Глава 1

Девы-лебеди

У Лебяжьего пруда, меж рек Москвы-Смородины и Сивки-Бурки странная женская обитель, носящая имя благоверного митрополита Алексия, воспитателя и наставника Дмитрия Донского, жила своей размеренной жизнью. Смиренные сестры обихаживали ее, и она становилась краше и краше. Рядом на Боровицком холме поднимались новые стены из невиданного ранее камня. Огнем опаленного и в огне закаленного, оттого наверно и ставшего огненно-красного цвета. Из такого же камня на Торгу вознесся в высь Храм невиданной красоты об девяти куполах. В центре, выше всех на Москве, в серое небо вознес главу Собор Покрова Богородицы, украшенный маленьким, женским каким-то, шеломом воина, на длинной лебяжьей шее. Вокруг же него, по старому канону, по осмерику, встали восемь других соборов. Четыре чуть пониже, а четыре совсем низких в таких же воинских шеломах. Всего украшений по Храму было – белым узором, как крыло лебединое по стенам махнуло, каменный узор камня белого. На двенадцать лучей разбежалось по кругу открытое гульбище. Все это кружево зависло над крутым спуском к реке, как бы пытаясь оторваться от земли этой грешной и взлететь к облакам. Великие Мастера вознесли сей Храм.

Зодчие.

После них и пошло тот огненный камень для дела строительного применять. Вот и росли теперь из него на холме, что над Лебяжьим прудом, поднимались башни да стены, сменяя старые деревянные. Уже погнал государь с холма этого князей и бояр, оставив только братские обители, но остались за башнями имена их старых владельцев. Как был раньше на дворе у князя или боярина главная башня сторожевая, донжон как стали ее звать с легкой руки рыцарей, так и теперь на этом месте вставала на замену ей новая, каменная, кремлевская, как бы принимая главенство над местом из рук князей. Зубами зацепились за дворы свои, прикипели к Кремлю Старицкие и Милославские. И погнать нельзя все ж родня. Однако новый государев двор рос. Царский двор, такого на памяти людской и не знал никто, встал как на острове. Как отвел Алоиз Фрязин старую Неглинку с середины холма в два русла новых, так стал холм велик. Река же разбежалась на два рукава: одним по саду меж Боровицким холмом и Ваганьковским вниз к Лебяжьему пруду, а через него в Москву-реку. Вторым – по Торгу новым прямым вырытым рвом, отделяя лавки и лабазы от царева места, в болота, что в Москворечье расстилались. На острове же начали двор царский обустраивать по канонам Храма Соломонова – Храма Солнечного, великому Богу посвященного. Но о том мало кто ведал, и мало кто понимал. Пока же вставали красные башни. Низкие, приземистые. По углам круглые, а меж ними все по канону, все как в святом граде Иерусалиме. Споро все ставили мастера, потому как хватко и проворно было из нового камня ладить, в руку удобного и к подгонке ладного.

Рядом с Алексеевским монастырем через речку Сивку-Бурку, что резала Чертолье пополам, выросли стены Воздвиженского монастыря. Раскинулись вольготно, широко от Лебяжьего пруда до Ваганьковского холма, взбегая на его крутые склоны, как бы отвоевывая новый остров себе. А место действительно оправдывало свое название. Окруженное со всех сторон водой и лесами оно напоминало остров среди зеленого моря дубрав и темных сосновых боров, как впрочем, и все обители Дома Богородицы, каждая на своем острове. В Воздвиженском обосновались воинские братья, суровые и молчаливые. Вроде как и не мытари, и не псари царевы, даже не стрельцы или орденцы. Странные какие-то братья, братья молчальники. Такие же странные, как и сестры в Алексеевском монастыре. Старые сестры смиренницы вернулись обратно на Остожье, во вновь отстроенную Зачатьевскую обитель, обосновались там тихо. Тихо так срубили из дубовых бревен две церкви Зачатья и Рождества Пресвятой Богородицы, зажили своим общежитием за невысоким деревянным тыном. В старой же обители остались только сестры нового прихода, те, что носили платок по самые глаза и на смиренниц похожи были мало.

Три лебединых шеи монастырских куполов Алексеевской обители перекликались с горделивым шеломом Покрова на Рву на такой же лебединой шее. И далеким, как бы таявшим в тумане, лебяжьим шатром Собора Вознесения на крутом берегу над Ногайской поймой в Коломенском, что рядом с теремным дворцом государя. Зеленые их шатры со звездами по травянистому полю вызывали у всех давние воспоминания о Матери Лесов, давно забытой Богине Артемиде. Говорили что за невысоким забором у сестер в дубраве или в роще березовой, что раскинулась над прудом, до сих пор горит знич на Ромове ей посвященной. Правда, того не видел никто, а язык, как известно без костей.

В летний день, когда зажигались костры в честь Купалы, до сих пор чтимого Бога урожая и земных плодов, затворялись двери обителей Алексеевской и Зачатьевской. Игуменья их черная говорила, что от грехов земных от обряда старого. Однако ходил слух, что как раз этот обряд и справляли за глухо запертыми воротами монастырей. В Зачатьевском в честь зачатья святого всех плодов и самого человека, что плодом земным является, а в Алексеевском в честь таких старых Богов, что и не помнит никто уже из живущих на земле. Но опять того не видел никто, а язык, он ведь как помело, всяк мусор метет.

Молва же была права. Под двумя зелеными шатрами с коронным опояском двойным, под такой же зеленой колоколенкой собирались на Купалу сестры обители на Лебяжьем острове. Только мало они были похожи на смиренных сестер, что взгляд от земли не отрывают и рта не раскроют, как не проси.

На Купалу вкруг знича в роще березовой, на полянке у теремка резного матери игуменьи, собирались Девы-Лебеди в белых своих хитонах, как в былинные времена в Храмах Артемиды заступницы Матери всех Богов. Танцевали они танец плывущего лебедя, закрутившись в хоровод – круг солнечный. Девы-воины, амазонки, в бою и на защите храмов своих известные как вравронии. Тогда они в медвежьих шкурах, поверх броней накинутых, вставали с мечом в руке плечо к плечу с берсерками, и не известно было кто из них в бою страшнее. После боя известные как валькирии или гурии, Жрицы Забвения, дающие воину право забыть и кровь, и стоны раненых, мольбы о пощаде и хрипы предсмертные. Воину дающие – сами не забывающие. Приходили к ним на праздник великие герои прошлых лет, те, кто обрел бессмертие за дела свои. Былинный вождь Купавон с перьями их на шеломе и Лоэнгрин, всегда имевший в свите своей дев-воинов. Многие приходили, кто помнил их отвагу в битве и ласки на пиру победном. Звали их Лебедиными Девами и считали дочерями Богов морских. В Купальскую ночь надевали они венки из цветов полевых и трав и вспоминали ту, которой служат столько лет.

В этот раз Малка не звала никого. В этот раз жрицы Артемиды должны были не только хороводы водить и венки по реке пускать. Надо было решить вопрос о больном, о доме новом. Не с руки было ведуньям и весталкам в большом посаде оставаться. Хоть и ясна расхожая байка, мол, дай Бог тому, кто в этом дому. И Москва-град, вроде бы, как и Дом Богородицы, а они все сестры и слуги ее. Только вот не тому Богу стала вся толпа и чернь молиться, а уж на Торгу и в Китай-городе и подавно. Не было теперь в этом дому места Девам-Лебедям.

Она вышла к капищу в одеянии Великой Жрицы. В белом хитоне, в золотой диадеме, где как зеленая звезда горел великолепный изумруд, кажется, извергая из себя лучи сочного цвета молодой травы. Под огненно-рыжими волосами, цвета очистительного пламени, заплетенными замысловатым плетением в длинную почти до пят косу, проглядывался ордынский символ – золотой полумесяц. Белоснежный хитон не спадал свободно, как у Жриц Забвения, а был перетянут по осиной талии зеленым змеиным ремешком, показывая, что обладательница его дева-воин. На пальце голубым цветом далекого южного моря отсвечивало колечко самой Артемиды, подаренное Малке в незапамятные времена еще в Храме в Эфесе, давно сожженном озверевшей толпой или, как говорят ноне, сумасшедшим по имени Герострат.

– Царевна-Лебедь, – прошелестело среди жриц.

Они видели свою наставницу в разных видах: суровой матерью настоятельницей, смешливой боярыней, неустрашимой воительницей, лесной волховиней, берегиней Русской земли…, но Царевной-Лебедью впервые. Хотя многие слышали, что Малка любимая жрица Артемиды. Кто-то знал, что была она близка и к старым Богам: Макоши – Богине Судьбы, Святобору – Богу лесов, даже к самому Богу солнца Яриле. Говорили, что сама она стала одной из Ариний – Богинь мщения. Много о чем говорят в народе. Но вот, что бы Царевна-Лебедь, Царь-Девица, Великая Жрица, Совершенная среди Посвященных, об этом не знал из жриц никто!

– Дорогие сестры мои, – как легким ветерком дунуло по рядам, – Все вы здесь мои сестры. Многих из вас я знаю давным-давно, еще с тех стародавних дней, когда Храмы наши гордо возносили свои белоснежные стены к синему небу. Они теперь такие же Посвященные, как и я. Других я помню, с тех времен, когда служили мы службу в высоких Соборах со стреловидными башнями, названными по воинам нашим, готскими. Многим тогда открылось Просветление, и не боялись они идти на костры очистительные, на которые посылала их озверевшая толпа. Они здесь, имя им – Просветленные. Есть среди нас, и только что Пробудившиеся, те, кто выбрал своей долей службу Артемиде в это время не легкое. Сегодня я собрала вас всех.

– Зачем Сиятельная? – не выдержал, сорвался, звонкий девичий голос.

– Много будешь знать – скоро состаришься! – улыбнулась Малка, развеяв своей шуткой, особо уместной среди Бессмертных, общее напряжение, – Я все скажу. А сначала я расскажу вам былину или сказ. Слушайте.

Она начала нараспев, и будто зазвучала музыка, будто заиграли на скрипках спрятавшиеся в густой траве сверчки, и запела Эолова арфа. Небесный аромат принес мягкий вечерний ветерок. Вспыхнул сам по себе костер в середине полянки. А из сумрака берез вышли, и сели на травке послушать сказительницу дама в зеленом наряде, воин в красном плаще и девица с прялкой в руке. Но никто не обратил на них внимания, потому как все слушали старинную былину, что начала рассказывать Царевна-Лебедь.

– В давние, давние времена, когда уже и не помнит никто. Тогда, когда по земле еще ходили Боги и у всякого капища и Храма можно было открыть Врата и зайти в Навь или Правь. Вот в те времена текла по земле Живая вода. По земле текла вода Живая, а в горах неприступных, где жила Марана, и дети ее била ключом вода Мертвая. В те годы дивные и сады на земле были дивные. Звали их садами Райскими и росли в них молодильные яблони с молодильными яблоками. Журчали в тех садах ручьи с Живой водой и жили там ведуны, да ведуньи. Называли их еще древоведами, потому как знание свое брали они от Древа Жизни. Ясновидцы – так себя называли те, кто жил в этих садах, потому как видели все ясно и ясно излагали. Любомудры называли их в других краях, потому как мудрость их была люба всем, кто мудростью этой жил. Так ли говорю? – она замолчала.

– Так! – ответила дубрава шелестом листьев.

– Те ведуны и ведуньи не знали ни болезней, ни смерти, ни страха, ни ненависти. Потому называли страну свою Страной вечной юности, Счастливым Островом, Полями Блаженных. Когда же уставали они от жизни, то просто засыпали, и называлось это Успением, а места их отдыха усыпальницами.

– Не с того ль Успение Богородицы? – не сдержался тот же звонкий голос. На него шикнули.

– Пусть спросит, торопыга, – улыбнулась Малка, – С того. И она оттуда. С тех Елисейских полей с того острова Аваллон. У них у всех жизнь была подобна детству, а Успенье возвращало их в прекрасный Сад Ирий, что цвел вечно в Нави. Токмо по их желанию они вновь появлялись в земном Раю, воплощаясь в Яви. В древних сказах не ведали они ни Ада, ни адских мук, – она задумалась, потом тряхнула головой, отгоняя мысли, как назойливых мух, – Ныне жрецы…или как их там? Все сказы древнее изгадили. Живые Сады поместили в края неведомые. Людей заставили поверить в смерть вечную. Потому нам здесь места нет! Как нет места Живой воде и яблокам молодильным. Зато аду место есть! В полмира! Во множество кругов! Знал бы Мастер Данте, что он им в руки дал, сам бы перо свое сломал! По всей Ойкумене рубят рощи священные – Божелесья. Нам ли с вами сестры не знать, как в тех лесах любая птаха, любой зверь с нами говорил! Так ли я говорю? – она прислушалась.

– Так! Так! Так, – застрекотала сорока, – Так! – ухнул филин.

– Теперь не слышат люди живой природы и голоса ее. Теперь люди слышат голос Бога единого, в уста лживых его проповедников вложенный. Раньше жили те, кто ведал, теперь, кто проповедует, то есть весть не несет и будущее не знает, а только предсказывает. Раньше Веды все знали, теперь – проповеди. Да не о том я. Вот в тех проповедях, новыми вестниками новой веры несется в мир весть, что один раз живет человек, здесь в Яви, а там, в Нави, будут ему только муки вечные. Из земной жизни, полной горя, уйдет бессмертная человеческая душа навсегда в вечную тьму. Нет в их вере места нам Жрицам Забвения и успокоителям души людской. Нет места утешениям нашим. Валькириям и гуриям места нет. Потому как нет блаженного успения для тех, кто веру чтит. Леса наши заповедные обозвали чащобами и буреломами. Там, где встречали мы Ярило, и тем от болезней и хвори избавлялись, от сумрака Марининого излечивались, там засеки и завалы понаставили. Духов лесов сделали злыми лешими да козлоногими сатирами. Богинь леса – кикиморами, да похотливыми развратницами. Даже самого Святобора окрестили скотским богом. Так ли я говорю? – голос ее крепчал.

– Так! – громыхнул Святобор.

– Пожаром занялись Храмы Богини Лесов, узорочья на стенах, записали ликами святых новых. Кострами полыхнуло по сестрам нашим. По знахаркам, ворожейкам и травницам. Загасили священные костры в рощах. Порубили весталок и ведуний, а на месте священных костров вздули костры, на которые возвели ведьм и ведьмаков, приписав им силы черные, так и не поняв, что нет в мире злого и доброго. Что и черное и белое, то две стороны мира одного. Так ли я говорю? – она склонила голову, прислушалась.

– Так, – дунул прохладный ветерок, и засветилось голубым светом колечко Артемиды.

– И еще я напомню вам пророчество, сделанное в незапамятные годы. В нем говорится, что всею жизнью на земле, всем миром подлунным правит Дерево Жизни или Дерево Мира. К этому Дереву с драгоценным запахом не позволено прикасаться никому, кто имеет темные мысли. От плода его дается жизнь избранным. Когда тьма покроет землю, Дерево то будет пересажено на Север в святое место, в вечные снега, что белизною своею не дадут тьме спрятаться ни в щелочке, ни в закуточке. И тем самым охранят то Дерево от темноты Мараниной. Для чего растет то Дерево Мира, пронизывая все миры? Высоко в Небе Мира на вершине Дерева восседает мудрый орел, это священный орел, венчающий Мироздание. Это птица Богов, поэтов-Боянов и магов. Это птица Империи и возрождения, как огненный орел Феникс. Она символ Прави, символ, смотрящий на две стороны, видящий мир черным и белым одновременно, поэтому и знающий какой он на самом деле, поэтому имеющий право Правь править. Здесь нет ни жизни, ни смерти. Это мир Богов. У самых корней Дерева лежит Нижний Мир – Навь. Мир, где живут русалки-навки и домовые-навны. Мир, в котором живут герои и валькирии. Мир охраняемый волкодлаками. В этом мире обвивает корни дерева Мировой Змей, его еще называют Дракон и Змей Горыныч. Он символ мудрости и символ силы. Три головы его видят не только черное и белое, как видит Орел, смотрящий не солнце не мигая, потому как он его брат. Третья голова Змея видит душу того, на кого она смотрит. Лежит тот Змей вкруг Дерева Жизни, кусая свой хвост и нет ему ни конца, ни края, ибо он сама вечность, – она замолчала, и ее молчание прервал вопрос.

– А Явь? Как же Явь? Мы все живем в ней!

– Погоди торопыга, я не закончила про Нижний Мир, – она прикрыла глаза и продолжила сказ, – Здесь у корней Дерева Мира бьет священный источник Ард. Здесь центр Мира. Потому еще называют тот источник, источником Мимира. У этого источника Богиня судьбы Макошь прядет нити людей, богов и всего живого. Здесь чертоги ее помощниц норн и ее сестер Ариний – Богинь мщения. В этом мире смерть сильнее жизни. И жители этого мира называются нежить. А теперь о Яви. Это мир людей. Мир, как ты правильно сказала, в котором живем мы. Это ствол Дерева Мира, по которому мечутся маленькие белки – берегини, перенося спряденные нити судьбы от прялки Макоши к чертогам Богов, и стараясь защитить их от превратностей бытия. Это вы! Благодаря вам в этом мире жизнь сильнее смерти. Все три мира Дерева Жизни составляют три круга бытия. Составляют тот трилистник дороги, которым мы все шли до сих пор. На этом мой сказ окончен, – она замолчала. Только тихий шелест листьев и журчание ручейка, бегущего из-под камня на полянке в Лебяжий пруд, нарушало тяжелую гнетущую тишину. Даже звонкого голоска не стало слышно.

– Но это не вся Правда! – разорвал тишину ласковый и спокойный голос и рядом с Малкой встала женщина в зеленом наряде. Жрицы склонились в поклоне. Они узнали свою Богиню, – Это не вся Правда! Садитесь, мой рассказ будет долог.

Жрицы расселись в тесный кружок вокруг серого валуна, на который, заранее постелив медвежью шкуру, сели Артемида и Малка. На опушке поудобнее расположились Макошь и Святобор, который даже прилег, упрев голову на руку. Со стороны казалось, что слетела на землю стая белокрылых лебедей и устроилась на ночлег, на берегу озерка у чистого звонкого ручейка, текущего по зеленой полянке, посреди белоствольной березовой рощи.

– Когда-то Вашей Великой Жрице, которую вы зовете Сиятельная или Лучезарная, моей любимой ученице и сестре, Совершенные открыли секрет и подарили прощальный букет, – она с любовью посмотрела на Малку, – Секрет тот состоял в том, что в букете были цветы лилии и цветы клевера. Лилия – это ваш знак, знак трилистника дороги. Недаром на ваших плащах и на ваших щитах красуются лилии. Недаром носы стругов и драккаров украшали наравне с вашими головами на лебединых шеях и цветки лилии. Но рядом с ней в букете был пятилистник клевера. Цветка нового времени. Я расскажу вам о нем. Я дам вам новое Посвящение. Слушайте! – на землю спустилась ночная мгла, окутывая своей темнотой город, расположившийся на семи холмах, семи островах, на берегу серой реки.

На небе появился серебряный серп луны, как будто серебряная ордынская лодья вышла посмотреть, спят ли ее дети под этим чистым звездным небом, и в удивлении застыла, увидев на полянке вокруг священного огня дев-лебедей, слушавших ее земное воплощение. А звезды тоже сгрудились в кучку и придвинулись ближе, что бы услышать новый сказ, да так и застыли в небе распластавшимся лебедем, парящим в черном небе.

– Только Посвященным ведомо, что кроме трех дорог на распутье, есть еще две. Пять башен охраняющих мир: Башня Льда, Башня Воздуха, Башня Огня, Башня Воды и Престол Земли. Пять сторон света, где пятая Центр. И пять Святынь, которых мы чтили, и будем чтить. Слушайте сестры! Первая святыня – Священный камень. Согласно преданиям, это камень, выпавший из короны Несущего Свет. Это Алатырь-камень. Это камень алхимиков и магов, чародейский, философский камень. Это камень, на котором стоит Вера. Это место где будет расти Дерево Мира. Вторая святыня – это Копье. Это святыня Орды, воинов раздвинувших пределы Земли Обетованной, Обитаемой. Это право отвоевать себе место в сонме героев, место в Вальхалле. Третья Святыня – Меч. Меч – это Дух.

Золотая надпись на его ножнах из змеиной кожи гласит: «Кто поднимет меня, да будет всех отважнее, если хочет носить меня по праву. Ибо тот, у кого на поясе предначертано мне висеть, не узнает позора поражения». Стихия его Огонь. Не потому ли вы, да и все мы несли Веру из Мира Нави в Мир Яви – Огнем и Мечом. На этом закончился известный вам трилистник, три круга Дерева Мира. Правь – для Богов, Явь – для людей и Навь – для героев и нежити, – сестры слушали, затаив дыхание, только трещал хворост в пламени костра, – Четвертая святыня – Магический котел, часто называемая Чаша Грааля. Та Чаша, которую хранят орденские братья. Чаша с остатками Живой воды, которая в силах возродить Волшебный Остров Яблок. Пятая же Святыня – это святыня Престола, Центра. Имя ей Род. Пусть сущность пятой святыни останется сокрытой, что бы секреты этого таинства не стали бы известны никому, кроме Совершенных, выбранных из вас! – Артемида помолчала и добавила, – Пять святынь, пять лепестков клевера, пять дорог, которыми вам идти дальше. Новых две: дорога Веры и дорога Правды. Последнее, что я хочу вам сказать дорогие мои сестры, а то в ваших глазах стал тухнуть огонек надежды и страсти. Четыре времени есть в году. Четыре Богини сидят вкруг годового стола и берегут, каждая свое время. Зима – время льда и белого снега, время успения. Весна – время пробуждения и зеленой травы, время зачатья. Лето – время сбора плодов и желтых тучных полей, время рождения. Осень – время подведения итогов и красных огненных листьев, время увядания. Но есть и пятое время. Особое время, время Перехода оно открыто только ищущим. В нем вам жить! До свидания сестры! – она встала с серого валуна и пропала, – Помните я с вами! – донеслось ниоткуда.

