Глава 1

В светелке

В дальней светелке, так любимой Великой княгиней Еленой, еще с тех давних лет, когда она впервые попала в этот терем, сидела регентша Царства Московского, как принято стало теперь называть эти земли. Что-то неспокойно было на сердце у всесильной хозяйки суровой Руси. Вроде и ела она сегодня в полкуса и пила в полглотка, а какая-то тяжесть в низу живота отдавала прямо в душу. Накатили воспоминания о себе, о детстве, о таких далеких годах безмятежной юности. Однако она нашла в себе силы позвать слугу.

– Анисим, ты пожалуй за лекарем пошли, да еще пусть бабку Ульку – ворожейку кликнут. Да пошевеливайтесь, муторно что-то!

– Вмиг обернемся, хозяйка, – служка повернулся и пропал, как и не было. Елена присела к узкому окошку с разноцветными стеклышками, вставленными в раму. Задумалась. Еще бабка рассказывала ей про то, как предок их Мамай задумал встать во главе Орды. Да не так, как стоял долгие годы, будучи, по сути, той шеей, на которой вертелись ханские головы, коих он за свой век, главного советника и темника Золотой Орды, поменял предостаточно. Захотел предок ее Мамай стать во главе Орды ханом. Бес видать попутал на старости лет. Недаром в народе говорят: «Седина в бороду – бес в ребро». Он тогда, как рассказывала ей бабка, удушил своим шелковым поясом чингизова отпрыска Маманта – Салтана, прозванного среди своих нукеров Магометом Беляком, и уселся на ханский трон. Но бес тот был злобен и силен, и надул в уши хану Мамаю глупую мысль пойти набегом на Залескую Русь.

Елена приоткрыла оконце, что-то душно стало ей в светлице. Вот здесь на Москве, на Кулишках и разнесли вдрызг того Мамая дружины городских ополчений под водительством Залеских князей. Мамай сложил свою буйну голову в южном городе Кафа, оплоте братьев храмовников на берегах Русского и Сурожского морей. Говорят, его прирезал ассасин, посланный жрицами Артемиды, за то, что не чтил темник старых законов и потерял уважение к женщине и почтение к матери. «По делам», – непроизвольно подумала княгиня. И вспомнила рассказ дальше. Сын его Мансур-Кията бежал тогда из Орды к Витовту на Литву. Витовт в те времена считал себя оплотом старых медвежьих родов. Веру чтил старую. На Ромовах зничи жег, на старых капищах жертвы приносил человеческие. В башне Кривое-Кривейто, что на Гедеминовой горке над Вильно возвышалась, старых волхвов берег. Суд вершил по Правде. Вот к нему и подался мамаев сын. И не оплошал. Витовт принял его тогда радушно, взял на службу и его, и его людей, и дружину. На прокорм отписал им удел Глинск и городок Полтаву. Два сына того Мансура – Скидар и Лекса в тех краях хранили земли нового покровителя от набегов ватаг с Золотой Орды и с других недружеских сторон. Потом Лекса, прозванный Александром, оженил сына своего Ваньку на Насте, дочери Данилы Острожского – приора Богемского. На свадьбе гуляло почитай все братство Рати Господней – воинов госпитальеров. Вот от их корня и вела свою веточку Елена Васильевна Глинская, прозываемая так по уделу своего отца, еще Витовтом их предкам пожалованного.

Елена опять почувствовала, как что-то больно повернулось в низу живота и резко ударило в бок, как ножом полоснув по живому.

– Не спешат лекаря-то! – подумала она, – Как бы не опоздали. Твари ленивые, – она опять провалилась в полузабытье, полудрему.

Ей тогда еще и шестнадцати не стукнуло. Бутон ее красоты только набух, но еще не распустился, когда ее вечно пронырливый дядюшка Михай через братца своего двоюродного Альбрехта Гогенцоллерна фон Брандернбург-Ансбаха, последнего великого магистра Тевтонского Ордена, курфюрста Бранденбурга и Пруссии, сосватал ее Великому князю Московскому Василию.

Была Елена тогда изумительно хороша. Умна, весела нравом и прекрасно образованна. Несмотря на свою юность, она щебетала по-немецки и по-польски, писала по-латыни. К тому же была она знатного рода, потому, как и по матери вела род свой от Петровича, бывшего в ту пору венгерским магнатом в Трансильвании, и игравшего первые роли при короле Яноше Заполяи. Василий Иванович потерял голову из-за всего этого.

Она и сейчас со смехом вспоминала, как уже пожилой, великий князь Василий Иванович сбрил бороду и переменил свою татарскую походную одежку на придворный кунтуш и, подобно молодому франту, переобулся в красные сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носками. Но тогда она влетела в этот терем в окружении своих родственников, друзей, подруг, прихлебаев и приживалок. Веселых, молодых, совсем непохожих на степенных, молчаливых, скучных бояр, окружавших ее мужа недавно – старых, бородатых, одетых в длиннополые ферязи.

Теперь около Великого князя были дядьки Елены – Михаил и Иван, их жены – Аксинья и Ксения, и целый выводок молодых красавиц, боярынь да боярышень великой княгини – сестер Челядниных, Третьяковых, княжон Волынской и Мстиславской.

Ближе прочих была Глинской Аграфена Челяднина – родная сестра князя Ивана Овчины-Телепнёва-Оболенского – красавца, храбреца и прекрасного воеводы, украдкой бросавшего влюбленные взоры на молодую великую княгиню. Аграфена и теперь нянькала маленького Ивана – Великого князя Московской Руси.

Внизу живота опять как ножом резанули. Ни лекаря, ни ворожейки, ни слуги посланного за ними не было. Елена уже почти совсем провалилась в зыбкий туман воспоминаний.

Опять вспомнился дядя Михаил. Вот его бы сейчас. Он ведь был лекарь от Бога. С детства пропадал в священных рощах у волхвов, да ведуний – травы изучал. Потом уехал в Болонью, закончил университет, стал лекарем ученым. Он бы помог. Дядя предстал пред ней как живой. Красавец в расшитом камзоле. Личный друг и наперсник короля польского Александра Каземировича, авантюрист и проходимец, кавалер ордена Золотого Руна.

Она помнила, как он поднял мятеж против нового короля Сигизмунда и захотел отсоединиться от Литвы и уйти к Руси, создав себе герцогство Борисфенское. Елена часто думала, что дядя ее родился слишком поздно. Он был из старых легендарных времен, времен великих героев и ордынских наместников. Он был из одной когорты с Уллисом, Андреем Боголюбским, предком своим Мамаем. Но, то время ушло, а в новом времени ему места не нашлось. Она вздохнула горестно. Елена любила своего неуемного дядьку, и плечи ее давила вина за его смерть.

Не долго тогда радовалась жизни залетная невеста, ставшая молодой хозяйкой необъятной Руси. Смерть прибрала князя Василия на третий год после рождения их первенца Ивана. Сначала ударила ее доля рождением убого Юрия, а потом и вовсе осиротила, оставив на руках с двумя малолетками.

Вот тогда-то властолюбивый и своенравный Михаил решил, что настал его звездный час, но не учел, что и племянница его того же Мамаева рода, что и он. Как говорится «Нашла коса на камень». Елена, несмотря на свою молодость и нежность внешнего облика, скрутила дядю своего вместе со всей его ватагой. Глинского взяли тихо, но зло и замкнули в палату, где вскорости он и умер. Елена вздохнула еще раз, на своей совести держала смерть любимого дяди.

Боль от низа живота начала разливаться вверх и уже сдавила, стеснила всю грудь. Слуга не шел и никого за собой не вел, она поняла, что и вряд ли придет. Это кара ей за грехи ее тяжкие. За все души, что она сгубила, за свою жизнь короткую. За дядю Михаила, за бояр Поджогина и Воронцова, за князей Бельского и Воротынского. Это кара ей за Андрея Старицкого с его боярами да за тех новгородских подельников его, что она вдоль дороги от Москвы до Новгорода на столбах развесила. Она рванула ворот. Трудно стало дышать. Выдохнула, как бы им в лицо.

– А как было удержать скипетр Великая Руси и государство держати до возмужания сына моего, как Василий завещал, коли вы его – скипетр энтот и державу, из рук женских вырвать норовили!? Лиходеи!? И сейчас бы так же всех вас на плаху определила! Токмо о своей выгоде и думали! Монеты все порезали, подделок начеканили! Всяк в свою мошну! А я в новые перелить все повелела и Великого князя отпечатать не монете той. Народ вот копейкой прозвал. С Литвой мир заключила… со Швецией! Что-то тошно мне!!!

– Успокойся Алена, – вдруг раздался тихий мягкий голос из темного угла под божницей, где еле тлела лампадка.

Елена вздрогнула. Она точно знала, что в светелке никого кроме нее нет. Рука ее непроизвольно потянулась к острому стилету, скрытому в складках накинутого на плечи халата.

– Успокойся Алена. – повторил голос также тихо и мягко.

Из тени красного угла вышла молодая женщина, необыкновенной красоты. Ее печальные глаза смотрели на Елену, казалось, заглядывая ей в самую душу. Кого она напоминала ей? Особенно эти глаза, видевшие ее насквозь со всеми ее радостями и горестями. Елена всмотрелась в незваную гостью, пытаясь вспомнить. Где она ее видела? И вдруг как будто молния полыхнула в ее голове. Она поняла, на кого похожа незнакомка.

– Матерь Божья! Да ты ж сама Богородица! – Елена попыталась преклонить колени, поцеловать руку гостье, но ноги подкосились, словно ватные и она начала оседать на пол.

Незнакомка подхватила ее под локоть и с усилием усадила опять на лавицу у оконца.

– Ну, здравствуй Аленушка! – она поддержала ее. – Нет, я не Богородица. Я земли этой берегиня. Меня Малкой зовут. А еще Марьей кудесницей звали или Марьей искусницей. Иногда Девой Ариев. Ты сиди, сиди, не вставай. Тебе уже и не встать, пожалуй.

– Отчего так, берегиня?

– Так ведь извели тебя, Аленушка. Опоили отравным зельем. Потому и лекаря нет, и ворожейки. Не добег твой слуга. С перерезанным горлом лежит.

– Долго ль жить-то мне осталось, ведунья?

– Так не долго. Со мной поговоришь, и отлетит душа в Ирий. Я к тебе душу твою облегчить пришла. Грех с нее снять. Вижу, маешься ты.

– Маюсь, маюсь. Это не тебя ли Девой Марией там где солнце западает зовут?

– И так меня зовут. Та зови меня девонька, как тебе сладостно. Сними грех с души. Не ты своих врагов извела, то у них доля такая. То за ними Аринии пришли, за каждым своя, что он своей злостью и властолюбием выкормил. Они тоже ведь не без греха, враги-то твои были. Тоже душ загубили, не считано. Ты не о них думай. О сыне думай и делах своих, – она присела рядом взяла в свои руки ледяные ладошки Елены и стала греть своим дыханием.

– Я ли храмов не ставила? Вон Петр Новый одиннадцать храмов на Москве поднял. Ров с Кремлевского холма на Красную площадь перенес. На самом холме Собор Архангелу Михаилу поставил и колокольню Ивану Великому вознес. Склады пороховые отстроил – Аловизов двор. Даже терем энтот и то его рук дело.

– Тихо, тихо девонька. Храмы твои еще веками стоять будут. Фрязина вашего люди помнить будут долго. Здесь на Москве и в Бахчисарае, где он ханам дворец соорудил дивной красы. От них и сюда его путь пришел. Его помнить будут, а тебя забудут, на красоту эту глядючи. Таковы люди. Коротка у них память, – про себя добавила она, – За то, что церкву Рождества Богородицы, тут на Кремлевском холме поставила, отдельное тебе спасибо. От меня, от Матери Артемиды, всех богов рожаницы.

– Скажи мне берегиня, – дыхание Елены стало жестче и с каким-то клекотом, – Скажи мне,…Ты ж все видишь сквозь пелену времени…Ладно Георгий он и умом прост, да и глух и нем,…а вот Иван-то…ему доля кака?

– Георгий твой еще многих здоровых переживет. А что молчит и вокруг никого не слышит, то может и к лучшему. Чего хорошего ныне услышишь в мире этом? А вот Иван твой, – пророчица задумалась, будто окаменела, затем стряхнула оцепенение и продолжила, – Об Иване заботу оставь. Быть ему великим царем в мире этом. Не просто великим царем, а Грозным царем. Потомки помнить его долго будут и так и назовут потом – Иван Грозный, – она положила руку на ледяной лоб Елены, из груди которой уже вырывался чуть слышный хрип, – Он за тебя отомстит Аленушка.

– Не надо, – вдруг твердым голосом сказала умирающая, – Не надо мести злобной. Пусть простит всех!

– Пусть, – успокоила ее Малка, – Пусть простит, – но про себя добавила, – Но он не простит. Он кровь реками прольет. Лежи, лежи спокойно, – опять вслух сказала она. – В нем кровь медведей воинских – Мамаева кровь, да кровь братьев орденских – Острожская кровь, с кровью Ангелов перемешалась. Как в Андрюше Боголюбском, – задумчиво добавила она.

– Только доли ему как у Боголюбского не надо! Венца мученического!! – собрав силы, выдохнула Елена, – Обещай!!!

– Не будет ему доли мученической. Обещаю! – твердо ответила Дева Ариев, – Он этот венец другим несет. И поделом! – она почувствовала, как тело под ее рукой напряглось и вдруг обмякло.

– Прости… – прошелестело в ответ.

– Упокойся с миром, – она наклонилась над Еленой, поцеловала ее в холодный лоб и закрыла глаза.

Великая княгиня, регентша Великой Руси лежала спокойно, как будто уснула. На губах ее была мягкая, чуть заметная улыбка. Видно в свою последнюю минуту, услышала или привиделось ей что-то хорошее и доброе. Малка поцеловала ее еще раз в эту улыбку и, скинув с головы зеленое покрывало Артемиды, накрыла отошедшую в иной мир. По плечам ее рассыпались огненно-рыжие косы, в неверном свете горящей лампады, напоминающие медных змей шевелящихся на ее голове. Если бы кто-нибудь мог увидеть ее со стороны, то подумал бы, что Богиня мщения Ариния дает обет мести над телом того, кто ее вызвал к своему смертному ложу.

Весть о смерти Елены Васильевны облетела весь дворец мгновенно. Только Георгий продолжал играть, как ни в чем не бывало. Боги берегли его, для каких-то своих целей. Семилетний Иван, узнав о смерти матери, с громкими рыданиями метался по лестницам и палатам теремного дворца. Наконец он влетел в покой Ивана Овчины и уткнулся в колени своего лучшего друга и любимца матери. Иван гладил его по голове, пытаясь успокоить, хотя у самого на душе кошки скребли. Он прекрасно понимал, что дни его сочтены, что те, кто извел Елену, скоро дотянуться и до него с сестрой и до всех, кто был рядом с молодой княгиней. Кроме того ходили слухи, что в покоях убиенной и во дворцовых переходах мелькали рыжие косы Богинь мщения – Ариний, то ли по его душу пришедших, то ли Еленой вызванных. Но и в том и в другом случае, радости это не сулило, а сулило начало долгой и кровавой свары.

В самом Кремле уже появились люди Василия Шуйского. Василий был стар, перевалил за шестой десяток, но умом и телом был крепок. Недавно женился на двоюродной сестре Великого князя Ивана, дочери Ордынского Хана Петра и потому считал себя Великому князю ровней. Тут же ошивался и князь Иван Бельский, потом князей Белозерских, из самых старых медвежьих родов. Знал Иван Овчина не к добру все это. Знал и оказался прав. Ровно через неделю, не дав даже сороковины справить, люди Шуйского и Бельского скрутили бывшего княгинина любимца и запихнули в цареву тюрьму, где и уморили голодом. Сестру же его, мамку князя Ивана – Аграфену Челяднину сослали в Каргополь и постригли в монахини, не смотря на слезы ее питомца. Однако это были последние слезы маленького Вани, как и предсказала его матери на смертном одре весталка Артемиды. С этих слез отплакал он все свое горе и, закусив губу, стал раскачивать маятник неумолимой мести, спрятавшись за спину Боярской Думы. Только стали замечать люди, как легким облаком мелькала, как бы оберегая его от всех напастей, легкая тень женщины в зеленом боярском платье с огненными волосами, перетянутыми золотым обручем с драгоценным изумрудом необычайной красоты.

Первым сгинул Василий Шуйский, на одном из пиров получивший ковш с отравленным вином из рук слуги некоего волчьего вида с кровавым взором медовых глаз. Затем сгинул в темнице, зачахнув в одночасье, Иван Бельский. Отсекли по ошибке голову дьяку Мишурину, что руку приложил к пострижению Аграфены. И покатилася торба с высокого горба.

На месте сгоревшего Зачатьевского монастыря, что на Остожье, там, где на опушке березовой рощи у Красного пруда стояли кельи сестер, стала появляться неприметная монахиня. Вскорости она, собрав вокруг себя сестер из старой обители, и привлекши новых, заложила новую часовенку поближе к Кремлю на берегу Лебяжьего озера, как бы на островке между Москвой-рекой, озером и речкой Сивкой. Рядом с часовенкой выросло общежитие сестер монахинь и отдельный теремок, отбежавший под прикрытие листвы березовой рощи, что взбегала от озерка на склоны Ваганьского холма. Новые сестры разительно отличались от старых, статью, взглядом несмиренных глаз, а главное умением держать в руках плотницкий топор, а может так же и боевую секиру. С их помощью обитель отстраивалась быстро и надежно, получив пока негласное название Алексеевской, в память митрополита Алексия, наставника Великого князя Дмитрия Донского.

Игуменья монастыря часто стояла службу во вновь отстроенной часовенке, посвященной Богородице. Ее иконописный профиль, напоминающий лики с древних икон в свете колеблющегося пламени свечей казался окруженным сияющим нимбом. Сестры в ней души не чаяли и верили ей безоговорочно. Только дома за закрытыми дверями снимала она с головы черный монашеский платок, рассыпая по плечам свои рыжие косы, и, откинувшись на мягкие восточные подушки низкой оттоманки, попивала из драгоценного бокала тягучее красное вино, невесть каким образом попадавшее сюда. Правда, говорили, что ее четыре слуги знаются с нечистой силой. Иначе откуда у них в глазах такой отблеск смерти, и почему волосы их скорее напоминают шерсть старых матерых волков, почти неотличимую от шерсти волчьих малахаев и коротких накидок, так любимых ими. Да и вообще непонятно, отчего это такая набожная игуменья, держит в женской обители, при себе четырех здоровых мужиков. Однако все это говорилось шепотом, потому, как глядеть в глаза ее стражам, да и ей самой никто не решался, больно уж читался в их взглядах смертный приговор, и по коже пробегали ледяные мурашки вечности.

 

Глава 2

Совет

В один из тихих летних вечеров в сторону обители проскакал одинокий путник, по виду монах или отшельник. Только наблюдательный прохожий мог отметить, что держится этот монах в седле, получше любого ногайца или казака, да под черной рясой угадывалась недюжинная сила, распиравшая крутые плечи, а бычью шею скрывал клобук, надвинутый на самое лицо.

Монах направил коня к домику игуменьи, стоявшему особняком, на краю лужайки. Умело спрыгнул, не опираясь на стремя, заученным жестом придержав под рясой, то ли саблю, то меч. Взбежал на крыльцо и уверенно стукнул в дверь.

За всеми его движениями зорко следили четыре пары глаз. Однако он не высказывал беспокойства и суеты.

– Входи, входи брат. Чего ты там, у порога мнешься. В горницу входи, – раздался звонкий голос, явно принадлежавший хозяйке.

– Войду, коли зовешь. Только вот чего-то я смирения в голосе у святой игуменьи не слышу? – пробасил вошедший, скидывая капюшон.

– А я из себя смиренницу и не строю! И когда это ты меня Микулица в смирении мог упрекнуть? – повисая на шее монаха, выпалила монахиня.

Правда, теперь ее было не узнать. Куда девалась смиренная черная одежда и потупленный взор. На шее у черноризца висела и болтала ногами прекрасная девушка. В зеленом шелковом платье с прозрачными газовыми вставками, какое надевают только в гаремах великого Оттоманского султана. С перетянутой талией поясом из кожи змеи, в тонких сафьяновых черевичках и с высокой короной красно-золотых волос, она сама казалась змей принявшей человеческий облик.

– Погодь, погодь, – монах легко поднял ее в воздух и крутил на вытянутых руках, осматривая со всех сторон как драгоценную игрушку, – Ну точно Малка, – сделал вывод он и бережно поставил на центр стола, стоящего в горнице, – Погодь, погодь. Я щас дорожное сброшу и расцелую тебя в полную силу.

Он сбросил с себя дорожное платье и остался в щегольском коротком кафтане из черного бархата с серебряным поясом, на котором действительно висела кривая половецкая сабля.

– Ну, вот теперь можно, – он также бережно поднял монахиню, если теперь ее можно было так назвать, со стола и, притянув к себе, расцеловал в обе щеки.

– Можно, можно, – подтвердила она, смачно поцеловав его в губы, – Поставь на пол, медведь Залеский.

– Ну, мир этому дому, – он перекрестился на образа.

– Ишь смотри, как выучился, – поддела его хозяйка.

– Так и ты ведь в красном углу теперь иконы держишь, – отпарировал гость.

– Ладно, садись за стол. Соловья сказками не кормят, – она скинула рушник с припасенного угощения.

– А чего девок своих не позвала прислуживать? – спросил монах.

– Для нашего разговора чужие уши лишнее. Что знают двое – знает и свинья. А ты хочешь еще и третьего позвать!

– Тебе видней. Ты у нас головы – два уха. Пошто звала? Из чащоб моих сюда вызвала. Случилось что?

– Случилось, случилось. Только ты сначала хозяйку уважь. Хлеб-соль переломи. Вино со мной раздели. А потом уж честным пирком – да за свадебку.

Не успели гость и хозяйка разлить по бокалам красное тягучее вино, как неожиданно в дверь постучали. На лице Малки появилась настолько неожиданная гримаса удивления, что Микулица не смог сдержать негромкого смешка.

– А чего ты хихикаешь? Угрюмы ни одну живую, да и неживую душу не пропустят, – сердито цыкнула на него Малка, – Или Угрюмов нет, а такого быть не может, потому что, во-первых, они нежить, а во-вторых, их четверо. Или это не человек и не нежить.

– Пожалуй ты права, – согласно кивнул монах и передвинул саблю, что бы половчей было вынимать.

– Так ведь и не человек! – подтвердил входящий в дверь нежданный гость, – И не нежить! А всего-то…

– Раймон!! – разом выдохнули оба с радостью и облегчением.

– Раймон… и не один, – подтвердил входящий, – Не званный гость хуже татарина, а нас тут вообще трое. Входите братья, – повернулся он к кому-то стоящему за дверью. А Угрюмов ты не ругай. Они конечно стражи верные,…но не от нас.

– Здрава будь, хозяйка, – кланяясь ей в пояс, вошел следующий гость.

– Вот так раз! Роллан! – Входи, входи рада, честно скажу рада, – хозяйка пошла навстречу гостям.

– Хлеб да соль! – вошел еще один путник.

– Едим да свой, – в тон ему ответил Микулица, радостно обнимая вошедшего.

– Здравствуй крестница, здравствуй душа моя.

– Здравствуй дядька Гуляй, здравствуй черт франтоватый, бабьи слезы. Куда ж вас мужиков столько в девичью светелку игуменьи женского монастыря навалило? – со смехом спросила она.

– Коли чего не так – извиняй, – Гуляй, с притворным страхом, отскочил в сторону, – А сурьезно, если не в коня корм, давай сменим место-то? Вы как братья?

– Да брось ты дядька. В тесноте да не в обиде. Угощения на всех хватит. Не хватит – вравронии поднесут. А на стреме Угрюмы стоят. Их окромя вас боле провести некому. Входите. Сядайте, в ногах правды нет! – она радушно обвела рукой свою светелку, сразу ставшую маленькой девичьей комнаткой.

– Не хоромы конечно, но сойдет, – примирительно прогудел Гуляй и неожиданно схлопотал по шее от Роллана, – Ну ты потише. Тоже мне енерал тайной войны! Как влеплю промеж глаз – искры полетят!

– А ты Малку не тронь! Она нас не звала, и в шею не вытолкала. А ты все языком молотишь, как корова боталом, – отозвался Роллан.

– Ладноть вам! – осекла их Малка, – Не просто ж так вы нагрянули, да еще все вместе.

