Глава первая

Царёв наказ

Зимой 1704 г. унтер лейтенант, царёв порученец, Алексей Синельник ехал со специальным поручением царя Петра к графу Петру Толстому в Стамбул. Перед поездкой у унтер лейтенанта была личная беседа с Государём, причём ни министры, ни новая пассия государева, солдатская девка – Марта Скавронская, не были допущены к беседе, говорили один на один, вернее говорил только Пётр, – унтер лейтенант молчал и боязливо озирался.

– Значит так, поедешь окружной дорогой, через Казань и Астрахань, на Дону, тем более в Азове, не появляйся. Схватят, будут пытать – молчи, иначе вся твоя семья повешена будет. О поездке никому ни слова. Едешь один, только с денщиком, будешь говорить, что в Персию едешь с дипломатической депешей, на всякий случай, вот она, так ерунда, но делай вид, что дело важное и не требующее промедления. В Царьграде встретишься с Толстым и Саввой Рагузинским. Они должны выполнить моё поручение – забрать из гарема отрока эфиёпского – Абрашку и тайно переправить его в Петербург, прямо ко мне. Случись по дороге оказия, или басурманы догонят, или ещё кто, и Абрашка, и граф и этот прохиндей Савва, должны будут быть тобой умервщлены, тайно и без следов. Нигде водки не пей, в кабаках не сиди, сошлись на хворь, ещё лучше на дурную болезнь или французскую заразу. Особенно бойся Мартиных и Сашкиных Меньшикова людишек. Распознаешь их по настырности их, в дружбу будут набиваться, разговоры вести, да вино пить будут предлагать. Ты сразу, мол не могу, поскольку французской заразой занемог. Какую-нибудь язву себе изделай, что б показать. Если дело хорошо сделаешь, и Абрашка оный здесь будет, получишь милость мою, повышение и две тысячи в придачу. Если нет, то ждёт тебя и семью твою судьба лютая. А выбрал я тебя для такого деликатного дела, что ты уж больно незаметен и невзрачен, но служака верный и отзывы о тебе из полка хорошие. Помню я тебя ещё по Азову, добрый ты казак. Да и службу твою с подкопом не забыл.

Государь нахмурился, правый ус приподнялся, обозначая ту самую страшную улыбку, перед которой трепетала вся Европа, улыбка – гримаса, после которой следовал приступ страшной ярости, смертельной и беспощадной. Унтер лейтенант мертвенно побледнел, его охватила липкая слабость, но гроза миновала и Пётр опять пришёл в то состояние, которое свидетельствовало о деятельности и энергии, способной найти выход из безнадёжного, казалось, положения и перед которой не могло устоять ни одно препятствие на его пути.

Дело в том, что на прошлой неделе получил Пётр от посла государева в Оттоманской Империи, Петра Андреевича Толстого, странное послание. Оно ввергло Петра в панику. Толстой сообщал, что де гулящие по морю людишки возле города Алжира захватили голландский фрегат, везший богатые подарки в Венецию, и среди прочего захватили и фрейлину королевского двора и ейную служанку, молодую особу африканского происхождения с двумя детьми. Один из них, по имени Абрам, 6 лет от роду был посветлее и отличался не африканской грацией, широкой костью, мягкими, слегка вьющимися волосами. Служанка та, из страха быть проданной в рабство, сообщила разбойникам, что она де была в близости с русским царём, и мальчик тот – особа царского происхождения. Девица та голландская была отправлена в Алжирский притон, а мальчик с матерью служанкой проданы Султану. И ещё, при стамбульском дворе под руководством Ахмеда-паши вовсю обдумывают воспитание оного Абрашки, как Лжедмитрия, для создания смуты и братоубийственной войны в русских пределах.

О послании том прознал Сашка Меньшиков Он посоветовал Государю оного Абрашку умертвить и таким образом отвести угрозу от Руси. Но что-то мешало Петру принять это решение. Скорее всего то чувство одиночества, отсутствие поддержки со стороны непутёвого сына Алексея, и смутное воспоминание о юной и грациозной негритянке, которую он облюбовал при голландском дворе. Тоненькая, грациозная, как лань, горячая как африканское солнце, с огромными бездонными чёрными глазами, она оставила в его сердце щемящее воспоминание. Нет, он сделает всё возможное, что бы сохранить этого сына, что бы он был рядом с ним.

– Ты понял?

– Так точно, только…, Государь, мне бы грамоту какую-нибудь.

– Я те дам грамоту! Ты есть тайный царёв человек. Это дело чрезвычайной деликатности. Если попадёшься, или чего доброго, продашься – пеняй на себя. Всё, пошёл вон!

При выезде с Московской Заставы Алексей ничего подозрительного не заметил. Он решил ехать не на Москву, а сначала на, Галич, потом на Кострому, и дальше на Казань, на Астрахань и Дербент.

Серые леса утопали в снегу. Неяркое морозное солнце тускло освещало окрестные поля и леса. Серые деревеньки тонули в оврагах. Ехал только по светлу. В три часа по полудни уже темнело, завывали волки, кони испуганно шарахались своей тени, По темну искали станцию, а утром, на свежих лошадях дальше в путь. Алексей рассчитывал к наступлению тепла быть в Дербенте. Если всё пойдёт без осложнений, то он доберётся до Стамбула уже весной.

Денщик – матёрый черкасский казак Давыдка – исправно служил свою службу, пыхтел трубкой и неторопливо рассказывал о своём вольном житье-бытие. Про Дон Батюшку, про станицу свою Семикаракорскую, про отца с матерью да про братов своих, что сгинули в родной станице в крымском набеге. Жениться он не успел, был ранен под Азовом, потом попал в полк. Во всём его облике чувствовалась сдерживаемая сила и удаль, которую Алёшка, служа в полку немного уже подрастерял. Он уже приобрел тот европейский и немецкий лоск, которого требовала служба в полку. Он стал бриться, носить европейское платье, стал привыкать к своему барству. А Давыдка оставался простым донским казаком, полным сурового спокойствия и достоинства, что отличало этих уроженцев Тихого Дона от горластых и диковатых запорожцев.

Так потиху-потиху доехали они до Галича. В Галиче решили пару дней передохнуть. Утром, на станции почувствовал Алёшка недоброе. В станционной гостинице кроме него, ночевало ещё трое лиц дворянского звания. Один из них – огромного телосложения капитан, подошёл к нему в кабаке и сходу объявил.

– Унтер лейтенант – давай знакомиться. Такая тоска эта дорога. Капитан Оленев Георгий. Еду по поручению… ну да ладно, в Казань еду. А ты?

– Унтер лейтенант Синельник, еду в Кострому по личному делу.

– Слушай а давай за знакомство хряпнем, по-нашему, а то тоска смертная…

– Э… мне нельзя… болею я…

– Ну так и выздоровеешь сразу…

Вспомнил Алёшка царёв наказ, мурашки по спине…

– Да не, я другой болезнью….французской.

– Фу ты прости господи. А ещё унтер-офицер.

Должен был отстать, да не отставал.

– Ну может в картишки перекинемся или постреляем по бутылкам…?

– Да нет, капитан, я чтой-то не склонен намедни.

– Ну что ты право, ты уж русский ли? Али немец какой, али ещё кто?

– Казак я, донских кровей, – Алёшка раздул ноздри в закипающей ярости.

– Ваше превосходительство! – выручил Давыдка– Ваше благородие, дозволь слово молвить, деньги наши казённые пропали!

– Как, где?

– Дозвольте убедиться сами.

Давыдка вывел Алёшку за дверь плотно закрыл её и приложил прокуренный заскорузлый палец к губам.

– Ваше благородие! Подслушал я разговорчик один. Надо нам убираться по добру по здорову. Энтот капитан должён вас убити. Это он с энтим, плюгавым гутарил, что де тебя дале не пущать, а прям здеся и оприходовать. Капитан гутарит, что мол сам и выполнит. Чё дееть – то будем? Лошади готовы…

– Пистоль с тобой?

– А як же!

– Сейчас заходим, я к капитану, а ты пали в плюгавого, погодь, полено подбери– дверь подпереть.

Алексей резко открыл дверь – капитан стоял у стола и о чём-то перешептывался с плюгавым. Алексей стремительно подшёл к капитану, на ходу вынимая шашку. В это время Давыд, следом, не целясь выстрелил в лысину плюгавого, а Алёшка одним лихим ударом снял голову оторопевшему капитану. Сидевшие в кабаке не успели даже вскрикнуть. Дверь захлопнулась, Давыдка подложил поленце – через секунду они были в санях. Дико гикнул казак и лошади рванули с места. Через несколько минут они уже были на заставе. Но там их уже ждал взвод солдат…..

 

Глава вторая

А в это время…

Барон Крафт вернулся домой в прескверном состоянии духа. Молча снял шубу, прошёл в кабинет, плотно закрыл дверь, сел перед камином, и раскурив старую ямайскую трубку, сделал полную затяжку. Пряный, дурманящий дым наполнил старые его лёгкие, вызвав приступ облегчающего кашля. Зима стояла суровая, каналы замёрзли и городские крыши клубились голубыми дымами, которые в неярком морозном небе поднимались прямо вверх, создавая сказочную нереальность. Но эта сказочная красота не вызывала сегодня у Михеля Крафта обычного зимнего покоя и философского настроения. Тревожные раздумья омрачали его чело. Он открыл, лежащую на столе библию и попытался вчитаться в стих о казнях египетских, но святые слова не шли на ум. Вся его стройная и размеренная жизнь рушилась, рушилась та маленькая домашняя империя, которую он терпеливо и настойчиво строил столько лет.