 

Глава 2

Уход Пересвета

Царевы псари искали Иванца Пересветова. Искали везде. В Китай-городе и на Торгу, где любил он обхаживать молодых купчих и боярынь, о чем уже ходила досужая молва по всем слободам. Искали на Арбате среди воинской братии, где любил он потешить себя кулачным боем, и не было ему равных в этой потехе. Искали по обителям женским и мужским среди черной братии и смиренных сестер. Знали, что охоч был сказитель до монахинь и монахов. До первых – плотски, до вторых – духовно. Искали даже в Тайницкой башне и в подземных переходах Кремлин-града. Не побоялись к самому Бомелию в его сокровенные комнаты заглянуть. Дьяка не было нигде! Обычно скорые на ногу и спорые в догляде ближние царевы псы в деле этом не торопились, хотя их волчьи малахаи и мелькали во всех концах Москвы. Они даже в новый Храм на Торгу заглянули. Перекинулись словом-двумя с волхвом Елисеем, цыкнули на Василия Блаженного не ко времени попавшего под руку, от чего тот совсем сник, и повернули коней к терему цареву. Где их дожидался государь в новой палате прозванной Грановитой за удивительного вида стены, зодчими сложенные.

– Ну что, слуги верные? И где наш разлюбезный дьяк? – со зловещей улыбкой спросил государь, – Али сам сгинул, али как?

– Нема царь-надежа. Нема нигде, – старший Угрюм глаз не опускал, голосом не дрожал, чем всегда раздражал Ивана до белого коленья, – Все обыскали, как в воду канул.

– Может его вороги извели? Или он с теплой бабой прохлаждается? Есть за ним такой грешок! Кто знать об этом должон!? – голос царя был тих и спокоен, но все знали это плохой признак.

– Может он и у бабы под боком, пошто мы ведуны что ли? Нехай Елисей ворожит! – Угрюм начал раздражать Ивана беспредельно, он потянулся за посохом. Волкодлаки напряглись так, что в воздухе почудился запах свежей крови.

– А что случилось? – тихий женский голос, напоминающий плеск лесного озера разогнал навязчивый запах смерти, – Вы, что вчерашний день потеряли? – в палату входила Малка.

– Пересвет пропал! Может, извели гады!? – царь повернулся к своей берегине.

– Может и извели…но это ведь не повод друг друга в клочья рвать! А может, и нет,…он ведь кот, который гуляет сам по себе…разве не так? – она зашла за трон и встала за его правым плечом.

– Так, – опешил Иван, опять удивившись, откуда она все знает. Даже этот разговор при котором вроде бы и не была, – Так он Гуляй. Гуляет, как хочет. Ему привилегия така царская. Одному во всей державе была!

– Так может, он загулял где? Али совсем ушел, откуда пришел. Не он ли говорил, что пришел неведомо откуда, а уйдет неведомо когда? – она склонила голову, так знакомо Ивану с самого детства и в ее синих-синих глазах мелькнули две озорные хитринки.

– Говорил. Ты откель все знаешь? А мамка? – царь отмяк и взял себя в руки.

– Доля такая. Тяжелая доля. Все знать и все уметь, всех беречь и всем защитой быть. Доля така. Вот так, – она повернулась к волкодлакам, – Идите Угрюмы. Спасибо за службу, – в ее глазах они прочитали, – За службу мне!

– Рады угодить боярыня, – Угрюмы поклонились и в их медовых глазах она увидела скрытый смех. Уж они-то знали, куда делся дядька Гуляй, бедовая голова, – Рады служить, только мигните и мы у ваших ног!

– Значит пропал Гуляй? А что ведун наш говорит? – она повернулась к царю.

– Не спрашивал еще! – опешил тот.

– Так спроси! Чего кота за хвост тянешь? Он тебе на что? Ворогов травить, али зелья варить? – Иван даже не почувствовал смешинки в ее голосе.

– Позвать сюда Бомелия! – громыхнул он посохом о каменный пол палаты.

– Елисей Бомелий – царев волхв, – доложил рында, спустя короткое время.

– Зови! – царь поудобней устроился на высоком троне.

Вошел Микулица, как всегда в своем неизменном черном бархатном кафтане с серебряными пряжками, поклонился царю в ноги, быстрым взглядом перекинулся с Малкой, понял все.

– Зачем звать изволил государь? – как ни в чем не бывало, спросил ровным голосом.

– А ты че, в своих темницах переполох не слышал? Почитай весь город на ушах стоит, а он юродствует! Че случилось? Дружок твой пропал! – Иван опять начал свирепеть.

– Каков дружок? Я в затворниках живу. Окромя своей Леты и не вижу никого. Света белого и то не вижу, все по подвалам и по ходам подземным, аки крот, – Елисей гнул свое.

– Ивашка Пересветов сгинул…или помогли… люди добрые. У нас добряков полон двор! Ты ж у нас ворожей! Ведун! Царев волхв! – Иван аж привстал с трона, – Ворожи! Чего тебе надобно для таких дел! Ворожи! Где он?!

– Чего тут ворожить-то, – спокойно, как ушат холодной воды вылил он на всех, – В Нави ваш Ивашка, – он так и сказал по старому в Нави. Не в раю, даже не в Ирии. В Нави. Народ опешил, выпучив глаза, на любомудра.

– Как в Нави? – Иван сел на трон.

– Так – в Нави. Откель пришел – туда и ушел! А что? – Микулица стоял спокойно, как всегда немного выставив вперед правую ногу.

– Боевая стойка. Как в Спасе Нерукотворном учили, – про себя подумала Малка, Выдаст себя когда-нибудь. А впрочем, уже и не помнит никто про Спас-то, – успокоила сама себя.

– А ты, что ж молчал, что он нежить? А? – ехидно полушепотом спросил государь.

– Так ведь не спрашивал никто! – резонно ответил волхв, – А нежити тут полным-полно, что ж про каждую отдельный разговор вести? – он мельком кинул взгляд на Угрюмов, – Да, к тому ж, он не нежить, а бард, герой былинный. Пришел – ушел. Кто ж с Богами спорит. Про это токмо им ведомо, зачем приходил? Хотя он нам вестку дал!

– Каку таку вестку? – склонив, как Малка, голову к плечу спросил царь.

– Про то разговор с глазу на глаз, – сурово и резко ответил ведун.

– Все вон!!! – рявкнул Иван.

Толпясь, бояре и челядь торопливо протиснулись в низкие двери палаты.

Угрюмы не шелохнулись, будто приказ их и не касался, только младший стелющимся волчьим шагом обошел палату, прикрыл створки дверей. Малка, стоящая за спиной Ивана растворилась, как призрак, как бы и не было ее вовсе, как бы поблажило, что она здесь.

– Значить Навь видишь? Может, ты и Правь видишь? Может, ты у нас праведник? Прави ведун? Чего молчишь? – царь, не мигая, смотрел на колдуна.

– Вижу! Я ж ведьмак. Значит должон все видеть. Правь тоже. Но не о том разговор государь и не пучь глаза на меня, я же не девица красная. И посох не сжимай! Ты его не раздавишь, а меня пужать…только самому пужаться. Я ведь не токмо Правь да Навь вижу, я и судьбы Макоши нитку вижу, у кого как она сплетается! – он стоял крепко, скрестив руки на могучей груди.

– Ишь, каков молодец! Шею бычью, пред государем ему гнуть не досуг! – Иван отметил, что на поясе Бомелия висит кривая половецкая сабля, покосился на своих псарей, успокоился, глядя в их медовые, не знающие жалости, глаза. Резко выбросил перед собой посох со смертоносным жалом на конце.

– Напрасно горячишься Великий князь! Так ведь и человека ненароком убить могешь, – Микулица неуловимым движением отклонился от направленного в грудь удара, перехватив посох левой рукой и ставя его у ноги.

– Силен! – восхитился Иван, краем глаза отметил, что Угрюмы восприняли происшествие спокойно, – Доверяют они волхву-то, – подумал он, – А эти врага за версту чуют. Так что за вестка какая? – Спокойно спросил он.

– Вестка такая, – также спокойно ответил чародей, – Мол все, что надобно было тебе сказать и путь определить на распутье твоем, Гуляй сделал и позвало его в другую дорогу, в другие края…

– В какие?

– Так тоть ведь только он, да тот, кто его в Навь позвал знають, – Микулица посмотрел куда-то за спину царю, за высокую спинку трона. Как бы увидел кого, и закончил, – Да наверно еще кто, но про то мне не ведомо. Есть такие места, куда и ведуны не заглядывают. А вестка вот о чем. Он де свое дело сделал. Долю свою выполнил и ушел. Но ушел так, что всех взбаламошил. Знак видать подал, что наступают смутные времена, что проснулась змея, на груди пригретая, и скоро ужалит того, кто ее поил, холил. Жди государь удара в спину от самых дорогих, самых близких людей своих. Такая вестка от Гуляя тебе. Все!

– Все ли? Али что еще, как камень за пазухой приберег?

– Все, пожалуй. Так что царь-надежа, пришло и мое время, ухо востро держать. Не ровен час, изведут или тебя, или меня, или еще кого, кто рядом с нами трется. Гуляй ушел, как кот, потому как опасность чуял чутьем своим кошачьим. Беречься надобно. В три глаза за всеми глядеть. Позволь, пойду к себе?

– Иди! Хотя нет, погоди, – Иван склонил голову, будто прислушиваясь, сам к себе.

– Пусть идет, он все сказал, – зашептало ему в ухо, – Нам теперь самое время змею из норы глубокой ждать.

На берегах туманного Альбиона при дворе королевы английской Елизаветы, недавно взошедшей на престол, вместо Марии прозванной Кровавой, появился новый любимец. Маг и чародей, он возник, как бы из тумана, положив молодой правительнице на ее резной столик расположение звезд, предсказывающее ей великие дела и великую славу. Твердой рукой звездочета, красными чернилами была выведена красивым подчерком дата коронации и обведена магическим вензелем. Елизавета подняла глаза на пришельца. Перед ней стоял галантный кавалер, в черном шелковом камзоле с белоснежным кружевным испанским воротником, поддерживающим благородную голову, с ниспадающими водопадом черных волос и с франтоватой бородкой, под лихо закрученными усами. Черные проницательные глаза смотрели в холодные глаза королевы. Кого-то он ей напоминал. Она вспомнила. В детстве, сидя на руках матери, еще до того, как той отсекли гордую голову, она видела его. Он подошел, слегка склонил голову, потрепал ее по щеке и сказал ее матери.

– А что Анна, малютка рыжее и рыжее с каждым днем. Быть ей великой королевой великой империи. Рыжим боги помогают!

– Брось ты, – засмеялась тогда мать, – Куда нам бастардам. Твоими бы устами да меды пить!

– Ничего, ничего, – сказал тогда этот великолепный кавалер, – Нашему бы теляти, да волка съесть, – он потрепал тогда ее еще раз по щеке, и добавил, – Жди рыжая, еще встретимся!

Она все это помнила ясно. Теперь он стоял пред ней и протягивал свой гороскоп.

– Как зовут тебя незнакомец? – спросила она.

– Меня зовут Джон Ди, я старый знакомец…, – он выдержал паузу, дождавшись, когда она удивленно вскинет на него глаза, и закончил, – Лорда Берли, главного шпиона Вашего Величества.

– Что ты хочешь? Знакомец Берли, – она уже справилась со своими воспоминаниями.

– Я хочу быть вашим придворным магом, как и хотела ваша мать, – он добился, что бы в глазах ее мелькнул испуг.

– Будь! – коротко ответила она.

Гуляй. А это был он. Обосновал свое жилище с размахом и изяществом далеко не ученого затворника, а первого ловеласа и мота королевства. Наравне с огромной библиотекой, которую он собрал, объезжая закрытые еще при отце Елизаветы Генрихе монастыри и орденские обители, в его доме располагался домашний театр и закрытый клуб для высшего общества. В его палатах собирались ищейки королевы из ведомства лорда Берли и алхимики графини Пемброк. Математики Хэриота и маги сэра Рэлли. Допоздна засиживались у его камина юный поэт и будущий великий дипломат Джон Донн. Читал ему свои пьесы непревзойденный Кристофер Марло.

Его дом превратился не в жилище отшельника, сидящего среди колб и реторт, а в некую академию нового стиля. В правом крыле дома он открыл общежитие для молодых студентов и комнаты для хранения научных приборов, которые больше напоминали лаборатории алхимиков. Библиотека занимала пять огромных комнат в этом крыле.

В Сити и Жидовском квартале, в стенах королевского дворца и на площадях Лондона, на рыбном рынке и пристанях Темзы шептались, судачили и передавали из уст в уста, что маг королевы, продал душу дьяволу. Он даже дом свой назвал Мортлейк – Мертвое Озеро, как бы кидая вызов общественному мнению.

Гуляй не обращал внимания на слухи и сплетни. Он никогда не обращал внимания на пустые разговоры. Он купался в домыслах о себе, порой сам, распуская фантастические рассказы.

Сам он мало бывал в правом крыле своего дома. Изредка он засиживался здесь по вечерам за массивным столом. Сначала когда писал толстенную книгу под названием «Знак или Иероглиф Монады», в которой попытался описать, чем дышат и о чем думают маги. Но, поняв, что это выше людского понимания, свернул ее быстро. Теперь он иногда долгими сырыми ночами писал здесь в библиотеке новую книгу «Аркадия», в которой он настойчиво излагал проект ранее неслыханной Британской империи. Конечно во главе с Елизаветой. Он старательно собирал и нанизывал на нить, как драгоценное ожерелье, множество доказательств того, что Англия должна стать преемницей Великой Империи, созданной Ордой, что она имеет на это не просто право, а магическое право, данное ей королем Артуром и магом Мерлином.

Однако больше всего он пропадал в левом крыле своего дома, где собирался кружок Кристофера Марло. Тот был писатель и дуэлянт, мот и бабник, лучший шпион Англии и лучший актер тетра. Он был молодостью Гуляя и Гуляй любил его, как сына. В этом кружке, Гуляй открыл тайну строительства театров. Тайну деревянного каркаса, выступающего резонатором и дающего акустику, воздух театра. Ту тайну, которую ему открыл когда-то его друг Витрувий, знающий, что камень убивает голос, а дерево поддерживает его и несет людям, тайну друидов, ясновидящих леса. Это из его дома бывший Мастер плотников Джеймс Бербедж вышел Мастером театра, сделавшим по чертежам Гуляя первый Театр на северном берегу Темзы рядом с загадочным Мортлейком домом мага. А потом его ученики россыпью кинут их по всем берегам реки. «Занавес», «Роза», «Лебедь», «Фортуна», «Красный Бык» – названия новым храмам давали здесь же в левом крыле дома и только Гуляй понимал их истинное значение, посвященное богине Артемиде. Первым на южный берег в район бедноты, в район скотобоен и портовых кабаков, шагнет «Глобус» но это будет позже, гораздо позже. Это будет тогда, когда они смогут открыто построить Храм магии. В самой геометрии театра «Глобус» Гуляй открыл знания Посвященным, новым Мастерам новой гильдии, гильдии храмов театра. Он взял круг небесного зодиака, разделил его на четыре равносторонних треугольника, символизирующих триады. Каждая триада соединила три знака Зодиака, соответствующих четырем стихиям – земле, воздуху, огню и воде. Он построил на земле мироздание. Над сценой же он поместил навес, разрисованный звездами, изображающий небесную твердь. Великий маг королевы Елизаветы по имени Джон Ди возродил храмы Артемиды.

Великий Мастер новых Храмов Марло первым спектаклем на их сцене поставил Фауста, отдавая дань тому, кто научил их этому.

Другие великие Мастера воздадут учителю, выведя его на сцену не раз, то в образе Просперо в «Буре», то в образе короля Лира. Они много чего напишут о нем, выведя его под разными именами, но великие слова его, сказанные в один из долгих вечеров у горящего камина, в котором уютно трещали дрова, остались гимном гильдии актеров навсегда.

– Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры, у них свои выходы, уходы, и каждый не одну играет роль, – так говорил им этот загадочный маг, научивший их проживать сотни жизней.

Он изредка пропадал, появлялся вновь. Но вел корабль Елизаветы только к одному ему известной цели. Крепкие руки Навигатора держали штурвал уверенно и цепко. Через все бури, бунты и заговоры. Через недовольство черни и баронов. Через войны и подметные письма он вел корабль к этой цели. Цель эта была ему ясна – создание империи. Когда она была создана, он предал ее в руки наследника. Удивительного наследника. Сына Марии Стюард – Якова. Его королева безропотно отдала свою страну в руки этого шотландского мальчика, чем не сказано поразила всех. Все кроме Джона Ди – загадочного мага, придворного звездочета, создателя театра – нового Храма Богине Природы Артемиде. Он дал ей новое имя – Мельпомена и заставил всех боготворить ее. Он знал, зачем он был здесь. Он выполнил свою Долю, как сделала это до него Жанна, как делала это в заснеженной Руси Малка, а в знойной Порте Роксалана, известная ему как Сибилла.

Джон Ди был любим и уважаем всеми. Любим друзьями и женщинами. Уважаем врагами и власть имущими. Приведя к трону молодого короля, передав ему в руки три штандарта: Англии, Шотландии и Франции, создав ту империю о которой мечтали он и Жанна, Гуляй удалился на покой в Колледж Христа, тихую заводь, под ликом которой скрывалась обитель братьев храмовников, изгнанных с острова давным-давно. Он жил и творил там свои чудеса, пока к нему в дом не проскользнула серая тень. Тень скинула капюшон.

– Чем обязан вашему появлению, достопочтимый брат? Чем заинтересовала Фему и Вехм – великий тайный догляд Империи моя скромная персона, капающаяся в манускриптах и колбах и позволяющая себе лишь плотские утехи в компании двух-трех молоденьких горожанок? – без намека на страх, прямо глядя в глаза тени, спросил Гуляй.

– Меня просили передать слова! – удивившись его поведению, ответила тень. Она привыкла, что при ее появлении были слезы, обмороки и видела даже, как люди седели прямо на глазах.

– Что за слова и от кого? – с достоинством продолжил маг Ди.

– Слова от Великого Мастера Игнатия Лойолы.

– Говори!

– Самый опасный враг – отсутствие врагов! – тень замолчала и надвинула капюшон.

– Все!

– Все, – за окном подул ветер, хлопнула ставня. Гуляй отвлекся на миг. Тени в комнате не было.

– Самый опасный враг – отсутствие врагов! Ты прав Роллан! Пора в дорогу.

Больше великого мага, создавшего Британскую империю не видел никто.

Королю Якову принесли резную шкатулку черного дерева, найденную в комнате Джона Ди. Он долго крутил ее пока неожиданно не нажал завитушку тонкой резьбы. Крышка открылась с мелодичным звоном, в шкатулке лежал лист пергамента с оттиском странной печати. В семиугольнике был вписан странный знак, состоящий из двух переплетенных то ли триад, то ли квадратов, образующих подобие Вифлеемской звезды. Внутри нее, как знак беды, выпукло и кажется, осязаемо выступала пентаграмма, направив свои острые углы-копья на пять сторон.

– И что! Что это!? – вопрос короля ответа не получил.

 

Глава 3

Отравители

В сырой и глубокий подземным терем к Бомелию, подвалом его просто язык не поворачивался назвать, Малка проскользнула тайным ходом, идущим из ее теремка под всем Боровицким холмом. Чернокнижник сидел за массивным столом, уставленным разного вида склянками и четвертями. На очаге булькало какое-то варево. По всей подземной горнице разливался ровный свет, исходящий из светильника висящего под потолком, низко нависавшим над столом.

– Хорош светильник, пошто другим не кажешь? – спросила Малка, появившись внезапно.

– Ты что теперь и сквозь стены ходишь, сестренка? – улыбнулся ей Микулица, – А светильник всем давать не надо. Не поймут, что там огненная вода горит,…и сожгут ею обливши. Темен народ…и зол.

– Прав, прав ты, ой как прав! – она поискал лавицу и села на широкую скамью, – А ты бы у Мастеров, что как кроты весь холм изрыли, поспрошал, куда ходы ведут, тогда знал бы, наверное, что стены здесь пропускают тех, кто их тайны знает. Не ровен час, явятся к тебе гости не званные, и светильник потушить не успеешь.

– По части все знать, это ты у нас Мастерица, а мы так – в пыли копаемся, как черви книжные. Ладноть язык трепать, пошто пришла?

– Ты тут царю, всяческие враки врал, про весточки Гуляем оставленные. Ты мне скажи, с чего это ты вдруг про змеюков вспомнил? – она поискала взором по столу, нашла кувшин, протянула руку.

– Весточки – это конечно брехня полная. Бутурля, как ордынцы говорят, Но вот то, что Сильвестр с Адашевым и всякая прихвостень, что вокруг Избранной Рады пасется, решили Анастасию травануть, то почти доподлинно мне известно, – он попытался перехватить кувшин, что она поднесла ко рту, – Гляди, захолонет дыханье-то!

– Тьфу ты, – она поперхнулась от первого глотка, – Это что за дрянь у тебя. Я не окочурюсь с зелий твоих?

– То вода огненная, что в светильнике горит. А то, что не окочуришься, точно. Это как вино, токмо крепше, и в башку бьет сильнее, – он протянул корчагу, – На вот, водичкой ключевой запей.

– Всяку дрянь тут варганишь в сырости своей. Однако греет дрянь-то, и в башку шибает. Потом с тобой поговорим об ней. Травануть значит хотят? А чем она им не сподобилась-то? Справная девка и тихая. Ребенков ростит и никуда нос не сует.

– Так тем, что не поет государю в уши по ночам, то, что сродственнички, схарьевцы просят. И то, что рядом с государем не трется, что бы все секреты вызнавать и своре этой Сильвестровой носить, – он налил в корчагу еще водички, – Ты воду пей, а то горло сгорит.

– А что Адашеву мало, что он теперь в Собакиной башне, в Тампле на казне имперской сидит? Тоже мне новая Собака казны завелась. Не Собака, а шакал приблудный, – она откашлялась, – А ведь вправду сгорело горло-то от твоей воды. Вот ты бес чернокнижный!

– Мало, все им мало. Алчность глаза застит. Хотят Анастасию уморить. На меня, на тебя свалить. На орденских братьев напраслину повесить, да на старые ордынские роды…

– Вот так! Одним махом – семерых побивахом! Мудрецы, да и только! Что ж пора им и укорот давать! – она встала.

– Будем Ивану докладать, про заговор? – Микулица тоже встал.

– Нет! – резко оборвала его Малка, – Пусть травят! Потом всех в мешок… и в воду! Отлей-ка мне своей отравы. В лампадку налью, мне бояться некого. Да и погреюсь когда, никогда, – она взяла склянку и пропала также внезапно, как и появилась. Микулица только глазами лупал.

– Где ж ход-то? – подумал он, – Надоть найти, надоть, – пел он себе под нос, обстукивая стены вершок за вершком.

Царица Анастасия почувствовала себя плохо по возвращению с богомолья в Можайске. Войдя в теремной дворец и приказав слугам отвести государыню в гаремную часть, где до сего времени она была единственной женой в окружении сенных девушек, Иван вызвал к себе Бомелия.

