Детство

Душная ночь середины лета навевала на князя Андрея воспоминания и пробуждала какие-то тусклые обрывочные видения. Совсем недавно было летнее солнцестояние, круг солнечный пошел на убыль. Как и вся княжеская жизнь, год начал стремиться к закату, отползать туда на запад, куда отползло к вечеру сегодня жаркое летнее солнце – Ярило. Ярило – солнечный Бог всех Ариев, всех детей славянских – славных, коему капища, до недавнего времени, в Яриловой долине в стольном городе Владимире стояли. Род, Сварог, Хорос – Боги, ныне по-разному называемые и по-разному чтимые, забываемые среди смердов и дружинников, не так давно прозываемых внуками Дажьбожьими, а ныне крещенными поголовно и, от старания своего смердского, забывшими старых Богов почти повсеместно.

Он же, не в пример им, хоть и носил уже давно имя Боголюбивого, относился к нему немного по-своему, по-братски что ли. «По истинно Хрестиански», как скажут потом, но и еще сам как-то не разобрался в истинности этой веры в себе, да и этот душный вечер не располагал к Богоисканию. Он давно уже оставался один, даже среди братьев и родни, потому, как под Братством понимал, что-то иное, им не доступное, или доступное только избранным, тем, кто солнечные мистерии справлял, так же, как и он, в среде Посвященных и Знающих. Князь тяжело вздохнул, то ли жара его притомила, то ли думки тяжелые, то ли предчувствия, но что-то было невмоготу сегодня. Он встал, зажег свечу, отпил медового квасу, и перед глазами замелькали картины, как будто открылась дверь в неведомый мир прошлого и будущего, странно перемешанный чьей-то невидимой, но могущественною рукою.

На седьмом десятке лет, он мог себе позволить оглянуться назад, на прожитое, а впрочем, он мог себе позволить разорвать завесу времени нового, вперед туда в следующие дни, он умел это. За годы учений это стало подвластно его воле, но пользоваться этим, за неимением большой надобности, не любил. Да и сегодня жара несла с собой какой-то кровавый туман, который не рассеивался, и какая-то сила, внутри его, одергивала князя, как бы оберегая его от чего-то страшного.

Вдруг, как колокольчик, раздался в ушах заливистый смех матери, она – дочь сурового хана Алепы Асеневича, вообще мало смеялась, и смех ее слышал только он, да еще, наверное, старая нянька. Мать он почти не помнил, по рассказам няньки знал, что была она молода и своенравна, все в деда знаменитого хана Гюргея, Гиргена, как называли его славяне. Дочь вольных степей, выданная за князя Юрия, скорей из политических соображений князя, чем из нужды ханской Орды, она в Суздале держалась независимо и по-царски, всем своим видом раздражая и приводя в ярость земских бояр – «своеземцев», зацепившихся за землю и не переносящих на дух этот вольный ветер степей. Звон этого степного колокольчика, как будто болтающегося на шее дикой половецкой кобылицы, только из собственной милости позволившей положить на нее чепрачное седло, так и остался в его ушах с пятилетнего возраста. Он не слышал его больше, с того времени как мать ушла туда в царство мертвых, в рай как принято говорить сейчас при новой вере, в Ирий, как говорила нянька и мать, как учили древние волхвы там, в суздальских дубравах, где он любил бегать со своими сверстниками.

Отец после смерти матери засуровел весь, как-то набычился. Он и так походил на медведя, хотя был не медвежьего рода, а тут, стал походить на медведя шатуна, страшного в своем одиночестве и ужасного в своей злобе. Кто уж там, и где, чего ему насоветовал, но пропал он из мальчишеской жизни сразу и как-то разом. В Господине Великом Ростове и в его родном сказочном Суздале это вроде бы ни кого и не побеспокоило, только слухи ходили странные, мол, уехал князь в страны Заморские к Гробу Господню то ли грехи замаливать, то ли доли новой искать. Отца он не то чтобы не любил, а скорее не знал. Того молодого князя Юрия Ростовского, про которого ходила досужая молва что, мол, князь великий любитель жен, сладких пищ и пития и день и всю нощь на скомонех пия, препроводит, того князя он, по малолетству, просто не помнил, а старого Юрия Долгие Руки он уважал и ценил за упрямство и устремленность, но за отца кровного, вроде бы как, и не держал. Да и про Гроб Господень тоже тогда мало чего разумел.

