель Богини, они скинули с головы золоченные шлемы и по плечам рассыпались тир водопада великолепных волос: медно-рыжий, черный, как вороново крыло, и золотой, как пшеница в полях. Прохожий крестьянин узнал в них царицу Баффо и ее верных служанок. А храмовые медведи, говорил он, терлись о их ноги как ласковые собачонки. И еще говорил тот крестьянин, что на пороге Храма их встречала сама Артемида в дорогом зеленом хитоне и в золотой диадеме на голове с сияющим изумрудом. Но это были песни и стихи поэтов. Кто ж в них поверит.

 

Глава 3

Годунов

После ухода Микулицы, Малка замкнулась в себе. Ее не интересовали ни поиски библиотеки, устроенные Иваном, к которым он подключил всех своих сыскарей, ни Ливонская война, пока победоносно ведомая воеводой Богданом Бельским и заставившая полностью забыть прошлые подвиги Малюты Скуратова. В народе даже появилась байка про его доблестную гибель под крепостью Пайда. Малка знала, что все эти сплетни и слухи рождаются и разносятся по земле не без помощи скоморохов и серых теней, но не придавала этому значения и не останавливала своих новых слуг. Управление страной и всеми уделами взяла в руки Удельная дума, во главе которой встали Годуновы, заочно Бельский, да новые бояре Нагие. Старый постельничий царя Дмитрий Годунов стал подвизаться на поприще сыска. Постельный приказ расследовал заговоры против особы царя. Ему царь поручал и поиск Бомелиевской библиотеки, пропавшей вместе с лекарем и его толстушкой женой, но безрезультатно. Книги, как в воду канули, вместе с планами подземного Кремля. А псы годуновские тыкались только в завалы, которые как не разбирали, упирались за ними в глухие кирпичные стены или земляную насыпь. Малка прыскала от смеха, смотря на эти жалкие потуги новоявленного государева заступника, проходя после его людей через эти стены и насыпи, нажав секретный рычаг или сдвинув потайной камень. Однако заслуги Дмитрия Годунова были оценены, и он получил боярский чин, не полагавшийся ему по худородству. Его племянник Борис вошел в Удельную думу с чином кравчего, а свояк Бориса Богдан Бельский стал оружничим. Афанасий же Нагой оказывал царю важные услуги, будучи послом в Крыму. Под влиянием Афанасия Нагого царь ввел в Удельную думу и брата его – Федца, пожаловав ему чин окольничего, того у которого подрастала красавица дочь Мария Нагая. Именно это имя, когда его услышала Малка, и заставило ее очнуться и выйти из сонного состояния, в котором она пребывала последнее время.

В одно морозное утро в ворота подворья Нагих раздался повелительный стук. Стучали служки ключницы царевой. Да и сама она дожидалась хозяев, сидя в убранном дорогими мехами возке.

– Открывай тетери! – звонкий молодой голос разбудил сонных слуг боярских, – Гостью встречайте!

– Открывайте тетехи! – засуетился Федор Нагой, – Сама ведьма пожаловала!

– Мир дому сему! – в горницу уже входила боярыня, отряхивая снег с дорогой собольей шубы.

– Милости просим, милости просим, – залебезил хозяин, – За что честь такая?

– Да чести здесь нет, – отрезала Малка, – Я с вопросом к тебе.

– Рады будем услужить, – хозяин подвинул резной стул и сам помог гостье снять тяжелый опашень.

– С дороги взваром побалуй, – садясь, уколола Малка.

– Сей минут. Девки! Взвару горячего на меду и с грушами! – рявкнул Федор, – Может меду крепкого желаете?

– Не откажусь с мороза. Да пусть мне его дочка твоя подаст.

– Машка! – еще громче рявкнул Нагой, – Гостье дорогой меду крепкого, да яблочка сахарного!!!

– Нет! – вздрогнула ключница, – Яблочка сахарного не надо!!! – а в мозгу вертелось припевом, – Кандарелла, кандарелла.

– Не побрезгуйте, – в горницу вошла девица необычайной красоты и стати, неся на подносе серебряный кубок тонкой работы и фрукты.

– Хорошо живете, свежими фруктами посередь зимы балуйтесь, – беря кубок и с подозрением смотря на фрукты, сказала гостья, – Откель невидаль такая.

– У нас бабулька в доме живет, она мастерица на такие дела, – бойко ответила девица.

– Позови сюда, – попросила боярыня, про себя отметив, – Не токмо красива, но и бойка девка-то. А ты красавица присядь. Да расскажи, от каких пор вы род ведете? Пошто у вас имя такое смешное – Нагие, не от нагайских ли мурз, али от нагайских орд?

– Да нет! – охотно ответила молодица, – Когда в стародавние времена, еще при Иване Добром, – Малка отметила, что для нее Иван Добрый стародавние времена, – Жил злобный тысяцкий на Москве, Бесоволк прозывался, потому что служил бесам, – она рассказывала страшную историю, так, как ей рассказывала в детстве нянька, – Вот этот тысяцкий всех губил, обирал и мучил со своими разбойниками. А в то время в Москву еще приезжали ведуньи, волховини из старых мест и со старых капищ, – она понизила голос и огляделась.

– Так, так, – подбодрила ее Малка.

– Вот приехала одна ведунья из дремучего леса и столкнулась с тысяцким тем на дороге. Не уступила ему тропы, и невзлюбил ее Бесоволк. Поклялся он отомстить весталке. Вечером как-то нагнал на площади гостью, что жила в Спасе на Бору у монахов на постое, рванул ее за ворот парчового платья. Кликнул холопов, чтобы потешились. Она сама скинула платье и осталась в ослепительной наготе под светом полной луны, – молодица зарделась от своего рассказа, но продолжила так же увлеченно, – Когда же тысяцкий соскочил с коня и пошел к ней на призыв ее, поманив холопов своих, волосы огненные на голове ее превратились в змей медных, а пред холопами предстали волки в человеческий рост и завыли на полную луну. А была та гостья самой Девой Ариев, Ариной – Богиней мщения и лопнуло сердце у злодея по прозвище Бесоволк, потому, как никакому волку против самой Марьи-кудесницы не устоять. Да и псам опричным, супротив волкодлаков кишка тонка. Вот и сгинул ненавидимый Бесоволк, жадный во всем и неудержимый даже в смерти своей. Встреча та посеребрила головы холопов его сединой от ужаса, как напоминание всем, что придет час расплаты, к тем, кто не чтит устоев старых, – она перевела дух и выпалила, – А звали ту ворожейку Марья… и прозвали ее за тот случай Марья Нагая…за наготу ее в которой она перед злодеями предстала…с нее мы и род свой ведем. И я Мария Нагая! – гордо закончила она.

– Хороша байка, – улыбнулась Малка, вспомнив все, как будто это было вчера.

– Однако не было ни в каком монастыре никакой гостьи со слугами. А после похорон боярина пропала та ведьма из города, – старческий голос из угла закончил рассказ по-другому.

– Ой, это нянька моя, – вскочила девица, – Это она фрукты свежими сохраняет. Вы боярыня сами ее звали.

– А что бабушка, ты другую байку знаешь? – Малка подошла к древней старухе и села рядом.

– Знаю, девонька, – старушка с удивлением посмотрела на гостью, в ее глазах мелькнул огонек страха, – Знаю, что Нагой ту ведьму не за наготу прозвали.

– А за что же, бабушка? Не таи, расскажи, – Малка подперла голову рукой и приготовилась слушать.

– Живут в Нави, мире, где нежить живет, драконы-демоны. Огромную мудрость хранят, огромные знания имеют. Самые мудрые мудрецы эти Наги, – старушка еще раз с интересом посмотрела на гостью, – Говорят люди, они боги, хранители пяти сфер волшебных, четырех сторон света и центра мира. Они плавают в пяти озерах и четырех морях-океянах. Они Мудрые и Сильные. Но есть среди них Нагайны. Это бабы драконы. Они, как все бабы, падки до людских мужиков, – Малка не сдержалась, улыбнулась, а старушка опять бросила на нее быстрый взгляд, – Потому Нагайны те превращаются в красавиц людских и в обличие энтом приходят в Явь, к нам, значится, в земные наши веси.

– За мужиками, значит? – уточнила Малка, – Свои драконы им не в новинку, им людских утешителей подавай.

– А ты как думала. Нельзя ж все время щи, да щи хлебать, супчику хочется, – здраво возразила старушка, – Вот так, касатки мои, Нагайны энти, приходя в Явь к мужикам людским. А что бы их не пугать видом свом, оборачиваются девками писанными. Так и ведьма та, что Бесоволка вывела, была Нагайной, а как он ее обидеть захотел, супротив ее воли, да еще на растерзание своим разбойникам отдать грозился, обернулась она драконом, да с того у него сердце злобное и лопнуло. Так-то вот, – она, кряхтя, поджала губы, Пошамкала ими и закончила, – Вот с того она и Марья Нагая. Просто люди неправильно говорят. Марья Нагайна она! А народ в Нагую превратил.

– А род-то, откуда пошел? Бабушка, род откуда? – гнула свое Малка.

– Так слюбилась она с добрым молодцем из дружины отроческой и родила от него сына. Молодец тот сложил голову буйну в сече, а сынка воспитали сродственники и дали имя ему Нагой, как отец завещал, уходя на рать. Вот с того Нагие и пошли. Драконово семя! – старушка замолчала, пытливо глядя на гостью.

– Хороша байка! – восхитилась Малка, – Значит вы драконово семя, от Мудрой Нагайны, хранительницы пяти сфер? Это ты бабушка хранительница мудрости. Вечные тебе годы, – она поклонилась ей в ноги, чем нимало удивила и Федора и его дочь, – Сколь живешь, не знаю, но столько же тебе еще прожить.

– Спасибо девонька, – хитро сощурилась сказительница, – Только мне за твоими годами не угнаться, – ответ еще больше изумил хозяев, смотрящих на молодую ключницу, едва разменявшую второй десяток лет, – Возьми ее Марью Нагую под руку свою, возьми чадо мной выкормленное.

– Возьму бабушка. Пусть драконово семя дальше растет, только шепни мне на ушко. От кого тот молодец сына принес, – она наклонилась к старушке.

– От монашки из обители Алексеевской, что потом голову на Кулишках сложила вместях с ним, – тихо шепнула нянька.

– Прощевайте хозяева. Берегите няньку вашу. Ей цены нет, – она расцеловала старушку в обе щеки, повернулась и, выходя, бросила Федору, – Готовь дочь. Быть ей царицей на Москве! – хлопнула дверью, на оглядываясь на обалдевших хозяев, – К Годуновым! – ткнула в спину возницу.

Покачиваясь в легких санках, Малка вспоминала, что она знает о Борисе Годунове, которого сама же и рекомендовала Ивану Грозному.

Еще при Иване Калите дружинами сборщиков дани – басурманов командовал у него Четь мурза. Направляясь из Сарая в Москву, на службу к Калите, ордынский князь Четь заехал в Кострому и основал Ипатьевский монастырь, как это было у всех ордынских ханов и князей принято. Монастырь этот принимал уходящих на покой воинов его дружин, и уходящих на вечный покой членов его рода. Сам Четь, ушедший в мир с воинской службы упокоился здесь под мирским именем своим Захарий, да и все потомки его после этого ложились в эту монастырскую землю. Внуки его Сабур, Зерно и Годун, дали начало трем боярским родам. Первый, из которых Сабуровы породнился с Рюриковичами еще при отце Ивана – Василии, дав жизнь, так не любимому царем старшему брату Георгию Васильевичу, лихому атаману Кудеяру, второй род разросся пышной кроной Вельяминовых-Зерновых, а к потомку третьего рода Годуновых и держали путь ее легкие санки.

После правления Саин-Булата, Иван Грозный построил в Москве особый двор для сыновей своих Ивана и Федора. В службу им были определены думные люди, дьяки и другой народ. В свите царевича Ивана до недавнего времени и служил Борис Годунов. Малка не любила этот двор люто. По многим причинам, но в основном из-за того, что главным боярином и дворецким царевичей был Василий Петрович Яковлев-Захарьин. Соответственно старшим рындой был Протасий Юрьев-Захарьин, троюродный брат царевичей и один из самых ярых схарьевцев. Вторым боярином при наследнике был князь Василий Сицкий. Вторым рындой в свите наследника числился его сын князь Федор Васильевич Сицкий. Он шел с копьем. Оба тоже из схарьевцев.

Борис же занимал совсем невысокую должность. На его долю досталась рогатина, поэтому в нелюбви к схарьевцам он даже опережал Малку.

Совсем недавно Борис Годунов был принят на дворовую службу к государю и получил думный чин кравчего. То была важная придворная должность. Ее занимали молодые люди из числа самых верных и преданных дворовых. За царским столом кравчий ставил кушанья пред государем, предварительно отведав от каждого блюда. Ритуал был древним, но правильным, уж больно много развелось желающих решить проблемы крепкой дозой яда.

В период кромешников должность кравчего исполнял Федор Басманов. Для Жанны за версту знающей о том, что лежит в тарелке с осетром, или чего подлили в пахучую мадеру, должность эта была не в тягость. С этого времени кравчие стали думными людьми наряду с думными дворянами. До Бориса кравчим был сын главы Земской думы князя Ивана Мстиславского. Но не сдюжил, больно страх задавил. Борис же нес службу справно. То ли злоба на Захарьиных и Ситцких была сильнее страха, то ли он действительно страха не ведал, исправно отправляя в рот куски мяса царской трапезы и запивая их добрым глотком вина из царского кубка. Пока Боги его хранили или отравители не отваживались царя на тот свет спровадить.

– Подойдет, этот подойдет, – думала Малка, мерно покачиваясь в такт бегу лошадей.

– Открывай! – теперь стук раздался в дубовые ворота подворья Годуновых.

– Кого там принесло? Хозяева трапезничают! – недружелюбно ответили со двора, даже не приоткрыв вьюшку.

– Значит, придется угощения удвоить, – ехидно заметили с улицы, – Открывай, царский посланец ждет!

– Чего ж раньше молчал? – мигом распахнув тяжелые створки ворот, пробасил сторож, – Милости просим боярыня, – придерживая дверку возка, он протянул руку гостье.

– Где хозяин?

– В трапезной.

– Беги, доложи. Царева ключница приехала. Одна нога здесь, другая там, – она уже всходила на высокое крыльцо.

– Рады, рады лицезреть, – сам Борис встречал ее у порога.

– Веди, угощай, раз от трапезы оторвался. Время к обеду, я с утра по гостям, а во рту ни маковой росинки, – она так и шла не останавливаясь.

– Сей момент, – Борис успевал распахивать двери в последний момент, но все-таки успевал.

– Услужливый черт, и расторопный. Этот и зарежет также расторопно, – подумала Малка, уже входя в трапезную. За столом сидели одни мужики, – Расторопная семейка, – опять подумала она, – Уже успели баб попрятать, – Чегой-то я Малютину сестру не вижу? Да, говорят у тебя и сестра красавица? – она повернулась к Борису, – Али вы, как турки, девок на бабью половину загнали?

– Да нет, они просто душегреи на парадные меняют, раз гостья такая знатная к нам залетела. Сама боярыня Малка, ключница царская. Как тут в грязь лицом ударить?

– Вывернулся угорь скользкий, – с одобрением хмыкнула про себя, – Так угощай тогда! Али без хозяек не знаешь, где что лежит?

– Хлеб да соль! – Борис отодвинул кресло на почетном месте во главе стола, мигнул слугам, мигом подавшим лохань с водой, руки обмыть.

– Дай бог столу этому мир, да изобилие, – Малка села, отломила большой ломоть хлеба, подвинула разваренного осетра, – А вот и хозяйки, – увидев входящих жену и сестру Годунова, сказала она, улыбнувшись, – Садитесь без вас кусок в рот не лезет.

– Здрава будь боярыня, – поздоровалась, давно с ней знакомая, сестра Малюты Скуратова, ныне жена Годунова.

– Здрава будь, – тихо не поднимая глаз, эхом поддержала Ирина Годунова.

– Тиха, тиха, но увертлива и оборотиста, как брат, – заметив живую искру в глазах, прикрытых густыми ресницами, отметила ведунья, – Пошто сестру взаперти держишь? В четырех стенах гноишь?

– Кто ж ее держит! За ней почитай, как за сучкой пол города кобелей бегает, – неожиданно зло ответил Борис. Спохватился, – Так она каждый день, то на Торгу, то в Занеглинье в Охотном Ряду. Любит она места торговые.