– Началось? – с порога вопросом встретил он его.

– Началось государь! – так же односложно ответил чародей.

– И кто? – Иван почесал бороду.

– Пока не знаю. Но знаю чем, красавицу нашу извести хотят, – он достал из торбы склянку, поднес царю, – Смотри Великий, – он тряхнул склянку. Внутри ее перекатывалось, переливалось жидкое серебро. Тягучее как масло, отливающее тяжелым цветом оружейной стали. Разбегающееся в стороны на сотни мелких шариков, и тут же сбегающееся в маленькое серебряное озерко, заключенное внутрь волшебного прозрачного кувшина.

– Что это? – с интересом смотрел царь, – Это твердая вода или жидкое серебро?

– Это ртуть – волшебный металл, вобравший в себя солнечный огонь и лунную воду. Это элемент Великой Матери Артемиды он несет в себе смерть, необходимую для рождения. Символ его ордынский полумесяц. Древние звали его Меркурий, потому что он неуловим. Его ищут алчные и корыстолюбцы из-за того, что он указывает путь к золоту и выводит его из земли. Его любят дети Мараны, потому что он ядовит, как змея. Ядовит и убивает так же тихо, даже тише. Она убивает своим дыханием, – Бомелий покачал склянку с крепко закрытой крышкой. Внутри как живое существо изготовилась к прыжку серебряная змея, заставившая Ивана непроизвольно отпрянуть, – не бойся государь, здесь она ручная.

– Так это ей хотят извести Анастасию? Как и кто? – оправившись от испуга, спросил царь.

– Ей. Ее разольют где-нибудь там, где часто бывает царица, и они будут дышать одним воздухом. Эта серебряная любимица Артемиды убьет свою соседку. А кто? Тот, кто ближе всех к царице. Кто с ней рядом всегда. Люди змеи, земные ипостаси ртути. Алчные и сребролюбивые. Властолюбивые и изменчивые. Ускользающие сквозь пальцы, и рассыпающиеся на тысячи мелких одинаковых змеек. Они где-то рядом с нами, – он намерено объединил царя, царицу и себя с Малкой в этот термин «С нами».

– И что ты бессилен?! – царь вскинул взор на волхва.

– Я буду ее беречь, сколь хватит моих сил! Но если не уберегу, не обессудь государь. Их много и они теперь везде! – он опять намерено подчеркнул голосом «теперь везде», что бы государю стало ясно о ком речь.

– Захарьины детки! И этот Сильвестров гадючник! Спасибо волхв! Кровью умоются, коль, что не так!!! – Иван бесстрашно взял в руки склянку, качнул, глянул заворожено, как переливается внутри смертоносное серебро, – Я им в горло его волью, если что с Анастасией…, – повернулся, вышел вон.

В Грановитой палате его уже ждала Избранная рада во главе с Адашевым. Вопрос, который стоял сегодня был об одном. Остатки тевтонских братьев, после измены Великого Магистра Альберта, продавшего за корону Пруссии Веру и Братство, объединившиеся в Ливонский орден, как они себя теперь называли, били челом. Били челом о том, что оставшиеся братские бальяжи и комтурства несут притеснения, что Юрьеву дань они бы и рады платить, да со всех сторон протестантские мятежники давят на их земли, не давая продыху. Рыцари ливонцы просили подмоги у Великого государя всея Руси.

– И что скажите советнички? – глумливо спросил Иван.

– Уже гнали их в шею государь. Пусть сами с мятежными наместниками разбираются. Тебя еще Царьград царем не признал, Не нам в их споры залезать, – ехидно заметил Адашев.

– Так. А по мне надо братским дружинам пособить. Они теперича, как санитарный кордон, как засека, меж нами и протестной скверной, что с Западных земель сюда лезет. Да и Юрьев и Иван-город с Ругодивом исконно наши земли, – неожиданно сказал владыка земли Русской.

– Неугодна эта война Богу. Вон и царица занемогла. То знак нам, – подал голос Сильвестр.

– Ты поп меня всему учить будешь? Как пити и ясти, и как с женою жити, – сквозь зубы прошипел царь, – Ты отколь знаешь, что юница моя занемогла? Бог в уши нашептал? Молчишь! Войне быть! Ты, – посох его уперся в грудь Адашеву, – Казну сдай братьям орденским и ступай в Ливонию, в Юрьев. Тебе там теперь место! Будешь воеводою в Большом полку. А ты! – он резко развернулся к Сильвестру, – Видать к Богу близок, коли знаешь, что ему угодно, что нет! Так ступай еще ближе! Постричь его в монахи и к старой Белозерской братии в Кириллов монастырь! Нехай там грехи наши замаливает, да учит всех, какие поклону, кому класть, каку пищу вкушать и с кем кому спать должно и можно, и когда! Пошел пес неблагодарный! Пусть Агнец Божий на тебя свой лик обращает.

– Государь, смотри с кем останешься? – попытался остановить его Курбский.

– Ты Андрюшка не лезь поперек батьки в пекло! – огрызнулся Иван, – Ты и так Анастасию извел всю! – намек был просто в лоб.

– Я Анастасии родня по крови, – не уловив скрытого смысла, отвечал князь, – Я ее люблю и холю. Это токмо у вас на Руси неугодных изводят, а нам Захарьиным детям Вера не позволяет! – он даже не понял, куда его занесло.

– Вам значит, схарьевцам, Вера не дозволяет кишки другим пускать! Вам бы травить по-тихому, как вас в Царьграде учили, – уже совсем не сдержался царь, – Ступай миротворец, ливонских братьев защищать вместях с дружком своим Адашевым. Токмо гляди, не удави его там подушкой без шуму лишнего, али не травани винцом заморским, али яблочком моченым. Все, нема боле Рады. Была Избранной. Кто избрал – тот и распустил. Все! Боле не смею задерживать вас мудрейшие и умнейшие. Радуйтесь, что хоть голову на плечах сохранили, что бы подумать на досуге! – он ернически раскланялся перед всеми и, подобрав полы ферязи, повернулся и вышел вон, ударив посохом по ставне окна, так что она разлетелась в щепы.

Анастасия скончалась через год, тихо отошла в Ирий теплым летним вечером. За месяц до этого заполыхала Москва, не горевшая аж с того времени, когда Иван взошел на трон. Заполыхала знакомо с Арбата и Китай-города. Первый раз не сильно, как-то осторожно, как бы для разбегу. Малка шепнула в ухо царю, и царский поезд, как тогда в далекой юности, вытянулся по дороге на Воробьевы горы. Разбили стан и так стояли почти месяц. За это время красный петух набрался силы и наглости что ли, и пробежал по Москве уже более зло. Раз, потом еще раз, набираясь сил, поднял гребень горделиво.

– Прям, как золотой петушок разгулялся у древних чародеев! – заметила Малка, смотря на пожар.

– Это как! – переспросил царь.

– Да были такие колдовские петушки, что напасти всякие предсказывали, врагов или мор, – неохотно пояснила берегиня, – Да сказы это все скоморошьи.

– Сказы, не сказы, а жаренный петух уже в жопу клюнул, вон царица совсем ноги еле передвигает и Бомелий ничего сделать не может. И травами поит и молоком, и медом, а толку пшик.

– Против воды Артемиды противоядия нет! Так-то! А петух-то закукарекал не к добру! – про себя добавила, – Все кругом отреклись, что ж ему не кричать-то в голос!

Царица умерла, оставив двух мальчиков на попечение мамки царевой. Народ провожал прах ее в новый монастырь, вставший над рекой в лугах, так и названный Новодевичий, великим горем и плачем. Чувствовал, что сгущаются тучи. Василий Блаженный ударил посохом нищего, подбиравшего из пыли брошенный грош.

– Не до милостыни ныне! – визгливо крикнул он, – Скоро не милостыни – милости просить на коленях будем! Из пыли грош не хватай, скоро все в прахе лежать будем! – увидел скачущего Угрюма, одетого в черный кафтан, с притороченными песьей головой и метлой у седла, шарахнулся в сторону, взвизгнул еще тоньше, – Вот они всадники страшного суда!!! – нырнул в сторону и увидел пред собой немигающие медовые глаза второго Угрюма.

– Ты Василий, ври да не завирайся. Юродивых народ любит.…Но мучеников боле! Понял! – крутанул коня и понесся, рассекая толпу.

– Пронесло! – перекрестился блаженный, – На этот раз пронесло. Боле не пронесет!

Иван стоял у гроба любимой жены. От великого стенания и от жалости сердца едва держался на ногах, ведомый под руку псарями. С лица весь осунулся. Малка заметила, что волосы на лбу его стали вылезать, образуя две залысины.

– И этот надышался ртути. Видать в спальне у Насти часто был. Ну, теперь оклемается, – подумала она.

– Отозвать всех, кто к делу причастен. Всех, кто колдовством злым и наговором юницу мою извели, – выходя из церкви, бросил он, – Судить будем. Собрать Собор единый. Земский и Опричный вместях.

Иван Васильевич знал, что хоть и государь он всея Руси и Великий князь, но старые законы преступать, так гляди и голову можно потерять. Помнил про Ваську Буслая, о котором на Торгу скоморохи пели. Как хотел тот Васька через Сорочинский камень, через закон перескочить, да там и сложил буйну голову свою. «Сказка ложь, да в ней намек – добрым молодцам урок» – вспомнил он слова мамки.

– Нет, робяты мы Васькину ошибку повторять не будем. Кто смел и умен – два угодья в нем, – про себя бурчал царь.

Старые законы говорили, что Сильвестра, как лицо духовное судить может токмо церковный суд. Алексею же Адашеву, дьяку думскому даже царский суд – не суд. Он едино боярскому суду подсуден. Потому и собирал государь общий Собор, где земцы отвечали за всех, кто на земле сидел, а опричники за всех, кто государю и богу служил. Орденская братия отрядила на Собор знатоков новых правил и ведунов магических знаний. Они сидели на их стороне. Увидев крючкотвора иезуитского Мисаила Сукина и царева советчика, старого волхва Вассиана Топоркова, что призывал Русь топором к кресту мученическому приколачивать, и, не увидев судимых Сильвестра и Адашева, митрополит Макарий возопил:

– Подобает рече приведенным им быть зде пред нас! Да очевисте на них клеветы будут, и нам убо слышети воистину достоит, что они на то отвещают…

– Не подобает рече, – передразнил его царь, – Понеже ведомы сии злодеи и чаровицы и нас погубят, аще придут…, али очаруют всех!

– И где кто таков суд слышал под солнцем, без очевидного вещания? – в ответ возмутился Курбский, – Даже у поганцев и варваров, скифов и сарматов такого не бывало!

– Так ты по Ордынским законам али по Правде судить хочешь?! – тихо спросил царь.

– Так! – смело ответил Курбский.

– По Правде? Хорошо. Пусть будет тяжба. За меня тянуть будет Топорков, а ты Андрюха тяни за другов своих. Вам и быть истцами. Будете истину искать, всяк со своей стороны, а я с горки смотреть буду, что б вы дедовы обычаи блюли, и все по Правде делали. С проигравшего тяжбу сию взыщу по всей строгости. Согласен ты?!

– Будь так! По Правде – так по Правде! Суди государь!

Собор пошел своим чередом. Как не старались Захарьины детки Данила да Никита, Василий и другие взгрузить на плечи опальных вину за извод Анастасии чародейством и темным словом, чем ни мало поразили Андрея Курбского, не понявшего, чего это схареьвцы гуртом на Избранную Раду навалились, тяжба на их сторону не перетягивалась. Топорков чутьем ведуна, нюхом старого Белозерского волхва чуял, что валят с больной головы на здоровую, и что ответчики тут ни ухом, ни рылом. Он показал глазами царю на клеветников, мол, смотри государь, как бы не сами они и есть лиходеи. Тот в ответ опустил веки, мол, понял все любомудр, благодарствую.

В залу ворвался гонец в запыленной одежде. Рухнул в ноги царю.

– Государь! В Юрьеве помер от огненного недуга Алексей Адашев.

– Сей изменник, сам себе задал яд смертоносный и умре, – обронил из угла один из Захарьиных.

– Только твоя рука ему этот яд подала или в горло влила, – зло подумал царь, – Шипи змея скоро и твой черед.

Почувствовав, что скинуть вину на отсутствовавших не удастся и вопрос о том, кто ж виноват в смерти царицы, повис в воздухе, Василий Захарьин неожиданно сделал резкий поворот.

– Великий царь! Тут на посаде в стрелецкой слободе есть согласница Алексеева, известная чаровница по имени Мария-Магдалина. Она там с пятью малолетними сынами обретается. То ее рук дело! – он встал, – Прикажи государь на дыбу ее и на правеж!

– Иван, ты эту змею не слушай. Змея она ядом вокруг брызгать будет, – шепот влился в ухо спокойно, – Змея она и под вилами извивается, что б хоть кого ужалить. А Мария-Магдалина из древних берегинь и прадедовых ворожеек, еще Вифлеемскую звезду помнит. Да и нет ее уже в слободе-то. Заведомо все знала и ушла с сынами в обитель мою. Сестры же мои и твоим псарям не по зубам. Так что не слухай ты его болтуна. Сворачивай Собор. Все уши уже прожужжали да и души свои черные уже давно раскрыли.

– Тяжба ваша никому верху не дала, – встал Иван, – Потому на все Божья воля. Пусть Бог рассудит. Того, кто хотел вместе с попом Сильвестром и Алешкой Адашевым, упокой его душу, под ногами своими всю Русь видеть кара божья найдет. Я вам не судья, души ваши загублены, а тело губить не хочу! Все!

Сильвестра привезли и государь, перекинувшись с ним накоротке, приказал вести его на Соловки в дальнюю обитель по дале от своих глаз и чужих ушей. Израдцев, как прозвал Государь всех, кто в Избранной раде состоял, и их пособников гнали взашей отовсюду.

 

Глава 4

Ливонцы

После измены Великого Магистра Альберта тевтонский орден лопнул как переспевший арбуз. Левантийские братья ушли на службу к венецианским дожам, отстаивая независимость приютившей их республики на островах. Их белые плащи с черным тевтонским крестом, наложенным на красный тамплиерский мелькали на кораблях венецианцев, сразу отбивая охоту у больно ретивых, желающих поживиться чужим добром.

Из более чем двадцати бальяжей тевтонцев в западных землях с трудом устояли на ногах семь, да и то в земле Лотаря и Остирии. Замки свои они укрепили и превратили в неприступные крепости.

Остальные же начали метаться, кому продаться, по примеру своего Магистра, подороже. Епископ острова Эзеля подался к датскому королю и продал ему свой бальяж с потрохами. Примеру его последовал и Ревельский епископ.

Престарелый Магистр Ордена Фюрстенберг, вставший на смену изменившему Альберту, в окружении самых преданных братьев, не польстившихся на звонкую монету, и посулы предательской короны, направил свои стопы на восток, за подмогой к Ивану Васильевичу. А за его спиной зрел новый заговор против ордена. Заменивший его Кетлер, бросился к Литовским князьям и к польской шляхте, предлагая жалкие остатки ордена в обмен на титул герцога Курляндского. Итак, Орден лопнул как презревший арбуз. Остался кусок в Ливонии, охраняемой братьями Ливонского Дома Тевтонского ордена.

Иван понимал, что войны за Ливонские земли не избежать. Это не война за орден, это война против скверны идущей с закатных земель. Уже отошел Ревель к Швеции, признав лютеранство, а Эзель к Дании. Уже в сердце Ливонии вошли литовские полки, нависшие над Семигалией и Курляндией, которых так добивался продажный Кетлер. Но все еще держался Юрьев и северо-восточные уделы, куда отползли не продавшие честь и совесть ливонские братья.

Государь собрал ближний совет.

– Что скажете советники? – тяжелым взглядом он обвел тех, кому доверял.

– Надоть братьям ливонцам пособить, – пробасил Микулица.

– С чегой-то? – Иван склонил голову, – С чегой-то они тебе сродственники? Ась?!

– А с того, что вороги наши их душат, – поддержала Микулицу Малка, – Возьми в толк государь, враг нашего врага нам друг. С закатного солнца валят на нас протестные наместники и всякие реформаторные веры…

– Каки веры говоришь? Повтори…и разъясни, коли, грамотна така, – Иван весь подался с кресла.

– Реформа – это по-ихнему изменение, переделывание что ли…

– Изменение, говоришь? Измены им надоть, изменщикам! Они значит к нам с изменами, а мы к ним с калачами. Это так наши израдцы хотели!! И что ж они там изменять удумали?

– Так по началу они власть имперскую и ордынскую с плеч скинули, а теперь кажный новый король под себя едину веру примерять стал, по своему росту, – Малка говорила спокойно, но в синих глазах ее метался огонь пожаров, – Вот у кого каков росток, такова и вера новая. Кому, каков костюмчик в пору, такой ему господа услужливые портняги и шьют, и называют это все реформацией, то бишь подгонкой веры под хозяина, что б сидела лучше, – зло закончила она.

– Так все энти лютеране, да католики с англиканцами оттель, что ли повылазили? – так же спокойно уточнил Иван, – А пошто к нам лезуть? Своей земли маловато?

– Значит маловато! – глухо обронил Микулица.

– Вот им!!! – Иван сложил дулю, – И тамошним и тутошним. Подавятся жрать даже с медом и маслом. Чего ж там ливонцы-то? – он всем телом повернулся к Микулице.

– Рубятся пока что. Засели в замках своих и рубятся. Да еще часть к нам на Москву подалась.

– А ты что думаешь, пошто им Ливония? – теперь он повернулся к Малке.

– Я тебе государь грамотку зачту, что мои людишки из кармана гонца вытягали.

– Что за людишки? – подозрительно сощурился царь.

– Так были в ордене тевтонском еще братья, о коих и не знал никто. Звали их Фема, да Вехм. Тайные такие братья. Орден лопнул, а они в мире растворились, аки лед в воде, аки пар в воздухе. Вроде нет их нигде, а вроде и есть везде. Такие вот братья – серые тени. Вот, они и принесли.

– Чти!

– Слушай тогда, – она размеренно начала читать, – Ливония знаменита своим приморским положением, обилием гаваней. Если эта страна будет принадлежать королю, тому будет принадлежать и владычество над морем. Необыкновенно увеличилось благосостояние людей с тех пор, как королевство получило во владение Прусские гавани, и теперь народ наш немногим народам уступает в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра. Обогатится казна королевская взиманием торговых податей. Кроме того, как увеличится могущество силы королевства через присоединение такой обширной земли. Как легко будет тогда управляться с Москвою, как легко будет тогда отвечать ей, если у короля будет столько крепостей, – Голос ее лился бесстрастно и спокойно. Иван сидел бледный слушал молча, – Но главная причина заставляющая нас алкать Ливонию, состоит в том. Что если мы ее упустим, то эта славная гаванями, городами, крепостями, судоходными реками и плодородием земля останется у опасного соседа. Надо вести войну супротив Москвы с постоянством, всеми силами, или заключить честный и выгодный мир, но условия мира не могут называться ни честными, ни выгодными, если мы уступим Ливонию…

– Какой мир-то говоришь? Перечти! – хрипло попросил Иван.

– Честный и выгодный мир, – также бесстрастно перечла Малка.

– Так, ясно, чти дале, – Иван опять замолчал, только сгреб бороду в кулак.

– Но если мы должны непременно изгнать москвитян из Ливонии, то с какой стати нам не брать Ливонии себе, с какой стати отвергать награду за победу? Вместе с москвитянами должны быть изгнаны и шведы, которых также опасно тут держать. Но прежде надобно покончить с Москвою, – Малка замолчала.

– И кто кому пишет? – в бороду процедил Иван.

– Литовский гетман Радзивилл Рыжий королю своему Сигизмунду Августу.

– Сбирайте рать! – коротко кинул Иван, – И вот что еще, как там Цареградские кесари молчат все еще, вместе с попами своими?

– Есть весточка. Летит гонец, – ответила Малка.

– Хорошо. Что везет, не спрашиваю, знаю, что знаешь!

– Признал тебя Царьград царем! Признал! Пора и о женитьбе подумать, – вдруг резко закончила она.

– Сбирайте рать и готовьте невесту. Все – царь резко встал, – Гонцу навстречу стражу верхами. «Народ наш немногим народам уступает в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра», – вслух повторил он строчки из письма, – В этом они все. Сребролюбцы!!! Для того и Империю порвали. Сволочи!!!

– Государь! Государь! Царь-батюшка! Гонец из Царьграда!! – в дверь стучали.

– Сейчас выйду! – Иван с удивлением посмотрел на Малку и вышел в залу, – Что принес?

– Грамоту от Константинопольского патриарха Иосифа, – с поклоном отвечал гонец.

– Возьмите, – государь кивнул боярину.

Ближний боярин взял из рук гонца грамоту протянул царю.

– Чти, у меня от народа тайн нет! – он уже безоговорочно верил в ведовство Малки.

Боярин сорвал сургучную печать, громко зачитал.

– Не только предания людей достоверных, но самые летописи свидетельствуют, что нынешний властитель Московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что митрополит Эфесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского великого князя Владимира на царство, а посему и тебе Иоанн шапку Мономаха и его бармы носить, и впредь быть по его званию и трону Мономахову, на отчем столе, на старшего место. Подписано Патриарх Иосиф и еще тридцать шесть митрополитов и епископов, – он закончил и пал ниц пред Императором. Остальные последовали его примеру. Остались стоять только ближние псари.

– Спасибо, – тихо сказал Иван.

– Не за что. Готовься к свадьбе, – прошелестело на ухо, – Не гоже Мономаху вдовцом обретаться.

По дорогам Ливонии пошли сотни странствующих монахов, бичующих себя и громко читающих манифест Московского царя.

– Необузданные ливонцы, противящиеся богу и законному правительству! Вы переменили веру, свергнули свово императора. Если владыки ваши могут сносить от вас презрение и видеть храмы разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и нашему Богу. Бог посылает вам во мне мстителя, долженствующего привести вас в послушание. А еще, – кричали они, – Послал царь Московский правителям нашим бич, что бы укротили гордыню и властолюбие свое!

Тем не менее, Иван медлил. Во дворе его стояли полки ливонских рыцарей, готовые двинуться назад в родные замки. Те, кто пришел в Москву с Фюрстенбергом ждали только приказа. Наконец из Ливонии пришли очередные гонцы. Спешившись у Земляного города, они встали на колени и ползли до самого Лобного места. Там старший, поклонившись на все четыре стороны, смиренно произнес:

– Люди добрые, братия наша, умолите за нас батюшку нашего царя людишек своих от люторов и кальвинов поблюсти, за отчину и дедину постоять!