Этой размеренности и определённости не смутило даже недостойное поведение его единственной дочери Сабрины, которая 6 лет назад попала в страшный водоворот государственной машины, и который закончился весьма благополучно для семьи и его высокого положения. Жизнь при королевском дворе не принесла его любимой Сабрине ничего хорошего. Визит этого сумасшедшего русского царя, который сначала, как уличный скоморох, переоделся в мастерового, а потом устроил вакханалию при дворе… Его девочка, его красавица и умница – в руках этого зверя, этого чудовища в образе человека…. Сын, родившийся от этого монстра, сначала вызвал у Михеля неприязнь и ревность. Но малыш оказался просто прелесть. Сабрина осталась при дворе, а Михель заменил этому малышу отца. Он рос крупным, живым мальчиком, чёрные глаза его светились любопытством и умом. Он преуспевал и в истории и в математике и в богословии. Жизнь наладилась, дело Михеля процветало. Колониальные товары давали приличную прибыль и будущее семьи рисовалось в самых радужных тонах. До сегодняшнего дня.

Дело в том, что с утра он был вызван в министерство иностранных дел, где сделал доклад о перспективах Ост-Индийской компании в торговле алмазами, обсуждал с секретарём целесообразность выселения евреев и негров из Голландии в Новый Амстердам или Йоханнесбург, ход военных действий на европейском театре. Затем секретарь министерства отозвал его в кабинет и продолжил разговор, который оказался сколь неожиданным, столь и опасным.

– Дорогой барон – начал секретарь своим скрипучим механическим голосом.

«Как вы полагаете, каково дальнейшее участие нашей державы в текущей войне за Испанию?

– Полагаю, что мы должны активно содействовать Евгению Савойскому в его победоносном шествии по Италии, но, по возможности, не втягивать наши армии в непосредственные сражения на территории Бельгии и Франции, дабы при любом исходе сражений оказаться в выигрыше. Это позволит наилучшим образом защищать наши экономические интересы в Ост и Вест Индиях и на морях и не нарушить баланса в Европе в пользу одной из держав.

– Э… Абсолютно верно! Ваше мнение совпадает и с мнением нашего монарха. Но надо представить также себе и всю палитру военных действий в Европе. Наше влияние на Балтике в настоящее время подорвано этим психом шведом. Поэтому мы и оказываем всяческую поддержку царю Петру… – секретарь спрятал в глазах ехидную улыбку и продолжил:

– Но мы должны думать и о перспективе. Если с нашей и божьей помощью Пётр всё-таки возьмёт вверх – он остаётся безраздельным властелином всей Балтики и возможно и всей Европы, разорённой этой братоубийственной войной. Силы Людовика ещё далеко не исчерпаны….

Михель почувствовал, как у него холодеют руки. Всё стало понятно и этот вызов в министерство и ухмылка этого упыря. Добрались, всё-таки, сначала забрали дочь, а теперь добираются и до внука…

– Понимаете ли, любезнейший, при определённых обстоятельствах ваш внук может помочь нашей отчизне утвердить наши экономические интересы в восточной части Европы.

– Каким же образом? Во-первых он ещё слишком мал, во вторых он хоть и сын, но незаконнорожденный – бастард, вы же знаете, потом он же не королевской крови…

– Видите ли, все эти обстоятельства имеют существенное значение для христьянского мира, где закон и богом данный порядок устанавливает права наследования власти, но и здесь, как видите, происходят династические распри, приведшие к столь печальным для всей Европы последствиям. А в варварской полуязыческой стране, коей является Московия, очень сильны традиции самозванства, сказки об убиенном царевиче и об истинном царе. Там на юге, среди орд полудиких казаков зреет большое восстание, которое может опрокинуть все южные завоевания Петра. После возможной его смерти (об этом могут позаботиться его враги, как в Швеции, так и в Порте) возникнет вакуум власти. Законный его сын – один – Алексей, слабый, истеричный и никчёмный человечишка. Известно, что он подвержен влиянию, как различных группировок внутри Московии, так и за её пределами. Кроме того, он очень религиозен и находится под полным Австрийским католическим влиянием, что нам не очень выгодно, хоть Империя и наш верный союзник. Новой супруги у Петра нет, так что сыновей пока не предвидится. Страна разорена войной и страшным поражением под Нарвой. Прошлогодний голод опустошил Малороссию и Дон, флот и армия распадутся, и большая часть Царства будет разделена между Швецией, Портой и Польшей. Наши усилия по стабилизации влияния и торговли окажутся тщетными. При другом развитии событий, простой шантаж может оказать давление на этого дикаря, что обеспечит наши торговые интересы в северном Архангельске. Надо думать масштабно, стратегически. Документально это всё может быть оформлено очень просто….Кстати любезнейший, где сейчас находится ваша несравненная дочь и её отпрыск?

Мысль работала, как отлаженный механизм.

– Я вчера, с позволения королевы отправил её на Яву, пусть развлечётся, да и сыну надо мир повидать…

– Верните её немедленно назад. Это приказ! Через неделю она и её сын должны быть в Гааге.

Голос секретаря стал твёрдым и беспощадным. Михель понял, что разговор окончен. Встал, раскланялся и вышел.

Глубокие размышления не приводили Михеля ни к какому решению. Конечно, никуда он Сабрину не отправлял. Он со страху соврал, надеялся получить разрешение завтра с утра, но понял, что уже опоздал. Действовать надо не медля. И вдруг, как озарение. Немедленно выезжать, но не морем, а в дилижансе, через Германию и Австрию на Рим, на Неаполь, а оттуда морем в Африку или Новый Амстердам. Причём Сабрину отправить саму, а Виктора оставить в Голландии, у надёжных друзей. Есть такой друг – Николс Геккерн – товарищ по университету. Студенческое братство всю жизнь будет в сердце благородного человека. Сабрину отправить немедленно, а с Виктором следом ехать в Утрехт и всё объяснить……

Начал действовать немедленно, вызвал дочь и, ничего не объясняя, при ней написал письмо в Неаполь. Там должен стоять на рейде фрегат Ост-Индской компании– Пресвятая дева Мария, который должен взять её на борт и вести в Новый Амстердам. На сборы было отведено два часа. Сабрина должна была взять с собой только самое необходимое и служанку – молодую африканку со странным именем Лугаль и с двумя её детьми. Через два часа экипаж с двумя заплаканными женщинами покинул Амстердам, а ещё через час второй экипаж по обледенелой дороге, в полной морозной темноте мчал барона и его шестилетнего внука в сторону Утрехта.

 

Глава третья

Посольские утехи

Нет в мире города больше и богаче Царьграда! Гул его базаров, блеск мечетей, толпы нищих, запахи конского пота, человеческих испражнений перемешанные с запахами жареного мяса и гниющих фруктов, потрясает воображение северного человека. В этом городе, как в сказке, соединились сразу все пространства и времена. И варварская заносчивая Троя и греко-римский Византий и турецкий Истамбул – всё на его улицах, в завываниях верблюдов, криках моряков на рейде синего, до боли в глазах, моря. В Золотом Роге стоит на якоре могучий турецкий флот. Очертания кораблей, бисером рассыпанных по всей бухте, хорошо видны из дворца. Сбегающие к морю улицы, полны народа, работающего и торгующего, гуляющего и глазеющего на Великий Город.

Слава и красота Царьграда несравненно выше, как всех старых, так и новых столиц, которые, по сравнению с Великим городом выглядят провинциальными деревеньками. Велик город, но и Велика Великая Порта – Блестящая Порта. От Багдада до Гибралтара простирается её власть. Её войска и на Кавказе и в Великой Степи и на Балканах и в Палестине, и в Египте и в Алжире. Везде покорные турецкой воле народы платят налоги и служат Великой Порте.

Строятся города, прокладываются дороги, шумят базары и трудятся крестьяне. Вся эта Великая Империя – наследница древних Великих Империй управляется Единой Волей из дворца – сердца Великого Города. И всей этой многоязычной Империей правит Великий и Несравненный Ахмед III. Его правление предвещало новый расцвет державы Сулеймана Великолепного.

Порта самая Западная из восточных стран, в ней уже и Европейские одежды – не редкость, паранджа-признак деревенской отсталости, в моде Аристотель и Спиноза, армия и флот вооружены по последнему слову европейской техники, а корабли, бороздящие все моря мира, по оснащению и вооружению не уступают голландским и английским.

Но Порта и самая Восточная из европейских стран. По– прежнему с минаретов доносится заунывный зов муэдзинов, призывающих правоверных на очередную молитву, чёрные безликие женские одежды скрывают истинную красоту женщин, законы ислама строги и беспощадны к его нарушителям. Армия, прекрасно вооружена, но разношёрстна, и скорее напоминает толпы разбойников, чем регулярную армию европейского образца. Что – то уже начинает гнить в Великой Империи. Великий Город наводнён шпионами и соглядатаями. Англичане и шведы, французы и генуэзцы, московиты и персы – все слетаются, как вороньё, на грядущую добычу, все предчувствуют грядущую слабость и немощь Великой Империи. То тут, то там вспыхивают восстания, количество нищих дервишей плодится быстрее, чем количество детей в гареме. Стены города разрушаются, визири воруют, воины стали не такими неукротимыми и верными. То тут, то там бегут они с поля боя. Австрийский город Вена должен был упасть уже к ногам Великого Султана, но удар небольшого польского конного отряда опрокинул всё 120 тысячное султаново воинство. Столетие ведёт Порта войну за Причерноморье, с Польшей, с Московией, с Крымом. Совсем недавно пал Азов – ключ ко всему Понту. С этого момента и начинается долгая история падения и развала Великой Порты. Но сам Султан ещё этого не знает.