Учитель его, монах греческий Нестор, рассказывал ему что-то про то, как обрушился на землю огненный меч божий или стрела огненная, то ли Перуна-громовержца, то ли самого Верховного Бога Рода. Страшное было дело, камни сыпались с небес, реки закипали кипятком, и зажглась в небе огненная звезда, затмившее самого Бога Ярилу – Солнце. Горела та звезда сначала на восемь концов пламенных, потом знаком святым арийским, счастье и волю приносящим, а затем вспыхнула крестом огненным. Крестом Святовита – знаком, коему многие поклонялись и чтили: у германцев, индийцев, кельтов, персов, славян, у всех, кто тогда составлял один народ и говорил на одном языке.

А это, говорили учителя, был не просто знак, а знак того, что пришел в мир новый общий единый для всех Бог, несущий мир и благость всем, кто ему поклонится и веру его для себя изберет. А спустя, без малого, три десятка лет после той звезды Вефлиемской, названной так волхвами и магами, в Царьграде появился пророк. Некий Иисус, величаемый Христом, начал о новой вере рассказывать, да был схвачен и распят на кресте, и, мол, с этого учинилась смута великая и раскол в великом городе, да и всем царстве Ромейском. Ну, да это его тогда волновало мало, а больше трогало его пение на хорах и вообще службы церковные красивые, с запахом ладана и сладким вином на причастие.

Андрей улыбнулся воспоминаниям. Привиделось ему, как с ватагой дворовых ребятишек носился он по полям и в березовых рощах за околицей города. Как суровый дядька учил его держать меч и натягивать тугой лук, как больно падал он с боевого коня, которому едва дотягивал до холки, а садиться ему помогал тот же дядька, сурово улыбающийся в седые усы и ласково хлопавший по спине заскорузлой дланью воина.

– Держись крепче, сынок, – поучал он, – Это мать сыра земля к себе зовет, силы поднабраться. Помни ее, не забывай, в какой земле не будешь, а своя дороже. Она родная оттого, что род твой на ней и могилы родичей на ней, в какой бы земле они не лежали, а души их здесь. Вот они тебя и зовут, видно сказать что-то хотят, ты приложись к земле, послушай, сердцем послушай, ухом не возьмешь.

Так говаривал мудрый дядька Данила – Даниил, в боях рубленый, колотый, в Святой Град Ерусалим хаживавший, с ушкуйниками плававший и все на свете знающий.

Но беспечное детство закончилось быстро, со смертью матери и отъездом отца, даже быстрее, чем надо было. И он, еще недоросток, вместе со старшим братом Ростиславом, вместо положенных десяти лет, был взят с женской половины в неполных семь и отправлен в валеты – мальчики, на учебу и воспитание на княжеский двор отцовского брата Вячеслава. С ним остался только дядька его Даниил, да малое количество княжьих отроков, по разумению такого времени с ним воспитывавшихся, и бывших его другами, почти братьями, еще с пеленок.

Учение ему нравилось, языки он постигал быстро и без нарочитого упорства, в отличие от старшего брата и многих сверстников. Даже младшего Михаила, еще совсем сопляка, умудрился приобщить и к греческому и к латыни – языку мертвому, церковному, но для понятия того, что в мире происходит, и куда Вера поворачивается необходимому. Арабский, да чудский языки знали они, с детства. Забегая, то на Чудскую сторону Суздаля, где жили меря, весь, мурома и мордва, то есть «чудь белоглазая», то на торжище, где сидели и торг вели купцы, почитай, со всех краев, а более, с тех, что вниз по Волге матушке, и по пути из варяг в греки.