– Встань с колен брат! – раздался зычный голос из толпы, – Будем царя молить, за обиду Бога и сами постоим все, как один, с детьми нашими.

Царь медлил. В терем его собрались гонцы и выборные от народов всех, от городов и весей, от татар, казаков и кавказских гор, почитай от всей Орды. Выборные били челом государю, что хотят за божье дело встать, и за обиду добрых людей вступиться. Царь Шиг-Алей, за себя, Казанское и Астраханское ханства и ногаев говорил на совете:

– Не хотели мы крови, да и царь, сколько неверным ослабу давал, но мятежные лютеране не только не исправились, но царю не прямят, слуг божьих в конечное разорение и оскудение привели, вся кровь за то на них будет – надобно государю на коня всесть.

Царь медлил. Последней каплей стал приезд Ливонского ланд-маршала Филиппа фон Белля. Он приехал в окружении одиннадцати командоров и сто двадцати рыцарей. Гордый, надменный в сверкающих бронях, с накинутым белым плащом на котором распластался черный тевтонский крест. Он ехал по улицам Китай-города в окружении братьев, как будто шел на плаху. Иван встретил его дружелюбно, протянул ему чашу с зеленым вином из собственных рук. Да не малый ковш, а полтора ведра. Воевода выпил.

– Ну, скажи чего! – спокойно спросил Иван.

– Не сломить тебе изменщиков и протестантов. Нема у тебя таких сил. Даже мы не сдюжили, – спокойно ответил рыцарь.

– И что мне с тобой бедолагой за таки слова сделать? – ехидно обронил царь.

– Так буйну голову срубить, – не задумывался маршал.

– Голова подождет, она для того, чтобы есть и пить. Нако вот, еще ковшик, – он протянул еще ковш вина. Белль выпил и полностью отлетел от жизни. Покрутил головой.

– Где я? – спросил осоловев.

– На том свете, – встрял Бомелий.

– А кто тут за главного?

– А Иван Васильевич царь Русский, – даваясь смехом, ответил лекарь.

– Тогда верю в победу его, и готов служить верою и правдой.

– Где? Тут в Нави али как? – Бомелий гнул свое.

– Везде! – ответил рыцарь.

– Накось вот испей! – лекарь протянул кубок. Белль опрокинул его в себя и очухался, как и не пил.

– Ну что ж воевода, – сказал ему государь, – Присягу ты пред всем честным народом дал. Собирай рать и двигай, назад земли свои собирать!

Так началась Ливонская война.

Еще с лета в резных хоромах подле Боровицкого холма, почти рядом с обителью сестер Алексеевского монастыря, поселился сын кабардинского владетеля Темрюка Салтанкул со своей сестрой красавицей Кученей. На Москве звали их черкассами или черкешами. Черкешенку княжну мало кто видел по причине ее затворничества, да и больно злобной стражи в лохматых папахах и с кривыми кинжалами за наборными поясами, перетягивавшими тонкие, прямо девичьи, талии горцев. Двери терема распахивались только перед соседками монашенками да их настоятельницей, как и ее сестры, всегда закутанной в темной платок по самые глаза. О чем там шептали смиренные сестры титулованной затворнице и ее брату, так и останется загадкой, но в один из летних дней из ворот терема выехала процессия, которой давно не видела сонная Москва и о которой еще долго ходили разговоры не только в городе Богородицы, но и в дальних краях.

Впереди, горяча арабского жеребца, какого-то серо-стального цвета, ехал сам Салтан, рядом с которым на вороном иноходце, перебиравшем точеными ногами, сидел воин в зеленом восточном платье. Могучее богатырское сложение княжича, как бы подчеркивалось стройностью и легкостью его спутника, лицо которого было закрыто газовым зеленым наметом. Только лазурно-синие глаза кидали вокруг насмешливые взгляды.

Следом за ними попарно ехали горцы в своих неизменных папахах и накинутых поверх кафтанов бурках. В этот раз, и папахи, и бурки, и даже кафтаны, прозванные по своим хозяевам черкесками, были цвета чистого горного снега.

А уже вслед за ними, ехала сама царица легендарных амазонок, окруженная своими воительницами. Шелковые восточные одеяния скорее подчеркивали красоту девичьих тел, чем скрывали ее. Попоны на лошадях были расшиты серебром и золотом. Такими же золотыми были поводья, и луки высоких татарских седел. Под струящимися туниками и плащами всадниц, опытный глаз смог бы различить тонкие, но крепкие брони, скрытые водопадом распущенных волос, перехваченных, по обычаю воинов на отдыхе, только тонким обручем на лбу. Под накинутыми поверх туник парчовыми плащами, спадавшими с плеч прямо на крупы коней, тот же наметанный глаз различал кривые половецкие сабли в сафьяновых ножнах. Стройные ноги, крепко стоящие в золотых стременах, туго обтягивали красные сафьяновые сапожки.

Замыкали процессию царевы псари из лутчей тысячи, присланные в качестве почетного сопровождения к кабардинской княжне. Их черные кафтаны и черные, лихо заломленные, шапки, как бы оттеняли всю картину восточного перелива красок.

– Шамаханская царица едет! – пронеслось по толпе.

– Да нет, то царь-девица в гости пожаловала! – отозвалось на посадах.

Народ сломя голову бросился смотреть на невиданное зрелище. Процессия правила к теремному дворцу в Кремле, легко взбираясь меж сосен на Боровицкий холм со стороны Лебяжьего пруда. На Красном крыльце их встречал сам царь с ближними боярами. Иван стоял в окружении четырех ближних псарей. Они, как и вся лутчая тысяча, сменили рындовские золоченые ферязи и высокие шапки на короткие черные кафтаны. Только в отличие от всех остальных псарей голову им покрывали не черные, сдвинутые на затылок, колпаки, а волчьи малахаи. Царь смотрел на эту вольность сквозь пальцы, любил он этих четверых. Те все волкодавы, а эти, что при нем, матерые волки. Он прислушался. Ухо ему не щекотала рыжая прядка. С утра пропала куда-то мамка, и он загрустил без ее шепотка.

– Что ж делать-то с княжной кабардинской? Ишь, действительно Шамаханская царица, как народ на Торгу кричит, али сама царица амазонок, – он вперился взглядом в пышный поезд, подъезжавший к крыльцу, и вздрогнул, столкнувшись с взглядом синих, бездонных глаз, в глубине которых вспыхивала так знакомая ему хитринка, – Малка! – он не успел понять, что к чему, зеленый всадник, не слезая с седла, и не откидывая с лица зеленого намета, сказал.

– Великий Государь всея Руси и земель словенских, Мономах-самодержец, – царь оторопел от такого обращения, – Челом бьет тебе князь Черкасский – Темрюк Идаров, Кабардинский воитель и сын его Салтанкул, – посол поклонился поясно, – И просит не отказать в гостеприимстве его дочери Кученей и ее свите, пришедшей с добром и по воле Бога единого и старых Богов, – он сделал паузу, – А боле по воле Матери Богородицы, что всем Богам начало, – по толпе епископов и монахов прошелестело недовольство, но посол продолжал, – Не побрезгуй Великий Государь принять дочь нашу и сына в дому своем. А буде воля твоя и породнится нам через деву сию, – воин спрыгнул с коня одним махом и подставил плечо княжне.

Кученей, опершись о его плечо легко, чуть коснувшись луки седла, повторила его маневр и оказалась на нижней ступеньке крыльца. Как бы ненароком покрывало с ее головы откинулось, и царю предстала невиданной красоты девица. Ее надменный взгляд говорил о том, что она действительно дочь владыки и воина. Ее щеки пылали румянцем, длинные ресницы не опускались томно, а гордо были вскинуты вверх. Высокая грудь под туникой поднималась и опускалась в такт дыханию. Это была царица! Достоянная подруга самодержца, как его назвала Малка. Иван не сомневался, что посол это Малка. Только у нее были такие сине-бездонные глаза в этом мире. Прямо на крыльце он объявил.

– Люба мне княжна. Готовить ее к обрядам, – снял с руки кольцо и протянул его черкешенке, вместе с невесть откуда взявшимся платком, расшитым жемчугом.

– По старому обряду платок. Обряду лесных волхвов, как Артемида ране сватала, – опять прошелестело по рядам монахов и священников.

– Могет подумать надоть? – неуверенно проговорил митрополит Макарий.

– Чевой тут думать! – оборвал его Иван, – Вот ты ее и окрестишь в новое имя царево…и честным пирком, да за свадебку. И поторопись благоверный…это тебе не по веревке от пожара тикать. Тут и голову потерять легко! – он протянул руку княжне, – Милости прошу к нашему шалашу. Заходите гости дорогие. Отведайте. Чем богаты – тем и рады.

– Так его черноризца! – услышал он в ушах знакомый шепот и успокоился.

Восточную княжну крестили в соборе Успенья Богородицы на кремлевском подворье. По правую руку от нее стоял брат ее Салтан, в миру крещенный Михаилом, по левую – воин в зеленом кафтане. Митрополит смотрел недобро, ворчал под нос.

– Распустила власы-то бесово отродье. Опростоволосилась. Нет бы косу заплесть и платом покрыться, – разве что не плевался на распущенные по плечам длинные косы, черные как вороново крыло и прикрытые золоченой сеткой с жемчугами, – Как бы наречь тебя, вороново семя? Анастасия – лесная дочь, уже была. До Елены Прекрасной у тебя нос не дорос. Как бы назвать-то?

– Ты ее Марией нареки, как всех берегинь в мире Мать Артемида нарекает. Она ведь род от самой Матери Ариев – предков наших ведет. Потому и отец у нее имя Ид-Ар носит, – раздалось у него в ушах.

– Это кто? – неожиданно громко спросил Макарий и закрутил головой.

– Это я, Сиятельная. Дева Ариев. А для тебя Ариния твоя, – опять раздалось в ушах, – Упокоишься, мы с тобой еще встретимся. За грехи твои тяжкие и душу твою продажную. Крести! – вдруг коротко закончил голос.

– Крестится раба божия Кученея, – вдруг жалобно заблеял Макарий, – В имя царское Мария. В честь кающейся грешницы и святой Марии Магдалины.

Иван подарил невесте золотой крест-складень, а сыновья его Иван да Федор по кресту усыпанному каменьями и жемчугами.

Спустя месяц Москву огласил переливчатый звон колоколов, такой звон, что в пору было уши затыкать. На всех колокольнях стояли псари царевы, сами отбивая величальную. Венчался Иван Васильевич и новая царица Мария Темрюковна. Вкруг молодых стояли невестины воительницы, и молодые псари из самых царю приближенных. Бояр потеснили по дале. Пока потеснили чуть-чуть. Но всему свое время.

Спустя короткий срок, рать собранная тайно с большим нарядом, с пушками осадными и со стрелецким боем скоро подошла к Полоцку и штурмом взяла город. Война за Ливонию началась не на шутку.

– Исполнилось пророчество Русского угодника Петра митрополита о граде Москве, – возопил на Торгу Василий блаженный, – Взыдуть руки ее на плещи врагов наших!

– Вот то дело, – похлопал его по плечу, проходящий мимо Угрюм.

– Пронесло, – подумал Василий, потирая отшибленное плечо, – И лапа-то как кувалда.

Угрюм же вошел во двор посольского приказа, сурово спросил.

– Висковатый! Ванька! Посольство к крымчакам готово?

– А тебе-то что? – огрызнулся Висковатый.

– То не я спросил. Царь! – рявкнул Угрюм.

– Готово, – коротко ответил дьяк.

– Пошлите Девлет-Гирею пленных панов, да коней, что по горячее. Да вот еще, – он достал из-за пазухи шкатулку из серебра, – Пусть посол лично в руки хану отдаст. Скажет от государя подарок.

– Глянуть-то можно?

– Отчего нельзя, глянь. Таких запретов не было. Да и запора нет. Говорят заговорена вещица, – миролюбиво ответил царев гонец.

Посольский дьяк открыл шкатулку, развернул тряпицу золотого шитья и опешил. В тряпице лежал кинжал удивительно тонкой работы.

– Эка невидаль! – покачал дьяк головой, – А работа видать мастерская и старая. Пожалуй, старше моего пращура будет.

– Это кинжал раздора. Слыхал о таком? – тихо спросила неизвестно откуда вывернувшаяся черная игуменья Алексеевского монастыря.

– Фу ты, – вздрогнул Иван Висковатый, – Ходишь, словно кошка, и не слыхать тебя. Будто тень черная. Расскажи смиренница, коли ты в кинжалах мастак.

– Как тебе отказать-то? Ты ж у нас всем Посольским Приказом заправляешь. Ты ж у Государя посольский дьяк. Тебе эта байка в пору. Сказка ложь, да в ней намек…. Слушай, дьяк, – игуменья присела на сучковатую корягу, кажется специально выгнувшуюся, как кошка, у ее ноги, и повела рассказ, – В далекие, давние времена, когда князь Даниил – сын Великого князя Владимирского Александра заложил над Москвой-рекой, над Смородиной, на высоком холме Храм в честь Богородицы, произошла эта история. По наущении благоверного Петра, поставил здесь на Бору князь Даниил Дом Богородицы, как еще Андрей Боголюбский завещал, и решил собрать в граде Дмитрове верховых князей земли Русской: Владимирского Андрея, Тверского Михайлу, Переславского Александра, да сам от Дома Богородицы приехать. Собрать и решить всем гуртом, как с ханами в Орде Золотой мир-дружбу держать, и кланяться им поясно или на одной ступени стоять.

– Это что ж еще до Дмитрия Донского хотели Орду на место ставить? – уточнил Висковатый.

– Так, – коротко подтвердила монахиня, – Так вот, про тот сход прознал хан Тохта и созвал к себе чародеев и ведунов своих с четырех сторон земли. Пошушукались чародеи и главный рек: «Пусть съезжаются князья на свой совет. Пусть едят, пьют, пьяные речи держат бахвальные. Пусть строят планы супротив Орды. Не вмешивайся. Нет за ними силы воинской. Нет у них единства полного. Нет у них понимания с братьями орденскими, покуда они вкруг Дома матери нашей Богородицы-Артемиды не собрались. Подари им хан каждому по кинжалу раздора».

– По этому что ли? – дьяк покачал на руке старинный кинжал.

– Вот и хан удивился, – продолжала тихо рассказчица, – Это что за оружие такое? Никогда, мол, не слышал о таком…. Мудрец же ему разъяснил, что ковали клинки такие в далеком городе Хаджи-Тархане. Ковали и слова особые приговаривали. А затем мочили клинки те семь дней в крови семи племен, что из пещер Марановых в свет вышли. Затем опускали их на семь ден в яму со змеями ядовитыми да всякими гадами земными. Вот ты эти кинжалы возьми и вручи их тайно каждому князю, что на совет поедут. Скажи, пусть всегда при себе держат, дескать, помогают те кинжалы тайные мысли открывать, что сосед твой от тебя хранит. Так напутствовали чародеи хана Тохту.

– Ну и дальше? – раздался молодой голос. Вкруг рассказчицы собралась кучка слушателей из царевых псарей.

– Охолонь, Малюта, что ж ты все вперед норовишь, – отдернули торопыгу.

– Сделал хан, как учили ведуны. Послал каждому князю по кинжалу в подарок с напутствием, – пытливо посмотрев на молодого псаря, продолжила сказительница, жестом подозвав Угрюма поближе, – Данила же перед отъездом позвал своего любомудра, по прозвищу Крив, потому как был одноглаз, после схватки со злобной силой. Пришел старый волхв из лесных чащоб, принес корзину с закрытой крышкой. Показал князю, сказал: «В этой котомке четыре сороки птицы Перуновы. Как поведете речи на своем соборе, так выпусти птицу на волю, она мне все вести на хвосте принесет, а я, чем могу, подсоблю».

– Во как! – не удержался молодой псарь, – Сороки они птицы братские, воинские.

– Тишь ты! – опять цыкнули на него, – И у стен уши есть! – кивнули на двух холуев Макария, трущихся рядом, – А ты тут по старой Вере тявкаешь.

– Я не тявкаю, а говорю, А тебе щас башку собью за тявканье-то, – вызверился Малюта.

– Тихо ты, малец, – отдернул его Угрюм, – Продолжай матушка.

– Только так и не дождался Крив своих птиц в синем небе, – тихо шелестел голос, – Не выпустил Данила-князь орденских сорок, потому как прятал он кинжал в рукаве, что ему хан подарил, все хотел мысли тайные своих подручников узнать. Он прятал и они прятали. И веры у них к друг другу не было. Потому и не собрались князья вкруг Москвы, потому и не скинули дань Ордынскую и позволяли еще долго над собой куражиться. А виной тому – все кинжалы раздора, что каждый в рукаве от другого скрывал.

– А правда матушка, что все князья те в скором времени, опосля того собора, в Ирий ушли? – опять вылез Малюта, с опаской покосившись на кулаки Угрюма.

– Правда, псарь. Последним зарезали в Орде Михайлу Тверского. Тем кинжалом и зарезали. Потому, кто тайное зло держит, того оно и догоняет. Ну ладно пойду я, а то засиделась тут с вами, – игуменья встала. Высокая, статная, чернобровая, она мало походила на настоятельницу смиренных сестер, – А ты дьяк отправляй подарок хану крымскому, ему там место, откуда вышел. В Орде. И в каких закромах его царь нашел? – в синих бездонных глазах ее мелькнула смешинка. Повернулась к Угрюму, – А ты, слуга царев, этого псаря ко мне приведи на беседу смиренную, больно шустер, – она кивнула в сторону того, кого называли Малютой. На ходу обернулась. Тихо добавила, – А братские монастыри все равно вкруг Москвы встали и Орду согнули.

 

Глава 5

Слобода

События надвигались, как грозовая туча. Черная с рваными краями, с проблесками огненных стрел Перуна, как будто она только что вылетела из темных пещер Мараны. Огненные сполохи предвещали грозные годы, а раскаты грома, напоминающие грохот колесницы громовержца, отгоняли надежды на спокойную и размеренную жизнь.

Все началось сразу после венчания государя с черкешенкой. Неожиданно умер молодой стольник, что прислуживал государю на пиру у князей Старицких. После взятия Полоцка, рать завернула в Старицу. Царь решил отпраздновать победу с родней, с теткой, да братом Владимиром. Щедро пировали. Стольник тот все яства, что царю на тарелку клали, пробовал. Теперь его прибрала огненная лихоманка. Иван вызвал Бомелия. Лекарь колдовал над телом, сказал коротко: «Извели». В Старицу черными птицами полетели псари. Владимира с боярами ближними привезли в Москву. Царь с поклонами разместил его в Кремле, поближе от себя. В почетном остроге. Мать его Ефросинья, судьбы дожидаться не стала, приняла постриг и ушла в Горицкий монастырь на реку Шексну под руку князей Белозерских, древних родов, коим и царь не указ. Однако он для бережения ее все ж послал туда одного из волкодавов своих Мишку Колычева.

Вроде все улеглось. Так нет опять напасть. Под закат года, длинной зимней ночью тихо отошел в мир иной митрополит Макарий. Видать порвалась в нем жила жизни, когда крестил на царское место Кученей Темрюковну, да имя ей дал стародавних берегинь земли русской. Не выдержало сердце у старого духовника. Ходили слухи, что мелькнула в ту ночь тень у митрополитового терема, и узнал страж в той тени старую богиню Макошь с прялкой в руке. Да кто ж ему поверит болезному.

Опять полетели, над землей расстилаясь, вороные кони. Теперь в Чудов монастырь, что на Бору. Представили пред светлые очи самодержца, сидящего в Коломенском своем тереме, старца Афанасия. Монаха черного, царю известного по общим делам орденским, коего и посадили на митрополитов трон.

На обряде Посвящения Бомелий, стоящий рядом с царем, бухнул басом:

– Помнишь, надежа царь, что тебе Иванец Пересвет говаривал?

– Он много чего говаривал. Ты о чем, лекарь? – шепотом ответил Иван.

– Не мочно царю без грозы быти. Как конь под царем без узды, тако и царство без грозы! – бас Микулицы-Бомелия громыхнул под сводами церкви, как гром Перуновой колесницы и, отражаясь от стен, обвалился на головы стоящих у алтаря, вдавливая головы в плечи.

– Вот это правильно! – в полный голос ответил царь, – Не мочно царю без грозы. Значит надоть Грозным быть!!

На крыльце его догнал Курбский с целой толпой бояр Захарьиных, бывшей родни царицы Анастасии.

– Не слушай ты этого чернокнижника, государь, – в лоб начал Курбский, – Он и книги черные чтит, и душа у него, что вороново крыло. Всегда в черном, как смерть черная, и псарей твоих так одеваться выучил…

– Ты, Андрюха, ближе к делу реки. Чего в чужом глазу соринки-то имать, в своем бревно поищи, – оборвал его Иван.

– Я к тому государь, что не дело нам народу христианскому на христианские народы оружие свое обротать…

– Это вы-то схарьевцы, народ крестианский? Вы-то, ереси жидовствующих, сурожан и торгового люду несущие, и туда же крестиане?! – царь начал свирепеть, – Это изменщики энти с закатных земель…ре-фор-ма-то-ры, – он ехидно растянул новое слово, – Протестанты энти, что против Империи протестуют, они, что ли крестиане? Ты бы князь за языком последил, али за головой. Не падал ноне с крыльца высокого?

– Нет! – Курбский опешил от такого ответа, но, будучи воеводой лихим, а дипломатом из рук вон плохим, продолжил с разгону, – Надо оружие наше обратить супротив врагов креста. Супротив татар и турок…

– То есть ты со своей схарьевской братией хочешь меня с Ордой стравить, православных с правоверными. Мудро! Ох, как мудро! Кто ж это тебе Андрюха в уста-то вложил? В голову тебе клади, не клади, все равно вывалится. Вот и раскрылись змеюки. Выползли, – про себя добавил он, – Пора давить гадину. Вот чего им надо. Что б мы сами себя порвали, а они на костях пировали.

– Прав государь, – зашептал в ухо тихий голос, – Восточный твой брат говорит, что надо, как обезьяна посидеть на горе и посмотреть, как два тигра дерутся. В этом, мол, мудрость правителя. Видать не я одна эту мудрость знаю. Схарий видать тоже знал и своих обучил. Хитрецы, однако! Но и ты не промах, раскусил ловкачей. Пора Иванушка. Пора тебе Грозным стать!

И закрутилось колесико, в котором ручная белка бегает. По весне царь со свитой из новых людей, с новым митрополитом и с царицынским окружением, подались в старородные земли. Поначалу на берег Плещеева озера, где приказал отстроить в камне Никитский монастырь, для черной братии.

