Глава 1

Медведь в берлоге

В лето того года, государь со своей ближней дружиной и свитой царицы направился в Вологду. Он давно присмотрел этот город, собираясь сменить место своего дворца. Александровская Слобода была всем хороша, но стояла вдалеке от торговых путей. Вологда же, напротив, оседлала старые пути-дорожки и начинала спорить с Новгородом за первенство в торговле с Западной Ойкуменой. В городе разрослась аглицкая и полабские общины. Рвы, огораживавшие город, копались еще с того времени, как кромешный орден взял в государстве власть в свои руки. С того же времени бились сваи и для строительства каменного нового города. Стоящие вкруг Вологды, опричные Тотьма, Солевычегодск и другие вотчины Строгановых, замкнули Вологду в первое кольцо. Братские монастыри – во второе, а старые города воинских медвежьих родов, такие как Великий Устюг, Белоозерск и Кострома – в третье. Вот поэтому Иван Грозный и обдумывал мысль, мол, не бросить ли ко всем чертям и Москву – этот продажный город, и Слободу, затерянную в чащобах между Переславлем и Суздалем и не переместить ли столицу своего царства сюда – в старую Залескую Русь, под охрану мечей тех, кто не продаст и не выдаст.

Лето выдалось жарким и душным. Кони ступали лениво, размеренно покачивая в седлах, утомившихся от духоты всадников. Возки тянулись лесными дорогами, занудно цепляясь за каждый корень и проваливаясь в каждый буерак. Болота и топкие озера в гуще лесов почти высохли, оттого воздухе пахло их испарениями и казалось, что все вокруг пропиталось каким-то болотным гнилым духом.

– Глядишь, скоро водяные и кикиморы болотные сбегут отсюда на север в Белозерские чащобы, – лениво пошутил Микулица, подъезжая к Малке.

– Я б и сама сбежала, – в тон ему ответила Малка, – Да вот нюхом своим ведьмовским чую, что помянем еще денечки эти жаркие, когда зарядят дожди не на одну неделю.

– Типун тебе на язык, – отмахнулся Микулица, – Еще назад в Москву возвращаться. Расквасит дороги, что делать будем? По самое брюхо увязнем в болотах этих.

– А ты не гневи Святобора и Мать-Артемиду. Жара ему вишь не по нутру. Скоро вдоль Сухоны пойдем, попрохладней станет, – она подъехала ближе, склонилась на седле почти к самому уху, шепнула, – Как дело-то наше идет?

– А мы его и не делаем. Серебряная змейка сама сделает, – спокойно ответил Микулица, – Оно ведь серебро жидкое, своим дыханьем тихо убивает и не услышит никто.

– А нам ведь колоколов вечевых и не надобно. Нам ведь, чем тише – тем лучше. Гром и молния – они ведь для Перуна Громовержца, а для Ариний тишина и покой лучше всего, – она чуть пришпорила коня и догнала Ивана, ехавшего в возке вместе с Марией.

– Здравы будьте, государь с государыней! – Малка поклонилась в седле.

– Здрава будь Лучезарная, – ответил Иван.

– Здрава будь, заступница, – с испугом вскинула на нее глаза царица. Она помнила слова, брошенные ей Малкой.

– Как дорожка? Не притомила ли? – пытливый взгляд ведуньи задержался на бледном лице Марии Темрюковны.

– Чего-то душно ей, и тяжко. Воздуху не хватает, – кивнул на соседку царь.

– Это жар дневной душит. Скоро Сухона. С реки прохладой повеет и полегче станет. А ты ворот-то распусти и ремешок ослабь. Затянулась-то как, потому и давит, – сочувственно посоветовала Малка, – Сейчас Бомелия покличу, он даст отвару какого, может, снимет духоту-то? – она стегнула коня и, круто повернувшись на одном месте, поскакала в хвост процессии.

Вологда показалась на высоком берегу одноименной реки, впадавшей в Сухону. Головные подвернули и пошли вдоль реки Вологды, где на впадении в нее маленькой речушки Золотухи уже высилась крепостная стена с башнями. Начало нового города. Стена тянулась версты на три и была высотою где-то в пять ростов человеческих. Хорошая стена. Из-за стены поднимались купола храма Успенья Пресвятой Богородицы. Чуден был храм во всем, но в первую очередь тем, что алтарем направлен был не на восток, как при Старой Вере ставили, а на север, как царь повелел. Государь правил в новый город. Насон-город, как называли его опричники. Он почти уже обозначился в своей широте всеми четырнадцатью храмами и избами, рассыпанными меж ними, но более всего новой Собакиной башней. Новым Тамплем для имперской казны, высившимся в самом центре Насон-града.

Разместились в просторных избах. Вечером в избу, где на постое стояла царева ключница, проскользнула серая тень.

– Звала госпожа? – вопрос повис в пустой горнице.

– Звала, звала. Ты головой не крути, я тут под образами. Просто свет так падает, что я на грани между светом и тенью, потому и не видно, – пояснил голос из угла.

– Ты в последнее время все время на грани между светом и тенью, – уточнила серая тень, – Так что надо?

– Не по нраву мне затея государева в Вологду перебраться. Не по нраву мне Слобода Александрова. Иван должен в городе Богородицы столовать, в Москве! Так Андрей Боголюбский хотел и так быть!

– Не по нраву? Значит, не бывать тому! Еще что сказать хочешь? – тень сделала паузу, – Царице, я так полагаю, не долго жить?

– Тебе-то что?

– Так ведь надо отравителей искать?

– Не надо! – резко ответила Малка.

– Надо, надо, – примирительно возразил гость, – Отравители всегда нужны. Притом такие, которых ждут.

– Все-то ты знаешь…и все умеешь…, – согласилась Малка.

– Не я, а мы, – тень пропала, так и не пояснив это двусмысленное «мы».

– Угрюмы! – позвала волховиня.

– Чего надо, хозяйка? – Угрюм был тут, как тут.

– Сбегайте в лес, найдите нежить, – ее голова приблизилась к уху Угрюма, и она что-то горячо зашептала ему, – Мы, говоришь, – задумчиво повторила она, отослав волкодлаков, – Мы значит – мы.

С утра все пошли на молитву и на освящение нового Храма Богородице. Епископы и архимандриты ждали давно. Курился ладан, мерцало пламя свечей и лампад. Государь вошел в храм, сдернул с головы колпак. Вдруг от свода, уходящего ввысь, оторвалась красная плинфа и начала медленно падать прямо на склоненную голову царя. Ближний Угрюм моментально ухватил ее волчьим оком и проследил, куда она должна попасть, понял, что попадет она аккурат по затылку государя.

Взгляд его метнулся опять к падающей плинфе, и натолкнулся на взгляд Малки. В ее глазах он прочитал.

– В последний момент братец, в последний момент. Пусть стукнет, лишь бы не зашибла.

– Понял все хозяйка, – ответил так же глазами Угрюм.

Он резко рванул и снял плинфу ударом кулака прямо с макушки государя уже в тот момент, когда камень коснулся склоненной головы, содрав кусочек кожи, вместе с волосами.

– Знак божий! – выдохнул юродивый в углу, – Не по нраву обитель сия Богородице!! И дом сей не по нраву!!! – пронзительно взвизгнул он, вскакивая на ноги.

– Откуда ж он здесь взялся? Не было ж его, – подумала Малка. Вспомнила, – Мы, значит – мы. Уберите его! – отдала приказ.

– Церкву это разорить!!! – рявкнул царь, потирая ушибленный затылок, – Хоть до смерти не прибило! Ему спасибо, – он кивнул на Угрюма, – Разорить!!!

– Преклонися на милость, – шепнула Малка, – Всеж Храм Богородице!

– Ладноть, – на ходу бросил царь, – Не зорите! Погорячился малость!

Вышел, вскочил на коня. Бросил его в галоп. Конь вылетел в ворота на крутой яр над рекой. Река, борзо несущая свои воды под стенами Насон-города, превратилась в застойное болото с мутной и вонючей водой. Поверх нее плавали обрывки тины, скверная плесень и зелень. Царь оторопело сдержал коня и с высоты холма, на котором стоял детинец, обвел взглядом холмы. Кругом зеленела ряска, скрывающая топи болот.

– Тьфу ты нечистая сила! – в сердцах плюнул он, – Видать, прав был тот блаженный, что в Храме орал. Не по нраву сей дом Богородице. Сбирайтесь на Москву поедем!

– Передай нежити поклон мой, – обогнав Угрюма, шепнула Малка. Подскакала к юродивому, бросила пятак, – Царь жалует пятаком за правду! Поклон всей братии!! – загадочно добавила, посмотрев вслед, убегавшему блаженному, – Не быть боле Насон-граду! Не быть!

Погода, как будто послушав Малку, тоже резко изменилась. Пошел противный холодный дождь, небо затянуло низкими серыми тучами. От, невесть откуда взявшихся, болот поднялось гнилое испарение, повисшее над землей низким сиреневым туманом, в котором мелькали какие-то тени. То ли нежить резвилась, то ли тени предков вышли посмотреть на тех, кто их потревожил. Дороги раскисли. Возы завязли и встали. Марии стало совсем худо. Она куталась в дорогие собольи меха, но все равно ее тряс озноб, и на лбу появилась холодная испарина. В глазах ее читался приговор смерти. Иван позвал Бомелия.

– Делай чего-нибудь лекарь. Делай!

– До Москвы не довезем. Увянет сердешная, – ответил Бомелий.

– Везите ее в Слободу. Туда-то хоть довезешь?

– Постараюсь государь.

– Постарайся, постарайся, друг милый! Я с тебя спрошу, – он повернулся в седле, – Лучезарная, нам с тобой на Москву пора! Малюта, бери кромешников и вези царицу в Слободу! А мы малым числом сгоняем на Москву и к вам! – он плеткой поманил Малюту. Тихо сказал, – Довезешь живой – вовек не забуду. Басмановы со мной! И Грязной тож! – хлестнул коня ногайкой и скрылся в пелене дождя.

Исполняя наказ государя, Малюта повез царицу в Александрову Слободу. Триста верст через леса, реки и болота полз обоз, заливаемый холодными дождями. Не раз вспомнилась летняя жара и духота. Вспомнилась добрым словом, когда вытаскивали возок из грязи, когда вброд пытались перейти до сих пор мелкие ручьи и речки, а теперь бурные грязные потоки. То и дело останавливались под кронами вековых сосен, в заброшенных в чащобы хуторах и домиках лесных отшельников. Мария тяжко переносила путь, долгий и трудный. Впадая то в жар, то в холод, проваливаясь в забытье и что-то бормоча в бреду, она таяла на глазах. Напрасно колготился Бомелий. Напрасно Малюта притащил из лесной глухомани знахаря. Тот глянул на царицу, задумался, пробормотал что-то в седую лохматую бороду, встретился глазами с Микулицей, и, бесстрашно глядя в красные от бессонных ночей очи Малюты, сказал.

– Бессилен я, господин, супротив воли Богов идти. Нема у меня такого зелья, чтобы долю отвести. Отлеталась птаха, отчирикалась.

– А коли, я тебя на сук вздерну? Али на костре пожгу? Колдовская твоя душа! – просипел Малюта.

– А то! – отвечал чародей, – Я ведь сила лесная, ты меня не пужай. Я пуганый, когда ты еще без порток бегал. Я вот тебя самого напужаю, гляди! Я то сгорю, в Ирий уйду, но и вы из лесу без меня хрен выберетесь. Крутит вас Мать Артемида. Сколь крутит? Почитай месяц. И еще столь же крутить будет. Ты сопляк, государю обещал ее живой довезти. Поклонись – довезешь. Будешь сопли на кулак мотать – здесь вместе с ней и сгинешь, – он стоял прямой, гордый с серебряной головой не склоняющейся ни перед кем.

– Ладно, кудесник, говоришь, живой довезу, коли поклонюсь? – злобно сказал Малюта.

– Довезешь, – подтвердил любомудр.

– Смотри старый, – кланяясь, пригрозил опричник, – Не довезу, весь лес пожгу, а тебя найду.

– Вези молодец, – старец чуть заметно кивнул Микулице, отступил в лес и пропал.

Дале везли царицу без остановок и довезли таки до Слободы, где уже ее ждал царь, извещенный гонцами и прискакавший из Москвы. Царица была жива и даже вроде пошла на поправку от отваров, что варил ей Бомелий. На щеках заиграл румянец и в глазах появился блеск. Иван сам на руках отнес ее в теремную светелку и уложил на лебяжью перину. Как только тело Марии коснулось белого полотна, скрывавшего лебединое перо, она тут же провалилась в забытьи.

– Видать лебедь пощекотал, – бросила Малка, поправляя подушку.

День и ночь не отходили от постели больной доброхоты. Бомелий и новый лекарь Арнольд, брат Марии Михаил и Малюта. Сам Иван заглядывал ежечасно. Ничто не помогало. Царица не надолго приходила в сознание, обводила всех помутневшим взором, потом снова теряла его, и в бреду, все время говорила что-то и шептала кому-то несвязные слова.

Иван пытал нового лекаря, что, мол, за болезнь такая. Арнольд долго думал, молчал, смотрел за тем, как проходит недуг у царицы, наконец, решился и ответил.

– Государь, я могу и ошибаться, но сдается мне…

– Не тяни, говори то, что есть! – оборвал его Иван.

– Царицу извели! – коротко закончил Арнольд.

– А что Бомелий не видел?! – вызверился царь.

– Так он ее и лечит от того, чем извели, – удивился Арнольд, – Он с самого начала это понял, и лечит…иначе, она бы…давно…отошла, – с трудом закончил он мысль.

– Что ж ты Бомелий молчал? – сокрушенно повернулся к лекарю Иван.

– А трепом не поможешь государь, – ответил, как всегда, прямо царский лекарь, – Спасибо собрату, он не умолчал. За меня тяжкую ношу принял. Так что государь, отмучилась, считай княжна наша!

– Как! – вскричал царь.

– Так! Отошла! Улетела душа ее на Елисейские поля. Тут уж я бессилен, – Бомелий опустил руки.

Но искорка жизни в измученном теле царицы еще тлела.

– Позовите Малку, – вдруг тихим голосом сказала она сидящему у изголовья брату.

– Выйди-ка Салтан, – приказала ключница, входя в покои умирающей, – Это наше бабье дело, не для твоих ушей. Зачем звала?

– Подойди ближе, – тихо сказала Мария, – Зачем ты меня сгубила Ариния?

– Затем, что всяк сверчок – знай свой шесток. Больно вознеслась ты княжна. Тебе доля была Русь беречь, а ты свою власть на Руси берегла. Тебе доля была славу Руси множить, а ты свою славу на Руси множить хотела. Править решила, а не Правду чтить. Потому и вышел тебе срок, – она замолчала.

– Значит все? – покорно спросила царица.

– Все Мария Темрюковна, княжна кабардинская Кученей. Зажилась ты в мире этом. Упокойся с миром! – Малка закрыла ей глаза и душа покинула когда-то прекрасное тело черкешенки.

Царица отошла в иной мир в ночь под новый год, как будто хотела уйти вместе со старым годом, унося с собою все заботы и грехи. Осень началась с траура, с панихиды по усопшей.

В полдень следующего дня Михаил Темрюкович Черкасский, Алексей и Федор Басмановы, Афанасий Вяземский, Борис Годунов и Малюта Скуратов вынесли на плечах покрытый шелковыми тканями гроб с телом Марии и установили его на погребальный возок. Царица лежала как живая, даже на щеках ее играл румянец. Стоявшие вокруг возка опричники в черных своих кафтанах, как бы черной траурной каймой, обрамляли веселый ворох восточных тканей брошенных на гроб, как того хотела покойница. Царь махнул с крыльца, и траурный кортеж двинул в Москву. Боле некому было отводить царя от Москвы в другие веси, откуда она его гнала, туда ее и повезли.

На третий день гроб установили на Бору в Благовещенском Соборе Кремля. Царь стоял на отпевании молча. Ни слезинки не проронил, только непомерная бледность окаменевшего, угрюмого лица да мрачный тяжелый взгляд воспаленных от бессонницы глаз выдавали горе, давившее Ивана Грозного.

Ночью, оставшись один в своем тереме на Опричном Дворе, государь думал горькую думу. Он не очень-то и любил взбаламошеную, горделивую, восточную княжну. Шамаханскую царицу, как ее прозвали в народе. Детей она ему не принесла. После смерти первенца, у них так и не получилось ничего путного. Блаженные кричали на Торгу, что на царице печать бесовская. Ну, так этим только дай покричать. И все-таки саднило его оттого, что она ушла, оставив его одного в этом мире. Ушла молодая и еще полная сил. Сгорела, как свеча, в одночасье. Чего там сказал-то новый лекарь? Извели, говорит, может и прав, скорей всего прав. Не любят его многие. Схарьевцы, за то, что придушил их, не дав власти испить. Медвежьи боярские роды, за то, что вольницу забрал. Земщина, за то, что к земле пригнул, заставил носом навоз в пахоте нюхать. Церковники, за то, что не стал считаться с ними и слушать во всем. Все кругом не любят. А любит-то кто? Малка – ключница, Дева Ариев? Угрюмы волки ручные, а может и не ручные? Бомелий? Жанна – Малкина крестница да дядька ее Данила, ныне Басмановыми Алексеем да Федором прозываемые? Да и те не любят, терпят только. Опричники ближние? Те не любят, те бояться. Выходит кроме Малки и не любит никто. Пойти к ней, что ли в светелку. Уткнуться, как в мальчишестве, в юбку и поплакаться. Иван тяжело вздохнул. Пойти что ли, то ведь не в укор, и не в напряг Богам плакаться и у них утешения просить. Надоть пойти, он встал. Потянулся. Вспомнил, как ходил на богомолье в Кириллов монастырь, утешения искал. Келью себе попросил уединенную. Пригласил к себе древних старцев. В глубокой тайне поведал им о сокровенных помыслах своих, что тяготится шапкой Мономаховой, что лучше простым монахом в братской обители быть. Душу им открыл, что вот жисть така. Всегда в пианстве, в блуде в прелюбодействе, в скверне в убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе. Что избавьте, мол, отцы святые от напасти такой. А старцы что ж? Келью ему определили и решили его затворником сделать. А кто будет Русь пасти? Пастырем кто? Темрюковна? Упокой ее душу господи! Али митрополит Филипп с его схарьевцами? Прелюбодей, как говорили старцы! Так он всего одну жену имел, не в пример многим, да почти всем! А та жена в постели колода! Если б не лебедушки те с пира, что ему Жанна прислала, то он бы и в постели счастья не имел. Прелюбодей! Злодей! Пьяница! Все! Решил Иван. Как вы меня выставили, святые старцы, таким и буду впредь! Пойду к Малке, там всегда примут и простят.

Дверь в палату распахнулась. На пороге, как бы в ответ на его мысли стояла Малка.

– Спросить чего хотел горемычный? – негромко спросила она.

– За что мне такие тяготы тащить на себе? – Иван сел на ларь.

– За то, что плечи широкие, – ответила она, – Ты погорюй, погорюй, авось легшее станет.

– Лекаря говорят, что извели красавицу, – глухо отозвался царь, – Хочу знать кто?

– Так ли хочешь?

– Хочу!

– Надобно ли тебе государь все знать?

– Хочу знать кто!? – с нажимом и, повысив голос, повторил Иван.

– Хочешь – узнаешь. Как бы пожалеть, потом, не пришлось? – так же чуть повысив голос, ответила ключница.

– Жалко у пчелки в попке. А я государь всея Руси! Мономаха шапку ношу! Самодержец! Я должен все знать!!!

– Должен – это дело другое. А то хочу. Хотелка не выросла. Вот должен – это по Правде. Должен – узнаешь. Узнаешь – тогда крепись царь. Сказавши «А» надоть и далее говорить. Замахнулся – бей, нечего в раскоряку стоять. Себе не удобно и людям смех. А пока угомонись, ляг, полежи. Утро вечера мудренее, – она встала, пошла к двери. На ходу обернулась, – Должен, говоришь? Утром узнаешь! Жди государь. Самодержец, – чуть с задержкой, и чуть с издевкой добавила она.

 

Глава 2

Шатун

Еще с весны в южных уделах было не спокойно. После смерти Солимана Справедливого, известного всем как Великолепный, пережившего на шесть лет свою любимую Роксолану, но так и не изменившего ей, все пошло в раздрай. Подбиваемый своими советниками, он в последние годы направил экспедицию против братьев госпитальеров на Мальту и начал натравливать крымских ханов на выступление против Ивана Грозного, с целью вернуть Казань и Астрахань. Неправы были те сороки, что на хвосте принесли Малке весть, что виновата в этом Сибилла. Киприда, давно устав от восточной лести и сладкой патоки речей, к этому времени лет так пять нежилась в обществе Старца в далеком его новом пристанище за цепью заснеженных хребтов. Солиман так и умер, не подняв турецкие рати и крымские орды против Московского царя. Однако сын его Селим, прозванный Пьяницей от идеи этой не отказался и продолжал науськивать Девлет-Гирея на северного соседа. Однако тот, разглядывая посланный ему кинжал раздора, подарок Грозного царя, пытался жить по старой мудрости народной. «Ласковое теляти двух маток сосет», – часто приговаривал он, садясь писать письма одновременно и хранителю Великолепной Порты и Великому государю Руси.

– Астрахань не возьмем, то бесчестие будет тебе, а не мне, – писал он Селиму.

– Отдай мне Казань и Астрахань, не то турки возьмут, – строчил Ивану.

Однако получил ответ из Москвы:

– Когда-то ведется, чтоб, взявши города, опять отдавать их?

А, узнав, что султан высадил в Кафе многотысячное войско, приказал воеводе – паше Касиму присоединиться к янычарам.

Селиму этого показалось мало, и он отдал приказ Девлету, присоединиться к его экспедиционному корпусу со своими крымцами. Затем идти к Переволоке и рыть канал между Доном и Волгой, а опосля этого взять Астрахань. Крымский хан чуть со смеху не лопнул от такого приказа, но, придерживаясь своей мудрости, войско снарядил и пошел на Переволок. Девлет-Гирей, сидя в своем шатре, смотрел, как янычаре копаются в земле, без видимых успехов, и посылал своих нукеров жужжать им в уши, что зима здесь сурова, что в холодные и вьюжные дни опухнем все от голода и пора ворочаться к теплому берегу Золотого Рога. В этот момент вывернулись астраханские татарские орды, пригнавшие лодьи и струги, и Касим потащился со всей своей ратью под стены Астрахани, встав лагерем на старом городище. Как и предвещали крымцы, голод подползал медленно, но неумолимо. Янычары взбунтовались, подогретые лазутчиками и со стороны крымской и астраханской орд, и со стороны ногайцев, верных Руси, и со стороны Ивана. Да к месту вдруг оказался пленный, пробиравшийся в Астрахань с письмом Московского царя. Из письма стало ясно, что идет князь Серебряный по реке с судовой ратью, а полем князь Бельский с конной. Да и сам Владимир Старицкий направил дружины в ногайские степи, собрать еще одно войско и зажать всех пришлых под Астраханью. Касим зажег свою крепостицу, что стояла на берегу Волги и приказал двигать домой. Хитрый крымский хан, желая услужить Ивану Грозному, повел оттоманцев не старой дорогой через Переволоку на Дон и вниз по реке, а через пустынные степи, так называемой Кабардинской дорогой. Сгубив почти всех янычар, он добился, что по всей Порте поднялся вой, что мол, Селим не только Пьяница, но и бездарный правитель, коли первый свой поход закончил трупами в степи.