– Не любит сестру-то? – отметила Малка. Оглядела повнимательней молодицу, опять отметила, – Все при ней. Статью вышла не хуже Марьи Нагой, а умом так гляди еще и фору даст родному брату. То, что глаз не поднимает, так прячет глаза. И правильно. Глаза они зеркало души, нечего их всем нараспашку держать! А подай-ка ты мне девица меду крепкого, с мороза, что-то застыла малость. Знатен мороз! – громко попросила девушку.

– На здоровьечко, – Ирина как пава проплыла вдоль стола и с поклоном подала ендову с медом, – Ничего идет, справно, – Малка выпила мед, вытерла губы платочком, – Благодарствую хозяева. Пора и честь знать. Да! – хлопнула себя по лбу.

– Я ж по делу к вам. Ты Борис готовься. Государь женится. Жена твоя завтра поедет сватать невесту в дом бояр Нагих…

– Марью что ль? – ахнула Мария Скуратова.

– Ее, так что готовься. А ты сам будешь дружкой от нее. От невесты, то бишь. Понял все? Чего сидишь столбом?

– Не по чину жене моей царской свахой быть, а мне дружкой царевым! – честно выпалил Годунов.

– А первой свахой я сама поеду, – ухмыльнулась Малка, – Она второй. Да и ты вторым служкой. Первым Бельский Богдан, брат ее, – она кивнула на жену Годунова, – Ему по чину он Рюрикович. А третьим Шуйский Васька,…а посаженным отцом у государя – сын его Федор – она задумалась о том, что она увидела, про себя добавила, – Все цари престола русского пред одним алтарем. Тут тебе и Иван Васильевич Грозный, и сын его Федор Иванович – будущий царь и его жена Ирина – царица, и даже Борис Годунов и Васька Шуйский – смутные цари. Более такого не будет, – вслух спросила, – Поняли все?

– Да боярыня. За тобой завтра заехать или тебя ждать?

– Сама приеду! – пошла к выходу. Опять остановилась, вспомнив что-то.

– Послезавтра невесту в баню поведу осмотреть, ты сваха со мной. Да еще Ирину прихвати, хочу ее тоже осмотреть, что за невеста у царевича Федора будет, – она сказала об этом, как о давно обсужденном и решенном вопросе.

– Ах! – раздался тихий вскрик, и Ирина упала, обомлев.

– Поднимите и скажите. Это последний скомороший спектакль при мне! Впредь буду по щекам хлестам, не в чувство приводя, а дабы дурь отбить. Невесту царевича, – повернулась она к Скуратовой-Годуновой, – С собой, ко мне в баню! Все! Радуйтесь! Мне медку твоего пахучего пришли и бок осетровый. Понравились, – она повернулась, кивнула своим, что бы взяли опашень, и, не одеваясь, вышла на двор и, прыгнув в возок, погнала к себе в терем.

В бане Малка сама парила обеих молодок: Марью Нагую и Ирину Годунову. Рассмотрела со всех сторон, осталась довольна. Потом послала Жриц Забвения, те вышли, одобрили, подтвердили, что обе еще курочки не топтаные, хотя и не бутоны уже. Пошептались, сказали, что Ирина годится для куражу, а Марья токмо детей рожать.

Обе свадьбы отпраздновали вместе. Точнее одна за другой. В первый день – Ивана да Марьи. Во второй – Федора и Ирины. Гулял весь двор.

– Вот и породнили опять Сабуровых и Годуновых с Рюриковичами, – сидела в дальнем углу свадебного стола Малка, – Вот будет теперь у государя венчанная жена. Пусть родит ему маленького наследника. Знаю я почему, да не хочу праздник себе портить. Гарем пора гнать в шею. Кого куда, – она покосилась на скомороха трущегося рядом, – Чего сказать хочешь?

– Да нет госпожа, гуляй. Нет пока новостей ни хороших, ни плохих, – он ударил в бубен и покатился в центр палат.

– И то хорошо, – Малка опять обвела всех взглядом, – Все цари здесь…и царица, – встретилась глазами с Ириной, улыбнулась одобряюще, – Для куражу, – вспомнила слова жриц, – Вот и заберу потом в монастырь, будет Жрицей Забвения.

Пир шел своим чередом. Последний пир последних Рюриковичей на Мономаховом троне. Дальше будут одни тризны.

– Уйдут потомки Андрея Боголюбского и я, берегиня рода их, свободна! – неожиданно с радостью подумала Малка. Встала, выйдя из тени, подняла бокал красного, как кровь, вина, – Долгие лета государю нашему Ивану Васильевичу и царице его Марье!!!

 

Глава 4

Стефан Баторий

Анна Ягеллонка, последняя из рода Ягеллонов, правящих на землях Полонии еще со времен Дмитрия Донского, ехала в Краков в тяжелом раздумье. Земли Литовские и Полонские слились в одно королевство – речь Посполитую, но все равно пропитались насквозь гнилью протеста и реформации. Генрих Ангел, Анжуйский, как зовут его галлы, сидевший на троне ее предков по новым законам, выбранный этой расфуфыренной шляхтой, бежал к себе в Париж, под юбку своей мамки Екатерины Медичи. Да и чего ждать от отпрыска торгашей из Флоренции. Только одно и мог, что кричать тосты за столом вместе с избравшими его воеводами. Королевство трещало по швам. Она понимала, что не старой тетке, разменявшей полвека жизни, наводить порядок в стране разобщенной драками между шляхтой, разграбляемой разбойничьими шайками, молящейся неизвестно каким богам и неизвестно в каких соборах, и живущей по неизвестно каким законам. Дума ее была тяжкой. Она готова была завернуть к старым капищам и молится старым богам, но она давно забыла даже их имена. Помнила только, что самой ей дали имя «благодать», в честь Матери-Земли, но об этом забыли уже все. На подъезде к Кракову она все-таки приказала вознице повернуть на старую лесную дорогу, когда-то ведущую к старой Ромове, где горел знич в честь самой Богородицы.

Карета остановилась на поляне. Анна вышла в высокую зеленую траву, оперлась об руку старого слуги и просительно заглянула ему в глаза.

– Госпожа, идите в конец поляны, там заросшая тропинка, она приведет к столетнему дубу. Там и была Ромова, – слуга показал рукой.

Ягеллонка выпрямила спину и пошла, поддерживая рукой тяжелое парчовое платье, так, как она ходила по дворцовым паркетам. Действительно в конце поляны, можно было едва различить тропинку, ведущую в дубраву. Она смело нырнула под низко опущенные ветви деревьев и вышла к дубу. Тишина не нарушалась даже пением птиц, в воздухе стоял какой-то тонкий звон, как будто от натянутой струны вот-вот готовой порваться. Скорее уже порвавшейся, и, в последнее мгновение, издавшей этот звон. Старая принцесса, она до сих пор была принцессой, направилась к дубу и прижалась щекой к его шероховатой коре. Она не ждала милости богов, да и не верила, что кто-то еще обитает на этом давно заброшенном капище.

– Ты что-то ждешь от Богов? Или хочешь им поведать свою печаль? – вопрос застал ее врасплох. Она приоткрыла глаза. Пред ней стояла девушка в зеленом хитоне.

– Да я хочу поделиться своей печалью, – просто сказала она, – А кто ты?

– Я Малка, Жрица Артемиды. Меня к тебе прислали те, кого ты забыла, но кто помнит тебя, – ответила ведунья.

– Видишь ли Малка…

– Я знаю, – прервала ее Жрица, – Тебе нужен совет. Ты готова его принять?

– Да.

– Даже если он будет тебе не по нраву?

– Да.

– Тогда слушай. В Семиградье живет старый княжеский род. Настолько старый, что даже имя его восходит к ханам Великой Орды. Это род Батори…

– Это волчий род! – с испугом прервала Анна, – У них даже на гербе волчьи клыки. Они не люди, они нежить. Волкодлаки они! Я знаю этот род. Сто лет назад воевода этого рода дружил с князем Дракулой, и они вместе водили по полям и лесам свои страшные непобедимые дружины. Не знаю, но может этот Батори, как и его побратим тоже питался кровью. А может он, как и его напарник получил дар превращаться в волка и стал волкодлаком, страшным и бессмертным. Поэтому и нарисовал на гербе волчью пасть. Хорошая парочка вурдалак и волкодлак. Зачем ты вспомнила об этом роде?

– Да, на гербе Батори волчья пасть. Да, может быть он и нежить. Но помнишь ли ты, когда с Западной Ойкумены на ваши земли накатывала волна Черной Смерти и Великого Мора, не нежить ли во главе со Спасителем из Нави пошла им навстречу и грудью заслонила вас? – голос волховини крепчал, – Не они ли, ведомые Иисусом Навином, спасли ваши города и нивы от неминучего истребления. Ты помнишь это?

– Помню! – с вызовом ответила принцесса, – Ягеллоны не забывают ничего!

– Может быть, пришло то время, когда тебе придется позвать на помощь нежить!

– Бесов!! Никогда!!! – во взгляде Анна сверкнула решимость.

– Тогда Боги бессильны, – жрица понизила голос.

– Ты мне предлагаешь позвать бесов? Ты посланница Богов?!

– Ты забыла этих Богов. Ты забыла, что среди нас нет плохих и хороших. Нет святых и бесов! Может, ты и меня назовешь ведьмой! – голос опять окреп.

– Да! Ты ведьма! Ты не от Богов, ты из преисподней!!! Ты хочешь увлечь меня в гиену огненную!!! – Ягеллонка отшатнулась от нее, закрывшись рукой.

– Успокойся, – раздался рядом тихий голос, – Успокойся Анна. Малка это мой посланец, – к ним шла Артемида в красном плаще поверх зеленого хитона, такого же, как у ее посланницы. Сомнений в том, что это Богородица просто быть не могло. Нимб вокруг ее головы и склонившиеся пред ней в поклоне деревья и кусты подтверждали это, – слушай ее. Она не просто моя посланница, она одна из нас, – Богородица пропала.

– Слушаю Сумеречная Дева, – Анна не знала, как у нее вырвалось такое имя той, которая стояла пред ней, но она назвала ее именно так.

– В Семиградье есть род Батори, – спокойно начала Дева сначала, – Один из этого рода Стефан правит Семиградьем. Трансильванией, как называют ее в ваших землях. Он верный слуга султану. Как впрочем, и владыки Остирии, Угорщины и Румелии. Султан пока стоит на своих землях незыблемо и его не коснулись тлен и гниение, несомые новыми ветрами с заката. Ты призовешь его в ваше королевство. Не сама, а через своих напыщенных петухов, зовущих себя сеймом. Призовешь, чтобы обуздать бунт и измену. Помни только одно. Он прольет нимало крови и нимало кого посадит на кол. И еще помни, он приведет за собой нежить. Если ты готова, скажи «да», и в памяти твоей останется наша встреча. Если нет,…ты все забудешь, кроме запаха цветов и шершавой коры святого дуба исполина. Я не тороплю.

– Да! – коротко и резко, ни минуты не колебавшись, ответила Анна, – Да, я Ягеллонка и последний отпрыск великого рода, который несет ответственность за судьбу этой земли! Да!!! – твердо еще раз сказала она.

– До свидания королева речи Посполитой, – жрица отступила в зелень леса, и ее хитон слился с кронами деревьев, – В гербе своем вспомнишь эту встречу, – прошелестел дуб.

В Семиградье полетели послы шляхетского сейма с приглашением трансильванскому князю Стефану Баторию на трон королевства Польши и Литвы.

Он пришел по зову. Пришел во главе своих угорских дружин. Каждый воин в них отличался тем, что на боку его висела кривая сабля, которую ему подарил лично Стефан, и которые ковались в его кузнях, как говорили на адском пламени раздутом самим Дракулой. Сабли эти не знали себе в сече равных, разрубая любые доспехи и брони. Спутать их с чем-то другим было нельзя. По всему клинку вился узорчатый орнамент, резной либо травленый и инкрустированный золотом. На орнаменте были погрудное изображение самого Стефана Батория, герб его рода «Вилче Клык» и надписи. С одной стороны – «Стефан Баторий, Божией милостью Король Польский, князь Прусский». Может, это и задевало честь шляхты, еще не выбравшей его королем, но на другой стороне клинка вилась надпись Genoa, Genova, Frangia, Frigia. И каждый прочитавший тут же вспоминал об несгибаемых дружинах генуэзцев, гвардии швейцарцев, франкских копьеносцах и фригийских всадниках в своих неизменных колпаках, державших в страхе все земли и называвших себя Мешех. А еще говорили, что тот, кто получил баторовку, так называли, по имени вождя, свою саблю воины Батория, давал на ней клятву, лизнув клинок, так что сталь окрашивалась кровью. Давший же эту кровную клятву, получал от своего воеводы неуязвимость. Поэтому и молчали гордые ляхи, даже прочитав на клинках надпись про польского короля.

Рассыпавшись по улицам Кракова, дружина начала готовиться к свадьбе Стефана с Анной и к сейму, где чванливые польские паны должны были прокричать Батория своим королем. Сам же князь семиградский послал скорым скоком гонцов к казакам на Днепр, зная, что без их казачьих орд он с бунтами и изменами не справится. Не с этими ж зажиревшими городскими ополчениями ему гнуть в бараний рог восставшие медвежьи роды.

Гонцы летели к Днепровским порогам, где на острове Хортица, самому Хоросу посвященному, стояли шатры казацких гетманов. В переметных сумах везли они от Стефана золотописную красную хоругвь, знак того, что чтить воевода внуков Дажьбожих, и их солнечного отца, с наказом и уважением войску из народа ассийского, от которого и победы получены трудом гетманским и кровью казацкой.

В тех сумах лежали бунчуки гетманские, жалованные казацким воеводам, о семи прядей конского волоса и двух серебряных кистях, как у султанских янычар. Отдельно в ларце из дорогого дерева красного, везли гонцы булаву, переданную запорожцам Стефаном Баторием. Так признавал он днепровскую вольницу. Булава представляла собой палицу из орехового дерева длиной в локоть с позолоченным шаром на конце, как солнца лик. Рукоять же вся покрыта была бирюзой, изумрудами, жемчугом. Со стародавних времен никто булаву казакам не дарил, только в те времена, когда они сами себя внуками Бога Солнца чтили.

А еще везли гонцы кроме флага, бунчука и булавы, гербовую печать, литавры и духовые трубы, напоминая казакам, как предки их Ярхан брали. На печати той вырезано было рядом с казаком на кургане копье, чтобы те чародеи и волхвы, что на острове живут, поняли, что бережет Стефан древние знания, знает, символом Орды было копье Одина, и возвращает им символ этот, призывая на службу к себе.

Рассмотрели старые волхвы и любомудры дары Баторием присланные и порешили, что надобно казакам новому владетелю Посполитой Речи служить, хотя он и из нежити Навиной, что и видно по всем его дарам. Но и другое видно, рассудили чародеи, что призвали его старые Боги новым верам заслон поставить, дабы не пустить их на земли, где Священную Чашу укрыть Совершенные пытаются. Быть по сему, так решили старейшины, так и прокричали на казацком круге посреди острова, Солнечному богу посвященного.

Стефан Баторий короновался в Кракове на следующий день после свадьбы с Анной Ягеллонкой. Короновался и начал собирать войска для похода в Ливонию. А пока подходили дружины, братья иезуиты, Роллановы братья, выискивали, вынюхивали измену, и на костер.

Послы нового Польского короля поскакали в Москву, повезли письмо государю Руси, о том, что бы жить в вечном мире и что войско Стефана выступает ему на подмогу в Ливонские земли. А еще просил Баторий дать его послам опасную грамоту, дабы на всех землях подлунных, во всех Вселенных уделах, был свободный проезд и проход. За Ивана ответила Удельная дума.

– Мы удивились, что господарь ваш не называет нашего господаря царем и великим князем смоленским и полоцким и отчину нашего господаря, землю Лифляндскую, написал в своем титуле, – писал в ответ думный дьяк, – Господарь ваш пришел на королевство Польское с небольшого места, с воеводства Седмиградского, которое подчинено было Угорскому государству; а нашего государя все его братья, великие господари, главные на своих королевствах, называют царем: так вам бы, паны, пригоже было советовать Стефану-королю, чтоб вперед таких дел не начинал, которые к разлитию крови приводят.