Но знает это Савва Рагузинский, бывший сербский дворянин, а ныне русский соглядатай. Высокий, стройный чернобородый красавец. Живёт себе при после – Боярине Толстом, ходит по базарам, слушает разговоры разные. Не брезгует и притонами да и в чужие гаремы при случае захаживает. Турецкий и арабский знает, как свой – всё слышит, всё подмечает. Служит он царю Петру и за страх и за совесть.

Был у его семьи небольшой замок в Черногории, где выросло не одно поколение Владиславичей – старинный царский род, захудалый после Баязедова погрома. Так и жили себе, в церковь ходили, торговали лошадьми и пшеницей. Выезжали на святые праздники в Белград и в Бухарест. Да вспыхнуло, запылало по всей великой Болгарии восстание против поработителей поганых. И пошёл отец Саввы в святое народное воинство. Там в бою и сгинул. Замок разрушили янычары, мать и сестру изнасиловали на его мальчика глазах, подпалили и привязали к лошадям бешенным за ноги. На глазах превратились любимые его в кровавые обгорелые куски мяса.

Двенадцати лет отроду ушёл он по дороге, без куска хлеба, в одном рванье. Так и погиб бы где-нибудь в горах, да подобрали его цыгане кочевые. С ними попал Савва в Бессарабию, а потом и в Галицию. Огонь ненависти жёг его сердце. Нанялся он простым солдатом в саксонскую армию, дослужился до унтер офицера. Попался на глаза Петрову генералу Меньшикову, молодой, горячий смышленый. Пошёл к Сашке переводчиком. Тот его и к торговле пристроил и поручения разные секретные да деликатные давал. Потом его и сам Пётр в Азове заприметил. Нужен был ему такой человек, верный, бесстрашный, полный ненависти к туркам. Да и будущее Балкан обдумывал царь. С тех пор и служит Савва в Стамбуле при московском посольстве, сперва при боярине Украинцеве, а после при воеводе Толстом Петре Андреевиче.

Сербы – самые близкие из всех славянских племён, молятся так же, песни и сказки похожие, да и тянуться ко всему русскому, верят, что придёт братушко Иван, и спасёт народ сербский от проклятого поганого ига. Но суров царь Пётр, если не уважишь или, не приведи господь, предашь, пощады не жди. Вот и служит службу Савва и за совесть и за страх и за Родину свою любимую, и месть свою лелеет, как жену родную. Не женится, и детей не завёл. Сорок лет уже почти, а мысли все только о службе и борьбе.

Есть, правда у него одна слабость – больно до женского сословия охочь. Но и они не отказывают ему в симпатиях. К гаремам у него особое пристрастие. Особенно любит он совращать любимых жён турецких вельмож. Во-первых, много интересного можно выведать. У женщин есть много прелестей, но лучшее их достоинство – это длинные языки. Чуть прояви внимание, подними бровь и сделай заинтересованное лицо, или отвернись безразлично – тут же начнёт рассказывать сплетни – только слушай и запоминай. Во – вторых, сладострастное чувство мести охватывало его, когда распалённая страстью молодая красавица, любимая жена какого-нибудь высокомерного турецкого вельможи, возможно виновника смерти его близких, стонала и выла под ним, раздавленная и униженная его злобой и похотью.

Вот и сегодня, пойдёт он ночью в гарем к самому Ахмед-Паше – Великому Визирю, правой руке самого Султана. Султан – как всем кажется, молодой, безвольный и недалёкий правитель, и вся международная и внутренняя политика в руках Ахмеда-паши. Он правит бал во дворце, от него все интриги и решения. Любимая жена его – туркменка Зейнаб – 15 лет отроду – увидела Савву, когда танцевала перед московитским послом на приёме у Великого Султана. Она и послала свою служанку к этому чернобородому красавцу толмачу. Он только зыркнул на неё из-под густых своих чёрных бровей, чуть улыбнулся, глаза его горели и лаской и страстью одновременно, и сердце юной пленнцы дрогнуло. Всё её одиночество, вся тоска по человеческой ласке вспыхнули в ней, заслонив страх неизбежной смерти в случае разоблачения.

Техника проникновения в Гарем у Саввы была отработана до полного автоматизма. Всё зависело от уровня гарема, вернее от количества денег на взятку для стражников и евнуха. С евнухами было проще – полные ненависти к своим оскапителям, они помогли бы и за бесплатно, а стражникам приходилось платить. Более того, обычно, если стражников было больше одного, то Савва платил обоим, но потом для острастки одного тайно убивал, что бы второй от страха молчал.

Он сидел в своей комнате на постоялом дворе, единственном в Истамбуле, построенном для европейских послов. Грустно красноватый свет заходящего зимнего солнца чахло освещал убогое помещение, грязные в подтёках стены, в углу медный таз с гнилой водой для омовений, низкая лежанка, на полу пыльный персидский ковёр и у стены резной деревянный стол – бюро, ручной работы, отделанный слоновой костью – прекрасный и бесполезный – вот вся мебель. Савва перебирал бумаги и письма, пыхтя чубуком и выпуская клубы душистого желтоватого дыма, вода в кальяне уютно булькала, настроение было приподнятое и боевое.

Раздался тихий, вкрадчивый стук в дверь. На пороге стояло существо, отдалённо напоминающее женщину, вся в чёрном, лицо закрыто плотной паранджой, сгорбленная, корявая фигура.

– Благородный Эфенди, моя госпожа передаёт вам послание – зазвучал скрипучий старческий голос. Фигура согнулась в ожидании. Савва молча взял бумагу,  «Любимый, желанный мой, свет очей моих, жду сегодня, старуха покажет дорогу, иди с ней…»

 

Глава четвёртая

За Дон батюшку

Над Бирючим Кутом низкие свинцовые тучи. Пронизывающий юго-восточный ветер сыплет колючий снег вместе с дождём, который тут же застывая, образовывает на заснеженном поле ледяную корку, местами подтаивающую, местами образующую плотный наст, который покрывает и ветки деревьев, кустарника и оставшейся прошлогодней травы, жёлтыми пятнами на серо-грязном снегу. На всём протяжении от Аксая до Дона простирается эта серо-жёлтая муть, выхватывая из туманной мглы на горизонте синие холмы станицы Бессергеневской. Почти всё пространство ровной, как тарелка, степи, заполнено чёрными, движущимися хаотично, но неуклонно, точками. То всадники смерти – полчище приближающейся Орды. Эти точки, соединяясь, образуют плотные скопления, которые распадаясь, продолжают своё неуклонное и страшное движение. Неясный гул, перемежающийся яростным ржанием и тонущими в тумане гортанными криками, наполняет всё пространство степи.

Пожалуй со времён Батыя не видал Тихий Дон подобного нашествия. Ногайская Орда, объединившись с Крымом, и частью запорожцев, движется прямо к сердцу Тихого Дона, к Черкасску. Пока Дон не тронулся, не пошёл, не раскинулся он в бурном своём разливе, пока не поплыли плавни Аксая и Тузлова, по твёрдому льду и снегу, неотвратимо продвигается Орда к центру казачества, неся смерть, огонь и гибель всему живому. Со стороны Заплав уже видны дымы пожарищ. Прорвав укрепления на высоком берегу Аксая, татары выходили бы прямо к Черкасскому городку и далее на север, вплоть до Воронежа, нет ни единой преграды, способной остановить этот смертельный поток. Пятьдесят тысяч конного войска, при сорока пушках, управляемых опытными и мужественными воителями Углы Гиреем и тёмником Хасаном. Это нашествие, хорошо подготовленное и щедро проплаченное султаном, должно покончить с продвижением Московии к Понту и с претензиями Петра на господство в Великой степи и на Кабарде (Барьера).

На круче Бирючего Кута, используя естественное природное укрепление, собраны почти все силы Тихого Дона, которые удалось собрать в низовье. Десять тысяч конницы, пять тысячью пластунов, десять пушек и наспех сооружённые деревянные и земляные укрепления. Посланы гонцы за подмогой в Таганрог и к калмыкам в Чёрную Степь. Но надежды на спасение мало. В Таганроге небольшой гарнизон, охраняющий гавань и верфи, а калмыки, помня прежнюю вражду и обиды от казаков, могут и сговориться с ордой.

Алексей Синельник стоял на круче прямо над Аксаем и оглядывал будущее поле боя. Он стоял рядом с войсковым атаманом Петром Матвеевым, огромным, зверского вида, казаком. Форма унтер лейтенанта превратилась в ветошь, вид его ни чем не напоминал унтер офицера Преображенского полка. Против Курячей Балки, возле Цикунова хутора, стоит волнуясь казачья конница, пластуны и артиллеристы засели прямо на круче. Через час Орда подойдёт к Аксаю и начнётся бой. Алёшка предложил Матвееву необычный план, завязать бой и взорвать лёд на Аксае, перед кручей и в Заплавах. Татары оказавшись в водной западне, ринутся на юг вдоль гряды, где их можно перехватить у станицы Аксайской и утопить в Дону. План отчаянный и рискованный, но это единственный пожалуй выход, т. к. кручи не удержать при обороне, а прорыв на север грозит катастрофой всему югу Руси, вплоть до Воронежа.