Девлет-Гирей успокоился и затих в своем Бахчисарае, под стенами неприступного Чуфут-Кале.

Войска Владимира Старицкого возвращались на Москву.

Вот в это утро, которое было вечера мудренее, и вошла в опочивальню царя Малка.

– Все еще хочешь, государь, узнать, кто царицу извел? – с порога спросила она.

– Хочу! – коротко ответил Иван.

– Кликните там Петра Волынца, – обернулась она к двери, пояснила, – Это земец новгородский, он там, на земле сидит и не в последних людях в Вольном Новгороде ходит. Послушай, чего он баять будет.

– Долгие лета государю, – в ноги полным поклоном поклонился пришедший.

– Входи. Чего сказать хотел? – государь уставился сумрачным взглядом в этого плюгавого земца, копающегося на своем уделе, но имеющего голос на вече в этом торговом городе, зовущем себя Великим Вольным Новгородом.

– Заговор государь. Заговор созрел на землях Руси! – заикаясь, ответил Волынец.

– Ты не квохчи! Толком говори, – урезонила его Малка.

– В твоей дворне, государь, есть повар по имени Ерофей. Так вот тот повар, когда будет дан ему сигнал, от гонца, должен влить в кушанье и питие твое яд силен.

– Что за яд такой, что бы лекари мои и знахари не ведали такого? – смуро уточнил Иван.

– Ну, это-то не трудность, – обыденно протянула ключница, и начала перечислять, загибая пальцы, – Сандарак, что не токмо людей, лошадей убивает наповал. Его разводят водой и дают выпить, и нет у него ни вкуса, ни запаха. Делается он из золотой краски, аурипигмента, так называют ее в закатных странах. Или вот, кантарелла. Его изобрели в старой итальянской династии Борджия. Яд этот невозможно различить в сладких фруктах и напитках. В оба этих яда входит мышьяк, которым мышей травят, отсюда и название его. Еще есть сулема…

– Все спасибо Лучезарная, – прервал ее царь, Вижу я, что в этом деле ты толк знаешь. Ты бы лучше сказала, как их различить-то?

– Так просто. Пусть каждый кусок, каждый глоток ближний отрок пробует. Хотя… – она задумалась, добавила, – Есть яды, что не сразу и травят, а скажем через час или два.

– Все понял. Продолжай смерд, – повернулся к доносчику Иван, – Что за сигнал и от кого?

– Сигнал от князя Владимира Старицкого…

– Ах, пес! – с силой вогнал в пол посох государь.

– Когда он с походной дружиной к Москве подойдет, вот тогда он и даст знак. Пока в городе переполох от болезни и смерти царя. Рать в город войдет, опричников скрутит, малолеток наследников в темницу, и на престол. Опричные дружины боевой рати сопротивляться не смогут. В боевых и стрельцы, и пушкари, и конные рыцари.

– То дело. Умно, – оценил Иван, – И кто ж в сговоре?

– Господин Великий Новгород со всей своей торговой гильдией и с церковниками жидовствующими во главе с самим Пименом, московские бояре и часть князей опричных. Дворовые людишки с дьяком Висковатым во главе. И польский король со шляхтой, – размеренно ответил Петр.

– Помнишь ли ты, что доносчику первый кнут? – тихо спросил царь.

– Я Слово и Дело кричал, – ответил уверенно доносчик.

– Докажешь чем? – на лице Ивана Васильевича катались желваки. Кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев.

– Бумаги есть. А кроме того грамота за иконой в Соборе Святой Софии в Новогороде лежит, – был короткий ответ.

– Потом принесешь! – остановил жестом, когда Петр полез в торбу. – Потом! Что ж хотели они? Как они шкуру русского медведя делить думали?

– Князь Владимир трон Мономахов, шапку и бармы получит, – ответствовал Волынец, – Польша – Псков и Северские земли с Ливонией. Новгород и новгородская знать – вольности магнатов. При этом Астрахань, с трудом отбитая этой осенью, безусловно, Порте отойдет, что под удар и Казань поставит, а вместе с тем – и Строгановских опричников в Сибири.

– Нет, ребята, вы штоб шкуру медведя делить, его из берлоги поднимите, да затравите, да на рогатину возьмите! Нет, ребята, зимой медведя поднять, да подранить нельзя! Он шатуном делается не добитый-то! Это ж страсть, как опасно!

– Малка увидела, что Иван начал ерничать и куражиться, быстро махнула доносчику, – Ступай Петр. Спасибо за службу, – повернулась к Ивану, – Князь Старицкий будет на Москве дней через пять!

– Готовь встречу гостю дорогому, – зловеще тихо сказал царь, разом успокоившись.

– Кстати, государь, ты посохом своим не очень-то мотай. Ты забыл, чай, откуда он у тебя? Так я ведь напомню. Помнишь, как мы в Ростов к братии в Боголюбскую обитель забегали, когда на Казань пойти собирались?

– Как не помнить, – ответил Иван, совсем приходя в себя.

– Вот тогда игумен и подарил тебе сей посох. А что рек при этом? Да то, что поднял ты руку на саму Орду, на ордынский кош походный на казан общий. Поднял руку, а руку пустую на воинские роды поднимать не гоже. Тогда он тебе в эту десницу, занесенную, и вложил посох самого Велеса. Посох этот Святобор в свое время Ивану Купале дал, как оружие супротив сил злых. От чародеев, да Марановых прихвостней отбиваться. Они ведь ни меча, ни кистеня не бояться. Только одно их отпугнуть может посох волховской Святоборов. В свое время каждый волхв, каждый Совершенный, с таким посохом по миру шествовал. И был тот посох оберегом ему от сил черных на пути его. Нет давно Совершенных тех, ушли в обитель дальнюю. Нет давно Святобора и капищ его. А вот посох братия, сохранила и тебе его, как защиту от мыслей дурных и злобных преподнесла. А ты им, как колотушкой машешь! – резко закончила она, встала, – Пошла я пир и встречу братцу твоему Владимиру готовить. А ты пошли за теткой своей Ефросиньей, она умней и хитрей сынка своего. И посохом не маши в нем сила Велесова!

Гонцы полетели в Свято-Горицкий монастырь, где под охраной сестер жила Ефросинья Старицкая. Во главе опричников поскакал сам Вяземский. Малюта с малым числом ближней дружины, тихо вязали людей Висковатого и московских бояр.

Вечером к Малке в ее теремок на берегу Лебяжьего озера, где топилась, как всегда, баня у невысокого мостка, постучали Басмановы.

– Входите, входите, – раздался из-за двери хозяйкин голос, – Я вот в баньку собралась. Ты дядька Данила тут поскучай маленько, помоги сестрам на стол собрать, а вот Жанну и девонек ее с собой заберу, да веничком отхлестаю. Не век же им грязными ходить, а с опричными хлопцами им тоже в парилку не гоже соваться. Глядишь, чего не так выйдет! – она расхохоталась во весь голос.

– Ты балаболка, язык бы прикусила. И так по Москве слухи ходят, что Федька Басманов и ближние оруженосцы его с сестрами монашками и игуменьей Алексеевской обители кажную неделю в баньке балуются, – сурово ответил Данила.

– На каждый роток не накинешь платок! – отбила Малка, – Сиди сыч старый и моих сестер не щипай! А мы пойдем с Федькой твоим и молодыми опричниками в баньку миловаться. Пошли Жанна, – она обняла подругу, кивнула двум ее провожатым на корзину с хабаром и направилась к бане на берегу.

– Бисовы девки, – в усы пробурчал Данила, но весело начал помогать накрывать стол.

Малка, Жанна и две ее жрицы вернулись распаренные, пахнущие березовым веником и еще какими-то только им известными травками и снадобьями. Они вошли в монашеских рясах накинутых поверх нижних рубах. Весело хохоча, уселись в углу на лавку. Малка опрокинула в себя огромный ковш квасу, повернулась к воеводе.

– Не серчай на нас дядька!

– Как же на вас не серчать. Вы ж из парной и прямо в озеро! Кругом же народ не слепой. Скажут, зашли три опричника да игуменья. В озеро прыгают четыре девки распаренных, а вышли из бани четыре сестры смиренницы. Ведьмы – это знамо дело! Так ведь народ скажет!

– Не бурчи дядька. Я над обителью тумана напустила, как молоко парное разлила. Кто б хотел и, тот не углядит ничего. Так что пей, гуляй. Говори, чего на сердце?

– Отпусти ты нас девонька! – в лоб сразу сказал старый воин, – Мы дело свое сделали, государя на трон посадили и поддержали. Невмоготу нам, – он посмотрел на Жанну, – Я правильно говорю.

– Так вы чего меня одну оставить решили? – изумилась Малка.

– Отпусти Данилу, его с души воротит смотреть на то, что вокруг твориться, – поддержала дядьку Жанна, – И меня отпусти в Порту. Я Сибилле обещала на стражу Врат после нее стать. Не думала, что она так быстро устанет и сбежит оттуда. Но не дал слова крепись, а дал, держись. Так ли?

– Ты меня совсем отпусти, – сказал Данила, – Пусть меня на костер возведут. В Вальхаллу уйду со священным огнем и дымом.

– Да ты что дядька?! – опешила Малка.

– Устал! – коротко подытожил Данила, – Отдохну,…может когда.

– Жанна, а ты?

– Я поборюсь еще Малка. Я рядом буду. Но я Сибилле обещала, – виновато потупила глаза подружка, – Ты не обижайся крестная, я ведь обещала.

– Ладно, – вдруг согласилась волховиня, – Отпущу обоих. Тебя Данила через костер, а тебя Жанна только через Храм Артемиды. Негоже тебе такой куцей, – она погладила мокрые стриженные в кружок волосы Жанны, – Не гоже тебе такой куцей в султанский Сераль идти. Пусть Мать Артемида тебя в нормальный вид приведет. Ее волю правим! А сестер своих куда?

– Сестры. Жрицы мои всегда со мной. Как Угрюмы твои.

Они еще посидели после баньки и к ночи разошлись, все обсудив и решив.

Вскорости посланцы царя привезли ничего не понимавшего князя Владимира. Встретили с его дружинной за три дня ходу до Москвы и, объявив, что государь зовет по важному делу, с малым отрядом привезли на Опричный Двор. Запыленного Владимира, не дав умыться и сменить платье, сразу повели в царевы палаты.

Навстречу ему шел Иван Грозный. Владимир преклонил колено. Иван подошел, поднял его и поцеловал. Владимир в ответ ответил троекратным поцелуем.

– Ого, братец! Ты самого Иуду превзошел. Слыхал о таком? – удивленно воскликнул царь.

– Слыхал, – еще боле удивился Владимир, – Ты к чему это?

– Так тот, предавая, один раз целовал, а ты три! Как там Иуде ответил Иисус, помнишь? Али напомнить?

– Делай свое! – как-то обреченно ответил Владимир.

– А я так не скажу! – повысил голос Грозный, – Кто в тебя камнем – ты в того хлебом. На вас на всех хлеба не хватит. Да вы и не питаетесь хлебом-то! Падалью вы питаетесь! Гиены!! Не будет тебе ни хлеба в ответ, ни прощения!

Псари!!! – в палату вошли Угрюмы. Владимир посерел лицом, но, взяв себя в руки, сказал:

– Дозволь слово молвить?

– Молви, – Иван сел на трон, показав, кто здесь царь.

– Имя наше князей Старицких не позорь. Все ж Рюриковичи мы!

– Иуда, предав, повесился! – не слыша его, сказал Иван. Потом, как бы стряхнув наваждение, ответил, – Похоронены будете в усыпальнице княжеской.

– И деток малых не трогал бы? – с вопросом в голосе сказал князь.

– Сын твой Василий на твоем уделе и сидеть будет. Впрочем, нет! – увидел, как вскинулся Владимир, опередил, – В твоем уделе его твои бояре опять на измену подобьют. Потому получит от меня Дмитров и Звенигород, взамен Старицы и Вереи…и пусть живет. А дочь твою Марию, как подрастет, за герцога Магнуса замуж выдам, в Ливонию.

– Благодарствую брат, – Владимир склонил голову.

– Иди. Боле не держу, – Иван встал и вышел.

Владимира Старицкого отпели и погребли в Михайловском Соборе на Бору в Кремле. Слухи, побежавшие по Москве, что князя отравили, были задавлены в зародыше. Только шушукались тихо в темных углах те, кто ждал заговора, да так и не дождался.

Вяземский со своими псарями в Горецком монастыре палку перегнул. Как поминала царю Малка «Заставь дурака богу молится – он лоб расшибет». Княгиню Ефросинью берегли горицкие сестры и это на их голову свалились псари. Без предупреждения, без царевой грамоты или тамги. Без заветного слова от Девы Ариев. Нахрапом. Сестры взялись за мечи. Двенадцать опричников и четыре сестры, что берегли пленницу, остались лежать во дворе обители до той поры, когда Вяземский смог усадить ее в возок. Ну ладно и на старуху бывает проруха. Но вот то, что псари покидали тела изрубленных сестер в Шексну, а не предали земле или не уложили на погребальный костер, этого Малка забыть не смогла.

Ефросинья по приезду переговорила с Иваном. Ни чего не сказала, поджав тонкие губы. Ушла на подворье Старицких и выпила всегда возимую с собой склянку.

Схоронили ее тихо в усыпальнице Вознесенского монастыря рядом с плитой самой Евдокии Донской. Все было сделано под покровом тайны, и об этом так и не узнал никто. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то видел, но подлинно так никто ничего и не узнал.

По Москве шарахались серые тени и раскрашенные скоморохи, которые или тихо шептали или кричали на широких площадях, что князья Старицкие уморили царицу Марию Темрюковну. Извели Шамаханскую царицу. Только вот золотой петушок на шпиле запел да в их сторону обернулся. А они, злыдни эти, заговор супротив государя плели. А ниточки от того заговора потянулись в стороны разные, аж к шляхте польской и ханам крымским, но боле всего к Жидовским слободам Новгорода. Самого Владимира князя Рюриковича Бог прибрал, а мать его Ефросинью то ли в Шексне утопили, в мешок зашив, то ли дымом удушили в судной избе, то ли ядом отравили. Толком никто ничего не знал, но сказы сказывали, душа леденела. Однако государь-надежа дитяток неразумных не тронул, а взял под руку свою и опеку. Говорили еще, что многие в том заговоре замешаны и среди опричников тоже. А уж то, что дворовые людишки хотели царя извести то совсем всем известно. Вот даже царского повара на правеж взяли, и он с дыбы Слово и Дело кричал. И жди, теперь полетят головы. Много чего ползло по Москве, и плясало под бубен на Торгу и в Занеглименье.

Спустя короткий срок Иван Грозный собрал всех ближних советников даже не в Опричном Дворе, а в Кремлевском теремном дворце.

Когда все вошли и расселись, государь, перекинув посох с руки на руку, кинул в палату тяжелые, как колокольный звон, слова:

– Измена доказана. Доверенный гонец нашел грамоту за образами в Святой Софии. Готовьтесь, скоро выступаем на Новгород. Будем зверя травить в его логове. И что бы не ушел. Нам шатун не нужен! Опасен шатун-то!! Да и в Москве у Храма Покрова восемь глав, – загадочно закончил он и прислушался к шепоту над ухом. Шепота не было, и он замолчал, но в последний момент неуловимо прошелестело, – Филипп…

В Отрочь монастырь помчался сам Малюта Скуратов, загоняя коня до пены. Но опережая его со стороны Великого Новгорода к Твери мчались другие гонцы. Ворвались в монастырь, отпихнув у калитки пытавшегося встать поперек дороги ветерана. Он даже не успел перехватить кистень, как его достало жало кинжала. В уединенной тесной келье еще дышал святой старец Филипп, молясь своему Богу. Угадывая свою участь, он повернулся к входящим и с кротостию промолвил:

– Я давно ожидаю смерти, да исполнится воля Божья!

– Старец умер от несносного жара в его келье, – объявил со смехом, выходя от Филиппа, первый новгородец, но тут же осекся, в ворота влетели опричники во главе с Малютой.

Новгородцев искромсали в куски и бросили собакам, запретив хоронить, под страхом собственной смерти.

После того, как Малюта донес царю о том, что произошло в Твери, Иван Грозный почесал лоб и ушел в себя. Смерть митрополита стала последней каплей, переполнившей чашу царского гнева. Иван направил рати к Новгороду.

 

Глава 3

Новгород

Опричная дружина двинулась к Александровой Слободе. Легко ступая по рыхлому снегу, к санкам Ивана Грозного подъехал, черный иноходец, в седле которого покачивалась, закутанная в дорогие меха, фигура.

– Чего-то мороз больно трескуч? Не мерзнешь государь? – с облаком морозного пара, вылетел из глубины мехов вопрос.

– Меня злость греет, – ответил царь, – А ты чего Лучезарная смерзла вся?

– Так солнца нет, вот и мерзну, а выглянет, стану таять, – шуткой ответила она, – А чегой-то ты Храм Покрова помянул на Соборе в Кремле?

– Так сдается мне, что когда Мастера Постник с Бармой Собор тот ставили, советчица у них была не простого роду племени. Она им слова заветные говорила чтобы…

– Ставили Храм, как положено, – перебила Малка, – Что б на алатырь-камне – капище. Вкруг – требище, а вокруг всего – гульбище, – нараспев, как бы вспоминая, продолжила.

– По старому канону, – подхватил игру Иван.

– По старому, и Храм не один ставили, а восемь. Восьмериком – вкруг главного, – Малка скинула меховой капюшон, склонила голову на бок и в глазах ее озорно промелькнула хитринка, – Главный Богородице! Покрову ее! Это значит алтарь? А восьмерик из других восьми храмов – это значит требище…

– Сколь казны возьмем – столь и требище, – так по-моему та волшебница Мастерам пояснила? Спросил Иван и сам себе ответил, – Так! Считай Лучезарная. Московская, Казанская, Владимирская, Киевская, Астраханская, Сибирская и Ливонская почитай наши…

– Что ж осталась одна Новгородская, – закончила за него Малка, – А вокруг него на двенадцать сторон гульбище, как крест на двенадцать углов, по числу земель, что под великим царем лежат…или лежать будут.

– Что за земли? Перечти! – серьезно спросил Иван.

– Так ведь не было никакой ведуньи, и с Мастерами не баял никто, То сказы все народные, – засмеялась звонко ключница, – Ты не верь им государь!

– Не зли меня Малка. Перечти! – он впервые за те годы, что прошли после его посещения Нави, назвал ее Малкой.

– Ну, слушай, – она метнула на него взгляд, от которого, если бы он его перехватил, он поседел бы сразу, – Слушай Великий государь, коли спросил. Ты спросил, что сказала та ведьма Мастерам про гульбище вкруг Храма Артемиды на двенадцать концов? Знай же, государь, что у всякого дела, всякой вещицы есть две стороны. Одна – как лицо ее, она потому и лицевой называется, а вторая – оборотная, от оборотня она, от Святоборовых волхвов дана ей сила скрывать то, что чужому глазу не дано быть видимо. Вот и в Храме том, на двенадцать концов его будут лежать земли под рукой твоей. Ты просил перечесть. Внемли. То земли Казанские, Псковские, Тверские, Пермские, Болгарские, Черниговские, Низовые Новогородские, Вятские, Югорские, Смоленские, Астраханские и Великого Новгорода земли.

– Это ты мне лицо открыла, – торопливо спросил Иван, не дождался ответа. Продолжил, – А оборотень? Какой оборотень Святобор на другую сторону положил?

– Ты точно узнать хочешь? – строго смотрела Малка, – Тебе мало, что я тебе пелену времени сдернула. Те земли показала, что ты еще не только под свою руку не подвел, но еще и не знаешь, кто там князем сидит?

– Хочу оборотную сторону того гульбища узнать? – уже просительно повернулся к ней Иван.

– Гляди государь. На оборотной стороне будут те земли, которые пред тобой шапку ломать не будут, и покорить которые, тебе доля не дана…, – Иван опешил, – Но в землях тех сидят братья твои. Посвященные, которые будут служить тебе не за страх, а за совесть, потому как у вас доля общая…

– Какая доля? – не стесняясь, перебил ведунью государь.

– Доля Чашу волшебную укрыть в Лесной стране на Волшебном горе. Так говорить тебе, кто с тобой один крест несет?

– Говори!

– Полоцк и Ярославль, Удорские земли и Кондинские, города Рига и Кесь, Лифляндия и Сибирь, Обдорская земля, а с ними опора и надежа твоя: Белоозеро, Ростов Великий и Рязань.

– Много ты чего мне открыла сегодня Лучезарная. Спасибо тебе. Значит, говоришь Великий Новгород в тех землях, что под рукой моей, и казна Новгородская в моей Собакиной башне лежит? – он смотрел на нее из-под густого меха папахи.

– Так то ж не я говорю. То ж ты меня просил скоморошью байку рассказать про ту ведьму, что к Барме с Постником приходила, когда они Храм Покрова на Рву ставили. Вот я тебя и утешила, рассказку тебе рассказывала. Хороший собеседник – короткая дорога. Гляди, уже к Слободе выкатились, Поеду не буду тебе докучать, у тебя дел государевых невпроворот, а ты сказки слушаешь, – она накинула на голову меховой капюшон и, стегнув коня, скрылась в снежной круговерти, поднятой неизвестно откуда налетевшей вьюгой.

В Слободе Грозного уже ждали отряд Малюты Скуратова, состоящий из пяти сотен стрельцов и пяти сотен опричных дружинников, и сотен тридцать татар из ногайцев и казанской орды. Государь вошел в Слободу со своей ближней дружиной во главе с Басмановыми и Вяземским. Приказал всем на постой. Вышел из санок, опираясь на руку Бориса Годунова, ближнего постельничего. Мимо, подметая снег полами и рукавами дорогой собольей шубы, юркнула ключница, шепнула на ходу:

– Смотри Иван, зреет измена среди самых близких людей.

– Стой! – Иван хотел ухватить ее за длинный рукав, но она как снежный вихрь растаяла в холодном мареве, – Ведьма! – про себя ругнулся царь, но задумался.

Малка проскользнула на монастырский двор женской обители, где с давних пор стояла ее бревенчатая избенка. Подождала, прислушалась и, различив мягкие волчьи шаги, успокоилась. В дверь проскользнул старший Угрюм. Встал, переминаясь с ноги на ногу, комкая в руках свой волчий малахай.

– Так братец, серым волком рыскнешь в Новгород. Я тебе грамотки дам. Сунешь там, в места приметные. Затем завалите опричника князя Вяземского, сунете ему в торбу тоже грамоту. Я этому выскочке не прощу, что они сестер моих в мешок и в Шексну спустили. Ну ладно, порубили в бою. С кем не бывает. Всяк за свою Правду стоит. У кажного она своя. Так похорони с честью. Не можешь на костер возвести, отдай земле. Спаси душу. А он в реку их. Помянет еще не раз тот день. Бегите братцы. Одна нога здесь – другая там. Ночь ныне темная, да и пуржит уже давно. Все дороги замело и следы заметет. В добрый путь! – она нахлобучила на голову Угрюму его малахай и, шутя, стукнула в лоб.