Послов не позвали обедать за то, что они не объявили, на вопрос бояр, о родстве Батория, но опасную грамоту дали. Иван же приказал Бельскому в Ливонии непокорные крепости жечь. На замечание Богдана, что король Речи Посполитой идет к ним с подмогой по доброй воле, Иван повелел послать в Краков еще одно письмо.

– Мы с божиею волею отчину свою, Лифляндскую землю, очистили, и ты бы свою досаду отложил. Тебе было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя взяли с Седмиградского княжества на Корону Польскую и на Великое княжество Литовское, а не на Лифляндскую землю. О Лифляндской земле с Польшею и Литвою что велось, то делалось до тебя: и тебе было тех дел, которые делались до тебя, перед себя брать непригоже. От нашего похода в Лифляндскую землю наша опасная грамота не порушилась. Неприязни мы тебе никакой не оказали, искали мы своего, а не твоего, Литовского Великого княжества и литовских людей ничем не зацепили. Так ты бы кручину и досаду отложил и послов своих отправлял к нам, не мешкая.

Новое посольство, опять било челом, Иван Васильевичу от имени короля Польского, что затягивать с решением Ливонского вопроса не гоже, и что уже король Мангус начал смотреть в сторону шведов, опасаясь бунтовщиков и изменщиков. Иван уперся в свое.

– Это князья Гедиминовичи, – говорил он, – Были славные великие государи, наши братья, во всей вселенной ведомые, и по коленству нам братья, поэтому Корона Польская и Великое княжество Литовское – наши вотчины, ибо этого княжеского рода не осталось никого, а сестра королевская государству не отчич. Князья и короли польские были в равенстве, в дружбе и любви с князьями Галицкими и другими в украйне, о Седмиградском же государстве нигде не слыхали. Государю вашему, Стефану, в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет с нами братства и любви, так он бы нам почет оказал.

– Царь Давид тоже из пастушьего племени был, – вдруг зло шепнула ему в ухо Малка, – Вы ж его по новой вере высоко вознесли. Даже рода свои от колена его Давидова выводите.

– Давида-царя бог избрал, а не люди. Слышите Соломона, духом святым глаголющего: «Горе дому, им же жена обладает, и горе граду, им же мнози обладают», – вслух возразил ей Иван, чем нимало озадачил и послов и ближних бояр своих. Отмахнулся от нее, как от мухи, и приказал писать, – Тебе, соседу, а не брату нашему, Стефану королю в нашей отчине, Лифляндской и Курляндской земле, в наши города, мызы, пристанища морские, острова и во всякие угодья не вступаться, не воевать, городов не заседать, новых городов не ставить, из Лифляндии и Курляндии людей и городов к себе не принимать.

Малка плюнула зло, круто повернулась и вышла в дверь за троном. Тихо свистнула. Рядом, как будто из стены, вышла серая тень.

– Летите к Баторию. Пусть двигает рати в Ливонию. Настал его час, – остановила за плечо пропадавшую тень, – Там при нем кто?

– Там при нем люди Роллановы, братья ордена Святого Иисуса, – шепнул ветерок.

– Пусть и нашему обормоту пришлют, кого поумней. Мне он поперек горла с гонором своим.

– Все исполним госпожа. Будет ему советник и собеседник, – тень пропала.

Рати Батория вступили в Ливонию. А Малка наведалась к его сестре в неприступный замок над отвесной пропастью среди заснеженных пиков Словакии. Чем-то он напомнил ей замок Дракулы, где она была в незапамятные годы. Шагнув во Врата ведунья очутилась прямо в конюшне, откуда дверь вела на широкий замковый двор. Первый кого она окликнула, спросить про хозяйку, оказался бледный высокий человек, одетый во все черное и закутанный в широкополый плащ.

– Ба, какая встреча, – выдохнула Малка, – Сам граф Дракула собственной персоной. Какими судьбами?

– Я то тут почитай дома, – с интересом глядя на гостью, ответил Дракула, но взгляд его потеплел, он узнал Малку, – А вот Солнечная Дева здесь каким ветром?

Как он мог ее забыть. Он помнил ее с той ночи, когда она была в гостях у него в замке. Помнил каждый изгиб ее тела, так им желанного, но так и не полученного. Помнил даже цвет халата прикрывавшего это роскошное тело. За столько лет у него были сотни женщин, но все были лишь тенью этой одной. Тогда она поставила на место его. Посвященного и Совершенного, живущего вечно. Сотни женщин не заменили ее одну. Желанную, но недосягаемую. Сегодня при нем была эта девушка из Нави, хозяйка замка, прихотливой волей судьбы оставленная здесь среди людей, как и весь ее род, еще с великого похода Иисуса Навина, не понятно с какой целью. Но кто знает, как Макошь прядет нить судьбы. Она совсем не соответствовала своему прозвищу Волчица, данному ей темным народом этих гор.

– Песок плохая замена овсу, когда кони голодны, – вслух сказал он, глядя на Малку, – Здравствуй Солнечная дева, – с удовольствием повторил еще раз, катая ее имя на языке.

– Сумеречная Дева, – поправила Малка, заставив графа сразу подобраться, – Да вот, в гости к хозяйке.

– К Эржабет? К моей поклоннице и ученице? Милости просим. Всегда рады видеть у нас посланницу… самой Мараны, – он галантно поклонился, пропуская ее вперед.

– После вас граф, – она не менее галантно раскланялась в ответ.

– Боитесь, что я вам шею перегрызу, – пошутил Дракула.

– Да нет, просто дороги не знаю, – отбила Малка.

Эржабет Батори была достойная ученица Дракулы. При одном упоминании ее имени кровь стыла в жилах, даже у самых отчаянных жителей этих мест. При ее появлении на балу падали в обморок юные девушки и бледнели отважные рыцари. Легенды и сказки, про ее зверства, могли уже поспорить с балладами о самом графе, но он только ухмылялся в седые усы. Тихо рассказывали, что она принимает ванны из крови девственниц, что служанки в ее замке обслуживают гостей голыми даже в лютые зимние холода, застывая с подносами в руках. Добавляли, что она обмазывает медом любительниц сладкого и ставит их перед пасекой или в муравейник, а еще, что она заманивает в свой замок падких до золота бедных девушек из благородных семейств и отдает их волкам, которые являются ее братьями. Дракуле все это было знакомо, про него и про ее деда тоже ходили страшные байки, даже пострашнее этих. При знакомстве же она оказалась невысокой, малокровной девушкой, отдаленно похожей на своего родственника, короля Стефана Батория, с высоким лбом и волевым подбородком. В глазах ее была какая-то неземная грусть и страдание.

– Все переживает, что ее местный люд не любит, – заметил Дракула за вечерней трапезой.

– А чего ее любить-то? Нежить она нежить и есть, – нисколько не смущаясь присутствия хозяйки, отрезала Малка, – Брата ее тоже не любят. Волкодлак. От моих Угрюмов, так вообще шарахаются.

– Тебя ж любят! – тихо и печально вставила Эржабет.

– Так я ж на грани стою. Я ж не нежить! – обернулась к княжне Сумеречная Дева, – Спасибо за угощение. Посмотрела я на вас. Трудно вам жить. Ой, как трудно, …но надо! Доля такая.

– С Богами не спорят, – хором ответили обитатели замка.

Малка вышла из замка пешком помахала его обитателям, провожавшим ее до ворот, чуть прикрыла глаза, увидела суд, Эржабет, кривляку судью в напудренном парике. Услышала его слова.

– Ты есть дикий зверь, Эржбета. Тебе будет оставлено несколько месяцев жизни для мучительной смерти. Ты недостойна дышать свежим воздухом, и созерцать Свет Божий. Посему ты навеки исчезнешь из этого мира. Тени окутают тебя, и будешь ты оплакивать нечестивую жизнь свою. Замуровать ее в ее же собственной спальне, – отдал он приказ и сорвался в крик, – Ведьма! Упырь! Умрешь в своих нечистотах! Задохнешься в своих зловонных испарениях!!!

– Глупый, – подумала Малка, – До чего глупы и жалки людишки. Эту ведьму ждет ее любимый учитель, сам Дракула, которого ваши суды будут судить вечно и приговаривать к смерти… так же вечно. Он не оставит ее одну. Он заберет ее с собой из любой замурованной комнаты и из любой темницы. Смешные люди и смешные суды.

У нее было еще одно дело, ей надо было на Генеральную хунту инквизиции.

 

Глава 5

Инквизиция

В затерянном в Кастильских лесах горном замке собралась Супрема – Верховный Совет инквизиции. Само слово «инквизиция» на языке Посвященных означало «розыск». Но это была имперская инквизиция, это был розыск врагов Империи. Малка притулилась в темном углу огромной, величественной залы, колонны которой, поддерживающие стрельчатый потолок, казалось, уходили в небеса. Прислонившись к одной из таких колонн, она стояла, надвинув капюшон серого плаща на самый лоб. Мимоходом отметила, что последнее время предпочитает серые плащи зеленому, и опять же мимоходом сделала вывод, что так легче быть незаметной. Зала наполнялась народом, съезжавшимся на Верховный Совет со всех концов Ойкумены. Это истинно была Вселенская Супрема. Малка поплотнее закуталась в плащ и медленно обвела взглядом огромное каменное поле, раскинувшееся меж этих гигантских колонн, как поле соборов меж стволов священной рощи.

Почти рядом с ней у соседней колонны стояли тихой группкой братья в белых шерстяных подрясниках с наплечниками, сверх которых были накинуты черные рясы с длинными широкими рукавами, перетянутые кожаными поясами. Капюшоны у них были надвинуты на глаза.

– Братья августинцы, – про себя отметила Малка, – Соглядатаи за августейшими особами. Следят, кто нарушил волю имперскую. От них голубая кровь не спасет. Жалости не знают. Хотя с виду кротки, как ягнята, но как там у них девиз-то? – она наморщила лоб. Вспомнила. Прошептала про себя, – Мы не вправе роптать на судьбу, ибо все мы злы! Чур. Чур, меня! От такой судьбы, – оторвала взгляд от августинцев, перевела его дальше.

У следующей колонны стояли другие братья. Малка поняла, что колонна это ориентир для тех, кто группируется вокруг своих. Пересчитала. Колонн было двенадцать.

– Опять двенадцать, – мелькнуло у нее в мозгу, – Опять двенадцать колен и двенадцать апостолов, – присмотрелась к следующим соседям.

Вокруг сурового аббата стояли братья в белых рясах с белым капюшоном. Но, как будто стесняясь этой белизны, поверх них были наброшены черные мантии с черными же капюшонами. Они напоминали ей ласточек или сорок. На плаще аббата, который, по всей видимости, был у них за старшего, она своим новым кошачьим зрением рассмотрела герб ордена. Герб, изображающий собаку, которая несет во рту горящий факел, чтобы выразить двойное назначение ордена: охранять мир от ереси и просвещать его проповедью истины. Также она заметила рядом с братьями и сестер в белых рясах с черным плащом и черной вуалью.

– Псы господни – доминиканцы. Эти порвут по одному взмаху руки, – про себя вздохнула она, – От кромешников только тем и отличаются, что еще и сестер завели.

У следующей колонны кучка гостей распалась, расползлась, как бы стараясь распасться на несколько, но братская дисциплина удерживала. Они даже внешне отличались друг от друга. Одна группка стояла в рясах без рукавов серого и черного цвета подпоясанной веревкой с тремя узлами, в честь трех обетов данных ими.

– Это армия Франциска, защитника Иерусалимских Ассизов. Босоногие. Веревочники. Самые ярые защитники старых законов – Ассизов. Верные последователи свобод братских общин. Францисканцы. Удушат этой веревкой и даже пикнуть не дадут, – она незаметно сплюнула под колонну.

Рядом с ними в каких-то бурых, даже скорее цвета дорожной грязи, плащах, подпоясанных веревкой, с огромным капюшоном, закрывавшим все лицо, на котором можно было ясно разглядеть огромные бороды, скорее всего накладные и фальшивые, стояла другая группка братьев веревочников.

– Капуцины, – узнала их Малка и неожиданно расплылась в улыбке, – Это их так за их капюшоны огромные прозвали. Да какие они братья? Только рядятся под братьев веревочников, а так скоморохи просто, – она вдруг поймала себя на мысли, что скоморохи – это не просто, вспомнив своих тайных агентов. Продолжила вспоминать, – И проповеди у них скоморошьи. Их так народ и называет – капуцинады. За шутки и прибаутки, которыми их капуцины разбавляют. Вот тебе и шуты. И они ведь тоже здесь. Значит и мои скоморохи – ищейки. А что? Ты еще сомневалась? – задала сама себе вопрос. Сама и ответила коротко, – Дура!

У следующей колонны стояли братья в черных рясах и белых плащах накинутых на них, как вызов всем вокруг.

– Братья-сороки. Кармелиты. Братья Ильи пророка. Всегда выделиться готовы. Но они воины. Перуновы слуги. Всю жизнь на сороках, на таможнях. И имя им дали «кармелиты» от свободной зоны – Кармель, где торговля разрешена под их присмотром. Не подкупные и не сгибаемые. – с уважением оценила их белое пятно в темноте зала Малка.

По другой стороне зала напротив белого пятна братьев-сорок стояли как их отражение в белых плащах с золотым грифоном на нем, сияющем, как луч солнца в полумраке замка Приоры Сиона.

– Смешное сочетание неподкупная таможня и продажное золото, – ухмыльнулась Малка, но тоже оценила белые плащи Приоров в этом царстве темноты и сумрака, – Что там мне говорил про их грифона в свое время Сент-Омар? – она опять напрягла память. Вспомнила. – Правильно. Так он и говорил. «Лев – царь зверей, орел – царь птиц, а над людьми будем царствовать мы при помощи золота!», – она как будто опять услышала спокойный чуть с хрипотцой голос Сент-Омара, Данте, Великого Учителя, – «Через меня царствуют цари!» Наглый девиз, но жизнь показывает, что правильный. – Малке взгрустнулось от воспоминаний, – Ладно эти здесь. Впрочем, где им быть, как не здесь? Кто ж там еще? – она напряглась, вглядываясь в плотный, серый туман, разлившийся по залу.

Наконец напрягшись, она своим кошачьим зрением различила серые плащи иезуитов, почти слившихся с колонной.

– Ишь льнут, как к колоннам Роллановым. Сразу видно детки его, – ехидно пробурчала она, – А кто там дальше-то? Ага. Это Фема и Вехм. У меня сегодня вечер воспоминаний. Так, так, – она потерла лоб, – Что ж я о них-то знаю?

– Не утруждай себя госпожа, – серая тень, так хороша ей знакомая по последним годам, отделилась от колонны, – Раз ты здесь, ты имеешь право знать. Запоминай, – шепот полился, как будто зашелестели по стене лапками сотни пауков, – Когда начали наступать новые веры. Когда измена стала сочиться из каждого разговора, а мятеж стал тлеть в каждом сердце, пораженном алчностью и властолюбием. Тогда Великий Роллан, создал Общество Спасителя Иисуса или иезуитов. Ты видишь их у колонны в сером. Но ни одно общество, ни один орден, ни одно войско не может бороться с врагом, если он не подорван изнутри, если в нем не посеяно недоверие друг к другу и подозрительность, если общество едино и, если у него есть цель – победить его нельзя. Враг должен быть расколот, и в его рядах должно посеять ненависть к себе подобным. Для этого Великий Роллан создал Фему и Вехм. Когда новые пастыри забыли о том, что у Макоши-Судьбы есть три дочери – норны, и младшую, которая отвечает за то, что впереди, за будущее, зовут Скальда, они совершили первую ошибку. Когда они забыли, что у нее есть верные слуги скальды– певцы, те которые напоминают людям, о том что их судьба делает завтрашний день, они подписали себе вечный бой. Ты слушаешь госпожа?

– О да, – горячо ответила Малка, – Продолжай!

– Скальда сжала в кулак пять пальцев. Пять – фема!

– Вот почему Фема! – чуть не крикнула Малка.

– Не все то, что лежит сверху – так! – резко ответила тень, – Если бы все было просто, Посвящений бы не было совсем. Фема – это женское начало во всем. И судить впредь будет женщина. Сумеречная Дева. Ты!!! Поэтому мы и служим тебе. Потому что Фема – это Ты!!! Но слушай дальше. Пять пальцев сжались в кулак. Пять – это: Братство Скальдов, Братство Миннезингеров, Братство Вольных Каменщиков, Братство Герольдов и Валькирии. Объединились те, кто видит будущее, поет о нем, строит его, может его объяснить и те, кто ведет к нему героев. Мы лишь их жалкие тени. Пять – фема. Фема готова служить тебе!