– Конечно, – не угомонялся Гуляй, – Прознали, что вы с чернокнижником разжились вином кипрским от самой Сибиллы и на запах слетелись, как упыри на кровь.

– Цыц ты! – уже не выдержал Раймон, – Хватит ерничать. Ты ведь ради красного словца не пожалеешь и отца!

– Молчу, молчу, молчу. Никак я уже всем поперек горла, – Гуляй сел на оттоманку, закинув ногу за ногу, и покрутил свой залихватский ус.

– Ну, вот мы к тебе в гости, – повернулся к Малке Раймон, – С угощением. Не побрезгуй, – он каким то волшебным жестом достал из-под широкого плаща корзину со снедью, – Чем богаты – тем и рады! – добавил, выставляя на стол бутыли со своим знаменитым вином и выкладывая виноград, апельсины и персики.

– Садитесь, садитесь, гости дорогие, – хозяйка проворно расставляла принесенное на столе, неуловимым движением добавляя невесть откуда берущиеся калачи, пироги, корчаги с медом и многое другое.

– Ты никак скатерть самобранку раздобыла, красавица наша? – Раймон тоже сел на широкую лавку у стены, приглашая Роллана рядом.

Наконец все расселись, налили по бокалу вина, выпили.

– Ну, с чем пожаловали? – спросила сидевшая во главе стола Малка.

– Разговор имеем, – как старший ответил Раймон.

– Сначала поведайте кто, где, как? Перекусим за болтовней ленивой, а потом к делу. Ночь длина, свечи да лучины есть, стол полон, стражи зорки. Ты Раймон старший – тебе и слово первое.

– Начну с себя, – он уселся поудобней и речь повел неторопливо, – Вы наверно в курсе, что братьев госпитальеров – грозу морей и ратников господних выдавили со всех островов моря Средиземного, да и на Западных землях не сильно жаловать стали. С Нового Израиля из Заморских земель они давно ушли, впрочем, как и все воинства братские. Не досуг им там прохлаждаться было, когда мятежи по всем землям заполыхали. Ну, да не о том я. Когда и с последнего своего пристанища острова Роду посвященного они свои корабли направили в сторону закатного солнца, вспомнили мы со Старцем горы, что когда-то им обещали, в случае нужды крайней, тихую гавань, убежище, от лихой непогоды. Вспомнили, как на алтарях церквей якоря рисовали, в память обещаний своих о тихой гавани. Да еще напомнил мне Старец, что и Волшебный остров свой тогда, еще в стародавние времена, когда храм на нем отстраивал, нарек я именем Мальта, потому, как имя это с древнего языка мореходов, так и переводится «тихая гавань». Укорил меня Старец, а сам подался в далекую горную страну, где, как обещал, будет нам всем готовить последнее прибежище, коли и нам придется якорь бросать.

– Значит, не просто так Старец про последний приют говорил, – задумчиво сказала Малка.

– А Старец ничего просто так не говорит. Он вперед нас дальше всех видит, – ответил ей Роллан.

– Явился я, – продолжил, как ни в чем не бывало Раймон, – Великому Магистру Ордена и указал ему путь на Мальту, куда он со своим флотом и вырулил. Вверил я его попечению замок свой, названный ими замком Святого Ангела, – он засмущался, – Это не про меня. Расположились они там. Но ведь вода и камень точит. Так что была, видать, измена и в братских рядах. Как дошел слух о кончине Великого князя на Руси, да о том, что все к рукам прибрала Семибоярщина, отодвинув Елену Орденскую, полыхнул мятеж и на Мальте. Дело аж до пушек дошло. Хотели старые медвежьи роды скрутить шею ослабшим братьям. Не понимали, что гуртом и батьку легче бить, а по одному чернь, да горожане мятежные, торговым людом подстрекаемые, всех как прутики в венике переломают. Но Великий Магистр де Иль Адам с Командором Петром Титоном мятеж задушили, зачинщиков со скалы в море потопили. Однако и у самого сердце не выдержало, и отошел он в мир иной. До сих пор в братстве чехарда. Великие Мастера меняются как перчатки. Так что нет боле Волшебного Острова, а есть орденский остров Мальта, с братьями мальтийцами, живущими на нем, – он замолчал и тяжело вздохнул.

– А ты куда? – спросил Микулица.

– Сюда, – просто ответил Раймон.

– Теперь мой черед, – отхлебнув из кубка, сказал Роллан, – Мой рассказ вам радости не добавит.

– А ты никогда радости и не добавлял, – по привычке куснул его Гуляй, но осекся.

– Служба у меня, сами знаете…не сватовская, – Роллан, как-то напрягся, что было в новинку, – Но за всем я догляд имел. Слуги мои – Вехм и Фема все кругом видели и слышали. Потому для меня не было неожиданностью, что Гроссмейстер Тевтонского Ордена, тебе хорошо известный дядя Елены Орденской Альбрехт Бранденбургский, – он повернулся к Малке, – Решил свое служение братское променять на королевский чин. Договорился с мятежниками, с теми, что Литву от Империи оторвали, что он орден упразднит. А за это ему разрешат под охраной мечей мятежников на землях этих свое карликовое государство соорудить. Вы бы видели этот цирк. Король Сигизмунд всю свою шляхту собрал в главных палатах. Альбрехт в окружении рыцарей ближнего круга, тех, что его измену поддержали, в палату вошел смиренно. Присягу Сигизмунду дали, в новую Веру перекрасились. Затем широким жестом с плащей своих кресты черные, принадлежность к Ордену посрывали и под ноги новым своим хозяевам побросали. А те уже настолько новым духом, великих гуманистов, титанов Возрождения… – он криво ухмыльнулся, и в той ухмылке полыхнуло пламя новых костров и пожаров, – …прониклись, что забыли о том, что и себя они к христианам причисляют. А потому кощунство это с точки зрения их веры. Но все прошло ладненько и Альбрехт, не смотря на свое имя чистое и душу черную, получил в лен бывшие орденские земли под именем Прусского королевства. Вот так рухнул Орден Тевтонский. Не считая тех земель, что под Ливонским Домом остались, да тех братьев, что на Германских и Русских землях осели. Нет теперича Божьих дворян, что за порядком на имперских землях догляд вели, – он замолчал, переводя дух. – В общем, остались от Ордена рожки да ножки. Семь бальяжей сохранили кое-как. В основном в Остирии да в земле Лотаря, где еще имперский дух силен…. Но теперь в ходу принцип другой: «Чья власть, того и вера»! Вот так-то!

– Говорят, что Альбрехт после этого оберег Лебедя носить стал, что бы от мщения жриц Артемиды себя защитить? – заинтересованно спросил Гуляй.

– Да хоть бы он живого лебедя с собой носил! Аринии-то в обереги не верят, а служителей своих по другим знакам узнают! Быть ему в скором времени на суде у Матери Природы, – жестко отрезала Малка.

– Не торопись Сиятельная, – старым титулом назвал ее Раймон, – Он еще не все свое предназначение выполнил. А ты брат Роллан, про себя чего ж умолчал. Ты ведь тоже в стороне не прохлаждался. Поведай.

– Да что я? С того времени, как меня в ущелье Ронсельван в засаде порубили, что-то с ногами плохо стало. Тяжело долго ходить, а я верхами не слишком привык. Мое дело незаметным быть, – он действительно как-то поблек и почти растворился в воздухе комнаты.

– Не темни, – жестко сказал Микулица, – Сами так умеем.

– Ладно, – легко смирившись, и сразу став ярким, согласился Роллан, – Решив, что надо обновить скудные знания свои, направил я стопы в Сорбонну. Если вы помните, в Париже в приоратстве братьев госпитальеров была такая школа для желающих получить знания о мире. Ныне университет известный или по-простому место обучения недорослей желающих мир постичь. Так вот у меня проснулась жажда знаний, и я пришел туда, и поступил в ученье под именем Иньиго де Лойола благородного идальго из Басконии.

– И как, много чего узнал? – опять поддел Микулица.

– Узнал главное. Что никто ничего не знает. Объять необъятное невозможно. Но всяк пытается на своем болоте квакать. Раз уж начали рвать Империю на клочки, то всяк норовил, не только свой кусок пожирнее ухватить, но и веру в нем свою установить, а посему и на людишек с зачатками знаний и бойким языком образовался спрос. Вот в Сорбонне лихо болтать и учили. Но среди щелкоперов и болтунов нашел я достойных людей, готовых к Посвящению и собрал их вкруг себя. Поведал им о пути Спасителя, и предложил идти его путем мученическим против новой скверны.

– Многих нашел? – спросил Раймон.

– Сначала немногих. Но сходили с ними в Венецию, в хранилища старые. Подняли еще от Посвященных книги оставшиеся и они, верой проникнув, пошли со мной в Рим к духовному отцу. Создали мы с ними новый Орден. Орден Иисуса – Спасителя. Будем опять пшеницу пропалывать, от плевел отделять.

– Не надоело костры-то жечь? – Малка смотрела с укором.

– У нас с тобой разговор на эту тему был. И ты знаешь у каждого из нас Доля своя. Макошь каждому из нас свою нить судьбы плетет. С Богами не спорят!

– Успокойся брат, – примирительно положил ему руку на плечо Раймон, – Твой путь – он твой, твой крест – он твой. Его у тебя забирать никто не тщиться. А ты, Сиятельная свой крест неси. И Судьей тебе права никто не давал у Посвященных быть!

– Хватит, хватит, – примирительно поднял руки над головой Гуляй, – Не для того мы все здесь собрались, что бы старые обиды ворошить. Я б тебя послушал Микулица. Али ты как медведь все это время в берлоге отсидел?

– Так почитай и отсидел, – спокойно пробасил чернокнижник, – Я все это время Врата стерег, что у озера Плещеева на Яриловой плеши. Так вы ж сами знаете, там, где капище старое было, где Синь-камень лежит. Вот там и стерег. Скит там заложил. Избу срубил. Лета моя там детишек вырастила, в мир выпустила. И сейчас там живем. Малка вот здесь Врата хранит, в граде Богородицы. У нее тут их почитай трое-четверо. На Бору – Ярилово капище, раз, – он загнул один палец, как прилежный ученик, – Здесь у Лебяжьего озера Ромова старая, Матери Лесов Артемиде священный огонь горит, два. На Коломне, там, где Теремной дворец, откуда все свадьбы княжьи идут, где деток малых княжьих мамки уму разуму учат, там меж Гусем-камнем и Девичьим еще один Портал, три. Да говорят, то ли на Воробьевых горах, то ли Ваганьках еще есть, – он загнул пальцы и на столе лежал пудовый кулак, величиной с голову ребенка, а то и поболе.

– Знаем все, братик милый, – на кулак легла легкая точеная девичья ручка, – Знаем, что ты у нас на подьем тяжел, да на ногу скор. Схоронил Врата, за то тебе низкий поклон в пояс. Ты ж дядька, насколько я слышала, – она повернулась к Гуляю, – Все время это с Раймоном на Волшебном Острове провел. Видать так устал от бабьих юбок, что и видеть их не хотел. Или все-таки не отказывал себе в этом удовольствии?

– Да нет крестница, – самодовольно подкрутил ус Гуляй, – Я конечно же все это время помогал Раймону с его делами братскими справиться, но порой выдавались свободные минутки… да еще на Кипр приходилось наведываться. Там ведь братьев госпитальеров крепостицы стояли. А ведь тебе ж самой известно, общая знакомая наша – Сибилла в тех краях власть держала. Как ты ее тогда назвала Афродита Киприда.

– Она как там?

– Она как всегда. Хорошеет, молодеет, совращает и обротает всех в свою веру. Веру любви. Но мнится мне, что скоро и она к нам нагрянет. И там у нее неуютно становится. А в султанских гаремах, наложницей, одной из сотен других, она быть не привыкла.

– Скажи дядька, ты у нас все знаешь, – в глазах Малки мелькнула, так всем хорошо знакомая хитринка, – Скажи, ты про Жанну нашу ничего не слыхал?

– Так тебе ж ее только кликнуть и она как Сивка-Бурка, встанет пред тобой, как лист перед травой! – ответил Гуляй и в голосе его слышалась давняя ревность.

– У нее своя доля, – грустно сказала Малка.

– Так ты ж ее долю не ломаешь. Захочет – прискочит. Не захочет – никто не неволит! Зови!

– Ну я не знаю…, – хозяйка обвела всех взглядом и в глазах всех читалось одобрение предложению Гуляя, – …раз все не против…

– Да зови ты! Все ее видеть хотят! – вдруг горячо поддержал Гуляя Роллан.

– Жанна! – мысленно позвала жрица, – Жанна!

– Тут я!! – вдруг раздался в ушах звонкий девичий голос, и буквально тут же послышался негромкий стук в дверь.

– Входи, – хором раздалось в ответ.

В светелку вошла великолепная дама, герцогиня, в длинном платье глубокого темно-зеленого бархата с оторочкой красным золотом. С такой же золотой сеткой на темно-рыжих волосах, сложенных в замысловатую корону и в накинутом на плечи темно-красном плаще с золотыми лилиями и львами по подолу. В руках дама держала ярко-красную розу, близняшку той, что была вышита на левой стороне лифа, точно над сердцем.

– Здравствуйте всему честному народу. Давненько нас Макошь всех вот так не собирала. Меня давненько не кликали. Уж и не знаю – к добру ли это? – дама горделиво проследовала во главу стола, и, грациозно подобрав платье, села рядом с Малкой.

– Не гневи Богов Жанна, мы ж с тобой кажен год видимся и кажен год на Ивана Купалу собираемся, – обиженно поджала губки хозяйка, в которой теперь с трудом можно было узнать смиренную мать игуменью.

– Да я не про тебя, сестричка моя дорогая, я про этих щеголей, что как солнышко ясное, лучиком блеснут и за тучку. Поминай, как звали.

– Обижаешь нас, почем зря, – теперь обиделся Микулица, – Я ж по первому твоему зову к тебе в Арлон на земли Лотарей ваших торговых, задрав штаны, скакал.

– Помню, помню, защитник мой дорогой, – улыбнулась ему Жанна, – Тебя и я, и богомазы мои помнят. Это ж с твоей руки легкой и головы светлой они краски, на масле замешанные, придумали, и рисовать ими лики начали.

– Ну, хоть это помнишь, – удовлетворенно хмыкнул чернокнижник.

– Всех, всех помню, – опередила возражения вновь пришедшая, – Всем благодарствую и люблю. Рада, что пригласили. Узнать бы зачем. Коли вина выпить и пирогов Малкиных отпробывать, так хошь кажный день. А коли, что не так… то говорите, я готова.

– Ладно, птахи лесные, чирикать просто так, – Раймон отодвинул кубок, – Хоть и радостно мне на вас смотреть, а на вас девоньки так и сладостно. Смотрел бы, не пересмотрел. Но делу время – потехе час. Мы ж с братьями не просто так в края эти северные нагрянули. Большое дело у нас к тебе Малка и к тебе Микулица. Большое дело для всей земли обетованной. Но токмо корень его здесь. Тебя рады мы всегда видеть, Жанна воспитанница наша. Принцесса. Но это дело не твое, – увидел, как поджала губы Жанна, и закончил, – Хотя и без тебя это дело – не дело.

– Не темни Мастер, говори толком, – вскинула голову Жанна, и сразу проступила в ней Орлеанская Дева.

– Чего темнить-то. Когда-то, еще в давние времена, говорила Малка на сонме Совершенных, что ест ржа имперскую землю, и что если хотим сохранить хоть что-то живое, надо рвать ее на куски и по кускам от тлена этого сохранять. Порвали. Почитай теперь один кусок ржой не побитый и остался.

– Ну, это ты хватил, через край, – остановил его, зло боднув головой, Роллан, – Не один кусок остался, а большой кусок совсем загнил, а к другим гниль подбирается, а где и изнутри ржа пошла, как огонь под торфяным болотом. Пламя не видать, а ноги жжет. Чуть дунет ветерок, так и заполыхает все изнутри и провалится в это пламя, как в гиену огненную все, что сверху живым казалось. Ладно, брат дальше говори.

– Потому мы и здесь, – невозмутимо продолжил Раймон, – Все те, кто земли помогал в один кулак собирать, все те, кто их предлагал по частям спасать. Теперь другое делать надо. Может, кто из вас чего предложит? По моему разумению надо как ящерка, зажатый хвост отбрасывать и уходить.

– Это ж токмо у ящерки хвост отрастает, а у зверя, что лапу отгрызает, когда из самолова уходит, лапа так в капкане и остается, – неожиданно сурово сказал Гуляй, – Хотя твоя правда. Пусть и без лапы, но на воле. Что еще кто скажет?

– Совсем плохо, что ли все? – просительно выдавила Жанна.

– Совсем, – коротко отрезал Роллан, только что пытавшийся возразить на эту тему Раймону.

– Надоть всех собирать или всех известить, – задумчиво сказала Малка, – Гуртом и батьку легче бить. Всем Посвященным, братьям всем и Стражам надо сбор делать. На Большом Соборе решать.

– Всем обо всем знать нельзя. Как там брат Матфей говорил? Напомнить? Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Сколь измены вокруг? Не ты ли Малка про свинью поминала, что знает все? – усмехнулся Роллан.

– Я тебе брат тоже словами Мастера отвечу. Великого Мастера самого Луки. Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет. – вскинулась Малка.

– Оба вы правы, – примирительно поднял руку Раймон, – Большой Собор собирать будем. Но не сразу… и не сейчас. Собирать будем Совершенных и Посвященных, да пожалуй, из Стражей кого позовем. Братьям простым не след всего знать. Не гоже им веру колебать. Соберемся тогда, когда ясно будет, куда клубочек жизненный покатился, после того как мы его с руки отпустим. А нам с вами его спрясть из нитей Макоши надоть, да с руки на землю опустить. Давайте решать!

До утра горел огонь в оконце светлицы в доме игуменьи Алексеевского монастыря, что рядом с Боровицким холмом.

А наутро отъехал от рощицы одинокий всадник в надвинутом на самое лицо капюшоне длинного дорожного плаща и направил своего коня в сторону северной Руси, в сторону Плещеева озера, на владимирскую дорогу.

Провожали его взгляды суровых стражей обители. Только в этот раз в глубине их звериных глаз теплился добрый огонек. Да еще не укрылось от их волчьего взора, как незаметно для людского глаза разлетелись в разные стороны от резного теремка незваные хозяйкины гости, но не их это дело, решили недреманные стражи, почесав свои крутые затылки под волчьими малахаями.

А гости направили свои стопы на три конца света, на три стороны. И в этот раз стал сердцевиной трилистника, сердцем нового цветка, новой дороги неприметный скит на берегу Лебяжьего озера у стен Дома Богородицы, в лесной стране.

 

Глава 3

Туманный Альбион

На земле Лотаря, что узкой полосой протянулась от Варяжского моря через снежные пики Альпийских гор, где укрылись голубые чаши озер, вокруг которых расположились кантоны лучших воинов подлунного мира, мимо небесной красоты темно-синей глубины озера Лугано, к самой Тоскане сердцу Этрурии. Так вот, там, на землях Лотарингии, на берегу реки Альзет, выдолбленная из камня, именно выдолбленная из целой скалы, а не построенная из камня, гордо возвышалась крепость Люксембург, известная всем как Северный Гибралтар. Неприступная и недоступная ни для какого врага, прикрывающая собой само сердце Лотарингии, доступ к перевалам и ущельям заснеженных Арденн, доступ к замку Арлан. В этом замке, как шепотом говорили местные крестьяне и воины лотарингских герцогов, давно переименованные из казаков в гезы, жила сама Принцесса эльфов, или Фея гор, или бессмертная Орлеанская Дева, когда-то спасшая королевство Галлов от нашествия северных народов. Много разных сказок рождалось и жило на зеленых лугах арденнских пастбищ. Много разных песен пелось у очагов пастухов и бивачных костров стражников. Много красивых баллад рассказывалось под звуки лютни на придворных балах заезжими менестрелями, трубадурами, миннезингерами и вагантами. Но правды не знал ни кто.

Там в замке Арлан, рядом с которым вырос городок Арлан, расположилось приорство, давно канувшего в лету, или сделавшего так, что бы о нем забыли, ордена Братства всадников Богоматери Сиона. В главной башне этого замка с незапамятных пор располагался главный приор Лотарингии, а может и всей северной Европы, называемый Навигатор и относящийся к высшим Посвященным этого мира. Он хранил не только казну ордена в этой провинции, но и многие из его тайн. Одной из этих тайн была тайна прекрасной девушки живущей в этом замке. Когда-то ее называли Жанной де Армуаз и говорили, что она спасшаяся от пламени костра в Руане Орлеанская Дева. Но тех, кто помнил Жанну де Арт уже давно не было в живых, поэтому этого, так же как и названия ордена, и то, что здесь живет Великий Навигатор, уже не знал никто. Обитатели замка, как и жители городка, сначала удивлялись, что их госпожа не вянет лицом и не испытывает тяжелого бремени лет, но потом привыкли. Сначала многие гадали – ангел она или продала душу дьяволу, но, часто видя ее в соборе Богоматери, как-то сжились с мыслью, что живет вместе с ними святая, которой Богородица даровала вечную жизнь. Она стала таким же привычным атрибутом их замка, как петух на шпиле ратуши, или величественная статуя Девы Марии на центральной площади перед герцогским дворцом. Она, бывало, пропадала из замка, но не надолго и всегда возвращалась, проезжая по подъемному мосту и громка цокая подковами своего красно-рыжего жеребца по булыжникам улиц. На попоне ее коня была вышита алая роза, а к седлу была всегда приторочена легкая секира. В этот раз герцогиня выехала из замка с первыми лучами солнца и на опушке леса отпустила своего пажа и оруженосцев, направив резвого коня по дороге в сторону заснеженных Альп. Больше в Арлоне ее не видели никогда.

Жанна, а это была Жанна, гнала коня к перевалам, ведущим в центр Альп. Ей были не нужны ни Берн, ни Женева, даже не Лугано. Ей было нужно встретить Стражей, и упросить их дать ей свиту, потому что для ее дела ей нужна была свита, надежная свита – из своих, а этой свитой могли быть только Стражи.

Через месяц к замку Калзин, где в горе и унынии после смерти своей младшей жены Мадлен, которая умерла год назад, пребывал король Шотландии Яков, подъехала процессия знатных господ. Судя по цветам развивающихся стягов, щитам оруженосцев и гербам рыцарей гости были из Лотарингии. Король приказал принять гостей в тронном зале.

Герольд провозгласил:

– Мария Лотарингская, герцогиня де Гиз, вдова Людовика Орлеанского, Мария Орлеанская, герцогиня де Лонгвиль, принцесса французская со свитой!

Подтекст ее титула сквозил в каждом слове. Здесь была ссылка и на ее место проживания, и на принадлежность ее к казакам, то есть к ордынской знати, и на ее участие в истории с Орлеанской Девой и, наконец, на ее вечную жизнь. Но герольд произнес это бесстрастно и высокопарно, как и положено члену братства герольдов, особенно если он поднялся на верхние ступени лестницы познания. А, судя по возрасту и платью королевского герольда, он относился именно к таким.

В зал вошла, вплыла обворожительная фея в восхитительном платье с приколотой алой розой. Король отметил этот знак дома Ланкастеров, в свое время более дружественных Шотландии, чем Йорки и чем правящие сейчас Тюдоры. Шлейф дамы несли два юных пажа, своей красотой напоминающие нимф или наяд. В свите гостьи выделялись трое рыцарей благородной наружности, судя по цветам их костюмов, принадлежащих тоже к дому Гизов или к знатным лотарингским родам. Сопровождали их оруженосцы или скорее дружинники в одежде легендарных лесных стрелков – зеленых кафтанах. Король задумчиво посмотрел в их сторону. Какой-то древностью легенд и песен старых кельтских бардов пахнуло от всей процессии. Ему почудились тени древних друидов, мелькавшие среди пришедших. Кажется сама королева Гинерва с рыцарями Круглого стола и оруженосцами короля Артура, в сопровождении лучников Артемиды пришла к нему в гости. Он встал и пошел навстречу прекрасной герцогине.