Из Слободы в лес шмыгнули четыре волчьих силуэта. Серая тень, прикрыв глаза от снежного заряда ударившего ей в лицо, проводила их долгим взглядом.

Взрывая снежные завалы, по грудь в сугробах дружинники Малюты Скуратова шли к Новгороду на рысях. В хвост им, чуть подворачивая к большой реке называемой ими Итиль, а кромешниками Волгой, рассыпались по снежной целине татарские сотни и казачьи разъезды.

А навстречу им, как щит против опричной черной волны, шли Черная Смерть и Великий Мор. Только они одни могли теперь остановить порыв, посланных рукой Ивана Грозного, исполнителей его воли.

Марановы детки уже погуляли в волю до того на бескрайних просторах Ливонии и Закатных земель. Опустошили Венецию, Полабские уделы и сунулись, было, на Русь, но были остановлены на засеках и заставах у Можайска и Старой Руссы. Теперь они шагали навстречу кромешникам, выкашивая городки и посады, накатывая страшный вал смертей навстречу лавине дружинников. Они схлестнулись у Клина. Увидев улицы города заполненные трупами, опричники подожгли его с четырех сторон и, стараясь держаться по ветру, чтобы ядовитая гарь не пала на них, обошли его на рысях дальше к Твери. Ордынские же казаки и татары по большой дуге погнали к Торжку ставить заставу в самых верховьях Волги, отрезая путь вниз по течению моровому поветрию.

К Твери и к Торжку рати подошли одновременно. Черные флаги на башнях монастырей упредили их, спасибо братьям монастырским, о том, что и здесь они припозднились и Марановы детки их уже опередили и правят бал на улицах и в слободах. Иван окружил Тверь, а татары новоторжский кремль. Простояв пять дней, государь дождался карантинщиков и послал их в умирающий город. Там, где монахи по старой традиции затворились сами, карантинщики поставили дозор. Мирские же слободы прошли очистительным огнем по три раза. В Торжке же в живых остались только пленники из ливонцев и ордынцев, запертые в казематах и башнях. Оставленные без караула, они сами выбили двери. Именно они и подняли чумные флаги над кремлем, но и их коснулся плащ Великого Мора. Татары встали кольцом и с изумлением смотрели, как узники, сами сложили посреди площади костер и взошли на него, понимая, что само дыхание их есть дыхание смерти.

Встреча двух сил на этом рубеже закончилась в ничью. Граница определилась. Теперь победа маячила тому, кто первым успеет в Великий Новгород. Иван указал на ленту замершей реки.

– Пушки и стрельцов на сани и гойда! Коней не жалеть! Под вечевым колоколом вы должны быть первыми!!!

– Государь, – раздался тихий голос, – Вот люди говорят, что знают места, где изменные грамоты лежат.

– Знаю в Святой Софии за образами. Уже привезли, – отмахнулся Иван.

– Не все знаешь. Там еще переметные грамотки есть от ближних людей опричных, – продолжил тихий голос, – От Вяземского, например.

– Найдешь, своими руками пса удушу! – резко повернулся к Малке царь, – Коня! – крикнул он, – Верхами поеду! И сына Ивана ко мне!

Передовые подлетели к Новгороду и, сразу развернувшись лавой, охватили его в кольцо. Встали. Перекрыли все пути и дороги рогатками и засеками. Отрядили знающих, посмотреть, не добрался ли Мор ранее их. Спустя три дня подкатил Иван Грозный с основной ратью. Лазутчики донесли, что пока повальной смерти в городе нет, и народ ждет государя.

– Завтра идем в город, и смотри Малюта, коли, что не так, я с тебя живого шкуру сдеру, – он тяжело посмотрел на опричника, – Не хватало мне еще хворь в войска пустить.

– Дозволь государь моим первым? – лихо гарцуя и не опуская глаз, спросил Малюта.

– Дерзай! Что бы все как положено, с крестами и со звоном колокольным, – милостиво согласился Иван.

– Будет звон, – Малюта стегнул коня ногайкой и умчался к своей дружине.

Новгородские посадники открыли ворота сами. Ни уговоры торговых гостей, ни призывы Пимена и его духовной братии не возымели действия. Малюта влетел в город под свист и улюлюканье посадских. Опричники сразу рассыпались по концам города. Первым делом ворвались в Жидовскую слободу и на Торг. Другие, под то же улюлюканье, крутили тех, чьи подписи стояли под изменными грамотами и схарьевцев, что в ереси жидовствующих замечены были. Крушили ворота монастырей и обителей, чьи настоятели к врагу переметнуться были горазды. Да скорее и не крушили, потому, как братия открывала ворота сама, выходя на крестный ход к которому призывал вечевой новгородский колокол, а с ним и перезвон всех колоколов Вольного Города.

Иван Васильевич въезжал в город в окружении своей ближней дружины, зная со слов Бомелия, что хвори пока в городе нет. Навстречу ему шла вся новгородская знать с Пименом во главе, под крестами и хоругвями. Как святого встречали.

На площади у Святой Софии Пимен протянул государю крест. Царь отстранил протянутое владыкой распятье.

– Ты злочестивый, держишь в руке не крест, а оружье, и этим оружием хочешь уязвить наше сердце со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот Великий Новгород, предать иноплеменникам и иноверцам. С этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник нашей Царской багрянице и венцу досадитель, – он отвел крест посохом, при взгляде на который у Пимена выступил на лбу холодный пот.

– Велесов жезл, – чуть слышно пробормотал он.

Заговорщиков тащили на правеж. Лекаря били тревогу. На окраинах града и в близ лежащих деревеньках показались вестники Черной Смерти и Великого Мора. Опередил государь Марановых деток, но не надолго. Царь велел запереться в пределах Окольного города, свезя всю казну в Кремль, а сам отъехал на Городище, где и стал править суд. Забрав с собой около пятнадцати сотен торговых и посадских людей, оставив казну под охраной кромешников, он направился в сторону Пскова, строго наказав установить два санитарных кордона. Один по валам Окольничего города, второй по стенам Кремля старого. Огнем и мечом мор к казне не допустить. Как только последний царев слуга вышел за ворота Новгорода, на его площади вошла Черная Смерть, как будто дожидаясь своего часа. Как будто у нее договоренность с кем была. Серая ее коса мелькнула под въездными стрельницами города и вскоре солнечный зайчик отразившись от ее острого лезвия, упал на вечевой колокол, тихо молчащий на колокольне Кремля.

Черная Смерть посмотрела в сторону растянувшегося по дороге на Псков поезда Московского царя, нашла, выбившиеся из-под шлема и пламенеющие в свете восходящего солнца косы одного из всадников и улыбнулась одной ей понятной улыбкой. В то же время Малка, как будто ощутив на спине чей-то немигающий ледяной взгляд, резко обернулась и в глаза ей ударил солнечный зайчик, отскочивший от холодной стали смертельной косы. Она подняла руку, и толи заправила косы поглубже под шлем, то ли помахала кому-то невидимому рукой.

– Твоя подружка? – сипло спросил Великий Мор у сестры.

– Считай сестренка тоже нам, – ответила Смерть.

– Как так? – удивился тот.

– Много будешь знать – скоро состаришься, – засмеялась собеседница, и в этом смехе был слышен погребальный звон Вольному Городу.

Стальная коса сестры и кистень брата гуляли по улицам Новгорода до самого лета, унося в Ирий сначала по пять – шесть сотен человек в день. Затем по менее, но не потому, что устали, а потому что забирать некого стало. Остались только те, кто сначала им на первой засеке на валах сопротивлялся, а потом затворились в Кремле и уже последние отошли в башню Кокуй, Софийский Собор и Грановитую палату. Их они и оставили. Не тронули брат с сестрой и братьев странноприимцев, за геройство их, когда они никакой лихоманки не боясь, свозили тела к церкви Рождества Богородицы на погост. Там сваливали их в скудельницу, засыпали известью негашеной и золой. К концу лета, когда смерти пошли на убыли и те, кто выжил, начали оправляться от болезни, братья на новом погосте справили службу по умершим.

Государь, все же опередив, идущий по пятам вал смертей прибыл в Псков, к крайним западным дозорным, не попавшим под колесо ужасных моровых поветрий. Псковичи встречали царя вместе с воеводой своим Токмаковым хлебом-солью. Стоя на коленях, ждали они Грозного царя, про которого молва несла и радостные и страшные вести. Первым въехал в город Малюта Скуратов, поднял воеводу с колен, принял хлеб-соль, царю не подал, отдал Угрюмам. Увидел блаженного Николу Салоса, известного предсказаниями своими, поманил.

– Сказать чего хочешь, божий человек? – спросил Малюта.

– Хочу! Хочу царя просить, дать нам самим со своими изменниками разобраться, – ответил Никола Псковский.

– Проси! – подтолкнул его к стремени царя Малюта.

Перебросившись парой слов с блаженным, Иван направил дружину прямиком к Печерскому монастырю, не останавливаясь в Пскове, приказав только собрать дань с просрочкой. Путь показывал игумен Корнелий и ученик его Вассиан. Оба ехали верхами, несмотря на преклонный возраст игумена. В дороге бойко говорили с царем. Говорил в основном Корнелий, а Вассиан поддерживал старца в седле.

Там же в Печерской обители, вечером в келью, где остановился государь, вошла Малка, прикрыла дверь.

– Вот ты просил доказу про опричных людей твоих, – она протянула грамоту с печатью князя Вяземского.

– Чего в ней? – устало спросил Иван.

– Да так. Извещает, что мы идем, чтоб казну схоронили, до помощи от польской шляхты.

– Ясно, – коротко ответил царь, – Что делать мне с ним?

– Карать! – так же коротко ответила Малка, – Еще просьба от Данилы. От Алексея Басманова и от Жанны.

– Что за просьба?

– Уходят они. Дядька в Вальхаллу. Потому просит по старому обряду, на костер его возвести. А Жанна в другие земли, там ей Доля, – спокойно и грустно пояснила Малка.

– Что ж я Алексея жечь должен!!! А Федьку может четвертовать!!! – вскинулся Иван.

– Алексея возведешь на костер. Можешь его даже в измене обвинить. А Федька, то есть Жанна сама уйдет тихо, и не заметит никто. Можешь покричать вволю. Побраниться, коли хочешь. Только сейчас не шуми, – примирительно сказала она, – Я то остаюсь, – положила руку на его плечо, успокоительно погладила, – Такова доля наша, – она сделала упор на слове наша, давая понять, что оно относиться и к самому Ивану Грозному.

В лето того же года, когда в Великом Новгороде хоронили всех, кого мор прибрал, в Москве на Поганой луже, за Покровским Храмом у самой Москвы-реки плотники срубили триста плах. На Торгу такого отродясь не видели, если и казнил государь кого, то на Болоте за рекой, но не против же места Святого, не против же самого места Лобного. Но когда всадили в те плахи триста топоров, народ, зряще такую беду, страхом стал одержим.

В третий час следующего дня, царь выехал на площадь в черном платье Великого Мастера на черном коне в окружении сотников и стрельцов. Кромешники стояли в стороне. Среди них выделялся чубом своим Малюта Скуратов и рядом с ним Богдан Бельский и Борис Годунов. Охочий до зрелища народ удивился, что среди опричников не было сей раз Басмановых ни Алексея, ни Федьки, а также царева любимца князя Вяземского.

Рядом с царем скакали в таких же черных мантиях сыновья Иван Иванович и Федор Иванович.

В народе давно знали, что суд по делу о новгородской измене завершен и ныне виновным приговор будет. Пимен владыка новгородский был сослан в дальний монастырь, а остальных вместе с правой рукой его схарьевцом Леонидом привезли сюда из Александровской Слободы, где они все на дыбе выложили.

Царь подъехал к Лобному месту, где стоял новый дьяк Андрей Щелкалов.

– Чти! – приказал он.

– Приговор государя царя и Великого князя Ивана Васильевича всея Руси и царевича Ивана, о тех изменниках, ково казнить смертью, – громко начал дьяк.

– Вины им вычесть и казнить, – снизу тихо сказал Грозный и повернул коня к плахам.

У плах, на пологом спуске в начале улочки Великой, уже стояли на коленях все триста приговоренных к смерти. Среди них Иван разглядел епископа новгородского Леонида, казначея Фуникова, дьяка Висковатого, князя Вяземского. Отдельно, посреди огромного костра, стоял привязанный к столбу Алексей Басманов. Иван посмотрел на него и отвернулся. Присмотрелся. Большую часть заговорщиков составляли купцы. Сурожане и гости с Китай-города из Москвы. Жиды, варяги и немцы из торговых слобод Новгорода.

– Здесь, здесь их казнить надобно, у Торга, – про себя подумал царь, – Что бы всему этому торговому и городскому люду, все посадской голытьбе не повадно было голову поднимать, – остановил взгляд на дюжем купчине огромного росту.

– Кто таков? – спросил Угрюма.

– Харитон Белоулин, – ответил услужливо сотник с другой стороны.

– Ордынский гость? Что ж он среди них делает? Что ж им вообще, люду этому торговому неймется. Андрей Боголюбский их душил, Всеволод Большое гнездо душил, дед и отец мой душили, а они опять шипят как змеи. Вот уж точно одну голову срубишь, у них три вырастают. И этот из Орды туда же. Ему-то что? – опять спросил он.

– Он с Ордой посредником был. Через него хотели орды бунтовать, – ответил тот же сотник.

– Ему первому голову и долой. Покажем Орде, кто в доме хозяин. Главных на плаху, остальным милость моя.

– Царь жалует милость, – по сигналу опять громко закричал Щелкалов, объявляя помилование почти двум сотням осужденных.

Остальных псари потащили к плахам. Первой слетела голова Харитона Белоулина, обрызгав кровью ближних к ней псарей. Кто-то бросил факел в костер под Данилой, и пламя скрыло его. Куда пропал сын его Федор Басманов, ходило много слухов, но доподлинно не знал никто. А Жанна в это время, в сопровождении своих верных сестер, загоняя коней, подлетала к Вратам, к Гусь-камню в Коломенском. Обернулась на дым у Кремля, махнула рукой прощаясь, и ринулась в Портал.

На маленькой башне Кремлевских стен, называемой Царской, в тени черепичной крыши, стояла и смотрела Малка. Она сжала кулаки до боли в суставах и сама себя успокаивала.

– Он сам хотел. Он устал дядька старый. Ему лучше там будет, – отвела взгляд от костра и увидела, как топор опустился на шею Вяземского, – Так тебе пес. Не трогай моих сестер. Я вас всех на плаху. Больно к крови пристрастились., -глянула еще раз на Поганую лужу, тяжело вздохнула, – Опять одна что ли? Что ж за доля такая! Поддержи Мать Артемида!

 

Глава 4

Набег

Полагая, что после подобного подвига на Переволоке и снятия осады с Астрахани Москва станет сговорчивее, Девлет-Гирей вновь начал просить себе Казань, Астрахань и даров. Больно хотелось хану денег, шуб, кречетов.

Иван, получив от него письмо, хитро пожевал губами, сказал:

– Пишите, – еще раз хитро прищурился, начал диктовать, – Мы бы тебе, брату своему, за поминки не постояли, но в Москве был пожар большой, и книги, в которых те поминки значились, потерялись; а который ты нам счет прислал поминкам, то здесь старые люди говорят, что столько никогда не посылалось, и ты бы, брат наш, этот счет пересмотрел и дал нам знать, как тебе с нами впредь в дружбе и братстве быть.

Братство это, Иван знал, было призрачным. Не сегодня-завтра крымский хан поймет, что последняя казна новгородская в руках Московского царя и следующий он. Это пока ему кинжал раздора глаза отводил, стравливал его с турецким султаном. Но царь знал, что всему есть предел, что найдется и в Бахчисарае чародей, который его козни раскусит. Вот тогда Девлет вызверится совсем, потому надо держать ухо востро. Как там говаривала Малка, он вспомнил. «Кто предупрежден – тот вооружен». Правильно говорила, в ней мудрость волховская живет. Надо готовиться к встрече. Он послал умельцев обустроить последний рубеж на пути к Москве – левый берег Оки. Там люди из опричных приказов срубили заслон из двух частоколов высотой по грудь стрельцу. Землей засыпали, вырытой изо рва перед ними. Отсюда стрелки могли плывущих через реку татар без труда, как уток отстрелять.

Другая часть умельцев пошла Большую Засечную черту в порядок приводить. Шла та черта по лесным буреломам южнее реки Оки от города Переславля-Рязанского через Венев, Тулу, Крапивну, Одоев и Лихвин до верховьев реки Жиздры, что в Брянских лесах. Шла по речкам, болотам, буеракам и чащобам. Там, где был хоть какой проход, пролаз, те умельцы валили завалы лесные, валы сыпали, рвы рыли и частоколы вбивали. Да еще ставили крепостицы малые.

Вообще Иван Васильевич двигал земли свои опричные на юг в Дикое поле. Оттесняя не мирных соседей станицами казачьими, юртами татарскими и городками опричными. Вспомнил, как сказал ему Девлет-Гирей, что, мол, Москва несется Крыму в соседи, хмыкнул, нет уж, такой сосед нам не гож.

От того соседа отгородились в самом Диком поле сторожами да станичниками. По всей степи, где трава высока так, что и всадника не видать у каждого дуба, у каждого дерева одинокого стоял дозор. Каждые три дня менялись на нем конные гонцы. Как увидит сидящий на верхушке пыль в степи, так сигнал соседу подает. Пластуны же по ширине дороги протоптанной легко могли определить, кто и куда, и каким числом пошел. Коли и вправду враг какой, то жгли уже корзины с берестой, не до утайки в этом случае.

Обо всем подумал государь, однако сегодня он позвал к себе известных воевод, что со степняками не раз в стычки выходили. Иван вышел в палату. По лавкам вдоль стен сидели бояре Михаил Воротынский и Михаил Тюфякин, дьяк Ржевский, а рядом с ними опытные станичники, вожи-проводники, что по степям дружины водили и сторожа, не один год в Диком поле кочующие.

– Здравствуйте бояре и люди служилые, – Иван сел на трон, жестом приказал всем садиться, – Позвал по делу. Всем известно, что ждем к себе гостей из Крыма. А незваный гость – хуже татарина. Потому дьяк вам зачтет государев указ.

– По государеву, цареву и великого князя Ивана Васильевича всея Руси приказу боярин князь Михайло Воротынский приговорил с детьми боярскими, со станичными головами и с станичниками о путивльских, и о тульских, и о рязанских, и о мещерских станицах, и о всех украинных дальних и ближних, и о месячных сторожах, из которого города, к какому урочищу станичникам поваднее и прибыльнее ездить, и на которых сторожах, из каких городов и по скольку сторожей ставить, где б государеву делу прибыльнее и государевым украинам было бережнее, чтобы воинские люди на государевы украины безвестно войною не приходили, а станичникам бы к своим урочищам ездить и сторожам на сторожах стоять в тех местах, которые места были усторожливы, где б им воинских людей можно устеречь…, – монотонно начал Ржевский.

Русь готовилась к набегу.

В Бахчисарае, в саду, где у фонтана отдыхал хан, появился, как и ожидал Иван, чародей из Хаджи-Тархана. Как появился, загадка. На то они и чародеи, чтоб появляться неожиданно. Повертел в руках кинжал, подарок из Москвы, наклонился к уху Девлет-Гирея, долго шептал, затем распрямился, протянул кинжал хану со словами.

– Отправь назад! Или нет, принеси его на конях своей орды прямо к Кремлевскому терему Ивана!!!

– Спасибо за совет, уважаемый, – поклонился хан, – Готовьте орду!!!

Крым начал готовиться к походу на север.

– Война! – полетело по улусам, – Война! Хан повелевает, чтобы все татары, ему подвластные, в течение одной луны приготовились к войне и запаслись кормом на долгий путь!

Бабы достали дорожные кожаные мешки, что привешиваются к лошади. Сушили пшено, толкли, жарили и сыпали в мешочки для припасу. Готовили сыр и мясо. Коптили, вялили и сушили конину и баранину. Отдельно клали кобылий сыр, полакомится в дороге. Все пришло в движение. Оба войска изготовились к прыжку.

Иван ждал крымцев на Оке. Ждал во главе полков, все предусмотрев и решив сломать им хребет, окончательно и навсегда. Он не знал только одного, что теперь измена созрела среди земцев. В шатер царя, отодвинув плечом Годунова и Скуратова, Малка вошла стремительным шагом. Зыркнула на Угрюмов и они выкатились из шатра, встав вокруг него, чтоб ни одна живая душа не могла услышать, что твориться за его тонкими стенами.

– Государь, я тебе новости расскажу, – ведунья села на низкую лавицу.

– Откуда? – Иван повернулся к ней.

– Сороки на хвосте принесли. Девлет ведет войско большое, Изюмским шляхом, а не Муравским, и кто ж его знает, как дале пойдет.

– Сторожа говорят, что в Диком поле татар нет! Да и у меня на Оке пять полков земских и один опричный. Встретим, – запальчиво возразил царь.

– Я тебе сказку расскажу. Ты садись, не мечись перед носом, не елозь перед глазами. Садись и слушай. Отец твой Василий имел до матери твоей Елены в женах Соломонию Сабурову. Ей ворожейка Степанида. Весьма вредная баба была, – вспомнив что-то свое, задумалась Малка, – Степанида Рязанка предрекла ей, что детям у нее не быть! После чего папаша твой сплавил Соломонию в монастырь в Суздаль.

– Это дело известное, не время сейчас о моей родне поминать, – оборвал ее Иван.

– Это мне знать, когда кого поминать! А твое дело слушать!! Там в монастыре, когда мать тобой брюхата ходила. Монашка Софья, бывшая царица, тоже от кого-то понесла. И в одно ж с мамкой твоей время родила, почитай то же сына царского. Правда сынок тот умер во младенчестве и схоронили его в том же монастыре. Но вот люди мои говорят, что в гробике том, кукла в мальчиковой рубахе, опоясанная пояском с кисточками.

– Да ты что?! – Иван слушал широко раскрыв глаза, – А где ж тот царевич?

– Говорят, окрестила его мать Георгием и отдала на воспитание казакам ордынским, что б они из него воина сделали. Поручила его заботам волхва Волдыря и берегини Анны. Вот тот волхв и та берегиня его вырастили под именем ему в орде даденным…

– Каким? – коротко спросил Иван.

– Кудеяр. Так его казаки нарекли. А затем в городке Белев, что рядом с землями казачьими, приютил его боярин Тишенков. Сдается мне, знал он все. Так и стал царевич Кудеяром Тишенковым столбовым боярином, – она замолчала.

– И к чему ты мне эту байку баяла? – вскинул голову Иван.