– А Вехм. Ты сказал, что там стоит Вехм?

– Хорошо. Ты имеешь право получить ответ и на этот вопрос. Вехм или точнее Святой Вехм – это карающий меч правосудия. Само название означает справедливость. Есть правоверие, есть православие, но есть и правосудие. Так вот правосудие – это карающий Вехм-меч, на лезвии которого выгравирован Вехм-крест. Там, где ты увидишь крест в виде колеса…

– Свастику? – уточнила весталка.

– Крест в виде колеса, – невозмутимо продолжила тень, – Там Вехм. Запомни это. И еще запомни. Там, где равносторонний крест заключен в круг, а в четвертях воинские руны. Две руны «зиг» и две руны «дар». Там творится правосудие.

– А почему такие руны? – Сумеречная Дева уже поняла, что она получит ответы на все вопросы.

– Это означает «Справедливые дела защищены тайной и законом». Потому что два «зиг» и два «дар», – был ответ.

– А мне кажется, что это означает. «Солнце придет к победе, даруя смерть!». Два «зиг» и два «дар», – отпарировала она.

– Ты Богиня, тебе виднее, – поклонилась тень, – Но помни. Там где Вехм, там уже смерть, там правосудие. И…они тебе не подвластны. Это не мы. Но…ты всегда можешь их позвать, если уверена, что ты…права, – серый человек, или не человек, замолчал.

– Спасибо. Но я не вижу бежевых братьев милосердия и белых братьев бернардинцев…

– И не увидишь! – голос показался Малке знакомым, и этот голос не принадлежал серой тени, – Не увидишь, потому что их нет, – Малка резко повернулась туда, откуда шел голос. Перед ней стоял величественный монах.

– Неистовый Бернард! Какими судьбами?

– Пришел поддержать тебя в твой граничный час, – так же сурово ответил монах и положил ей руку на плечо. Тень пропала при его приближении, как ее и не было.

– Здравствуй, здравствуй старый друг, – Малка потерлась щекой о заскорузлую руку монаха.

– Здравствуй, здравствуй девочка, здравствуй маленькая. А впрочем, – монах улыбнулся, – И не девочка, и не маленькая. Здравствуй Богиня. Сумеречная Дева. Избранная. Совершенная. Хотя…, – он сделал паузу, – Может и я старый поучу тебя чуть, чуть. Что странного заметила ты в зале этой?

– В зале? – Малка удивленно вскинула ресницы, – Да тут все странно. Но…, – она уже поняла, что это экзамен, – Но вот…одеяния на братьях сменились. Белых ряс почти нет. А если и есть, то черный плащ покрывает, – она задумалась, – Милосердных братьев нет…из воинских братьев одни Приоры,…хотя вроде бы и тевтонам место здесь,…но их нет. Сестер старых не позвали. Ни валькирий, ни вравроний. Жриц нет…, но им здесь и не место, – она как бы размышляла сама собой, уже забыв о присутствии Бернарда.

– Ну-ну, – подтолкнул он ее, – Свет – это всем, а тьма – это только тем, кто знания имеет. Тот, кто находится во тьме, видит и то, что во тьме, и то, что на свету, а тот, кто на свету, видит только то, что на свету…

– Не так! – резко ответила как будто самой себе Малка, – Тот, кто во тьме тоже не видит то, что на свету. Солнце слепит! Видит и во тьме и на свету, только тот, кто на грани. Тот, кто между светом и тенью, тот, кто в сумерках. То есть, только Я!!! И я вижу. Ни светлым силам не победить, ни темным! Да и нет этой борьбы! Лжа это все!!! Лжа огромная!!! Мы сильны единством!!!

– Так девочка! Так! – Бернард заговорил в полный голос. Вокруг стали собираться братья, но Малка уже не видела их, она видела судьбу!

– В каждом из нас свет и тьма. Каждый из нас Святобор и Велес в одном лице. Артемида и Марана. Вон братья рясы свои не красят. Почему? Что бы обманом себя не пятнать. Какая шерсть на агнце такая и ряса. Был агнец черный – пряди черную нить. Был белый – белую. Чародеи, волхвы старые сколь лет нас всех учили. Нет чародейства, колдовства, ведовства черного, нет и белого. От дурных голов и умов пошли все байки эти. Не бывало издревле кудесников белых и черных, и в полосочку не бывало. Была вода живая и мертвая. Не потому что одна оживляла, а другая убивала. А потому, что одна душу возрождала а другая тело! Но в одном человеке! В одном!!! А мы войну меж ними устроили. Рать! Право себе взяли судить. Что добро, что зло!!! Право взяли судить, кто правее!!! Идите все, гоните овец на бойню. Едино всех!!! Потому как, эти овцы порчены все!!!

– А коли он, правоверен во всем? А мы его на закланье? – вкрадчиво спросил маленький лысый брат в сером.

– В Ирии разберутся, кто заслужил похвалы, кто нет! – резко повернувшись к нему, ответила Малка, отметив про себя, – Иезуит. Цель оправдывает средства. Запомни брат!

– Запомнил, – задумчиво кивнул он, – Вот книга, что ревнители новой веры раздают своим пастырям, – он протянул ей тяжелый фолиант, на котором было замысловатой вязью выведено «Молот ведьм».

– Это что ж они нас собираются в горниле огненном перековывать? И на кого? – она одним вопросом поставила себя вровень со всеми ведьмами мира.

– На покойников! – резко ответил Бернар, – Они собираются устроить охоту на ведьм. Они собираются объявить их вне закона и отправить на костры.

– Тебе Неистовый, негоже не знать, что сестры мои в мир Нави с дымом и жаром костра уходят, чтобы бессмертие получить. Пусть жгут легче жрицам будет домой добраться. В Яви им места больше нет!

– Ты хочешь увести всех жриц Артемиды, всех валькирий…

– Всех! Всех!!! Всех!!! – голос ее взлетел под своды залы.

– Но кто будет беречь рода? Кто будет предсказывать будущее, и хранить законы? Кто будет прясть нити судьбы, и лечить народы? Кто будет пестовать лоно Матери-Природы? Кто будет защищать ее детей: зверей и деревья? – опешил даже плешивый инквизитор.

– Никто! Новые Веры выдумали понятие «грех». Грех – это когда зарождается новая жизнь! Грех – это когда двое любят друг друга! И носителем этого греха сделали женщину. Мать Артемида дарила всем золотые яблоки, как продолжение рода и символ любви, а они обвинили нас женщин, что мы совратили этим плодом мужчину! Новые веры сказали, что сей грех надо искупить своей жизнью! Пусть искупают!!! Когда поймут, что грех в том чтобы женщину скинуть с предназначенного ей Богами пьедестала, тогда мы вернемся! Это я говорю, Сумеречная Дева!

– Но мир расползется под нашими пальцами, как гнилой лоскут! – опять выдохнул маленький инквизитор.

– Стяните его паутиной! Сетью!

– Какой!?

– Золотой! Он, этот мир, любит золото и власть! А золото дает власть! Поэтому он любит золото вдвойне. Стяните его золотой паутиной! А в качестве пауков возьмите их, – ее палец уперся в белые плащи Приоров Сиона, – Они умеют ее плести. Я знаю!

– Так ты говоришь, цель оправдывает средства?! – сквозь зубы спросил плешивый.

– Да! – так же тихо ответила Малка.

– Я понял! Запомни, меня зовут Торквемада.

– Я знаю. И даже знаю твою судьбу.

– Не надо мне ее открывать. Хотя я придерживаюсь другой истины.

– Какой?

– Движение все – конечная цель ничто! Но ты правильно сказала, что мы две стороны одной монеты. Мы – единое целое в своем противоречии. Я преклоняюсь перед тобой Сумеречная Дева. Ты Великая и Ужасная. Ты все! В этом мире. Ты все! Это сказал я, Торквемада генерал Ордена иезуитов.

– И еще, – Малка не заметила, как скинула серый плащ. Она стояла в одеянии жрицы Артемиды с рассыпавшимися по плечам огненно рыжими косами, напоминая всем ту самую ведьму, о которых написано было в этой толстенной книге, – Еще хочу вам напомнить, что на этом пути в будущее наших народов, наших краев и уделов, на этом пути мы все вместе. И, если дети Мараны, делают что-то, то они делают это для общего блага, будь то болезни или мор, – за ее плечом мелькнула неуловимая тень девушки в платье цвета ночного мрака, – Я знаю, что многие из вас не любят маранов и марисков, этих прислужников ночного мрака, но если будет надо, вы поможете им поднять восстания и мятежи против новых вер. И если будет надо по полям наших врагов проскачет Великий Мор и Черная смерть, – при этих словах даже на лице Неистового Бернарда промелькнула легкая тень испуга.

– Ты призываешь нас к войне на истребление, – чуть побледнев, уточнил он, – С кем?

– С самими собой. С собственной совестью и собственной душой. Я хочу, что бы вы не воевали внутри себя, а примерили свои тень и свет, что бы внутри себя вы стали едиными. Только тогда вы сможете противостоять тем, кто делит всех на черных и белых, на добрых и злых. Тем, кто хочет разорвать надвое этот единый, до последнего времени, мир и натравить его друг на друга. Идите и уничтожьте их всех. Если жалость проникнет в ваши сердца, она убьет этот мир. Огнем и мечом!

– Огнем и мечом! – повторил Бернард.

– Огнем и мечом! – эхом поддержал Торквемада.

– Огнем и мечом! – отскочило от серых стен и рассыпалось по зале.

– Огнем и мечом!!! – понесли по дорогам Вселенной серые тени, бурые капуцины, разноцветные скоморохи, черно-белые нищенствующие монахи и гордые, закованные в броню рыцари.

– Огнем и мечом, – шелестели приговоры Вехма.

 

Глава 6

Уход

Малка сидела в своей светелке, обхватив голову руками. Перед ней на дубовом ларе лежал, затянутый в свиную кожу с серебряными застежками, фолиант. По толстой коже замысловатой вязью нового языка было выведено золотыми буквами «Malleus Maleficarum».

– Молот ведьм, молот ведьм, молот ведьм, – монотонно повторяла Малка, глядя на эти тускло мерцающие в ровном свете горящих плошек, буквы, – И буквицы золотом. Это мне послание и намек. И язык какой-то противный. Как они его назвали? А вспомнила. Латынь. Почему так? И народов таких и племен не было. Латины? Может от лат? Мол, латы такие языковые надеть. От нас, старых вер и старых родов. Латынь? То есть броня, латы…. Тьфу ты, сам черт ногу сломит, что там у них в головах творится! И слов наплодили на языке этом. Что не слово, то перевертыш. Не рождение, а перерождение – ренессанс. Не создание, пересоздание – реформация. Не братство, а перебратство – религия. Даже не война, а перевойна – реконкиста, – она опять сплюнула, – Сами, что ничего: не родить, не создать, не собрать, даже воевать, не могут что ли? Все надо переиначить, перелицевать, наизнанку вывернуть, – она взяла книгу, взвесила ее на руке, молча полистала и вдруг зло швырнула в угол, – Все! Это мне весточка. Пора, – звонко свистнула. Появившейся на пороге сестре, коротко сказала, – Собирай всех сестер и жриц. Всех!

– Всех!? – оторопело переспросила монашка.

– Всех наших! Здесь место не хватит, в Нави соберемся!

– В Нави? – еще больше растерявшись, опять переспросила монашка.

– Собирай!!! – не сдержавшись, рявкнула Малка и в глазах ее разлилась могильная чернота.

Монашка была права. Малка даже не представляла, сколько сестер было рассеяно по белу свету. Теперь все они, даже не все, а те, кто был на Руси, собирались по ее призыву. Она вовремя поняла свою ошибку и открыла Врата в Навь, превратив свою маленькую зеленую полянку на берегу Лебяжьего пруда в огромное изумрудное поле.

Сама она в одеянии Царевны-Лебедя расположилась на кургане посреди него, воссев на величественный трон, с высоты которого обозревала своих подруг.

– Пожалуй, наш Собор почище их Супремы будет, – с удовлетворением подумала она, но тут же отдернула себя, – Чего это меня гордыня гложет.

Поле заполнялось белыми и зелеными хитонами. Сестры пришли по старым правилам в одеяниях прислужниц Артемиды. Они, как и монахи на сборище инквизиторов кучковались меж своих. Малка различала, что большую часть поля заняли берегини, дисы, как называли их полабы, матери рода, охранительницы. Они были терпеливы и добры к своим родам, как матери к детям, и дети любили их, как любые дети любят своих матерей. Они не слушались их, делали по-своему, но тут же бежали к ним и тыкались в их теплые колени, когда их кто-то бил или несправедливо наказывал. Руки берегинь пахли материнским молоком, и они все прощали своим неразумным чадам. Среди них Малка уверенно узнавала личных берегинь, какой она когда-то была у Андрея Боголюбского. Защитниц героев и воинов. Ангелов-хранителей, как называют их теперь, в белоснежных одеждах. Все берегини были в белых одеждах, но у этих они просто сияли белизной. Берегини о чем-то шептались меж собой, наверно решали, зачем их оторвали от их детей, которые без догляду могут натворить много разных шалостей. Поэтому их нельзя оставлять одних, драчливых и плаксивых, гордых и жадных, но своих, тех, кто чтит своих праматерей и отмечет праздники в их честь, тех, кто просит их заступиться за своих детей перед Богами, когда нашкодят по глупости.

Чуть в стороне на изумрудной траве поля, еще более изумрудным пятном, выделялись одежды ведуний, лесных Жриц Артемиды, весталок, ящериц, знающих будущее и прячущих свои знания внутри себя. Они стояли спокойно, зная все заранее и давно ожидая этот день. Малка мысленно поблагодарила их за молчание и получила в ответ удивленно вскинутые ресницы.

– А как же иначе! – кажется говорил этот жест, – Мы же весталки, мы же клятву давали на алтаре!

– Зачтется, – так же мысленно ответила Сумеречная Дева, – Милые вы мои девы-предвестницы, – она помнила, что весталка могла отдергивать завесу времени, только пока оставалась девой. Родив, она теряла дар.

Чуть в стороне от них, да пожалуй, и ото всех. То ли они сами сторонились других сестер, то ли сестры их. Стояли норны в своих белоснежных хитонах с ярко красными поясами, перетянувшими их точеные талии. Пояс этот подчеркивал родство норн с Ариниями Богинями мщения, и это-то родство и было причиной того, что их немного сторонились. Да впрочем и сами норны, прядущие нити судьбы всем, в том числе и нежити, и сестрам, не вызывали у всех большой любви, но они мало обращали на это внимание. Они делали свою работу спокойно и хладнокровно. Не они выбирают время оборвать нить, а с Богами не спорят.

Рядом с норнами, принимая их как должное, стояли валькирии. Девы-воины, забирающие героев в Вальхаллу, дарующие им вечную жизнь, знали тяжесть Доли, выполнять судьбу, поэтому дружили с норнами. Их серебряные брони ярко сияли в лучах солнца. В этот день они позволили себе скинуть с головы тяжелые шеломы и распустить косы, обычно заплетенные в тугие, похожие на канаты, жгуты, уложенные под шеломом в подобие короны. К валькириям жались, внутренне надеясь на их защиту Жрицы Забвения. Нежные, умелые. Это они уводили воев после битвы от лязга оружия и стона умирающих в изумрудные поля жизни и там собой, своими телами и своими горячими устами, возвращали их к жизни. Валькирии любили их, за их нежность, за их бескорыстие и за их жажду жизни. Они были двумя сторонами войны. Валькирии – обещанием славы. Жрицы Забвения – началом жизни.

Рядом с ними. Да и где они еще могли быть. Сели в кружок, скинув с плеч тяжелые медвежьи шкуры, вравронии. Девы-медведи, верные подруги в бою неустрашимых берсерков, стражницы всех храмов Артемиды, могущие умереть у дверей этого храма, но внутрь его без повеления Богини не пропускавшие никого. Они сидели вперемешку с амазонками, конными воинами Храма, иногда уходящими в поход по велению Богини, но зачем и куда, не говорившими никому, кроме как в молитвах у алтаря. Зеленые луки и колчаны, полные стрел, не знающих промаха, сегодня они оставили дома, накинув поверх коротких туник, зеленые плащи стрелков Артемиды.