– Хорош оплот будет. И людей здесь верных поставить надо, – влился в ухо шепот.

– С чего такая честь? – удивился Иван.

– Возьми псарей ближних и выезжай за ворота. Гоните к Яриловой Плеши. Я вас там встречу.

Иван взял Угрюмов и наметом погнал к Клещееву городищу, что еще Андрей Боголюбский закладывал. На вершине высокой Александровой горы, где по преданию, предку его Александру, прозванному Невским, волхвы повесили оберег, и слова заповедные открыли, он различил в мареве заходящего солнца две фигуры верхами. Иван хлестнул коня ногайкой, зная Угрюмы не отстанут. Жеребец, храпя, вынес его на вершину, где их поджидали два молодых дружинника, в узорчатых бронях иноземного дела. Они молча кивнули и, подняв коней на дыбы, погнали их к Яриловой Плеши. Здесь у старого капища, у Синь-камня, их встречала Малка с еще одни дружинником, судя по одежде не простого роду. Угрюмы за спиной царя расплылись в радостной улыбке. Несмотря на коротко стриженые волосы и загорелую мордашку, они признали в незнакомце дорогую их сердцу Жанну. Дождавшись, когда конь Ивана переведет дух, Малка и ее напарник спрыгнули с коней, взяв под уздцы царева жеребца.

– Слазь, государь, – без церемоний сказала Малка, – Слазь, будем тебе Врата открывать.

– Чего? – Иван чуть не зацепился ногой за стремя от неожиданности.

– Врата. Между Явью и Навью. Пора тебя уму-разуму учить, – Малка поддержала пошатнувшегося царя, опередив даже Угрюмов, – вы братцы, да и вы девоньки, здесь подождите, – Теперь Иван понял, что два дружинника встретившие их на Александровой горе были девицы в бронях, – Пошли что ли, – это уже было обращение к нему.

Малка и ее спутник взяли Ивана за руки и шагнули к Синь-камню. Туман накрыл всю троицу. Вернулись они практически сразу. Однако и волкодлаки, и жрицы Артемиды знали, что там, где они были, время для них шло не в пример здешнему, и где они побывали, и чего видели, слышали, то им знать не дано. Заметили только псари и девы, наметанным глазом, что легла морщина на лбу государя, да в глазах его появилась неизбывная тоска.

– Все ли понял, брат? – спросила Малка.

– Все, Лучезарная, – ответил Иван, после паузы.

– Вот тебе подмога и опора, – она слегка подтолкнула Жанну, – Не смотри, что она дева, она любому молодцу сто очков фору даст и все равно выиграет, что на ратном поле, что за столом, что по части мудрости. Для любовных дел, ты на нее не гляди, для этого у нее две служки есть, – она кивнула на дружинников, – Они тебе все райские сады покажут и все твои гаремы затмят, только если она прикажет.

– Это так, – коротко бросила Жанна, – Ходить ей в платье мужском, и быть во главе твоих новых воев, твоей ближней дружины. Ну, так это нам не впервой. Я свои юные годы тоже в мужском обличье провела и ни чего сдюжила. Звать ее будешь Федором …Плещеевым, – она с улыбкой посмотрела на Плещеево озеро, плещущееся у ног, – Когда-то и меня так называли. Согласна?

– Чего ж не так? Федором, так Федором, – согласилась Жанна.

– Угрюма старшего, – Малка поманила старшего братца, – Поставь на Бронный Приказ. Нехай все оружие в стране бдит.

– Понял, – царь кивнул, – Но в Федора твово никто не поверит. Нема таких родов.

– Поверят, мы ему дядьку найдем, которого все помнят и знают, – Малка опять улыбнулась.

– Дядьку Данилу! – радостно пискнула Жанна, впервые проявив себя, как девчонка.

– Дядьку Данилу, – спокойно подтвердила Малка, – Ну ладно пора домой, а то бояре от радости, что царь сгинул, перепьются до смерти! Поехали.

По возвращении, в Никитский монастырь, все пошло как по писанному. Никто и упомнить потом не мог, куда пропадал царь и откуда он взялся с новым любимцем своим. Помнили только, что в Сергиевой пустоши, куда заскочил поезд царев проездом в Слободу Александрову, встретился новый царев любимец с дядькой своим Алексеем. Долго хлопали друг-друга по спине, долго вспоминали старого вояку Данилу Андреевича, то ли внука, то ли правнука самого боярина Федора Бяконта, сродственника митрополита Алексея, наставника Дмитрия Донского. Потом поминали еще какую-то родню, потом вспоминали, с какого времени и с чего их прозвали Басманами. Не с того ли, что, мол, всегда при царских хлебах – басманах подъедались еще от Симеона Гордого. Короче всех запутали так, что уже все стали вспоминать, когда они кого из рода этого Плещеевых-Бяконтов в ратном деле помнят. Нашлись те, кто вместе с Алексеем этим Казань усмиряли. Вспомнили, как они с Басмановым на Девлет-Гирея хаживали. Третьи, совсем осоловев от монастырских медов, обнимались со старым воеводою и кричали, что помнят его, когда он в Новгороде наместником стоял. Данила, выдававший себя за Алексея Плещеева-Басманова, посмеивался в седые усы. Про себя же думал, что вот такая штука, память человеческая, вспомнит все, даже то чего и не было никогда.

Когда ж кто-то вспомнил, как они вместе Полоцк брали, Данила уверовал, Жанну примут при дворе государевом, даже если она сейчас на глазах у всех скинет мужеское платье, и останется, в чем мать родила. Даже тогда, никто и не скажет, что это не Федька Басманов, родной племяш воеводы достойного Алексея Даниловича, который вот сидит за дубовым столом, и всяк его тут знает, как и весь его род. Данила, еще раз крякнул в усы, облапил Жанну и громко сказал.

– Вот вам племяш мой, Федька. Прошу любить его и жаловать, как меня!

– Больно пригож, как девица красная! – крикнул кто-то.

– А ты подойди да поцелуй в сахарны уста, – весело поддержал его с края стола молодой псарь, в котором Малка узнала того торопыгу от Посольского приказа. Она наморщила лоб, – Как там его…а, Малюта.

– Так ты сам и поцелуй, – улыбнулась мягкими губами Жанна.

– И поцелую, – Малюта встал, подошел в развалку к Жанне, потянулся и перелетел через стол дернутый умело за ворот кафтана.

– Наступающего тяни – отступающего толкни, – про себя отметила Малка. Школа Спаса Нерукотворного. Хороша ученица.

– Вот тебе и девка! – восхищенно сказал, вставая и отряхиваясь, псарь, Протянул руку, – Малюта Скуратов, меня так средь своих прозвали.

– Федька Басманов, – ответила Жанна, – А меня так, – руки их встретились в крепком рукопожатии.

– Ну вот, нашего полку прибыло – подумали одновременно Данила и Малка.

Утром все направились в Слободу, не понимая, чего она вдруг приглянулась царю. Так городок, не городок. Село придорожное в чащобах, да буреломах, где ремесленный и мастеровой люд под рукой монастырских обителей обретается. Царь и ближняя свита его накоротке пошушукались с игуменами тех слободских монастырей и наладились в Озерецкое, да Алешню, где в лесах еще спрятались обители монастырские. Рядом с Озерецким – Медвежья пустынь, где вели жизнь пустынников, черных клобуков, берсерки и вравронии – медвежьи воины, а рядом с Алешней – прибежище старых воинов. Там опять накоротке перебросились с настоятелями парой слов и, резко взяв на закат солнца, направили свои стопы во владения Владимира Андреевича Старицкого в Можайск. А дале к князьям Вяземским и Верейским. Оттуда также резко, как собака за собственным хвостом, повернули на Москву. Пока царь петлял как лиса, след путающая, в глубине владимирских лесов застучали топоры и забегали мастеровые. В Слободе, как на дрожжах, стал расти царский дворец, окруженный Посадом и Китай-городом.

Иван же, вернувшись в Москву, погнал дела, как коней на степном празднике, когда женихи за невестой гонятся. Сразу по приезду, не успев вещи раскидать и лицо ополоснуть, призвал к себе ногайских мурз, что испокон веку, стерегли Коломенское, раскинув шатры свои по Ногайской пойме. Потолковали, а утром снялись конные ногайские орды, оставив баб и ребятишек в шатрах, и ушли по Муравскому шляху. Через две недели после их ухода, на взмыленных, загнанных до запала конях к терему подлетели послы бухарского царя. Отдышались, нырнули в царский терем и так же скоро, сменив запаленных коней в Ямском приказе на арабских аргамаков, умчались назад в Бухару.

Вслед за ними в ворота Кремля уже стучали шведские послы, привезшие от Шведского короля, предложение Иван Васильевичу о вечном мире в Ливонии. Были приняты благосклонно, обласканы.

Ручная белка в колесе бежала все быстрее и быстрее.

Чувствуя, что все это не к добру сгрудились в кучку схарьевцы, выдвинув предводителем своим Андрея Курбского, отодвинув в тень Захарьиных Романа и Василия, чтоб глаза не мозолили.

Подняли голову, с одной стороны, староорденские роды Глинских, с другой староордынские медвежьи роды, что еще имперскую воинскую силу питали – князья Бельские-Белозерские. То же почуяли, как звери лесные, опасность от новых любимцев царевых, как волки вызверились на псов, что вкруг царя ощетинились. Иван нанес удар с двух рук. Тяжело и внушительно. Одной рукой по дяде Василию Глинскому. Тот, старый лис, получив отпор, да узнав через братские связи, что помощи не будет, выю гордую согнул и в покорности расписался. Второй рукой по князьям Бельским. Те поупрямился, но к целованию креста на присягу верности пошли. Скрутил царь старые роды.

Однако тут и удельные князья прозревать начали. Первыми голову подняли князья Воротынские. Воротынь – она всегда отдельно стояла. Считай Дикое Поле, Ордынская земля. Потому и свободу свою, за здорово живешь, не отдавала. С теми царь уже расправился жестче. Одного брата сослал в Белоозеро, под присмотр Бельских. Повязал князей с собой. Второго в Галич, да там в острог и посадил, но пожалел и опосля покаяния выпустил, назначив воеводой во Ржев. И этих согнул, чтоб другим неповадно было голову гордо перед самодержцем держать.

Бояре начали кучковаться. Схарьевцы тихо зашептали, что мол, вся закатная земля изменилась понемногу. Силу держат знатные, да богатые. А тем, что без роду, без племени, тем, что за заслуги воинские, как при старых Богах было, тем уже никто ни славы, ни почету не дает. Что надо веры новые принимать. Цареву власть прижучить и его под руку Думы Боярской подвести.

Удар был зубодробительный. Схарьевцев взяли на Москве зло и споро и сразу на правеж и дыбу. Курбский сидевший в Ливонии, задал стрекача к заклятому врагу Московии Сигизмунду-Августу – королю литовскому. Так стреканул, что все барахло, даже баб своих с ребятишками бросил.

На Государевом дворе зрел заговор. У государя зрел свой план. Ручная белка бежала в колесе еще быстрее.

По церквам и соборам пошли царевы псари, собирая церковную утварь и самые святые вещи.

По городам, посадам и слободам разлетелись ямские гонцы, везущие наказы особо доверенным дворянам и детям боярским, что бы ехали они со своим добром и служебным народом, куда гонец укажет. Ручейки со всех земель потекли во владимирские буреломы и чащобы.

По Москве лутчая царева тысяча паковал хабар и грузила возы. Запасала провиант и теплые душегреи для ребятишек и жен.

Из Алексеевского монастыря и из других обителей, что стояли по Царицыной улице еще со времен поля Куликова, смиренные сестры, погрузив на возы свой нехитрый скарб, двинули по дороге на Сергиеву пустынь. В лесу, лихо скинув платки черные и подобрав рясы, доставали из котомок снаряжение воинское и взлетев на коней, заранее в лесу припрятанных, уходили спорыми ордами в монастыри, что вкруг Слободы по лесам попрятались.

Еще никто ничего не успел понять, как к Собакиной башне подошли подводы числом боле трех сотен. Споро на них сгрузили казну царскую и в окружении черных кафтанов вывезли в Коломенское, под прикрытие ногайских орд и стрелецких полков.

Вскорости туда приехал и царь с царицей, а затем и двор царский из новых служилых людей.

Все предусмотрел царь. Охрану, возы, дороги…все, окромя Божьей воли. Ярило выкатился на небо весело, ударил лучами яро, дороги потекли, расквасились, несмотря на середину зимы, Ногайскую пойму от теремного дворца отделила широкая полынья, оставив конную орду на той стороне. Сани, груженые добром, провалились в рыхлый снег, даже не снег, а грязную мокрую кашу и встали. Иван остался в Коломенском, в окружении, без малого, трех сотен псарей из лутчей тысячи, и малого количества сенных девок царицы. Приходи. Бери. Бояре проморгали. Духу не хватило.

Простояв две недели в ожидании, посмотрев, как кучкуются изменные бояре и удельные князья, как зреет бунт в посадских слободах, как змеей ползет шепоток по Торгу, по Китай-городу, о том что, мол, надо гнать царя в шею как в других землях сделали, Иван посуровел.

– Права была Малка, что выкормили змею на собственной груди, хорошо хоть ужалить не успела. И опять права Малка, что под рукой держали, из своих рук молоком поили, а то бы и не знали, где у ей голова, где хвост. Пора теперь и рубить гадину. Хорошо хоть псарей выпестовали, да выкормили. Успели, Гляди-ка, успели. А те гады в своей сваре, да в гордыне и не заметили, как смерть их подросла. Из их же сынов и внуков смерть, – он тяжко вздохнул, вспомнил, как в Нави ему его долю показали, – Значит, Иван Грозный, хорошо хоть не Ужасный. Пусть так! Пора грозе над этим миром гнилым громыхнуть, Пора чистый воздух им в их болотный покой вдунуть. Раз гроза – так гроза и с громом и с молнией. По-другому не бывает, – он задорно свистнул в два пальца, как его в детстве учила мать. В горницу влетели Угрюмы, – Ну что дороги стали? Снег пошел? Пошел! Так седлать коней! Всем подъем! Едем в Слободу!!

 

Глава 6

Опричнина

Сани, оставляя глубокие колеи в свежем снегу, потянулись в сторону Слободы. Размеренно, тихо, выстраиваясь в длинную серую змею, которая извивалась меж мачтовыми высокими соснами, выползала на белые заснеженные поля и опять ныряла в темную зелень сосновых боров и темных ельников. По бокам обоза, зарываясь в полях в снег по самое брюхо лошадей, неслись черные всадники с притороченными к седлу метлой и головой пса. Спереди обоза взрывая порошу, скакали закутанные по самые глаза в дорогие меха всадницы царицы. А сзади, прикрывая обоз от возможной погони, размеренно шли кони, закованных в брони рыцарей ливонцев, оставшихся при дворе государя.

Чуть проехали за Сергиеву Пустынь, как из-за пригорка, с пологого откоса, выкатились орды одетых в теплые тегиляи всадников, поднявших на копье прапор с распластанным лебедем.

– Не пужайся Иван, это мои сестры смиренницы, – успокоила царя Малка.

– Такие смиренницы покромсают в тюрю, и не успеешь глазом моргнуть, – кивая на кривые половецкие сабли, висящие на поясах, сказал царь.

– Опасно, ноне в лесу, девушкам гулять. Больно люду разбойного много, – потупив очи, отпарировала Малка, – Дозволь с обозом пойдут?

– Нехай идут.

Обозы подвернули южнее, отвалив с Ярославской дороги на Слободу. Тут к ним со стороны Киржача вывернули ногаи, сделавшие обманную петлю через Муравский шлях. Обоз пух и разрастался, принимая по дороге пристающих к нему вызванных со всей земли Руской выборников.

К середине зимы первые возы втянулись в Александрову Слободу. Со времени прошлого приезда царя ее было не узнать. За высоким тыном из вековых дубовых стволов, взметнулись шатры царского и царицынского теремов, коньки изб ближних бояр и челяди. Крытые дранкой крыши келий братии и сестер. Все было готово к приему гостей. Постарались от души мастера и ремесленники. Каждый воз встречали служки и споро разводили их по дворам, точно зная куда кого. Цареву казну деловито направили к новой Собакиной башне накатанной из тяжелых бревен, срубленных в лапу, с коваными дверями и узкими оконцами бойниц.

Все происходило сноровисто и умело. Знали толк настоятели Слободских монастырей, принимавшие государя у себя в дому, в том, как гостя принять и разместить.

С рассветом солнца, выкатившегося из-за вершин соседнего бора, Слобода зажила своей жизнью царского двора. Забегали приказчики, стольник, спальники, кравчие, конюшие и другая челядь. Черные братья и сестры, поскакав на коней, разбрелись по двенадцати окрестным монастырям, как и было договорено заранее. Ногайцы откочевали в сторону Киржача и разбили походные теплые юрты под прикрытием елового леса. Все пошло обыденным порядком хорошо отлаженной машины. Заскрипели перья дьяков при царевых Приказах.

Через три дня из ворот нового царева двора вылетели гонцы, хлестнули коней ногайками и погнали к Москве.

В переметных сумах лежала царева грамота с затейливой тамгой и красной восковой печатью на шелковом витом шнуре. Кажный гонец нес грамоту свою, в свой край. Один митрополиту Афанасию, второй – боярам, остальные: купцам, гостям и жидам, посадскому люду, стрельцам, слобожанам и, наконец, всему Православному люду города Пресвятой Богородицы.

В грамоте было прописано «Что бояре и люди дурные захотели измены, как в соседних землях сделалось. Говорилось, что кладет Государь гнев свой как на них, так и на духовенство, забывшее, как по дедовому и отцову жить надобно. За то, что земли Русские разобрали и роздали, а священники в золоченых ризах покрывать все это дело неугодное удумали. Поэтому он, царь, от великой жалости сердца не могши их многих изменных дел терпеть и оставил свое Государство, и поехал где-нибудь поселится, где его Бог наставит, только опричь этого изменства». Кончалась грамота такими словами: «А которые бояре, и воеводы, и приказные люди дошли до государьские великие измены до смертные казни, а иные дошли до опалы, и тех животы и статки взятии государю на себя. Архиепископы же и епископы, и архимандриты, и игумены, и весь священный собор, и бояре, и приказные люди, то все положили на государевой воле».

Пока гонцы горячили коней, по Москве заметались, зашмыгали серые тени. По посадским дворам, трактирам и лавкам на торгу. Зашуршали голоса про то, что продались толстобрюхие сурожанам и схарьевцам, тем, что совсем недавно, при убиенной царице верх держали. Потом, мол, сами смиренницу извели, за то, что с их голосу петь не хотела и думали все на новый манер повернуть, а государь измену вызнал. Однако, по доброте своей, крови проливать не захотел и ушел в чащобы в Залескую Русь. Две тени шатнулись к Государеву печатному двору, где Иван Федоров с Мстиславцем, не ушли в Слободу, хотя и получили царев наказ. Сидели, готовили новые книги, как схарьевские писцы в Новгороде правили. Тени собрали вкруг себя посадских мужиков, зашептали, вот они, мол, схарьевское отродье, все, кто с государем батюшкой, те в Слободе. Вон Андроник Невежа новую машину для печатания книг духовных ладит, а энти здесь крамолу сеют. Ересь жидовствующих множат. Одна из теней достала факел, чиркнула кресалом: «Жги!», и полетел красный петух над печатным двором.

А по посадам уже набирал силу крик:

– Иван Васильевич Грозный на нас зла не держит! Ему своих изменников подавай, которые измены ему, государю, делали и в чем ему государю были непослушны! На тех опала своя класти царь, надежа наша!

– Не будем стоять за лиходеев! Сами их потребим!!

– Мы овцы царевы, а он пастырь нам! Пусть укажет нам волков, мы их сами порвем!!!

Гул нарастал по Москве. Молот, занесенный в Слободе, молот царевых дружин, дождался, когда на Торгу и Китай-городе утвердилась наковальня посадских и слободских людей, и готов был перековывать мечи боярского заговора в мирные орала государева двора.

Первым это понял митрополит Афанасий и, собрав верных ему епископов и ближнюю к нему мирскую братию, потянулся в Александров челом бить государю. Плакаться царю и великому князю о его государевой милости. В двадцати верстах от Слободы, в сельце Слотине, дорогу митрополитовым санкам перерезали всадники в черном.

– Тьфу, тьфу, тьфу, – заплевался Афанасий, – И впрямь черные клобуки, как в стародавние времена. Сатанинское семя.

– Чего плюешься дядя? – весело заглянул в возок молодой парень с лихо выбившимся из-под скуфейки чубом, – Гляди примерзнет борода-то к оглобле.

– Изыди сатана! – осеняя его крестным знамением, рявкнул, сидящий рядом с митрополитом дьяк.

– Охолонись непутевый! – уже грозно ответил молодец. Поднял коня на дыбы, показав песью голову с высунутым языком. Крикнул, – Скачите в Слободу. Доложите Государю. Митрополит пожаловал со всем вороньем.

– Со всем ворьем, говоришь Малюта? – со смехом переспросил похожий на него, как две капли воды дружинник.

– Со всем, – поддержал его дозорный, – Гони Васька, царь ленивых не любит.

К челобитчикам прибыли приставы, как к иноземным гостям. Взяли в круг и препроводили в новый теремной дворец. У входа их уже поджидали знакомые им псари, распахнувшие двери в царевы палаты, больше напоминавшие братскую трапезную в монастыре.

Иван сидел на невысоком троне в одеянии игумена, скорее Великого Мастера братской общины. Длинные волосы рассыпались по черному кафтану. На голове, чуть набекрень сидела высокая казацкая шапка, как у старых ордынских гетманов. Ноги, обутые в красные сапоги из тонкой юфти стояли на скамеечке. На боку, на наборном поясе, висела казацкая сабля.

– Пошто пришли? – спросил лениво.

– Челом бьем. Не оставь родимый овец своих, – униженно заголосил митрополит и хитро подмигнул Ивану.

– Я от вас ушел, – коротко ответил царь, про себя подумав, – Тонко игру ведет Афанасий, и кто бы подумать мог, что талант в нем такой. Ведь простой брат из монастыря Чудова.

– Вернись не держи зла на неразумных детей своих, – опять запричитал челобитчик.

– Возвращайся отец в град Москву. Волю свою объявлю позже. На все ли согласны? – Иван тоже хитро подмигнул.

– На все заступник наш! Только не бросай чад своих на растерзание волкам злым, сребролюбым и брюхатым от корысти, – посольство выползло задом наперед, так и не встав с колен.