– А к тому, что крымцев, старыми бродами, через Изюмский шлях он и ведет. И нечего тебе здесь сидеть и судьбы дожидаться. Воевода Бельский и князь Мстиславский от крымцев бакшиш получили и в спину тебе ударят. Бельский из зависти к родне, а Мстиславский норовит в главные бояре выбиться. Потому седлай коней и с Угрюмами, да малой свитой гони на Москву, а оттуда на Ярославль за берсерками, – она встала и пошла к выходу.

– Что ж мне войско бросить? Москву сдать? – отупело спросил Иван.

– Москва не Русь. Корона не голова. Все вернешь! Гони! – уже с порога бросила, – А в ближних воях у Кудеяра ребята в шкурах медвежьих. Не нравиться мне это. Ты скачи, у меня свои дела здесь. Угрюмы со мной останутся. Ты пока без них поскучай. Бережители найдутся. Хоть Бориска Годунов, хоть Малюта Скуратов.

Иван Грозный ускакал к Москве в окружении ближней сотни. На Москве он перемолвился с Вороном-Волынским, отвечавшим за оборону города, коли враг подойдет близко, оставил ему всех стрельцов царевой охраны. Затем в окружении тех же опричников повернул на Ярославль за подмогой от старых медвежьих родов. В голове крутились слова Малки о том, что доля у них общая. На это только и надежда была. Он стегнул коня ногайкой. Громко крикнул:

– Москва не Русь. Корона не голова. Гойда ребятки! Гойда!

Малка же в окружении Угрюмов легким наметом гнала коней к переправам на Оке по левую руку от Изюмского шляха. Передовые отряды ордынцев, держась за гриву коней, уже переправлялись на западный берег. Схоронившись в густом ернике на отвесном укосе, Малка высматривала Кудеяра. Наконец, разглядев его красный шатер, звонко свистнула. На руку к ней сели две сороки. Она что-то пошептала над ними и они, стрекоча, полетели к шатру. Малка еще раз свистнула, и с неба камнем упал кречет, сев на луку седла. Она пошептала и ему, и тот свечой ушел в небо.

– Теперь братцы ждать будем, – спрыгнув с коня и садясь на подстеленную попону, сказала ведунья.

Через короткое время на берегу реки показался маленький отряд, человек так пять. Они направили коней в реку. Причем очень грамотно, так что прошли по косе наискосок течения, выходя к откосу, как будто знали доподлинно, где здесь мель. По боковому отрогу выскочили на откос и остановились. Малка хорошо видела на фоне синего неба головного всадника в синем кафтане, обтягивающем саженные литые плечи, на которых на короткой бычьей шее сидела гордая голова в шапке с пером. Рядом сидел хрупкий отрок в зеленом кафтане с луком за плечами. Трое сопровождавших, в накинутых поверх броней медвежьих шкурах, и с секирами у седла, дугой прикрывали спину свои предводителям.

– Они, – сказала Малка, – Пошли, – она кинула повод иноходца младшему Угрюму и спокойно вышла на поляну навстречу приехавшим.

– Ух ты, волкодлаки! – опешив, выдохнул старший из гостей.

– Здравствуй Дева Ариев, – соскакивая с коня, что бы показать, что они ей доверяют, – Сказал второй гость в зеленом кафтане.

– Здравствуй Анна, – Малка протянула девушке обе руки. Та шагнула, и они обнялись, – Здравствуй ведунья степная.

– Здравствуй Лучезарная, – оправившись от неожиданности, подошел витязь, – Извини, растерялся. Первый раз волкодлаков в человеческом облике вижу.

– Здравствуй Волдырь. Так и не удивление. Их почитай раз два и осталось. Все в Нави давно. Это Угрюмы.

– Те самые Угрюмы!!! – одновременно ахнули оба.

– Те, те не смущайте их, они в сторонке с вашими бойцами постоят, что бы нам не мешать. Что, сороки мои вас нашли?

– Сороки, – кивнула Анна, – Мы уж и забывать стали, как сороки вести на хвосте приносят. А кречет тоже твой, что в небе кружит?

– Мой, мой. Это сторож мой, от злых людей. Садитесь ребятки. Давно вы царевича бережете? – при этих словах приезжие переглянулись, – Я ж ведунья, вы чего ребятки. Мне ровня только Сибилла, да пожалуй, и нет боле никого. Я ж все в этом мире знаю. Так что вы тут не темните. Знаю я, что Кудеяр царевич Георгий. Так давно вы его храните ото всех.

– Так с рождения наверно. Он еще с локоток был, как нас к нему приставили. Ее вот Мать Артемида. Золотая Баба, как ее в степи кличут. А меня Святобор-Велес, – ответил Волдырь.

– Значит ты Святоборов волхв, – утвердительно кивнула Малка, – Хорошо. У меня дело к вам, – они склонили головы друг к другу, и даже самое чуткое ухо не уловило бы ничего из того, о чем шептались Посвященные.

– Эй, Угрюмы, – возглас Малки оторвал братьев от дела. Старший старательно обезоруживал третьего воя из свиты гостей, показывая, как надо биться в рукопашной схватке, – Угрюмы! Едем с ними! Надо! – братьям повторять дважды было не надо. Они уже сидели в седлах держа в поводу иноходца Малки.

Переправившись орды Девлет-Гирея, развернулись к Москве. Небольшой отряд опричников под командой Волынского был отогнан как назойливая муха. Пять земских полков во главе с изменниками не шелохнувшись, пропустили крымцев к стольному городу. Дождались, когда скроется последний конный татарин, и Муравским шляхом сорвались к стенам Кремля. Что уж там пришло в голову изменникам, или жадность их заела за свои дворы на Большом посаде, или испугались, что Грозный не простит, но решили сесть в осаду супротив Девлета на городских слободах.

Опередив неповоротливую рать ордынцев, воеводы возвратясь заняли предместья в Заречье. Иван Бельский на дороге в Большую Орду, что вела на Серпухов со своим полком, поставив полк правой руки по берегу Москвы-реки до Болота, а передовой на ногайском лугу против Крутиц. Доблестные земцы решили, что ордынцы ударят по Кремлю через броды у Болот и Живого моста, у мельниц, напротив Храма Покрова Богородицы. На спуске от Храма мордой в сторону бродов поставили два огромных орудия: Кашпирову пушку и Павлина. Положив в бочках рядом порох и картечь.

Однако Малка повела отряды Кудеяра по известному ей со стародавних времен, еще от Куликовской битвы, Сенькиному броду, что у четырех церквей. По тому броду, коим еще Дмитрий Донской ходил, и о котором все забыли давно. Ночью вышли Кудеяровы берсерки и с ними легкие татарские конники к Чертолью, к началу Арбата.

– Только смотри Кудеяр, чтоб ни волос с голов сестер Зачатьевской обители не упал. Мои в Алексеевской, если надо сами за себя постоят. Да не один берсерк с враврониями рубится и не будет. Так что жги посады. Обители не тронь. Моя месть хуже доли вдовьей, – она хлопнула по крупу его коня. Он повернулся и в свете луны увидел пред собой Богиню Мщения Аринию, или померещилось в ночном мареве.

– Зачем ты нам помогаешь, Сиятельная? – спросила ее Анна.

– Надо выжечь всю измену дотла. А Кудеяр не победит,…но и не погибнет. Увезешь его в Крым. Сохранишь род Рюриков. Я свой не сохраню…так вижу. Потом приду к тебе…напомню твой должок за мою услугу, – она помолчала, как бы вглядываясь в даль, – Ладно скачите с ним. Берегите его. Он нам и семя его для новых дел пригодятся. Удачи вам, – она вдруг порывисто обняла Анну и Волдыря, – Свидимся еще! – отступила в темноту ночи и пропала, как и не было. Из темноты как дуновение ветра прошелестело, – В городе чума, не пускайте Кудеяра… берегите.

В ночи вдруг закукарекал петух. Звонко так, как под утро. Услышавшие его во всех концах города вздрогнули и оторопели от страха. После третьего его пения, с Чертолья и Арбата полыхнуло пламя. Горели посады. От посадов занялся Опричный Двор, а за ним Охотный ряд и Китай-город. И пошел такой пожар, какого Москва не видела. Как будто посланные Перуном громыхнула гроза, и налетел ветер, ударила молния без дождя. Народ подумал, что земля и небо должны разверзнуться. Даже Девлет-Гирей был так сильно поражен, что отступил со всем своим лагерем. В жару задохнулся Иван Бельский. Два огненных столпа взметнулись в черное небо. Один у Флоровского моста, второй в Китай-городе у Земского двора, то взорвалось зелье в пороховых башнях. В черном дыму от башен метнулись серые тени. В палатах прутье железное переломилось от жару. Микулица сидел в глубине своих подземелий, храня библиотеку свою и алхимические склянки свои. Знал сюда жар не дойдет, не даром поверх тайных ходов своих цистерны с водой ставил. Предусмотрел все чернокнижник. Один из главных изменщиков князь Шуйский рванул к Живому мосту. Вдруг на пути его встала огненноволосая Богиня.

– Менять все удумал! Власти, злата хотел! Ешь полной ложкой пока горячо!!! – удар кинжала был точен.

Москва сгорела к утру. Не осталось даже кола, коня привязать. Девлет-Гирей посмотрел на пепелище, ругнулся зло, забористо, по-солдатски, повернул орды и ушел в Крым, даже полон брать не стал. Кто-то шепнул видать про чуму.

Когда Иван Грозный возвращался в Москву, ведя за собой ярославские дружины, в селе Братовщине, на Троицкой дороге, к нему подвели гонцов Девлет-Гирея.

– Чего там? – спросил царь.

– Письмо от хана, – ответил Малюта.

– А в нем что?

– Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеюсь на величество Божие, – прочитал Малюта, – Я пришел на тебя, город твой сжег, хотел венца твоего и головы; но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что де я Московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришел против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслью в дружбе быть, так отдай наши юрты – Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать – не надобно; желание наше Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал.

– Фу ты, ну ты, – удивился Иван, – Дай-ка мне сермягу и шубу баранью, – он накинул их на себя, – Веди послов, – кивнул Малюте. Скособочился, и тонким голосом обращаясь к послам, сказал, – Видите меня, в чем я? Таким меня хан ваш сделал. Все мое царство захватил и казну пожег, дать мне нечего хану! – грохот хохота опричников заглушил его слова.

– Великий хан, – невозмутимо ответил посол, – Просил предать тебе в знак уважения подарок, – он вынул шкатулку и протянул ее Ивану. Малюта перехватил, открыл. В ней лежал кинжал раздора. Посол подождал, продолжил, – Хан просил не гневаться, за обиды, им причиненные, и обещал вернуться вскоре. А еще просил предать, что если бы он имел таких верных друзей и поданных, то зарезался бы этим кинжалом.

– Дозволь, я его в куски порублю! – рванулся Малюта.

– Постой, – Иван Грозный скинул сермягу, остался в золоченой шубе, – Пишите ответ хану, – он помолчал и сказал, – Ты в грамоте пишешь о войне, и если я об этом же стану писать, то к доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ в Казани и Астрахани, то мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал и земли нашей не воевал, – хитро подмигнул Годунову и Малюте отвернувшись от посла, – Не гоже соседям воевать.

Когда посол уехал. Иван покрутил в руках кинжал раздора, отдал его Малюте, сказал.

– Спрячь по далее, он свое сделал. Ему место в глубоком сундуке. А Крыму мы теперь шею свернем.

– А придут ли еще? – с сомнением спросил Годунов.

– Повадился кувшин по воду ходить – тут ему и голову сложить! – ответил царь, – А кто Москву подпалил, и броды татарам указал вы, мне сыщите. На то вы и псы!

 

Глава 5

Конец крымским ордам

Пока Малка отсутствовала, мотаясь с Кудеяром, Малюта и Борис, поддерживаемые новым дьяком Щелкаловым, уговорили государя устроить смотр невест. Мол, негоже царю без царицы. Главным закоперщиком был в этом деле Малюта, известный бабник опричного двора.

Москва отстраивалась, под стук плотничьих топоров. Мастеровые и зодчие возводили новый Опричный дворец, на пожарище старого. Возрождались опричные слободы, расползаясь теперь и по земской Москве, на Пожар, как теперь называли бывший Торг, после того как пролетел над ним красный петух, в Заречье, где срубили дворы новых стрелецких слобод. Там же расположились мирные ордынцы, толмачи и басурманские становища. Ногайские дружины подошли ближе к Китай-городу. Обители монашеские, которые по воле божьей не тронул пожар великий, только облизал огонь вековые стволы дубов, из которых палисад был, стали шире, обильней что ли. Так вот, пока по все Москве стучали плотницкие топоры и скрипели телеги каменщиков, везущие новый красный камень, называемый кирпич, для стен Кремля, государь обосновался в Александровской Слободе.

Иван, поглощенный созданием новой столицы взамен сгоревшей, не помышляющий более о переезде ни в Вологду, ни в Слободу, решительно не был способен сосредоточиться на мысли о новой женитьбе. Он охотно согласился на этот смотр, лишь бы его не отрывали от дела. В Слободу начали съезжаться сотни красавиц, жалующих утвердиться в опустевшем царицынском тереме.

Малюта и Щелкалов, пошушукавшись меж собой, решили, женитьбой этой все дела решить разом. Сойдясь на том, что если государь приблизит к себе род Собакиных – казначеев казны имперской, то кромешный орден войдет в род правителей. Расставив всех девиц так, что государь не мог пройти мимо Марфы Собакиной, по причине, того, что стояла она как раз на повороте его к трону, они доложили царю, что невесты ждут. Иван шел, скользя по нарумяненным девицам равнодушным взглядом, думая о делах государевых. Сзади шли оба царевича, проявляя больший интерес к этому параду молодости и красоты. Иван Иванович, в отличие от отца, придерживался старых родовых законов и спокойно чувствовал себя в окружении трех жен. Правда, после того, как прошел слух о том, что Девлет-Гирей не просто так шел к Москве, а совместно с Георгием Васильевичем, старшим братом Ивана, сыном Соломеи Сабуровой, старшую жену царевича Евдокию Сабурову, племянницу Георгия упрятали таки в монастырь. То ли от греха подальше, то ли под защиту сестер. Однако он не грустил, ему и двух жен пока хватало. Мало будет, еще возьмем, эка задача, вертелось у него в голове, вон их сколь повылазило, как только золоченая кичка замаячила.

Вдруг рассеянный взгляд Ивана Грозного натолкнулся на какое-то препятствие. Он сначала не понял, на что. Здесь на повороте должна была открыться дорожка к трону, но что-то мешало обыденному прохождению пути. Он поднял глаза, на него смотрели два бездонных голубых озера.

– Как у Малки, – подумал Иван, вспомнив ключницу, – Только у той синие-синие, а эти голубые. Куда она, берегиня моя, пропала? Без нее тоскливо и как-то сторожко, – вслух сказал, – Кто такова?

– Марфа Собакина, – отчетливо, как учил Малюта, ответила девушка.

– Быть тебе царицей, – проходя, бросил царь.

В это время в Слободу со стороны Москвы незаметно въехала пятерка всадников, закутанных в темные плащи. По дороге к опричному двору они остановились у придорожной корчмы. У крыльца на цепи сидел огромный медведь. Один из путников спрыгнул с лошади, пинком открыл дверь в корчму, крикнул в темноту.

– Чей зверь?

– Мой, – ответил звонкий голос и на пороге показался скоморох.

– Пошто зверь не кормлен? – спросил тихий голос второго путника.

– Покормим госпожа, – кланяясь, ответил скоморох, а рядом у стремени всадницы выросла из вечернего тумана серая тень.

– Покормите. Он всеж нам родня. Что нового? – сменила тему.

– Царь женится, – прошелестела тень.

– Только глухой не слышал, – ответила спрашивающая.

– Князь Михайло Черкасский в опале за измену, в своем тереме сидит.

– Значит, Салтанку не казнили. Хорошо. Бомелий где?

– Елисей-то? Здесь при государе.

– Живет где?

– В монастыре.

– Веди, – она обернулась, – А ты скоморох, покорми медведя, скоро представлять государю сценки будете…на свадьбе.

Серая тень взяла коня под уздцы и повела к стоящему на околице Слободы Женскому монастырю Успенья Богородицы. Подведя путников к задней калике, скрытой в густых зарослях малинника, провожатый постучал условным стуком, и калитка тут же распахнулась, пропуская приезжих внутрь монастыря. Они въехали, низко пригнувшись под тяжелой дубовой плахой. За калиткой их встретила другая тень, или это первая успела проскочить внутрь, растаяв в темноте подворотни. Привратник провел их в глухой угол монастырского двора, жестом показал, чтобы они спешились. Всадники доверили своего коня тени, вошли в низкий сруб, более похожий на баню, закрыли за собой дверь. В темноте, мелькнул луч света, пробившийся из открывающейся потайной двери. В свете факела показалась фигура, поманившая их за собой в тайный подземный пролаз. Пройдя недолгое время по подземному ходу, гости вышли в просторную горницу, освещаемую ровным светом из висящих по стенам плошек. Пятеро вошли, скинули капюшоны.

– Здравствуй чернокнижник, – сказала Малка, обращаясь к хозяину.

– Здравствуй сестренка, – оторвался от книги Микулица.

– Чем вы тут занимаетесь?

– Государя женим, – в тон ей ответил он.

– Вы или они?

– Они.

– А вы?

– Смотрим.

– Пора кончать! – закончила диалог Малка, – Это ты здорово придумал ход сюда из Нотр-Дама прокопать, – Грустно пошутила она.

– Зато сестры всегда под боком, – так же шуткой ответил лекарь.

– Расскажу Лете твоей, он тебе весь чупрын выдергает, – пригрозила Малка, – Где невеста ноне обретается?

– На подворье, что у Собакиной башни. Только вот повадился к ней Салтанка ходить, которого ты вдруг помянула, – ведунья вскинула голову, заинтересованно прислушалась, – Сдается мне он через невесту цареву, хочет опять в милость попасть…

– Давно ходит? – заинтересовалась гостья, знаком давая приказ Угрюмам оставить их одних.

– Так, с того дня как царь ее выбрал, так и ходит, все фрукты сахарные носит. У него повара мастера на такие поделки. Для местных это в диковинку, а у него этот секрет они с востока вывезли. Засахарят фрукты в сиропе, и они как живые только поверху белый налет, как снежком первым присыпало. Марфа пристрастилась к ним с первого раза. Такая вот сладкоежка оказалась, – неожиданно долго рассказал Микулица.

– Кантарелла, кантарелла, – вдруг запела волховиня, – Была такая девчонка Лукреция из рода Борджия и любила она кантареллу.

– Ты это к чему? – вскинул на нее глаза чернокнижник, – Услышав имя самого страшного из ядов который он знал.

– Это я к тому, что сахар замечательно скрывает кантареллу. Как вино скрывает сулему, как хорошее жирное жаркое скрывает мышьяк, так сладкий сахар прячет в своей снежной россыпи кантареллу. А кантарелла, как известно, убивает медленно. Она сушит человека, изнутри отбирая его жизненную силу, выдавливая из него душу по капле. Как там невеста? Все еще чудо как хороша? – она вскинула глаза на чародея, в синей-синей глубине, среди утонувших там холодных льдинок, разгоралось и росло кровавое пламя.

– Невеста, – он в недоумении почесал затылок, – Невеста, готовится к свадьбе. Правда, слегка бледнее стала и тоньше, но она никогда полнотой и не отличалась. Правда хохотушка была не в меру. Ну, так это и понятно, почему остепенилась. Как никак царская невеста.

– У тебя ход к Собакиной башне есть?

– Есть.

– А глазок потайной, на невесту глянуть?

– Есть.

– Пошли, – она встала, не дожидаясь ответа, решительно покрутила головой, – Пошли. Куда шагать-то? – тихо свистнула, зовя Угрюмов, и пошла за Микулицей, открывшим ход в еще один лаз.

Малка внимательно смотрела в потайную щель на невесту царя. Марфа сидела перед венецианским зеркалом, почти в полный ее рост, расчесывая свою прекрасную длинную косу пшеничного цвета. В светелке никого не было. Она сидела, в чем мать родила, оглядывая себя всю с ног до головы, и, кажется, получая удовольствие от виденного. Малка оценила девушку. Действительно тут было на что посмотреть. Высокая грудь, крутые бедра. Кровь с молоком. Только вот на лицо лег нездоровый румянец, ярко выделявший на бледных ланитах. Девушка протянула руку к низкому столику, взяла кисть засахаренного винограда, темно-синего цвета с белым налетом. Закинула голову и стала осторожно пухлыми алыми губами щипать ягодку за ягодкой. Малка подумала, что из нее получилась бы не плохая Жрица Забвения. Задатки были видны во всех движения этой ленивой хищной кошки. Съев виноград, Марфа потянулась еще раз, оглядывая себя всю, и вдруг на губах ее появилась пена и она упала на пол. Микулица уже собрался кинуться к ней, но ведунья остановила его.

– Это не отравление – это припадок. Падучая у нее,…да и отрава дело свое делает. Пошли побратим. Здесь все без нас сварится. В этот раз мы в сторонке постоим. Посмотрим, как норны без нас нити судьбы прядут.

Иван, как заговоренный, все равно обвенчался с Марфой. Но в первую брачную ночь с молодой царицей опять случился припадок. Государь не тронул больную, вызвал Малюту и Бориса повелел учинить сыск, откуда болезнь. Опричники переглянулись, чего искать, когда ответ под руками. Быстро состряпали дознание и уличили Михайлу Темрюковича. Он и изменник, что Девлет-Гирею челом бил, он и у Марфы, когда она в отцовом подворье к свадьбе готовилась – частый гость. Его повара ее сказочными фруктами из восточных эдемов лакомили. Так что, злодей налицо, да еще и сродственник умершей царицы, бывший царев любимец. Царь призвал Бомелия при светлы очи. Лекарь пришел, понюхал фрукты, подозвал пса, сидящего в углу палаты, бросил ему персик восточный.

– Возьми вот служку дворовую, – Иван пихнул к Бомелию сенную девку.

– Девка для других целей пригодиться, – спокойно сказал кудесник. Пальцем ткнул в волкодава, – Сдох!

– Сдох?! – царь оборотился к лежавшему с высунутым языком псу, – Что скажешь Елисей?

– Чего говорить-то? – лекарь, взял сенную девку за руку, – А девка-то теперь моя, – повернулся и пошел в дверь, даже не ожидая разрешения царя.

– Темрюкыча на кол!!! – завизжал Иван, – За все дела его!!! – он вскочил с трона и выбежал вон.

Появился он недели через две. За это время успели посадить на кол князя Черкасского и его сообщников. Успели похоронить истаявшую, как свечка, царскую невесту, так и не ставшую женой и оставшуюся навечно царской невестой. Успели отрядить гонцов в Москву, с вестью, чтобы ждали государя в столицу на осмотр нового Опричного дворца.