Три недели назад Алёшка и Давыдка, прорвав засаду у Галича, добрались до Костромы, где встретили Давыдкина станичника. Под видом казаков их переправили в Казань, а потом через Рязань на Дон. И вот попал Алёшка из огня да в полымя. Война войной, да не забыть бы поручение государя. После боя надо уйти в Туретчину, хоть босым, хоть как, жена да детишки у Петра в заложниках, а вдруг, как не выполнишь царёв наказ?

Между тем, конные массы татар неуклонно приближались к Аксаю. В сотне метров от реки они останавливались, образуя плотную конную массу, растянувшуюся на несколько километров в ширину. Прошло уже то время, когда великое искусство войны и конного боя татар не могли постичь народы мира. Западные народы шагнули далеко вперёд, дисциплина, взаимодействие различных воинских подразделений, управление и связь перестали быть достоянием только татарского воинства.

За многие годы войн с Золотой Ордой и её осколками выработали казаки свои воинские приёмы, позволяющие им громить численно превосходящего врага, не уступая татарам ни в маневренности, ни в ближнем сабельном бою. Тогда-то неодолимая татарская конная рать и стала терпеть поражение за поражением, преуспевая только в войне с мирными сёлами, с бабами да стариками.

– Пора, – вымолвил Алёшка, и повернулся к Матвееву.

Тот махнул рукой и через несколько минут запылал сигнальный костёр. Грохнул взрыв у станицы Заплавской и почти сразу оглушительно прогремело у самой кручи. Орда отозвалась конским ржанием, гортанными криками и беспорядочными выстрелами. О брусчатку зацокали татарские пули. В ответ грянули картечью все десять пушек. В первых рядах нападавших началась паника, но увлекаемые запорожцами, татары ринулись через Аксай. Лёд, потревоженный взрывом треснул и первые ряды конницы оказались в ледяной воде. С кручи нещадно палили казаки, и татары временно отступили. Небо заволокло сизым дымом. Аксай, взорванный у Заплав, начал разливаться по грязному талому снегу, вода оттесняла Орду к югу. Осознав всю опасность для своего войска подобного развития событий, татары всей массой ринулись через Аксай, невзирая на десятки тонущих в ледяной воде всадников и убийственный огонь с кручи.

Прошло уже более часа с начала сражения. Снег на круче, с утра белый, стал кроваво грязным, уже кончались заряды у казаков, а татары напирали и напирали. Вот их передовые и отчаянные всадники уже переплыли Аксай и вступили в бой с пластунами, засевшими на круче. Полетели наземь лихие казачьи головы. Пётр Матвеев растерянно смотрел на Алёшку. Алексей понимал, что спасти казаков может только чудо. Вскочил на коня, обнажил шашку и рванул к казакам, стоящим в засаде. За ним неотступной тенью Давыдка.

– Казаки-и-и! Постоим за Тихий Дон, за Рассею матушку-у-у! Бей басурман поганых! Гуляй станишные!

Казачья лава с гиком рванула к реке и встретила переправившихся татар. Казаки шли плотной лавой, применяя, освоенный ими, татарский бой с усилением левого фланга. Дикое гикание казаков слилось с гортанным – Аллах акбар. Первые ряды татар были вырезаны и уничтожены через несколько минут атаки. Однако вторая волна атакующих, увлекаемая запорожцами, остановила натиск казаков и на берегу началась настоящая сеча. Стрелять не было ни времени ни возможности. Всё новые и новые отряды татар переправлялись через Аксай, устилая берег конскими и людскими трупами. Алёшка весь в крови размахивал кровавым клинком, пытался сосредоточить казаков в плотную массу, но численное преимущество было явно на стороне нападавших. И вот уже весь берег почти занят неприятелем и казаки пятясь отходят в гору, позволяя новым и новым отрядам татар и запорожцев переправляться через Аксай и вступать в бой.

Внезапно натиск ослаб, яростные крики атакующих сменились сначала молчанием, потом криками ужаса и страха. Алёшка взглянул вдаль, за Аксай и обомлел. Со стороны Заплав, в тыл нападавшим, надвигалась густая конная масса, плотными рядами, на маленьких мохнатых лошадёнках – не быстро, но неотвратимо приближались калмыки. Первыми побежали запорожцы, потом вся татарская рать, бросая обоз, пушки, раненных и лошадей с криками ужаса вся эта орда побежала на юг, давя друг друга, поскорее вырваться из мышеловки.

В этот момент Алёшка почувствовал глухой удар в грудь, свет померк перед глазами, и он потерял сознание.

 

Глава пятая

Счастливый случай

Любил Савва гулять по Истамбулу. Весеннее солнце уже прогревает брусчатые улицы, зацветает миндаль и иудино дерево, абрикосы покрылись белорозовым снегом, кругом радость, шум просыпающейся жизни. Сверху открывается величественный вид на гавань, на Золотой Рог. Синее до боли в глазах море, покрытое белыми парусами торговых, военных кораблей, рыбачьих фелюг, галер. Здесь, у старой гавани находится и невольничий рынок – площадь, пропахшая горем, потом и слезами, на фоне праздника жизни.

Потребность империи в рабах всё ещё чрезвычайно высока. Во-первых, необходимо обеспечить женским товаром гаремы всё разрастающейся столичной бюрократии, во-вторых, отсталый флот требовал всё больше и больше невольников на торговые и военные галеры, в-третьих – наёмная армия должна постоянно пополняться стойкими воинами из числа завоёванных народов. Янычары и сипахи – наиболее боеспособные воинские подразделения могущественной Порты. Фанатично воспитанные в исламе мальчики – рабы становились беспощадными воинами, абсолютно не связанными с покорённым населением, не имеющими ни собственности, ни семьи. Самая стойкая турецкая пехота и гвардия – янычары – набирались из завоёванных балканских стран, болгар, сербов, поляков, урусов, валахов, казаков, а сипахи – лучшая в мире конница – из покорённых кавказских народов – мосхов, армян, овсов, черкесов. Поставщики живого товара – алжирские и киликийские пираты, крымские татары – продавали товар греческим и сирийским перекупщикам, которые везли товар в столицу, где и цены были выше и покупателей больше. Основным источником живого товара были войны и разбой. Тысячи и тысячи пленных и невольников проходят через этот ад, здесь и урусы и поляки, болгары и тунисцы, черкесы и китайцы – все неверные народы, с которыми воюет исламский мир. Здесь человек, имеющий деньги, может приобрести себе в собственность любую красавицу, любую утеху – девочку или мальчика для гарема, набрать гребцов для своего корабля или будущих воинов для военных или разбойничьих предприятий.

Савва покупал иногда для себя что-нибудь экзотическое, китаянку или эфиопку, а потом перепродавал их в специальные дома для обслуживания портовых людей, моряков или солдат. Последнее время связь с Зейнаб начала тяготить его. Всё, что можно было узнать у этой пустой тараторки, он уже узнал. Три месяца тому узнал он о пребывании в гареме великого визиря эфиопской женщины с двумя сыновьями, младшего из которых она выдаёт за сына Государя Петра. Об этом было доложено послу Петру Толстому и вместе они приняли решение сообщить об этом Государю. Был послан тайный посланник в Азов с письмом для Петра Алексеевича, но с тех пор нет никакого ответа, и что предпринять ни он, Савва, ни Толстой не знают.

Целью его прогулки было приобретение какой-нибудь молоденькой особы, желательно дикарки. В средствах он был не ограничен, любая прихоть оплачивалась Толстым, по личному указанию Государя. Проходя мимо рядов и помостов, Савва обратил внимание на девочку лет двенадцати, с тонкими, как у ребёнка руками, увешанными множеством колец, громадными чёрными, бездонными глазами. Девочка танцевала, развевая юбками и пела тоненьким с хрипотцой голоском. Савва узнал песнь сербских цыган. Эти песни он часто слышал в детстве, когда проезжали с отцом мимо цыганских сёл, разбросанных по долине и когда кочевал с ними по Бессарабии, скрываясь от турецкого погрома. Эти приветливые и шумные люди вызывали у него симпатию, а их тягучее многоголосье или зажигательные пляски, которым эти люди отдавались до самозабвения, заставляли его то плакать, то отбивать ногами в такт звонкому бубну. Хотелось вместе с ними крикнуть – ЭЭХ и взвиться под облака или заплакать от неразделённой любви.

Савва подошёл к девочке и спросил на знакомом ему языке сербских цыган.

– Ту романи (ты цыганка)

– Да, господин – ответила девочка.

– А откуда ты, красавица?

– Из Дурицы, мой господин.

Савва вздрогнул, это цыганское село находилось в нескольких километрах от Рагузы на землях его отца – Луки Владиславича.

– Как же ты попала на помост, родимая?

– Пришли черкесы, всех пожгли, меня и сестёр моих в Рагузе продали, а теперь хозяин, хочет за меня выкуп или грозит отдать янычарам в казарму…..

Подошёл хозяин – маленький толстый грек, с крючковатым носом на гладком, лоснящемся от пота жирном лице, и выпуклыми, как у куклы чёрными глазами…

– Этот товар дорого стоит, эфенди. Она дочь барона, и за неё он может отдать всё золото этого колдовского племени. Она и петь и танцевать может и на картах погадает и в любви утешит, им нет равных в этом деле….

– Сколько же ты хочешь?

– Тысячу золотых, эфенди – это не много, ты получишь много больше, если продашь её….

– Даю пятьсот и по рукам.