А далее по полю рассыпались, как головки полевых цветов: нежно голубые туники хранительниц вод, и сарафаны лесных волховинь, пестрые платьица знахарок, подобранные под платок ухоженные головки ворожеек. Иногда мелькали болотные наряды кикимор и темно-зеленые русалок.

Краем глаза Малка отметила на опушке, стального цвета платье и черный кафтан деток Мараны. Но сестра не подошла, а брату сюда было и нельзя. Там же на опушке мелькали медные кудри Ариний, но они тоже сегодня были не званы. Однако Малка, на всякий случай, переколола в волосах гребень Мараны с мерцающим полумесяцем. «Береженого Бог бережет…» хоть и не боялась их, но так спокойней. Сегодняшний день, последний день солнечных сестер.

– Сестрички мои милые! Девочки мои любимые! – Малка говорила тихо, зная, что здесь в Нави свои законы и ее будет слышно всем. Сестры и жрицы удивленно повернулись к ней. Никогда Царевна-Лебедь не обращалась к ним так. А Малка продолжала, – Дорогие мои подружки. Пришел час нам расстаться! Нет больше места в Яви для вас! Нет больше места среди людей ведуньям и берегиням, русалкам и чародейкам. Нет больше места среди людей ведьмам!!! – она намеренно назвала всех тем именем, которое им кидал в лицо сброд, когда тащил их на скорую расправу.

– Нет! – выдохнули одной грудью берегини, – Они ж дети малые! Они ж сгинут без нас. Порвут друг друга в кровавой бойне! Не уйдем!!!

– Уйдете, – спокойно остановила их порыв Сумеречная Дева, – Не просто уйдете. Через огонь. Через костер. Уйдете по старым правилам и законам, как все кудесники уходили с дымом и жаром. Через смерть в бессмертие.

– А кто Храмы хранить будет!!? – теперь разом выдохнули вравронии и амазонки.

– Вы и будете,…когда вновь отстроят их. Пока же уйдете в подземную усыпальницу на Волшебный остров, где Раймон вам место уготовил,…и спите спокойным сном…до тех пор пока не позову, – она сквозь неожиданно навернувшиеся слезы посмотрела на дев-воинов, растерянно вертевших в руках, кто уздечку от боевого коня, кто поводок от медведя. Жестко закончила, – Скоро нечего будет хранить. Разрушат Храмы наши, как и капища в рощах святых. Так что ведуньи и весталки, – она повернулась к ним, – Собирайтесь и вы в дальний путь, – тяжелый вздох был ей ответом. Она повернулась в сторону валькирий.

– Ты хочешь сказать, что не будет более героев? – опередила ее Брунгильда, старшая из валькирий, – Ты хочешь сказать, что нам некого будет отводить в Вальхаллу, а им, – она указала на Жриц Забвения, – Возвращать к жизни?

– Я хочу сказать, что герои нового времени не заслужат места в Вальхалле. А утешения Жриц примут как ласки продажных девок, – ей самой хотелось разрыдаться, – Поэтому ты проводишь их из тех обителей и монастырей, где они живут под вашим присмотром, в Навь.

– Нет, Сумеречная Дева. Мы не можем лишить всех веры в Вальхаллу. Всегда найдутся герои без страха и упрека, и они должны иметь право получить свой приз! – Брунгильда стояла, отставив ногу, как в бою. Она не боялась ничего в этом мире.

Малка вспомнила, что когда-то ее звали Сигрдрива, и она была одной из служанок Святобора. Он приказал ей даровать победу недостойному. Но она встала на сторону того, кто заслужил эту победу. Она пошла против воли Бога, считая его неправым. Даже Святобор оценил тогда ее волю и не наказал ослушницу, погрузив ее только в сон, а, не отняв жизнь. Но и этого было мало непокорной Сигрдриве, очнувшись ото сна, она влюбилась в воина Зигфрида, которого должна была отвести в Вальхаллу и в любви с ним родила ему дочь. Она – дева-воительница, отдала ему девственность. Она – бессмертная, родила, вернув бессмертие Богам. Только заступничество Матери Артемиды спасло ее от кары. Боги отняли у нее старое имя и дали ей новое – Брунгильда, вернув бессмертие. Они отняли у нее дочь, которая дала начало новому роду героев, но не отняли непокорность. Малка вспомнила все это, глядя в глаза валькирии, и тихо сказала.

– Ты права Брунгильда, мы не можем лишить надежды тех героев, которые пойдут правильным путем. Я разрешаю тебе оставить с собой еще тринадцать подруг, по одной на каждый лунный месяц года, – резким жестом остановила ее, – Хватит! И одну Жрицу Забвения. Она будет под моим крылом. Все!

– Слушаюсь и повинуюсь, – Брунгильда заглянула в бездонный мрак глаз Сумеречной Девы и поняла, что та не потерпит возражения, в отличие от Святобора.

Посчитав разговор оконченным, Малка повернулась к норнам. Они стояли спокойно, только вперед выдвинулись три. Она узнала их сразу. Да и как их было не узнать. Чуть ближе к ней, почти покорно и слегка склонив голову, стояла Орда – старшая из норн. Она повелевала прошлым. Это только, кажется, что прошлое ушло и его не вернуть.

– Кто старое помянет тому глаз вон, а кто забудет оба – два, – сразу вспомнила Малка слова учителя своего Данилы, – Что ты хочешь сказать? Хранительница мудрости, – с почтением спросила она у Орды, – Твое имя само дышит древностью.

– Не льсти мне, девочка. Я так стара и так мудра, что лесть просто осыпается с меня, как листья с деревьев осенью. Уж не думаешь ли ты, что я буду спорить с тобой, как нетерпеливая дружинница, – Брунгильда проглотила комок, подступивший к ее горлу, но вовремя затолкала готовые вырваться слова назад. Норн боялся даже Святобор, ибо сам был подвластен им.

– О нет, стражница источника памяти и всего сущего. Я просто жду, что скажешь ты! – Малка замолчала.

– А ты еще и умна. Боги выбрали достойную. Мне будет приятно остаться с тобой в этом мире. Мы останемся трое. Я – Орда, чтобы люди не забывали того, что они совершили, и чтобы пепел прошлого стучал в их сердце. Берданди, – она показала рукой на соседку, – Медвежья норна, отвечающая за настоящее, за Явь. Ей прясть нити тех, кто сейчас творит свои судьбы и Скальд – норна будущего, носительница смерти.

– Почему смерти? – вырвалось у Малки.

– Потому что в будущем у всех смерть! – звонко отрезала Скальд, – Но я открываю будущее в песнях своих слуг – скальдов, и делаю смерть не страшной.

– Хорошо, – согласилась Сумеречная Дева.

– Это не все, – как бы не слыша ее, продолжала Орда, – Каждый лунный месяц будет принадлежать одной из малых норн, также как ты отдала их валькириям. Негоже нам старухам по полям скакать, – она впервые улыбнулась и Малка увидела, что она не так сурова, как показалось.

– Хорошо, – опять согласилась она.

– Тогда мы согласны, девочка. Надо, значит надо. К тебе гости, – неожиданно кивнула она за спину Малке, – К тебе или ко всем нам, – и преклонила колено.

С дальнего края поля к холму приближались четыре Богини. Они, кажется, плыли по воздуху, не касаясь изумрудной зелени травы, но она все равно покорно склоняла перед ними голову. Трех Богинь Малка узнала сразу. Величественную Артемиду в зеленом наряде из трав и цветов, вслед которой маленькие Эросы несли корзины с золотыми молодильными яблоками. Макошь в серебристо-сером парчовом платье, которое она надевала только по торжественным случаям. Пряха-Судьба всегда была скромна, и почти никто не видел ее в таком наряде, привыкнув к ее простому домотканому сарафану. На груди ее парчового платья был вышит серебром паук, прядущий нить. У ноги ее шел кудлатый баран, на плече сидел зоркий скол. Она шла по правую руку от Артемиды. По левую руку от нее шла Марана, резко выделяясь на этой залитой солнечными лучами поляне своим нарядом черного цвета, цвета ночного мрака. Только яркие звезды, рассыпанные по подолу и лифу ее платья, да корона в виде полумесяца, сияли отраженным светом. Ворон сидел на ее плече, как бы шепча ей в ухо мудрые советы. Четвертую Богиню Малка не знала. Она шла вровень с Артемидой, как бы составляя с ней одно целое. На ней был золотое платье. Даже не золотое, а как будто сотканное из солнечных лучей. На волосах цвета спелой пшеницы, сложенных в замысловатую корону, сияла золотая диадема, с вкрапленными в нее сияющими адамасами и со сбегающими от нее во все концы золотыми нитями, так, что казалось, будто на голове у нее солнечный диск. К ногам ее ластились две кошки – белая и серая, успевая в такт ее шагам проскакивать меж ее сандалий. Богини подошли к холму, где Малка ждала их, преклонив колено, так же, как это сделали норны и все сестры и жрицы.

– Мир вам! Мир вам дочки наши! – подняв обе руки над головой, и повернув их ладонями ко всем стоящим на поле, сказала Артемида, и в воздухе разлился аромат цветов и трав, – Мир тебе любимица наша, – Артемида поцеловала в лоб Малку.

На опушке Аринии в своих красных хитонах приблизились ближе к стоявшим. С другой стороны также приблизились серо-стальное платье Черной Смерти и вороной кафтан Великого Мора. Все хотели услышать, что скажет Мать Богородица.

– Слушайте меня, дети мои! Наступает новое время. Новая пора. Пора испытаний. Сумеречная дева уводит вас из Яви. Уводит не навсегда. Она выполняет волю Богов. Нашу волю! И был день, и была ночь! И была ночь, и был день. Но теперь наступает пора между ночью и днем, пора между днем и ночью. Пора на грани. Сумерки. Вы будете идти по этому лезвию бритвы. Между Явью и Навью. Балансируя, как скоморох на канате. Не дай вам Боги упасть. Не дай вам Боги провалиться в Явь, где вас уже ненавидят и в Навь, где вас еще не ждут. Вы должны пройти по грани, сохраняя и охраняя людей, но не управляя ими. Такая ваша Доля! Вы уходите в сумерки, но не в те сумерки, что между днем и ночью, а в те, что между ночью и днем в утренние сумерки. В пору меж волком и собакой. В пору меж нежитью и людьми. Мы привели вам новую Богиню, новую нашу сестру. В это тяжелое время она будет с вами. Научите людей молиться ей. Ее зовут – Свобода.

– За что она отвечает. В чем она может нам помочь? – смело задала вопрос Брунгильда.

– Тебе – в войне! – мгновенно ответила Свобода, – Вам, – она повернулась к Жрицам Забвения, – В страсти. Вам, – теперь она смотрела на берегинь, – В оберегах, – и все увидели у нее на шее ожерелье из разных оберегов, – Вам, – кошки сидящие у ее ног изогнули спину и зашипели на ведуний, – В колдовстве, – А тебе, – она прямо смотрела в глаза Малке, – В любви и выполнении твоей Доли в этих мирах.

– Посмотрим! – так же смело ответила Брунгильда, заставив улыбнуться и Свободу и Артемиду. Даже по губам Мараны пробежала тень улыбки, одобряющая эту всегда непокорную валькирию.

– Будем рады служить – припала на колено Малка.

– Не служить, а дружить, – поднимая ее и ставя рядом с собой, поправила новая Богиня, – Свободе не служат и не прислуживают, ее благосклонность получают, как награду за дружбу и верность. Нельзя заслужить ее любовь, нельзя получить хоть глоток из ее рук, если ты склонил голову в ожидании службы. Рабам Свобода не нужна! Встань подруга. Мы ровны. Мы сестры. Встань!

– А вы? – Малка повернулась к Макоши, Артемиде и Маране.

– Мы тоже уходим для всех. Для всех, но не для тебя. Для тебя мы всегда рядом. Но для остальных мы рядом только в Прави, куда скоро закроются почти все Врата. Мы оставляем вам только несколько Врат, там, где их хранят верные стражи, такие как ты и Жанна. Мы уходим из Храмов и капищ, – голос Артемиды дрогнул.

– Мы уходим из темных пещер, – подхватила Марана, – С тобой остаются мои дети. Они не бояться ничего, Их самих боится все живое в Яви, – ухмыльнулась, – И неживое в Нави.

– Мы уходим из святых рощ. Мы гасим зничи на Ромовах, – продолжила Макошь, – Я оставляю норнам готовые нити судеб мира, пусть плетут свои узоры.

– А Святобор, Святовит…

– Они уже ушли, – жестко оборвала вопрос Марана, – У вас больше не будет живых Богов…

– Пока не будет, – смягчила Артемида.

– Пока я не сплела другую нить ваших судеб, – поддержала сестру Макошь.

На следующее утро Малка вышла во двор Алексеевской обители, обвела его взглядом. Двор заметно опустел. Сестры как бы помельчали, посмирели и стало их заметно меньше. Заметно для ее глаза. Остальные не видели перемен. Богини помрак напустили, догадалась Сумеречная Дева. Вравронии и все жрицы так там, на поле и остались, а это просто смиренные монашки.

– Вот я осталась совсем одна. Видно пришла пора сворачивать скатерть самобранку. Видно пришла пора…как это там? Ага! Меж волка и собаки. Ну что ж…. Пора не пора – иду со двора! – озорно крикнула она в морозное утро. Почувствовала, что кто-то рядом. О ее ногу терлась серая кошка, – Иди сюда, киса. Иди сюда, пушистая. Ходишь сама по себе, где хочешь, – она подхватила ее на руки и нырнула в теремок.

 

Глава 7

Яд аспида

Григорий Бельский просыпался в это утро тяжело. Он уже привык к прозвищу Богдан, как когда-то в опричной молодости привык к прозвищу Малюта Скурат. Потянулся, глянул в окно. Под лучами встающего солнца снег искрился, как осыпанный драгоценными каменьями. Вставать страсть, как не хотелось. Он вспомнил, как вчера при государе его отчитала суровая игуменья Алексеевского монастыря. Да и было бы за что, а то так, съездил по уху, пробегавшему мимо служке, да и то ради того, что бы руку с мороза размять, а она как мальчишку. Только что за уши не оттрепала. Богдан опять потянулся. С тех пор, как пропала царева ключница Малка, вечно веселая хохотушка, с синими бездонными глазами, как его родное Белоозеро, Иван Грозный стал все больше походить на монаха, скрытного и уединенного. Малку все называли ведьмой и за глаза, и в глаза. Называли озорно, с вызовом. Она только смеялась в ответ, топя в своих синих озерах, вспыхивающие в них хитринки. Суровую же игуменью, пришедшую ей на смену, ведьмой называть даже про себя остерегались, сглатывая это слово, готовое сорваться с языка при ее появлении. Она всегда ходила в черном плате, повязанном по самые глаза. Да и в глаза те Богдан, заглянувши один раз, больше смотреть не отваживался. Какая-то могильная чернота, бездонный мрак раскрывался в ее глазах и засасывал в себя, засасывал, так, что терялась и воля и смелость, оставался один ужас и покорность. Это у него-то неустрашимого оружничего Богдана Бельского, бесшабашного Малюты Скуратова, несгибаемого и горделивого Рюриковича, Гедиминовича и Чингизида – Григория Львовича Бельского-Белоозерского. Богдан трижды сплюнул через левое плечо, вспомнив новую советчицу царя, и, вставая с лежанки, зачурался.

– Чур, чур, чур, меня от такой напасти! – сунул ноги в теплые чуни и накинул меховой душегрей, – Эй, есть кто-нибудь!? Кваску кисленького принесите, али меду хмельного. Голова трещит. Точно, сглазила вороново племя. – он пошел к лавке, – Нет, она точно нечисть какая, – вслух подвел итог, – Говорят у нее на плече ворон черный сидит, а у ног все время кошка серая трется. Чур, меня от такой напасти.

– Вот квасок и медок, – влетела в спальню ядреная девка, – Может огурчика солененького, или груздочка ядрененького?

– Беги отседа, – хлопнул ее по заду Бельский, – А то гляди, я тебя саму вместо груздочка завалю.

– Так мы и не против…, – стрельнула глазами девка.

– Кыш! Не до тебя вертихвостка, – он уже не различал их. Знал, дворня подобрана по его вкусу и его нраву.