Поучения Владимира Мономаха, «Русскую Правду», по которым начинали жить во всех краях и весях и которую на кончике копья несли великокняжеские дружины, смиряя вольницу князей междуусобников, сановитых бояр, и вольных племен, еще под княжескую руку не попавших, учил он почти на зубок. Псалтырь, да законы Правды понимал он, как основы жизни настоящей и будущей, еще каким-то детским чувством. Но, как волчонок чутьем учит охотиться, так и маленький Андрей, таким же волчьим чутьем, учился править.

Годков же с двенадцати Данила сколотил из них дружину воинскую, выдал мечи и щиты, пока еще деревянные и начал учить искусству ратному. Не просто мечом махать и стрелы в белок пускать, а строить и брать приступом глиняный Вавилон, дерновую Антиохию или Мемфис из хвороста. А по вечерам сам ли, или со товарищи, или пригласив гусляра – певца древнего, как сложится, рассказывал им байки и былины из жизни воинской, про Даниила игумена Земли Русской, про Ваську Буслаева, про Илью Муромца, про волшебного гусляра Садко, да мало ли про что еще.

Князь Андрей задумался, вспомнилось ему, как первый раз вывел их Данила на княжескую охоту. Эта была не праздная забава, не трата времени, считай учеба воинскому искусству, находчивости. Что вепря затравить или тура властелина лесного, что на сохатого пойти или на стаю волков, тут одной безрассудной храбрости мало, тут находчивость и знания нужны. Это тебе не уток стрелять или лань ватагой загонять, это звери дикие кровожадные и охота – это не показушное действо, на потеху двору княжьему, а выучка для предводителя в войне, воеводы будущего.

А еще учили их на княжьем дворе ловчих птиц соколов, орлов да беркутов вынашивать, борзых собак и волкодавов дрессировать. Для развития ума и мысли в шахматы и зернь играть. Песни петь и вирши слагать, на гуслях и гудке играть, что бы были отроки готовы показать свое умение в любых землях, при любом дворе, где бы им оказаться не пришлось. Пролетело время незаметно, князь Андрей даже вспомнить не мог, что-то такое яркое необычное. Все его детство – отрочество было как в лучах солнечных, под присмотром дядек и нянек и под рукой старших родичей. Одно большое светлое чувство затопляло его – детство.

Еще вдруг теплой волной нахлынуло на князя воспоминание. Теплый летний день под Ивана Купалу и им отрокам, кому в этом году минуло четырнадцать, ждать с замиранием сердца той ночи волшебной, когда в свете костров и под пение девушек в хороводе, под рокот колдовских барабанов и свист свирели, настанет срок первого Посвящения. В эту ночь, окутанную тайной папоротника, леших и водяных, тайной старых славянских Богов и бормотаний кудесников, им, прошедшим испытания и показавшим, что не даром прошли годы учения и воспитания, старейшины и любомудры впервые вручали настоящий меч, настоящее дело, настоящее звание, приобщение к тем, кто был передними мужами, витязями, богатырями. Израилями-богоборцами, как их сейчас начали величать в новых сказах и сказаниях, записываемых летописцами и Посвященными в темных кельях монастырей и влажной утробе скитов. Это был первый шаг, даже не шаг, а шажок, к славе, к служению роду и отечеству. Сегодня их, опоясывая мечом, приведут к присяге княжескому столу, сегодня им расскажут к какому роду, племени по старым поверьям относится их покровитель. Может, увидят и услышат они сегодня самых известных сказочных богатырей своей стороны – берсерков-медвежьих людей, что живут на старости дней своих за Шернским лесом у Ярослав города, который иначе Господином Великим Новгородом прозывается. А потом, при свете главного костра, дадут им первое в их жизни звание, каждому по заслугам, по учению, по старанию, не по княжескому роду и не по знатности, а токмо по умению. И станут они завтра: кто спальником, кто стольником, а кто конюшим или виночерпием. А пока все, и он – Андрей со старшим братом ждут, ждут, пока тишину ночи разорвет глухой ропот барабанов, оповещающий, что таинство началось, и старшие родичи зажгли восковые свечи и девушки сплели венки.