Они торговались, шумно наступая друг на друга, уступая по лире, наконец Савва не выдержал, сплюнул и выругался по-русски.

– Господин понимает язык урусов? – спросил хозяин.

– Да, а что.

– У меня имеется товар, подороже этого. Подожди…

Он хлопнул в ладоши и двое стражников вывели из рваной палатки двух человек, один громадный, заросший чёрной бородой мужик, одетый в рваньё, которое по-видимому когда-то было формой русской армии, другой бледный, худой, болезненного вида молодой человек – оба закованы в железо. Гремя кандалами они приблизились к спорящим.

– Вы русские? – спросил Савва.

– Да – слабо ответил молодой. – «А ты? Не знаком ли тебе Рагузинский Савва или граф Пётр Толстой?.

– Ну и ну, я и есть тот, которого ты ищешь, Савва я, государев порученец.

– Имею поручение государя нашего Петра Алексеевича. Царёво слово и дело…..

– Наконец-то! Ну ты, хорек, покупаю всех троих за тысячу.

– Тысячу двести, эфенди.

– Да пропади ты пропадом. Освободи их.

Развязав пояс, Савва отсчитал деньги – своё годовое жалование – ничего, Толстой всё вернёт. Подозвал повозку, запряжённую двумя возчиками, и Савва и все три его приобретения отправились в гостинцу.

 

Глава шестая

Политес

В покоях посольской гостиницы на мягких подушках сидят четверо мужчин. Двое в богатом турецком одеянии, двое в бедных, но чистых халатах. На ковре лепёшки, финики, холодное жареное мясо – шауарма и греческое вино в больших зелёных медных кувшинах. Прислуживает молодая цыганка – Земфира, подливая вино в чаши. Старший стола – посол государев, Пётр Андреевич Толстой – безбородый тучный, с маленькими хитрыми глазками больше похожий на евнуха, облокотился на руку и тяжко вздыхает. Говорят по-русски, в полголоса. Алёшка Синельник рассказывает о злоключениях дороги, о бое под Бирючим кутом, о ранении, как раненный, схваченный татарским арканом, очнулся в вонючем трюме невольничьей фелюги, как выходил его Давыдка, отпаивая гнилой водой и смачивая раны кровавой мочой. Передал и государево поручение. Граф Толстой надувал недовольно пухлые мятые щёки и скептически покачивал головой. Савва сидел уставившись в пол, ни чем не выдавая своих чувств. Задание государя было почти не выполнимым. И Савва и Толстой были почти всё время на виду, шпионы сновали повсюду. Следили и султановы люди и соглядатаи паши и шпионы французские и аглицкие и свейские. Конечно связь Саввы с Зейнаб была известна паше, но этот факт хитрый царедворец решил использовать при случае для своих дальнейших целей. А цели у него были великие, ни много ни мало – трон. Игра шла большая. На этом фоне организовать похищение из гарема и провести отрока эфиопского через всю Порту, было делом почти безнадёжным.

Земфира смотрела влюблёнными громадными глазами на своего спасителя, когда подливала вино, и неслышно исчезала в тёмном углу покоев.

Наконец Савва поднял глаза. Для реализации плана надо устранить пашу, надо натравить на него султана, а ещё лучше султаншу-мать, реально управляющую двором. Только в этом случая, в случае опалы и казни паши – его гарем остаётся без хозяина, а замысел его на время теряет свою значимость. В это время султану будет не до пленников. Тогда-то можно и осуществить задуманное. Значит надо сосредоточиться на главном. Надо дискредитировать Ахмеда-пашу, вызвав в сердце султана ревность и подозрение. Эта часть работы уже Петра Толстого. Он должен добиться аудиенции у Ахмеда III а и на ней принести слова благодарности Ахмеду– Паше за его старания в деле мира между нашими державами. При этом надо всячески подчёркивать его качества, как великого государственного деятеля, мудрейшего и успешного. Одновременно Савва должен научить Зейнаб, что бы ночью на ложе заговорила она с Ахмедом-пашой о том, что де пора ему и о великом престоле подумать.

Шпионы и евнухи обязательно донесут султанше. Но этого мало, нужны реальные подтверждения предательства и злокозненности визиря. Решение пока не приходило. Разошлись под утро, с первыми барабанами, с первой стражей. Определили, что бывшие пленники будут жить пока у Саввы под видом его слуг.

Большой политес разворачивается нынче на просторах Восточной Европы. Великий шёлковый путь, закупоренный исламской Портой Сулеймана Великолепного, требовал новых каналов движения товаров и разрастающихся агрессивных и динамичных Западных капиталов. И такой путь был пробит растущей мощью России. Не Пётр призвал иноземцев на Русь, он только приоткрыл форточку, как напор немцев, голландцев и австрийцев пробил многовековую косность Великой степи. Грозными предвестниками этого неотвратимого движение были Гугенотские войны, тридцатилетняя война – порождение закупорки товарных потоков. Всё новые и новые территории втягивались в орбиту нового передела мира. Не случайно одновременное правление великих тиранов – Карла Пятого и Филиппа Второго, Елизаветы Великой, Ивана Грозного, Стефана Батория, Сулеймана Великолепного, шаха Аббасса и императора Консю. Не случайно и разрушение их Империй. Вот и сейчас новые великие императоры и короли строят в крови всеевропейской войны новый мир, новый политес. Капитал не знает границ. Растущая мощь Бурбонской Франции, требует новых торговых путей. Людовик Великолепный, вознамерился объединить в своих руках все французские и все испанские владения. Он заинтересован также в полном контроле и над восточной торговлей. Но союз Англии, Голландии и Империи Габсбургов стоит на пути его агрессивных устремлений. В это же время протестантская Швеция стремится взять под свой контроль новые восточные торговые каналы. Ей мешает строптивость Саксонца Августа и возрастающая мощь новой России. Первый успех под Нарвой, полный разгром русской армии, не решил стратегических задач, т. к. Пётр не выведен из игры, а Порта меньше всего заинтересована в его разгроме. Гибель Петра означает выбрасывание Порты из мировой политики, т. к. шведы прочно сядут на восточную торговлю. Но и победа Петра не сулит Оттоманской империи ничего хорошего. Единственная возможность для Порты сохранить свое транзитное преимущество – Византийская политика лавирования и взаимного истощения могучих северных соседей. После падения Азова при дворе сложилось две партии – партия войны и партия мира. Партия войны, вдохновляемая Ахмед– Пашой, требовала немедленного вступления Порты в войну и сокрушение Петра. К этому же подталкивала Порту шведская и французская дипломатия. Партия мира, которую возглавила султанша, наоборот, жаждет мира с Россией, пока та воюет со шведами, и в этом добрососедстве видит для Империи сохранение своего высокого статуса в мировой политике.

Так, или примерно так, рассуждал Пётр Толстой, сидя в своих посольских покоях после ухода гостей.

Выбор правильной позиции России позволит ей вступить в европейскую семью народов и получить все выгоды от всеевропейской войны, политики и торговли. Самоизоляция – гибель для страны, для всего православия, но и аморфное следование в колее корыстной, жадной и беспощадной европейской политики приведёт Россию на обочину истории. Пример тому – Речь Посполита, некогда могучая восточно-европейская держава, а ныне жертва, раздираемая более сильными хищниками, Швецией, Саксонией и Россией…..Основной помехой поставленной цели является шведское владычество на Балтике. Государь правильно наказал Толстому – надо объяснить Ахмеду III и особенно султанше, что только мир с Государём позволит Порте оставаться субъектом мировой политики и извлечь все выгоды из своего промежуточного положения…..

Как нейтрализовать партию войны, как устранить всемогущего Великого визиря? Французские и шведские дипломаты подталкивают Ахмеда-пашу ко всё более и более решительным действиям. Он уже и не скрывает своего презрения к молодому, неискушённому и, как ему кажется, слабовольному правителю. Послы просят аудиенции у Ахмеда-паши, вызывая в сердце Ахмеда III бессильную ярость и ревность. Ахмед-паша и планирует использовать этого эфиопского отрока для наведения смуты на Руси. Но его сила и есть его слабость. Он не дооценивает силу и влияние султанши матери. Надо его спровоцировать на преждевременные действия, на государственный переворот. Обычно перевороты осуществляет гвардия султана, многотысячная армия янычаров, находящихся под управлением и на кормлении у Великого визиря. Значит надо проплатить Султану Оглу – командиру янычаров, что бы он выступил против трона. Султан Оглу – могущественный повелитель самой стойкой в мире пехоты – курд-христианин, проданный в рабство восьми лет от роду, ненавидящий всё турецкое, преданный только Золотому тельцу и своей плоти.

План операции почти созрел. Оставалось проработать детали. По реализации плана достигались сразу две цели – первое победа партии мира и обеспечение временного мира с Россией, так необходимого Государю для войны с Карлом, и вторая цель – появляется возможность похищения отрока и выполнения Петрова наказа.

 

Глава седьмая

Братуха

– Любимый мой, что с нами будет? – Зейнаб в ужасе прижалась тоненьким дрожащим телом к Савве. В прорези окна лился мерцающий кроваво-красный свет факелов, слышались гортанные выкрики, воинственные завывания и крики ужаса, перемежающиеся звоном сабель и одиночными выстрелами. На улицах столицы шёл настоящий бой. Восстание янычар, имеющее целью свержение Ахмеда III а и возведение на престол Великого Визиря Ахмед-Паши, подавлено сипахами, остатки разрозненных отрядов восставших янычар вылавливаются по всему городу и по всей Империи. В Измире казнено несколько тысяч бунтовщиков. Сам Ахмед-паша явился с повинной и сейчас, закованный в цепи брошен в зиндан. Его сторонники вырезаются по всей стране.