Жанна никак не могла избавиться от мысли, что все это уже было, было. Этот двор и этот прием. Эти шотландские вересковые пустоши и этот вересковый мед на старых дубовых столах. Все это было в ее немереной жизни и было не раз, будто она белка, которая бежит в своем колесе, а колесо остается на месте. Она задыхается, рвется вперед, но это бег по кругу. Конечно же, вспомнила она, это тогда еще маленькой глупенькой Ивонной вместе с царственной Марией-Малкой приезжала она сюда обучать английских лучников пред долгой войной, названной потом Столетней. Это на этих вересковых пустошах ждала она потом Малку, которая рвалась на встречу с ней, но попала в волшебный Аваллон, и ей пришлось идти за ней туда. Она вспомнила, что встретила там этого милого поэта Лермонта, баллады которого поют и сейчас, и она была точно уверенна, споют и сегодня вечером за праздничным столом, накрытым в честь ее прибытия. Годы летят по кругу, и мы летим вместе с ними. Права была Сибилла, прав был Великий Мастер Жак де Моле, когда говорили, что жить вечно – это испытывать вечную муку повторения. Она стряхнула с себя воспоминания и, превратившись в само обольщение, чему ее когда-то учила Сибилла в своей школе любви богини Афродиты, пошла навстречу скорбящему королю.

Свадьба была шикарной подстать жениху и невесте. Жанна, взявшая для своей новой миссии имя Марии, мало подходила на роль младшей жены. За ней тянулся шлейф слухов и сплетен, не уступавший длине шлейфа ее платья. Говорили, что она свела в могилу мужа, от которого имела двух сыновей. Правда, ни ее мужа, ни сыновей никто никогда не видел. Говорили, что в доме Гизов она наравне со своим братом бешеным Франсуа, а то и выше. Говорили, что она отказала в браке самому королю Англии Генриху, который готов был бросить ради нее Анну Болейн. Говорили, что сестра Генриха, которая славилась своим крутым нравом, и которую звали тоже Мария, считала ее за ровню не только по годам, но и по характеру, а то и выше, добавляли многие. Много чего говорили про новую жену короля. Но вот что было точно, что имя ее было эхом старых верований, и что друиды в священной роще около Эдинбурга преклонили перед ней колени. Но самое главное, она сразу определила, что в королевском курятнике, больше не будет старших и младших, любимых и нелюбимых жен, а будет одна жена – и это она. Она разогнала всех шесть оставшихся на женской половине конкуренток, нахально им заявив, что может король Яков и любит имя Елизавета, но она с трудом разбирается кто из них кто. Добавила, что ей не досуг выбирать какая из четырех Елизавет короля в данный момент любимая жена, и вообще что она знает только одну Елизавету и это не они, это дочь Анны Болейн и короля Англии Генриха. Заявив им все это, она разогнала их по замкам воспитывать своих детей и детей короля Якова, намекнув им, что если будут путаться под ногами, применения яда и кинжала ей прекрасно знакомо, учитывая, что в жилах ее течет ордынская кровь. Весь королевский гарем испытывать судьбу не решился, зная «добрую» репутацию новой королевы, и спустя год на троне Шотландии рядом с королем было занято только одно место, и место это по праву принадлежало Марии де Гиз.

Пристрастие к старым ордынским законам, к медвежьим обрядам и старым культам, здесь за Андриановым валом всегда было велико, но при Якове вошло в противоречие с новой Верой. Королевский гарем был только одной из них. Постоянные охоты, турниры и пиры забавляли короля. Он любил мотаться по своему королевству неузнанным, как водилось раньше и пелось в старых балладах. Приступы черной меланхолии сменялись у него взрывами необузданного веселья и ураганами энергии, бившей через край. Казалось, его можно было увлечь в любую авантюру, только помани. Однако, когда Генрих английский разогнал братские общины и снес стены у обителей, шотландский властелин отказался следовать его примеру. А на замечание, что ему потомку старых имперских родов негоже гнуть выю перед орденской братией, и что он позорит имя любимцев Артемиды, взбешенный Яков двинул свои дружины на Солвей Мосс. К несчастью Макошь уже соткала нить его судьбы и, даже не дождавшись сражения, он отошел в Ирий от горячей крови ударившей ему в голову. Злые языки утверждали, что и тут не обошлось без его новой женушки, но очень быстро притихли, после того как многих из злопыхателей нашла скорая и неожиданная смерть.

У смертного ложа венценосца стояла его жена Мария с новорожденной дочкой на руках, хотя никто не видел королеву на сносях и вряд ли бы нашли лекаря принимавшего роды. Новые сплетни умерли не родясь, слишком свежи были в памяти судьбы предыдущих трепачей.

Мария села на трон регентши королевы Шотландии крепко и стала воспитывать дочь одна, дав ей имя Мария. Королева Мария Стюарт имела надежную опору в своей матери, ее рыцарях и ее стрелках.

Мало кто знал, что с самой свадьбы король Яков переступая порог спальни своей жены, встречал там двух ее пажей, при более близком взгляде на них, оказавшихся премиленькими Жрицами Забвения, прошедшими школу у той же самой Афродиты Киприды и не дававших ему скучать все ночи. Они ублажали неистового короля так, как не мог сделать до этого не один его гарем со всеми его семью женами и десятками наложниц. Может это они и свели его в могилу в последнюю ночь пред боем. Может быть. Сама же Мария Лотарингская пропадала днем и ночью в священных рощах у костров друидов. Именно там нашла она Просветленную, которую должна была вырастить, как когда-то вырастила ее Малка и привести в сонм Совершенных. Именно поэтому окружали ее Стражи, пришедшие с ней на вересковые пустоши туманного Альбиона.

Для нее не было секретом, то, что произойдет с ее воспитанницей. На острове у Сибиллы она изучала не только и не столько искусство любви и обольщения, сколько искусство прорицания. Недаром когда-то великий Мастер Данте назвал ее Кассандрой и преклонил перед ней колено. Для Марии де Гиз не было труда в том, что бы отдернуть занавес времени и заглянуть вперед через дни и годы. Она знала свое предназначение, так же как и Марии Стюарт. Сменить династию в чопорной Англии, объединив земли эти в единое королевство, которое попробует удержать распад империи, собрав часть ее под свои знамена. А пока она воспитывала новую жрицу Артемиды, новую весталку, вкладывая в нее свои знания и свою любовь. Мария росла и хорошела как свежая роза. Мать, а все считали герцогиню ее матерью, отправила ее во Францию на воспитание при французском дворе, где не заметить ее было просто невозможно. Там и увидит потом прекрасную шотландскую принцессу будущий король Франции Франциск. Две Марии – она и Мария Кровавая, подготовят ей два трона Шотландии и Англии, а муж Франциск и третий – трон Франции. Они выполнят свое предназначение. Они сдержат наступление мятежа и этой новой веры, так и названной протестантской, потому как была верой протеста против старых законов и обычаев ордынских родов. Веры воспитанной и взращенной в городских кварталах и на торговых площадях, веры сурожан, купцов и ремесленников. Веры цехов, гильдий и лиг. Веры жидов. Жидовской ереси, как называли ее братья ордена Иисуса, братья иезуиты во главе с неистовым Ролланом, более теперь известным как Игнатий Лойола генерал страшного ордена. Но наступление этой веры, скорее безверия, было страшным и необратимым. Она захватывала умы и города, страны и народы. Ее неумолимая поступь напоминала Жанне-Марии поступь Великого Мора и Черной Смерти. Она давно уже поняла, что вышла эта вера из тех же страшных пещер Мараны, что и эти первые ее дети. Это было порождение Нави, и из Нави она шла сюда.

Судьба ее воспитанницы была для пророчицы как на ладони. Смерть Франциска, возвращение ее на родину в Шотландию, рождение сына Якова, ради которого все и замышлялось, восстание баронов и горожан, считавших себя поборниками новой веры – все это было ей известно. Она отдергивала туман времени как газовую занавеску и знала, все, что предстоит взвалить на свои хрупкие плечи ее нежной и юной жрице. Какими-то урывками мелькали перед глазами ведуньи картины будущего. Злой рок сопровождал повсюду прекрасную Марию Стюарт. Гордо взошел на эшафот внук Баярда – Рыцаря без страха и упрека, только за то, что осмелился проникнуть в ее спальню и подарить ей горячий поцелуй. Его последними словами были слова обращенные к ней. «Прощай прекраснейшая и жесточайшая из всех королев мира!». Позорно бежал с поля боя во главе многочисленного войска из толстых торговцев и исхудавших ремесленников ее двоюродный брат Меррей, когда она сама взяла меч и встала во главе крошечного отряда из своих рыцарей и стрелков матери Жанны-Марии. Кинжал убийцы нашел сердце маленького горбуна Риччио, который искал ее ласк и давал ей утешение в длинные тягостные ночи ожидания полные скуки. Дыханье оспы коснулось отца ее сына красавца Дарилея и обезобразило его навсегда. А когда он заперся в отдельном доме со своим пажом, новый претендент на ласки королевы вознес его к небесам при помощи бочек с порохом. Затем этот сумасшедший, опьяненный красотой ее тела, ворвался в спальню, чтобы взять это тело силой, но этому помешали восставшие толпы. Королева Шотландии переоделась в мужское платье, но в толпе узнали ее, и повезли в темницу, кидая в нее грязью и камнями. Жанна вспомнила слова, когда-то сказанные ей Малкой.

– Запомни Принцесса, те, кто сейчас восхищенно целуют пыль, там, где ступают наши ноги, могут реветь от злобы, кидая в нас грязью и желая всей толпой надругаться нам нами. Таковы люди! – Жанна прикрыла глаза, но виденья о Марии Стюарт не исчезали.

Пятнадцатилетний юноша, чистый душой и помыслами влюбился в нее и помог ей бежать. Она наградила его тем, что у нее осталось. Собой. Ее тело желали и брали. Она прошла через столько рук и постелей. Она с блеском использовала свои знания жрицы Артемиды и отдала их всем, кто этого желал. А затем заточение в замке и суд. Она не увидит, как ее сын взойдет на трон Англии и Шотландии, объединив их под единым гербом, основав новую династию будущей Британской Империи. Она не увидит этого триумфа, потому что раньше этого взойдет на помост палача в замке Фотерингей. Напрасно Жанна-Мария будет просить Совершенных даровать ей бессмертие как многим другим. Они уступят ее просьбам и отправят Марию Стюарт в Вальхаллу к великим героям, но не дадут ей вечной жизни как лучшим жрицам Артемиды, потому, что берегиня имеющая детей не имеет право жить вечно. А потом она слишком многое отдала мужчинам без любви, а этого Мать-Артемида не прощала. Она выполнила свое предназначение, свою долю.

Все это Жанна видела в тумане времени и все это знала, но что она могла сделать, только тихо всплакнуть над долей своей маленькой Марии и пожелать ей терпения и покорности.

С Богами не спорят!

Ее сын Яков стал основателем новой династии правителей объединенной Англии – династии Стюартов. В память о матери и бабке он всегда носил зеленую одежду, как жрицы и стрелки Артемиды, которые окружали его с детства. Охотничий рог, который всегда висел у него на боку, подарила ему Жанна и наставляла его, что если когда-то ему будет очень трудно, он должен дунуть в него и на помощь ему придет она и Стражи. Он был хитер, жаден и труслив и так и не воспользовался этим рогом. Но молва об этом хранила его от врагов. Никто в том мире не хотел встречаться со Стражами, даже если это была легенда. Не буди лихо – пока тихо! Яков сделал то, что и должен был сделать, он превратил Англию и Шотландию в убежище для ордынских родов до поры до времени, а для большего он был и не нужен.

Мария де Гиз пропала со своей свитой так же неожиданно, как и появилась ровно в тот день, когда ее дочь или воспитанница вышла замуж за Франциска и стала королевой Франции. Говорили, что она испугалась восставших баронов, но в это мало кто верил. Стрелки Артемиды не боялись даже богов. Говорили, что она возвратилась в землю Лотаря в свой замок Арлон, но и там больше никогда не видели свою бывшую госпожу. Многие утверждали, что она заболела странной болезнью и умерла вместе со всеми ее людьми. Но доподлинно этого не знал никто. Тем временем Жанна распрощалась со своими помощниками, расцеловав всех Стражей, что помогли ей в ее нелегком деле, и отпустила их в свою маленькую страну, спрятавшуюся за пиками заснеженных гор. Втроем она и два ее верных пажа, вернее две ее вравронии направили своих коней к ближайшим вратам, что бы перейти в суровые леса заснеженной Руси. Испытывать судьбу, пробираясь через мятежные земли, поднявшихся на дыбы уделов и королевств, даже три таких воительницы-амазонки коими были Жанна и сестры, не стали. И правильно сделали, много было охочих людей на поживу, много было похотливых рук на девичьи тела и много было темного люда на ведьмино отродье, место которому на костре или в омуте с камнем на шее. Поэтому, отыскав старое капище в предгорьях рядом с Берном, все три подруги нашли Врата и вскорости их кони уже взбивали рыхлый снег на дороге от Яриловой плеши к монастырю сестер Мариинской обители, где они знали, их ждал теплый очаг и обильный стол.

 

Глава 4

Пока еще вороненок

С того самого дня, как побывали на берегу Лебяжьего пруда незваные гости, сестры обители Алексеевской почти престали видеть свою игуменью. Редко когда мать настоятельница поздними вечерами молилась в одиночестве в церкви Пресвятой Богородицы. Зверских своих служек отправила она к малолетнему князю Ивану, и теперь берегли они его особу, получив звание высокородное – псарей государевых. Хотя какие они псы. Волки и есть волки хоть и в обличии людском. Взгляд-то глаз звериных, смертью наполненных, цвета медового с отблесками крови да пожаров огненных никаким званием не скроешь. Так и стояли теперь за спиной маленького князя четыре волка, правда волчьи свои шкуры прикрыли одеждами боярскими расписными, да вместо волчьих малахаев надели папахи высокие. Только не скрывало это не от кого, что перед ними матерые звери готовые любого порвать по велению хозяина.

Сама же настоятельница увеличила двор обители, новых сестер призвала под крыло свое. Сестры все как на подбор были рослые, кровь с молоком, красавицы писанные. Дрова кололи, только щепа летела от удара топором, разваливающего любые сучковатые поленья с первого раза. А уж как они в седле держались, любой дружинник княжеский позавидовал бы. Но ходили тихо, потупив взгляд в землю и оставив в черном своем одеянии, мешком висевшем на них, только щель для глаз, да и те занавесили длинными густыми ресницами. Если же удавалось, кому поймать взгляд смиренных сестер, долго еще бегали мурашки у него по спине не понятно от чего, то ли от прямоты взгляда немигающих зрачков, то ли от стали оружейной спрятанной в их глубине. Странные были новые сестры в обители подле Боровицкого холма.

Сама игуменья на людях почти не появлялась. Плотнее повязала платок черный, оставив, как и сестры ее новые, одни глаза.

Княжич рос сиротой в окружении бояр, которые, может быть, и удавили бы его давно, или отравили как мать, но страшные псари близко к мальчику никого не подпускали, а в окружении сиротинушки появилась девка. То ли мамка, то ли нянька, то ли ворожейка. Берегиня одним словом Она его обихаживала, нянькала, тетенькала, все, что к нему в рот, токмо через ее руки. Пробовали зелья в мясо подсыпать, так непонятно каким образом то мясо сам отравитель и съел. Пробовали в квас отраву подмешать, так тот квас поднесли самим погубителям. На том и утихла мысль маленького князя извести. Мамка его, кажись, повсюду с ним была, хотя какая она мамка? За такой мамкой хвост из мужиков должен был волочиться длиннее, чем крестный ход на праздники. Всем хороша: приветлива, молода, да сама краше не бывает. Но что-то отпугивало в ней, и молодые парни обходили ее стороной, как заразу какую.

Еще за спиной князя малолетнего, появилась как бы тень, какая. Вроде нет ее, а вроде есть. Волхвов позвали, чародеев старых. Они растолковали, что это абы, как и не тень, а так помрак, но видна в нем фигура Богини Мщения – Аринии, с волосами как змеи медные и в стальных бронях одетой. Волхвы да ведуны от того помрака сходили с ума через день-два. Один Васька Блаженный увидел помрак, сощурил глаз, понял все и сказал, мол, ждите все, кто на князя зло держит, и мать его извел, скоро умоетесь слезами кровавыми, растет, мол, Грозный царь. Сказал и онемел, потому, как узнал ту, кто за князем легкой тенью стояла.

Вот так и рос маленький князь, пока не настала пора ему мечом опоясаться и норов свой показать.

Первый раз, после того как прошел маленький князь обряд посвящения и стал из маленького князя Великим князем земли Русской, не по званию им еще в три годика полученному, а по праву возраста и знания. Первый раз, после того, как он сын вдовы, стал сыном заповеди, как называли тех, кто получил откровение на обряде перехода из сонма отроков, оруженосцев, валетов малых в сонм мужей, воинов, правителей, помазанников. Первый раз, после того как дал заповедь служить законам и обычаям ему от отцов и дедов завещанным, назначил Великий князь Думу Боярскую. Приказал, теперь приказал, а не попросил, быть на ней всем в его дворце в Коломенском. А перед думой созвал он весь двор свой. Всех кто при дворе ему службу служил.

Всех – это значит всю дружину княжескую. Старейшую дружину и молодшую. Молодшая дружина или жильцы была Иваном более любима, гонору в ней было по менее. Она в основном простыми делами промышляла: охрану дворца несла, по мелочи всякой, куда чего сбегать, тело государя да приближенных его хранить. Вои, одним словом. Было их без малого сотен двадцать по разным теремам и дворам разбросано, но собрать труда не составляло. Старейшая дружина же была из родовых семей, из боярства знатного – высшие чины двора. Почитай из них вся Боярская Дума и состояла. Тут не важно кто ты. Дьяк думный, али боярин знатный, коли в Думе то уже в старейшей дружине место тебе. Вот и держала та дружина все в руках своих. Ну, может чуть, еще стольники да большие бояре, что и в думу не ходили, но и думе не кланялись. Не по чину. Потому и собирал Иван невесть по чьему наущению весь двор, обе дружины разом, чтоб боярская власть видела, что не они при дворе большинство.

Хоть и велик был двор у Великого князя земли Русской, но все же роды в нем были все те же, что ранее пределы Ойкумены раздвигали. От медвежьих родов, от воинских ордынцев при дворе были: Бяконты да Поливановы, Радши да Татищевы, Заболоцкие да Беклемишевы. Только Пушкины были не из старых ордынцев, ну да за ними огненный бой стоял и секреты, говорят самой Богородицей им переданные. От Ангельских – княжата: Ярославские, Оболенские, Белозерские, Стародубские, Ростовские и Мещерские. Да чуток от братских дружин: Глинские да Бельские.

Сидел Иван Васильевич в своих палатах, обряжался в великокняжеские одежды, перед тем как двору показаться, а в ухо ему тихо нашептывала его молодая мамка, самая приближенная, все, что она о его боярах и дворянах знала, и откуда только что брала, такое и не помнил и не знал ужо никто.

– Беклемишев род от Берсень-Беклимиша, что в татары в Орду от князей Ширинских послан был. Он там в самых отчаянных сотнях личной охраны ханов отличился, отсюда и прозвище его. Давно из Орды вернулся еще в Переяславский удел. Здесь кром ставить помогал на Москве, отсюда и Беклемишева стрельница в Кроме. Слушай, слушай и на ус мотай. Врагов и друзей по родам знать надо. У них порода по родам, – продолжила шепотом далее, – Поливанов род от ордынских богатырей Кочевов. Их в Орде пехлеванами кличут. Предок их богатырь Палван еще после Куликовой битвы к Дмитрию Донскому на службу определился и даже имя сменил на Андифера. Татищевы все жизнь при ханах. Тати, они и есть тати. Бог им судья, – она вздохнула, будто вспомнив что-то свое. Опять задышала в ухо, – Радша и Бутурлиных род – одного поля ягоды. Оба рода начало свое ведут от Муссы, что из Орды вернулся. С его слов он там имел прозвище то ли Ратибор, то ли Ратмир, герой, короче говоря, но кроме него этого никто не знал, и прозвали его бутурля, те есть пустомеля, за байки его. От него два рода эти и пошли.

– А Заболоцкие? – тихо спросил Иван.

– Заболоцкие старых медвежьих родов еще с Плещеева озера корень свой ведут. Оттуда же Челяднины, что от легендарного Семки Малика, героя битвы Куликовой и Бяконты потомки митрополита Алексия. Ну и Пушкины от пронских пушкарей – морхиней. Вот, пожалуй, и все столбовые.

– А остальные? – опять прошелестел князь.

– Остальные так, нового роду-племени. За ними самый глаз. Старых законов не помнят, новых не чтят. Рвутся к власти и славе. От них самая опаска. Все понял-то?

– Все, спасибо Малка, – Иван кивнул, – Что делать-то?

– Сердце подскажет. Ничего не бойся. Угрюмы мои с тобой. Я за спиной у тебя, меня окромя тебя не видит никто, но на то я и берегиня твоя. Ступай государь. Сегодня твой первый выход. Не ударь в грязь лицом и помни слова мои, делай то, что сердце подскажет, – она как-то отступила назад и пропала, как умела делать только она. За добрый десяток лет Иван к этому привык, как и к тому, что она вечно молода и поразительно красива, и потому не удивился. Он знал, что она послана ему старыми Залескими волхвами, беречь его от любой напасти.

После смотра двора, Иван направился в большие теремные палаты, где сегодня заседала Боярская Дума. Он сильно продрог на морозе, который был дюже силен, даже для конца декабря. Вошел в жарко натопленную залу сбросил соболью шубу на руки псарей. Сел в конце зала на высокий помост. Псари встали подле. Дождался, пока бояре рассядутся по лавкам вдоль стен, как всегда шумно и неторопливо. Подождал, тяжелым взглядом обводя их ряд и вспоминая то, что шептала ему в ухо мамка. Остановил взор на Андрее Шуйском выскочке и властолюбце, погрязшем в корыстных делах и казнокрадстве. Вспомнил, как тот сослал в Кострому его любимца Воронца, как тогда он его не просил и митрополита к нему посылал, нет, все равно сослал. Неожиданно как будто что-то ударило его прямо в самое сердце. Он встал, царственным жестом простер руку, указывая перстом в сторону Шуйского.

– Беззакония творишь! – твердым и властным голосом спокойно сказал он, – Вины твои перечислять дня белого мало будет! Мразь! Взять его и порвать!!!

Стоящие вкруг трона псари рванулись, как пущенные из лука стрелы. Боярин не успел и слова молвить, как ощутил стальную хватку их рук. Легко вздернули его со скамьи, легко выволокли в сени и порвали в клочья. Волки, они и есть волки. Вернулись в палаты, вытирая кровь с рук полами парадных одеж.

Государь лицом не дрогнул, не смотря на ужас на лицах всех думских бояр, и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Федьку Скопина, Фомку Головина и остальных его подельщиков, – он перекрестился, – Упокой его душу Господи, сослать, как оне ссылали, и что б я о них ни слухом, ни духом. Остальным иметь впредь страх и послушание, – Повернулся и вышел вон, сопровождаемый своими кровожадными псарями.

С тех пор бояре действительно стали иметь страх и послушание, а к четырем жутким псарям прибавилось еще с десяток из молодшей дружины, может не таких матерых и не таких злобных, но таких же верных. Федьку Воронца из ссылки привезли с почетом.

Спустя три года, возмужавший Иоанн Васильевич, теперь не прощавший ничего и никому, любимца своего отправил на плаху, даже глазом не моргнув. Отправил без дела. По дороге в любимый дворцовый терем в Коломенском встретились Великому князю пищальники из новгородских ополченцев и пали бить челом. Государь челобитную не принял. А ближним княжатам приказал торговых людишек гнать в шею и поворотил к терему. Княжата видать от спеси своей с пищальниками сцепились и человек с десяток порубали. На что те, к огненному бою привычные, порхнули по княжатам и тоже человек с пяток положили. Все бы ничего, но, во-первых, государю дорогу загородили, а во-вторых, не порядок. При Иване крутился новый дьяк Васька Захарьев, ему он и поручил «Слово и Дело». Дьяк показал на Воронца, как на человека жидами купленного и пищальников к Коломенскому приведшего якобы для бунта. Раздумывать юный правитель не любил и башку зачинщику снес.

Угрюмы все донесли хозяйке. Вечером в теремок у Лебяжьего озера проскользнула серая тень.

– Входи, входи, ведьмино отродье, – со смешком сказала Малка, услышав за дверью шорох, – Входи, здесь все ведьмы да ведьмаки.

– Здрав будь, матушка, – вошедший действительно был как тень. Весь в сером и какой-то незаметный.

– Чего принес на хвосте, болезный, докладай, – смиренно спросила игуменья.

– От чего плясать?