– Это ведь надо же так, – подумал князь – Это только у русичей венок и венец почти одно и тоже, там, у фрязей и бургундов это слово другой смысл имеет, да впрочем, у них и венценосцев то нет, – с облегчением подвел он итог своей вспыхнувшей вдруг мысли.

Пока еще из полевых цветов плелись те первые в их жизни венки, возлагаемые девичьими руками на вихрастые головы, но может, они предвещали кому лавровый, а кому терновый венец, а кому, страшно такое даже помыслить, царственный венец будущей власти. Но кто и что мог тогда знать в этой ночи, покрытой не только покрывалом Марены, но и тайной будущего?

Но более всего прибавляло всем гордости и торжества, что, впервые за последние десять лет, на празднике был сам князь Юрий Владимирович, вернувшийся из заморских своих странствий. Он весь как-то ссохся на южном солнце, почернел, даже побронзовел, не то что бы постарел, скорее, заматерел и более походил на ожившего Святогора, чем на родного князя Ростовского. Он даже здесь на празднике не снимал золоченых лат и странного белого плаща с золотым грифоном, покрывавшего длинный меч, что само по себе было нарушением старых дедовских обычаев. На этот праздник с оружием не приходили, и мечи были только у вновь посвященных, и то до времени общего праздника, а там и отроки сносили их в волховской шатер к старейшинам, от греха по далее.

Но князю на это ни кто не попенял, видимо забыл на чужбине, что в отечестве свято, а это напоминанием не возвращается, а может так надо ныне, так принято в Святых землях, так новая вера велит.

Князь снял с чела шелом, и сурово насупив брови, сказал:

– Я припоминаю слова одного пустынника, который меня поучал в землях Заморских. Он говорил мне: «Гордость, если бы она была во мне, истребила бы все, даже если бы я обладал всеми царствами Александра Македонского, был мудр, как Соломон, и храбр как троянский герой Гектор. В собраниях говори последним и первым бейся в бою, хвали заслуги твоих братьев, умалчивающий о доблести брата – грабитель его. Друзья мои, еще прошу вас будьте кротки и добры к низшим, они возблагодарят сторицею против высших и сделают вас повсюду славными. Бога ради храните честь, помните, чьи вы сыны и не обесчестите рода нашего, будьте храбры и скромны везде и со всеми, потому что хвала в устах хвастуна есть хула, кто во всем полагается на Бога, того и взыщет Бог и Всепречистая Матерь».

Юрий закончил, надвинул шелом, и круто повернувшись, пошел к крутому речному откосу. Его одолевали мысли о Киеве. Он не придерживался своих мудрых наставлений, гордыня, один из семи смертных грехов, одолевал его. Князь везде и всюду мечтал только об одном, о столе Великого Князя Киевского. Сейчас его звал отец в Киев для венчания на дочери византийского Базилевса Иоанна Комнина – Елене и он, нисколько не сомневаясь в выборе отца, стремился туда всей душой.

Он проводил взглядом сыновей Ростислава и Андрея, ставших сегодня воями и ступивших на путь славы и покрута, служения дому отчему Словом и Делом, словом за княжеским столом и делом на поле бранном, как бы взвешивая, кого послать в Царьград с посольством за невестой. Андрей, бесспорно Андрей, и собой хорош, и умен, и обходителен, да и далее ему путь в Святой Град Ерусалим, в Новый Израиль, где место ему в Братстве. Пора. Юрий встал, и властным жестом подозвал к себе брата Вячеслава и старейшин, пора было решать с отъездом Андрея и с теми, кто поедет в малой дружине, сопровождающей юного князя в дальней дороге.