Государь появился вечером в трапезной. Сначала раздались медленные шаркающие шаги, и затем в дверях появился царь. При виде его мысленно ахнули даже такие близкие к нему люди, как Скуратов и Годунов. К трону медленно двигалось зловещее привидение. Иоанн был одет в черную рясу, стянутую кожаным поясом. На голове возвышался шлык. В правой руке он держал длинный посох. За спиной тянулась мантия. Бескровное, желтое лицо, изрезанное глубокими морщинами, было совершенно безжизненно. Глазные впадины казались черными, как у черепа, и только в их глубине тускло светились потухающие глаза. Сгорбившись, не обращая ни на кого внимания, не отвечая на почтительные поклоны, царь прошел к своему месту и опустился в кресло. Молчание продолжалось. Иоанн закрыл глаза и, казалось, начал засыпать. Так прошло несколько минут. Вдруг веки царя поднялись, и из-под них сверкнул злобный огонь. Иван быстрым взглядом окинул стоявших перед ним, и остановил его на Малюте Скуратове.

– Нас Рюриковичей прямых на Руси было шестеро. Я, – он поудобней устроился на троне, – Владимир Старицкий, Андрюха Курбский, князь Вяземский, Шуйский, да ты Малюта, – он опять поерзал на высоком кресле, – Владимир да Вяземский упокоились. Прими Господь их души, – он перекрестился, – Андрюха в бегах, дай ему Бог той же доли что и первым двум. Шуйский из Суздальской ветви, она твоей Ярославской не чета. Мы с тобой дружим? Правда ведь? – он ласково улыбнулся Малюте, так что у того волосы стали дыбом.

– Да государь, – ответил он тихо.

– Что ж ты мне тогда гнилых девок подсовываешь? – посох царя просвистел в вершке от уха опричника, – Хотя нет, не о том я. Значит, осталось нас вроде прямых Рюриковичей на Руси трое Я, да ты, да Шуйские. Опять не то! Появился Георгий! Он в роду старший. По всем видам старший на отцовом столе!! И имя-то какое? Георгий! Победоносец!!! – голос его упал до шепота, – Его Гриша найти надо, пока его род не признали все, и патриархи в Царьграде на благословили, да на царство не помазали. Поднимай кромешников. Поедем Москву усмирять!

– Это кого ты усмирять удумал, – в зловещей тишине палат, этот спокойный голос был как ушат холодной воды, вылитый на разгоряченные головы, – Это что у вас тут за шум, опосля панихиды. Десять дней справить усопшей не успели, сороковины не отметили, когда душа тело покидает, а уже усмирять, – к трону шла Малка в окружении Угрюмов. Казалось, в затхлый тягучий воздух дворца ворвался свежий ветер далекой северной родины.

– Вот теперь все будет как надо! – Иван встал ей навстречу, – Теперь заступница с нами, – кажется, он стал даже выше ростом, плечи расправились, и в нем стал угадываться Великий Магистр Ордена.

– Не до усмирений и выяснений, кто здесь боле государю служит! Девлет-Гирей собирает рать, – Малка уже подошла к трону. Угрюмы оттеснили всех с четырех сторон от царя, заняв свое исконное место. Малка зашла за трон. Все встало, так как было испокон веку.

– Просил у нас чего хан крымский? – как бы выходя из какого-то помрака и забытья, спросил Иван.

– Поминок просил. Мехов, кречетов, – подал голос дьяк Щелкалов.

– А более всего просил Казань и Астрахань, – со смешком добавил Малюта, – Даже от денег отказывался.

– Так пишите, – в голосе государя зазвенел металл, которого не слышали с тех пор, как отлучалась Малка, – Пишите крымскому хану. Ты в своей грамоте писал к нам, что в твоих глазах казны и богатства праху уподобились, и нам вопреки твоей грамоте как можно посылать такие великие запросы? Что у нас случилось, двести рублей, то мы и посылаем к тебе, – он сорвал кошель с пояса Малюты, швырнул Щелкалову, – Отправь в Крым. Гонца послать немедля!

– Прикажи пусть доносы от лазутчиков из Крыма прочтут, – раздался долгожданный шепот.

– И что нам из Крыма наши люди доносят? – повернулся Иван к Грязному.

– Крымский хан до того уверен в своей победе, что заранее разделил Русскую землю между своими мурзами, – отвечал Василий, как будто все это время ждал именно этого вопроса, – Он даже расписал всю Русскую землю, кому что дать, как при Батые. При Девлет-Гирее несколько знатных турок, присланных султаном Селимом по просьбе хана, которые должны наблюдать за этим, – он глянул в какую-то запись, – Хан похвалялся перед турецким султаном, что он возьмет всю Русскую землю в течение года. Вас, государь, пленником уведет в Крым и отдаст своим мурзам всю Русскую землю.

– Будем встречать гостей пирогами, – ледяным тоном сказал Иван, – Все вон! Позвать ко мне князя Воротынского!

– Здрав буде князь. Проходи. Садись сегодня тебе Рюриковичу решать с кем ты из рода нашего?

– Здрав буде государь. Тебе ль не знать, что мы Воротынские уже давно на своих землях сидим в Воротыни и с Московскими царями в дружбе и любви, так же как и Острожские Рюриковичи, что в Богемии братьев странноприимцев на землях своих приютили, – с достоинством отвечал Михаил.

– Не о том я. С кем ты из Московских Рюриковичей? Со мной или с Георгием?

– Для меня един государь. Мономахович тот, кого Царьград признал. Это ты. И с тобой я буду Орду на место ставить, – прямо ответил владетель Воротыни.

– Тогда за дело. Ждем Девлета с Кудеяром. Надо встретить дорогих гостей, так, чтобы неповадно было к нам в двери стучать.

Две головы склонились над столом. Третья огненно-рыжая смотрела со стороны. Утром гонцы несли указы и грамоты в разные концы. Князьям и детям боярским, и немцам, и стрельцам, и казакам, и всяким людям, кому надо было в полках быть. Полетел гонец на Вятку, повез наказ вятичам, на стругах и стружках юрких идти к Калуге и стоять там в дозоре. Для усиления же их, приставить к ним казаков полян с пищалями. Два пути просчитал воевода Михаил, когда крымцы пойдут. Коли пойдут с Кудеяром на прямое дело на Москву, то полкам надо так стоять, а коли просто пойдут в лихой набег, за призами, чтобы войну распустить, то другое дело. Если с Кудеяром пойдут, то перейдут крымцы Оку и потекут на Болхов старою дорогой, тогда воеводам надо поспешать к Жиздре реке. Да по тем воротам, засекам, по лесам по обе стороны у реки стать с пищалями и с луками, и встретить врага на перелазах. Если ж ордынцы просто пришли в набег, украинные земли пограбить, то бить их летучими отрядами, да добавить к тем отрядам ливонские конные дружины. Особо наказали, что бы в рыцарские дружины поставили ратных людей из опричников, а те смотрели за тем, чтобы ссор не было у ливонцев с местным народом.

К лету все было готово к приходу ордынцев. Полки Воротынского встали по засечной черте на Оке у Серпухова. Государь собрал все, что осталось на Москве, загрузил на подводы и отправил под охраной опричников в Новгород на Ярославово дворище. Дожидались только степняков, что ушли в Дикое поле в дозоры. Вскоре со стороны степи показались сотни донских казаков с атаманом своим Мишкой Черкашениным. Да неожиданно подошла со стороны Москвы тяжелая пехота ландскнехтов, посланная в помощь войску самим Иваном Грозным, снявшим их с охраны казны.

Казаки принесли новость Девлет-Гирей, идет на Москву с Кудеяром, затеяли прямое дело, всю Русь под себя подмять. Воевода поставил у Серпухова гуляй-город. Говорят, так когда-то чашники воевали. Ставили табор в круг, цепями скрепляли, а поверх телег щиты деревянные. Потому, мол, их таборитами и звали.

Отколь Воротынский эту хитрость узнал, он никому не рассказывал. Потом у иконы Богородицы трехпудовую свечу поставил. В таборе засели стрельцы, да пищальники, да пушек поставили, сколь могли уместить.

Передовые разъезды ордынцев под командой Теребердей-мурзы ночью подошли к Оке и тайно двинули на броды. Застава у бродов билась отчаянно, но против отборных татар была бессильна. Днем мурза уже перерезал дороги к Москве. У Дракина брода Дивей-мурза схлестнулся с Одоевским и, сбив его заслон, устремился тоже к Москве. Вот тогда в бок им ударили пушки гуляй-города. Ордынцы огрызнулись, но впереди манила Москва, и они с каким ты вывертом отошли к Пахре, и пошли вдоль нее. Кудеяр гнал своих волжских казаков туда к Сенькину броду, где они уже перебирались к слободам в прошлый раз.

В хвост ордынцам вцепились донцы. Назойливые как оводы в степи, они кусали отставших татар, выманивая их на себя. Когда же ордынцы, развернувшись, решили отогнать надоевших им степняков, на них навалился со всем конным дозором князь Хворостин. Кудеяр к тому времени уже подошел к Пахре, подтягивая за собой всю ханскую рать, и опешил, когда задние, у села Молоди ввязались в нешуточную рубку. Девлету пришлось, как той собаке, попытаться укусить себя за хвост, что бы сбросить князя Дмитрия, как репейник зацепившегося сзади. Тактика Воротынского, закрутить хана как собаку, ловящую свой хвост, оправдалась.

Рать Воротынского надоела хану окончательно, и он решил, развернув всю конную лаву смять ее и рассеять по буеракам и ерикам. Воевода же, ожидая именно этого, поставил гуляй-город меж Пахры и речки Рожай, прикрыв ему фланги, а сам бросил всех конных дружинников на изменных ногайцев Теребердея и конников Дивея. Конные дружины, поддерживаемые тяжелыми ливонскими рыцарями, сбили встречным боем татарскую лаву ордынцев, порубили охрану мурзы и самого ногайского воеводу. А казаки Ивана Шибаева, среди ордынцев известного как лихой рубака Темир Алалыкин, изрубив в жестокой сече трех братьев князей Ширинских с их ближней дружиной, взяли в полон астраханского царевича и большого мурзу Дивея. Скрутили их, и отошли под прикрытие стен табора.

Когда Девлет-Гирею доложили, что Дивей-Мансур в полоне, в гуляй-городе, он решил покончить с этим неуемным воеводой и его тележной крепостью навсегда, развязав себе руки для последнего броска на Москву. Он послал в бой всех. Конная лава налетела на стены табора. Налетела и откатилась ни с чем. Тогда в бой вступили янычары. Кажется, победа была близка, надо было только чуть-чуть нажать, и Девлет сделал то, что не должен был делать никогда. Он спешил своих ордынцев и кинул в помощь янычарам, уже доставшим рукой стены ненадежной обозной крепости. Вот этого момента и ждали воеводы Грозного.

Как только в небо взмыли сокола с привязанными к ним красными лентами, прямо в лоб нападавшим ударили все пушки, мортиры, пищали гуляй-города, до этого молчавшие. Опешившие крымцы замешкались на мгновение, но, собрав силы, ринулись в атаку. В это время и ударил им в тыл главный конный полк, стоявший в долине за лесочком. А когда ужаленные сзади ордынцы резко развернулись к конным дружинам, под бой барабанов из табора вышли стрельцы и ландскнехты, прикрытые казаками Хворостина. Это был разгром. Пешие ордынцы не умели рубиться супротив конных, стоя на земле, а более всего они не умели отбивать голой грудью свинцовых ос, вылетавших из мушкетов и пищалей. Ханское войско побежало. Девлет-Гирей, смотревший с холма на побоище, понял, что он бессилен, кивнул Кудеяру, мол, ты заманил, ты и прикрой, и повел оставшихся к переправам на Оке.

По дороге рыскавшие по бокам дозоры скрутили гонца из Москвы, выдернули у него из-за пазухи грамоту, принесли хану. Прочтя, что к Воротынскому в помощь идет сам Иван Грозный с новгородской ратью, хан приказал поворачивать коней на юг, в Крым.

С дороги отписал Ивану.

Гонцы принесли послание на Ярославово дворище, где сидел Иван, попивая новгородские меды и не собиравшийся ни на какую войну. Царь кивнул головой, мол, что встали, читайте.

– Мне ведомо, что у царя и великого князя земля велика и людей много: в длину земли его ход девять месяцев, а поперек – шесть, а мне не дает Казани и Астрахани! – гонец пытался читать медленно и внятно, – Если он мне города эти отдаст, то у него и кроме них еще много городов останется. Не даст Казани и Астрахани, то хотя бы дал одну Астрахань, потому что мне срам от турского султана. С царем и великим князем воюет, а ни Казани, ни Астрахани не возьмет и ничего с ним не сделает! Только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его землю ходить не стану…

– Хватит, – оборвал Иван, – Ясно все. Ответь так, – он задумался. Наклонил голову набок и, прислушиваясь к себе, внятно продиктовал, – Теперь против нас одна сабля – Крым, а тогда Казань будет вторая сабля, Астрахань – третья, ногаи – четвертая. Гонца одарить. Хану крымскому ни даров, ни подарков не шлю! И впредь слышать о нем не желаю! Все! Что такое Крым! Пшик!!!

Государь приказал грузить подводы. Пора домой в Москву. Опричники и дворовые людишки споро начали грузить все, что до того было свалено в глубокие подвалы Ярославова городища от набегов поглубже, от хищных рук подальше, от завидущих глаз потемнее. Через пару дней, прибежал Собакин дьяк, мол, подвод не хватает. Малюта пожал плечами, приказал забрать с Жидовской слободы и с торгового конца. Еще через день, дьяк, опять просил подвод.

– Да что ж у тебя золото в подвалах пухнет, что ли?! Ведь две сотни подвод было, да я тебе еще сотню отрядил – удивился Малюта, – Возьми у бояр с подворий. Обойдутся брюхатые и без подвод, – однако на следующее утро вышел посмотреть.

По всей дороге и на всем дворище стояло более четырех сотен подвод доверху груженых добром. К Малюте тут же подкатилась делегация новгородцев во главе с местным торговым старостой. За их спинами Малюта наметанным глазом различил хранителя казны новгородской.

– Заступник наш! – обратился к нему старший, – Не оставь без руки твоей!

– Чего надобно? Льстец! – Малюта сдвинул колпак на затылок.

– Дьяки ваши не токмо государеву казну погрузили, что вы сюда от набега привезли, но и нашу всю выгребли!!!

– Мы вам сюда казну не от набега спрятали, – назидательно ответил Малюта. Подумал, – Вот почему ему подвод не хватало. Молодец! – сам же повернулся в сторону колокольни, увидел звонаря, что тянул руку к вечевому колоколу, – Мы вам сюда казну показать привезли, чтобы видел кичливый Новгород, что не он богаче всех, – говоря со старостой, он взял у стоящего рядом дружинника лук и меткой стрелой сбил с колокольни звонаря, – Теперь нам не досуг смотреть, где ваше, где наше. Вся казна теперича государева!!! А вы чтоб впредь неповадно было руки к вечевому гласу тянуть… снимай колокол вечевой!!! Псари помогите нерасторопным жидам да сурожанам, а то им брюхо мешает! Да и ворота с казны снять не забудьте. Они им теперь не к месту!!! – он резко повернулся и пошел к коню. На ходу бросил, – Колокол их Благовест и врата те в Москву не возите, отправьте в Александрову Слободу. Пора им братии монастырской послужить, а не этим зажравшимся червям!!!

Вслед за ним потянулся обоз с государевой казной.

 

Глава 6

Кудеяр

Кудеяр держался на переправах, сколько мог, давая уйти крымчакам как можно дальше на юг. Положил почти всех своих казаков. В последний момент рванул не на юг за отступавшим Девлет-Гиреем, а через Туровские леса на север, к Владимиру. Донцы и сторожкие отряды растерялись на миг, ждали его за Окой на степных шляхах в Дикое поле, этого ему и хватило, чтоб пропасть в дубравах и сосновых борах. Вел оставшихся Волдырь Велесов волхв. Кому, как не ему, тропки в лесу знать и с лесным народом совет держать. Невеликое войско кудеярово насчитывало без малого десятка два воев. Рубленных, стреляных, замотанных в кровавые тряпицы. Только двое, не считая самого вожака, были как заговоренные – Волдырь да ведунья Анна. Волхв вел их сторожко, но уверено. Обходил болота, пускал коня в реки и протоки там, где видел оком своим броды и отмели. Он вел их в Мещерский край. Гиблый и топкий. Туда, где, не зная пути и троп, человек ли, скотина ли, зверь жили до первого ошибочного шага. Потом хлюпала зеленая ряска, и смыкались темные коричневые воды над тем, кто оступился.

Небольшой их отряд выбрался через гать из очередного болота, на полянку. Лошади, устало шагая и отмахиваясь от слепней и мошки, почувствовали чистую воду и поспешили к ней. Небольшая речонка, даже не речонка, а ручей, бежала по краю полянки у березовой рощицы. Всадники спешились и пустили коней к водопою. Сами размяли ноги и стали готовить дневку.

Волдырь с Анной пошли к рощице, знаком показав, за ними не ходить. Вступив в прохладу берез, волхв сразу почувствовал, что они не одни. Навстречу им вышел седой кудесник с посохом в руке. Тут и Анна заметила небольшое капище стоявшее под одиноким дубом.

– Здрав буде, любомудр, – низко поклонился Волдырь.

– Здрав буде, – Анна тоже согнулась в поклоне.

– Ваши бы речи…, – старик кивнул, – Какая нелегкая занесла вас детки на болота наши.

– Ищем Воруй-городок, – прямо ответил волхв.

– Пошто вам городок?

– Надо нам укрыться в нем от чужих глаз и чужих ушей, – встряла Анна.

– Чьи уши и глаза для вас чужие? А девонька? От кого укрыться хошь? От Посвященных не скроешься. А вас сама Дева Ариев за руку вела и с Богом отпустила. Так от кого хоронишься? Чего молчишь? Воды болотной в рот набрала? – кудесник начинал сердиться.

– От людского глазу, да от кикиморову сглазу, – быстро ответил Волдырь, – От них бы нам уберечься, сил подкопить, раны зализать, да дальше побежать.

– Вот он мне люб, – любомудр сел, – А ты сорока, все провести всех хочешь. Это в тебе от хозяйки твоей Макоши. Все думает, что она долю прядет, как ей хочется, а не как Богами указано. Сядь! Не маячь пред носом, – он в шутку замахнулся посохом, – Слушайте меня. Пойдете вдоль ручья, там по гати прейдете Гнилую марь и опять вдоль ручья. Он выведет вас к озерку. То Карасево озеро. Вот промеж его, да Долгого озера, да Великого стоит Воруй-городок. Живут там чародеи и ведуньи еще со стародавних времен. Так давно, что еще вас и в помине не было. Иногда скоморохи заглядывают, да атаманы лихие, у кого своя ведунья или свой ведун есть. Чужаки в тот городок входу не имеют. Придет чужак, городок сам туманом затянется, тропы в болота проваляться. Зимой же когда болота промерзнут, вкруг городка вьюги да метели гуляют, так что ни конный, ни пеший ничего не видит сквозь них. Только тот, кому ведуны, что в городке живут, откроют ключ-заклинание, те могут его отыскать и в него добраться.

– Что ж ты дед, нам этот ключ так, за красивые глазки дашь? – огрызнулась берегиня.

– За твои бы, дал, – усмехнулся кудесник, – Но ты ведь не себе просишь? А раз не себе, то за здорово живешь, не дам! У вашего подопечного, Кудеяра вашего, должок велик.

– Как так? – ахнул Волдырь.

– А вот гляди, – старик хлопнул в ладоши, и у его ног оказалась изгробная кукла, – Она его от смерти спасла в младенчестве. Вместо него в гроб легла, а он ей не свечи не поставил, ни слово доброго не молвил.

– Кукле-то? – опять встряла Анна.

– Все мы куклы, – отрезал любомудр, – И ты тоже. Только болтливая кукла! Дам я вам ключ-заклинание в Воруй-городок. Дам удачу в делах лихих, но при одном условии. Половину всего вы ей, кукле изгробной отдавать будете, где бы она у вас того не попросила. Клады ваши укрою, и пещеры-обереги вам покажу по всей земле, в кои вы от погонь прятаться будете. Но половину всего, что возьмете – ей. За то, что молчит, – уколол он Анну.

– Все поняла, – смиренно склонила голову берегиня, – Прав ты. Кукла я в чужих руках. Ой, как прав дедушка. Спасибо за науку. Путь нам укажи!

– Отсидитесь в городке. Раны залижите. Погуляйте по Дону, по полю Дикому. Души напрасно не губите. Как обрастете златом, серебром, идите в Полабские земли к королю Магнусу. Скажите кто вы. Он Кудеяра на землю посадит, что бы семя его рост дало. Так мне сама Сиятельная вам передать велела. Да еще забыл. Коли захочет он в братство уйти. Нет ему туда дороги. А кукла при нем третьей будет, – он недобро усмехнулся, – Коли вы чего забудете из наставлений моих, – сказал и пропал, только прошелестел дуб своей листвой ключ-слово заветное.

Вернулись оба к костерку, где что-то булькало в котелке. Подождали пока варево съедят и повели ватагу к Воруй-городку. Приняли их ворожейки и ведуны как родных, сменили тряпицы кровавые на мази целебные. Развели ратников по дворам, отдельную избу Кудеяру дали и рядышком Волдырю с Анной. Только все уложилось, потекло своим чередом, как прилетели сороки – белобоки, сели у крыльца домика на опушке и застрекотали о том, что, мол, на носу Иванов день, а они здесь средь болот и лесов прохлаждаются. Совсем от рук ныне ведуны и ведьмы отбились, и дела своего не блюдут, так стрекотали Перуновы птички.

И впрямь накатывался Иванов день. День летнего солнцестояния, день Ивана Купалы, час испытания и очищения водой и огнем.

Во всех деревнях и посадах, на далеких заимках и в городках, народ готовился париться в банях на травах заветных, коренья копать лечебные, березки подвязывать, да девчонкам венки плести.

Выходил народ на поляны лесные, на берег лесных речек и проток, на озера синие, да ручейки чистые, по далее от болот и мхов.

Фартовый народ шел в ночь под Ивана Купалу искать траву папоротник. Любомудры говорили, что есть такая черная папороть, растет в лесах, в лугах, ростом с аршин и выше стебель, а на стебле маленьки цветочки, а с испода большие листы, и цветет она накануне Иванова дня в полночь. Ухмылялись в седые бороды старые волхвы, но добавляли, что тому цвет тот очень надобен, если кто хочет богат и мудр быти. А брать, мол, тот цветок не просто. В Иванову ночь идти надо к тому месту, где растет трава папороть, и очертя кругом, говорить заговорные слова такого свойства: «Талан Божий суд твой, да воскреснет Бог!» Говорили так чародеи, но упреждали, что никто еще того цвета не познал, так чтобы в раз богачом обернуться, али мудрым стать.

Много, много лет назад начали праздник тот праздновать, уж и не помнит никто когда. И не помнит никто, какие Боги на празднике том собираются. Как в далекие прадедовы годы, разжигали костры, прыгали через огонь, обливались ночной и рассветной водой, плясали, сжигали и топили в реках разукрашенных кукол, и пускали по воде венки девичьи.

Одно только знали все в народе доподлинно, что в ночь ту светлые и темные силы расходятся в разные стороны, а человек остается на время это сам по себе. Таким остается, какой он есть на самом деле, без подмоги от тех и других.