– А вы оба-два задержитесь, – Иван посохом тыкнул в псарей, что стояли у створок двери, – Посмотрим, что за птицы, – под нос себе буркнул он, – Раз вас Лучезарная жалует.

Дверь с треском распахнулась в палату скорым шагом вошла Малка, одетая в платье ключницы, как будто услышав, что кто-то подумал о ней. Быстро бросила взгляд на Ивана цыкнула в сторону дружинников:

– Брысь под лавку. Быстро! – повернулась к царю, – Что ел, пил? Что!?

– Яблочко моченое, – удивленно ответил он.

– Микулица!!! – не таясь, переходя на визг, крикнула Малка. Спохватилась. Повторила спокойней, но громче, – Бомелий!!! – повернулась к Угрюмам, – Откуда яблочко?!!

– Хрен его знает…

– На собственных поясах удушу, волки!!! – завизжала опять, – Бомелий!!!

– Здесь я, – вынося дубовую дверь плечом и вваливаясь в палату, пробасил он.

– Ну! Гляди!! – она тыкнула пальцем в царя.

Микулица подскочил к Ивану, открыл рот, оттянул веко, выдохнул, как плюнул:

– Яд!!!

– Лечи!!! – коротко и теперь спокойно сказала Малка, – А вы мне его, отравителя этого, из-под земли…поняли Угрюмы, – но волосы на ее голове зашевелились, словно медные змеи. Волкодлаков как ветром выдуло.

Яд вышел из нутра, гонимый травками, зельями и отварами. Вышел, унося черноту волос и розовый цвет щек. Богатырский организм сдюжил. К вечеру, царь престал харкать кровью и желчью, испил отвар, что поднесла ему Малка, и впал в забытье.

– Оклемался, – устало сказал Микулица, – Глядишь, поживет еще.

– Пусть спит. Завтра день трудный. Теперь нам не до прохлаждений и пуховых перин. Теперь мы Русь на правеж ставить будем, – она откинулась на подушки, – Завтра надо будет этих ребят позвать, что я сегодня от Ивана шуганула. Хорошие ребята, – она зевнула во весь рот, – Ты побратим поглянь тут, я сосну маленько, завтра денек будет еще тот.

Завтра началось с восходом солнца, даже не восходом, а с первым лучом, осторожно прыснувшим в черное еще небо. Малка протерла глаза, когда в дверь уже настойчиво стучал гонец.

– Чего тебе родимый? Не видишь, что ль спит государь? – Микулица говорил ласково, но его пудовые кулаки уже готовы были все объяснить гонцу.

– Вот нет Угрюмов и укоротить некому, – Малка накинула цветную шаль и выскользнула в сени, – Чего грохочешь? Говори!

– Я с Рязани гонец, – как будто это говорило обо всем, бухнул тот.

– Ну что? Сгорела Рязань что ли? Али Олег Рязанский из гроба встал? Что случилось-то? Отдышись. Водички попей, – она протянула ковш, – Говори, я ключница царева. Проснется царь, от меня первой все узнает.

– У Рязани был Девлет-Гирей! – переводя дух, выпалил гонец.

– Был? А сейчас где?

– Не знаю, – оторопел гонец.

– Ты по порядку говори, малец. Тебя ж не гонит никто, – гонец обстоятельно поведал красавице ключнице все.

Иван проснулся, как с того света вернулся. Улыбнулся ласковому лучику солнца, пробившемуся через ставни и гладившему его по серой щеке. Попросил взвару медового на лесной ягоде морошке. Выпил ковш, почувствовал, что живой, повернулся на подушке. У изголовья сидел Бомелий, помешивал что-то в большой ендове, глянул на него, улыбнулся, то же, как лучик пробежал. В углу под образами сидела Малка. Как она так садиться умела, царь все время не мог разгадать. Солнечный свет, падавший из-за ставни, нимбом окружал ее рыжую голову, создавая видимость святого свечения над ней.

– С добрым утречком царь-надежа! – она протянула ему ржаной сухарик.

– На вот, похрусти. Окромя этого в твое нутро пока ничего совать не надо. А для радости тебе, новость расскажу, что гонец из Рязани припер.

– Говори, говори. Заступница моя. Берегиня, – Иван попытался сесть. Микулица подсунул ему подушку под спину.

– Ну, так вот, – как будто она продолжала долгий рассказ, начала ведунья.

– Сродственник наш Девлет-Гирей, кинжал раздора получив, ума не прибавил, а повелся на подкуп польской шляхты и изменника Андрюшки Курбского. Ты лежи, лежи, – остановила она царя, пытавшегося поднять руку, – Повелся на подкуп, поднял крымскую орду и бросил ее на Рязань.

– А там ведь и дружины нет, – слабым голосом то ли спрашивая, то ли сожалея, сказал Иван.

– Зато там Жанна с Данилой, да со своей малой дружиной, что из берсерков и вравроний набрана, на беду его пробегали, – вела рассказ дальше волховиня, – Они значит, в детинце заперлись, народ посадский туда собрав, вооружили их кое-как, взломав склады оружейные. Потом Данила напомнил рязанцам, что на гербе у их града, князь, что ни разу врагу спину не показывал. Крымцы на приступ пошли, за поживой легкой…. Хотела бы я знать, кто им донес, что в Рязани дружины нет? – задумчиво, вслух сказала она, как бы самой себе, качнула головой, стряхивая мысль, – А Данила открыл ворота главные и со всей своей ратью малой покрошил татар в мелкое крошево. Кто ж из них ожидал здесь медвежьи шкуры да секиры увидеть. Они стрекача дали еще до сшибки, как только боевой клич берсерков, да валькирий услыхали. А уж когда Жанна со своей секирой, да в окружении двух своих оруженосцев в гущу боя врезалась, им как пятки салом намазали. Одно только жаль, что она Девлет-Гирея не достала,…но это впереди. Вот такие новости ноне. А ты пей отвар. Скоро на Москву поедем. Пойду хабар собирать, да дружину отбирать. Жди, скоро твоих цуциков приведу, так что прихорашивайся.

– Каких таких цуциков? – удивился Иван.

– Да тех, с какими ты разговор затеял перед приходом моим. Псарей молодых.

Угрюмы тем временем серыми волками рыскали по Москве. Встретились с такими же, как они, серыми тенями, перебросились словом и помчались дальше, под испуганный вой дворовых псов. Кольцо теней все плотнее смыкалось вкруг двора князя Старицкого, что на Бору.

В Слободе же в опочивальню Ивана Васильевича были вызваны дружинники, на коих указал пронырливый служка, какого – то серо-землистого цвета, невесть откеда взявшийся и невесть куда пропавший тут же.

Они вошли, чуть грубовато ткнутые в спину древками топориков царских рынд, на время вместо Угрюмов вставших у двери в царские палаты.

– Ну, проходите, молодцы, – миролюбиво сказал лекарь Бомелий, сидящий у царевой кровати, – Чего топчетесь в дверях.

– Проходьте, проходьте, – раздалось с кровати, – Усаживать не буду. Не по чину.

– Не по Сеньке шапка, – весело добавил лекарь, и дружинники рассмотрели, что он совсем не стар и немощен, как говаривала молва, а совсем даже наоборот дюжий мужик, кровь с молоком.

– Рассказывайте, что вы за птицы такие? – государь привстал на подушке.

– Можно? – первым оправился шустрый псарь с лихим чубом.

– Валяй, – разрешил царь.

– Я Малюта Скуратов-Станищев из захудалого Мещерского рода. Батька мой Лукьян Скурат службу нес при Ростовских князьях в малой дружине. Я же определился на службу при дворе, когда для кабардинской княжны челядь охранную набирали. Вот тогда и подался в псари…

– Врет все государь, – прервал его тихий девичий голос, – Врет все, – из темного угла вышла уже знакомая псарям ключница, как всегда в зеленом сарафане и зеленой кичке, – Зачем врет, мы еще спросим. А сам он Григорий Львович Бельский-Белозерский. Малюта Скуратов, то бишь шкурник – это прозвище его мирское. Род свой ведет от двух стародавних родов. От одного – он колено Рюриково, от второго – колено Гедеминово. Так что он тебе государь почитай ближняя родня со всех сторон. Ты ж глянь на него. Он же, как ты рыжий! Чего уж он Бельских, да Белозерских прячется, пусть сам поведает, – увидев, как сдвинулись брови царя, и рука стала искать посох, поспешно добавила, – Но не от тебя прячется. И камень за пазухой супротив государя своего не прячет.

– Все так! – открыв рот от удивления, выдохнул Малюта, – Все, так как она сказала. Дядька мой Прокофий, Зиновьев сын, что кличку эту Скурат и получил, был в свите самой Елены Иоанновны, королевы Литовской и Польской. Когда ее враги отравным зельем извели…, – при этих словах Иван поморщился, – Они на него вину свалить пытались. Не вышло ничего, но в роду Бельских-Белозерских на нашу ветку смотреть косо стали. Мол, отравители, не отравители, но доверять больно не стали. Чем, мол, черт не шутит, когда бог спит. Могут и травануть. Потому мы отрезанный кусок, – он замолчал.

– Боятся их. Они по роду старшие. И к цареву роду всех ближе. Ты его Иван Васильевич приголубь. Воя надо холить, – напомнила Малка слова Пересвета.

– Теперь ты, она повернулась ко второму псарю.

– Я Василий Грязной…

– Хорошо хоть не Грозный, – хохотнул Бомелий, на бледном лице царя показалось подобие улыбки.

– Грозный должен быть в государстве один, – в тон ему ответил Василий.

– Я Василий Грязной…, – сделал паузу и как в холодную воду нырнул, – Василий Ильич Ильин-Борисов, родовой боярин дома князей Старицких, почитай ближняя родня всех конюших и стольников ваших с братцем. Только вот ни князья Старицкие, ни родня ближняя род наш на дух не переносят, потому, как шея у нас гнуться не приспособлена. Потому и нанялся я к черкешенке…к кабардинской княжне, – поправился он быстро, – В услужение и в стражу ближнюю, – он закончил и перевел дух, все сказав.

– Правду всю как на духу выложил, – подтвердила ключница, – Быстро науку хватает. Надо их к князю Вяземскому в ближнюю сотню определить, к опричникам. К братьям ближней руки.

– И послать ноне на Москву с боярами Мстиславским и Пронским. К нашему приезду готовиться и бразды из рук изменных в свои забирать, – подытожил Иван, – Идите кромешники! И правьте государство по прежнему обычаю, как от пращуров повелось!

Февраль в тот год был зело снежен и студен, отыгрывался за оттепели декабря. В круговерти февральских метелей в вихрях снежных вьюгогонов в Москву втягивались черные змеи. С ярославского шляха – черная змея монахов и монашек, во главе, с встретившими их у околицы, Скуратовым и Грязным. Все конны и оружны, молоды и бахвальны. В чреве своем прятала обоз царев и внутри него возок с недужным еще государем. Такая шкатулка с секретом. С Муравского шляха – серо– коричневая от зипунов и тегиляев, змея ногайской орды, тоже скрывавшая за спиной своей обоз, только царицын, с неистовыми ее воительницами в теплых душегреях под кожаными жакетами. А с Рязанского шляха ползла змея, отливая серебряной чешуей доспехов, то входила лихая сотня Басмановых, опьяненная победой над крымцами и тянущая на хвосте дружину рязанскую, что за них теперь в огонь и в воду готова была. Издалека это напоминало похоронные процессии. Шли скорбно, хоронить Захарьевские роды схарьевцев, да боярскую вольницу, да остатки буйной Орды, да ересь жидовствующих, да измену иноземную. Шли глаз не подымая, хоронить все, что супротив царской воли самодержной – Мономаховой.

Змеи подползли к Бору, свернулись клубком и расползлись, рассыпались сотнями змеек по улицам, улочкам и переулкам стольного града, заполняя собой дворы и посады, протискиваясь в ворота и двери теремов и постоялых дворов, монастырей и казенных палат.

Утром на Красном крыльце царева терема сидел Иван Грозный. Постаревший лет на десять, с серым лицом, с белесыми редкими волосами, только в глазах горел огонь пожаров. Подозвал к себе громогласного дьякона и сунул ему в руку бумагу.

– Всем читай внятно. Кто не поймет – я не в вине! Внятно читай, в сих словах их смерть и их живот!

– Со стародавних времен, – зычно и внятно начал дьяк, от баса которого, загудел колокол на соседней звоннице, – Вдовья доля опричь всего наследства отходила изгоям, что по Правде дедовой, получали коня, доспех да покрут, службу, то есть государеву. Потому звались те изгои – детями вдовы или опричниками. На Руси их еще кромешниками звали. Они ведь, кроме тех, кто на земле пахал, в кромах жили, под рукой братских общин и Великих Мастеров, кои учили их уму разуму.

– Передохни, – обронил царь, – Отдышался. Продолжай.

– С сего дня и я, как сын вдовий, без отца и матери взросший, ухожу в опришну. Двор себе и на весь свой обиход учиняю особый, а бояр и окольничих и дворецкого и казначеев и дьяков и всяких приказных людей, да и дворян и детей боярских, и стольников, и стряпчих, и жильцов, учиняю себе особно. На дворцех: на Сытном и на Кормовом и на Хлебенном, учиняю ключников и подклюшников, и сытников, и поваров, и хлебников, да и всяких мастеров и конюхов и псарей, и всяких дворовых людей на всякой обиход, да и стрельцов приговариваю учинити себе особно. – голос дьяка начал слегка дрожать.

– Устал что ли брат, – сочувственно спросил его царь, – Кваску али … батогов, не желаешь ли. Как сатану отгонять, так глас не дрожал! Чти, как положено!!!

– Все знает, – про себя подумал дьяк, – Все, и про крестное знамение на дороге, – Набрал воздуху в широкую грудь и громыхнул на всю Ивановскую площадь, – Учиняю я, Государь, у себя в опришнине князей и дворян, и детей боярских дворовых и городовых 1000 голов, и поместья им даю в тех городех, с которые городы поимал их в опришнину. Повелеваю же и на посаде улицы взять в опришнину от Москвы реки: Чертольскую улицу до Всполья, да Арбацкую улицу по обе стороны и с Сивцовым Врагом и до Дорогомиловского Всполья, да до Никицкой улицы половину улицы, от города едучи левою стороною и до Всполья, опричь Новинского монастыря и Савинского монастыря слобод и опричь Дорогомиловские слободы, и до Нового Девича монастыря и Алексеевского монастыря слободы; а слободам быти в опришнине: Ильинской, под Сосенками, Воронцовской, Лыщиковской. Всем все править по старине!!! – дьяк замолк. Над площадью стояла гробовая тишина.

– Вот такие мы убогие и бедные. Детки вдовьи!!! – царь встал даже не поклонился собравшимся, повернулся и ушел прочь с Красного крыльца. На всех ступенях стояла гвардия царева – опричники. По все Москве разливался бабий вой и стон – освобождалась земля под Опричный Двор.

 

Глава 7

Иноземцы и иноверцы

По всей Москве стучали топоры, строились новые слободы и посады, обустраивались старые. Тихо было только у Лебяжьего пруда, в резном теремке на опушке березовой рощи. Сидя на крылечке, черная игуменья беседовала с Басмановыми – старым Алексеем и молодым Федором.

– Помнится ведун Топорков призывал государя Русь на крест топорами приколачивать, – она скинула платок на плечи, открыв огненные свои косы, уложенные в замысловатую корону на голове, – Не прав был кудесник. На крест мы ее приколачивать не будем.

– Так зачем нам Русь-то распинать? – также спокойно заметил Алексей.

– Так уж больно кому-то неймется весь мир распять в муках. Так-то дядька Данила, – ответила Малка, – Ох неймется кому-то!

– Чую! – вздрогнула Жанна, – Чую кто-то из Совершенных к нам в гости.

– Роллан это, – Малка накинула платок на голову, встала.

В ворота обители раздался стук. Две сестры скорым шагом подошли, открыли калитку. Во двор вошел, судя по одежде, благородный дворянин из западных земель, проделавший нелегкий и долгий путь. Одна из сестер вышла за частокол и, приоткрыв ворота, ввела за гостем запыленного, но свежего коня, отвела его к сараям, дав воды и овса.

Гость направился к теремку, без ошибки выбирая путь, что наводило на мысль, что он здесь не первый раз. Хозяйка и ее собеседники поднялись на встречу подходящему.

– Здравствуй Роллан. Сколько лет, сколько зим? – Малка радушно обняла запыленного путника, – Садись неистовый пилигрим наш.

– Поклон тебе Сиятельная. И всей честной компании поклон, – он поклонился сдержанно, – потом не выдержал, обнял Жанну, – Здравствуй Принцесса, – облапил Данилу, – Тебя дядька от души рад. Помню, как ты меня несмышленыша искусству боя учил. Вы все хорошеете, черти. Тьфу, тьфу, тьфу, – он трижды сплюнул.

– Чегой-то ты такой набожный стал? Али суеверный? – спросил Данила.

– Всуе верный, – отшутился Роллан, серьезно добавил, – С волками жить – по-волчьи выть!

– В дом пойдем или у пруда в беседке накрыть? – задала вопрос Малка.

– У пруда хозяюшка и пруда. В стенах – как в келье…или в каземате.

– Лебедушки, – поманила игуменья, – Бросьте нам скатерть-самобранку у пруда в тенечке. А ты умойся с дороги, перышки почисть, мы обождем малость. И гостью с дороги…не мне вас учить, – опять обратилась он к сестрам, уже готовившим все, как надо.

Они расположились у пруда на маленькой полянке, где в заводи плавали желтые кувшинки и белые лилии, где упоенно квакали лягушки. Напротив, на Ваганьковском холме вздыбился частокол Воздвиженского монастыря, а на соседнем холме нависали приземистые башни Кремлевских стен.

К тому времени, как Роллан сменил дорожное платье на глухой черный казакин, больше похожий на рясу монаха и ополоснулся ключевой водой, к компании присоединился Микулица, вызванный Малкой из своих подвалов под Тайницкой башней. Помня ее урок, он все-таки облазил весь подземный Кремль, потому вышел рядом с Алексеевским монастырем, как мертвяк из-под земли. Хорошо не видел никто. Он обнялся с Ролланом и присел рядом с Малкой.

– Расскажи нам, Неистовый наш, что там у вас твориться? – дождавшись, когда гость утолит голод и жажду и, разливая по бокалам красное вино, сказала она.

– Я так думаю, что вы обо всем знаете, но так в деталях уточню, – отхлебнув изрядный глоток, ответил Роллан.

– Сначала. Каким ветром, какими судьбами? – прямо спросил Микулица.

– Устал, – коротко ответил гость, – Устал и хочу к Раймону…или лучше к Старцу. Костры сердце опалили, – Малка понимающе сжала ему руку. Он допил бокал, налил новый, – Слушайте братья…и сестры.

Роллан неторопливо повел рассказ.

– То, что, назовем это заговор, так вот, то, что заговор против Империи зрел давно было секретом разве только что для полных недоумков. Шила в мешке не утаишь.

– Это поэтому ты орден Иисуса – иезуитов своих создал? – встрял Микулица.

– И это тоже, – невозмутимо ответил Роллан, – Заговор короче зрел, зрел и созрел. Реформация, по сути, есть восстание народов диких и воинской касты разжиревшей на горбу этих народов, против господства Империи. В энтом случае восстание сие с двух рук рубилось. Супротив власти центральной – Ордынской скажем и супротив власти духовной. Не нравилось местным царькам и под Израилем ходит и под Иудеей. Много чего не нравилось. Догляд имперский не нравился, дань – десятина не нравилась. Ордена и братские общины поперек горла. Отчет за самоуправство и…короче самому по себе жить проще. Кажный прыщ себя горой возомнил, кажна кочка. Кажная лягушка до размеров вола надуться решила, – он опять отхлебнул из бокала.

– Реформация это что и отколь ноги растут? – опять вставился Микулица.

– Тогда начнем от Ноя, – Роллан устроился на подушках полулежа, по старой Иерусалимской привычке, – Реформация – преобразование, исправление по-книжному. Изменение по-простому. Им надо было изменить порядок вещей, порядок власти. Во всем…

– И в вере? – коротко спросила Жанна.

– И в вере. Вот мы тут с вами все изгои. За исключением сестер, – он галантно раскланялся в сторону дам, – Потому, как из общества ушли в свой мир. Опричь общества живем. А те решили опричь веры старой, единой жить, из веры отшатнулись. Изуверились, как они говорили, от того и изуверы они. Решили себе новые веры сделать, потому и назвали их религии, Опять же из объединенной веры, единой, решили переобъединить. Из Лиги – Собора общего, религу сделать. Такие любители появились все перелопатить и перелицевать, – он поудобней подложил подушку под спину, – Вернемся к нашим баранам. К истокам что ли.

– Попробуй, – тоже откидываясь на персидских подушках, сказала Малка.

– Недовольство в закатных уделах бурлило давно, время, от времени вырываясь наружу, то бунтом против братьев храмовников, то чумным бунтом, то каким-нибудь самозваным герцогом, поднявшим знамя неповиновения. Однако все это носило локальный характер бури в стакане воды. Лет сто, сто пятьдесят назад, правда, супротив Иудеи, против чистых резко поднялись во многих землях. Ну и, в общем-то, я согласен, жрецы тогда утомили всех, своей безгрешностью и искуплением. Да вы сами помните, как альбигойцев, катаров, богомилов и всех просветленных бить начали повсеместно. Я, конечно же, на их стороне, но уж больно они себя выше всех ставить начали. Почти что с Совершенными сравниться решили.

– Они кстати и называть себя начали Совершенные, – поддакнул Микулица, – Но то, когда ж было. Забыли все уже давно.

– Но и здесь-то первая искорка вспыхнула по тому же поводу, – Роллан поискал глазами кувшин, нашел, налил, – Очередные особо правильные, которые назвали себя Чашниками, в честь того, что только они имеют право на Святой Грааль, начали опять всех учить уму-разуму. Вроде все полыхнуло и прогорело, но видать огонь под торфяники ушел и начал там, в глубине обнищавшего воинского клана тлеть. И то, правда: войны нет, грабить не дают. Как жить им ордынцам?

– И где полыхнуло? – теперь уже спросила Жанна.

– Да в полабских землях. Там атаманы ордынские – гаупманы собрали некий круг по старым казачьим законам от трех уделов. Своему верховному гетману дали полный отлуп, и пошли за правдой маткой к местному главному по вере – церковному князю. Однако большинство еще империю чтило. Горожане – эти бараны безмозглые еще своего пастыря не нашли, а доблестное рыцарство занималось грабежом и надуванием щек перед грязными прачками, коих они держали за благородных дам.