– От печки, от печки пляши. Торопиться некуда. Поспешишь – людей насмешишь. Так что садись и потихонечку, полегонечку, с расстановочкой, все, что вы всей братией своей серой нарыли, накопали. Все что из горла в подвалах своих пыточных вырвали, из жил вытянули, из косточек дробленных вытрясли. Говори, не суетись, не торопись, – она потупила глаза и приготовилась слушать.

– Эта без дыбы все выдавит, – про себя подумал гость, успев поймать взгляд бездонных как северные озера глаз, со скрытой в их глубине льдинкой. Вслух же сказал, – От печки, так от печки.

– Что-то ты медленно запрягаешь?

– Зато быстро поскачу. Слушай. Ты наверно, да я думаю наверняка, слышала, что был такой Захарий Скара, который любил называть себя высокопарно Схарий, некий торговый человек из Жидовской слободы, что в городе Киеве, – он слегка затянул пазу.

– Ведомо, – подтвердила хозяйка, – Захарий…Хазарий…вернулся, значит…, – Тихо про себя прошептала она.

– Значит, ведомо, – утвердительно кивнул он, – Наверняка знаешь, ты, что имел он дружбу, да и не только дружбу, с имперскими казначеями воинских кошей – караимами и цареградскими торговыми слободами.

– Это тоже ведомо, – так же спокойно кивнула она.

– Захарий этот пришел из Жидовской слободы из Киева в Новгород на Жидовский конец и там открыл свое дело. Только мало он торгом промышлял, в основном любезничал с духовенством новгородским. У них ведь исстари повелось, что все товары, весы и меры под их рукой хранились и процветали. Они ведь братские дружины к себе не пустили, мытарей не привечали, оговорили себе на всемирной своей ярмарке, торжище вселенском свободу свою. Вот он с продажными церковниками и сошелся.

– Чего братия говорит? Таков ли он кудесник и чародей, как о том молва идет? – пытливый слух ищейки различил интерес в вопросе.

– Не то чтобы чародей. Звездочет скорее. Сам звездозаконию податлив и других ему учаху, – серый человек задумался, продолжил, – По звездам научен был смотрети и строити рожанье и житие человеческое. Кроме того, изучен всякому злодейству, чернокнижию…

– Чернокнижию? – переспросила Малка, сразу вспомнив Микулицу.

– Чернокнижию, – с напором продолжил рассказчик, – Ну и чародейству чутка. Люди наши в сундучок его заглянули. Там «Шестокрыл» – таблицы звездные нашли, всего-то. Ни Рафлей, ни Лунника, ни чего другого не было боле.

– Ой, ли? – вдруг звонким голосом спросила мать настоятельница, от чего гость вздрогнул, но, быстро оправившись, ответил.

– Ну, еще листы подметные. Всех он там опутал и в веру свою склонил. Даже книги священные переписывать начали. Большой свод составили, притом написали книгу новую, но названием ее нарекли Ветхий завет, а старым учениям дали звание Нового Завета, и тот Ветхий ставят выше Нового, – он вскинул глаза, увидеть какое впечатление произвели его слова.

– Пусть, – лениво отмахнулась монахиня, – То Господня воля, – про себя подумала, – Сколь мы еще этих вер менять будем, не счесть!

– Кроме ж того, чем он вкруг себя народ собрал, в основном торговый и церковный, тем, что супротив имперских братств пошел. Не надоть, мол, ноне, никаких доглядов сверху за житем людским. Не надоть обители всюду совать. Отобрать у обителей силу их и власть. Братии разогнать. Пуще любых лешаков бояться они глазу братского и догляду государева. Вот этим и пронял всех, кто вкруг него собрался. Прозвище они себе дали схарьевцы или Захария дети, Захарьины то бишь. Вот таких Захарьиных по миру пошло много. Веру новую понесли…

– Веру, али безверие? – он опять поймал бездонный ее взгляд с льдинкой в глубине и поежился, будто льдинка эта упала ему за шиворот.

– Не мне решать. Понесли в народ хулу эту, – он опять поежился, – Васька Захарьев, что на Воронца напраслину возвел, и тем его на плаху упек, из них.

– Что подскажешь? Серый человек, – спросила Малка.

– Фема, – голос его окреп, – Фема и Вехм совет дают. Змею на груди пригрей, молоком отпои,…а потом башку и оторви.

– Отрадно. Спасибо за совет. Приму. Брату Роллану мое почтение, – таким же ровным голосом добавила она.

– Передам, – гонец поперхнулся, и про себя подумал, – Ой не простая игуменья и, кажись, знаю я, кто она, – но вовремя даже мысленно заткнул себе рот, – Побегу я, прощевай матушка.

– Беги, храни тебя Бог! – она встала, показывая тем, что разговор окончен.

Наутро Иван кликнул митрополита Макария и ближних бояр и, помолчав немного, сказал, как отрезал.

– Уповая на святую Богородицу, и чудотворцев земли Русской, имею намерение жениться. Первую моей мыслию было искать невесту в других царствах государствах, но рассудив основательно, отлагаю эту мысль, – он посмотрел краем глаза на свою мамку, обвел нахмуренным взглядом бояр, продолжил, – Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, испытав долю сына вдовьего, решил жениться в своем Доме, – и вдруг резко закончил, – А также решил как праотцы наши, венчаться на царство и сесть на Мономаший трон, – он резко встал и, не оглядываясь на остолбеневших от неожиданности бояр и митрополита, вышел из тронной залы.

Все делалось скоро, как будто кто гнал молодого государя. Месяца не прошло, как вызвал он своего духовника в столовую палату главного теремного дворца, что заложили и отстроили на Кремлевском холме. Не успел тот войти, как поднесли ему золотое блюдо. На нем лежал Животворящий крест, шапка Мономаха и золотые бармы еще Константином из Царьграда присланные. Быстро их отнесли в новый каменный собор там же в Кроме отстроенный, названный в честь Успения Богородицы. Размашистым шагом в окружении бояр и дворян за ним проследовал Иван, по-прежнему сопровождаемый верными псарями. Он легко вбежал на двенадцать ступеней амвона, где его ждал приготовленный трон, прикрытый золотыми поволоками. Митрополит возложил на голову его венец верховной власти и бармы императора.

– По праву занять тебе престол добродетели, и пусть дарует тебе Господь ужас для строптивых и милостивое око для послушных, – глухой голос митрополита ударил под высокий купол собора. Сам Макарий удивился произносимым им словам. Только Иван видел, как шептала их в уши митрополита его любимая мамка.

Все свершилось споро и быстро, и ойкнуть никто не успел, как на троне утвердился новый самодержец и жестко взял в руки бразды правления. Пока ахали, да охали в боярских теремах, пока удельные князья и княжата обдумывали, что да как теперь ляжет. Царь, теперь царь, устроил выбор царской невесты. Девок понагнали тьму. Дочек княжеских, боярских да просто хороших девок добрых кровей. Однако Малка давно уже выбор сделала. Как и советовал ей серый человек, присланный от тайных тайн брата Роллана, пригрела она самую гадючную гадюку, что в их краях ползала. Анастасия и знать не знала, почему выбор на ней сошелся. Винила в том свою красоту, юность и сердечную доброту. Но дело было в том, что была она по роду из схарьевцев, из Захарьиных детей Кошкиных и племянницей второго рода Захарьиных детей, Юрьевых. И выбрав ее, Малка оба главных рода схарьина, а за ними и всех заединщиков, ко двору подтягивала. Влипли они в густой мед власти и патоку ко двору близости, как мухи на сладкое падкие. А на миру – все ж как на ладони, здесь паучью сеть заговоров и закулисных сговоров не поплетешь. В противовес, знала она, что сильны при дворе орденские братья Глинские, царя родные дядья. И еще знала она, что сшибки кровавой меж ними не избежать и ждала.

Первым делом пришли к царю челобитчики, по старому проверенному пути, мол, взъярится царь, а тут ему зачинщики готовые, дьяками угаданные. Челобитчики были, как всегда, из люда торгового, а зачинщиками указали дьяки из Захарьиных на воевод Пронских, что огненный бой в тайне держали и в тайне же его и делали, да на Глинских. Все рассчитано было точно, закипел царь, да вдруг рухнул колокол с центральной звонницы.

– Дурной знак, царь-надежа, – шепнула ему мамка, – Невинных загубить хотят, вот в чем знак. Поезжай-ка ты в Коломенское. Отдохни от советчиков.

Царь так и поступил. Собрал жену молодую, окружил поезд псарями и уехал на берег реки, в зеленые поля, в любимый с детства терем. Здесь в летнюю жару, в тот год душную и тяжкую, прохладно было и благостно.

Малка сидела на берегу реки, опустив ноги в прохладную тягучую воду. Она любила это место, откуда был виден широкий плес, огибаемый затейливой петлей голубой ленты реки. Ногайская пойма, как называли ее с тех пор, как встали там сотни ногайских татар, служившие государю московскому и берегущие его дворец в Коломенском. Со стороны села Дьяково, где рассыпались дома дворцовых дьяков, раздавался мерный тюк молотков по камню. Там ставили каменную церкву по поясу Симонову братья каменщики из Симонова братства. Малка наморщила лоб, как бишь звали-то их старших? Вспомнила и улыбнулась, так запомнились ей эти двое русоголовых с волосами, подстриженными в кружок, перетянутыми кожаными ремешками по лбу. Младшего звали Бармой, а старшего – Постником. Хотя, похоже, старшим по мастерству был среди них как раз Барма. К нему все остальные каменщики так и обращались – Мастер. Да еще прозвание они себе взяли новое – зодчие. Хорошее прозвание, величавое. И храмы такие же строили, узорчатые и величавые, и не было тех храмов на земле краше. Малка вздохнула и отвернулась от высокого холма, где уже поднимались белые стены храма.

Серый человек появился неожиданно, будто действительно пробежала тень от набежавшего на солнце облачка. Малка не вздрогнула, но внутренне опешила. Вкруг нее было зеленое поле с рассыпанными по нему ромашками, и подойти или даже подползти по нему незамеченным тварь живая не могла. Так то тварь живая, а это была тень, серая тень ищеек Роллановых.

– Здравствуй Сиятельная, – чуть склонил голову пришелец.

– Здравствуй, коли не шутишь. Да ведь от тебя здоровья не прибавиться, – пошутила она, про себя отметив, что за это время он точно узнал, кто она и даже ее звание среди Совершенных, – С чем пришел? Знамо дело, что не со здравницей.

– Рад бы со здравницей, но то доля не моя, – он присел чуть ниже по склону, отметив свое положение, – Потому вести мои горькие.

– Говори, не томи, я не кисейная барышня.

– По Москве-городу ходят чародеи злодейские, душегубы. Изводят людей словами черными, из груди вынимают сердца, мочат их в воде и тою водою кропят дома и улицы…

– Волшебством хотят пожар вздуть, – перебила его Малка, – И где?

– На Арбате, в Китай-городе, в Кроме видели, – ответил он неспешно, – То есть почитай по всему городу Пресвятой Богородицы. Видели люди мои, как кропили стены Собора Успенья, где икона Владимирской Богородицы стоит, да терема царские, да мытный двор. Полыхнет знатно! Что делать прикажешь? Сиятельная.

– Пусть горит! – вдруг, неожиданно даже для себя, резко ответила Малка, – Огнем все очистим, как ране было. Огнем и мечом!!!

– Так! Понял, – серая тень пропала также легко, как и появилась, унесенная легким порывом ветерка, дунувшего с реки.

Малка встала и направилась прямо в государев терем. Через час царев поезд, окруженный ближней дружиной и псарями, выехал из ворот дворца, держа направление на Воробьевы горы, с высоты которых все Москва лежала как на ладони. К полудню конные достигли самой высокой точки крутого яра над рекой, откуда открылась панорама всех семи холмов московских. И, как будто дождавшись их, полыхнуло внизу в московских посадах и слободах жарким костром. Красный петух, как и предсказывала Ивану его берегиня и ведунья, ударил крыльями сразу в трех местах: на Арбате, в Китай-городе и у стен Успенского Собора. Темной тучей поднялся дым, внутри которого бушевало алое пламя. Огнедышащий дракон пожирал все вокруг. Рев этого адского пламени, треск огня, и вопли людей, были заглушаемы взрывами пороха хранящегося в арсеналах и неизвестно кем подожженного. Огненное море растекалось по торговым слободам и посадским дворам, пожирая все на своем пути. Ударилось о каменные стены храмов на Боровицком холме и откатилось назад. Малка, не дрогнув лицом, удовлетворенно хмыкнула, знала, там внутри были жрицы ее – вравронии, знающие как с огнем бороться, потому и костров не боялись, на которые их как ведьм возводили под проклятие толпы.

Иван смотрел на все это тоже спокойно, даже мускул не дрогнул на его молодом лице. Он повернулся к боярам и дьякам, с ужасом взиравшим на то, что происходило внизу.

– Кто? – он помолчал, не дождался ответа, и резко выкинул им в лицо, уперев перст в лицо Шуйского, – Кто!?

– Кто!!? – этот же вопрос метался в пламени пожара, среди обезумевшей и закопченной черни.

– Глинские! Бабка их Анна!!! Она чародейской водой кропила дома!!! – выкрикнул кто-то.

Чернь бросилась к дому братства, где за орденскими мечами думал отсидеться Юрий Глинский. Толпа смела дружинников и рыцарей вломилась в палаты. Юрий с заднего двора ринулся к Собору, но его настигли на ступенях и разорвали прямо под крестами.

Кто-то начал подстрекать толпу к мятежу и грабежам обителей и мытни. Кто-то начал рубить дубовые двери складов и амбаров, Кто-то ринулся сбивать запоры с винных погребов. Но уже входила в город молодшая дружина и царевы псари. Закованные в брони, прикрывшие собой пищальников и алебардщиков, и пошла потеха. Летели головы зачинщиков и мятежников. Порхали огненным боем прямо в обгоревшие лица из пищалей и мортир. Хватали опившихся, разгоряченных, накидывали веревку на шею и на косяк ворот. Споро и жестко.

– Сгорела воля в пожарище!!! – крикнул кто-то.

– И поделом! – огрызнулся псарь на сером коне.

– Повадился кувшин по воду ходить – тут ему и голову сложить!!! – звонко крикнул юный дружинник.

Иван проехал по выгоревшим улицам города, плеткой потыкал повешенного, повернулся к старшему Угрюму.

– Передай хозяйке, я урок усвоил. Огнем и мечом!!!

 

Глава 5

От собора до собора

Царь взрослел и мужал, как сказочный Микула Селянинович. После пожара залегла складка между бровями, как бы отметив этот день. Бояре старых родов незаметно отдалялись от государя, уступая место новым людям из тех же родов, но каким-то другим, другого замеса что ли. Отошли в тень высокомерные Глинские, и с ними орденская знать. Отодвинули потомков ордынских родов, гордых заслугами даже не себя самих, а своих дедов и прадедов. Новые дворяне были из изгоев, из вдовьих сынов, как впрочем, и сам царь. Созданная им Избранная Рада, подобие круглого стола легендарного короля Артура, впитала в себя всех. И личное око царево, хранителя его печати для тайных дел – Адашева и духовника царского – Сильвестра, митрополита Макария, копченного в пожаре, когда его по веревке тайным лазом в реку спускали, царской жены сродственника и схарьевца первой руки Курбского, а также целый строй бояр не знатных, но преданных. Малка, глядя на них, опять подумала, как же, мол, любят все правители воссоздавать вкруг себя Артуров стол, а все равно не выходит не у кого по делу-то.

– Кишка тонка! – про себя поставила она крест на этой мысли. Вслух же сказала, входя в опочивальню к Ивану, – Я тут тебе, душа моя, человечка хорошего подвести хочу.

– Входи, входи наставница, берегиня моя любезная, – Государь встал, пошел ей навстречу, – Человечка говоришь. Умен ли? Верен ли?

– Умен. Верен. И голова – троим впору носить, да жаль, нет ноне Змеев Горынычей.

– Сдается мне Малка, ты и Змея Горыныча сама с рук кормила, и с Кощеем Бессмертным в кумовьях. Сколь помню тебя, все также молода и красива, Ни морщиночки, ни складочки. Да лодноть молчу, молчу. Знаю, что дела эти ворожейские, волховские. А можеть мне тебя на костер отправить, как чародейку? – в глазах его мелькнул огонь.

– Ты касатик, смотри, пламя у костра страшное, может и обжечь невзначай. Полыхнет, как Москва, руки отдернуть не успеешь, – она улыбнулась, как ни в чем не бывало, – А на тебе гляди какие кафтаны и одежки богатые. Займутся вмиг – отпрыгнуть не успеешь, – царь почувствовал в ее словах скрытую угрозу и не уловил даже намека на страх, – Так что, мал еще с кострами баловаться-то! Зову человечка, али как? Ты его послухай. Он мудер и хитер, и много чего знает, да мало чего бает.

– Зови, неугомонная, – он теперь с опаской посмотрел на свою мамку. Может и вправду народ говорит, что она Богиня Мщения Ариния из старых, давно забытых Богов, потому и нет в ней покорности и страха, – Да псарей позови, я хоть тебе и верю безмерно, а человека твоего впервой вижу.

– Зову.

В палаты вошел Гуляй в окружении Угрюмов, которые и глазом не моргнули, что он им знаком до боли в суставах. Подошли, встали у царева места.

Мамки уже в покоях не было, как она пропадала, этого Иван так и не мог понять почитай уже лет десять, как не старался заметить. Умела она это.

Ближний дьяк доложил.

– Пересветов Иван – королевский дворянин, братьев наших: Великого князя литовского и молдавского господаря человек ближний. Силен сказы и слова складывать.

– Входи, входи мил человек, Молва о тебе впереди тебя бежит. Говорят люди, твоими советами государства силу имели и пределы раздвигали. Поведай мне, что нового писалось тобой?

– Великий князь и царь всей Руси, кланяюсь тебе в ноги и бью челом на службу государеву, – вошедший поклонился в ноги, – Много чего писалось мной. А читалось так еще более. Знаю я книги многих многомудрых ученых людей и правителей. Много где был, много чего видел. Может, и не моими мудрыми советами уделы пределы свои раздвигали, но и не без моего участия, – он смотрел, не клоня головы и не отводя взгляда от пытливого взора Ивана, – Ноне пишу книгу о взятии Цареграда турками.

– Ну что ж сочинитель, – Ивану нравился этот несгибаемый сказитель, – Может, чего и мне напишешь. Насоветуешь? Поглядим. Где ж ты был, перед тем как сюда на Москву податься?

– Пришел я государь незнамо откуда, и уйду незнамо когда. Но совет тебе дам и немалый.

– Дай, дай сочинитель. Не обижу. Шубой с царского плеча побалую.

– Дак, шуба мне не по плечам, вот чарку, коли, поднесешь когда, за то поклон и благодарность. Я кот, который гуляет сам по себе. Это псы дворовые у ног хозяина сидят, добро его стерегут. Так то псы. А коты они ж токмо Матери Артемиде служат потому гулящими и прозываются. Погладит хозяин – они под его руку ластятся, не погладит – поминай, как звали. Гуляй-поле, одним словом. – он хитро прищурился, ожидая реакции на свои дерзкие слова.

– Кот, говоришь, что гуляет сам по себе. То коту одному и позволено. И кот могет быть в государстве… один. Так что гуляй покамест Гуляй, я промеж своих так тебя называть буду, – Гуляй вздрогнул при этих словах Ивана и пытливо посмотрел в его глаза, – А пошто у тебя прозвище такое Иван Пересветов? – спросил царь.

– Так что ж прозвище. Был такой богатырь брат Пересвет, при предке твоем Донском Дмитрии голову сложил в поединке с Челубеем, на Божьем суде. Все Правды искал. Я теперича для тебя Иван Васильевич твоим Пересветом буду. Пересветом Ивановым, а то, что дьяк меня Иваном Пересветовым обозвал, так то он со вчерашнего похмела попутал малость, но я не в обиде. Про то, как надоть, будем мы с тобой одне знать. А остальным хоть горшком пусть назовут, только в печь не ставят, – он опять хитро глянул на Ивана.

– Пусть так. Ступай брат Пересвет, веди свою битву за Правду…нашу. Что надо будет, толкни хоть кого, ну хоть псарей моих, – он покосился на Угрюмов, – Коли не боишься.

– Волков бояться…в лес не ходить, – двусмысленно ответил Гуляй, и ему показалось, что впервые в жизни своей немереной он увидел как тенью пробежала улыбка на губах младшего Угрюма. – Благодарствую.

– Ступай, – коротко бросил царь.

На пороге палаты Гуляй столкнулся с гонцом из Орды. Судя по его взъерошенному виду и пыльной одежде, он нес вести срочные. Такие, которые не дают времени на то чтобы пыль из кафтана вытряхнуть и волосы пригладить, даже к царю входя. Гуляй, заученным за века движением, отступил в сторону, давая пройти гонцу, и растворился в парчовых занавесях палаты, слившись с гобеленами. Школа. Уши у него встали, как у гончей собаки на тяге. Движение его не укрылось от всевидящего взора Угрюмов, и второй раз за сегодняшний день улыбка тронула губы младшего, но они и бровью не повели, как будто, так и надо было. Гонец бухнулся лбом в пол.

– Вели слово молвить, Государь.

– Говори, чего принес? Только коротко говори! – Иван наклонился к гонцу.

– Сафа-Гирей – хан ордынский, что у главного котла кормового на Волге сидел помер.

– Что? Сафар-Гирей, что на Казане сидел, сдох! – Иван привстал, – Отчего!?

– Напился пьяным и, упав, разбил голову себе до мозга, – смиренно ответил гонец.

– Нажрался, свинья так, что башку сам себе разбил! – Государь не мог унять смеха, – Кто ж теперь ордынский кош стережет?

– Утемешь-Гирей – сын его двухлетний, что от дочки ногайского князя Юсуфа.

– Так он же говорить еще не могет! Тоже мне, страж котла общего!

– Ты про себя-то трехлетка забыл, поди? – в ухо горячего шепнула мамка, и огненная прядка защекотала ему шею, – При нем Суюнбека, ведунья знатная. У каждого своя берегиня, так-то царь. Вот и еще один сын вдовы, сиротинушка, на свете без опеки остался, только радением берегини жизнь свою проживать будет, – она вздохнула тяжело, – Ты бы Ванечка срубил рядом там с ними на Волге городок. Посадил бы в него братию, да стрельцов с пищалями, да пушкарей с тюфяками, глядишь, враги опасаться будут на малого сиротку наседать и Суюнбеки полегче станет.

– Хорошо, – вслух ответил Иван, как бы в ответ на свои мысли, – Срублю и дружину пошлю.

– Свияжском назови, а гербом пусть будет обитель братская и рыбы, как у ловцов.

– Быть по сему, – опять вслух ответил Иван, – Звать писца пусть пишет указ царский.

Гуляй не стал дослушивать далее и пошел на свежий воздух из палат, подумав про себя, что, ведь верно называл Малку дядько Данила. Действительно бисова девка. Как же она молодого царя к рукам прибрала. Бисова девка. Он вышел на крыльцо потянулся и пошел в сторону Троицкой башни нового Крома или как он слышал из уст одного дружинника – Кремля. Хорошо назвали на кремень похоже. Надо будет в уши всем внести Кремль – это кремень, ударишь, только искры полетят, от которых трут в пищали запаляется. Хорошо Кремль-кремень. Он еще раз потянулся и легко спрыгнул через три ступеньки на двор перед теремным дворцом. В коротком кафтане ярко-красного цвета с лихо заломленной шапкой набекрень он издалека мог легко показаться стрелецким сотником или казачьим есаулом. Гуляй резко крутанулся на каблуках высоких красных сапог с круто загнутыми носами. Огляделся. На высоком яру над Лебяжьим прудом возвышалась приземистая Боровицкая башня из толстых дубовых бревен, рядом с которой стоял двор князя Патрикеева. С другой стороны на яру такая же приземистая и грозная возвышалась Беклемишевская башня над двором Берсеня Беклемишева, ханского сотника. По-над рекой рассыпались дворы деревеньки князя Свиблова, отметившего свой двор тоже башенкой, может и не такой грозной как ее соседки, но тоже не малой, приткнувшейся рядом с Боровицкой. Он повернулся к ним спиной и пошел от Москвы реки в сторону Собакина двора, казны орденской, Тампля, где с древних легендарных лет сидели Собаки казны, главные казначеи орденских братьев. Он помнил еще Евстафия Собаку первого казначея Приоров Сиона и его внука Гога Собаку – казначея Храмовников и его внука тоже Собаку. Он шел размашистым шагом, оставляя Собакин Тампль от себя по правую руку. По левую же руку мелькали строения князей Мстиславских, почти полностью спрятавшиеся в глубине дубравы и выбегавшие к колокольне Ивана Великого только скитами монастырской братии, жившей при князе. За ним вспарывали небо три главы домовой церкви Владимира Андреевича Старицкого брата царского, здесь почти не бывавшего. И также тремя верхами спорила с ней за высоту церковь Богоявления на подворье Троицкого монастыря, скрывавшего за своими постройками низкую башню Троицких ворот.