С тех пор, как он состоял дядькой при царевиче Дмитрии, несмышленыше и сопляке, мысли о том, что трон, вот он под рукой, начали опять роиться в его голове. Мария Нагая была еще в самом соку. Ума не палата, так ему с ней и не в шахматы играть. Государь уже совсем немочен. Правда меж ним и троном стояли еще два царевича – Иван да Федор. Но в том, что бы сбросить с доски шахматной старшего из них заодно с ним был старый его дружок и сродственник Бориска Годунов. Только тот со своей корысти, будучи братом Ирины, и зная, что он ноне приходился родственником Федору Ивановичу, ждал, что бы такое случилось с Иваном Ивановичем, что бы он притулился бы сбоку от трона Федора и его царицы Ирины, своей глупой сестренки.

Мысли эти тяжело копошились в похмельной голове оружничего, затем голова просветлела. Квасок и медок свое дело сделали. Богдан высунулся в дверь и крикнул, чтоб седлали коня и готовили платье парадное. Надо будет наведаться к родственнику Годунову, дочку навестить.

Малка сидела в подземелье, в старой келье Микулицы, где он колдовал над своим философским камнем, пытаясь найти истину. На коленях ее уютно устроилась серая кошка. Прав был Малюта. Всегда она у ее ног трется. Правда вот, ворон на плече не сидит, прилетает иногда от Мараны, вести приносит, но на плече не сидит. Байки это все людские. Она гладила кошку, в темноте подземелья пушистый мех ее искрился каким-то неземным светом. Малка думала тяжелую думу. Для нее теперь не было секретов бытия Яви, завесу времени она отдергивала, даже сама не замечая этого. Поэтому то, как травят Малюта и Борис старшего царевича Ивана, ей было видно, как на ладони. Травят умело смесью живого серебра – ртути и мышьяка. Царевич пока еще был крепок и здоров. Организм его боролся против яда уверенно. Да к тому же Малка знала, что сама поила еще маленького царевича каплями сулемы, поэтому к мышьяку он был готов. От ртути же она его спасала противоядием, что подливала ему во взвар каждый день. Она еще не решила, сворачивать ли ей род Рюриковичей на Руси, или нет. Иван Молодой ей нравился, в отличие от отца, совсем уже выжившего из ума. То, что Ивана Грозного напичкали ядом по самые завязки горностаевой мантии, она тоже знала, но это уже мало волновало ее. Она задумчиво расчесывала распущенные косы, даже в темноте видя в венецианское зеркало, оставленное здесь Микулицей, как припорошило ее огненные волосы, каким-то серым то ли пеплом, то ли прикоптило дымом, отчего появился на них какой-то серый налет. Гребень медленно взрывал пушистую копну, а мысли продолжали крутиться в голове. Федор слаб и немощен, его хоть не изводят, но, если захотят, в могилу определят, в сей момент, больно в нем дух легок. Жена его Ирина, та баба сильная. Малка вспомнила, как сказала тогда Жрица Забвения, что, мол, Мария Нагая для дома хороша, что нет в ней куражу как в Ирине Годуновой. С куражом значит, про себя подытожила она. Эта может, как Елена Глинская, как Мария Стюард многое накрутить, да братец будет под ногами болтаться. Как он про нее тогда зло сказал-то, что, мол, все кобели за этой сучкой бегают. Он ее из злобы этой и сгубит. Дурак. Так что Федор с Ириной тоже не парочка для трона Монамахова. Остаются только Дмитрий, да Малюта. Она расчесала волосы и стала их заплетать в длинную толстую косу. Дмитрий, что от Марии Нагой, еще совсем малец, но если его уберечь и обласкать может в большие государи выйти, но все его нити с нитями судьбы Малюты в один узор сплетаются. Малка заплела косу, поймала себя на мысли, что она теперь как норна узоры судеб начала различать, стряхнула эту мысль, опять задумалась. Дмитрий, конечно, мог бы, но тянет за собой дядьку своего Малюту, а у того на уме одна власть, да золото. Да подольше, да побольше. Да славы во все трубы, да звону во все колокола, да девок полон дом, да еще в баню. Нет! Она уложила косу на челе замысловатой короной, заколола гребнем с месяцем, тихо свистнула.

– Чего госпожа звала? – тут же появилась серая тень.

– Где-то здесь яды у Микулицы хранились? – она провела рукой по пустым полкам.

– Не здесь. В схороне, – тень нажала какой-то рычажок, стена отодвинулась и открыла полку со склянками, – Вот они. Какой надобно?

– Давай змейку серебряную. Яд аспида, – она протянула руку, потом отдернула, – Вообще сам знаешь.

– Кого? – коротко уточнила тень.

– Грозного…и Федора. Беги, – тень пропала, как ее и не было.

Малка накинула на голову плат, плотно повязала его, так что остались одни глаза, сверху надвинула клобук. Вышла потайным ходом через подворье Малюты Скуратова на Остожье и пошла протоптанной тропинкой, хрустя свежим снегом к своей обители. На плечо ей опустился ворон.

– Ну, вот скажут, опять ведьма с вороном своим и кошкой тащится, – заворчала на него Малка.

– Госпожа Марана чует, что ты ей чего сказать хочешь? – каркнул ворон.

– Пусть пошлет сынка. Надо старшего царевича с женой и новорожденным прибрать, а для компании и людишек прихватить, что б не шибко заметно было, – тяжело вздохнув, но, наконец, приняв решение, сказала Сумеречная Дева.

– Передам, – ворон взмахнул крылом и тяжело полетел за реку.

– Ну, вот и все, – как бы подведя черту своим внутренним спорам, вслух сказала игуменья и по молодому широко зашагала к стенам монастыря, отбросив клюку и уверенно ступая по рыхлому снегу.

Всю весну, лето и начало осени двор был занят всяческими заботами. Тут и приезд иезуитов с Посевино во главе, и мир с Баторием, и то, что молодая царевна Елена, жена царевича Ивана, понесла и всякая всячина, навалившаяся со всех сторон. К осени все разбрелись по своим теремам, засунув носы в теплые перины и подушки.

Малка тоже сидела у растопленной печи и смотрела, приоткрыв дверку на огонь. Он напоминал ей доброго друга, который, обняв, помогал уйти в далекую страну, где не было горя и проклятий. Сколько ее сестер просили его взять их с собой, когда он поднимал к небу свое огненные руки и блестящие искры. Она смотрела на пляшущих в его чреве саламандр и вспоминала Мастера Жака де Моле и Жанну, Чистых и многих, многих, кто принял его объятья в драккарах викингов, на курганах витязей, на кострах инквизиции. Ласковое тепло окутывало ее и расслабляло. Может быть, поэтому она не сразу заметила серую тень в углу на лавке.

– Что? Что ты принесла?

– Слух!

– О чем?

– О драке.

– Это достойно того чтобы отвлекать меня от мыслей?

– Это драка между государем и его сыном.

– Между кем? – Малка сразу стряхнула с себя негу, – Между кем и кем?

– Между Иваном Грозным и сыном его Иваном, – серая тень поняла, что госпожа пришла в себя.

– Говори, – Сумеречная Дева уже полностью взяла себя в руки.

– Вроде бы государь вошел в светелку царевны Елены и застал ее исподнем, вместо положенных ей трех рубах…

– Это в ноябре то в исподней сорочке? Что за чушь? – раздраженно перебила Малка.

– Ну, хорошо, он застал ее распоясавшейся, без опояска на сорочках. Но уже не в светелке, а где-то в теремном переходе, – тень хитро смотрела на госпожу.

– Да его бы туда стража не пустила, хоть он и государь. А потом, где ж все эти сенные девушки– подружки, что постоянно крутятся вокруг этой напыщенной куклы Елены? Впрочем, как вокруг всех Елен. А? – она пытливо смотрела на ищейку.

– Ладно суть не в этом. Он ее прибил, а муженек заступился.

– Так, не верю. За бабу они подраться не могли. Придумай еще что-нибудь, – Малке становилось интересно, что может придумать тень.

– Могу по другому. Царевич не доволен миром с Баторием и потерей Ливонии, – тень задумалась, – А лучше так. Царь разъярился на своего старшего сына, царевича Ивана, за то, что тот оказывал сострадание несчастным, обиженным, угнетенным, ливонцам, боярам. Выбирай по вкусу, – тень опять хитро посмотрела на игуменью, – Сверх того царь опасается за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне.

– Ладно. Согласна. И как они подрались? – Малке надоела это перетягивание каната.

– Царь дал ему пощечину. Нежно ударил в ухо. В ярости ударил жезлом с железным наконечником в висок. Как больше нравиться? – тень продолжала игру.

– Последнее глупее, потому что Иван Иванович еще жив, насколько я знаю, – приняв все-таки его игру, согласилась Малка.

– Теперь картина прояснилась, – тень добилась своего и уверенно отчеканила, – Заступившись за беременную жену, за всех угнетенных и замученных царем, народный любимец – царевич Иван повздорил с отцом, а тот ударил его в висок посохом Велеса и убил…, но царевич упросил Богов позволить ему съездить на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь и постричься там в братья. Все.

– Так что? Он сейчас едет в монастырь? – Малка вскочила.

– Да. Он и Елена.

– Каким путем?

– Через Александрову Слободу.

– Какие еще новости?

– Елена разрешится от бремени не сегодня-завтра.

– Спасибо. Беги, – тень пропала.

– Братец, – прямо в темное окно выпалила Малка, – Братец теперь твой черед.

– Я помогу тебе – выдохнул морозным паром Великий Мор.

Гонцы принесли через десять дней скорбную весть. Поезд царевича попал в моровое поветрие. Он сам, его жена и новорожденный младенец скончались в Слободе от кровохарканья. Вместе с ними смерть выкосила половину слуг и стрельцов, что ехали на богомолье. Монахи затворили ворота посада, но мор перекинулся в Слободу и покосил там посадских людей и монашескую братию. Малка, выслушав гонцов, прикрыла глаза пушистыми ресницами. Что ж она знала, что так и будет. Теперь очередь за самим Иваном Грозным.

Зимним вечером она зашла к нему в терем, промелькнув, как черная тень, между стрельцами. Стоявшие у двери опочивальни Угрюмы, сначала заступили ей дорогу, но, узнав хозяйку, отступили.

– Идите домой. Больше вы здесь не нужны. Идите домой, и ждите меня, – она увидела, как засветились радостью их медовые глаза.

Черная ряса ее слилась с наступавшим маревом ночи.

– Государь выйди на улицу глянь на небо, – голос ее звучал глухо.

Иван вышел на крыльцо терема. По небу огненной кривой половецкой саблей чертила путь комета предвестница беды. Ее острие, кажется, целило ему в самое сердце.

– Это предвестница смерти, – сказал государь.

– Твоей смерти, – уточнил тот же глухой голос, – Твоей смерти. Готовься.

Через два месяца, играя в шахматы с Богданом Бельским, царь умер. Тело государя распухло и стало дурно пахнуть. Богдан кликнул лекарей и послал за Борисом. Когда он поднял глаза, в углу на лавице сидела черная игуменья.

– Чур, чур, меня, – отмахнулся он от нее.

– Не чурайся Малюта. Отравы перелил сегодня? – спокойно сказала она, не вставая.

– Чур, меня. Ты с ума спрыгнула старая? Какая отрава? – Малюта глазами искал оберег от ведьмы.

– Та, что ты в лекарство Ивану влил. Ты глазами-то не лупай. И пошто ты меня в старухи записал, – при этих словах монашка сдернула с головы плат, рассыпав по плечам огненные косы.

– Чур, меня, чур. Покойница Малка! – совсем оторопел оружничий.

– А теперь и в покойницы, – глаза Малки метнули черные молнии, – Запомни опричник. Нет тебе места на троне Мономаховом. Нет! Собирайся с Дмитрием в Углич. И Марию Нагую, мать его, возьми. И не дай тебе Бог или кого ты там чтишь, пальцем ее тронуть! Понял?!

– Понял, Сиятельная, – он вспомнил, как звали Малку волхвы и ведуньи.

– И рот на замок, а то отсохнет язык-то! Смотри у меня! Кончился род Рюриковичей! Совсем!

Богдан Бельский увозил царевича Дмитрия с матерью в город Углич. Поезд проезжал вдоль стен Кремля. На пути попалась черная игуменья в окружении монашек. Конь вдруг захрапел под опричником и пошел боком. Игуменья метнула на него взгляд из под густых бровей, и он вдруг заплясал послушно, хотя рука всадника висела, безвольно отпустив повод.

Малка смотрела на отъезжавших, но видела уже Смуту и войны. Воеводу Бельского: то во главе похода на крымскую орду, то во главе похода в Ливонию. Приход его с дружинами после смерти Федора на отца место и с позором уход назад на Волгу. Строительство им города Царева-Борисова и горделивые его слова, что там, в Москве Борис – царь, а в Цареве – Борисове – он, Малюта. Дмитрия в окружении мятежных войск в Кремле после смерти Бориса и Бельского рядом с ним. Первый разгром Дмитрия и ссылку теперь уже столбового боярина Бельского в Казань. Вот там его и порвут в клочья татары да казаки, когда он их против Москвы поднять попытается. Не стоять более на Руси Рюриковичам.

Малка смотрела на провожающих и видела, как увянет, сморщится и сгорит, как свеча, царь Федор Иванович. Как возьмет государство в свои крепкие руки царица Ирина. И выдержала бы все, и вырулила, если бы не взбалмошный братец. Всегда все делающий кое-как. Доведший народ до Смуты. На девятый день своего правления, на девятый день отпевания умершего царя Федора, Ирина падет ниц в своей светелке и призовет ее, прося забрать, как обещала, под защиту стен монастырских. А, получив благословение дум своих, вызовет бояр и по-царски бросит в лицо брату своему Борису венец украшенный сапфирами и аметистами.

– Для куражу, – вспомнит потом Малка, приговор Жрицы Забвения, забирая Ирину через пять лет из монастырской обители на изумрудные поля Нави, – Умница, – даже сейчас, отдергивая завесу времени, подумала он.

Игуменья повернула в боковой проулок, уводя за собой своих монашек, и так, и не махнув рукой на прощание последнему Рюриковичу, уезжавшему в свой последний долгий путь, ведущий в никуда. На пути в обитель ей встретился возок так не любимых ей Захарьиных. Зоркий взгляд ее отметил герб на двери возка. Вздыбившийся грифон. И опять память услужливо вернула картину Супремы. Белые плащи Приоров Сиона, золотые грифоны на них, и как бы из пустоты раздались слова:

– А они пусть паутину золотую плетут. Они это умеют.

– Ну и пусть плетут, – зло сказала игуменья, срывая плат с головы, Пусть плетут. Я им не враг и не судья! Я теперь в сторонке постою!

 

Глава 8

Ведающие ведают

По пушистому белому снегу, ломая тонкий хрупкий ледок на лужах, уходила из Царева сада, что в Замоскворечье, в сторону Коломенского терема пятерка всадников. Они выскочили из-под земли, как нежить какая-то, хорошо не видел никто, разметав сугроб, наметенный у стены Собора Софии Премудрости, стоявшего супротив Кремля на бывших болотах на другой стороне Москвы-реки и теперь называвшихся Царевыми садами или Гефсиманским садом. Всадники растворились в морозном тумане, и, свернув с тропы у Донского монастыря, пошли уверенным наметом не на Коломенский терем, а на пруды в урочище Черная Грязь, затерянном среди дремучих дубрав. Обогнув цепь озер, и выскочив на высокий холм, вкруг которого раскинулись семь священных рощ, всадники придержали коней. Теперь их можно было рассмотреть получше. На самом гребне холма, на самой его вершине, свободной от деревьев, там, где в круг стояли старые потемневшие от времени изображения старых богов, ни сколь не боясь соседства с ними, стоял вороной конь. На фоне неба он больше походил на волшебную Сивку-Бурку, разрешившую сесть на нее Ивану Царевичу. Всадник был под стать своему коню. Действительно Иван Царевич. Статный с царственной осанкой, в дорогом походном зипуне подбитом рысьим мехом, в заломленном лихо колпаке, теплых меховых сапогах и с кривой половецкой саблей на боку. Он приложил ладонь ко лбу, защищаясь от ярких лучей солнца, бивших ему прямо в глаза, и что-то высматривал в глубине лесов, хранивших свою тайну. Четыре его сотоварища в кафтанах волчьим мехом наружу и в таких же волчьих малахаях, сдерживали нетерпеливых коней чуть ниже его по склону. Главный этой маленькой ватаги, отчаялся высмотреть в этом белом безмолвии то, что искал и, махнув рукой, полез в дорожную переметную суму. Через минуту он нашел что-то, вынул руку из сумы и, приподняв на солнце, повертел во все стороны, рассматривая его, серебряный колокольчик. Вдоволь налюбовавшись на игрушку и смешно сморщив нос от солнечного зайчика, что скакнул с колокольчика ему в глаза Иван Царевич, чуть подумав и решившись, уверенно потряс рукой. В морозном воздухе громко и заливисто рассыпался малиновый звон. Ватажник потряс рукой еще раз, но уже более уверенно и смело. Звон разнесся над всем заснеженным царством Черногрязской Пустоши.