– Да ты брат Роллан, остался прежним. Тебе на язычок не попадайся, – бросила Малка.

– Да уж, я не добряк, – согласился инквизитор, – Малое войско это побурчало, попетушилось, всем надоело и его скрутили в одночасье прямо в замке его самозваного командира, где его самого при штурме ранили смертельно. Все утихло, но за это время к гнилой и шалой этой братии подвязались самые прохвосты. Торгаши и жиды. Они-то и влили новое вино в старые меха. Кстати Малка у тебя вино кончилось, – он перевернул пустой кувшин.

– Рядом второй стоит. Только там белое. А вон в маленьком – это то, чем Микулица светильники заправляет…

– Я, Сиятельная, масло не пью…

– А это не масло. Глотни для пробы, – со сдавленным смешком ответила игуменья.

– Тьфу ты холера вас задери, – сдавлено ответил рыцарь, отхлебнув из маленького штофа, – Вы тут, чем православный народ травите? Однако в башку бьет. Вот ты, книжная твоя душа, чего ты тут в подвалах творишь!

– Это вода огненная, – с улыбкой ответил Микулица, – Сиятельная твоя, у меня ее, почитай, раз в три дня берет. Говорит, что книги листает по вечерам, а сдается мне, она ее пьет.

– Типун тебе на язык пустомеля, – не скрываясь, со смехом отмахнулась Малка, – У меня вин да медов полон погреб. А энту водичку я тем даю, кому язык развязать надо…Тебе дала, вижу, что вином себя глушишь. Пожар сердца тушишь. Этим сразу зальешь. Говори дале.

– Нашлись у городского быдла свои вожди. Мартин Лотарь, да Кальвин, да Цвингли, да Меланхтон. Все из торговой братии. Надо правду сказать учили их всех в монастырях. Проморгала братия змеюк на груди своей. Вот они и подняли знамя протеста. Против империи, мол, мы. Против власти единой. Всяк, мол, кулик свое болото хвалит. Наместники рванули власть – всяк под себя и, всяк под себя, решили веру кроить. Отсюда и реформация, перекройка власти и веры.

– Так ты хочешь сказать, что эти торговые ребятки подняли все западные уделы в бунт и поставили всех на уши, – Микулица почесал затылок.

– Так и было. Все поднялись как медведь шатун зимой, и начали крушить все вокруг. Наместникам до власти добраться, попам до веры, торгашам до денег, горожанам и народу до свободы и, пошла гулять губерния. Вал пожара этого покатился с Полабской земли. Захлестнул Свейские земли, Острийские, Прибалтийские, Франкские, Лотарингские, проник в Швейцарские кантоны и на остров – в Англию и Шотландию. Поэтому я и создал военный орден, гвардию против них. Ныне был большой Собор, и против их пала пустят встречный пал,…а я устал. Опалил крылья на кострах, – он повернулся к Малке, – Как ты вещая и предсказывала.

– А как там Раймон наш. Не встречал? – неожиданно спросил Данила, – Он мужик ухватистый и надежный был.

– Почему был, дядька? Он и есть, – поправил его Роллан.

– Дак от твоих имен этих сурожанских голова трещит. Как Раймон там? Не ответил ты, – Данила говорил тяжело.

– Видишь ли, случилась у него незадача. Вы все Сибиллу помните? – он обвел всех пронзительным взглядом.

– Как не помнить, – ответила за всех хозяйка, – Она ноне в гареме у Солимана Великолепного обретается, под именем Роксалана. Такая, то ли правительница, то ли любимая жена, то ли постельный советчик.

– Значит, знаете, – подвел итог рассказчик, – Вот ей кто-то, чего-то пообещал. Чего сам не знаю. Денег у нее не меряно. Дар прорицания – равных нет. Красоты – так одна из лучших. По постельной части – мастерица, даже нет, не так – Мастер. Короче, нашли к ее сердцу дорожку. Струнку тонкую. Для меня женская душа – загадка, – он посмотрел на Жанну и Малку.

– Пусть такой и остается, – отбила Жанна, – И что Сибилла?

– Она насвистела в уши Солиману. Она это умеет – поучиться многим. Насвистела, что он гроза морей, что его пираты лучшие морские волки и что братья госпитальеры крадут его славу и что-то там еще…не суть. Тот снарядил флот и бросил его на Мальту.

– На Волшебный остров? На остров Раймона? Где эта коза…толстозадая в садах хвостом мела? – Малка аж задохнулась от возмущения, – Она совсем опьянела от любовных утех? Или, наоборот, к ней теперь в Сераль кроме евнухов не ходит никто?

– Это вам дамам виднее, – укусил Роллан, – От чего вы такие выкрутасы делаете. От воздержания или пресыщения. Но флот пошел к берегам Мальты, собрав вокруг себя все отребье Средиземного моря, желающего поквитаться с госпитальерами за то, что те им разбоя на морских дорогах не давали.

– А Раймон? – гнул свое Данила.

– Раймон примчался, взял на себя оборону своего замка Святого Ангела, а Замок Святого Эльма попросил оборонять Старца.

– И они их разделали под орех?! – то ли спрашивая, то ли утверждая, закончил Данила.

– Да! Под орех! Тридцать шесть дней держался Старец в замке Святого Эльма. Разнес в клочья всех высадившихся на берег джентльменов удачи во главе с самим Мустафой, помог оставшимся четверым рыцарям переплыть бухту и уйти в замок Святого Ангела. Там Великий Магистр Валет, за спиной которого стоял Раймон, выдержал осаду и заставил отступить янычар.

– Значит все великолепные сады Раймона, беседки, фонтаны все пошло прахом? Нет теперь Волшебного острова? – с сожалением спросила Жанна, вспоминая свое детство и Эолову арфу в беседке над морем.

– Все пошло прахом. Раймон ушел к Старцу, куда-то за цепь заснеженных поднебесных вершин. В последний приют, что готовит Саббах для нас всех. Туда, куда держу путь и я. Вот так! – он опять наполнил кубок вином.

– А мне все-таки интересно, кто же и чего обещал Сибилле, так, что она голову потеряла? – Малка взяла персик, задумчиво откусила, – Ты брат Роллан совсем со всеми своими ниточки порвал, али так, еще держишь, что про запас? Про черный день? – в глазах ее мелькнули хитринки.

– А ты сестра, пошто спрашиваешь? – вопросом на вопрос ответил инквизитор.

– Интересуюсь.

– У меня ведь ноне каждый день – черный! – не отвечая, ответил гость.

– Считай, я у тебя в долг беру. Потом верну сторицей, – она склонила голову к плечу.

– А я тебе уже в долг давал.

– Когда? – искренне удивилась Малка.

– Напомнить?

– Напомни!

– Гляди, – Роллан хлопнул в ладоши. Негромко и как-то, будто просто руки потер. Пред ним предстала серая тень, – Узнаешь?

– Все. Сдаюсь. Спасибо Неистовый за науку. Кто старое помянет тому глаз вон, а кто забудет – оба-два. Так что, ты мне его и дале жалуешь? – она гнула свое.

– Бери. Пользуй. Для дела не жаль. Помни их теперь армия и скоро они этой гидре головы пооткручивают. У меня просто жила порвалась, а они двужильные. У меня сердце огнем опалило, а у них сердца нет. У них одно мое сердце – пылающее, второе мое – в терновом венце. Как символ Веры и службы их, – он мотнул головой и уже уверенно сказал, как отрезал, – Бери. Пользуй. Для дела не жаль!

– Тогда так. Брат мой серый. Тень моя, – повернулась к серому плащу с надвинутым на голову капюшоном игуменья, – Узнай. Первое – кто Сибиллу с толку сбил и чем? Второе – кто Ивану зелье отравное в яблочке подал? Третье – кто эту воду мутит и откуда?

– Слушаюсь господин, – глухо ответила тень, кланяясь Великому инквизитору.

– Она теперь твоя госпожа, – кивнул Роллан в сторону Малки, – Она и вот эта, что в платье мужском, – он кивнул на Жанну, – Твои госпожи и всем вам, от имени моего и именем Господа нашего. Аминь!

– Аминь! – ответила тень и пропала, как и не было.

Беседа теперь потекла спокойно. О том, о сем. Роллан сидел какой-то умиротворенный, будто сбросил с плеч тяжелую ношу, что нес всю свою не мерянную жизнь. Он даже как-то распрямился, в глазах потух огонек костров и пылающих углей жаровен пыточных подвалов. На губах заиграла улыбка, знакомая Малке и Даниле еще с Иерусалима. Он меньше стал подливать себе вина из старой амфоры стоящей на столе, а на предложение добавить Микулицину огненную воду, отрицательно мотнул головой.

Малка же наоборот задумчиво смотрела на воду пруда, где среди белых лилий грациозно плыли два лебедя – белый и черный. На лбу ее залегла складка, тяжелого раздумья.

– Вот смотри Неистовый, – она кивнула на птиц, – Вот один из них белый, как помыслы ребенка, а второй черный, как Марановы дети, а ведь вместе живут и птенцов плодят. Притом и черных и белых. Это как так?

– Так это вопрос не ко мне, а к Матери-Природе, к наставнице твоей Артемиде. Мы ж просто слуги ее.

– Ты ж Совершенный?

– Так и ты Сиятельная. А ответа не знаешь! Не дано нам знать, то, что Боги знают! Не дано – и учиться этому не надо!

– Хочу! Хочу знать ответ!! – неожиданно резко сказала Малка, – Хочу знать! Почему мы боремся с Маранной, а она с нами!!! Мы ж лебеди из одной стаи. Только она – черный, а мы белые! Чего мы одних птенцов не высиживаем!!! А, Неистовый!!! – она рванула ворот черной рясы.

– Нет у меня ответа. Ты вопрос задала – ты на него ответ и ищи,…а я устал. Я устал, Гуляй устал, Раймон со Старцем устали. Сент-Омар ушел на покой. А ты ищи. У тебя, да у Жанны еще силы остались. Дамы они всегда сильнее рыцарей. Это только кажется так, что мы опора. Ан нет. Опора это вы – матери родов наших. Берегини. Потому и жгли вас ведьм и ворожеек изуверы эти, в первую очередь, потому нюхом чуяли, что вся сила в вас. Кланяюсь в ноги вам всем, и желаю вам удачи в нелегкой борьбе вашей. Сдается мне, что братья храмовники не даром Босеан – знамя свое черно-белым имели. И клич «Бог – есть любовь!». Сдается мне, что Перун недаром птицей своей черно-белую сороку выбрал. Но запутался я совсем. Простите меня сестры. И ты наставник дядька Данила. И ты побратим Микулица, – он обнял всех по очереди.

– За што? За што простить-то? – опешил Данила.

– За то, что сил не хватило. За то, что сгорел, никого не зажегши. За то, что вас оставляю одних в мире злобном этом, а сам ховаюсь за хребты высокие. За все! – он еще раз всех обнял, поцеловал и побрел к коновязи.

Жанна рванулась к нему, но Малка удержала ее за руку. Если Неистовый решил уйти, он должен был это сделать.

– Да забыл совсем, – Роллан резко повернулся, – Раймон просил передать. Если кто из жриц Артемиды не выдержит… мира этого,…там, в недрах острова Волшебного…усыпальница для тел их спрятана,…а самих их в Вальхалле всегда ждут…Прощевайте все!

– До встречи Неистовый!!! Милый ты наш уставший Роллан. До встречи!!! – Малка помахала рукой.

Роллан распрямился, одним махом взлетел в седло, поднял коня на дыбы, укротил его умелой рукой. В седле сидел прежний Неистовый Роллан, Великий Инквизитор, Рыцарь без страха и упрека, Совершенный. Он помахал рукой и уверенно направил коня к воротам, раскрывающимся пред ним, как Врата в новый мир.

 

Глава 8

Перелом

Поднаторев в Александровой Слободе, Мастера плотницкого и каменного дела, называемые с легкой руки Бармы и Постника – зодчие, поднимали Опричный Двор на Москве. Как будто дожидаясь их прихода, разом полыхнули на Боровицком холме: двор князей Старицких и бояр Мстиславских, подворье Троицкого монастыря и задний митрополичий двор с конюшнями. Разом пролетел красный петух от царского терема до Троицкой башни, слизнув все, что мешало новому строительству, но, не тронув ни государевых палат, ни Собакиной башни. Пожар он и есть пожар. Ему виднее чего жечь – чего нет. А там уж куда ветер дунет, только Бог знает.

Зодчие расчистили погорелые места, но государь вдруг, повелел отдать их брату своему князю Владимиру Старицкому, а главе Земщине Мстиславскому нарезать новые угодья, там же на Бору, но ближе к Торгу, чуть за Чудовым монастырем.

Опричный же свой дворец указал строить на Арбате, на улице Яриле-Солнцу посвященной. Она тянулась от Дорогомиловского Всполья, от дровяных складов почти к стенам Царева Белого города вдоль речки Сивки-Бурки. Там вместе с ней поворачивала к Москве-реке, и упиралась в стены Алексеевского монастыря у Лебяжьего пруда, чуть обегая его по Остожью, и спускаясь к реке по Сивцему вражку. Вторым же концом, урочище Арбат устремлялось от ворот, ведущих к Смоленской дороге прямиком к Троицкой башне Кремля. Вот там. Между Смоленской и Волоцкой дорогами, между частоколами Воздвиженского, Алексеевского и монастырей, что вольготно раскинулись на Царицынском шляхе, начале Волоцкой дороги, и указал царь, на месте терема князей Черкасских, где в невестах жила Мария Темрюковна, царица его, и ставить новый Опричный дворец. У стен его распорядился заложить, там, где еще пока шумел овес и рожь в полях у самой кромки Белого города слободу Кислошников, что на зиму соленья всякие мастерят, а рядом Квасников. Чуть подале – Калашников, что б калачи к цареву столу остыть не успевали. А уж далее, между Волоцкой и Тверецкой дорогой, за кромкой Белого города указал ставить дома Бронной слободы, под рукой Угрюма старшего, как ему Малка посоветовала. Под его неусыпным надзором и под рукой братцев его заложили рядышком и Патриаршую слободу. А то гляди, духовники совсем распустятся, как в недавние годы было. В Бронной слободе под твердой, но доброй рукой закурились дымки в домах на Бронной, Перстеньковой, Палашевской, Серебряной и Алмазниковой сторонах, где поселился люд мастеровой, секретами старых Мастеров владеющий.

Со стороны Скородома, как бы заслоняя их ото всех, огораживая от напастей всяких, раскинулась слобода Стрелецкая. Оружная слобода. Все продумал государь.

Новый дворец Ивана Грозного раскинулся вольготно на берегу Неглинки, там, где делилась она на два рукава, одним – сбегая через Кремль в Москву-реку, попутно наполняя тайные колодца в переходах подземного Кремля и загадочных подвалах Тайницкой башни. Вторым, бегущим у подножья Боровицкого холма в Лебяжий пруд, наполняла новый ров, отделяющий Бор от Ваганьков. Вот, опираясь на высокий частокол Воздвиженского монастыря, и поднимался новый двор. Поднимался по-новому, ранее невиданному, силами Каменного опричного приказа, знаниями вольных каменщиков, что в том приказе обретались.

Первой встала трехсаженная стена из камня по низу и кирпича огненного поверху с башней, что в чреве своем прятала кованые ворота, выходящие на Бор. На воротах встали два резных льва, дивно как вырезанных из огромного ствола каждый. А меж ними черный имперский орел с распростертыми крыльями, смотрящий на обе стороны света. Умелый мастер вставил фигурам тем, вместо глаз венецианское зеркальное стекло, от того казались они вельми страшны, и ужас на всех мимо проходящих наводили. За воротами, что мощью своей всякую мысль о штурме их отбивали напрочь, начинался широкий царский двор, усыпанный белым песком. А уже на этом дворе рассыпаны были умелой хозяйской рукой всяческие погреба, клети, поварни, хлебни, мыльни и кельи опричных приказов. И достойной короной имперской венчало все это многообразие троица теремов: Царского, Царицына и Опричной думы, соединенная замысловатыми переходами. Все это было чудесно вырезано из дерева. Наличники на окнах в форме листьев чудо-растений из райских садов, лестницы, извивающиеся как змеи и украшенные, как дорога в Эдем, башенки и шпили. Чудо. Это было просто чудо изуречье, расцвеченное диковинными птицами и плодами, которые казалось или вспорхнут с веток, или свалятся, перезрев.

Еще большим чудом был мост каменный перекинутый через новое русло Неглинки и ведущий от резных львов прямо к Троицкой башне. Сложенный из блоков белого известняка так, что нож в щели не пролезал. Мост по образу и подобию коего ставили Мастера Большой каменный от Лебяжьего пруда на Болото за Москву-реку.

Но главного секрета Опричного двора не знал никто. От царевых палат, от главного подземелья, куда спускалась резная лестница, скрытая меж дубовых стен, вел тайный ход к монастырю на Ваганьковский холм и в терем царский, что в Кремле. Оттуда же к Алексеевской обители на Лебяжий пруд, а далее ход нырял в глубину и уходил сначала к новому подворью Малюты Скуратова, раскинувшемуся на берегу Сивки-Бурки, а дальше к ручью Черторый и по нему к высокому берегу Москвы-реки. Сколько же он ветвился и куда нырял, о том знали немногие. Такое вот чудо сотворили Мастера для государя.

Чуть правее Опричного двора, уже за Тверецкой дорогой, скорее даже на ее окончании, уперевшись в мост через Неглинку, раскинулся новый опричный торг – Житный ряд. Да не один ряд. Первый ряд – мучной, второй – житный, третий – солодовенный, а по-над самым берегом раскинулся, рассыпался – охотный ряд. От этого нового торга разбегался не только Тверецкий шлях, но еще и Дмитровский на Дмитров в старородную Залескую Русь. А по берегу Неглинки петляла вместе с ней узенькая Петровка, что вела к Петровскому монастырю, неприступным замком вставшему над рекой на месте так и прозванным Высокое. Занеглименье, как звали новый торг и все, что вкруг него связало себя через реку двумя мостами с Большим Посадом, с Земщиной. Скорее не связало и просочилось, ворвалось на сторону Земщины через два моста: Кузнецкий и Петровский самой громкой, самой несгибаемой опричной слободой – Кузнечных дел Мастеров.

В сторону же кромки Белого города от Житного ряда отбежали и осели еще две слободы опричные: Столешная, где стольники царевы жили и Скоморошья, что пела и плясала и в царевом дворе, и на Житном ряду, и на Торгу в Большом посаде. Как не злобились на Стоглавом Соборе, как не шипели прихвостни митрополитовы, а не тронул царь скоморохов, даже в государевы люди определил и выделил им слободу в опричнине, меж стольниками своими и серебряных дел мастерами. Всем показал, кто тут на Руси Бог и Царь. Кто тут на Руси обедню служит. Так и зажила скоморошья братия под боком у Алексея Басманова и Бориса Годунова – царских любимцев и опричных стольников.

Малка въезжала в город по Тверецкой дороге. Сразу за заставами Скородома, что прятались в зеленых садах почитай вкруг всего города, отделяя его от всполья, он поворотила коня чуть-чуть левее, в улочки Стрелецкой слободы, что веером рассыпались между шляхом и широким болотом, называемым Козьим, видимо по количеству коз, пасущихся по его берегам. Стрелец в заломленной на затылок шапке, внимательно присмотрелся к одинокой всаднице в зеленом сарафане и накинутом сверху опашне, но рогатку с дороги убрал. Признал видать цареву ключницу, что не раз встречал на Опричном Дворе. Проехав вдоль Козьего болота, Малка наткнулась на еще одну рогатку, охраняемую уже не стрельцом, а молодым опричником в черном кафтане и колпаке.

– Кажись, и Бронная Слобода началась, – мелькнула мысль в голове.

– Стой! – лениво сказал опричник, не убирая рогатки с пути всадницы.

– Убирай свою деревяшку и веди к главному по Бронному Приказу, – склонившись с седла, тихо, но повелительно сказала Малка, – Веди, глазами не лупай. Али старшого позови.

– Годи, – опричник свистнул, подзывая старшого, не решившись сам принять решение. Гостья явно была высокого полета.

– Тю, ключница царева! – выдохнул сторож, отвесив молодому звонкую оплеуху, – Чего изволите, боярыня?

– Где тут у вас Приказ Бронный? Мне опричный приказчик нужен.

– Угрюм? Сей минут, – засуетился старшой, пинком отбросил рогатку, – Сей минут. Еще болтнет чего Малюте или, хуже того, Федьке Басманову, – подумал он, – Те ведь сразу чуб выдерут, али ухи оборвут. Вон, – радостно закричал он, – Вон десятник ихний, Непоставов идут. Они и проводят вас боярыня. Десятой! – закричал он проходящему броннику, – Десятой! Вот боярыня Угрюма ищут. Проводи, будь ласка?

– Чего не проводить? – спокойно ответил оружейник, – Изволь боярышня за мной держаться, за углом и Приказ будет, – он зашагал размашисто и уверенно.

– Тютя! – отвешивая еще одну затрещину молодому стражу, проревел старший опричник, – Это ж хуже Малюты и Грязного, вместе взятых! Это ж сама Малка – царева думка и царева плетка. Чего она ему в уши напоет, то мы с тобой и хлебать будем! Молись всем своим Богам, что б нам сегодня батогов или березовой каши не пробовать. Хотя говорят она добра, не в пример Темрюковне с ее бабами конными, те еще и ногайками отходят, прежде чем на правеж отправить. И не лупай глазами. Таких, как она, знать с одного взгляда надоть! Понял? Тютя!

Малка уже входила в избу Бронного Приказа, где за столом сидел старший Угрюм, суровым взглядом рассматривавший два новых юшмана.

– Привет хозяин! – сказала она, перекрестясь на образа в красном углу.

– Рады видеть у нас, Лучезарная, – склонился в поклоне Угрюм, – Какими ветрами в наши палестины?

– Попутными. Ты с порога бы ковшик воды поднес. Сначала угости – потом расспроси, – она села на лавку, – Братья твои где? Службу несут?

– При царе батюшке, – он поднес гостье ендову меда.

– Благодарствую, Хорош медок.

– Так через сад квасники. Квасная и Кислишная слободы. Они и подносят, – пояснил хозяин.

– Веди, показывай хозяйство, – она встала, – Прикажи пусть коня сзади в поводу ведут. Пешком пойдем, ноги разомну, – тихо спросила, – Как ты тут? Нового ничего? Братья как? Пора вас к себе забирать.