– Послушай, девочка, ведь ты же не хочешь попасть в порт или к сипахам в казармы. Окажи услугу. Выведи сегодня ночью из вашего гарема ту эфиопку с младшим отпрыском, про которого ты мне говорила. Я тебе клянусь, что освобожу тебя и мы навсегда будем вместе. У меня нет гарема, я христианин, ты будешь у меня одна, мы уедем далеко-далеко… Ты родишь мне кучу детей…, но сейчас надо действовать. Переодень отрока в женское платье и выведи его с матерью в старую гавань. Ничего не бойся, хозяин твой в зиндане, вот тебе деньги для стражи и евнухов. Приводи их к Азовскому причалу. Сигналом будет троекратный крик кочета. Давай быстрее, нельзя терять ни секунды, пока тебя не хватилась султанская стража.

– Подожди, ещё только один миг любви….. – она повисла на Савве, дрожа от вожделения и страха, её мокрые от слёз губы целовали его нос, глаза, душистые чёрные волосы закрывали глаза, не давали дышать, парализуя его волю и расслабляя члены. Он уже прикрыл глаза и был готов отдаться этому порыву, но усилием воли оторвал от себя это дрожащее от страсти, почти детское тело.

– Нет, любимая, так мы все погибнем. Бегство, немедленное – вот залог нашего спасения. А африканец этот гарантия нашей жизни.

– Слушаюсь, о повелитель моего сердца.

Накинув покрывало, закрыв лицо хиджабом, Зейнаб покинула дом и скрылась в красном ночном тумане. Савва оделся и вышел за ней. Он шёл сзади на безопасном расстоянии, мягко ступая кожаными сапогами по брусчатке старого города. Отпускать Зейнаб одну в такую ночь было опасно. Он шёл за ней почти до ворот гарема и притаился в зарослях самшита, возле ограды. Рядом протекал арык, вода в нём была красной от крови. По течению плыли трупы янычар, с рассечёнными, изуродованными лицами. Вокруг дворца бегали вооружённые люди, кто кого убивает, кто побеждает, было непонятно, всё, как в аду.

– Казни будут завтра – подумал Савва – У нас есть время. За три – четыре дня, если будет попутный ветер, мы доплывём до Бургаса. А там добудем лошадей и дальше через Болгарию, Трансильванию и Бессарабию будем пробиваться в Новороссию. Главное выйти из пролива незамеченными. Только бы Зейнаб не подвела. В гавани уже ждёт фелюга с Алёшкой, Давыдкой и Земфирой. Что делать с мамашей отрока и Зейнаб он пока не решил. Граф Пётр присоединиться к экспедиции уже в Бургасе. После казни визиря, ему в Стамбуле делать нечего, т. к. под пытками Султан Оглу обязательно расскажет, кто заплатил ему за восстание.

Начало светать, шум на улицах утих, выстрелы отдалились и звучали теперь только в Галате, на другой стороне Золотого Рога. В полумраке из ворот вышли три женские фигуры, плотно окутанные в паранджи, и засеменили по улице в сторону старой гавани. Савва неслышно последовал за ними. Вдруг он услышал за спиной мягкие шаги. Бросившись к глинобитной стене он слился с её тенью и увидел, как за ним, метрах в двадцати от него крадётся чья-то тень а следом ещё одна.

– Не зря я пошёл «– подумал Савва – Начинается работа. Нельзя было отпускать женщин, но и нельзя засвечиваться. Надо идти сзади. Оставаясь у стены не замеченным, он услыхал тихий шёпот преследователей. К его удивлению они говорили по-русски.

– Да это же Алёшка! Он уже хотел выйти из укрытия, но передумал и решил послушать, о чём они говорят.

– Слышь, барин – услыхал он голос Давыдки– не управиться нам всей ватагой. Обуза нам бабы эти, только хлопоты с ними. Давай их здеся и порешим, а мальчонку сведём на ладью…..

– Остынь холоп. Приказал воевода с бабами отплывать, а там как господь распорядится. Может и без провожатых доберёмся, как Государь сказывал.

– Так, подумал Савва, ребята лихие. Ухо держать с ними востро надобно. Не зря за девкой пошёл. Не надо светиться. Пойду сзади. Опять же охрана. Но они в чём-то правы. Бабы – делу помеха. Придёт время – будем решать….

К рассвету все три группы добрались до причала. Спрятавшись за бочку с сельдью, Савва прокричал три раза кочетом, пустой причал отозвался таким же криком. Заверещали чайки и снова всё смолкло. Из-за разбитой фелюги показались Алёшка с Давыдкой, а из – за портового проулка вышли три женские фигуры. Савва вышел из укрытия, и вся группа в молчании проследовала к старой фелюге, стоящей на якоре, и в тишине спустились в кубрик. Только здесь заговорил Савва.

– До завтрашней ночи сидим здесь. Еды и воды у нас на пять дней. Завтра после ночной стражи отплываем. Носа не высовываем. По нужде ходим здесь – женщины в тот угол, а мы в этот. Всё, сейчас спать. Стража через два часа. Сейчас Алёшка на часах, потом, ты Давыд.

– Мальчонку-то покажи – попросил Давыд – в жизни черномазых негров не видал.

– Посмотришь ещё, дорога длинная у нас.

День прошёл спокойно. Шум уличных сражений не долетал в старую гавань. Азовский причал, пустынный уже несколько лет за ненадобностью, не поещали ни рыбаки ни стража. Изредка проносились с гортанными криками конники, выискивая мятежников. В одном углу просторного кубрика расположились женщины и ребёнок. Мальчик снял паранджу и подняв глаза кверху сидя тихо раскачивался, бормоча себе что – то под нос. Алёшка и Давыд с удивлением взирали на чёрного мальчонку, из-за которого разгорелся такой сыр-бор. По правде сказать, был он не черномазый, а какого-то пепельного цвета. Огромные чёрные глаза на выкате, пухлые губы – бантиком придавали ему неуловимое сходство с Государём Петром Алексеевичем, в то же время вывернутые ноздри и большие надбровные дуги подчёркивали его не европейское происхождение. Взгляд был испуганный и затравленный, видно было, что за последнее время на него столько навалилось всего, что только присутствие матери, прикосновение её тонких рук и ласковое подвывание не давало его хрупкой психике сорваться и сойти с ума. Мать сняла паранджу, открыла лицо. Она оказалась миловидной молодой женщиной, очень тоненькой, с красивыми и тонкими чертами смуглого, почти коричневого лица. Молодая женщина ласково улыбалась, гладила сына по курчавой голове и что-то говорила на незнакомом нашим героям наречии, больше похожим на птичий клёкот.

Савва обратился к ней на французском.

– Как вас зовут, сударыня, и как зовут Вашего сына?

– Моё имя Лугаль, а сын мой зовётся Авраам, как и праотца нашего, но неверные прозвали его Ибрагим, так что он теперь и не знает толком, кто он – ответила она с сильным акцентом.

– А как Вы сударыня оказались при нидерландском дворе?

– Мы жили в большом лесу, на берегу озера, когда пришли белые господа. Меня купили у отца, подарив ему красивую одежду. Потом мы ехали по морю, потом приехали в Нидерланды и меня пригрела госпожа Сабрина. Я была её служанкой и фрейлиной. Меня показывали самому королю. А потом приехал Большой русский король Питер. Он любил мою госпожу – Сабрину, а потом полюбил и меня. Он был очень хороший, большой, весёлый такой, он меня жалел и очень любил. У меня уже был сын – Алексус, я родила его от французского посла господина де Моле, а потом родился Абрамчик, мой маленький, мне его подарил король Питер.

– А почему ты его так назвала, иудейским именем?

– Когда мы жили в лесу, мы верили в бога единого, и молились ему. У нас была книга, где, как говорил наш отец, написано о том, как наше племя произошло от праотца нашего Авраама и жены его Сарры и как наше племя вышло из пустыни в Землю Обетованную и как рассеялось потом по всей Земле в поисках спасения…..

– Так ваше племя почитало веру иудейскую?

– Ну так, господин, мы и есть те иудеи, колена Вениаминова…

– Ну и дела, подумал Савва. «Сыночек государев-то, негритёнок этот, ещё к тому же и жид. Вот чудеса, так чудеса.

Мальчик сложил руки лодочкой и запел на незнакомом наречии, подняв голову кверху.

– Барух ата адонаи…. – пел он хриплым тоненьким голоском. Глаза его были полные слёз и недетского смирения. Алёшка с Давыдом взирали на это зрелище с нескрываемым интересом и не без участия. Им были знакомы эти слова старой Хазарской молитвы. На Дону ещё с древних, до-татарских времён, селились рядом казаки черкесы – и хазары – иудеи. Некоторые казачьи станицы оставались иудейскими и по сей день.

– А мальчонка не из казаков случаем будет? – Спросил Давыд, «А то в нашем краю много есть таких казаков, что похоже поют. Низовые, так те все понимают по хазарьски….

– Нет ответил Савва, «Он из Африки родом. А как племя ваше называлось, там в лесу? – спросил он уже у Лугаль.