Темные силы, из тени лесов и пещер своих мчатся на горы, стараясь подняться над землей, стать поближе к небу. На вершинах больших и малых гор набираются они света и сил от сияния луны, сестры Ярилы-Солнца, чтобы и в их душах лучик света был.

Светлые силы в Иванову ночь, спускаются в низины, поближе к земле, к водам, лугам и лесам, что бы вобрать в себя темень недр земных, дабы и в них жила сила эта.

Остается человек один. Вся надежда у него только на огонь и воду. На хранилища солнечного света и земной тьмы. В ночь эту может все произойти. Может из человека все наружу выскочить, чего он в себе и сам не знал. Бедняки богатеют. Цветок папоротника им клады указывает. Богачи все свои богатства теряют. Сам человек кузнец судьбы своей в ту ночь. Ни светлые силы, ни темные ему в Иваново время не помощь и не помеха. Что сам получил, в том лишь себя и вини.

В ночь эту рыбаки, закинув сети, вытягивают их полными, или с одной рыбкой золотой. А к добру это или к беде, то до утра спрятано.

В лесах в ночь Иванову, деревья бродят с место на место, листьями да ягодами меняясь. Звери голосами меняются, а птицы щебетом. В общем помрак идет по всей земле, хотя и нет никаких чужих сил. Видно сами люди таковы, что хуже нежити любой закрутят и заводят меж кустов.

В ночь на Ивана Купалу в этот раз, наверное, как и во все остальные разы за много лет до этого, да и во многие после этого, собрался веселый народ скоморохи в том месте, где берут свое начало три реки. Москва-река, Колочь и Протва. На том месте, где возвышается посреди лесов небольшой холмик. Замри-гора называлось это место. Вот приглашение к скоморошьему костру и принесли сороки – белобоки Волдырю и Анне в затерянный в болотно-озерном краю Воруй-городок.

К вечеру волхв и ведунья добрались до Замри-горы, перекинулись словом заветным с охранным человеком на дальних подступах, и пошли к неприметному бугорку посреди большой лесной поляны. Двое лихих выскочили как из-под земли. Увесистые дубинки не оставляли сомнения, что стоят они здесь на стороже. Из-за их спин вынырнула серая тень, почти совсем невидимая в наступающих сумерках.

– Куда путь держите гости дорогие? – прошелестел ветерок, или это показалось.

– Да вот звали нас к костру скоморошьему! – смело сказала Анна.

– Кто звал?

– Сороки – белобоки на хвосте принесли, – поддержал Волдырь.

– Чем слова свои подтвердить можете. Много здесь кого ходит в ночь Иванову, – тень казалось, и не разжимала рта.

– Да вот колечко у нас, – Анна показала маленькое колечко с голубым камнем.

– Так вас сама Лучезарная позвала. Проходите, – дюжие молодцы и тень отступили с тропы.

Гости пошли к вспыхнувшему в ночи костру, вокруг которого сидели и стояли хозяева. Вдруг в тишине зазвучала песня:

Песня набирала силу, ширилась, кажется, ее подхватили лесные звери и деревья.

В голосе поющих, появился едва сдерживаемый смех. Скоморохи они есть скоморохи. Но гора не рассердилась и начала расти. Вот уже ее вершина поднялась до облаков. В такт песне ударили бубны, загудели гудки и рожки, жалобно запела зурна.

Гора, послушавшись заклинания, престала расти. Из скалы забил родник, а у самого его края там, где струя ударяла в небольшую каменную лунку, вспениваясь белым облаком, появился замшелый валун, очертаниями своими напоминавший трон. Мох же на нем был какого-то изумрудно-зеленого цвета и казался дорогим ковром, накинутым поверх сидения предназначенного для царицы этого вечера. Она не заставила себя ждать. К трону походкой повелительницы подошла Малка в одеянии Жрицы Артемиды с распущенными огненно рыжими косами и надетой на лоб диадемой со сверкающим зеленым камнем. Она села на свое место достала царственным жестом хрустальный ковш и опустила его в маленькое озерцо, образовавшееся на том месте, куда падала струя родника.

– Подходи народ честной, – сказала она с улыбкой, – Дарует вам Велес воду живую. Старикам – годы скинуть. Молодым – мудрости набраться. Больным – болезни смыть. Тем же, кого сглаз достал, али заговор чей – от хворобы избавиться. С гуся вода, с лебедя вода, а с вас весь наговор, вся ворожба, – увидела Анну с Волдырем, поманила, – Подойдите оба. Колечко верните.

К роднику потянулся народ.

Старый то ли скоморох, то ли чародей, сидящий у костра рассказывал молодым древнюю былину. Про то, как давным-давно, когда еще не было скоморохов, да наверно и Руси не было, а была одна земля на всех. Тогда, когда были другие Боги и другие Веры, шел от теплых морей прекрасный Бог. Бог солнца и солнечных ягод, Бог радости и радостных песен. Он шел на север, туда, где в черных пещерах жила Марана. Но он не боялся Мараны, потому что она была его сестрой и он не мог без ее темноты, также как она не могла без его света. Так определила сама Мать Артемида. Мать всего живущего на земле. Не мог быть один Бог свет потому, что выжжет он все своими лучами. И не может быть одна Богиня ночь, потому что все умрет в ее темноте. Но Бог Ярило шел туда, где Марана сидела в своей пещере половину большого дня, отдавая ему весь мир на все это время. И откуда он уходил к теплым морям оставляя ее одну, на вторую половину длинного дня. Долго шел Бог. Устал и присел отдохнуть вот у этого холма, что зовем мы нынче Замри-горой. Взгрустнул юный Бог. Длинна впереди дорога, а силы иссякли. Вдруг набежали неизвестно откуда веселые люди. С пенями, плясками, со свистом, музыкой и погремушками. Улыбнулся Бог, прислушался, засмеялся шуткам соленым и пустился в пляс с разноцветной толпой, да девками красными. Так всю ночь и покуролесили вкруг костра новые знакомцы. Утром Ярила, достал бездонную баклажку и одарил всех соком ягод солнечных. Сказал им слова заветные. «Потешили вы меня ребятки, вот вам за это благодарность моя. Нет в краях ваших солнечной ягоды, что название имеет виноград, из коего сок этот веселый делают. Но нет вам и печали с того. Нет у вас вина, зато мед есть. Мед он любой ягоды слаще, открою я вам тайну как из него Льющееся веселье делать». И открыл. Затем полез Бог в ту котомку еще раз, и достал Серебряную маску. Протянул старшему, бери, мол, и знай, отвратит та маска от вас все беды и напасти и накажет всех, кто замыслит зло супротив вас.

Встал тот Бог и направился дальше на север. Пришел к Маране, к пещерам ее, рассказал про веселый народ, что помог ему добраться в ее края. Марана вздохнула, мол, ты одарил, а я так осталась. Они ведь и мне услугу оказали, почитай на пол большого дня отдохнуть мне дали. Пусть же та Серебряная маска еще одно чудесное свойство имеет. Кто захочет внешность изменить, голос другим сделать, пусть маска ему поможет. Сказала так Марана, поднялась от земли и в темную безлунную ночь прилетела на Замри-гору, пошептала над той Серебряной маской и стала она маской перевертышем. Но не всем открыла тайну эту черная ночь, только тем, кому маски менять Доля дадена, не для смеху, а для страху, не для веселья общего, а для тайных дел. Чародей еще что-то рассказывал сгрудившимся у его ног молодым ребятам и девчатам, но Малка поманила рукой к себе Анну и Волдыря и отошла от костра подальше.

– Ну что ворожеи лесные, наслушались сказок скоморошьих? – она стояла на самой грани между светом отбрасываемым костром и темнотой ночи.

– Хороши сказки. А что кто-то знает тот секрет? – Анна напряглась, ожидая ответ.

– Какой секрет, – невинно уточнила Малка.

– Серебряной маски, – гнула свое Анна.

– Так нет его, – Малка чуть подвинулась на границе и пропала из вида, – Всякая кукла свою маску имеет, научись ее менять, – голос шел из места где кончался свет и начиналась ночь, из места где не было света и тьмы.

– Как? Как научиться? – Анна чуть не плакала.

– Жизнь научит, – шепот раздался прямо в ухо. Анна отпрянула, увидев рядом с собой серую тень.

– Вот они вторые маски. Там где шум и веселье, там, где яркие краски, где фейерверк огней и россыпь смеха, там всегда рядом серая, тихая, незаметная тень без лица. Тебе не надо быть такой. Возьми ковшик мой хрустальный выпей водички живой, а я вот пойду к костру, попробую, какой мед ныне скоморохи варят. Льющееся веселье. Так его чародей назвал. Хорошо назвал, – Малка опять стояла в свете от пламени костра. Величественная молодая и прекрасная. Затмевая собой само пламя волшебного костра, – Эй скоморохи, – крикнула она, – Скучно стало! Али у нас сегодня не Иванов день!!!

– Берегите Кудеяра, – в ухо шепнула тень Волдырю, – Не скупитесь кукле на дары, а то, как бы самим куклами не стать.

– Гуляй народ!!! – закричал молодой скоморох, и ударил в бубен, – Прокатился колесом у ног Анны, – берегите Кудеяра и кукле поклон, – На ходу обронил он.

С первыми лучами солнца погас костер, горевший на небольшом взгорке посреди поляны. Пропал родник волшебный. Разошлись на все четыре стороны скоморохи, веселый вольный народ. Кто с гудком, кто с Петрушкой, кто с медведем на цепи. Пошли в соседнюю деревню Анна с Волдырем, где они коней оставили. На лесной тропе выскочила к ним белка. Села как ручная, посмотрела и прыгнула прямо в руки к берегине.

– Это вам мой зверек огневушка-поскакушка, – раздался голос Жрицы Артемиды, – Будет, что не так, выпускайте ее, она меня найдет.

– Благодарствуем, Дева Ариев, – поклонились земным поклоном оба.

И бродила с тех пор кудеярова ватага по Дону и Дикому полю. По Волге от Ярославля до самой Астрахани. По Днепру летала на быстрых чайках и юрких стружках. Брала товару, сколь могли унести, и сама удача ходила с ними под червлеными парусами. Никто и нигде не мог поймать неуловимого атамана. Вот, кажись, уже достала его погоня, но только нырнут его скорые лодочки за поворот, как в воде растворятся, даже круги не идут. Говорила молва, что знает Кудеяр пещеры заговоренные, куда только ему да его ватаге вход, а всем только помрак. Ходил Кудеяр и в Крым к ханам, в монастырях крымских свечи ставил. В Кафе приору орденскому дары приносил. А еще та же молва говорила, что уходит атаман в чащу ото всей ватаги со своим волхвом Велесовым и ворожейкой своей. Вызывают там идолище поганое, куклу ожившую, и ей молятся, и ей дары приносят, Только этого не видел никто. Вскорости пропал атаман. Опять же народ говорит, что прибрало его идолище поганое, и утащило с собой в страны свои идольские.

Кудеяр же набив вьючные мешки златом и каменьями, с самыми ближними своими воями, уходил тайными тропами в Полабские земли, в Штирию, где осели потомки сына Андрея Боголюбского Георгия. Получив из рук правнуков Георгия и царицы Тамары подорожную, он ушел еще далее на север, где и осел не вдалеке от Бранибора на земле медвежьих родов.

Почти у самого моря основал он замок свой и назвал его замок «Слез».

Иван же вызвал в то время к себе Малюту и злобно спросил, до каких, мол, пор будет вся его опричная рать искать Георгия Васильевича сына Соломеи Сабуровой.

– Ищем государь, с ног сбились, – оправдывался Малюта, – Может им какая сила чародейская помогает?

– Ладно, братца моего найти не могете, а что Кудеяр тоже любомудром стал, что вы его достать не можете? Васька вон Грязной в письмах своих жалостных, не только выкупить себя просит, но еще и про Кудеярку, что в ханском дворце, как у себя дома, пишет. Он вон его видит, а твои соглядатаи нет!!!

– Врет все Васька! Цену себе набивает! Не видел он никакого Кудеяра, – отбоярился Малюта.

– Он не видел, а весь народ, что кругом энтого Кудеяра видит, и песни о нем слагает. Он что, народ, тоже себе цену набивает? – царь склонил голову набок, и Малюта понял, что сейчас грянет буря.

– Найдем государь, – поспешил он, – Найдем и в железной клетке привезем.

– Не найдешь я тебя самого в клетку железную посажу! – Иван ударил посохом в пол, – Иди!

 

Глава 7

Мы теперь не опричь – мы сами двор…

Напрасно искал Малюта, напрасно рыскали по всем городам и весям кромешники. Кудеяр как в воду канул. Только былины и присказки про клады его несметные на пути попадались. То их веселый скоморох на торгу расскажет, то их седой дед гусляр под перезвон струн пропоет, то шепнет на ухо в кабаке, какая-то неуловимая тень, что, мол, был, да весь сплыл. Нет, не было на русской земле Кудеяра, одна слава его атаманская, да рассказы о лихих налетах его только и ходили по дворам, да ярмаркам. Малюта совсем сбился с ног. Его подхлестывало и то, что из всех Рюриковичей, на старший стол метивших, остался окромя государя он, да Георгий Васильевич, известный под именем лихого атамана Кудеяра. Царь мог в одночасье умереть, оставив шапку Мономахову самому Скуратову, да вот только жив был второй наследничек, а того которого нет, его ведь и отравить нельзя и казнить не можно. Потому и ярился Малюта на весь свет, потому и свистела его плеть семихвостка над спинами его ярыжек доглядающих. Но не давался ему в руки старший брат царев, не давался ему в руки лихой разбойник Кудеяр. Как белка в лесу, махнет пушистым хвостом слухов и сплетен, и уже на другом дереве орешки лузгает, только скорлупа летит. И орешки те не простые, как говорит народ, все скорлупки золотые, потому и уходит от погони, след свой золотом заметая.

Государь в Александровой Слободе совсем захандрил, заскучал. Малка поняла, что ему без юбки женской совсем невмоготу, больно падок до бабьей ласки. С другой стороны и больно услужлив бабьим речам сладким. Надоело ей за всеми его женами следить, чтоб он, под их дудку пляшучи, чего дурного не натворил, а бабий волос он хоть и долог, зато ум короток.

– Надо что-то решать, – думала Малка, покусывая кончик косы, выбившийся из-под замысловато уложенной короны волос под золотым обручем. Решительно повернулась и пошла к митрополиту.

– Низкий поклон тебе боярыня, – первым поздоровался митрополит с царской любимицей.

– Низкий поклон тебе отче, – Малка вошла в его келью, – Дело у меня к тебе. Надо епископов собрать и всю твою братию, что с твоего голоса поет и быстро решить, что старые законы мы еще чтим, как Стоглавый Собор решил, потому ни кто перечить не станет, коли царь захочет гарем себе завести, как у наших пращуров было.

– Да ты что! – опешил старец, – Опять к законам Ярилы и Артемиды возвращаться! Никогда!!!

– Царевичи уже большие. Иван Иванович вон с тремя женами по старому закону живет и ничего, никто ему в укор не ставит. Так что наследники есть. Венчанную жену, помазанную, пока Бог не торопит? Я ведь так говорю? – она вскинула глаза на митрополита, – Так? Или нет? Ты что язык проглотил? Тебя кто на это место из служек, духовников царевых вынес? Я! А ты тут перечить? Как поднялся – так и рухнуть сможешь! Собирай своих агнцев, пастырь божий и решай! Быстро решай! Я завтра начну гарем набирать, а то подопечный наш с дурной головы и без ласки бабьей совсем от рук отобьется. Не дай Бог кто ему шепнет, что не только жидовствующая ересь с торговцами в щечки целовалась, но и вы – Вера новая, то же торговцев из храма не шибко гоните. Нестяжатели!!! Смотри, он из воли моей вырвется, вы его под волю свою не подверстаете. Ваши головы первые на колу очутятся и с плах первыми покатятся. Кому на вас указать, всегда найдется! Не поминай лихом! – она повернулась и вышла вон.

– Змея подколодная, – тихо сквозь зубы прошипел чернец. Перекрестил ее в спину, – Ведьма! Но в рог согнет и не пикнет. Ведунья. Надо делать что велела.

Малка же уже везла перед государевы очи первую наложницу царева гарема. Анну Колтовскую, правнучку косожского князя Редеги из Рязанских воевод. Анне было восемнадцать, роду она была древнего, законы старые блюла и вполне подходила для старшей жены царева гарема. Ничего, что перестарок, зато ума уже набралась. В дороге Малка втолковывала рязанской красавице.

– Будешь жить в царицынском тереме. За всеми остальными женами приглядывай. Царь до юбок охоч, потому одной тобой не ограничится. Только в сок вошел. Девок дворовых гони от него в шею. Надо будет, в баньке его сами попарите. Начнешь своеволить или чего не с моих слов делать, голову сверну, как куренку, – она сделала паузу, – Не посмотрю, что роду знатного. На плаху весь род пущу.

– Чего еще делать? – смиренно спросила Анна.

– Чего скажу, то и делать будешь.

– Много ли девок ты в гарем привезешь?

– Сколь надо, столь и привезу, – отрезала Малка. Пожалела, ответила, – Ну пять-шесть не более. Мало будет, своих дам. Ты смотри на сторону голову не верти, шея отвертится.

Анна не долго пробыла одна. Вскорости в соседних светелках появились сначала Мария Долгорукая, затем Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева. Гарем разрастался с легкой руки царевой ключницы. В левом крыле терема обосновались четыре сестры погодки Авдотья, Анна, Мария и Марфа дочки бояр Романовых, почти, что родня первой царице Анастасии. Но закатилась звезда схарьевцев и более чем в теремной гарем, дочкам их пути не было. В правом, где был зимний сад с восточными растениями и райскими птицами, там, где бил благоуханный фонтан, как у хана в Бахчисарае, отвели покои восточным красавицам – Мамельфе и Фетьме. Откуда взяла их Малка, осталось загадкой для всех. Но то что были они гуриями востока сомнения не вызывало не у кого. В отдельной светелке поместилась Наталья Булгакова, дочь воеводы Федора, этакая русская красавица с русой косой до пояса. Разместились они вольготно, благо и в Кремле, и в Опричном дворце, и в Александровской Слободе при строительстве хором царских на размах не скупились и в тесноту не жались, не в пример старому дворцу в Коломенском. Хотя и тот дворец за чудо света почитали, но эти новые его размахом превзошли. Они и Сераль в Царьграде превзошли и других государей дворцы. Потому девоньки в тесноте не жили и, почитай, каждая имела свой маленький двор и свой маленький терем внутри большого общего.

Каждая создавала вокруг себя то, чем она хотела завлечь государя в свой угол. Восточные красавицы Мамельфа и Фетима создали кусочек райского сада. Сестры Романовы, некое подобие двора закатной Ойкумены. Наталья русскую избу. Малка часто наведывалась к ним и с сочувствием гладила их по головам, зная участь каждой из них. Бывало, садилась она в своем теремке на берегу пруда Лебяжьего, ставила на стол блюдечко, клала на него заливное яблочко из Волшебных садов с Молодильной яблони, гнала его по кругу и видела все.

Видела она как по весенней распутице к воротам Горицкого монастыря, что на реке Шексне, где сестер ее порубили псари Вяземского, упокой Бог его душу, когда Ефросинью Старицкую вязали в Москву везти, подкатила крытая колымага. Вкруг колымаги гарцевали кромешники. Приехавших ждали, судя потому, что двери распахнулись широко и сразу же. Колымага остановилась у двери Храма и из нее вынесли кого-то с головой укрытого шубой. Малка прикрыла глаза, она и так все видела отчетливо. Страж в братском одеянии бросил того, кого нес в высокое кресло, шуба упала и взорам открылась простоволосая женщина с бледным лицом и полубезумными глазами, кажется занимавшими половину этого похожего на мел лица. Тускло мерцали лампады, освещая густые длинные волосы, в беспорядке разметавшиеся по плечам. Красное пламя свечей отбрасывало замысловатые тени. Запел хор. Пленница заметалась, пытаясь крикнуть, но страж, отрезав кусок вервия, коим был подпоясан, засунул его в рот жертве. Начался обряд пострижения. Через час вместо старшей жены Ивана Грозного – царицы Анны, на полу Храма, потеряв сознание, лежала смиренная сестра Дарья. Одна из монахинь подошла и надвинула ей на голову капюшон с вышитым черепом. Ей придется носить его более полувека.

– Поделом, – подумала Малка, – Не носи голову гордо, как Богиня, Не командуй теми, кто тебе не ровня. Не ты первая считала, что через постель царскую будешь и шеей царской, на которой голова всея Руси вертеться будет. Поделом. Не ты первая, не ты последняя, а путь один, – она опять крутанула яблочко.

Другая картинка открылась ей. Не успела прижиться в царицыном тереме молодая Мария Долгорукая, только в первую ночь к государю ее обрядили, как на следующий день царь приказал собираться в Александрову Слободу. Опять покатилось яблочко наливное. Скрипя полозьями по свежему снегу, покинул царский поезд Опричный Дворец. Юная царица с любопытством глядела из возка, как народ их приветствует. Лестно ей, что государь взял ее с собой одну, всех остальных жен там, на Бору оставил. Значит, уважила она царя в первую ночь, так уважила, что и не надобен более никто. Вот что значит опыт, который ей милок ее дал, а то пугали все, мол, нельзя до свадьбы. А что б она знала, если б до свадьбы не научилась всему. Лежала бы дуреха дурехой, в царской кровати. А колоды они и ведь и не нужны никому, а теперь только ее одну и взяли. Ключница эта дура, зашла, посмотрела на нее с укоризной, головой покачала, да уж поздно, угодила она царю, так, как никто не смог. Вот и народ почести ей воздает, а не тем, кто себя берег. Санки домчали их до узорчатого дворца в Слободе, мимо пруда Царского. На котором лед зачем-то расчищали, хотя он еще и не встал крепко, вон полынья прямо посередь пруда. Малка опять закрыла глаза. Остальное она видела и без яблочка.

К вечеру выехал царь к пруду. А за ним розвальни с привязанной к ним царицей Марьей. У полыньи розвальни остановились. Царь махнул рукой и рядом стоящий псарь, всадил лошади в бок острое стило. Лошадь рванула, и ушла в ледяную воду, унося за собой розвальни с Марией.

– Поделом, – опять про себя сказала Малка, – Не любись до венца. А слюбилась, не лезь в цареву постель, свое мастерство показывать. А полезла так на все воля Богов. Они неумех нигде не любят. Поделом.

Вон Василиса баба бравая. Попала к царю от мужа своего, стремянного Никиты Мелентьева. Так от нее-то, как раз, девичьей чести и спрашивали. Вся Москва знала, что она баба справная. От мужа не бегает, но и муж от нее бегать просто не в силах, столько она ему всего этого дает. Из-за знаний этих и взяла ее Малка в гарем. А то кто ж царя в баньке попарит, по-русски, с веничком, с медовым парком, с телом белым да умелым. Тут ей, ни восточные красавицы, ни Анна Колотовская с гонором своим, ни Наталья с косой русой, никто в подметки не годился. А то, что ругалась она при этом как грузчик заправский, так брань на бороде не виснет. Ивану только в потеху это было. Всем была хороша Василиса. Но вот надо ж и ее бес попутал. При муже своем Никите сидела, как мышь на овине. Даже зыркнуть на сторону не думала. А в государевой светелке, бес ей в ребро бабе ненасытной. А может, в сок вошла, в разгул ее повело. Снюхалась она с молодым сокольничим. Малка тогда сама Никиту Мелентьева вызвала и все ему рассказала. Сам решай, то ли ей гореть, то ли роду всему.