– Плотно сели князья в Кремле, обители братские потеснили, даже пожаром их не проняло, – подумал Гуляй, – Да пусть не радуются и на старуху бывает проруха.

Он вышел на мост, переброшенный через новое русло, в которое отвели речку Неглинку, когда-то текшую меж Кремлевским и Боровицким холмами, а теперь впадавшую в Лебяжий пруд и отделявшую Ваганьковский холм от Кремля. Прошел через ворота перед мостом и широким шагом направился к Алексеевскому монастырю.

Государь всея Руси Иван Васильевич первый Собор готовил тщательно, почин всему голова. Почин всему голова, потому и Собор первый при новом царе решили собрать для Земщины. Для людей земли, для тех, кто кормил, всех заботой окутывал. Для тех, кто раньше Русью-то и прозывался при старых Богах. Давным-давно, еще при Святом Андрее Боголюбскоми разделили землю на Русь-Земщину и опричнину. Ту Русь, что ни Ордой, ни Святой не была. Ту Русь, что всех кормила и холила. Так вот первым делом новый царь решил совет с кормильцами держать.

В воскресный день, после обедни, государь со свитой выехал на Лобненский холм. С трудом, протолкавшись через торг, что вольготно раскинулся за Аловизовым рвом у подножья Боровицкого холма, продравшись через лавки Китай-города, дворовые люди вывели царя к высокому месту Лобному. Иван взошел на помост, громким голосом крикнул собравшимся на склонах посадским и ремесленникам:

– Народ и люди земские! Знаете сами, что после отца своего остался я трех лет, после матери восьми. Родственники обо мне небрегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем, и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись, а я был глух и нем по своей юности и неразумию, – он перевел дух. Сплюнул в сторону боярской свиты, опешившей от его слов. Было рванувшейся к помосту, но быстро оттесненной псарями, – О неправедные лихоимцы и хищники, и судьи неправедные! – он еще повысил голос, – Какой дадите ответ!? Многие слезы воздвигли на себя! Я же чист от крови сей. Ожидайте воздаяния своего!! – голос его перешел в рык. Он поклонился на все стороны и продолжил, – Люди Божьи и дарованные земле этой Богом! Молю вашу Веру и нам любовь! Теперь нам ваших обид и разорений и налогов неправедных исправить нельзя! – народ придвинулся ближе, оттесняя бояр, и слушал, затаив дыхание. Царь скинул с голову шапку и продолжал с непокрытой головой, – Вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, безсудства неправедного, лихоимства и сребролюбия, молю вас, оставьте друг к другу вражду и тяжбу, кроме разве очень больших дел, да и их тоже, – он замолчал, и в тишине было слышно, как дышат сотни людей одним дыханием, одной грудью.

– Бояр-то он одним махом угробил, – подумал про себя Гуляй, стоявший чуть в стороне на ступенях Собора Владимирской Божьей Матери, – Чую чья рука и чья голова. Чую, чьи речи в его уста вложены. А вторым махом он всех купцов, жидов и сурожан во врагов народа вольного превратил. Сильна Малка.

– В новых делах ваших, – опять пронесся над толпой голос царя, – Я сам буду вам, сколь возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать!

– Все теперь, он и царь, и Бог, и все в его руках. Выпустили толстобрюхие власть из рук, вожжи, что держали столько лет. Вот так! Теперь и мой черед пришел! – Гуляй крутанулся на каблуках, как умел только он, и ввинтился в толпу ужом.

Работа по государевым делам забила ключом.

Через год царь собирал уже другой Собор. Собор опричный. Сто главных орденских глав было приглашено на него. Сто Мастеров, Магистров, Приоров, Навигаторов. Сто Посвященных и стоявших у власти в обителях братских, носящих схиму монахов-воинов. Собор, какого еще не видала Ойкумена со времени, когда братские общины в ней появились. Царь вошел в огромную залу нового теремного дворца в Кремле, оглядел лавки, отметил, что почти все черное братство здесь. Пригляделся, про себя провел границу между духовенством и монашеством. Отложил в одну сторону, да они и сидели так, как он делил в мыслях своих, будто кто их специально рассаживал. В одну сторону – архиепископов и епископов, во главе с митрополитом. Это тех, кто власть царскую хотел под себя подгрести. В другую сторону – архимандритов, игуменов и монахов-рыцарей – это опора братская. Начал спокойно.

– Братия моя милая, – скосил глаза на Макария, удовлетворенно заметил, как передернуло того, продолжил, – Все вы любимые мои князя и бояры, воины и святые отца сейчас в зале этой – братия общая, потому как званы сюда только Посвященные и те, кто братский Устав и заповеди блюдет. Многие святые обычаи наши поисшатались, многое духовниками нашими, без пригляду царского, учинено по самовластию, прежние узаконения, данные нам от царя-священника Мелхиседека, – он опять метнул взгляд из-под бровей в сторону митрополита, – Ага съел, – подумал злорадно, вслух же сказал, – Заповеди божьи без должной руки, без догляда остались в небрежении. Я вам братья задам вопросы свои, а вы мне дадите ответы. По совести и по сердцу. Как Бог велит и… как Правдой положено. Помоги нам Богородица!

Все утихли, расселись, и Собор пошел своим чередом. Заскрипели перья дьяков, вспотели лбы у служек, носящих свитки. Царь задал первый вопрос.

– Ответьте мне братья. Правильно ли Богу служим… и тому ли? – братия опешила, а негромкий голос невозмутимо добавил, – А именно… по тем ли Уставам, и те ли книги в обителях чтут? Да еще, те ли иконы пишут богомазы, и так ли, как завещано? А вообще, те ли обряды правим, али все наизнанку вывернули непотребством своим или злым умыслом? Отвечайте!

– Дозволь, Мастер, – встал суровый Максим Грек, назвав царя братским званием, – Меня тут не любят. Прозвище дали, мол, все я говорю и думаю с излишком. Да не в том дело. По моему разумению, подобает быть богомазу смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу и не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убивцу…

– Андрей Рублев чарку мимо уха не проносил, байки смешливые говаривал и сказы дивные пел, а гляди-ко, какие иконы малевал, – возразил ему отец настоятель Андрониковой обители.

– Будут хранить чистоту душевную и телесную, – не обращая внимания на выпад, монотонно продолжил Максим, – И учиться у добрых мастеров будут, тогда на досках и образа будут Святостью дышать. И еще добавлю, о другом. Кругом бесчинства, суеверия всякие. Запретить надоть занятия не богоугодные, чародейства всяческие и волхования. Книги злодейские, всем нам известные, давно в народ не надобно пущать!

– Поясни, – коротко бросил сумрачный брат, сидевший в темном углу.

– Рафли – книгу гадальную от старых Богов, да Шестокрыл – звездознанием пропитанный, да Аристотелевы Врата и другие книги старым духом напоенные. Надоть их отреченными сделать!!

– Сошли его государь по далее, – шепнула в ухо Ивану Малка, – Например в Оторочь монастырь в Тверь. Ему там место. Больно злобен и дремуч.

– Все брат Максим садись, Благодарствую за совет, – оборвал его царь, – Понял я, что не хватает надзора над духовенством. С энтого времени будет. И в кажном деле контроль будет, для чего по всем землям приказы учредим, в кажном деле свой!

– В обителях монастырских тоже пороков не счесть! – попытался выправить положение Макарий.

– Энто тоже надоть посмотреть, и к старым порядкам обернуть, а кто решил в новые заветы удариться, того в прорубь или на кол! – рыкнул царь, и все пригнули головы.

– Волшебство и колдовство повсюду разгулялось. Вон Москву чародейством спалили! – визгливым голосом вступил дядька царицы Анастасии Захарьин-Юрьев, – Меры надо принять супротив брадобрития. Содомский грех за ним прячут! Скоморохов извести! Руки попереломать и языки выдрать! Больно много чего поют и бают из старых былин богатырских. Праздники надо запретить, старым Богам поклонения, капища срыть, зничи погасить…

– А ты откель взялся? Хто тебя на Собор пустил? Схарьево отродье! – перст с царским перстнем уперся в грудь боярину, – Ты тут чего? Ты брат, али игумен? Могет быть ты архиерей, какой? Макарий! – перст уперся в грудь митрополита, – Ты его в сан рукоположил? Али я не знаю чего!?

– Нет, государь-надежа! Нет у него сана духовного, – торопливо выпалил Макарий.

– Тогда кто тебе слово давал? Смерд! Псари!!! – Иван повернулся к Угрюмам. Захарьина как ветром выдуло с Собора, аж шапка с головы слетела. Помнил, как Шуйского порвали.

Дальше все пошло чередом. Хотели духовники, церковники у монастырей власть и контроль государев отобрать. Нестяжателями себя назвали, мол, народ поймет и полюбит. Заслужили полной ложкой. Двоих под стражу прямо в палатах взяли и сослали в дальние же монастыри.

С зимних вьюг до первых одуванчиков заседал Собор. Все обговорили все окумекали, как дальше жить. И о выкупе пленных из неволи поговорили и порешили, что всем миром своих выкупать и раскидывать весь откуп по сохам, что бы всем народом, Русью всей откуп ненакладен был. Да и кажный, коли внес свою толику, горд будет, что брата из неволи вызволил. О призрении больных и бедных поднял вопрос Великий Магистр ордена госпитальерского. Иван ответил тут же.

– Повелеваю все больных и престарелых описать по всем городам, городкам и посадам. И в каждом городе устроить богадельни мужские и женские, как нам еще Андрей Боголюбский завещал. Там больных престарелых и неимущим устроить так, чтобы было, куда голову преклонить, довольствоваться пищей и одеждою, а люди, заповеди Боголюбского чтящие, пусть милостыню и все потребное им приносят. Так ли Мастер? – повернулся к Магистру.

– Так, А мы братья госпитальеры присмотрим за ними, чтобы жили в чистоте и покаянии, – сел, подобрав красный плащ.

Напоследок приняли «Судебник» – новый Устав, старые Правды заменяющий, да уложения о создании войска огненного боя – стрелецкого. Затем встал царь на высоком своем помосте, казалось, головой упираясь в низкий сводчатый потолок, и сказал, как отрезал:

– Всем теперь на земле сидеть. Две недели даю вам в году, когда можете с удела в удел ходить. Неделю до Юрьева дня, и неделю после. Все!

– Сгорела воля в пожаре московском! – вспомнил кто-то крик на пепелище.

– Сгорела!! – жестко и коротко подтвердил Иван Васильевич великий князь и царь всея Руси.

 

Глава 6

Всяк сверчок…

Избранная Рада, возомнив себя умом и честью Руси пекла новые законы и судебники, как блины. Плодила Приказы и целовальников с кормленщиками. Целовальников, что бы службу судебную нести, как самой Раде надобно, о чем те и крест целовали на верную службу своим благодетелям. Кормленщиков же для помощи тем боярам и воям, что получили в кормление себе городки и посады, а сами править ими не умели. Вот кормленщики им в помочь, и пригождались, за малую мзду. Приказов же наплодили, как кролики по весне крольчат плодят. Тут тебе и земский, и житный, и городской, что бы хозяйство вести. Бронный, казачий и пушкарский для войны, а к ним: преображенский, рейтарский и стрелецкий. Иконный, печатный, посольский и постельный …каких только не придумали. На каждый чих – приказ. В каждом приказе – дьяк. Царь смотрел на все сквозь пальцы. Помнил, учила мамка, что, мол, пусть змеюка вся из своего гнезда-логова выползет, вкруг чашки со сметаной обмотается, тогда и сечь ее в мелкие куски. Раньше же не моги, глядишь, извернется в руке и обратно в темень под коряжину, под валежину. Отлежится, накопит яду нового – тогда жди беды. Невесть когда выскочит и кусанет, как Олега Вещего. Царь смотрел и молчал, стиснув зубы. В малой комнате своей читал челобитные Пересвета и сказания его.

На низком столе были разбросаны бумаги с пометками самого царя. Потянулся, взял лист, прочел «…таковая землица невеликая, вельми угодная, у такового великого, сильного царя, под пазухою, а не в дружбе, а он ей долго терпит и кручину от них великую принимает…» вслух ответил.

– Правильно Пересвет, пора котел этот общинный, ордынский казан, под свою руку сгребать. Нечего Казани Волгу-мать за горло держать. Сам должен длань свою на кадык Новгороду наложить. Молодец. Чего еще пишешь? – он наугад вынул еще один лист.

– А царю без воинства не мочно быть, – будто услыхал голос этого гордого парня в красном кафтане, – Воинниками царь силен и славен. Воина держати, как сокола чередити, всегда ему сердце веселити, а ни в чем на него кручины нет…. Любите их, яко отец детей своих, и бытии им щедру…Щедрая рука николи же не оскудевает и славу царю собирает…

– И тут ты прав, – ответил невидимому собеседнику царь, – Без воев нету крепкой власти. Надоть их припущать к сердцу близко…только вот знать бы кого? Не пригреть бы гадину на груди-то? – он задумчиво перебирал рукописи дьяка, откладывая их в стопку.

В комнату вошла мамка. Подошла, посмотрела на кипу исписанных листов. Спросила.

– Что Иван все прочитал?

– Да почти. “Сказание о книгах”, “Сказание о Магмет-салтане”, “Сказание о царе Константине”, “Первое и второе предсказания философов и докторов”, – на память перечислил воспитанник, – Али еще что есть?

– Чего уразумел?

– Да вот, что войско надо делать по другому, не по вотчинному, а как у братских дружин, по разуму и по верности. Что отдельно надо стрельцов с огненным боем в сотни определять…, что кормление надоть отменить, что бы все с руки царской кормились, а не со своих уделов…,что воин должен быть человеком свободным, а мужик закабаленным и к земле прибит…мужик к земле – к огороду, а ремесленник к городу…за оградку их надо загнать. Свободный человек он токмо для войны нужон, а не для мирного делу…

– Стоп, стоп, – остановила его, как лошадь на скаку, Малка, – Главное ты меж строк проморгал, несмышленыш. Гуляй, ты ж так Пересвета называешь? – озорно сверкнув синими очами, спросила мамка, как ни в чем не бывало, – Так вот, Гуляй тебе чего писал, – она безошибочно вынула исписанный лист и, тыча в него пальчиком, сказала, – Основа державы – Правда. Коли Правды нет – то всего нет!

Бог любит не Веру, а Правду. Будет в твоих словах закон – будут люди слова твои на лету ловить! Понял!

Она стояла так близко, и была так хороша, что Иван не выдержал, и схватил ее за осиную талию, пытаясь привлечь к себе. С неизвестно откуда взявшейся силой, она лихо скрутила государя, не обращая внимания на его титул, легко дала подзатыльник и, даже не сбив дыхание, продолжила.

– Закон – вот основа державы…, а ты руки распускать! Мал еще, мамке подол задирать, топай в гарем свой, там жена молодая, да наложниц полон мешок. Мало одной жены, я тебе еще одну присмотрела татарских кровей.

– Ишь какова? – опешил царь, – А коли кнут, али дыба?

– Уймись, малец. Придушу, не посмотрю, что мой выкормыш, – спокойно ответила Малка. Ивану показалось, что из-под платка выбились не рыжие локоны, а выползли медные змеи.

– Чур. Чур, меня, – он перекрестился.

– Крестится, а Богов старых зовет! – в голос засмеялась Малка и пропала, как не было.

В дверь стучали, только сейчас Иван расслышал настойчивое тук-тук.

– Входи! – он уже успел оправиться от этого, как он посчитал, помрака.

– Государь, – поклонился с порога сторожевой рында, – Тебе подарок от сестры твоей Елизаветы с Альбиона Туманного.

– Что за подарок? – совсем приходя в себя, спросил Иван.

– Лекарь.

– Зови. Как нельзя кстати.

В горницу вошел богатырского роста мужик, никак не походивший на хилого заморского дохтура. Налитую грудь туго обтягивал черный бархатный кафтан с серебряными позументами, а на ногах ладно сидели юфтевые сапожки с серебряными же подковками, звонко цокавшими по каменному полу палаты. Угрюмы вздрогнули и быстро переглянулись, успев поймать, как округлились глаза, стоявшего за спиной государя Пересвета. Все это заняло мгновение и стерлось одним дуновением ветерка из полуоткрытой двери.

– Ты отколь чернокнижник? – спросил Иван.

– Из дальних краев заморских, от двора королевы Аглицкой, ее волей к тебе в услужение послан, государь-батюшка, – вошедший поясно поклонился.

– Гляжу, какой молодец. У королевы-то Елизаветы, что все дохтура такие?

– Да мне мнится, – раздался шепот в ухо, – Он и не дохтур вовсе.

– А кто? – вслух спросил Иван. Эта привычка разговаривать с самим собой уже не удивляла свиту.

– Сдается мне, что он маг и волхв, – шепнула Малка.

– Так все дохтора на берегах Тыузы, в стольном граде Лондоне таковы?

– Не все. Я почитай один таков, – спокойно ответил гость, – Да я в Лондоне тоже проскоком был. А так в Париже, да Германии обретался.

– В чем же ты силен лекарь? Какие, такие болезти лечить силен? Какие лихоманки и какими зельями выводить учен.

– Разные, государь. Но ведь, коли душа не спокойна, то болезнь тогда только в тело лезет. А коли душа в благодати – тогда и хворь бежит, – он стоял, спокойно отставив ногу чуть в сторону.

– Во как! Да он философ, а Пересвет? – повернулся на троне к стоящему дьяку.

– Пусть чего еще скажет. Пусть поведает, какие книги читал? – хитро улыбнулся Гуляй, узнав в иноземце Микулицу.

– Книги разные читал, – отвечал тот, – Меня ведь еще и чернокнижником кличут. Книги читал. Философский камень искал. Золото учился делать, Яды смешивать. Чародейством людей изводить…. Много чего знаю и умею, чего темнить-то перед светлыми очами самого государя земли Русской, – краем глаза отметил, как опешили дьяки и челядь от его слов.

– Вот так! Яды, говоришь, смешивать умеешь, – Иван расплылся в улыбке, – Чародей говоришь. Волхв. А врага распознать можешь, али другого чародея? Не готовит ли зелья страшного, не имеет ли думу черную? – он откинулся на спинку трона, ожидая, что шепнет ему его мамка.

– Волхв – это хорошо. Бери его Ваня, он нам нужен сейчас, как вода холодная в зной. Кругом колдовство черное. Змеюки на груди, гляди, скоро зашевелятся. Силу почуяли, и алчность им нутро жжет. Нам теперича каждый человек, что нам верен и в делах ворожейских силен, как хлеба кусок в голодный год. Его ж к нам Лиза направила. Мы ей не враги, да и делить нам с ней нечего. Привечай его Ваня, – шепот смолк.

– Могу государь. Могу врага ведовством узнать. Могу ядом или словом извести, – прямо отвечал лекарь.

– Ну, тогда скажи, как тебя величать буду.

– Елисеем Бомелием звать меня… ноне, – тряхнув волосами, постриженными в кружок, ответил он.

– Елисеем значит. Вот теперь и у нас королевич Елисей. Один, али как? – пошутил Гуляй, заслужив одобрительный кивок царя.

– Да не с войском, – отшутился Елисей, – А вот жену свою Лету с собой привез.

– Ну, Бог с тобой, ступай вон к Пересвету, он тебя устроит. Я отдохну, пожалуй, – и как бы самому себе вслух добавил, – Надоть это дело колдовское повертеть со всех сторон, – встал и вышел в маленькую дверь сзади трона.

Из крошечной светелки он спустился в подвалы каменной палаты с низкими сводами, поддерживаемыми массивными колоннами. Сел на низкую лавицу, застеленную толстым персидским ковром. Закутался в соболью шубу, сняв с головы шапку Мономаха, и впал в думу. Тишину нарушил голос Малки.

– Чего пригорюнился надежа-государь?

– Да вот думаю, надо ли чародеев к себе подпущать или ну их? – он пытливо смотрел на свою берегиню.

– Вот смотри. Еще при батьке твоем, Василии, из Новогорода понаехало сюда Захарьиных детей, яблоку негде упасть. В Соборах Боровицких почитай все должности духовные у них. В Китай-городе, что ни жид, то Захарьину веру чтит. На Торгу в кажном лабазе, в кажном трактире схарьевец-захарьевец Правь правит. Дьяки у тебя, почитай, в половине приказов Захарьины. Даже Настя, прости ее Господи, и то Захарьина-Кошкина. А кот в государстве один могет быть, – с улыбкой напомнила она ему его же слова.

– А при чем тут моя дума про чародеев? – в глазах его рос немой вопрос.

– Ты слушай. Умей слышать и слушать. Слово серебро, а молчание – золото. Так вот. Жидовски мудрствующие, как они себя называют, мудрствуют не просто так, а зная тайны старые, звезды читая и волхования уча. Знала я их учителя, человека много разных тайн знавшего и много разным знаниям ученого. Чернокнижника и чародея известного, волхованием и ворожбой прославленного.

– Что ж стало с ним? – тихо спросил царь, с удивлением глядя на свою мамку.

– А он ноне в царстве Мараны на цепях висит. Его Аринии стерегут. От них не вырвешься. Только детки его да ученики по свету гуляют, – спокойно ответила она, – Потому…. Знаешь ли ты Ваня, как лесной пожар гасят, когда он огненным валом на деревни и посады идет?

– Как?

– А встречный пал пущают. Вот когда два вала огненных сойдутся и в схватке своей схлестнутся, то оба и гибнут. Задыхаются оба. Воздуха им не хватает для борьбы.

– Так ты, Малка, предлагаешь, огнем их пожечь?

– Нет, не понял ты меня. Клин – клином вышибают. Колдовские дела врагов твоих надо колдовством и вытравливать.

– Значит надо своих волхвов и чародеев привечать? – понятливо вскинулся Иван.

– Так! Теперь понял меня. Надо службу колдовскую заводить. А для дела такого новый лекарь, – она улыбнулась, – Дюже как гож.

– Зову тогда. Проверим? – царь с вопросом посмотрел на мамку, уже отступившую в темный угол палаты и растворившуюся в сумраке.

– Зови, – дохнул ветерок.

– Эй, псари, зовите ко мне нового дохтура, – хлопнул в ладоши.

Елисей вошел спокойно, поклонился достойно.

– Садись, чернокнижник, говоришь, что больно учен. Скажи тогда, что в звездных книгах про Русь написано? – хитро прищурившись, спросил Иван.

– Есть такой Виленский и Холмский свиток, – спокойно начал, продолжая стоять, и не дождавшись предложения сесть, новый волхв, – Этот свиток сильно чтят в землях Литовских и Полабских. Есть там запись «О седми звездах великих, яже ся наричаются планеты, о силе их и о ходу и домех их». Там сказано, – он наморщил лоб и, как бы читая с листа, медленно произнес, – …Планета, рекомый Крон, а держит суботу, а стоит над Русью над Новым городом и над Москвою и над Литвою; а домы его – Козий рог и Водолей.

– Хорошо, – государь удовлетворенно кивнул, – Садись, чего стоишь? В ногах правды нет. Еще что?

– Есть еще книга известная, прозывается «Книга, глаголемая математика, новопреложенная…», так в ней сказано, – он опять, как бы полистал внутри себя книгу, и сказал, – Сатурн стоит над Русскою, над Новгородскою, Московскою и Литовскою сторонами.

– Растолкуй, коли так учен, – слово в слово повторил Иван, шепот, льющийся ему в ухо, – О чем сии туманные слова, звездами говоренные?

– Ходют всякие знания чернокнижные, звезднознательные по всем землям закатным, по восточным землям, – звездочет сел, на лавку, – Есть Мастер Улугбек, есть многие другие Мастера, что от звезд предсказания берут. Вот они разделили чертог звездный на двенадцать домов…

– Как апостолов двенадцать, как колен Израилевых, что Спаситель Новый вел, так что ли?

– Может так…может, нет, то только им ведомо, – уклончиво ответил волхв, продолжил, – Есть там дом Козерога или Единорога, в нем планета-звезда главная – Сатурном прозывается. Был такой Бог древний козлоподобный…

– Как первобог что ли? Тот, что детей своих пожрал? – уточнил Иван.