– Чего трезвонишь! – спокойно спросил его невесть откуда взявшийся молодец в сером зипуне, опиравшийся на рогатину.

– Здрав буде Бесово Стремя. Не признал?

– Отчего не признал. Признал. Ты Солнечная Дева, что к нам со Святобором приходила, – так же спокойно, но глазами ощупав остальных ватажников, ответил атаман, – Чего привело к нам?

– Нужда, – коротко ответила Малка.

– Тогда ступай за мной. И волкодлаки твои пусть тоже идут, – он повернулся и побежал по снежной целине, оставляя за собой ровный лыжный след.

Когда они въехали в рощу и через короткое время выскочили на круглую полянку, их уже ждали стоявшие плечом к плечу ведунья Огда и волхв Вирь.

– Здравствуй Сумеречная дева, – Огда уже все знала, – Дела пытаешь, али от дела лытаешь?

– Дело! – коротко выдохнула Малка.

– Тогда коня оставь и ступай за мной. Волки твои пусть у костра погреются, да перекусят чем, мы не скоро назад. Прогуляемся с тобой до ведовской избушки. Знаешь о такой, чай сама в такой жила, когда Макоши служила.

– Помню, помню кудесница, как вчера все было, – она споро шагала за Огдой, идущей по скользкой тропинке, как по ровной дорожке.

– Сюда, – колдунья нырнула в низкую дверь избушки и поманила Малку рукой.

В полутьме избушки, ударившей в лицо ароматом трав, теплом натопленной печки и духом отваров, Малка разглядела низкий стоик с блюдечком и катящимся по нему яблочком., треногу с котлом, висящим над очагом, метелки разных трав под низкой балкой и много знакомых ей колдовских вещичек, каждой из которых она сама знала применение.

Огда села на шкуру медведя, постеленную на полу, скинув теплые вещи и оставшись в цветном сарафане. Малка знала, что ей делать. Она тоже скинула все дорожное, оставшись в портах и рубахе.

– Что за вопрос пришла ты мне задать? Вопрос, на который у тебя нет ответа. У тебя! А у меня, ты думаешь, он есть. Так что за вопрос? – Огда поджала губы и подперла щеку.

– Я хочу пройти к Беловодью, как простой человек, – Малка смотрела прямо.

– Куда? – оторопела Огда и даже привстала.

– В Беловодье, – упрямо повторила Малка.

– Как простой человек? – гнула свое колдунья.

– Да!

– Ты знаешь, что такое Беловодье? Ты знаешь, что это граница между последним спасением и безбрежной землей. Средина промеж Явью и Правью. Грань меж тенью и светом. Туда простым людям хода нет. Это благословенная сказочная земля, где живут Совершенные. Это сокровенное, ими хранимое место, которое благоговейно зовется Белыми Горами, Белым Островом или, чаще, Белым Источником, Беловодьем. О Белой Горе говорили многие Посвященные, возжигая луч мечты в верующем сердце. Однако место этой чудесной горы они не указывали никогда! – она с интересом смотрела на гостью.

– Я знаю, это самая прекрасная в мире страна, затерянная в снежных вихрях, Острые пики гор окружают чудесные долины с реками и водопадами. Обитатели этих долин Совершенные, они обладают высокой мудростью и живут особой жизнью, – Теперь Малка посмотрела на Огду, замолчав.

– На севере у Молочного моря есть большой остров, известный под именем Белый остров. Там живут мужи и девы, удаленные от всякого зла, дивные видом, преисполненные жизненной силой…, – продолжила хозяйка.

– Остров, лежит в центре озера нектара. Там высятся дворцы и благоухают священные рощи…, – теперь продолжила гостья.

– Достичь его можно на спине божественной золотой птицы, – оборвала Огда затянувшуюся дуэль, – Ты же можешь пройти через Врата. Ты Совершенная тебе этот путь открыт.

– Я хочу пройти путем простого человека, – чуть растягивая слова, уперлась Малка, – Простого. Я должна видеть и ведать, можно ли это совершить?

– Но я не знаю пути туда, – растерялась Огда, – Могу попробовать, послать тебя за ответом…, но ты знаешь, как это опасно.

– Я согласна, – Малка настаивала на своем.

– Это опасно даже для Богов. Велес там лишился глаза, Перун – руки, твоя хозяйка Артемида девственности. Ты можешь совсем сгинуть, – колдунья с испугом и уважением смотрела на Малку.

– Мне нечего терять…даже девственность, – с улыбкой закончила спор Сумеречная Дева, – Только жизнь.

– Хорошо. Раздевайся и готовься, – Огда занялась приготовлениями к колдовству, раздула очаг, начала снимать пучки каких-то трав. Малка скинула с себя всю одежду. К источнику Мимира и Дереву Жизни надо было приходить таким, каким ты явился в этот мир в первый раз. Колдунья бросила на нее быстрый взгляд, отметила ее красоту, – Надеюсь, что ты встретишь того, кто сможет оценить тебя. Пей, – она протянула ей ковш с отваром. Малка выпила и легла на шкуру медведя, сквозь пелену, накрывавшую ее, слыша бормотание Огды.

– Рекут, будто однажды некий радарь, долгие годы искавший Путь в Край Белых Вод, да так и не сумевший отыскать его, вопросил у Старого Волхва, отчего, де, так случилось. И ответствовал ему Вещий Старец: "Как же ты можешь попасть туда, куда не хочешь попасть?.." Древние Сказы рекут о Беловодье, Земле Белых Вод, истой Обители Мудрых, лежащей где-то далеко на Севере. Рекут, будто от Начала Времён живут во Земле той неведомой Старцы Вещие, Волхвы Многомудрые, иже по сию пору вдохновляемы Самими Вещими Богами. Иже НеЖивы в Яви и Не-Мертвы в Нави. Рекут, будто полнятся Чертоги Беловодья и поныне людьми Ведающими, призываемыми в Срок свой Вещими Богами. И рекут, будто Срок тот – не то же, что и Срок Смерти, коий у всего Живого во Яви определен от веку. Бо Беловодье – Обитель Не-Мёртвых… И рекут, будто тот Предел Земли, за коим начинаются Земли Белых Вод, храним-оберегаем зверями рыскучими, птицами клевучими, лесами дремучими, песками зыбучими, реками быстрыми, ветрами чистыми, ветвями цепкими, кореньями крепкими. Так, что случайному либо заплутавшему путнику николи ж не суждено попасть туда. Хотя на то – Воля Вещего…. И рекут, будто тот Предел Духа, за коим открывается Беловодье, сокрыт неведением тёмным, слепотой обморочной, кривдою ложной, да заблуждением порочным. Так, что не отверзнувший своего Духовного Ока николи ж не попадёт туда… И тако ж рекут другие, будто Беловодье не есть какое-либо место. И рекут Ведающие, что вся Мудрость, иже была и есть на Земле Светорусской, изливается из Земли Белых Вод. Но тщетно, не нашедшему Мудрости на Родной Земле, искать её в Беловодье. Бо несть Великого без Малого. И даже самый Великий Путь начинается с маленького шага, и даже самый Великий Огнь возгорается от маленькой искры от кресала. И ведают Ведающие, что отыскать Путь в Беловодье под силу лишь Прозревшим, – Голос укачивал, убаюкивал. Малка проваливалась в пелену все глубже и глубже, но все еще слышала голос Огды, уже певший странную песнь, – Путь в Беловодье не найдёшь, следуя проторенной дорогой… Тебе не попасть в Беловодье Путём, коим туда попал другой… Бо у каждого – свой Путь… Не тому суждено Путь в Беловодье отыскать, кто ищет его, но тому лишь, кого ищет, кого призывает сама Обитель Мудрых…, – Голос почти уже пропал, но она еще слышала его, или другой голос, но тоже поющий песню, – Путь в Беловодье… Путь в Беловодье укажет дым от Обрядового Огня, иже незримо сливается с дымом от Огней Беловодья. Путь в Беловодье укажет ветер над Капищем, иже незримо сливается с Ветрами Беловодья. Путь в Беловодье – путь к Истоку всех рек, бо все они проистекают из Белых Вод. Путь в Беловодье – Путь не в какую-либо сторону. Путь в Беловодье – Путь по Велесовой Спирали – внутрь, – Голос затих.

Малка оправилась ото сна или забытья. Она нагая лежала в высокой траве посреди небольшой полянки. Встала и пошла на опушку, где стояла небольшая избушка. На ходу отряхнула с себя росу, приятно холодившую кожу. На крыльце избушки сидела ведунья, чем-то напоминавшая Огду. Она пряла кудель. Малка, было, подумала, что это норна, или Макошь, но, присмотревшись, поняла, что ошиблась. Ведунья оторвалась от работы, поглядела на гостью, ничуть не удивившись ее наготе, хотя сама была в цветастом сарафане.

– Из Яви к нам? – скорей подтвердила, чем спросила, – Что занесло?

– Ищу пути в Беловодье, – тихо ответила Малка.

– Кто сюда попал, тому в Беловодье попасть – раз плюнуть, – грубо ответила пряха.

– Ищу пути, каким простой человек в Беловодье пройти может.

– Во как!!! – ведьма остановила прялку, – Зачем?

– Хочу узнать. Может пройти тот, кто захочет, аль нет? – Малка стояла, спокойно расплетая и заплетая косу.

– Ладно, садись на крыльцо. Ты девонька Китеж-град видела? Тебя как звать величать?

– Малка. А тебя?

– Просто бабой зови.

– Бабой?

– Да, зови просто бабой. Я тут одна баба. Потому, просто баба, – задумалась, – Остальные мужики. Да ты не смотри, что я в сарафане. Это для вас Он источник познания. Это вы к нему, как родились, так и припадать должны, а мы туточки живем. Для нас он просто – вода. Так видела ты Китеж-град?

– Тот, что на дне Светлоярского озера от чужих глаз хорониться? – сделала паузу, не дождалась ответа, – Тот, чьи колокола из-под воды звонят, и свечи в ночи горят? – опять не дождалась, ответила, – Видела, и на молении в нем была.

– А коли была, Февронью в нем видела? – коротко бросила в ответ Баба.

– Видела.

– Какие три дара сестра моя Богам отдала?

– Кротость голубя, благородство любви и слезы сострадания, – тут же ответила Малка.

– Была, значит, – удовлетворенно хмыкнула Баба, – А в Млевском монастыре и в Городце была?

– Была и старцев видела и знаю, что они дорогу к Беловодью хранят, хотя ее и не ведают.

– Значит, была, – опять хмыкнула пряха, – А куда чудь белоглазая ушла?

– В Белые Горы, в Белые Воды.

– В Беловодье, значит. Что они хранить должны? – последний вопрос был задан так мимоходом.

– Святой Грааль! – поняв, что в этом вопросе вся суть коротко выпалила Малка.

– Помоги-ка мне кудель получше перехватить, – попросила пряха, перекладывая веретено в правую руку, – Половчее так, чтобы тебе нить судьбы прясть.

– Нет, хозяюшка. То веретено я знаю. Уколешься и улетишь в негу навсегда. – улыбнулась гостья.

– Ладноть. Умна кака, – удовлетворенно кивнула пряха, – Вот тебе совет. Иди в рощу, найдешь там полянку. Сорвешь Жарцвет. Спрячешь его в кулак. Пойдешь к Дереву Жизни. Выйдут сначала звездные стражи. Прикажут тебе обряд Черного Змея пройти…

– Это что такое? – удивилась Малка.

– Это то, что каждый из них звезды гонит в небе. Каждый из них в облике богатырском двенадцать звездных зверей сторожит…

– Почему двенадцать? Ведь луна тринадцать раз вкруг солнца бежит? В солнечном круге тринадцать лун?

– Ты не умничай, ты слушай. Вот на этом они таких умных дур и ловят. Они тебе скажут, что они ищут тринадцатую сестру – Черную Змею, что круг замкнет, себя за хвост ухватит. Не слушай их. Они не лунные месяцы. Это слуги Ярилы-Солнца. Это солнечные месяцы и солнечные звери. Так вот, прикажут они тебе обряд Черного Змея пройти, то есть подарить свою любовь каждому из них…, -она остановила жестом Малку готовую что-то сказать, – Ты опять же их не слушай, они любиться к тебе придут в виде тех знаков, что в небе стерегут. Ни одна смертная, ни одна жрица, даже ни одна Богиня, кроме твоей Артемиды, вынести этого густого потока, сиропа этого из их любви не в силах. Даже если ты и подаришь им любовь: скорпиону в виде паучихи, кентавру в облике кобылы, а льву, как большая кошка, – она опять остановила ее жестом, – А в том, что ты это сможешь, я не сомневаюсь. Вижу школу Жриц Артемиды. Все равно Дева, к которой ты придешь последней, удушит тебя своей косой прямо на ложе любви. Прямо в последний момент страсти, когда ты обмякнешь и отдашься ее любви.

– Так что делать?

– Я вижу у тебя в волосах заколку Мараны. Хотя для меня загадка, как она могла оказаться у Жрицы Артемиды. Ну, да ладно. Прикажи им, показав эту заколку, встать на страже Луны в эту ночь. Они не посмеют отказаться той, что говорит от имени царицы мрака. Дети Солнца мрака бояться, а ты иди дальше. Обряд Черного Змея придуман Маранной, и ее служка его и отменить может. Поняла?

– Поняла. Спасибо. Я пошла? – Малка приподнялась с крылечка.

– Сиди! – отдернула ее колдунья, – Пред самым источником, что бьет из-под корней Дерева Жизни, заступит тебе дорогу витязь неземной красоты. Это хранитель Познания. С витязем он бы вышел на бой кровавый. Тебе же – девице, он предложит разделить с ним ложе. Не в уплату, мол, за глоток из источника, а только в награду тебе за упорство и красоту твою. Не верь! – Малка теперь слушала не перебивая, – Он будет льстить тебе. Говорить, что видит, что ты любимая Жрица Артемиды и знаешь толк в любви, что ты можешь подарить вечное блаженство любому воину. Что Жрицы Забвения не годятся тебе в ученицы, зная только сотню видов подарков мужчине. Он предложит научить тебя слиянию с четырьмя стихиями: огнем, водой, землей и воздухом. И он сможет научить тебя этому.

– Правда?! – восторженно выдохнула девушка.

– Да. Но, слившись с воздухом, в порыве страсти ты развеешься в нем, как туман. Поэтому ты отдашь ему цветок Жарцвета и скажешь, что ты дочь пятой стихии.

– Какой?

– Льда. И ищешь путь на Север в дом своего отца, что стоит в Беловодье у Алатырь-камня, – она доткала нить, неуловимым движением набросила ее на девушку и нить превратилась в прозрачное невесомое покрывало, – Прикройся, а то ты так хороша, что боюсь, и мои советы не сдержат этих добрых молодцев. Тем более…, – она улыбнулась, – Что баба я здесь одна.

Все случилось так, как предрекла ведунья. Сначала Малка повстречалась с двенадцатью звездными братьями, и волею Мараны отправила их сторожить ночной месяц. Потом она встретилась со Стражем Источника и, подарив ему огненный цветок, представилась Ледяной внучкой, ищущей путь-дорогу к дому деда.

Наконец она подошла к Источнику Познания и, наклонившись над ним, зачерпнула пригоршню воды.

– Готова ли ты к знаниям? – неожиданно спросила у нее сама вода, – Очистила ли ты свою судьбу, выполнив свой Долг?

– О да, – выдохнула Сумеречная Дева, вспомнив о том, что почти прервался род Боголюбского и хранить ей скоро будет некого.

– Усмирила ли ты свои желания?