– Мы звались мокололо, а народ наш назывался зулу. Наши воины самые сильные во всей стране. У отца было двести рабов и тридцать жён. Он ходил в походы за большую Реку и приводил оттуда много женщин. Потом появились белые господа и стали искать белые камешки. Мы ими играли в детстве, думали, что это слёзы нашего народа, наших отцов, плакавших на стенах Вавилонских. А они за эти камешки давали нам одежды и давали пить огненную воду. Только мой отец не пил, он говорил, что это происки Сатаны, но люди его не слушались, и когда белые люди пришли с оружием, наши воины все были пьяные и не смогли сопротивляться их силе. Белые люди стали рыть большую яму, и искать там эти камешки, а нам приказали им служить…

Так за разговорами прошел день. Солнце клонилось к закату. Пора было думать об отплытии. Что делать с Зейнаб и Лугаль, Савва ещё не придумал. А вот на Земфиру у него были планы. Каким образом сложится побег, предугадать было трудно. Но по пути следования через Трансильванию и Бессарабию кочует много цыган, и, возможно, за свободу дочери Барона они окажут неоценимую помощь.

Как только солнце спряталось за гору, отплыли от причала. Алёшка и Давыд – на вёслах, Савва взял штурвал, и фелюга медленно двинулась вдоль пустынного в этот час берега. Тишина оглашалась далёким городским шумом и криком чаек. Плыли не торопясь, держась в тени берега. Как только совсем стемнело, Алёшка с Давыдом бросили вёсла и стали на парусе. Ветер дул попутный и дело пошло веселей. По Саввиным расчётам часа через три они должны были проплыть первую заставу – самое узкое место пролива, перегороженное цепями. Здесь предстояло пройти досмотр и оплатить проход через пролив, заплатив проездную пошлину. Обычно первая и вторая заставы охранялись янычарами, они и получали львиную долю прибыли от проходящих судов. Казна ежегодно недополучало сотни тысяч лир дохода, а янычары покупали доходные дома, женщин и рабов. В полночь подошли к таможенному причалу. Надежда была на то, что в связи с восстанием, контроль будет не столь суровым, да и в гареме, возможно, не хватились беглецов – евнухам и стражникам было хорошо заплачено. По всем расчётам беглецов кинутся искать не раньше чем через два-три дня.

Причал освещался кострами на берегу, у которых сидели группами янычары, охраняющие пролив. Слышался шумный возбуждённый спор – по видимому охранники обсуждали недавние события и пытались предугадать свою судьбу. А задуматься было о чём. Уже давно янычары – обуза власти, источник смуты, мздоимства и хаоса в империи. Время от времени происходили события, подобные вчерашним, тогда или убивали султана и всё его окружение, или султан расправлялся с верхушкой янычар, тогда летели головы тысяч солдат и офицеров этих неподкупных стражей порядка. На этот раз молодой султан оказался гораздо более решительным и энергичным, чем можно было предположить по первому году его правления, и судьба всего корпуса была под большим вопросом.

Обычно для больших галер, иностранных судов и военных кораблей проход открывали только днём, но малым рыбачим фелюгам можно было проплыть и ночью, через узкий, не более 20 метров пролив между надолбами, к которым крепились цепи, и причалом. Через этот узкий пролив и предстояло проплыть нашим беглецам после досконального осмотра судна. Договорились, что Савва де – хозяин лодки, Зейнаб же его жена, а остальные – их слуги. Едут они в Синопу к родственникам, а почему ночью – опасно в городе днём во время бунта. Говорить будет один Савва, представившись греческим торговцем, поставщиком женского товара для гаремов янычарских офицеров. Как правило, на борт для проверки входило два-три человека, так, что при возникновении опасности можно будет попытаться отбиться и в темноте уйти на вёслах.

Медленно лодка подплыла к причалу. На борт взошли трое янычар во главе с высоким, могучего телосложения, агой, с крашенными рыжими усами, качающимся от выкуренного гашиша.

– Салям Алейкум, Кто здесь будет хозяин? – низким хриплым голосом спросил ага.

– Я хозяин – ответил Савва, – это моя жена – кивок в сторону Зейнаб, забившуюся в угол, – а там наши слуги… Еду в Синопу, к брату, у него там есть товар для вас. Могу предложить по очень низким ценам…

– Так… Будет врать-то. Ждём мы вас весь день. Баб из гарема воровать вздумали… Вот мы сейчас возьмём вас в оборот, да и сдадим куда надо. – Рыжий ага говорил с сильным акцентом, выдававшем в нём нетурецкое происхождение.

– Так если и сдадите, то всё равно не сносить вам головы. Вон в городе уж и казни идут, никому пощады не будет. Наш султан оказался сильным человеком, хоть и молод, и за предательство ваше всех офицеров повелел схватить и никого не щадить. Так что утром ждите сипахов, и не поможет теперь вам ваша запоздалая преданность – перешёл в наступление Савва. Рыжеусый замялся.

– А что, правда всех казнят? – спросил смущённо он…

– Да уж всех офицеров, без разбору…..

В этот критический момент послышался душераздирающий крик Давыда– Брату-у-ха, Семён!!!!

Рыжеусый осветил лицо Давыда и в ужасе отпрянул, потом бросил факел на пол и схватился с Давыдом в крепком объятии. Молчаливая сцена длилась несколько минут. Они смотрели друг на друга, пытаясь разглядеть один другого в мерцающим свете факелов, только сейчас стало ясно, как два брата похожи – одинакового телосложения, глаза, нос, только один помоложе – крашенный, безбородый, а другой – сивый, заросший дикой бородой. Наконец объятия кончились…

– Ты откуда, это когда сюда, зачем, мать жива, отец…. – плакал Семён. – Как ты… Как Дон наш тихий, как баркас….

– Эх Семён, Семён, ну что ты… Что ж теперь, вот видишь, как свидеться пришлось. Э-эх, судьба… Батя вишь, тогда и погиб, мать сгорела в хате, а я убёг. Теперь вот видишь, службу царю нашему служу. Итить нам надобно, братуха, итить надоть, помоги, Христа ради помогни, ведь сгинем оба два.

Ноги не держали обоих, сели на пустые бочки, Давыд раскурил люльку. Все замолчали, янычары всё поняли, у каждого из них могло быть такое, да и бывало не раз, бывало, что и на поле боя сходились братья или отец с сыном. А уж рассказов об этих случаях было не счесть. Ну а что было делать, ведь все они теперь рабы государевы.

Первым нарушил молчание Давыд.

– Семён, бабы-то нам ни к чему. Ты нам мальчонку только отдай, а. А Баб энтих забирай, может так и спасешь жизнь свою. А без мальчонки энтого не сносить нам головы. Оторвёт нам её государь наш, Пётр Алексеич. Он – то построже султана вашего будет. И барам моим, и мне, заодно, башку снесёт. А то пойдём с нами, авось к нашим уйдём – не пропадём…..

– Подумать надо… На этих ребят я надеюсь – Семён кивнул на двоих своих товарищей – но на берегу сидит наш ашик, который обязательно донесёт. Добавил, помолчав.

– Сделаем так, ты и твой хозяин берёте баб и выводите их на причал, как вроде вы арестованные. Потом по моему сигналу бьёшь меня по голове, баб оставляешь а сами бегите на лодку. Пока то да сё, вы уже будете в море. На второй страже сегодня ночью нет никого – все здесь – вас ловят. Плывите быстро, пока не организовали погони, я скажу, что вы плывёте в Синопу, а вы уж уходите открытым морем на север, на Бургас. Авось ещё свидимся. Ну прощай братуха….

Савва и Алёшка одобрительно закивали головами. План был хорош. Учитывая темноту и неразбериху на берегу, он имел шансы на успех.

Давыд, схватил за рукав Зейнаб, а Савва поднял на руки лёгкую, как пушинка, Лугаль и они во главе арестантской команды вышли на причал. На причале Савва поставил на землю верещащую что-то негритянку и достаточно сильно ударил Семёна по красной шапке рукоятью кинжала. Семён закричал и упал, двое его товарищей, мешая друг другу пытались схватить арестованных, но те рванулись и в один миг были уже в лодке. Алёшка – уже на вёслах, Давыд прыгнул к нему на скамейку, а Савва – к штурвалу. Земфира стояла возле борта, держа Абрама в объятиях, одной ладонью, закрывая ему рот. Уже через минуту они были в темноте, метрах в десяти от берега. Раздался одинокий выстрел куда-то вверх, крики на берегу, бегущие тени людей, истошный крик Лугали. Последнее, что увидел Абрам, как его мать бросилась с причала в море и поплыла за лодкой. Через мгновение темнота поглотила и её и очертания берега, а ещё через несколько минут и свет костров и факелов на берегу. Кромешная тьма окутала беглецов. Задул свежий западный ветер, парус надулся и лодка, подгоняемая неистовыми взмахами вёсел и попутным ветром, мчалась на Восток, к выходу в Чёрное море, навстречу новым испытаниям.

 

Глава восьмая

Олеко

Полудённый зной спал, небо окрасилось в чистые голубые тона. На востоке оно стало совсем синим, от ручья повеяло вечерней прохладой, Природа ожила после дневного степного пекла.

Место для ночлега было выбрано очень удачно – зелёная ещё поляна рядом с чистым неглубоким ручьём, заросшим ивами и кустами боярышника, окружённая со всех сторон густыми зарослями тополя и дикой смородины. Проедешь мимо, по дороге – и не заметишь, ни поляны, ни расположившегося на ночлег табора. Шум и гортанные выкрики поглощала окружающая зелень и журчание ручья.