– Так государь. У него второе имя Крон. Это тоже, что Род у старых Богов.

– Понял. Дальше говори, – поторопил царь.

– Сатурн тот и Единорог управляют Русью, Москвой, Новгородом и Литвой, значит звезды говорят, что быть им под одной рукой, как и ранее были. Твоя доля государь земли эти в один кулак собрать, как от дедов и прадедов тебе завещано, как звезды говорят!

– Э нет, постой-ка ведун! – Иван весь подался к чернокнижнику, – С каких это пор на Руси единорог чтим стал? На Руси испокон веку львы на прапорах на задних лапах стояли, потому как имперская мы земля.

– А с тех пор, как князь Святослав с имперскими родами побратался. Недаром же и тюфяки и пищали на Руси единорогами прозываются, – хитро прищурился лекарь, – Единорог – то единство Руси, огненным боем подкрепленное.

– Хорошо волхв. Убедил. Иди, собирай колдовскую службу, будешь мне звезды толковать и злодейских людей изводить. Ступай, притомился я, – Иван махнул рукой и Елисей вышел, – Ну что скажешь, Малка?!

– Будет служить верой правдой. Будет, за это я отвечаю! – откликнулась из темноты берегиня.

– Не боишься, что невинных сгубим, когда головы полетят?

– А ты?

– Народ как борода, чем чаще стрижешь, тем гуще! – ответил Иван.

– Ну что ж, Бог тебе судья.

В тайных подвалах самой секретной башни, начавшегося строиться нового Кремля, получившей по своей скрытости и название Тайницкая, разместился новый Приказ царя, ни в какие списки не вошедший. Приказ чародейских дел, колдовская служба, только самому царю и подвластная, только своего приказного дьяка Елисея Бомелия и слушавшая. В тайных подвалах, от которых тянулись тайные ходы ко всем царским палатам и теремам, разместилась эта служба. Еще не было на Боровицком холме высоких каменных стен Кремля, еще не встали на замену деревянным княжеским башням каменные громады по поясу Симонову, а под всеми холмами, как кроты, рылись мастера. Рос подземный город, никем не видимый, никому не ведомый, со своими улицами и переулками, со своими площадями и торгами, со своими залами потайными, хранящими только им одним ведомые секреты и загадки. Вот в одной из таких палат и сидел тайный Приказ колдовских дел под рукой Елисея, давно известного среди Посвященных под именем Микулица. Сам же царский лекарь жил в просторных палатах на улице Великой рядом с двором бояр Захарьиных, как бы под его настороженным взглядом находящихся. В палатах этих полноправной хозяйкой хлопотала веселая лекарская жена хохотушка Лета. Пухленькая, проворная и справная.

Тайницкая башня, приземистая, скрывающая в своем чреве, колодец, как говаривали с живой водой, была шкатулкой с двойным дном, сделанной так охочим до секретов Петром Новым. Вот там в самой ее глубине, еще ниже палат колдовского Приказа, была святая святых этой башни, комната самого Елисея Бомелия. Микулица расположился в ней вольготно, даже лучше чем в горном замке, когда он под именем Бертольда Шварца порох изобретал, и лучше чем на Кладбище невинных младенцев в Париже, когда он, будучи Николя Фламелем, нашел тайну философского камня. За соседней стеной стояли на полках, лежали на столах, книги, свитки, пергамены и папирусы старой библиотеки царя. Ценность ее была безмерна, потому и хранил ее Микулица наравне со своей лабораторией алхимической, пуще глаза берег. Вот там, куда не заглядывал солнечный луч, куда не было доступа никому, кроме него самого, там и варились самые колдовские зелья, делалось золото, смешивались яды, а более всего заговаривались амулеты и обереги от дурного глаза, да злого слова. Сюда, к волхву пробирались ночью странные тени в сером, проскальзывали непонятные люди в черном, и приходила, никем незамеченная, одним ей известным потайным ходом, сама игуменья Алексеевского монастыря. Сестрам известная, как матушка настоятельница. Царю – как мамка его Малка, берегиня земли русской. Посвященным – как Сиятельная или Лучезарная. Воинам ордынским – как Мать Ариев, Мария-кудесница. А врагам своим – как Богиня Мщения – Ариния, безжалостная, неутомимая и непобедимая. И только для своих, для Микулицы, да Гуляя, для Жанны, да для Роллана с Раймоном была она маленькой лесной ведуньей Малкой, выросшей на их глазах и расцветшей в прекрасную даму.

Приходила она ночью, садилась к столу, где бурлило и булькало страшное варево и, уронив голову на руки, скинув покрывало свое черное, распускала по плечам огненные косы свои и смотрела в огонь очага бездонными глазами своими, напоминавшими Плещеево озеро, в тихий солнечный день. Смотрела она не отрываясь, и думала, только ей известную, горькую свою думу.

В такие дни Микулица не трогал ее, знал, что вспоминает она рощу березовую на берегу озера лесного, где она жила. А может Храм свой белоснежный на берегу Нерли. Иногда пробегала тучка в ее синих глазах, и понимал Микулица, что вспомнила Малка своего Андрея и смерть его мученическую. Тогда смотрел он на прядку седую, серебром в огне отливавшую и сам горестно вздыхал.

Вот так они молчали в глубине волшебной башни. В народе же ходили страшные байки, что появился у царя злодейский волхв и всех он насквозь видит, про все мерзкие дела заранее знает. Нюхом любой яд, любой заговор, сглаз любой чует, как пес цепной. Даже псари царевы его побаиваются.

Еще баял народ, что умеет тот волхв яды варить такие, что от того яда человек в Ирий уходит, тогда когда волхву то надобно. В ту минуту и в тот час, как захочет он, когда бы тот яд ни принял, хоть за месяц до того, хоть за день.

Служат у того чародея в холопах верных: кот черный, да два ворона. А может это он сам черным котом оборачивается. А вороны те появляются ночью, как только загорятся в небе две зеленые звезды. Такой вот волхв у царя объявился. К добру или нет? Того народ не ведал. Но с того дня Москва боле не горела, а на Торге и в Китай-городе начала лихоманка прибирать самых жадных да вороватых.

Волхв и впрямь был похож на черного кота. Только не на кота, а на льва. Одет он был всегда в черный бархатный кафтан с серебряными застежками. На черных, как смоль волосах, постриженных в кружок, лихо заломленная сидела черная шапка с серебряным пером, пристегнутая серебряной пряжкой. На поясе наборном в сафьяновых ножнах висела кривая половецкая сабля. Однако волхв часто забегал в монастырь у Лебяжьего озера, чем отводил досужие разговоры, что, мол, служит он нечистой силе. Издалека, когда беседовал он матушкой настоятельницей, казалось, что это лев с пантерой на солнышке греются, или действительно слетелись два ворона и ждут когда взойдут две зеленых звезды. Очень было из далека, похоже. Оба в черном, у обоих повадки как у хищных кошек. Только вслух этого не высказывал никто. Опасались. И правильно. Это только пустая бочка громко гремит.

 

Глава 7

Сиротки. Вдовьи дети

На втором этаже Тайницкой башни у стрельчатого оконца, выходящего на болотистую пойму, сидел владыка земель русских и неотрывно смотрел на свинцовые воды реки, медленно текущие в топких берегах. Лето выдалось дождливое, холодное, и настроение у царя было под стать погоде – хмурое и злое.

– Так что ты там говорил Пересвет про то, что Казань надоть забрать у ордынцев навсегда? – лениво спросил он, не поворачивая головы.

– Это ты государь говоришь, а я советовал что б все деньги в одной калите были, как при предке твоем и тезке Иване, Калитой прозванном. – так же лениво ответил дьяк.

– Ты мне еще раз историю про Казань-то расскажи, – процедил сквозь зубы Иван Васильевич.

– Изволь. Когда ордынцы шли в поход дальний, то везли в обозе котлы походные, называемые казан, то ли потому, что казаков из них кормили, то ли как – не ведаю. Большие такие котлы. Когда войско с похода возвращалось или после боев на отдых становилось, воевода, али князь походный, становился на холм высокий по ходу войска. Рядом с ним казаны ставили походные те, что по более. Всяк воин, из добычи, в бою взятой, кидал в казан столь добра, сколь не жалко, но не мене чем десятую часть от приза. Вот так накидывали казанный кош, общий котел.

– На кой им котел был общий, коли кажный приз с похода имел? – лениво уточнил царь.

– А кош тот казанный, – ровным голосом продолжил Гуляй, – Шел тем, кто приз взять не мог, и за труд свой пайки не получал. Сиротам малым, чьи отцы голову в походе сложили, вдовьим детям, да матерям их – вдовам ратоборцев. Да еще воинам, что в боях и сраженьях здоровье и силу потеряли, но врагу спину не показали. Что б чувствовали они себя все не убогими, что только у Бога могут заботы просить, а детьми одного круга казачьего, одного Рода родственниками. Чтобы могли матери детей на ноги поставить – новых витязей воспитать и отдать их на дело общее. Старые же и увечные воины ждали бы валькирий своих, что в Вальхаллу их забрать должны в любви и холе, в тепле и заботе за дела и геройство свое. В тихой гавани, что была им их вождями обещана. Таким образом, кош казанный, общий котел воинский ордынский, становился казной народной, единого рода калитой-кошлем. Берегли его Кошеи – Кощаки.

– Смешно получается, – без тени улыбки заметил владыка, – Имперский государев кош-казну испокон веку Собаки берегли – казначеи орденские. Вон и сейчас у нас в Кремле, кстати, кто Кром в Кремль переиначил? Ты не знаешь? – сделал паузу, не дождался ответа, невозмутимо закончил, – Вон в Кремле Собакина башня стоит в утробе ее злато серебро, каменья драгоценные, все, что с Империи свезено спрятано. Так вот ее Собаки стерегут. А ордынскую казну казанный кош Кошаки говоришь? Кошки. Потому и живут, как кошка с собакой. Пора кончать это все, – резко закончил он, – Не должно быть казны много, кошель в государстве должен быть един…как кот, гулящий сам по себе, – так же без тени улыбки закончил он.

– Прав государь кош должон быть един. И в одних руках, – Пересвет то же сделал паузу, – Ежели те руки его удержать могут.

– Спасибо, Гуляй, – Иван встал, хлопнул себя по сапогу плетью и вышел в дверь.

– Ох, ох, ох, что ж я маленьким не сдох? – нараспев протянул Гуляй, – Хана Казани.

Маленького Утемиш-Гирея с берегиней его Суюнбекой, вывезли под охраной дружинников князя Серебряного. Поезд был длинен и богат. Вместе с малолетним ханом выехал весь его двор. Суюнбека же взяла только жриц и дев-воинов – свою личную охрану. На Казани оставили Шиг-Алея, который быстро расправился и с хранителем казанного коша Кощеем и с его ближними воеводами. Пригласил на пир, да и перебил. Возмутил ордынцев до нельзя. Иван Васильевич его отозвал, но на смену ему вообще назначил даже не нового хана, а наместника, князя Микулинского. Этого Орда вытерпеть не могла и подняла бунчук неповиновения, что и требовалось далеко видевшему вперед государю. Повод для похода на Казань, для усмирения непокорных, был получен. Гордые, но не дальновидные воинские вожди, главы медвежьих родов, слабо понимали в тонкостях дипломатии и выкрутасах Ангелов. Потому и не правили никогда, кроме как в бою или в походе. Волкодавы, давно рвущиеся с цепи, были спущены царской рукой.

Суюнбека приехала в Москву разместилась с малюткой сыном на ханском дворе рядом с Чудовым монастырем, оставшимся еще от ханши Тайдулы. Через мост над сухим руслом Неглинки, отведенной вкруг холмов Кремлевского и Боровицкого и превратившим два холма в один холм Боровицкий, через этот старый мост, в полете стрелы от ее крыльца, было крыльцо царского терема. Ближе к вечеру на этом крыльце появилась женская фигура, закутавшаяся в длинный плащ с капюшоном, темно-зеленого цвета, что позволяло ей слиться с наступавшей темнотой. Фигура юркнула со ступеней и, мгновенно растворившись в сумерках, пропала, только скрип ступеней ханского дома позволил догадаться, что она ступила на крыльцо пристанища Суюнбеки. Затем тихо скрипнула дверь, ведущая в терем ханши, и фигура пропала, как и не было.

Суюнбека красивая, молодая берегиня ханского рода Гиреев сидела на низкой кушетке, устланной мягкими шелковистыми шкурами, раздумывая, хорошо или плохо, что их с сыном привезли сюда, в Святой город Богородицы. Гостья появилась, неожиданно прервав ее мысли.

– Здрава будь, Суюнбека, – тихо сказала гостья, скидывая с головы капюшон и открывая лицо.

– Здрава будь, Малка, – ответила Суюнбека, узнав в пришедшей берегиню Великого князя Руси, – Зачем пожаловала, что на хвосте принесла?

– Так я ж не сорока, что бы на хвосте новости носить, – ответила с улыбкой волховиня, – Я к тебе за новостями. Ты, говорят, недавно была в Блистательной Порте, у Великих Врат. Какие новости ты принесла из места Силы?

– Садись гостья дорогая. Слуг не зову. Не для всех ушей наш разговор и не для всех глаз твоя красота…

– Обойдемся без цветастых восточных речей, – остановила ее Малка, сделав предупредительный жест, – Мы обе с тобой Посвященные.

– Только ты – Лучезарная, – уточнила ханша, – Спрашивай, что тебе надо. Я простая жрица, я повинуюсь Совершенным.

– Без восточных церемоний, сестра, – садясь, ответила гостья, – Скажи, как там, в покоях хранителя врат Солимана? Говорят, что он и шагу не может шагнуть без своей новой жены? Как бишь ее там? – она смешно наморщила носик, делая вид, что вспоминает.

– Роксолана, – попалась на удочку Суюнбека, – Ее зовут Роксолана.

– А как звали до гарема?

– То ли Настя, то ли Александра, она вроде как из Галицких земель. Видная такая девка. Рослая, тонкая, носик вздернутый, копна волос огненная…

– Копна говоришь огненная? – встрепенулась Малка, – Коса ниже пояса почти до пят и улыбка во все лицо?

– Коса до пят и улыбка. – недоуменно подтвердила Суюнбека. – Ее так и зовут Хюррем-султан, то есть Смеющийся Султан. А еще зовут жади, по-вашему, ведьма, за взгляд проницательных зеленых глаз.

– Из Галицких земель, говоришь, птаха залетела? А что она там, в Галицких землях, делала? Откуда она там взялась!? И когда? – гнула свое Малка.

– Она там родилась у попа в Рогове, и до пятнадцати лет была сестрой в обители, пока ее в полон не увели, – растолковала хозяйка.

– А потом она вздрогнула…и из девчушки забитой, в монастыре воспитанной сразу в такую жрицу любви, львицу гарема превратилась? – ехидно склонив голову набок, спросила Лучезарная.

– Ну, считай так, – ответила Суюнбека.

– Такого в жизни не бывает! Ты Суюнбека, сколь на свете живешь?

– Так я и не помню уже. Помню, что когда-то ведуньей у Золотой Бабы была, а когда забыла уже. А ты это к чему?

– Тебя Посвящали где?

– На Руяне, в Храме Аркона!

– Это поэтому у тебя волосы темно-рыжие. Потому что ты воительница? Так?!

– Так! А что? – настойчиво спросила ханская берегиня.

– А то! Что все еще в сказки веришь! Про девочек из полона, про гаремные интриги. Опомнись сестра! – Малка начала злится, – У нее ж копна как у меня, – она сорвала с головы платок, разметав по плечам огненные косы.

– Точно! – поняла рассказчица, – Точно у нее косы, как у тебя. Это ж только у жриц Артемиды, что Посвящение в Храме в Эфесе принимали. Это ж только у жриц Забвения такие косы! Так кто ж она?!

– Из всех жриц такую я знаю одну…, но у нее были волосы, как лебединое крыло…она была мягкой и пушистой… и звали ее Афродита Киприда, – задумчиво тянула Малка.

– Но про нее уже давно никто не слышал. Еще с тех пор, когда она пропала с Кипра. Говорят, она ушла в северные земли, после того как сгорел Храм в Эфесе. Разве не так? – Суюнбека подвинулась ближе к очагу, ей было зябко в холодной Москве.

– Расскажи-ка мне еще, что там эта Роксолана напортачила, – Малка скинула с плеч душегрейку на собольем меху и накинула на тонкие плечи подружки.

– Во-первых, она разделила гарем на дальний, куда сослала всех жен и наложниц, и Сераль – ближний, в самом дворце султана, где осталась она и еще пара жен, преданных ей безмерно…

– Скорее не жен, а ее жриц…продолжай.

– Во-вторых, она стала единственной султаншей при Солимане…

– А, что соперниц не было?

– Была. Некая черкешенка Босфорона. Но она ее отравила…

– Кто бы сомневался, – со знанием дела согласилась Малка, – А султану объявила, что к постели его не допустит. Это могла себе позволить только Сибилла. Не даром она себе взяла титул Богини Любви. Замены ей в этом деле нет!

– Так ли? – с сомнением спросила Суюнбека, посмотрев на гостью.

– Почти так! – уточнила Лучезарная, и в глазах ее мелькнула озорная хитринка.

– Да она не пустила его в свою спальню, и он сдался. Потом случилось то, чего не знала вся история здешних султанов. Великий повелитель Солиман в качестве императрицы взял рабыню, что было отмечено празднеством великим. Церемония бракосочетания проводилась в Серале, чему посвящались пиршества размаха невиданного. Улицы города по ночам были залиты светом, и всюду веселились люди… Об этой свадьбе много ходит разных толков, но никто не может объяснить, что всё это значило.

– А потом она подмяла всех. И каждый готов был валяться у ее ног и целовать землю, где ступала ее нога. Она казнила и миловала. Она правила великой империей стражей Врат. Она превратила любовь в святыню, а любовь к себе в таинство и богопочитание. Я права?

– Да Лучезарная, все так и стало, – подтвердила изумленная ханша.

– Это Сибилла, называющая себя Богиней любви Афродитой Кипридой. Жрица Артемиды, Жрица Забвения, моя лучшая подружка и главная соперница. Спасибо тебе Суюмбека. Располагайся. Живи спокойно, я не дам тебя и твоего воспитанника в обиду. Я ж знаю, что берегини не могут иметь детей. Поэтому я знаю, что это не твой сын. Живи спокойно, – повторила она, – Ему больше не быть ханом. Твои заботы позади. До свидания. Если что зови меня, я рядом.

Следующим утром в келье Горецкого монастыря, что стоял на берегу Плещеева озера, к новой сестре со странным именем Ивонна явилось видение. Встретила она его не по-монашески радостным визгом, которым чуть не перебудила сонную обитель. Однако в соседних кельях две ее близкие сестры проснулись от этого визга и заученным движением обнажили короткие мечи. Видение было очень похоже на старую подругу Ивонны, знакомую ей с детских лет, и известную ей как Мария Сиятельная. Жанна повисла у нее на шее с немым вопросом в глазах «Пора?». «Да!» так же одними глазами ответила ей Малка.

– Наконец-то! Наконец-то! – крутилась по маленькой келье в каком-то древнем обрядовом танце смиренная монашка.

– Уймись, неугомонная! – попыталась сурово сказать видение, но расплылось в улыбке.

– Ни за что! Ни когда! Ни за какие коврижки я не уймусь! – Жанна подхватила Малку и завертела в своем магическом танце, на ходу бросив, появившимся в дверях сестрам, – Заходите и садитесь.

– Уймись дикая кошка! Сядь! – Малка встала посреди кельи, пытаясь остановить кружение, – И вы тоже приберитесь!

Монашки торопливо подбирали волосы, рассыпанные по плечам, и вдевали руки в рукава, накинутых поверх обнаженных плеч, ряс, превращаясь из разгневанных прекрасных фурий в смиренных сестер. Малка залюбовалась ими, подумав, мол, где ж она таких жриц откопала. Сибилла увидит – от зависти помрет. Даже в ее райских садах на острове Афродиты не цвели такие цветы. Обе жрицы были чудо как хороши и, судя по их движениям ленивых пантер, знали толк не только в рукопашной схватке воинов, но и в рукопашной схватке любовников. Малка подметила изгиб их тел и движение рук и поняла, что, пожалуй, в последнем они мало уступают и ей и самой Афродите Киприде.

– Эти точно подойдут, – поставила она точку своим мыслям, вслух сказала, – Собирайтесь львицы мои райские, гурии. Место вам теперь в райских садах, в храме любви.

– Мы всегда готовы! – собирая нехитрые пожитки, ответила Жанна, – Куда?

– В Блистательную Порту. Поедешь к твоей старой знакомой, почти, что к матери родной, к Сибилле. Она там сейчас правит под именем Роксолана, любимой женой у хранителя Врат султана Солимана…

– Султанша что ли? – со смехом перебила Жанна.

– Султанша, – не обижаясь, подтвердила Малка, улыбнувшись тому, что ей эта мысль в голову не пришла, – Султанша там, твоя крестная. Летите к ней. Убедите, что бы в мои дела не совалась. Присмотрись Жанна к месту. Тебе ее место у Врат занять придется годков через десять, пятнадцать. Не гоже у Врат Сибиллу оставлять. Она, не в укор ей, в постели все проспит или пролюбит…

– Так она ж Сибилла, – защитила Жанна свою наставницу, – Она, во-первых, все наперед знает, потому как в пророчестве равных ей нет! А, во-вторых, она без любовных игр, как рыба без воды.

– Вот ты ее и ублажишь со своими одалисками, – Малка еще раз, со знанием дела, посмотрела, на теперь уже смиренных, монахинь. Удовлетворенно хмыкнула. Под рясами проступали формы великолепных тел, желанных даже под серым грубым сукном, – Да…с такими, кого хочешь, убедишь. А в бою они как?

– А в бою они валькирии! За ними школа Аркона! – коротко ответила Жанна, ревниво перехватив восхищенный взгляд Малки, – Они везде совершенство! Хочешь испытать?! – в глазах ее промелькнул озорной огонек, отливающий северным льдом.

– Это озеро Плещеево так действует и Синь-камень, – подумала Малка, узнав проблеск в глубине зеленых глаз, такой же, как у нее самой, – Недосуг! Пора подружка! Забирай своих воинов, и в путь! Кони в конюшне оседланы и все там в торбах!

– Кто ж постарался? – взгляд Жанны опять отмяк и засветился пушистым рысьим светом.

– Братцы Угрюмы. Они для тебя дракона взнуздают, не токмо коня. Пошла ведьма! – Малка несильно и в шутку хлопнула воспитанницу пониже спины, чем вызвала притворное удивление у нее и улыбку у ее товарок.

В зыбком свете встающего солнца, от Святых ворот Горицкого монастыря, вдоль пруда, в стону Ярилиной плеши, где лежал Синь-камень, где были Врата Перехода, ведомые только Посвященным, промелькнули тени. Случайный путник, мог бы удивится, куда в такую рань отправились смиренные сестры из женской обители в сопровождении четырех воинов волчьего вида возглавляемые, судя по облику, самой Богиней леса, но в такую рань, и в такой глуши и удивляться было некому. Всадники доскакали до Синь-камня и как бы растворились в утреннем тумане, набегавшем с озера. Тот же путник протер бы глаза, подумав, что померещиться же такое после вчерашнего. Да и где это видано, что бы сестры затворницы скакали верхами, как заправские казаки, да еще с дружинниками в паре и с самой Девой Ариев в компании. Перекрестился бы путник и пошел своей дорогой, поминая Богов старых и новых, что наводят помрак на не окрепшую человечью душу.

От развалин Храма Афродиты, белеющих на крутом берегу над Босфором, в сторону Стамбула – Царьграда горячили коней три всадника, судя по дорогим доспехам и прекрасным коням, относящимся к высшим вельможам султана или командирам янычар – гвардии империи. Они держали путь к Старому городу, где в зыбком свете встающего над морем солнца маячил купол собора Святой Ирины. Всадники влетели во двор собора, ныне служившего оружейными складами, бросили поводья в руки подбежавшим слугам, и дружно спрыгнув с коня, побежали в открытые двери, придерживая на боку ятаганы в расшитых ножнах. Слуги отметили легкую походку тонких как тростинки янычар и то, что они так и не сбросили с лиц тонких наметов прикрывавших их дыхание от пыли дорог. Гости вошли в прохладу собора и уверенно прошли в глубь здания, точно зная куда идти. В полумраке первый нащупал кольцо на маленькой двери, стукнул условным звуком, и дверь тут же распахнулась, пропуская приезжих. Сбежав по лесенке ведущей в подвалы собора, протиснувшись через тайный лаз, они оказались в святилище Артемиды, оставшемся еще с того времени, когда здесь служили службу этой богине. Навстречу им шла жрица в сопровождении двух вравроний.