Никита был из старых псарей, из тех, что нюни не разводят. Полюбовника он просто шашкой распластал. Потом заказал два гроба, да и схоронил обоих на погосте. В одном парня зарубленного, в другом Василису живую. Ну, так на то мужнина воля.

– Поделом, – думала Малка, – Ухватила судьбу за хвост, так держи руки не распускай, что бы все кругом сграбастать. Что ж за бабы ненасытные ноне пошли во всем. Даже в мужиках. Ты уйми огонь в себе, или уйди, или хоть к мужу бегай, если мало тебе одного. Так ей двух мужей мало, она еще себе и кобеля завела. Поделом. Жадность она во всем до добра не доводит, – вздохнула, – А может и права, чего себя сдерживать-то. Это я, живу не меряно, а она отцвела бы через год, кому она нужна с мастерством любовным своим, когда уже ни кожи, ни рожи. Ну да Бог ей судья.

Остальные сидели тихо. Во всем слушались ключницу. Когда надобно шли к царю в спальню, ублажать. Не звали, так и сидели в своих светелках. Первой наскучила Анна Васильчикова. Отодвинули в угол. Просто звать престали, через время короткое отослали к отцу, наградив.

Затем забыли про Наталью Булгакову. Всем хороша, глаз не подымет, сидит гладью вышивает, все полотенца расшитые государю дарит. Коса ниже пояса, если бы распустить да водопадом по плечам, да танцам обучить, но не далось. Домой к мамкам, нянькам.

Романовны сбились в кучку и в кучке сидели. Все пошло своим чередом обыкновенного гарема, где, кого помнят и чтят, кого забыли напрочь, пока либо в монашки не постригут, либо замуж на сторону не отдадут.

За всем гаремом присматривал Малюта. Он и Анну в Горицкую обитель отвозил, и Марию под лед спускал, и даже за спиной Никиты, когда тот гвозди в гроб Василисе заколачивал, стоял. Носила его нелегкая вкруг девичьего терема. Кудеяра найти он отчаялся. Ваську Грязного в полон к хану крымскому подставил, да сам и выкупил. С Борисом Годуновым породнился, отдав в жену ему сестру свою Марию. Кроме того, Малюта глаз положил на сестру Годунова Ирину, но тут ему не светило, потому как сам государь прочил ее в жены сыну своему младшему Федору.

Малюта решил прибрать к рукам опальную дочь Старицких, сиротку Марию, но и тут ему не выгорело. Иван Грозный сосватал Марию королю Ливонии принцу датскому и шведскому Магнусу. Магнус был последним представителем высокопоставленного Ливонского орденского рыцарства, которое еще билось за свои земли, не пропуская через них на Русь поветрие протестантства и реформаторства. Только одного требовал от него Иван Грозный, чтобы принц забрал назад свои замки в Шлезвиге и Гольштайне, отданные им потомкам Рюриковичей, осевших на этих землях. Хитрый принц согласился на все, получая руку Марии, прямой Рюриковны, поддержку родов древних и подмогу из русских дружин. Однако обещание свое выполнять не торопился, потому, как угождал и тем, кто в его замках приют получил. Баяли, что пригрел принц старый род Рюстовых, что еще от Георгия Андреевича сына Боголюбского ветку вел, да самого старшего брата Ивана Васильевича, опального Георгия, звавшегося ордынцами Кудеяром. Но сколь не посылали доглядаев, никто весть ту подтвердить не смог. Так что Малюте и здесь не удалось разжиться ни женой, ни поддержкой старых родов. Оставалась одно – война. Слава. Любовь дружин и стрельцов. Поддержка воевод. А там – чем черт не шутит. Князь Георгий Львович Бельский бил челом государю с просьбой отпустить на войну в Ливонию в поддержку королю Магнусу. А скорее для догляда и напоминания забывчивому Ливонскому владыке, от кого он свой трон получил. Иван Грозный понимающе кивнул, но попросил задержаться на недельку.

В середине следующей недели он неожиданно собрал опричных своих воевод и дьяков.

– По первости, – сразу начал Иван Васильевич, садясь на трон, – Главных наших в кромешном братстве Малюту Скуратова и Василия Грязнова приравниваю к бояры. Далее, – он рукой остановил все возгласы, здравницы и возражения, – Велю им с государевыми полками идти, как дворовым воеводам, вместе с князем Федором Трубецким в поход на земли Ливонские. Да пребудет с ними благодать божья, – он встал, расправив черный плащ, как крылья и осенил всех, вставших вместе с ним, широким крестом, – Садитесь братия. Теперича о главном. Все мы тут братья кромешники, опричники по-другому. Все мы тут опричь всей земли свой двор держали, опричь Земщины, что на земле сидела. Теперь вся земля русская наш двор. Нет теперь на Руси никого, окромя нас, кто ей бы править мог. Одних Бог прибрал, другие в заморские земли утекли. Царев град нас признал и шапку, и бармы Мономаховы мне примерил. Роды старые нас признали, братья орденские к нам под крыло идут от изменных вер и изменных людей, что супротив законов и Правд старых поднялись везде, особливо в Закатной Ойкумене, в землях, где солнце западает, – он откашлялся, возвысил голос, – Посему реку так. Отныне не мы опричь земли, а те, кто не с нами, опричь нас. И впредь не опричные мы люди, а мы и есть опора земли нашей, то есть двор. А те кто опричь нас, те вороги делу нашему и земле матушке, а значит и не может никого на земле этой более опричь быть и имя это носить. Велю кликать нас всех с этого дня – двор, а слово опричный забыть.

– Во как! – ахнул кто-то.

– Так! – резко продолжил царь, – Кромешному ордену и быть двором государевым. Кто не в ордене – тот не при дворе. Хватит, намиловались со всеми и с Новгородом и с Ливонией. Всем изменщикам путь один – на кол или на плаху. На Болоте места хватит. Всем, кто при дворе, именоваться впредь по роду по племени. Хватит Малюток разных, да Басманов. Вы мне эти ордынские замашки бросьте. Он в миру вишь Скурат, али Султанка, а отец с матушкой его Григорием али Мишкой нарекли.

– Круто завернул, – влился в ухо шепот, – Так гляди и старых Богов погонишь?

– Богов старых чтить и Веру старую чтить. Мне разгулов, как там у них, в Полабщине или в Стекольном у свейского короля, не надобно. Мне вот брат Максимилиан отписал, что в Галлии в одну ночь разбой устроил их наместник. Брат наш дражайший, скорбит о кровопролитии, что у франкского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе и с грудными младенцами. Государям пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие франкский король над стольким народом учинил и столько крови без ума пролил. Нам того не надобно. Потому не будем изменным путем ходить.

– Малюту от себя отринь и Ваську. Больно на трон косятся. Бориса Годунова привадь, сестру его Ирину за Федьку сватай, – Иван кивал, слушая себя.

– Ты Григорий Бельский просился на войну, и ты Василий Ильин-Борисов? Ступайте, – как о чем-то давно решенном походя обронил Иван, – Всем дьякам, во всех писаниях их, именовать опричную братию, как «дворянин свой». И все вы теперь раз при дворе моем зваться будете дворяне. Те, кто в думе – думские дворяне, дьяки – дворовыми дьяками, Приказы – Дворовыми приказами. И дальше так. Ступайте с честью господа дворяне, ибо теперь вся Русь ваш двор, вам ее холить и обихаживать для детей и внуков ваших.

 

Глава 8

Кровавая обедня

То, о чем упомянул мимоходом Иван, франкские дела, давно уже тревожили Малку. Не далее как дня три назад ей об этом рассказала Жанна, вызвавшая ее к капищу у Лебяжьего пруда. Жанна была сама не своя, бледнее мела и руки тряслись. Малка обняла ее и увела в глубь березовой рощи на заветную полянку.

– Чего там у тебя стряслось? И откуда ты? – усаживая ее на зеленую траву, спросила она.

– Тебе еще никто не донес? Еще сороки на хвосте не принесли, что там, в Париже сотворили? – чуть заикаясь, спросила Жанна.

– Так, – неопределенно протянула Малка, – Ходят слухи, что старые рода ордынские, в основном из земли Лотаря, протестным герцогам укорот дали.

– Укорот! Да там кровь по улицам ручьем текла! – Жанна вскочила, но Малка резко посадила ее на место, – Я воин, Малка, а не палач!!!

– Охолонь. Вот кваску попей, – она протянула гостье ковшик кваса, невесть откуда взявшийся, – Попей и по порядку все расскажи. Значит, я так поняла, что ты опосля Москвы, подалась в Париж. Чего тебя туда тянет? Спасительница франков, Дева Жанна, Орлеанская Дева. Чего ты там приключений себе ищешь? Еще Жак де Моле тебя упреждал, что Париж не твое место. Или тебя пепел его зовет?

– Да не в этом дело! – отмахнулась Жанна, – Париж, не Париж. Где-то надо было отсидеться, а его я как свои пять пальцев знаю, – она уже успокоилась, на щеках заиграл румянец, – Мы с сестрами пристроились в свиту королевы Марго. Захотели в платьях походить, бабами побыть.

– Понятно, – поощрила хозяйка, – Сама иногда в походах о таком мечтала. К какой Марго? К Маргарите что ли? Дочке этой старой клячи Медичи, что с Ангельскими родами породнилась, но как была родом из торговой братии, из жидов Тосканских, так и осталась, – Малка сплюнула, – Старая интриганка…

– К этой, к этой, – непочтительно перебила подружка, – К той Марго, чей старший брат – король Карл, а второй герцог Анжуйский. Вот в ее свиту мы и пристроились. Обустроили себе дом у кладбища Невинно убиенных младенцев…

– Чего ж вас всех на одно место тянет? Там же дом у Микулицы был, когда он под именем Николя Фламеля в Париже жил. Ты хоть не тот дом купила?

– Нет. Но рядом, почти у церкви, что Микулица с Летой отстроили. Но я не о том. Ты ж слышала, что Екатерина Медичи решила, всю эту заварушку с протестами, с изменами веры, реформацией, как они ее называют, спустить тихо под горку. Окрутить Марго с молодым Генрихом Наваррским Бурбоном вождем гугенотов…

– Пожалуй, вождем у них его мамаша. Тезка твоя Жанна де Альбре, из Чистых. Но из тех Чистых, что простить не смогли, что их на костер возвели за гордыню. Вот она и вскормила измену на своих землях. Да старого этого вояку адмирала Колиньи и своего племянника принца Конде в эту свару ввязала. Как она-то пошла на это? Она же себя Совершенной мнила, ей же кругом порок виделся и всеобщее лицемерие.

– Да уж так все вышло. Марго ведь из старых медвежьих берегинь по отцу. У нее и имя даже не Мария, как у наших лесных берегинь, а Маргарита. Не Мать Ариев, а Мать Ариев-воинов. Так что ей от старых богов еще знания достались, не в пример ее матери. Потому помрак она будущей родственнице напустила, нам бы поучиться. Жанна сказала только одно, говоря о красоте Марго, что она прекрасно сложена, однако сильно затягивается. Что касается ее лица, то оно излишне накрашено, и что это выводит ее из себя, поскольку это портит ее будущую невестку. Таким интересным способом она ответила, что согласна на брак, – гостья опять начала волноваться. Малка протянула ей ковшик, та отпила и начала засыпать, заплетающимся языком продолжая, – По случаю свадьбы в Париж съехались и протестанты и …., – все поплыло у нее перед глазами и превратилось в видения того, о чем она хотела рассказать.

– Поспи дуреха, – ласково накрыла ее плащом ведунья, – Я так все посмотрю.

Перед ней открылась площадь пред Собором Парижской Богоматери. С высокого помоста суровый монах кидал в лицо толпе тяжелые, как камни, слова.

– Представьте, как будет выглядеть Париж, если на одной улице, в одном доме, в соседних комнатах будут проповедовать католики и гугеноты. Близ церкви, где причащаются Телом Спасителя, на углу в лавке станут торговать мясом в пост. В парламенте сядут рядом защитники веры и осквернители святынь. Человек, исповедующийся священнику на Пасху, будет знать, что на него показывают пальцем и с презрением называют папистом. Твой сосед, твой друг, твой родственник будет гугенотом и кальвинистом. Никогда не было ни у нас, ни в каком другом государстве такого смешения и разлада.

– Почему они их всех швейцарцами называют? – про себя отметила Малка, – «Клятву дающие», то есть гугеноты – это ведь так швейцарских стрелков называли ранее. Себя-то католиками, понятно, потому что всеобщая вера. Все у них в башке смешалось, – она отмахнулась от мысли, как от назойливой мухи, продолжая смотреть картины, вспахивающие в сонном мозгу подруги. Но мысль неотвязно крутилась в ее голове, – Испокон веку Медведи и Ангелы жили душа в душу. Богами так было устроено. Берам – воевать, Ангелам – править. Ну не нравилось иногда воинским родам, что худосочные, бледные правители им указания дают, так ведь и не доходило до такой драки никогда. А вот когда Ангельская кровь с мешалась с кровью сурожан и торговцев, когда в нее яд золотой лихорадки попал, тогда все на раскосяк пошло, – она опять задумалась, – Так ли? Так! Вот тогда Беры и взъерились окончательно. Вот тогда и Ангелы начали их гнуть до земли. Тогда Империя трещину дала. Теперь уже не склеишь. Напрасно все эти потуги, только хворосту в огонь подбросишь, – она опять отмахнулась от горьких мыслей. Прикрыла глаза стала смотреть дальше.

Следующая картинка перенесла ее в покои Маргариты в Лувре. Будущая королева Наваррская сидела в окружении фрейлин и подруг. Среди них Малка сразу узнала Жанну и ее верных оруженосцев, одетых в праздничные наряды. Они смотрелись чертовски привлекательно. Марго готовилась к завтрашнему дню, когда по договоренности между ее матерью – властной Екатериной Медичи и матерью ее жениха – не менее властной Жанной де Альбре, венчать их должны были два священника. Один старой веры, другой протестантский. Может быть, все бы и изменилось к этому дню, только вот не задача, королева Наваррская Жанна до этого дня не дожила. Говорят, ее скрутили простуда и сухой кашель. Однако Малка знала, как умеют в доме Медичи готовить яды. Она про себя зло подумала, что век этот наверно назовут веком ядов, которые везде, даже каждое слово сочиться ядом у любого говорящего. Так что кашель этот дорого стоил Екатерине, но видно окупился сторицей, если свадьба все-таки готовится.

Эта достойная дочь своих предков, так и осталась в душе главой рода ростовщиков и менял. Однако она стремилась все делать, как у знатных старых родов. Кто-то напел ей в уши, что при старых богах миром правила любовь, преобразующая мир и дарящая согласие людям. Ничего не поняв в этом, но пытаясь стать в ровен с теми, кого отметила Артемида, она решила покровительствовать музыке и поэзии. Даже открыла Академию искусств. Ей пришло в голову, что воссозданные старые мистерии музыки и поэзии, помогая людям услышать гармонию, дадут им понятие о духовной красоте, управляющей Вселенной, и тем самым позволят ей и ее сыновьям бороться с варварством и хаосом, наступающим со всех сторон под знаменами новых вер. Вот эти, вновь созданные, академики и разработали ей всю брачную церемонию. Даже время венчания, в день Святого Варфоломея, было выбрано не случайно. Вся деятельность королевского двора накануне Варфоломеевской ночи служила преодолению взаимного отчуждения недавно враждовавших родов. Ритуал бракосочетания принца-гугенота и принцессы из правящего рода строили эти невежды, как они считали по законам магии Посвященных. Академики, считавшие, что они служат старым богам, построили действо так, что группы врагов будут идти навстречу друг другу, в точности следуя, как они думали, слиянию противоположностей дня и ночи. Организованная в соответствии с астрологическими расчетами, церемония была призвана произвести над королевством магическое действие, являя образ Ареса, бога войны и человеческих страстей, плененного богиней любви Афродитой. Хотя какой из этого худосочного принца Генриха Арес, хотя и течет в нем кровь медвежьих Бербонов. Да и из этой плоскогрудой Марго тоже Афродита та еще. Она и рядом со златовласой пышнотелой Кипридой не стояла. Однако, в русле преломленного сознания покойной Жанны Наваррской и ее последователей, в голове, пытавшейся подняться до уровня великих воинов, торговки Екатерины, магический обряд навсегда изгонял войну и раздор, знаменуя наступление Золотого века. На деле же, все они и сама королевская власть оказались в плену своих идей и иллюзий, уверовав в собственное всемогущество и способность пышными торжествами и мудрыми указами навязать подданным мир. Одним выстрелом из аркебузы установление Золотого века мира и согласия, который так счастливо должен был начаться благодаря прекрасному союзу Ареса и Афродиты, оказалось отсроченным навсегда. Все было готово к тому, что бы примирить всех, и вернуть заблудших к истокам. Малка смотрела на мелькавшие картины, проносившиеся в уставшей голове спящей. Сама Макошь – Богиня судьбы была против того, что замыслили эти смертные женщины. Малка видела, только ей доступным взглядом, как в город входили богини мщения Аринии, распустив по плечам свои медные косы.

– Откуда ж их столько, – удивилась она, – Я столько своих товарок вместе и не видела никогда. Сколько ж народу о мщении думает. Ужас! Что ж вы делаете люди!!! – хотела крикнуть она, но это была не ее жизнь, а видение Жанны, – Какая любовь? Какая Афродита? Какие день и ночь – сутки прочь? Даже Маране такое не снилось!

Все было готово к венчанию. До дня Святого Варфоломея оставалось три дня. Гости с обоих сторон съехались и ждали. Но в душе каждого горел огонь мщения, властолюбия и алчности. Малка видела это и со страхом ждала. Когда?!

Все началось с утра. С раннего тихого, безоблачного утра пятницы, знойного и душного августовского лета.

Суровый адмирал Гаспар. Надежда протестантов и их опора. Герцог де Колиньи, слегка покачиваясь в седле, ехал в свою резиденцию на улице Бетизи. Малка краем глаза зацепила рыжие косы, мелькнувшие рядом с неприметным человеком, стоявшим на углу улицы, у дома вдовы герцога Франсуа Гиза, убитого по приказу адмирала. Аринии начали раскручивать пружину мщений. Неприметный человек поднял аркебузу и …в этот момент адмирал нагнулся поправить застрявший в стремени сапог. То ли стрелок был еще тот, то ли норны посланцы Макоши выполняли то, что им сказали, но пуля только раздробила руку и оторвала палец. Залитый кровью адмирал начал падать с коня. Стража рванулась к убийце, но получила только дымящуюся аркебузу. Раненого адмирала отвезли в Лувр под охрану короля, который сам направил к нему своего лекаря Амбуаза Паре, отца хирургии.

Затем Малка увидела, как выскользнула из дверей Лувра ее маленькая Жанна, закутанная в зеленый плащ, и быстрым шагом пошла в свой дом за рекой. Потом из дома выехал всадник в черном плаще с надвинутой на глаза шляпой. Ведунья узнала в нем поэта и воина Агриппу Теодора д Обинье.

– Узнаю свою крестницу. Вся в меня. Любит она поэтов. Это у нее еще от великого Данте и непревзойденного Боккаччо, – с улыбкой подумала она, – Спасла, значит. Уберегла от удара судьбы. Пусть живет, пусть поет свои песни.

Она опять нашла свою подругу, уже вернувшуюся в Лувр, где у постели раненного адмирала шел спор между родами, кто уступит, и кто ответит за этот выстрел. Король и его мать пытались убедить заносчивых наваррцев, что это просто кровная месть выжившей из ума вдовы. Но Аринии уже мелькали везде, нашептывая в уши, что Ангелы опять попирают гордость воинских родов, воспитанных в кантонах горной Швейцарии, колыбели лучших воителей этого мира. Что этот выстрел, был выстрелом по свободе медвежьих родов, и что ангельская голубая кровь давно уже разбавлена красной кровью обозных шлюх и маркитантов и пора ее выпустить наружу.

Королева мать тоже собрала в своих покоях ближний круг. Здесь были: король Карл, брат его Генрих Анжуйский, и герцоги Гизы. Ордынские воеводы Гизы, гетманская верхушка казаков убеждала Екатерину, что у них хватит сил из тех воинских родов, что на их стороне, сломать хребет восставшим медведям и привести их в покорность. Генрих Гиз, молодой воевода кинул на чашу весов последний аргумент.

– Надо обезглавить их войска. Неистовая Жанна Наваррская умерла. Боги прибрали ее в нужный момент, – он перекрестился, – Колиньи в наших руках, так же как и принц, Генрих Бурбон, – он назвал его на наваррский манер с упором на «у» вместо «е», – Остальные, почти все, разместились в Лувре. Кое-кто в постоялых дворах в Париже, но почти все здесь. Одним ударом мы лишим изменщиков всей верхушки заговора. Великие лекари Гиппократ и Авиценна, – закончил он, – Приписывали, если не помогает клизма при лечении болезни, то надо пустить кровь, что бы с дурной кровью вышла болезнь. Надо пустить кровь!

– Пусть будет так! – принял решение король, – Лучше малой кровью избавиться от большой, – Малка увидела, как замелькали медные головы Ариний среди принимавших решение.

– Надо убить Колиньи и принца Генриха, – вставил Гиз. Малка увидела, как Ариния шепчет ему в ухо, что принц отбил у него Марго, а Колиньи отдал приказ убить его дядю.

– Мсти!!! – кричала ему в ухо рыжеволосая Богиня.

– Мсти!!! – кричали ее сестры всем остальным.

– Нет! – властно остановила его Екатерина, оправившись от наваждения, – Генрих должен остаться жить! Вечером вызвать ко мне городскую стражу и запереть ворота Парижа. Ты, – ее палец упирался в грудь щеголеватого Гиза, – Ты принесешь мне голову Колиньи…. Раз ты этого хочешь! Ночью мы разрубим этот узел!!! – она мнила себя древней Валькирией или Жрицей Артемиды, или весталкой лесных друидов. Смешная женщина.

– Разрешите перевезти адмирала в его дом на улице Бетизи, негоже убивать врага в собственном доме. Тем более что его соратники об этом просят, – сказал чей-то голос. Только Малка заметила, что предложение исходит из уст неприметной серой тени, затерявшейся в углу залы, рядом с золоченой портьерой.

– Отправьте адмирала в его Отель, как он этого просит! – скомандовал король.

Все пошло тем путем, каким его вели эти рыжеволосые бестии, старые подруги Малки, посланницы всех Богов, верные служки Макоши и Мараны, великие и ужасные Богини мщения Аринии.

Посреди ночи к дому раненного адмирала прогрохотали сапоги дружинников герцога Гиза. Они закололи Колиньи, легко справившись с его стражей, и выбросили труп в окно под ноги своему воеводе. Насытив свою жажду мщения, герцог махнул платком. С высоты колокольни Сен-Жерменского предместья ударил набат. Кровавая обедня началась среди кромешной темноты. Отряды казаков Гиза и стража герцога Анжуйского, шла точно по спискам, имевшимся у командиров. Малка видела, как вели их, невидимые для них, рыжеволосые проводники.