– Нормально, – в его медово-стальных глазах растаял ледок смерти, – Забери, Лучезарная. По самое горло надоело при царях и при боярах.

– Заберу. Скоро. Ну, где тут у тебя самое тайное? – громко спросила она.

– Для боярышень, али для дружинников? – сипло спросил Угрюм.

– Сам догадайся, чай не слепой, – кокетливо хохотнула гостья, – Ты, где тут бомбы делаешь? – шепотом, скороговоркой обронила на ходу.

– Так в Гранатном Дворе.

– Веди. Но так веди, что вроде и не туда. Понял? – Угрюм кивнул, громко пробасил.

– Пойдемте государыня я вам Мастеров покажу. Что перстеньки из филиграни ладят, да финифть узорчатую выделывают, – тихо добавил, – Это прямо со двором.

– Веди, веди родимый, показывай. Мы молодки на бирюльки разны, страшно падки.

Осмотрев Гранатный Двор, в который она попала как бы ненароком, как бы случайно проходя на Перстеньковую сторону, и увидя, как черный дым из трубы валит. По женскому любопытству, забежав узнать, отчего это. Узнав, она вскочила на иноходца и направила его в Скоморошки, в Белый город – Царев город, как его любили называть опричники, что расположились с другой стороны Тверецкого шляха.

Здесь у церкви Косьмы и Демьяна она спешилась и нырнула в палисадник. В углу небольшого церковного садика, нашарила калитку, открыла и вышла в маленький переулок. Прошла вдоль забора, и опять нырнула в заросли малины, выскочив из них на полянку, на которой стоял скомороший театр, где актеры репетировали сценку про Петрушку. Зайдя за ширму, она тихо спросила разрисованного артиста:

– Узнали что?

– Ищем госпожа, – тихим голосом серой тени ответил разрисованный фигляр.

– А ведь смотри уж насколько ярок, а запомнить тебя никак нельзя! – удивилась Малка.

– Что б тебя не видели, ты должен или слиться или ослепить, – ответил скоморох, – Жди госпожа. Найдем. Всех найдем. Доля наша такая. Тебя подруга ждет в доме.

– Спасибо, – не удивляясь, ответила ведунья, – Давно ждет?

– Почитай с обеда, – скоморох скривил презабавную рожицу на нарисованном лице и закричал резким и смешливым голосом, – А вот и я Петрушка, толи кукла, то ли погремушка!!!

Малка проделала назад тот же путь и опять очутилась у церкви, вскочила в седло и направила коня в Столешную слободу к подворью Басмановых. У резного крыльца, стоял, опираясь на дубовую балясину, дюжий опричник с хмурым лицом. Она почти уже собралась спросить его, мол, дома ли Федор, как с крыльца слетели двое в черных кафтанах и, схватив под уздцы ее иноходца, радостно потянули во двор. Малка узнала сестер вравроний, вечных спутниц Жанны. Облегченно вздохнула и спрыгнула с седла.

Жанна и Данила в опричных нарядах ждали ее в горнице.

– Здравы будьте хозяева, – она вошла в дом.

– Здрава будь гостюшка, – ответила Жанна, – Проходи в горницу.

– Собрались что ль куда? – увидев, что хозяева в дорожном платье поинтересовалась Малка.

– Ты чегой-то сегодня сама не своя, али давненько в Москве не была? – удивился Данила.

– Так вот в Тверь отбегала на месяцок, – уклончиво ответила ведунья.

– К вечере пора – огорошила ее Жанна.

– Куда?! – опешила Малка.

– К вечере. Государь совсем с ума спрыгнул. Ты ему наказ дала, что бы он по старым Сводам братским жил? По Орденскому Уставу Двор Опричный строил? – хором спросили оба.

– Давала, – непонимающе подтвердила та.

– Так вот у нас теперь не двор государев, а монастырь, как при Сергии Радонежском – общежитский. Государь в нем игуменом, Афонька Вяземский – келарем, а Малюта Скуратов – пономарем. Остальные три сотни ближних дружинников монахами.

– А вы-то кем? – чуть не давясь смехом, спросила царева нянька.

– Мы-то, слава богу, пока в стольниках, вместе с Борисом Годуновым.

– А ливонцы? – уже посерьезнев лицом, уточнила Малка.

– Ливонцы пока государеву рать блюдут, но уже косятся, – крякнул Данила.

– И что ж никто ему про енту дурь и слова не сказал? – начала посмеиваться Малка.

– Ему скажешь! Он намедни одного гонца посохом по ноге как двинул, у того аж искры из глаз.

– Двинул по ноге, а искры из глаз. Вы тут чего рехнулись все. Угрюмы бурчат, глаз не поднимают. Назад просятся от царя. Вы оба как в воду опущенные. Князь Вяземский из себя лабазника изображает. Тоже мне – келарь! Малюта молитвы читает. Праведник бабских подолов. А государь, народ бает, на колокольню лазает и в колокола звонит. Он другим чем, звонить не пытался!!! – голос ее начал терять смешинку и обретать сталь, – А ты, – она повернулась к Даниле, – Ладно ей нечем. Ты тоже не пытался …звонить. Ась? Чего молчишь? Старый пень! А ты со своими вертихвостками, – теперь она повернулась к Жанне, – Ты куда смотришь. Глаз что ли нет!!! Тут не надо Сибиллой быть!!! Или Кассандрой!!! Тут бабья юбка за версту видна! Притом нижняя юбка!!! Пророки – бес вам в ребро!!! Это ж Кученейка вертит….Ну я ей устрою райские кущи.

– Охолонь, Малка – попытался успокоить ее Данила.

– Охолонь!!! Ты это мне! Берегине!!! Сиятельной!!! А ну доспехи мне Аринии – богини мщения! И коня под попону! И сестрам моим сказать, что сегодня у нас полет валькирий!!! Я все это сонное царство на уши поставлю!!! – она резко повернулась к выходу, – А ты, – палец ее упирался в грудь Жанне, – Девок своих,… что б сегодня …как лучшие вакханки. А сама, как лучший парень на деревне и опричников в хоровод и всех…, – она хлопнула дверью и по крыльцу застучали ее каблуки. Со двора раздался сдавленный крик, грохот и стон. Это под руку разгневанной Деве Ариев попался дюжий опричник.

По бревенчатой мостовой Арбата громыхали копыта огненных коней. К воротам Опричного Двора, приплясывая в какой-то жуткой пляске, вскидывая все четыре копыта разом, и зависая в воздухе непонятно какой силой, приближался черный, как смоль, иноходец, неся на своем великолепном теле не менее великолепного седока. В золотых доспехах древних времен, с накинутым поверх них огненным плащом и в таком же золотом шлеме с красным гребнем на нем, надетом поверх распущенных огненно рыжих кос, вторым плащом накрывавших всадника, скакала сама Ариния. Свиту ее составляли воительницы, на обнаженное тело которых были наброшены медвежьи шкуры, составлявшие весь их парадный и боевой наряд. За спиной амазонок висели зеленые луки и зеленые колчаны, полные стрел. К седлам были приторочены серебряные секиры. Распущенные волосы удерживали только серебряные обручи. Они ехали по две в ряд. Без стремян, опустив поводья, и правя только коленями стройных ног. Навстречу им выкатила черная волна опричников во главе с Басмановыми. Ариния подняла руку. Всадницы остановились.

– Передайте самодержцу Ивану Грозному, что в этот раз я к нему в гости, …а не по его душу, – медленно как тяжелые капли свинца отмерила слова Ариния, – К нему и к царице. Ступайте!

– Повинуемся Богиня, – склонились Басмановы.

– Ведьма!!! – раздался крик какого-то дьячка.

Зеленая стрела прошла сквозь горло навылет. С боку вылетел маленький отряд черкешенок, но, увидев пред собой валькирий, они склонились в почтительном поклоне.

– Встаньте в строй сестры, – повелительно кивнула им Богиня и они повиновались.

– Государь просит в терем! – с поклоном распахнул ворота Федор Басманов.

 

Глава 9

Последний из деток Захарьиных

Валькирии вмиг заполнили весь двор, посыпанный белым песком, как-то незаметно заняв все ключевые места и оттеснив оттуда опричников. Приближенные Марии Темрюковны из тьмутараканьских, таврических и таманских жриц Артемиды, смешались с ними и встали на верную службы Аринии.

Она же уверенным шагом взбежала на Красное крыльцо царева терема и вошла в услужливо распахнутые двери. Прошла, одним мановением бровей расставляя везде своих сестер, в главные палаты, где на троне сидел царь с царицей. Валькирии так же одним легким движением оттеснили от трона Угрюмов и встали вкруг государева места. Впрочем, большого сопротивления со стороны волкодлаков, посторонний наблюдатель бы и не заметил. Двое молодых псарей рванулись к царю, но первый осел от короткого удара ближней к нему валькирии, а второй согнулся и упал под одним взглядом потемневших синих глаз Аринии.

– Ну что царь-государь! Я ль тебе про золотого петушка не рассказывала? – Малка встала посреди палаты, хлопнула в ладоши и вдруг, откуда не возьмись, появился скоморох.

– Петушок мой золотой будет верный сторож твой! – без всяких предисловий начал он, доставая из мешка пряничного петушка, – Если ж ты со стороны ожидаешь вдруг войны, иль набега силы бранной, иль другой беды незваной. Вмиг тогда мой петушок приподнимет гребешок. Закричит и встрепенется и в то место обернется, – пряничный петушок взмыв, как живой, опустился на подол платья царицы, а скоморох в тот же миг пропал.

– Смотри царь золотой петушок, он ведь и красным петухом обернуться может, – все поняли, что Ариния и есть тот золотой петушок в своих золотых доспехах с красным гребнем на шеломе. Сказав это, она резко подошла к трону и прямо в лицо Марии бросила, – Ты меня не зли, княжна! Я тебя в берегини крестила не для того, чтобы ты голову поднимала, когда не просят. Тоже мне Шамаханская царица. Брысь в свою светелку! И сиди там, тише воды, ниже травы! А ты, – она повернулась к царю, – Помнишь, чем байка кончилась? Али скомороха позвать? Али им по всей Руси ее на кажном углу народу баить?

– Что ты, что ты, Лучезарная, – Иван оторопел. Он уже успел оглядеться и понял, что Малка полностью контролирует дворец и что ее наряд Аринии не сулит ему ничего доброго, – Что ты? Поясни, может я чего не так…может, сплоховал где…?

– Ты царица, пойди, переоденься в восточное, – повернулась и уже более миролюбиво сказала Малка, – Вечером пир будет. Мы с государем тебя и твоих девок зовем…танцевать, – жестко поставила точку в разговоре. Кивнула Угрюмам. Они обступили царицу и сопроводили ее к выходу. Жрицы Артемиды из ее свиты не шелохнулись, пока Малка не кивнула им, – Идите девоньки.

– Теперь о деле, – она спокойно села прямо на царицын трон, – Ты Иван кислое с пресным перепутал. Народ-то как говорит, что, мол, заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет. Ты мордой-то как жеребец не дергай. Перед тобой не ключница Малка, хоть и нянька твоя сидит, а сама Ариния, сестра Макоши богини судьбы. Ты сегодня весь в моих руках. А то, что петушок на восток закричал, то тебе наука. Ушами слушай, глазами смотри, но думай-то головой. Притом своей, а не бабьей! Понял? Так вот, не то ты делаешь и не так. Митрополит твой Гермоген, такой же непутевый, что и Афанасий был. Но тот хоть хитрее был, а этот – не богу свечка, не черту кочерга. Убогий какой-то во дворе, царство ему небесное, ведьмой меня кликнуть решил. Мракобесов тут вскармливаете. От черного Маранова мрака бесов-то, а не от службы Богу. Потому призвала я тебе нового митрополита.

– Кого? – уже оправился от выговора Иван.

– Помнишь Федьку Колычева?

– Из схарьевцев что ли, из Юрьевых-Кошкиных? – вспомнил царь.

– Из них, из Настасьиной родни, – подтвердила Малка, незаметно давая знак валькириям уходить домой.

– Это тот, что при матери служил, а потом когда отравили ее, в Соловецкий монастырь подался?

– Он. Он. Ныне он игуменом там.

– Так он же из Захарьиных деток, коих мы только что извели, как самых гадов ядовитых? – Иван подался к Малке.

– И что? Ты весы у жидов в торговых рядах видел? – невозмутимо спросила, сидящая рядом с ним Богиня.

– Ну, видел, – растерялся государь, – Но ведь то не весы у норн – жриц судьбы. Они на них твои грехи не взвешивают? – уже хитро спросил он.

– Грехи-то нет. А вот уравновешивать товар, али…грех они тебя научить должны.

– Поясни, Лучезарная, – он опять мотнул головой.

– Супротив твоей черкешенки и ее родни Черкасской, супротив опричников лихих, да супротив всех… гирька нужна. Пусть он и будет. Звать?

– Зови!

– Игумена Филиппа к государю, – зычно крикнула Малка, встала с трона, зашла за спину царю и…пропала. Только тут Иван увидел, что в палате нет ни одной валькирии, а у царского места несут охрану неизменные Угрюмы, даже вместе со старшим братом.

В палаты вошел высокий седобородый старец.

– Здоров ли Федор? – спросил государь.

– Вашими молитвами. Только я ныне Филипп, в постриге, – поправил игумен, – Сами-то как?

– Бог милует? Садись.

– Митрополичьего места не вижу! – сурово ответил Филипп.

– Не по Сеньке шапка, – отрезал Иван, – Станешь митрополитом Руси, глядишь, и место будет.

– От века не слыхано, что бы благочестивые цари волновали свою державу, и при предках твоих такого не бывало, что ты творишь. Даже у степняков не было такого, – он остался стоять, прямой и сухой, как его посох.

– Что тебе чернецу, за дело до наших царских советов? – Иван хитро посмотрел на монаха, – Разве ты не знаешь, там, в вдалеке, что близкие мои и твоя родня встали на меня и хотели меня поглотить? Так что молчи и благослови дела мои.

– Я пастырь стада Богова. Буду молчать, умножу грехи твоей души и могу ей смерть причинить! – ответствовал Филипп.

– Так смерть уже причиняли. Не вышло! Филипп! Ты не мне прекословишь, а державе нашей. Не буди во мне гнев! Бери сан!

– Не употреблял я ни просьбы, ни ходатаев, ни подкупа, чтобы получить сей сан. Зачем ты лишил меня пустыни? – он с мольбой посмотрел на Ивана, но столкнулся со стальным взглядом Грозного царя, – Если моя воля для тебя не значит ничего, твори свою волю.

– На все воля Божья! – закрыл разговор Иван, стукнул посохом об пол, – Звать сюда всех!

– Объявляю волю свою! – государь встал, – Филиппу игумену Соловецкого монастыря со дня сего принять сан митрополита всея Руси! Все! Хочешь слово молвить?

– Здесь приношу Богу я бескровную жертву за спасение мира, – смиренно начал новый митрополит, – Ты сам, – он повернулся к царскому трону, – Просишь прощенья пред Богом, прощай же и других, согрешающих пред тобой.

– Пробуй Филипп. Пробуй мою волю изменить! – поощрил его царь.

– О тебе скорблю, о твоем спасении пекусь!

– Посмотрим на твердость твою, – согласился Иван.

– Я пришелец на земле и за истину готов потерпеть всякие муки, – распростер руки митрополит.

– Истина в вине, как говорили братья Храмовники, – оборвал его Грозный, – Потому быть тебе благочестивый сегодня на опричном пиру. Ступай! Богомолец. Помни ни в опричнину, ни в царский домовой обиход ты свой нос не суй!

Вечером в большой трапезной Опричного Дворца был пир. В трапезной для ближних братьев и приглашенных, а во дворе и по всем слободам для всех опричников.

По горницам и палатам горели факелы и плошки с маслом. Во дворах трещали, озаряя ровным светом все вокруг, смоленые поленья. Рядом с накрытыми столами темными боками пыжились дубовые бочки с медами и взварами. В царской трапезной выбивали дно у бочонков с заморским вином. За столами в главной трапезной перемешались черные кафтаны опричников и черные супервесты ливонцев, с зелеными короткими туниками валькирий и газовыми восточными одеяниями таврических жриц.

Во главе стола восседал в шапке Мономаха Иван Грозный в одеянии Великого Магистра ордена кромешников. Слева от него сидела царица Мария Темрюковна в кокошнике из драгоценных каменьев и с восточным наметом, наброшенным на черные, как воронье крыло волосы. В глазах ее вспыхивал злобный огонек, а ноздри раздувались, как у взбешенной дикой кошки. Справа от государя сидел митрополит Филипп. Прямой и гордый.

Угрюмы, стоящие близ царя, поискали глазами Малку. Не нашли. Напряглись и только их волчьим взором выискали ее в темном углу почти рядом с царицей в компании с Микулицей.

Пир шел своим чередом. Играли рожечники и гусельники. Пели песни Баяны. Неожиданно выскочили скоморохи с Петрушкой на руке. Заплясали, заходили ходуном, закувыркались через голову, успевая жонглировать яблоками и еще какими-то диковинными фруктами. Один прокатился по полу калачом, закатился под стол и выкатился у ног Малки, уже никем не замеченный.

– Госпожа, – шепот скомороха напоминал шуршание мыши в углу, – Госпожа. Ниточка от яблочка к Старицким тянется.

– К самим? – не разжимая губ, спросила Малка.

– К Ефросинье. И к Захарьиным деткам, что в круг них крутились, – скоморох покатился колобком и выкатился в центр палаты.

– К Марановым деткам значит, – для себя повторила Малка. Она поправила зеленую кичку наряда ключницы. Повернулась к Микулице, – А что алхимик, серебряная змейка у тебя в склянке живет еще?

– Живет, – с испугом ответил чернокнижник, – А тебе зачем? Больно ядовита та змейка.

– Пора ее погулять выпустить, – ответила Малка и в ней явственно проявились черты богини мщения, – Чего же не веселимся?!

Вслед за скоморохами в палату вплыли три лебедушки. Три белые птицы. Три красных девицы одетые в белоснежные сарафаны с серебряной вышивкой по всему полю. Зал ахнул. Они проплыли по всем палатам и закрутили хоровод прямо напротив царя. Царица вся напряглась и впилась взглядом в танцующих. Рядом мелькнула тень.

– Ты уйми злобу. Тебе за злобу твою Макошь ребеночка прибрала и нового не дает.

Мария отпрянула от тени, но, признав ней Малку, справилась с испугом и спросила.

– Чем же я богам не угодила?

– Решила что сама почти богиня. Жриц из Храмов Артемиды к себе в служки набрала. А они только самой Богине служить должны. Жриц набрала, а искусству любви у них не научилась. Любить – это не плотские утехи доставлять. Любить – это себя дарить. Душу свою. Да что я тебя учу. Поздно уже. Ты вся на злобу изошла. Я твою ниточку боле прясть не буду. Ищи себе другую берегиню.

– И найду. На тебе Малка свет клином не сошелся. И жриц твоих сегодня не только танцевать заставлю, но и опричникам отдам в награду, – царица откинулась на спинку трона, но тени уже не было.

– Это ты себе смертный приговор подписала, Чернавка, – прошелестел ветер, назвав ее именем, которым называл в детстве только брат Салтан, отчего по лицу царицы разлилась меловая бледность.

Лебеди продолжали плыть по полу. Вдруг первая высоко подпрыгнула и пустилась в присядку, срывая с головы кокошник вместе с накладной русой косой. Под ними оказались стриженные в кружок золотисто-медные кудри по самые плечи. Теперь все вокруг узнали Федьку Басманова и радостно заулюлюкали, засвистели. Вот потешил, так потешил.

Он прошелся в присядку еще один круг. Подошел к ручке царя поцеловал, потянулся к руке митрополита. Филипп отдернул ее, как от пламени костра. Но в голове Жанны уже мелькнула картина.

Горят свечи. Запах ладана разлился под сводами Собора. Темные лики икон, чуть колеблющиеся в пламени лампад, смотрят на стоящего перед ними человека с окладистой черной бородой в белом клобуке и мантии, накинутой поверх одежд. Жанна признала Филиппа и Успенский Собор на Бору. Прислушалась, митрополит правил обедню в честь Архангела Михаила. Вот в дверь вошли опричники во главе с ней и дядькой Данилой. Вместе с ними рыцари ливонские Таубе и Крузе. Ливонец подошел к Филиппу что-то сказал, снял с него знаки сана. Данила прочитал постановление суда, по губам поняла Жанна, что-то о скаредных делах, в которых тот был замешан. Опричники окружили его и вывели на крыльцо. Посадили в сани и повезли. Судя по куполам и башням, это был монастырь Святого Николы Старого, что на Москве-реке в Китай-городе.

Жанна покачала головой, стряхивая видение. Филипп с удивлением смотрел на этого молодого опричника, застывшего у его ноги и с состраданием смотревшего на него. Но взгляд опричника опять помутился. Жанна увидела теперь обитель на слиянии двух рек. Узнала, это Отрочь-монастырь в Твери, где старые воины из отроческой дружины век доживают. Вот влетел в их ворота закрытый возок. Вот она в кафтане Федьки Басманова, спрыгнула с коня, открыла дверцу, подала руку Филиппу. Он вышел, оперся о ее руку. Вспышка и видение пропало.

В ее руке была крепкая рука митрополита. Он тоже узрел свой удел. Долю свою. Смотрел с ужасом в ее глаза, и она читала в них вопрос.

– За что?

– За гордыню! – прозвучал ответ над их головами, – За гордыню расплатишься, преподобный. Учились бы у Святого Сергия! – Малка подняла с колен Жанну и, повернувшись еще раз к Филиппу, сказала, – И за род свой! Властолюбивый и сребролюбий.

Ударили ложечники и гудочники, и закрутился плясовой хоровод посреди палат, закручивая в свой вихрь и опричников, и валькирий, и двух лебедок, и даже царя с царицей. Вихрь, в котором спокойной оставалась только Малка, стоящая в стороне и думающая горькую свою думу. Краем глаза отметила она Угрюмов, зорко следящих за всем, что происходило вокруг, пронырливого скомороха вьюном скользнувшего на улицу, Жанну, потерявшуюся от увиденного за завесой времени, и надежного, как этот мир, Данилу. Опять задумалась, а, что имеет она право всех их вот так закружить в этом танце. Вместе с Малютой и Грязным, еще ничего не знающими о своей доле, вместе с Посвященными и Совершенными, вместе с нежитью и героями, вместе со жрицами Артемиды и смиренными сестрами. Имеет ли она право на все это, вот о чем подумала она? И сам себе ответила.

– Имею! С Богами не спорят!!!