– Каким ветром занесло сестры? – спросила она.

– Северным! – ответила Жанна, скидывая с головы золоченый шлем, – Нужна ваша помощь!

– Рады помочь одной из лучших наших сестер, входящей в сонм Совершенных, – слегка поклонилась жрица, краем глаза оценивая спутниц Жанны.

– Нам надо в Сераль к Роксолане! – сразу беря быка за рога, отрезала Совершенная.

– Надо, так надо. Но не в виде геройских янычар. Проходите в покои, сестры приведут вас в порядок. Пойдете как одалиски или наложницы. Ступайте, – она опять поклонилась.

В глубине сумрачных подвалов, в переходах тайных ходов и лестниц был спрятан зал для омовений с круглым бассейном. Воинственных гостей приняли юные жрицы, превратившие их за короткое время в прекрасных гурий, благоухающих восточными ароматами и отливающих персиковой кожей под накинутыми на их тела одеждами прелестниц. Вскоре из дома, далеко отстоящего от двора собора Святой Ирины, вышла процессия. В резном паланкине дюжие абиссинские рабы несли трех девушек, бросавших взгляды из-за занавесок, не боясь показаться наружу под охраной мечей грозной стражи. Процессия направилась к Дворцу Топкапы. Жанна поясняла спутницам, впервые ступившим в Царьград, что дворец построен султанами хранителями Врат – Портала, на месте дворца великих правителей этого города, скорее перестроен из старого дворца. Первоначально его назвали Сара-и-Джиде-и-Амире, то есть Хранилище воителей, потом это название забылось, как и то, что Сарай это было просто название походного склада, но с легкой руки султанов и ханов превратилось во дворец. Потом он получил нынешнее название Топкапы Сарай, что означает Пушечный двор, после того как султан разместил здесь тюфяки и единороги – крепкую подпорку своим указам, и хорошую плетку на неудержимых янычар. Подруги, а Жанна считала своих жриц подругами, а не слугами, слушали с интересом. За это время палантин над головами толпы подплыл к парадным воротам дворца. Жанна продолжала пояснять, что это ворота Баб-и-Хамаюн, то есть ворота Райских птиц, но все забывается в мире, и сейчас они носят название Блистательные Врата, повторив название самой земли. Рабы уже пронесли их через ворота. Пред ними открылась величественная панорама моря, называемого Мраморным за свое спокойствие и красоту. Слева они увидели уже знакомые им очертания Святой Ирины и много разных строений разбросанных по первому двору Дворца. Носилки их продолжали плавно качаться над головами и скоро они проплыли под сводами вторых ворот, называемых Баб-и-Селям или ворота Приветствий. За их створками, за кованной воротной башней открывался Сераль. Волшебный сад гурий, гарем султанов, обитель волшебных дев, снизошедших из рая для услаждения взора и тела повелителя. Райская обитель на земле, где сейчас хозяйкой сидела сама Богиня любви, создавшая и взрастившая этот питомник чувственных наслаждений. Слуга, посланный вперед, вернулся и доложил, что небесная Роксолана ждет завернувших к ней на беседу иноземок в своем саду у фонтана.

Роксолана сидела в беседке, среди розовых кустов. Глухонемые евнухи гигантского роста, сменившие стражу собора, провели иноземок к ней. Жанне сразу вспомнился Волшебный остров Раймона, цветочные аллеи, эолова арфа и ее знакомство с Сибиллой в первый раз, когда она увидела ее у фонтана в розовом наряде и в окружении целого роя галантных кавалеров. В этот раз Сибилла сидела одна, ее стражи и гаремные птички резвились поодаль. На ней был роскошный наряд. Нет не жрицы любви, как ожидала увидеть Жанна. Роксолана была одета, как и подобает правительнице империи, раскинувшейся на три стороны мира, достойной подруги Хранителя Врат, Портала – доступного только Посвященным, стирающего грань между Явью и Навью. Ничего напоминающего о гареме и о рабынях любви. Ни какого шелка и газа, просвечивающего в лучах солнца и открывающего красоты нескромным взорам. Перед ними на троне, а не возлежащая на диване, как опять же ожидала Жанна, сидела повелительница мира.

– Ну, здравствуй воспитанница! – величественным жестом Роксалана приветствовала Жанну, даже не замечая двух ее подруг.

– Здравствуй Богиня, – польстила ей Жанна, – Не ожидала?

– Шутишь? Я ж все-таки пророчица. Великая Сибилла, не чета некоторым соплячкам, считающим себя за вещих Кассандр, – поддела ее Роксолана.

– Вот змея! – неосмотрительно подумала гостья.

– Ты мысли-то при себе держи, не-то прикажу, и посадят на кол! – осадила ее хозяйка, но примирительно добавила, – Милости прошу к нашему шалашу.

– Благодарствую царица, – так же примирительно ответила младшая из собеседниц.

Однако понять, кто из них старше, а кто младше было трудно. Со стороны казалось, что беседуют две сестры, если не двойняшки, то точно погодки. Обе прекрасные, обе с копной великолепных рыжих волос. Только у одной с каким-то золотистым оттенком, а у другой с отблеском огня, костра что ли. Да пожалуй, еще одежды подчеркивала их отличие. Царские – у одной и гурии – у другой. Да еще, надменный взгляд, делавший ее старше, у хозяйки и чуть суровый у гостьи.

– Видишь ли будущее! – спросила старшая.

– Как на ладони, – ответила младшая.

– Не страшит?

– Волков боятся…

– Тогда ладно. Зачем пожаловала, не спрашиваю, сама все знаю, – она вздохнула, – Передай Малке. Я в ваши северные дела нос совать не буду. У самой забот – полон рот. Вы ж в мои – тоже нос не суйте. Уйду, оставлю Врата тебе. Скоро уже. Устала. Воспитанник слаб…, – она опять вздохнула.

– Портишь ты Селима. Жрицами своими портишь. Вином Кипрским. Ласками своими…

– А ты не суй нос в чужой вопрос! – резко отдернула ее Роксолана, – Займешь мое место берегини этого края, будешь свой устав в энтот монастырь писать! Вот так! Покажи своих красоток! Ходит молва, что они почти мне ровня! Хотя, сомневаюсь я. Мне ровней даже ты с Малкой не стали. Вот так! Утерлась! – она с прищуром посмотрела на собеседницу.

– А прищур-то она у Гуляя переняла, – опять подумала Жанна, – Покажу, Сказала вслух, – не жаль.

– У Гуляя, точно, – ответила на ее мысли султанша, – Показывай. Эй вы! – крикнула она страже и свите, – Пошли вон! Оставьте нас одних.

– Подойдите сестры, – позвала Жанна.

Две девушки, приехавшие с ней, подошли к беседке и по знаку госпожи скинули свои одеяния, легко, как умели только Жрицы Забвения, прошедшие школу любви у Артемиды. Роксолана оценила их. Перед ней стояли две ипостаси этого мира. Воплощенный в женской красоте стяг храмовников – черно-белый Босеан. Правь и Навь. День и ночь. Точеная, смуглая, с рысьими глазами и рассыпавшимися по плечам ниже пояса волосами цвета воронового крыла одна, и чуть округлая, розовокожая с золотым водопадом волнистых кос, почти полностью накрывших ее другая. Гладкость и холеность кожи, упругость груди и живота производили впечатление, что их еще не касалась рука мужчины. Однако мягкость движений хищниц говорили о том, что они знают такое, что не знают все гурии ее сада любви. Взгляд черных глаз одной и каких-то небесных глаз другой сочетал невинность девственниц и похоть развратниц, постоянно переливаясь из одного в другое, так что эту грань было не поймать. Сибилла угадывала чутьем, что они почти равны ей в искусстве обольщения и дарения любовных утех, но что-то их отличало от нее. Она поняла, под обличием мягких постельных игрушек скрывались воины, искусство которых в кровавой бойне не уступало их искусству возрождать жизнь. Она внимательно посмотрела на них и вдруг неожиданно для себя сказала.

– Тебя я не приглашаю, на свой праздник цветов. Знаю твою не любовь к этому, а их прошу оставить до завтрашней зари.

– Бери, – просто ответила Жанна, – Помни они не рабыни, а подруги. Они не продают, а дарят. А подарят они такое, что не купишь ни на одном базаре вашего города. До завтра, – она повернулась и вышла, оставив своих подруг на празднике посвященном нимфе Сафо, когда-то жившей на острове Лесбос. Празднике наяд и вакханок. Празднике, куда мужчинам вход был запрещен.

 

Глава 8

Казан – общий котел, казна ордынская

Договорившись с теми, что стояли у грани, развязав себе руки, Иван Васильевич со своими советниками стал готовиться ордынский казан отхапать. Напрасно возмущались на ордынских землях. Напрасно взывал ко всем главный воевода – султан Солиман. Его быстро привела в чувство его любимая жена Роксолана. Она быстро напомнила ему, что за Великим князем и царем стоят орденские дружины, и братские обители, в одной из которых он брал ее в жены, давая обед сестрам галльским, слушать ее во всем. Она напомнила ему, что нимало помогла ему на его пути к славе. И он отступился, хотя потеря казны ордынской радости ему не приносила.

К середине лета войско собранное, как советовал Гуляй по образу и подобию братских дружин и янычар Великой Порты, развернув знамена и под барабанный бой двинулось на смотр в Коломенское. Царь собирался на маленькую победоносную войну. Маленькую, но с дальним прицелом. Посеять страх в ордынцах, что не одни они сила – это раз. Само собой, подгрести под себя казну ордынскую – это два. Расколоть Орду на части и стравить меж собой – это три. Волгу – путь торговый оседлать, Новгород стальной перчаткой за горло ухватить – четыре. И показать всем, кто в доме хозяин – это пять. Вот на это свое дело и выступил царь по дороге на Казань. Разделив войско на два рукава, сам двинул на Владимир, силенок поднабрать из старых родов, основных же направил южной дорогой, через Тулу, город ханский и насквозь ордынский, отвалить его от основных войск, не дать огненный бой казакам и татарам подвезти. Наказал встретиться у Алатыря и алатырь-камня, где будут дружины войсковую присягу давать. Отдельно наказал воеводам с ногайской ордой держаться мирно, буде они и так нашу сторону держат, вон и в Ногайской пойме стоят, Коломенское стерегут. Негоже их супротив себя обратать, так напутствовал воевод. Перед самым выступлением, встрепенулись новгородские наемники. Эта трусливая и алчная братия уже давно бельмом на глазу царевом была. Но сейчас шеи им гнуть было не к месту, и не ко времени. Новгородские ушкуйники, привыкшие к делу своему разбойному, понимали это хорошо, потому осмелели и били царю челом.

Старшие ватажники их пожалились государю, что, мол, с весны тут пухнут на своем прокорме у Коломенского, что впереди путь далекий, а у них не корму ни фуражу для коней. Печалились, что пообносились все, дожидаясь приза с налета, что с татарами бились и в походы ходили, но тот приз убытков не покрыл, а принес одни разорения. Глядя на их разъевшиеся, холеные морды, Иван еле сдерживался от того, чтобы не вмазать посохом промеж наглых глаз. Однако в ответ жалостливо пригрел сиротинушек, и предложил тем, кто с ним пойдет прокорм на всю дорогу и весь поход, да еще и жаловать обещал, так же как в Западной Ойкумене наемных ландскнехтов жалуют.

Готовы идти с государем, порешили охочие до поживы новгородцы. Ежели он наш промышленник и здесь и там, то промыслит нам и весь набег. Маленькой местью, которую позволил себе Иван, было послать их вдоль Дикой степи через Мещеру, через болота, тогда как почти все остальное войско пошло на стругах и лодьях водой. Водно подвезли припасы и пушки. Засевшие в Казани дружины ордынского воеводы Едигера, отказавшиеся отдать казну, ждали. Иван все еще хотел решить миром. Гонцы повезли казанцам грамоту с предложением покориться без пролития крови. Пока гонцы обговаривали условия, царские воеводы переправили на Луговую сторону, где стоял сам город, войска и снаряжение. В планы царя мир не входил, в планы царя входила маленькая победоносная война. Первым это понял Камай-Мурза, княжич, служивший в Казани, но передавшийся на сторону царя. Княжич рассказал, что Едигер решил разделить ордынцев надвое. Конных всех отдать под руку Япанче, прозванному так за свой широкий плащ с капюшоном вечно надвинутым по самые глаза, известному как отважный наездник и боец и увести в леса, что в верх по Волге от города, туда, где засеки. Пеших же оставить в городе, защищать казну до последнего.

– Городок-то силен? – спросил его царь.

– Городок, как городок. Типичный Сарай походный. Только вот стены насыпали, да и все, – ответил Камай.

– Что ж и Крома нет? – не поверил Иван.

– А на кой нам Кром. На нас испокон веку не нападал никто! Так, пугали тольки, – неподдельно изумился ордынец, – И стены-то только вот насыпали.

– И что стены высоки?

– Да не то, чтобы стены… сам городок он ведь на холмистом берегу речки Казанки лежит, там, где в нее глинистый Булак впадает…

– Широк тот Булак? Глубок? – спросил кто-то со стороны.

– Так он и не река вовсе. Проток от озера Кабан в Казанку. Не широк и не глубок, как и сама Казанка, берега вот круты, – Камай задумался, добавил, – Но вдоль яра ерик густой. Яр же тот городок с трех сторон обегает.

– А с четвертой поле ровное Марсово. Для воинских потех предназначенное, – опять добавил тот же голос.

– Точно с четвертой стороны Арийское поле, но там ров выкопали и стену насыпали. Но вал не высок и ров не глубок. Одно место к штурму тяжело. Двор ханский и казна. Из города ведут десять ворот, да четыре в казну.

– Ворота-то в чем? – неизвестный тонкий голос начал раздражать Камая.

– В Торговом граде, в тыне, что Торг ограждает, – раздраженно ответил он.

– А чего их в чистом поле не поставили? – теперь уже ехидно спросил царь, – Ворота в тыне. Ордынцы, одним словом. Им только табор из телег возводить. Иди, Камай, спасибо тебе за службу и дружбу. Иди, ставь свою сотню к войскам. Всем сбор!

Государь собрал совет, приказал всем вязать плетенки из хвороста, по плетенке на каждый десяток воинов, да по бревну. На удивленно вскинутые взоры ответил коротко.

– Они за тын и мы за тын! Обнести город тыном по кругу и без царского повеления на то, к городу не бросаться. Нехай эти медведи почуют, как в берлоге обложенным сидеть, – он еще раз обвел всех взглядом, – Япанчу к городу не пускать, а этих всех не выпускать. Мы их измором возьмем. Еще чего, воев тратить. Как Пересвет учил, воя надо любить и холить.

– Дерзай царь, – за всех ответил Старицкий, – Дерзай на дело, за которым пришел…да сбудется. Всяк просяй – приемлет то и толкущему отверзается.

– Дерзайте и вы! – Иван встал, показывая, что разговор окончен, – Дружины Спаса Нерукотворного ко мне, к шатру! – напоследок скомандовал он, странно прислушиваясь к чему-то.

Спаянное железной дисциплиной войско начало медленно сжимать кольцо вкруг города, неумолимо, как могучая змея, усиливая стальную хватку. В каждой сотне при каждом князе, княжиче или воеводе, даже у наемных ушкуйников новгородских мелькали черные рясы псарей царевых. И откуда их развелось столько, кажись, только недавно была горстка вокруг трона государева, а теперь гляди, куда не глянь, везде псарь. Кинешь камнем в собаку – попадешь в волкодава. Любую вольность в деле ли, в слове пресекал удар плети семихвостки, и жаловаться не моги, будь ты смерд или боярин, ответ был один. «Царев указ!». Удавка на шее Казани затянулась. Тын, построенный царскими войсками, замкнулся, и поверх нового земляного вала легли пушки. Иван похаживал между пушками, любовно поглаживая их черные, отливающие матовым блеском тела. Рядом шел князь Пронский пояснял.

– Это «Змей», это «Лев», это «Дракон», – он поименно знал все свои пушки. В ушах звучало, – «Гриф», «Свистун», «Сокол»…

– Любишь пушки-то свои? – спросил царь.

– Так они не люди. Не предадут и в спину сами по себе не ударят! – смело ответил Пронский.

– Это так. Это так, – задумчиво сам себе сказал Иван, – Командует ими кто?

– Пушкин, – улыбнулся Пронский.

– Смотри, что б он был верен, как пушки его! – государь пошел далее.

Большие или верховые тюфяки развалили свои жирные черные тела поверх вала и лениво посылали в город каменные ядра, а рядом с ними длинные и тонкие единороги огненного боя, тявкали калеными ядрами, поджигая на Торгу лавки и лабазы. Меж пушками рассыпались затинные пищали, длинные до сажени мушкеты, стрелявшие со станков железными ядрами, и постоянно гуляющие с места на место. Стрельцы-пищальники сведены были в отдельные полки и считали себя опорой государевой, потому шапки не ломали и выю не гнули. Вылазки, что делали осажденные, отбивались пикинерами и арбалетчиками, умело и споро, так что стрельцам даже бердыши свои доставать не приходилось.

Несравненно больше раздражал всех Япанча. Он затаился в чащобах, да в ериках со своими летучими конными ордынцами, отобранными по принципу, что бы кони были легки, рука тверда и глаз зорок. А то, что каждый из них птицу на лету из лука сбивал, и с седла зверю в глаз попадал стрелой, так то и так знал каждый. Ордынец он с луком, как в дружину пришел, сроднился с ним и на покой или в Ирий уходил. Как только в башне, где казна хранилась, взвивался прапор ордынский, Япанча выводил свои сотни из лесных засек и крутился промеж шатров царского войска, теребя обозы и струги на реке. Надоел всем изрядно, но был неуловим по причине знания проходов в лесных буреломах и бродов на болотистых берегах, заросших плакучей ивой.

Туманным утром, после внезапно налетевшей бури, потопившей несколько лодей с припасами и разметавшей шатры, тех, кто плохо их к земле укрепил, к Ивану юркнула его мамка.

– Я на время отлучусь Ваня, – сказала Малка, – И Угрюмов с собой заберу.

– Чего так? – насторожился царь.

– Япанча надоел, хуже мухи в зной. Сбегаю с ними по делам нашим в чащобы лесные. Вы тут сидите тихо. Воевод не слушай, им бы все удаль свою показать. А ты помни. Поспешай медленно. Поспешишь – людей насмешишь!

– Помню я мамка, помню. Вода и камень точит! – нетерпеливо ответил Иван, но настороженность во взгляде не пропала, – Когда назад?

– Скоро. Псарей от себя не отпускай! И не верь никому! Скоро мы их выведем всех на чистую воду. Увидим, кто, чем дышит, какому Богу молится! До свидания, до скорого. Не грусти. Мы мигом, Одна нога там – другая здесь! – она повернулась и пропала, как видение.

В самой глухомани волжских лесов, на круглой поляне встретилась Малка с лесными волхвами и ведуньями. Что там они обговаривали, чем там она их привораживала, осталось тайной, но вместе с ней вернулись в воинский стан пять юрких пострелят, учеников лесных берендеев. Каждый взял под уздцы коня воеводского и увел в лесное зеленое море конных витязей из старых дружинников в бою гораздых. Увел в лесное море и пропали они там, как и не было. Ни веточка не шелохнулась, ни сучок не треснул. Сховал лес воинскую силу, растворил в себе. Умела Малка, кого хочешь уговорить.

Япанча вылетел в очередной раз по знаку, поднятому на башне, и рассыпался по Арийскому полю, охватывая свежие обозы с припасами и оттесняя от них малую стражу. Обозы медленно отползали к тыну, откуда ударили пищали и пушки. Япанча, уже оторвавший от обозов изрядный кусок, повернул к спасительному и родному лесу. Во тут-то и расступились зеленые заросли, выпуская притаившихся на время воев. Расступились лесные заросли и раскрылись болотистые ерики вдоль крутых яров речных, и везде ждали конников Япанчи не менее умелые ногайские и волжские казаки и татары. Даже в круг казачий убийственный не успели встать ордынцы, как порубили их из засады дружинники. Оставшихся гнали верст пятнадцать, пока кони не выдохлись. Казанцы всю расправу видели со стен, поняли – это почти конец. Государь опять направил грамоту, мол, бейте челом, на присягу верности. Ордынцы гордо промолчали, на то и был расчет.

Вечером в шатре государевом собрались на совет только близкие люди, такие близкие, что и помыслить страшно. Призвал царь Малку, да Елисея, а на стражу поставил Угрюмов.

– Ответь мне чернокнижник, ведун великий, – обратился к Микулице Иван, – Пошто мы тут уже второй месяц прохлаждаемся, а казанцы сдаваться и в голову не берут. Вроде, как и мышь, туда не проскочит. Ну, ладноть припасов они там накопили лет на пять. Пусть так! Но воду-то по твоему совету мы им перекрыли. Они что без воды живут! За десять дней дождя ни капли! На дворе жара летняя! Скоро урожай сбирать! Ответь, раз ты ведун!

– А чего тут тайны-то делать. Книги колдовские трепать, – спокойно ответил волхв, – Туточки тайн – кот наплакал. Есть у них под башней, где казна лежит, самое главное сокровище. Сокровище это – ключ-тайник. К нему ведет подземный лаз, чтобы тайным путем тем воду в город давать. Вот и весь секрет!

– И что ж ты грамотей предложишь мне!? – царь наклонился в сторону волхва.

– А без затей, надо под ход тот подкопаться, в подкоп пороха бочек пять уложить, да и рвануть всю эту башню Даирову вместе с тайной ее и ключом волшебным, чай не живая там вода и не мертвая.

– Рви! – коротко рубанул царь.

– А ты Ваня, разомнись маленько, – примирительно сказала Малка, – Возьми дружину кону и сбегай, потрепли городки Арийские, черемису местную разбойную к присяге приведи.

– Я сбегаю, разомнусь. А вы в последень раз отправьте упрямцам слово мое. Крови не жажду, жду с замирением, – он вышел.

Гонцы принесли ответ из города, когда Иван еще не вернулся с усмирения черемисы. Ответ был короток.

– Не бьем челом. Пусть Русь уже на стенах и башнях, ничего мы другие стены поставим, и все помрем или отсидимся!

– Не отсидитесь! Все помрете! Рви, – повторила Малка слова государя.

Перед рассветом страшный гром потряс не только город, но стоявшие вкруг него дружины.

– Это что? – удивленно вскинулся Микулица.

– Это пушкари перестарались, – ответила Малка, – Ты им сколь пороху сказал в подкоп положить?

– Пять бочек, а что?

– Ну…,они десять втюхали. Заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет. Считай, вся Царева башня и с ней пол ханского подворья по небу летают.

Войска в дыму, в грохоте, в громе и молнии пошли на приступ, рубя оглохших и обалдевших ордынцев. К Ивану Васильевичу подскакал воевода.

– Государь время тебе ехать полки ждут тебя!

– Еще службу до конца не отстоял, – отмахнулся царь, стоя у походной скинии.

– Велико время царю ехать, – подлетел гонец вдругорядь, – Воинам укрепиться надоть!

– Сейчас к причастию схожу. Ждите!

Царь появился уже конно, в окружении псарей. Глянул на стены и валы, увидел, знамена, бунчуки и прапора царских полков, понял, теперь Казань взята и направил коня к стенам города. Ворвавшиеся дружинники рубили оборонявшихся умело и споро, пробиваясь к центру, к казне. Вдруг вслед им в город ринулись кашевары и пастухи, мародеры и обозные девки, гиены войны почувствовали легкую поживу. Еще бы, ордынский казан грабят, казну ордынскую в распыл пущают. Как тут не поживиться добром! Дружинники, царевы псари, и сами казанцы, объединившись в едином порыве, вдарили по озверевшей от алчности толпе, взвывшей в страхе:

– Секут! Секут!!

– Сечь до смерти, тварей! – приказал побледневший от гнева царь и послал в подмогу дружинникам еще гвардию, – Эти крысы хуже чумы!

Отборные же полки Спаса Нерукотворного продолжали прорубаться к казне, где еще сражался Едигер и его личная дружина. Он вышел на казначейскую башню зычно крикнул вниз.

– Пока стоял юрт наш и место главное, где престол ханский был, до тех пор бились мы до смерти за казну, за юрт. Теперь я сдаюсь вам живой и здоровый, а кто не со мной тому дайте испить последнюю чашу!