– Да…все…, кроме желания узнать путь в Беловодье, – подумав о том, что даже желания мстить у нее не осталось и, почувствовав себя полностью опустошенной, честно ответила она.

– Познала ли ты Законы Жизни?

– Да, – коротко и не задумываясь, ответила девушка.

– Тогда иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что, – вода замолчала. А Малка одним глотком осушила полные ладошки.

Зажурчал, запел звонкий ручей, падающий маленьким водопадом из-под корней векового Дерева Жизни в крошечное озерко выбитое им. И в этом журчании услышала она.

– За три царства, за тридевять земель, за три Индии, за три мира: медный серебряный и золотой. За три царства, за тридевять земель…

Она уже все поняла. Смело зачерпнула еще пригоршню поющей воды, выпила, утерла губы тыльной стороной ладошки и провалилась в золотой туман.

Приходя в себя, она услышала песню Огды.

– Белая Гора… Где твоё Беловодье? Возьму посох кедра, окручусь белою одеждою, подымусь на Белую Гору, у неё спрошу: откуда пошла белая вода? От Горы, от самой вершины показались сорок сороков вершин. За ними светится Гора Белая! Камень ли горит? Тайна обозначилась. Пойдём, братие, на тот Свет сияющий! Невиданное увидено. Неслыханное услышано. На Белой Горе стоит град. Звон слышен. Петух в срок закричал. Удалимся в город и послушаем Книгу Великую.

– Здравствуй Огда! – потянулась Малка.

– Вернулась!!! – радостно в голос закричала Огда, – Вернулась! Будем жить!!! – Он вскочила, зачерпнула ковшом квасу из кадки и подала Малке.

Через час Огда и Малка вышли на полянку, где их ждали у костра Угрюмы. Девушки обнялись и расцеловались. Малка вскинулась в седло, махнула рукой волкодлакам. Пятерка всадников повернула на север. Вслед им долго махала рукой ведунья и седой волхв. С холма провожал их долгим взглядом атаман Бесово стремя. Только Огда знала, что не раз им еще суждено свидеться.

А вороной иноходец держал путь через Кокуши горы, через Ергор – по особому ходу. Мимо Москвы и Казани, мимо Уральского камня, по берегам озер, по солончакам голодной степи. Через холодные и бурные реки к границе Беловодья – озеру с белыми от соли берегами. Туда куда направляла его твердая, но уверенная рука хозяйки.

 

Глава 9

Беловодье

Всадники скакали навстречу встающему солнцу, забирая на север к виднеющимся в утренней дымке вершинам седых гор. Все ближе и ближе становились скалы, напоминавшие издалека то огромного богатыря, то голову великана, то застывшего в полете дракона, а то окаменевшего волшебного пса, кинувшегося на тех, кто нарушил его священный покой. Дорога бежала, извиваясь между скалами, пересекала ложбины и ныряла в глухие урочища. На пути всадникам попадались человеческие и звериные кости, черепа верблюдов, и сказочных животных, отполированные песчинками диких ветров до зеркального блеска. Дорога круто уходила вверх к заснеженным вершинам, змеей закрутившись по склону гор меж древними дремучими буреломами. Добравшись до обледенелых вершин, она, затерявшись меж голубых льдов, нырнула в отвесные пропасти, потянув всадников за собой. Кони скользили по отвесным склонам, стирая копыта в кровь, давно потеряв кованые подковы. Только серебряные подковы волшебной Сивки-Бурки, вороного иноходца, подарка Святовита продолжали высекать искры из черного камня Уральских гор. На спуске с восточного склона при переправе через ледяную бурную реку утонули кони двух младших Угрюмов. Братья ударились оземь и превратились в волков. Теперь ватагу с двух сторон опекали две серых тени, рыщущих по буеракам. За горами и лесами раскинулись голодные солончаки, устланные скелетами тех, кто шел до них. На скелетах выступила белая соль, а в глинистых такырах потерялась последняя капля воды. Вскоре пали кони старших Угрюмов. Только вороной Малки продолжал свой неутомимый бег, сопровождаемый стаей волков. Так они и влетели в буреломы и чащи темного леса. Волки отгоняли лязгом зубов воровской люд и грозным рыком не успевших вовремя убраться с дороги зверей.

Малка вспомнила предсказание:

– Из недостойного мира, где множится число злых соседей, Святой Грааль обращается к стране, откуда к нам приходит благотворный свет Солнца. Мимо Магнит-Горы. В Лесной стране, к волшебной горе…, – она оглянулась в седле, увидела высокий утес на горизонте и, махнув ногайкой, в его сторону крикнула, – Туда!

Маленький отряд, без устали отсчитывающий версту за верстой, устремился в сторону утеса.

Вдруг на их пути встали два старца в белых одеждах и с сучковатыми клюками в руках.

– Чистые, катары, альбигойцы, богомилы, кудесники, беловодцы-любомудры. Как вас только не зовут в этом мире. Здравствуйте старцы! – она натянула поводья, подняв коня на дыбы, и соскочила на землю, не касаясь стремени.

– Здравствуй девонька. Доли ищешь? – ласково спросил старший старец.

– Дою свою я сама кую, – смело ответила Малка, – Путь в Беловодье ищу.

– Нет туда пути! – нахмурив брови, ответствовал старец, – Тебе нет! А волкодлакам и подавно!!!

– Волкодлаки меня и здесь подождут, коли надо будет, не впервой! А себе путь я сама ищу! Ни кого более спрашивать не буду!!!

– Охолонь! Девка!!! – любомудр замахнулся на нее клюкой, Она узнала сразу посох Велеса. Волкодлаки ощерились и зарычали.

– Место! – резко выдохнула Малка, – Стой старик! Ты на кого руку поднял? Беловодье мой дом! Я здесь хозяйка! А вы все смерды мои!!!

– Кто же ты? – старик опешил. Пригляделся и склонился в поклоне, – Ты Надежда наша. Золотая Баба, – он опять поклонился, – Милости прошу к нашему шалашу. Ты Вода и Земля. Ты Солнце и Луна. Ты Огонь и Лед. Ты то, что прошло и, то, что идет, – бормотал он, ей вслед, махая в спину сморщенной рукой.

Иноходец мчался дальше через темные леса, сопровождаемый волкодлаками, одним ему ведомым чутьем находя дорогу между вывернутыми из земли деревьями и заросшими малинником и боярышником полянами. Малка неожиданно резко повернула в мелькнувший между вековыми соснами просвет. Как только конь ступил на едва заметную среди травы тропу, она сердцем поняла, что это Тропа Мертвых. Сивка-Бурка всхрапнула, но не замедлила своего размеренного бега. В конце тропы деревья расступились, и взору Малки открылся узкий мост, ведущий не то через реку, не то через пустошь. Мост Грани, Мост Лезвия, Мост Края, вспомнила она неизвестно откуда известные ей знания. Волкодлаки завыли и прижались к ногам вороного. Теперь мой черед, догадалась девушка и уверенно направила святовитового коня на мост. Впереди она увидела ехавшего ей на встречу витязя на белом, как молоко, коне.

Малка заученным движением рванула из ножен верную подругу половецкую саблю. Витязь так же. Она присмотрелась к нему, что-то неуловимо знакомое, было в облике противника. Такая же кривая сабля, такой же шелом с наметом, и сияющие брони. Начиная, смутно понимать кто это, она резко наклонилась вправо, и всадник на белом коне повторил ее движение. Это мое отражение, догадалась Малка. Она бросила саблю в ножны и миролюбиво подняла раскрытую ладонь. Страж моста повторил знак. Кони медленно сближались, пока не сошлись на середине моста.

– Стой! – крикнул всадник, – Кто ты?

– Я Ледяная внучка, – неожиданно вспомнив совет Бабы, быстро ответила Малка.

– Я задам тебе один вопрос, – с удивлением вскинул голову всадник, – Что такое четыре башни?

– Первая Башня – Башня Льда, – уверенно начала девушка, сама не понимая, откуда она знает это, – Это Север. Это Беловодье, Алатырь-камень, там, куда я еду сейчас. Там, где Совершенные хранят Святой Грааль. Потому символ ей – Камень. Вторая Башня – Башня Воздуха, – она уже начала понимать, что эти знания от того глотка из Источника Познания, который она смогла отхлебнуть, – Это Восток, край восходящего Солнца. Это родина воинов, это Орда. Символ ей Копье, магия старых волхвов и ведунов. Третья Башня – Башня Огня. Это Юг – хранитель Духа. Символ ему Меч. Меч веры в ножнах из змеиной кожи мудрости, на которых золотом написано «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай!». Мечом Духа просто так не машут, – витязь на мосту слушал с интересом, а Малка уверенно продолжала, – Четвертая Башня – Башня Воды. Это Запад, куда Солнце западает. Это Братства. Это сама Святая Чаша Грааля. Это Магический котел, который переварит и возродит все, что погибло в этом мире, – она замолчала, но, увидев, как ее отражение потянулось к сабле, набрала воздуха и одним махом выпалила, – Но есть еще одна Башня. Это даже не Башня. Это Престол, – рука витязя застыла на полпути к сабле, – Престол Земли. Центр. Сила Рода. Сила Единства всех Башен. Если во всех Башнях царствует Солнечный круг. Зима, весна, лето и осень, то на Престоле другое время…

– Какое? – вопрос повис в воздухе, и, кажется, этот воздух стал ощутим на ощупь.

– Время Перехода! – не задумываясь, выпалила Малка. Витязь на белом коне растаял в воздухе, открывая ей путь через Мост Грани. Она победила себя, – Вперед! – крикнула девушка.

Гулко застучали под копытами доски моста, одним махом вынес вороной свою хозяйку на берег острова, в Беловодье, обитель Совершенных, место, где сокрыли они от посторонних глаз самое сокровенное, самое святое, что осталось на этой земле.

– Доехала таки! – раздался удивленный возглас и навстречу Малке вышли трое, – А братцев Угрюмов и кошку, что ты в дорожной суме прячешь, придется здесь у Края оставить. Не место нежити в Белых Горах.

– А ты Раймон, – узнав говорящего, с седла наклонилась к нему гостья, – Все такой же зануда.

– А ты крестница, – с другой стороны подошел и поддержал ей стремя Гуляй, – Вся такая же поперечница. Говорят тебе, не место нежити в Белых Водах.

– А ты сестричка, – взял под уздцы Сивку-Бурку Микулица, – Спешивайся и пошли. Ждут уже все давно. А Угрюмов здесь русалки и другие их подружки примут, скучать не дадут.

– Ладно, что ж. Нельзя так нельзя, – Малка спрыгнула с коня, развязала суму, выпуская серого кота Золотой Богини, – Пошли что ли? Притомилась я чуть-чуть.

– Чуть-чуть! – покачал головой Раймон, – Пошли. С дороги умойся, платье смени.

– А что Великий, говорят тут Старец сам, – на ходу Малка сняла шлем.

– Тут.

– Говорят, ты с ним дворцы отстроил, лучше, чем на острове Волшебном, и сады развел с цветами диковинными. И фонтаны и даже пруд с нектаром…

– Говорят, что кур доят, а их щупают, – отшутился Раймон, – Но вот озеро с целебной водой тебя с дороги ждет. Иди, приберись, – он подтолкнул ее к белокаменному чертогу, – Иди мы погодим.

– Я скоро! – она нырнула за газовую занавесь, закрывающую вход.

Внутри чертога плескалось, искрилось, переливаясь всеми цветами радуги, небольшое озерко. Малка поискала глазами, нашла низкое мраморное ложе. Скинула на него грязные пропыленные одежды. Рядом сложила брони. Повесила саблю в сафьяновых ножнах. Скинула пропотевшие рубаху и порты. Потянулась и с разбегу кинулась в воду. Как будто мириады искр ударили в ее тело. Как будто сотни маленьких муравьев укусили ее кожу, но тут же вся она, от головы до кончиков пальцев на ногах, почувствовала необъяснимое облегчение. Вода; то теплая, то нестерпимо горячая, то холодная, как вода горных ледников, окутывала ее, качала, ласкала, гладила, вымывая из нее не только усталость всех ее натруженных мышц, но и усталость души. Малка закрыла глаза и отдалась во власть этой волшебной воды. Потом она почувствовала, как мягкие руки оглаживают ее, смывая дорожную грязь. Она не стала открывать глаз, продолжая наслаждаться этим в темноте. Затем руки подтолкнули ее к брегу, другие руки помогли ей выйти и уложили на нагретый и смазанный ароматными маслами мрамор. Множество рук начали втирать в нее разные снадобья, гладить ее, крутить, переворачивать, мять. Затем ее окатили водой, потом еще чем-то, потом опять опустили в озеро, достали. Она престала контролировать, то, что делают с ней. Пришла она в себя, когда почувствовала, что по ее телу бегут другие руки. То же мягкие, ласковые, но руки, знающие толк в любовной игре. Она приоткрыла глаза, сквозь опущенные ресницы, разглядывая ту, что начала с ней игру Эроса, и уже добилась многого на этом пути. Она узнала ее, конечно же, Сибилла, старая подруга Сибилла – Афродита Киприда, Да и кто еще мог сделать подобное. Она опять опустила ресницы, отдавшись умелым рукам Богини Любви. Но когда к ее рукам прибавилась вторая пара, и они вдвоем довели ее почти до полной потери контроля над собой, до того состояния, когда можно все отдать за продолжение этого незаметного бега рук по твоему телу, она резко открыла глаза и успокоилась. Вторые руки принадлежали Жанне.

– Здравствуй Любимица Артемиды! Мы угодили тебе? – со смехом выпалили они хором.

– Вы чуть не убили меня, – так же со смехом ответила Малка, – Я уже забыла судороги страсти, а вы мне напомнили их.

– Мы просто вернули тебя к нормальной жизни, – мудро ответила Сибилла, – Служение Доле – не есть истощение собственного тела и души!

– Да ты философ, – обняла ее Малка.

– В этом деле, Да! – подняв палец, изрекла Киприда, продолжая бег своих рук по груди Малки.

– Обнимемся, – Малка обняла Жанну, но объятья получились чуть горячее, чем у подруг, – Хватит! Мы плохо кончим! – Малка попыталась остановить игру, отстраняясь от груди Жанны, но Сибилла резким движением скинула их в озерко и прыгнула туда сама.

Три подруги вышли к столу, святясь неземной красотой и счастьем. Даже их тела, просвечивающие сквозь газовые наряды, источали полное удовлетворение своих желаний. Все Совершенные встретили их стоя.

– Сегодня у нас одна именинница. Я назову ее старым именем. Это Малка. Она прошла путь в Беловодье путем простого смертного. Она совершила то, что недоступно никому, – Раймон поднял кубок.

– Она отпила из Источника познания, не поддавшись на уговоры Стражей, – Старец встал рядом с Раймоном.

– Она берегла доверенный ей Род до того момента, когда Макошь соткала ему последнюю нить, а норны сплели последний узор. Она выполнила Долю берегини до конца! – встал Микулица.

– Она сберегла Русскую землю…как могла, – встал Гуляй.

– Она вырастила достойных учениц, – бокал в руках Жанны искрился золотым цветом.

– Она завела верных подруг, – Сибилла подняла свой бокал с любовным напитком, – И завоевала их любовь.

– Она обрела верных друзей и злейших врагов, – голос шел от двери и все обернулись туда, где с бокалом красного, как кровь, вина стояла посланница Мараны, ее дочь Черная Смерть, – Но тот у кого нет достойных врагов…просто серая тень. Я поднимаю свой бокал за нее!

– За Малку!!! – возвысил голос Раймон, – За ее достойное место в сонме Совершенных.

– За Малку!!! Одну из нас!

– Вечная ей жизнь!!! – добавила Смерть, и это было достойным тостом с ее стороны.

С востока над Беловодьем вставало новое солнце. Новое солнце несло новые века, новые судьбы и новые Доли всем тем, кто выполнил все то, что определили ему Боги. Много чего несло новое солнце, много чего отдавала ему уходящая Луна. Среди всех, кто сидел за праздничным столом в белокаменных чертогах Беловодья, только одна Малка видела и знала, сколько всего выжгут, высушат безжалостные лучи этого солнца, пока по-утреннему ласкового и нежного. Но ей не хотелось портить праздник. Праздник, начавшийся с целебного озера и с любви. Праздник, когда отступают все старые заботы, и еще не наступаю новые. Праздника Перехода.