– Пора, пора, – сам себя поторопил князь, – Конечно же, Андрей. Ростиславу землю отцову стеречь, младший Михаил еще на ноги не стал, мне дорога на Киев. Кому ж кроме него? Андрей. Ему службу духовную ратную нести, он будущая опора и надежа. Ему и в Братство, или как его там, в заморских землях перекрестили, в лигу, в религию, идти – сначала учиться, потом, дай Бог, и Посвящение примет, и отроков своих в большие братья выведет. Они ему и заступники, и помощники, они ему воинство и дружина. Братья – это даже не побратимы. Братья – это братья, а братья по духу крепче, чем по крови. Так тому и быть.

Он как-то по бычьи мотнул головой, отметив про себя, это у него там, в Святой Земле появилось, за что и прозвище получил «Тур», и окончательно решил.

– Все, пора Андрея собирать, а в провожатые ему Данилу. Он там все, как свои пять пальцев знает, еще с первого похода с Даниилом игуменом. Отроков подобрать из изгоев, что бы ничего с домом родным не связывало, что бы все, что им по Правде положено – конь, доспех и покрут, все при них. И быть по сему всегда и впредь.

– Зовите сыновей и отроков, что сегодня мечом опоясывались. Буду слово им княжье молвить, – сурово сказал он.

Гридни побежали к кострам, туда, где, прыгая через костер и собираясь к реке – венки по волне пускать, веселились девушки и виновники сегодняшнего торжества. Другие побежали к столам, где сидели и за звонкой чашей с крепким медом вспоминали былые походы ветераны, берсерки и витязи, среди которых, даже издалека, выделялся Данила и басом, хоть и приглушаемым, но все равно похожим на медвежий рык, и всем своим грозным видом старого воина. Мало кто знал, что сам был он берсерком в былые годы и один из немногих, кто владел искусством Спаса Нерукотворного, за что и был взят дядькой к младшему княжичу.

Отроки, быстро собрались пред столом князя, ожидая чего-то необычного и совершенно для них неожидаемого. Ведь, знамо дело, первый раз за десять лет сам благоверный князь на их праздник наведался. Ветераны, оторвавшись от ендов и чаш с явной неохотой, подходили неторопливо, солидно вытирая усы от хмельного меда и заморских вин и поправляя на плечах шелковые накидки, одетые по случаю праздника. Их мало, что могло удивить или озадачить, но и они чувствовали, что не просто так прервал князь их неторопливую беседу и веселье отроков. Да и сам князь, зело, любивший знатный пир, просто так от веселия и удовольствия не оторвался бы, не имея на то причины веской и неотложной. Это ветераны, да вся дружина, все гридни князя Юрия, знали доподлинно. Потому и праздник как-то свернулся, скукожился, и в тишине переместился к столу княжескому, как бы всем своим видом показывая,

– Чего княже? Молви. Внемлем.

– Слушай бояре, дружина, волхвы и дьяки! Слушай народ Ростовский и Суздальский! Я, князь ваш, пред Богом и людьми, объявляю свою волю! Сам иду в стольный Киев-град, к главному отцову столу, на поклон великому князю Владимиру Мономаху, бить челом на венчание с новой княгиней. Ростиславу, с дружиной и старейшинами, Ростов и ростовскую землю стеречь и холить. Андрею, с малой дружиной из отроков, что из изгоев, и ветеранской помогой, ехать в Царьград к Василевсу Иоанну за княжеской невестой Еленой. Со старой дружиной ее в Киев-град отрядить, а самому с малой отроческой дружиной путь держать в Новый Израиль, в Святой Город Ерусалим, на моление и учение. Хожение это совершать покуда не получит знания заветные или покуда родной земле не будет надобен. Сроку на сборы им три дня. На том слово мое закон по Правде!

Сказал, как отрезал, сел в кресло высокое и опрокинул золотой кубок заморского вина, к коему приохотился там, в Ерусалиме. Все! Дело сделано, княжье слово возврата не имеет. Потому пей, гуляй – и праздник и проводы. И смех и слезы, смех для воев, слезы для баб и девок.