От стен башни ринулись последние силы ордынцев, решивших не сдаваться и пасть в бою. Иван приказал бить в упор из пушек и пищалей. Живыми не брать никого, окромя женщин и детей.

После битвы, проезжая по улицам, заваленным трупами не сдавшихся ордынцев и смотря как грузят на возы казанный кош, общую калиту, тихо сказал служке.

– Церкву здесь заложите в честь Спаса Нерукотворного, того, кто дружины мои верные грудью защитил, – помедлил, подумал, поманил из своей свиты Мастера Постника, – А что Мастер смогешь отметить дело сие Собором. Таким Собором, что еще не видали на земле.

– Смогу государь. Будет Собор. Не Собор – Иерусалим небесный!

– Хорошо, – царь подумал, поскреб лоб, – А подмастерья у тебя есть знатные?

– Есть государь. А что? – Мастер шею не гнул, смотрел открыто.

– Пусть ставят здесь Кремль из камня. Не гоже Волгу-мать без прикрытия держать. А то кому-нибудь еще после меня повадно будет город на меч брать. Смогут?

– Смогут государь, на то они и каменщики вольные, чтобы смочь! Такие стены поставим, что б один вид пугал.

– А еще в кремле том, – Иван наклонил голову, будто слушал сам себя, – В кремле башню поставьте для Суюнбеки. Она мальца своего бережет, сил и жизни не жалеет. Пусть живет здесь берегиня рода Гиреева.

По возвращению в Город Пресвятой Богородицы богомазы намалевали икону огромну, назвали «Благословенно воинство Небесного царя». Изобразили на ней самого Ивана Васильевича и ближних дружинников его, что в Дом Богородицы казну ордынскую привезли и все под руку свою взяли.

Мастера же – Барма и Постник прямо на Торгу, отодвинув лабазы и возы от холма Боровицкого вглубь Китай-города, расчистив площадь от жидов, сурожан и публичных девок, от поломоек и прачек, снеся мельницы, что колотили колесами на Алоизовом рву и на Москве-реке, заложили Собор. Заложили Собор на крутом спуске к реке, на алатырь-камне, что веками здесь на площади лежал. Огромный и серый, мощью своей показывавший, что в этом краю он хозяин. Чуть выше монастыря Рождества на рву, где еще с былинных времен жили дети и правнуки тех, кто на поле Куликовом голову сложил.

Подошел государь посмотрел и ушел, ни слова не сказав. Подошли бояре, почесали затылки, то же ушли. Осталась рядом с Мастерами красавица боярыня в дорогой душегрейке, отороченной соболями. Встала бочком, сложив руки на груди, посмотрела глазами, как озера синие, и Мастера сами подошли к ней.

– Храм ставите? По поясу Симонову? – спросила она нараспев.

– Храм, – ответил младший, удивившись старому слову, каким она назвала Собор, – По поясу.

– Ставьте его как положено. Что б на алатырь-камне – капище. Вкруг – требище, а вокруг всего – гульбище, – так же нараспев не посоветовала, приказала боярыня.

– По старому канону, значит, – уточнил Барма.

– По старому, и Храм не один ставь, а восемь. Восьмериком их поставь вкруг главного, – она склонила голову на бок и в глазах ее озорно промелькнула хитринка.

– А главный-то кому? – так же склонив голову, поинтересовался Барма.

– А главный Богородице! Покрову ее! – не задумываясь, сказала советчица.

– Главный значится Покрову Богородице, – уточнил, подходя и вытирая руки, Постник, – Это значит алтарь? А восьмерик из других восьми храмов – это значит требище…

– Сколь казны возьмем – столь и требище. Считай Мастер. Московская, Казанская, Владимирская, Киевская, Новгородская, Астраханская, Сибирская и Литовская…

– Постой, постой советчица. Ты что чтешь? Почитай половина не наша! – возразил Постник.

– Ты строй. Потом считать будем, – невозмутимо ответила Малка, – Вокруг него на двенадцать сторон гульбище, как крест на двенадцать углов, по числу земель, что под великим царем лежат…или лежать будут.

– Так то Небесный град Иерусалим! – хором сказали Мастера.

– Али Храм Артемиды – Матери, – хитро добавила незнакомка, – Али Престол в Храме огромном, коим Дом сей – Москва испокон веку должна быть!

– Прости нас Сиятельная, – преклонил колено Барма, – Не спознали сразу, жрицу Артемидову.

– Встань! Не свети! Сожгут, того гляди, прям здесь на Торгу, али на Болоте через реку. Встань Мастер! Стройте, так, как сказано. Материалу нового – камня огнем обожженного, красного как бы от Богов огонь впитавшего, дам. Делать научу. А оторочку из белого.

– Раньше черно-белый колер был Сиятельная? – спросил Басма, – По Босеану, по поясу Симонову. По Яви и Нави.

– А теперь красно-белый будет по колеру Аринии, по огню костровому и по чистоте душевной. Понял? И чтоб выше всех в этом месте взлетел. Выше Ивановой колокольни, понял?

– Сделаем. Будет выше всего в этом городе. – Барма уже не спорил и Постник тоже.

– Никаких росписей. Купола под суровую шапку воинскую – под шелом. У крыльца, чтоб никаких икон, даже идолов пусть не ставят. Один узор лесной – Матери Лесов. Все! Сделайте шкатулку резную, чтоб взор радовала. Это мой последний Храм, что я на этой земле ставлю. Да и о вас слава будет выше колоколен Храма этого.

– Сделаем сестра. Глаз не оторвешь! Обещаем. Такой Храм будет, что не стыдно будет имена свои на нем написать.

– Ну, дай вам Богородица покров свой, над делом этим. Прощевайте Мастера, – она неожиданно расцеловала их троекратно, как бы вдохнув в них веру в себя и в дело свое, – Быть тебе, зодчий великий Постник в Доме Иакова, – повернулась и погладила по голове Мастера главного, – А тебе Барма, человеком бессмертным – Посвященным. Мое вам обещание!

– Благодарствуем Лучезарная за вдохновение, – поклонились зодчие, поправили опояски на лбу и пошли ставить Храм над Москвой – рекой, на алатырь-камне, на Красной площади новой столицы государства единого.

 

Глава 9

Притворство

Еще долго не мирные ордынские ватаги, под предводительством не склонивших голову воевод и вожаков, мотались по волжским, ногайским, луговым и горным землям, но сила воинских родов уже была сломлена. Закат Орды, начавшийся при Дмитрии Донском, при Иване Васильевиче завершился полностью. Солнце, блестевшее на прапорах внуков Дажьбожих, и игравшее волосами их боевых бунчуков, закатилось. Потрепали дружины государевы, застрявшие в глубоких снегах под Свияжском, но никто уже на это и внимания не обратил. Накатила Черная смерть на Псков и Новгород, но отгородились засеками, да карантинными постами и выстояли. Государство под жесткой рукой стало силу набирать. Теперь настала пора и измену внутри самого двора пощупать. Вывести на чистую воду ту рыбку хищную, что под корягами, да в иле пряталась.

Хитрый Бомелий приготовил отвар. Дал царю, наказал пить с утра по пол чарки.

– Вид будет – краше в гроб кладут. Ни один не засумлевается, – спокойно поучал он, – Сам главное не пужайся, когда в зерцало смотреться будешь. Покойник перед тобой будем добрым молодцем выглядеть. Пот холодный будет ручьем литься. Волосы лезть начнут – не жалей, новые отрастут. Не зубы, чай. Как сам говорил, чем чаще стрижешь – тем гуще. Бояре твои поверят, однако проверят. Дохторов к тебе подошлют. Дохтура отвара моего не знают, потому подтвердят, что жить тебе от силы осталось неделя-две. Так что лежи, стони и примечай. Кто есть – кто. Я рядом с тобой постоянно буду, вроде как лечу. На самом деле смотреть буду, не подсыплют ли чего, не подольют, чтобы ускорить кончину-то. Народ у нас добр. В могилку спровадить ближнего своего кажный рад.

Утром служки объявили, что государь плох. Лекарь царский, волхв злодейский Елисей Бомелий засуетился, закудахтал аки кур, собрал всех кто науку лекарскую постиг в помощь себе. Государь лежал в палате на огромной кровати, раскидавшись по подушкам, колотился то в ознобе, то в жару. Лекаря пошушукались меж собой, вынесли решение – огневая болезнь. Предложили отвары и настои всякие, лед ко лбу прикладывать, да кровь пустить. Бомелий послушал, головой покивал, согласился, начал колдовать над больным. Тому лучше не стало. Лекаря разбежались по хозяевам, понесли новость, что царь плох, долго не протянет. Ко дворцу потянулись бояре и дворяне, из дальних мест, нагоняя коней, ринулись удельные князья и княжата. К государю, разметавшемуся под одеялом, в бреду зовущему старых и новых богов змеей вполз доверенный детей Захарьиных дьяк Ивашка Висковатый. Зашептал, зашипел в ухо царю, что тот совсем плох, может и не дотянуть до утра, пора духовную готовить. Иван кивнул, показал глазами, что давай, готовь, позвал жестом Елисея, хитро подморгнул, показал на горло, мол, не могу говорить. Елисей попросил дьяка обождать, пока даст царю питие для голоса. Дьяк суетливо побежал за пером, бумагой и чернилами. Представление началось.

Слабым, дрожащим голосом царь попросил начать писать. Затем сообщил, что наследником он назначает только что родившегося царевича Дмитрия, опекуншей к нему мать его Анастасию. При этих словах царь как-то недобро хмыкнул, но под удивленно брошенным на него взглядом дьяка, опять скукожился и совсем слабым голосом велел собирать всех бояр и дворян в царевой столовой комнате, что бы по обычаю предков привести всех к присяге наследнику и на сем крест целовать.

Дьяк ринулся из спальни, краем глаза заметив, как с трудом поднимается государь, опираясь на руки своих верных псарей, и собирается облечься в парадные одежды, не попадая в рукава.

Иван же, как только за дьяком закрылась дверь, поманил к себе Елисея и тихо шепнул:

– Зови доглядаев, послушаем, какая там за стенами нашей спальни каша вариться, – он разогнулся и сел в высокое кресло.

– Заходите, – Елисей открыл потайную дверцу, и в комнату вошли две серых тени.

– Это наши людишки, им верить можно, – шепнул в ухо Ивану знакомый мамкин голос. Он сразу обрел уверенность и силу, – Докладайте! – обратился он к людям без лица.

– Среди двора раздрай, – таким же бледным серым голосом заговорила одна из теней, – Дети Захарьины, Адашев, Мстиславский и Воротынский князья, да еще кой кто, те за Дмитрия стоят.

– С чего? – коротко уточнил царь.

– Захарьины дети потому как опекуншей у него Анастасия будет, то бишь они сами до власти достанут. А Мстиславский с Воротынским по чести служить государю и его волю править.

– А Адашев?

– А этот, куда ветер посильней туда и он, лишь бы по ветру! – шепнул голос.

– Ладноть. Что другие? – царь опять впился взглядом в тень.

– Другие шатнулись к Владимиру Старицкому и матери его Ефросинье, – ответила другая тень. Иван отметил, что голос у нее понежнее, женский голос, – Всякие Шуйские, Пронские, Ростовские князья его сторону взяли. Опять же по разному. Кто кричит, что он, мол, родовой Рюрикович и ему место на отцовом столе сидеть. Кто к нему шатнулся, токмо потому, что Захарьиных на дух не переносит.

– А брат Юрий что? – теперь Иван смотрел на эту женскую тень.

– А Юрий сидит у себя в палатах с ближней дворней своей и нос не кажет. Ждет, куда жисть выпрет? – закончила тень и, отступив к стене, слилась с ее серым камнем.

– Спасибо вам, идите, – Иван встал, – Пойдем народу дворовому покажемся, – Угрюмы подойдите и на ваши руки повисну, будто ноги не носят. Пошли.

Двери распахнулись, и псари почти вынесли царя в столовую залу, где скопились все, кто был при дворе, для целования креста Дмитрию. Государя подвели к трону, он сел, почти сползая с него, слабым голос стал корить всех за ослушание. Выговаривать всем за измену слову своему. Шуйский попытался вывернуться ужом.

– Государь токмо тебя и ждали, чтоб целование начать. Негоже без царской особы присягать наследнику.

– Тебе государю, – перебил его окольничий Адашев старший, отец царского хранителя печати, – Тебе и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но детям Захарьиным и их братии мы не желаем служить. Сын твой еще в пеленцах, а владеть нами Захарьинской братии, а мы уже от бояр до твоего взросления видали беды многия.

– Этот хоть прям, в отличие от сына единоутробного, – зашептало в ухо, – А тот где-то за спинами сокрылся. Змея подколодная.

С улицы раздался шум.

– Чегой там? – тихо спросил умирающий.

– Да там князья супротив Захарьиных кричат. Лучше кричат нам служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным, – ответил Бомелий.

– Это они в пользу Владимира Старицкого славят? – также тихо спросил царь. Не дождался ответа. Сам себе ответил, – В пользу Старицкого. Позовите ко мне брата моего, – увидел, что никто не двинулся с места, приказал вдруг окрепшим голосом, – Псари! – гонцов как ветром сдуло.

Владимир Андреевич был ровесником Ивана, двоюродным братом и одним из самых родовитых удельных князей Руси. К власти он не рвался, сидя в своей Старице на берегу Волги, но матушка его Ефросинья была неуемной и властолюбивой. По ее наущению он и присяги не давал. Он вошел к государю широким шагом привыкшего повелевать хозяина своей земли или привыкшего командовать удачливого воеводы. Выю не гнул. Ровня. Сбегали за ним споро. Он и жил-то здесь в Кремле на Боровицком холме в собственном дворе, отделенном от царского только двором князя Милославского. Глянул на умирающего, удостоверился в словах лекаря, что тот долго не протянет, но подошел к брату, взял за руку. Иван с великой кротостью почти прошептал:

– Знаешь сам, что станется с твоей душой, если не хочешь креста целовать? Мне до этого дела нет!

– Не пужай! – ответил Владимир, – При мальце и его холуях на посылках не буду. Вот так-то! Прости брат, – пожал руку и вышел вон.

В соседних палатах те, что присягнули царевичу, пытались склонить к этому бунтовщиков. В ответ раздался голос Пронского, сопровождаемый жестокой бранью:

– Вы нами хотите владеть! А мы вам служить? Такого не бывать!

В этот момент в палату вошел Старицкий. Дьяк Висковатый подскочил к нему.

– Неприлично князь тебе и матери твоей, когда государь умирает, его указа не слушать и людишек боярских вкруг себя собирать! Не пустим тебя более к умирающему!

– Зачем вы князя Владимира к государю не пущаете? – неожиданно заступился Сильвестр, – Он государю добра хочет!

– Мы присягу дали государю и сыну его, – отбил нападки Пронский, – По этой присяге и делаем!

Дверь распахнулась, на пороге стоял Иван Васильевич.

– Тяжко мне совсем! На присяге не буду я! Вон пусть в передней избе ее ближние мои князья Милославский и Воротынский примут. А вы, – он повернулся к тем, кто уже крест целовал, – Если станется надо мной божья воля и умру я, то вы, пожалуй, не забудьте на чем мне и моему сыну крест целовали, не дайте боярам сына моего извести. Бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет. А вы Захарьины! Чего испугались? Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы. Так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не отдали! – покачнулся, и с трудом передвигая ноги, вышел.

– Ты их совсем стравил, – шепнула Малка, – Теперь они друг друга грызть будут, аки псы шелудивые.

– Твой отец, – как бы в ответ на ее слова бросил в лицо Воротынского, повернувшись к нему, Пронский, – Да и ты сам, первые изменники, а теперь к кресту нас приводишь!

– Я изменник, а тебя привожу к крестному целованию. Ты человек прямой или целуй или пошел вон! – ответил Воротынский.

Пронский дал присягу. Крутились как змея под вилами все. Члены Избранной Рады с утра мели хвостом в царских палатах, а вечером в палатах Старицкого, ночью же они разводили турусы с Захарьиной братией, захватившей все, даже царскую казну. В палатах спокойного Юрия и то начался тихий шум. С кем быть, с кем? Умрет государь, кто на его стол сядет? И везде шмыгали серые тени. Слушали, видели, на ус мотали и шмыгали дале. Везде, как будто город состоял из людей и теней. Везде шмыгали серые тени, а на всех перекрестках, у всех дворов, мелькали черные кафтаны псарей царевых. А их расплодилось, как собак дворовых в Китай-городе.

Иван выздоровел неожиданно. Как-то в одночасье. Просто утром вышел в столовые палаты сам. Бодрый, расчесанный, в парадном платье, без холодного пота на лбу и бледности на лице. На глазах остолбеневшей челяди сел за стол, подвинул себе блюдо с жареным мясом, приказал плеснуть в кубок вина красного, и с аппетитом умял полблюда, запивая из кубка. Встал, приказал готовиться к отъезду на богомолье. Надо благодарность Богу отдать за чудесное избавление от недуга. Все!

Царь поехал в Белоозерье. Говорили, что в Кириллов монастырь, а может к волхвам старым поморским, тем, что древние заговоры знали. Неожиданно для всех приказал повернуть в старые Владимирско-Суздальские земли, где в густых лесах пряталась Пешножская обитель.

Проехав Дмитров, царь приказал всем ставить лагерь, а сам в окружении близких псарей и мамки, никогда не оставляющей его одного, направился в монастырь.

Войдя в ворота, они уверенно направились в дальний конец двора, где одиноко притулился маленький скит. В ските обретался Вассиан Топорков, бывший епископ прихода, что в Коломенском при царевом тереме был, выгнанный оттуда, еще в юные годы Ивана, за недружелюбие к боярам. Надо отдать должное, Вассиан не любил и выскочек из Избранной Рады и захарьевскую братию. Он вообще мало кого любил, по причине того, что был он провидцем и ведуном старых волхвов. По той же причине у себя в ските никого не привечал, и на стук в дубовую дверь ответил рычанием, как медведь в берлоге.

– Не греми. Не открою. Всех вас видеть не хочу!

– Открывай, государь с тобой видеться хочет! – рявкнул старший Угрюм.

– А ты на меня не рявкай, волчье отродье. Я тебя тоже не боюсь волкодлак гребаный! – огрызнулся Топорков, – Смотри, отведаешь топора.

– Это тебя за топор, Топорковым прозвали? А, дядька? – зазвенел колокольчиком серебреный смех Малки.

– Это кто ж там потешается? – неожиданно дверь отворилась. На пороге стоял детина медвежьего роста, – Ба так это сама Лучезарная! То-то я и слышу, знакомый голос. В келью свою не зову. Пойдем в лес прогуляемся. Там полянка земляничная есть. Волки твои в лесу привычные. При них и люди не страшны. Да и ушей там серых нет.

– Пойдем дядька, – она легко спрыгнула с крыльца.

– Ко мне зачем?

– За советом, – она поманила рукой Ивана и Угрюмов.

– Тебе мой совет ни к чему. Ты сама всем советчик, – старец смотрел на нее, как мальчик на учителя.

– Не мне. Государю дай совет.

– Дам, – он остановился на полянке, действительно усеянной крупной земляникой ярко-красного цвета. Показал на пенек царю, – Погуляйте пока. Ягод пощипите. Мы покалякаем малость.

– Как бы мог я добро царствовать? – спросил Иван, с удивлением смотря на старца, – Как бы мог я великих и сильных своих в послушствии иметь?

– Во как?! – старец с удивлением посмотрел на молодого царя, обвел взглядом поляну где бродили Малка и Угрюмы, подумал про себя, – Этих ты пожалуй, в послушствии иметь никогда не смогешь, – вслух сказал, понизив голос до шепота, – Али хочешь самодержцем быть, не держи себе советника не единого мудрее себя. Потому, как сам быть должон всех лучше. Так будешь тверд на царстве, и все иметь будешь в руках своих. Али будешь иметь мудрейших близу себя по нужде будешь послушен им, – помолчал. Ему показалось, что кто-то внимательно слушает его совет. Кто-то кроме них двоих. Добавил со вздохом, – Мамки, то есть ее, – кивнул в сторону Малки, – Совет мой не касается. Ей верь – как себе. Даже больше, – почувствовал, как его одобрительно похлопала по плечу тяжелая мягкая медвежья лапа. С ужасом понял, – Святобор-Велес. Вот такой у нее заступничек.

– Спасибо отец, – Иван поцеловал ему руку, – Даже если бы мой отец был жив, такого глагола полезного не поведал бы мне! Поехали! – крикнул сопровождавшим.

– Все что ли? – блеснув синими очами, спросила Малка, и старец поймал хитринку в глубине ее бездонных глаз.

– Все! Езжайте с Богом!

– Смотри Вассиан, коли что не то напророчил! – шаловливо погрозила она с седла.

– Нагнись, – вдруг неожиданно сказал Топорков, – Он всю Русь кровью умоет. Надо ли?

– Надо! – жестко ответила Лучезарная.

– Не ошибаешься? Не боишься?!

– Помнишь брат, распяли мессию, искупили грехи?

– Помню сестра. Куда клонишь?

– Теперь Русь распнем. Топорами приколачивать будем! За грехи! Смотри Топорков, как бы твой топор не пригодился! – она подняла на дыбы черного, как смоль жеребца и лихо крутанув его на месте, словно заправский татарин с гиканьем понеслась вслед уезжавшему царю и его псарям.

– Грозным, значит, царем будет! Иваном Грозным. Пусть. С Богами не спорят!

По возврату с богомолья умер царевич Дмитрий. Иван и бровью не повел, отдал как жертву. Весь ушел в думы о великом царстве. Бросил отряды к Астрахани, которая упала к нему в руки легко как перезрелое яблоко. Астрахань взяли вятские ополченцы, можно сказать новички в ратном деле. Вятские – ребята хватские. Орда воевать не хотела. Теперь вся Волга была под его рукой. Ногайская степь и ранее была в дружбе с новым царем, а теперь перешла на его сторону всеми своими улусами и уделами.

Но каждый день выходил он на самый верх маленькой башни, вставшей рядом со строящимся Храмом на Алатырь-камне, и прозванной от того Царевой, и считал количество Соборов вкруг главного.

– Так, – приговаривал он, загибая пальцы, – Москва – есть. Казань – есть. Владимир – есть. Астрахань – есть. Сибирь – есть, туда Строганов пошел. Пора к Киеву идти. Все деньги в одной калите лежать должны, тогда раздора не будет.

По днепровской волне побежали легкие стружки царевых дружин. Сколь лет не видели днепровские пороги боевых дружин, окромя ордынских ратей и вот на тебе. Казаки удалого атамана Каневского и дружины князя Вишневецкого встали на острове Хортица. Раскинули здесь свои шатры и разожгли костры под походными казанами. Забурлила, заголосила на острове буйная казацкая жизнь. Заиграли кобзари, заходили по лугам грозные воины с оселедцем на выбритой голове в широченных цветных шальварах и кривой шашкой на боку. Отрыгнулось аж янычарам в Великолепной Порте, не то чтобы в Крыму, где от их близости, в зобу дыханье сперло. Поход Девлет-Гирея прошел в пустую. Крымчаков отбросили весело и зло, пригрозив скоро наведаться в Бахчисарай. Запорожская Сечь жестко заявила две вещи. Первое, что теперь Украйна их, и второе, что челом они бьют царю Ивану, как ранее били пресвитеру Иоанну.

Государь загибал пальцы. Теперь остались Новгород и Литва. Поэтому он заключил мир с Ливонским орденом, остатком тевтонов, напомнив им про Юрьевскую дань, что платили еще их прадеды, за право жить на этих землях, за право Юрьева, ныне Дерпта им житие дать. Ливонцы смирились.

Девлет-Гирей смириться не мог, собрал войско, кинул на Тулу, город ханами основанный. Навстречу вышел Шеремет. Вел полки Спаса Нерукотворного, да пушкарей, да стрельцов нового строя. В десять раз имел войска меньше. Схлестнулись. Бились, аки львы рыкающие. Вернее отбивались от татарской конницы и турецких янычар, что сам Солиман на подмогу крымцам дал. Шеремет раненый командовал лежа, но не отступил. Девлет бежал. Бежал позорно, для ордынца, бросив весь обоз и всю добычу. Оставалось только одно просить мира у Ивана. Он и просил.

С Ливонией мир и с Крымскими ханами мир, последними ханами орды. Крым ему сейчас был не ко двору. Иван согласился. Лучше худой мир, чем хорошая война.

Государь загибал пальцы. Пальцы сжимались в увесистый кулак.