В Лувре Генрих Наваррский и его брат принц Конде сидели под охраной стрелков Маргариты, давши клятву, вернуться к старой Вере.

– Париж стоит обедни! – коротко обронил Генрих Бурбон.

– Но не такой кровавой, – ответил запальчиво юный принц Конде.

Но люди только предполагают, а Боги располагают судьбой. Малой крови Макоши и Маране было не надо. Им, что больше всего поразило Малку, им вместе, свету и тени, ночи и дню, было мало крови, пролитой под покровом Мараны. Им надо было большой крови, и свет дня не остановил их.

Утром на кладбище Невинно убиенных младенцев расцвел засохший боярышник. Расцвел яркими цветами и начал сочиться кровью.

– Бог требует истребить всех!!! – раздался истеричный крик, – Боярышник сочится кровью невинно убиенных гугенотами. Они ели младенцев!!! Истребить всех, кто глумился над Богом!!! – Малка с удивлением узнала знакомого ей скомороха, или очень похожего на него человека в одежде мясника, – они оскорбляли славу Богоматери!!! Они не чтили Мать Богородицу!!! – Поддержали его в толпе серые тени.

В костер народного бунта бросили хворост ненависти. Ненависти ко всем. Аринии шептали людям в уши.

– Мсти тому, кто отобрал у тебя дом! Мсти тому, кто был с тобой не согласен в споре! Тому, кто увел у тебя девчонку! Обсчитал тебя на грош! Выпил твою кружку вина!

И они мстили. Пожар убийств разгорался по городу, выплескиваясь за стены и разбегаясь по дорогам Франции. Сопровождался грабежами и насилием. Но больше всего, сведением личных счетов и мщением.

Сил остановить эту вакханалию не было. Королева приказала закрыть, оставшихся в живых протестантов в тюрьмах, спасая им жизнь.

Малка смотрела на все это с высоты птичьего полета.

Резня в Париже продолжалась неделю. В Руане, Трое, Орлеане, Анжере, Бурже, Лионе, Тулузе Бордо, то есть везде по всей Галлии – шесть недель. Резали всех. Женщин, детей, стариков. Всех кто попался под руку.

Французы спятили, им отказали разом и чувства, и душа, и мужество, и разум. Избивающие и избиваемые едва понимали, что они делают. Малка видела как, мадемуазель Иверни, племянница кардинала Бриссона, исповедовавшая протестантизм, пыталась спастись, переодевшись монахиней, но не сыскала нужной обуви. Шайка оборванцев растерзала ее, увидев, торчавшие из под рясы, шикарные туфли. А вот в Руане некая девица показывает убийцам тайник, где укрылись два протестанта, один из которых, будучи ей двоюродным братом, чем-то не угодил ей в детстве, другой был бывшим возлюбленным.

Толпы малолеток, не старше десяти лет от роду шатались по улицам и убивали тех, кто попался им под руку. Когда малыш принц Конти, как взрослый, попытался заслонить грудью своего воспитателя, погибли оба.

Малка с ужасом смотрела на реки, запруженные трупами и на воду рек, превратившуюся в кровь.

Это была не война, к которой привыкли они с Жанной и все сестры Артемиды. Это была бойня. Права была ее подружка, когда выдохнула первые слова, что она воин, а не палач.

– Зачем?! Зачем!? – безмолвно кричала Малка, – И почему ее наставница Макошь – Богиня судьбы, которой она служила столько лет и Марана – Богиня тьмы вместе в этом деле? – ответа не было. На ее зов не откликалась ни Мать Артемида, ни Святобор.

Она разбудила Жанну. Дала выпить квасу.

– Ты девонька ступай пока к Старцу в его обитель горную. Он тебе здоровье поправит. А сестренки твои где?

– Да они в Соборе Богоматери дожидаются.

– Ты их тоже зови. Отлежитесь там у него. Ты ж знаешь, у тебя еще Доля не легкая впереди, на страже Портала Великого стоять… и закрыть его…быть может на всегда, – Малка вздохнула.

– Знаю, знаю, кровница. Спасибо тебе! Пойду я, тревожно что-то мне за моих девонек. Гложет что-то. Сожгут мракобесы эти, как ведьм, да еще и петь и плясать будут. Прости, что расстроила, – она пошла к капищу, на ходу обернулась, помахала рукой и пропала.

– Беги, беги непоседа. Забирай своих жриц… и к Старцу. Похоже там уже почти все. Одна я еще здесь. Да Микулица. Да где-то Гуляй по миру колготится. Долго нам еще мучится? – она потянулась, из ее уст непроизвольно вырвался стон.

– Долго, долго, – раздался ответ, – А на вопросы твои будет тебе ответ. Завтра езжай в Коломенское, к Гусь-камню, там тебя Святобор встретит и ко мне.

– Артемида! – с облегчением узнала Малка. Повернулась, и пошла спать в теремок.

 

Глава 9

Черный лес

Ранним светлым утром, после заутренней молитвы, сестры Алексеевской обители, что на Остожье, занялись привычным делом: сено косили, да стога копнили. Строгие сестры. Закутанные в черные платки по самые глаза, даже в это знойное, засушливое лето. Копнили споро. Просушенные стога клали на волокуши и везли на широкий двор в распахнутые настежь ворота. Так что суета началась с первыми лучами солнца. Потому и не заметил никто, как сразу после молебна от задней калитки отошел, ведя коней в поводу, небольшой отряд, то ли ратных сестер, то ли воинов, стоявших в обители на постое. Ватага была небольшая, человек пять-шесть. Отойдя по далее от тына и вывернув с тропы на дорогу вдоль реки, воины вскинулись в седла и легким наметом пошли в сторону царского теремного дворца, что у Ногайской поймы.

Малка последнее время старалась одна не ездить. Угрюмы по большей части своего времени были при государе. Микулица не вылезал из своих подземных хором, собирая старые книги и рукописи и скрывая их в потайных ходах. Даже к Лете заглядывал не часто. Чувствовал чернокнижник, что ему не долго в своей башне Тайницкой чародействовать осталось. Поэтому брала Малка на все выезды с собой сестер-вравроний, обряжая их в мужское платье. Больно много развелось на дорогах любителей чужого добра, как в старое время, еще при Черной Смерти. Ватага поспешала знакомыми ей тропами, срезая петли, что делала здесь река, одними им известными стежками. Вскорости кони вывезли их в обход теремного дворца в Дьяков овраг, где лежали два заговоренных камня: Гусь-камень и Девичий камень. Говорят, что на этом месте еще в старые времена было капище Жриц Артемиды, Лебедушек. Малка спешилась, знаком показав, что все свободны, пошла к камням. Вравронии расположились кругом, не забыв выставить на гребне дозор.

Малка подошла к Гусь-камню, издалека уже приметив сидящего рядом на взгорке стрельца. Стрелец, завидя ее, встал и тоже пошел к камню.

– Здрав будь крестный, – Малка узнала Святобора.

– Здравствуй красавица – Велес ласково улыбнулся, – Не жди, Артемиды нет здесь. Садись в седло, поедем с тобой в Пустошь, что у Черных Грязей. Девок своих не бери. Пусть здесь ждут.

Он подождал ее выезда из оврага, сидя в седле рыжего жеребца, холеного и ухоженного. Пристроился сбоку стремя в стремя. Так они и доскакали до Черногрязской Пустоши, где стояло старое капище еще с незапамятных времен. У капища, что пряталось в тени дубравы меж множества курганов их ждала владычица сих мест Огда и ее волхв – воевода Вирь.

– Смотри-ка, – подумала Малка, – Сохранились еще. Живут в глуши и веру старую чтят.

– Ты слышала былину-то про них? – обронил Святобор. Не дождался ответа, начал рассказ, – Они, когда капище это основали, мимо шли три волхва, те, что дары несли младенцу. Остановились здесь на ночлег, а утром за приют за ласку отдарили им три ларя. В первом была книга Велесова, – он ухмыльнулся, – Во втором – святые дары, а вот в третьем лежал колокол набатный. Колокол тот Огда на березу повесила. И теперь, как только им опасность какая угрожает, он звоном их оповещает о том. Потому и живут без опаски. Здравствуй Огда, – с седла кивнул он ведунье.

– Здрав буде Велес, – подошла красивая молодая весталка, – Мать Артемида ждет вас в священной роще под дубом. Давайте коней, мои люди покормят.

Малка и Велес спрыгнули на землю, предав поводья в руки статных парней. Пошли за Огдой, ведущей их к главному Алатырь-камню.

– А парни эти, атамана Бесово стремя, – на ходу продолжал рассказ Святобор, – Он сюда из Блистательной Порты прибег. Выкрал там, у султана из Сераля, девку Зельфу и убег от его гнева под защиту Огды. Девка та огонь. Но мне более по сердцу то, что в конях лучше ее никто не смыслит, на три дня скока отсюда. Даже в царевых конюшнях таких знатоков нет. Атаман тот сбил вкруг себя ватагу и вместе с Вирем места эти хранит, – за разговором они вступили под кроны священных дубов и вскорости вышли на поляну.

Проводив их, Огда отступила к дубам и пропала. Они стояли одни, пока легкое дуновение ветерка с запахом свежих цветов, не дало им знать, что Мать Артемида уже здесь. Она стояла рядом с Алатырь-камнем, как всегда величественная и прекрасная.

– Здравствуй братец. Ты, как всегда, со своей воспитанницей и любимицей. Одну ее не отпускаешь, – она кивнула Святобору.

– Здравствуй Прекрасная. Она такая же моя любимица, как и твоя. Могу оставить вас вдвоем.

– Будь ласка. Мы тут о своем, о девичьем. Вскорости я тебе ее отдам. Поброди там с Вирем. Разомнись медвежьим боем. Мало кого осталось, кто тебе ровня в этом деле. Вирь из них. Он с Евпатием Коловратом на врага хаживал, – Артемида явно пыталась задобрить Велеса, что бы он ушел.

– Ладно, уйду,…но скоро вернусь. Так что поспешайте свои девичьи секреты друг другу рассказывать, – Святобор пошел вслед за Огдой.

– Иди ко мне, любимица моя. Он прав этот Скотский бог, ты действительно моя любимица. Жанну люблю. Огду, Любашу, но тебя больше всех. Потому что ты горемычная. Это где ж видано, чтоб у бессмертных, и Совершенных и прядь седая? А у тебя есть. Все ты через сердце пропускаешь. Потому и любят тебя все. Не только я, но и Велес и Макошь, и Святовит. Даже Марана тебя любит, – Малка удивленно вскинула глаза на Артемиду, – Да, да и Марана тебя любит. Она такая же Богиня, как и я. Может мне ближняя сестра. Вон Ярило под солнцем красуется, а я под луной. А луна когда выходит, когда ночь кругом, когда Марана плащом своим землю накрывает. Вот для того я тебя и позвала Сиятельная. Так ведь тебя Совершенные зовут?

– Так, – тихо ответила Малка.

– А Посвященные – Лучезарной?

– Так, – опять кивнула девушка.

– Значит, свет от твоих кос идет. Да и так видно, что как с нимбом ходишь. Почти богиней стала, – она говорила ровно. Не в укор, – Почти богиней стала. Наравне с Ариниями суд вершишь, и они тебя за ровню держат. Наравне с Сибиллой завесу времени отдергиваешь, вперед все видеть можешь, а того, что пред носом собственным разглядеть не в силах! – в голосе Артемиды появилась жесткость.

– Чего не вижу? – смущенно удивилась Малка.

– Посмотри вокруг. Здесь раньше березовые рощи, да дубравы листьями шумели. Мачтовые сосны стояли, а ныне? Пошто бор – бором прозывается? Ты помнишь? Ты ж ведунья лесная. Тебя к нам Святобор привел!

– Так сосна она ж чистота и свет. Она сила мужская, святость, плодовитость она, – как прилежная ученица тихо сказала Малка, – Она от Святобора имя своим лесам взяла. Сосна она дерево жизни светлое дерево…как береза…как дуб. Под ней в дождь сухо, в жару прохладно. Медвежье дерево она…

– Помнишь, помнишь все. Молодец, – похвалила Богиня, – А еще она бессмертие и огонь очищающий. Правильно все Малка. Наше это дерево. Так ты оглянись вокруг. Где они сосны-то? Где боры светлые? Что молчишь? Сама отвечу, нет их! Кругом ели сосну задавили. Ну, начала так продолжай. Что ты мне про ель скажешь?

– Ель дерево темное, – понурила голову ученица, – Смелость она, до безрассудства и огонь всепожирающий. Надменность царская. Начало в ней нового, ранее не бывшего, – голос ее становился все тише и тише.

– А еще она надежда и возрождение, – громко закончила Богиня, – Заслон гниению и разложению, верность и долголетие. Хотя ты права. Черные леса еловые. Темные. Нет в них места свету и прозрачности. Нет в них воздуха. Не растет под лапником ее цветок папоротника. Всех охватит ель своими колючими крыльями, всех к земле прибьет. Не любят ее медведи, не делают они берлог в ельнике. А вот волки логово свое под корнями еловыми роют. Так о чем я? – она задумчиво потерла мраморный лоб, – Так вот оглянись вокруг. Темный лес наступает со всех сторон. Идет на смену светлому бору и прозрачным дубравам. Значит такова Богов воля. Значит, пришло время уступить земли темным лесам. Марановым деткам. Значит, пришло время отступить свету чуть-чуть.

– Почему? Почему, так угодно Богам? – со слезами в голосе прошептала Малка.

– Помнишь ли наказ, что был дан Совершенным, когда уходили они с Закатных земель?

– Помню.

– Повтори!

– Те, кто Истинные, – заученно начала Малка, – Должны будут забрать волшебную чашу, коею называете вы Грааль и увезти в Страну Лесов. Там спрятать ее среди темных лесов в волшебной горе, где охрану несут лесные звери и нежить. Страна та будет на Севере от страны, где правит Пресвитер Иоанн, король трех Индий. Вот там, в волшебном ларце чаша та будет ждать своего часа, пока не укажут на нее Боги избранным. И день, и ночь, и свет и тьма будут хранить ее вечно. Вы же всего лишь орудия нашей воли, – Малка замолчала.

– Ты все поняла? – Артемида ждала ответа.

– Да. Но я не тот Истинный. Я всего лишь свет, – гордо вскинула голову девушка, и голос ее окреп, – Меня зовут Сиятельная и Лучезарная. Я всего лишь свет, а там сказано, что хранить чашу будут свет и тьма…вечно. Я не подхожу для этого.

– Отойди чуть-чуть назад, – велела Богиня, и Малка непроизвольно отступила на шаг, попав на грань тени, отбрасываемой дубом и пропала, – Грань тени и света. Сумерки. Вот кто ты будешь теперь. Ты будешь не Сиятельная, не Лучезарная, ты будешь Сумеречная Дева. Богиня света и тьмы. Вдвое сильней и вдове опасней. Жрица солнца и луны. Хозяйка дня и ночи. Почти что Марана и почти что Артемида. Я даю тебе силу от себя. А ты? – грозно спросила она кого-то.

– И я, – рядом с Артемидой появилась другая Богиня. Вся в черном и с сияющей короной на голове. Марана, узнала ее в страхе Малке, – И я даю ей силу от себя. Она еще пока не поняла, что между нами нет войны. Но уже близка к этому. Она будет первой, из людей, кто поймет это. Она будет первой, из Яви, кому откроется этот закон. Я даю ей силу от себя. Я верю ей, как поверили когда-то мои волкодлаки, верой и правдой служившие ей столько лет. Как верит ей и боится ее Великий Мор. Как уважает ее и отступает от ее огненных кос стальная коса Черной Смерти. Она уже почти ровня нам. Совершенная. Дева Ариев. Что ж ты хорошо назвала ее. Пусть будет с сего дня Сумеречная Дева. Мы все уходим в сумерки, на грань, где более не доступны глазу смертного. Кому-то надо хранить Порталы и Врата. Кому – то надо следить за этой землей и ее людьми. Она доказала свою силу и ум. Я доверяю ей, – Марана взмахнула плащом и пропала.

– Вот так девочка, – Артемида взяла ее за руку, – Маленькая моя Малка, – Увидела на руке колечко с голубым камешком, – Надо ж сохранила мой подарок. Теперь ты любимица всех! – она подчеркнула – Всех!! И нет тебе преград. И нет перед тобой непреодолимых стен. Борись! Выполняй свою долю. Все Совершенные тебе помогут, – она хлопнула в ладоши, – Эй братец! Не надоело тебе бороться с берсерками? Смотри, намнут бока, для них святого нет!

– Да я уже здесь, – Святобор выходил на поляну. Странно глянул на Малку. Преклонил колено, – Приветствую тебя Богиня. Вот значит, кто остается здесь за всех нас. Преклоняюсь и обещаю всегда и везде, по первому зову…сам…и все мои слуги… в твоем распоряжении, только позови, – он снял с шеи оберег из медвежьих когтей и повесил его на шею Малке.

Огда, Вирь и атаман со своей цыганкой провожали их на опушке.

Огда придержала стремя, вороного иноходца.

– Я не знаю, кто ты, – обратилась она к всаднице, – Но понимаю, что такие Боги не общаются незнамо с кем. Будет нужда…я всегда здесь. Найдешь меня по звону колокола моего серебряного. Меня и всех нас. Удачи тебе…она тебе будет ох как нужна.

– Спасибо! – Малка свесилась с седла, порывисто обняла весталку, – Сколько ж ты живешь?

– По более тебя, но тебе доля высокая, – Огда вложила ей в руку маленький колокольчик, – А это, если совсем прижмет…звони.

Святобор расстался с ней у оврага. Не стал даже подъезжать к Гусь-камню. Обнял, расцеловал в обе щеки. Поднял жеребца на дыбы и, не оборачиваясь, хлестнул его плетью и умчался.

Малка свистом подняла вравроний, взлетевших в седла, как дуновением ветра, и погнала к Москве. Наступала новая жизнь. Жизнь между светом и тьмой. Жизнь на грани.

– Смотри не ошибись! – хотелось ей крикнуть самой себе, – Ты теперь почти что Богиня. Тебе подвластно все.

Одним махом выгнав иноходца на крутой откос оврага, почти к стенам Собора, построенного Постником и Бармой, Малка вдруг резко повернула коня и, взмахом руки отпустив стражу, направила его обратно к Гусь-камню. Открыв Врата, она кинулась в Навь, как в омут, направляя бег иноходца к владениям Мараны.

Темная богиня ждала ее на крыльце своего терема, одетая в черное тяжелое парчовое платье с разбросанными по подолу серебряными звездами, и с уложенными в виде замысловатой короны волосами цвета воронова крыла. Рядом с ней стояли витязь и молодка, судя по внешности, ее дети. Молодка была в таком же, как у Мараны, черном платье, но с какой-то едва заметной серинкой, и с распущенными такими же черными волосами с вплетенными в них серебряными нитями, так, что казалось, что в них рассыпана седина. Витязь стоял оперевшись на тяжелый меч, с расстегнутым на шее кафтаном черно-серебряного колера. Чем-то он внешне напомнил Малке Микулицу.

– Здравствуй, здравствуй крестница, – спокойно, без тени удивления в голосе, приветствовала ее Марана, – Знакомься детки мои. Черная Смерть и Великий Мор, – на Малку пахнуло могильным холодом.

– Здравы будьте хозяева, – Малка соскочила с седла, поклонилась, – Незваных гостей встречаете? Али в шею гоните?

– Незваный гость хуже татарина, – буркнул витязь, но осекся под взглядом матери.

– Проходи, проходи, коли забрела в наши края. Значит, нужда заставила. Без нужды к нам добром не ходят, – Марана поманила ее рукой, – А что за конь у тебя? Любая живность от нас храпит и шарахается, а он и ухом не ведет.

– Святовитов конь, – коротко сказала Малка, поясняя этим все.

– Так что ж тебя к нам привело? – вернулась к разговору Темная Богиня.

– Хочу на крестника своего посмотреть, что на цепях у вас в пещере висит, – гордо ответила Малка.

– На того, что ты тут повесила, когда еще при Андрее Боголюбском его скрутила? Так висит, паук, куда ж денется? А пошто он тебе? От него ни вреда, ни пользы. Ты мне вопросы задай, что ему несла? Я начало всему, что в нем – мне и отвечать! – Марана уже прошла в терем, села на трон и жестом показала на лавицу у ног.

– Ответь. Почему он своих корыстолюбивых людишек по всему миру рассыпал, а ты их сребролюбых и властоалчных поощряешь. Отчего, как я не борюсь, жиды, да сурожане, да другой торговый люд власть над душами людскими берут? – Малка порывисто встала.

– Стой! – Марана жестом усадила ее обратно, – Вы с Андреем и Совершенные накинули на мир сеть стальную. Всех в кулак сжали и создали государство ордынскими дружинами сбитое. Вы с Совершенными накинули на мир вторую сеть орденскую и стянули мир в единое целое, в один большой организм, одной Верой живущий, одним воздухом дышащий. Так!?

– Так! – поддержала Малка. Дети Мараны стояли в стороне внимательно слушали.

– И что? Рассыпался ваш мир, расползся как одеяло лоскутное…

– Потому что гнить стал! От таких, как тот, что на цепях висит. От злых, алчных, бессовестных…

– Значит, не крепок был, – спокойно прервала Хозяйка, – Значит, сети ваши были не крепки. Мои дети попытались на мир сети страха накинуть. Не вышло…Стрелки Артемидовы помешали…и ты…а, скорее всего, то, что не держат такие сети никого. Так!?

– Так! – успокоилась и теперь слушала гостья.

– Теперь мы этот расползающийся мир. Этот кусок гниющий, другой сетью свяжем…

– Кто это «мы»? – заносчиво спросила Малка.

– Мы – Боги…и ты одна из нас. Так вот, мы теперь мир этот стянем другой сетью. Золотой!!!

– Золотой? – ведунья опять вскочила.

– Да сядь ты попрыгунья! – грозно нахмурила брови повелительница тьмы, – Глухая что ли? Золотой сетью опутаем мир и стянем его обратно. Тебя не просим нам помочь. У тебя другая Доля и ее Боги тебе определили. Меня не спросили. Ты все, что лучшее в людях береги. Чашу Святую спрячь. Врата закрой и на страже их Совершенных поставь. И запомни девочка. Мы одно дело делаем. Мы без тебя…и ты без нас…ничто! Еще что спросить хочешь?

– Нет, спасибо, – тихо прозвучал голос девушки.

– Детки мои тебе не враги. Они считай сестра и брат тебе …двоюродные. Так что живите в дружбе,…если сможете. Тебя от меня подарок, – она протянула Малке маленький гребень-заколку в виде серебряного полумесяца, – Вся нежить ночная будет тебе служить.

– Спасибо, – взяв подарок, и прямо глядя в глаза Маране, поблагодарила Малка, – Прощай!

– До свидания, – махнула рукой Богиня, – Отдохни пока с моими детками. Здесь каждый миг за день идет.