Всё было подчинено привычному ритуалу, привычной последовательности действий и распределения обязанностей. Распрягли лошадей, повозки поставили полукругом – внутри этого полукруга женщины поставили шатры на одном шесте для каждой семьи и на двух шестах для барро-Васила – полного коренастого мужика лет 40, лысого, как биллиардный шар, с окладистой чёрной, но уже седеющей бородой. Детишки постарше отправились в рощу за хворостом. Женщины укрыли внутренности шатров старыми и пыльными персидскими коврами, выгрузили скарб из кибиток и начали разводить костры для приготовления пищи. Мужики повели лошадей к ручью на водопой, да и самим не мешало помыться после пыльной жаркой и утомительной дороги. После этого, женщины приступили к приготовлению пищи, а мужчины расселись на корточках вокруг шатра Васила, раскурили трубки и принялись не спеша обсуждать дальнейшие планы. Место ночлега располагалось в 10 верстах от молдавского села Юрчены, рядом с дорогой на Долну. Предполагалось продать в Юрченах котлы, корыта и сита, изготовленные в таборе. Кроме того, с табором шло до двух десятков лошадей, которых тоже можно выгодно продать в Юрченах. За вырученные деньги можно было и оброк барину заплатить и подкопить немного на следующую зиму. Обсуждали так же и вопрос о перекочёвке в Новороссию и на Волынь. По поступающим оттуда сведениям, собирается там большая русская армия и нужны ей будут и подковы и мушкеты и котлы. Так, что работы хватает. Да и в рабстве у барина Константина Ралли больше жить невмоготу…. Обсудить было что. Ромы племени Урсаря испокон веков были непревзойденные мастера по железу и дрессировщики медведей. Огромный старый урс Мишка мирно лежал возле шатра, тихо гремя ржавой цепью, изнывая от жары и ожидая вечерней трапезы.

Беда пришла перед полуночью, когда догорали семейные костры, песни стихали, и табор отходил ко сну. Со стороны дороги раздалось конское ржание – ему ответили таборные лошади, яростно залаяли собаки. Из ночной мглы в круг света выехали три всадника. По выправке и по платью – это были не турки и не люди Ралли.

– Кто здесь булибаш? – спросил, ехавший первым на вороном высокий чернобородый, одетый в чёрный камзол мужчина. Он спросил на языке сэрва рома, который урсаря ром понимали, как свой.

Женщины и дети, сидящие у костров, тихо и незаметно исчезли в шатрах, – мужчины, сгрудившись в плотную массу, двинулись навстречу гостям. Васил выступил вперёд.

– Я Васил вица бари, господин, откуда наш язык знаешь?

– Я Савва Лукич из Рагузы, кочевал с вами много лет тому, язык знаю от народа вашего и от серва рома. Нет у меня злого умысла и мои люди зла не желают. Мир вам и удачной торговли и богатства вашей вицы.

– О, да ты и обычаи наши знаешь, а какое дело у тебя, барин будет?

– Могу ли я с тобой о делах поговорить один на один – мои люди у кибиток постоят, а твои пусть отойдут, а мы сядем и поговорим.

– Ну что ж, входи гость, садись, отведай нашей скромной пищи – подал знак и мужчины отошли к шатрам. Собаки от ярости заходились, лошади никак не могли успокоиться, всё фыркали, становились на дыбы.

– Цыц, проклятые! – Рявкнул Васил.

Собаки отбежали, продолжая брехать издалека.

Наконец всё успокоилось и Савва с Василом приступили к неторопливой беседе. Говорил Савва, Васил пыхтел трубкой, сопел и внимательно слушал. Содержание разговора было таково. Савва просил спрятать в таборе на время от турецкой стражи молодую рома сэрва и черномазого мальчонку, а в качестве охраны – молодого казачьего русского офицера и его денщика-казака. Сам он, Савва, будет гостить у барона Ралли в поместье и наблюдаться стороны за ними. В дальнейшем Савва предлагал табору откочевать в Россию, обещая протекторат и благодарность Русского царя и освобождение от крепости.

– Чем гостей твоих кормить буду? спросил Васил.

– Не беспокойся, на прокорм получишь годовой оброк и денег на покупку лошадей. Кроме того, даю тебе ещё денег на случай судебных тяжб и на свадьбу дочерям твоим, если они есть.

– Щедр ты барин, значит очень нужно тебе… Может чего ещё у тебя попросить….

– Барро, я забыл сказать тебе, что это не я, а сам царь Пётр просит тебя, а если откажешься или продашь, то милость господина Ралли покажется тебе раем. Скоро он со своим воинством одолеет турок и вся Бессарабия перейдёт под его руку….

– Ой, господин, ты мне не грози, у меня барин есть, ром всегда были в ладу с законом, не гоже нам против власти идти, опасно для животов наших. Мы народ мирный и никогда против власти не бунтовали…

– Ну и не бунтуй, возьми моих людей на месяц-другой, и получишь бакшиш.

Васил замолчал и несколько минут сидел задумавшись, пыхтя трубкой.

– А что за женщина серва рома у тебя, как ты её нашёл?

– Выкупил в Стамбуле на невольничьем рынке. Говорит, что дочка Дурицкого булибаши. Молодая ещё, пятнадцати нет. Девка не троганая, так что позору не жди. А мальчонку черномазого береги пуще сына своего. За него весь табор ответит головами вашими черноголовыми…

К костру подошла старуха с трубкой, мать Васила.

– Не слушай его сынок, гони прочь этого гаже, не гоже нам ромам против власти идти. Горя нахлебаемся….

– Помолчи старуха, здесь дела мужские. Помолчав добавил– сейчас поспите в кибитке, а утром совет держать буду.

Распрягли лошадей, и устроились на ночлег. Табор постепенно отошёл ко сну.

Утром всё мужское население табора собралось на совет. Согласно обычаям, решение такого важного вопроса могло быть принято только общим собранием всех мужчин табора.

– Так что, ромалэ, как поступим, возьмём людей к себе? – вопрошал Васил.

– Так ведь, если господин Ралли прознает, не сносить нам головы.

– А если царь Пётр сюда придёт, или мы захотим в Россию перекочевать, то нам ещё хуже будет?.

– А если турки прознают?

– А вы не болтайте лишнего и не прознают.

– А как пересчитывать будут, да оброк собирать, а у нас люди неизвестные?

– В общем скажу так – заключил Васил, – И так беда и эдак. Нет у нас выбора. Этот господин в дружбе с барином, всё равно беда нам будет. А уважим, глядишь и деньги появятся, да и в России сказать сможем, что царю помогали, что б оброк снизил и свободно кочевать разрешил. А дел то наших никаких, людишки эти пусть работают с нами наравне, а девка эта просить пойдёт, танцевать и гадать будет, всё ж обществу прибыль. Может ещё и замуж отдадим за синти, глядишь и с русской рома породнимся – тоже выгода.

Цыгане молчали, напряжённо обдумывая слова барро.

– Добро говоришь, Васил, как сказал, так и сделаем, заключил Иона, высокий худой ром. Остальные промолчали.

– Ну знать так тому и быть заключил Васил.

Через три недели Алексей, Давыд и Абрам вполне освоились в таборе. Поводырь медведя Иона обучил казаков нехитрым приёмам дрессировки, и Алёшка с Давыдом ходили по сёлам, показывала уникальный номер. Алёшка вёл медведя на цепи, тот выполнял различные команды, приседал, кланялся, клянчил денег, потом вдруг внезапно срывался с цепи.

– Помогите, спасаётесь! – кричали цыгане.

Мишка рычал, поднимаясь на задние лапы, пускал слюну, кидался в толпу. Селяне разбегались, женщины и детишки визжали от страха, но тут появлялся Давыд и начинал бороться с медведем. В смертельных объятиях сходились могучий зверь и бесстрашный человек. Толпа взирала на эту схватку с восхищением и страхом. В конце концов, человек побеждал зверя, и Мишку снова сажали на цепь. Номер производил на крестьян неизгладимое впечатление, и они щедро одаривали цыган мелочью.

Земфира ходила вместе с женщинами по хатам, просила милостыню, танцевала, пела и гадала на картах. Она знала много новых для здешних мест гаданий – на любовь, на измену, на потомство. Гадала также на урожай и отводила порчу от людей и скота. Пела и танцевала она не по-здешнему. Её юный возраст, незнакомая речь и особый, с хрипотцой голос вызывали у крестьян доверие и симпатию. Так что выручка была неплохая.

Абрам большую часть времени проводил в таборе, играя с детьми или сидя в шатре. По вечерам он исправно молился и обитатели табора уже перестали удивляться тому, что черномазый мальчонка молится по жидовски. Он обнаружил большие способности к языкам и уже сносно болтал по-цыгански, играя таборными детьми в кости или жёлуди или копошась в пыли.

Жили они все вместе, в одном шатре, что вызывало немало пересудов в цыганской среде. Что бы избежать двусмысленности в их поведении, было решено с согласия Саввы сыграть свадьбу Алёшки и Земфиры, что и было сделано по всем цыганским обычаям. Цыгане прозвали Алёшку на свой манер Олешко или Олеко, а Давыда – Урс – медведь.

Несколько раз Савва наведывался в табор, устраивая проверку. Он и Пётр Толстой гостили у барона Константина Ралли в поместье. Часто за столом у барона они заводили беседы о текущей политике, о шансах сторон в Северной войне.

– Поверьте, дорогой граф, бархатистым раскатистым голосом говорил Ралли (разговаривали они исключительно по-французски) – Догогой ггаф, Повергте, экономические интегесы Госсии находятся исключительно в Бесагабии. Отсюда до пголивов – несколько пегеходов доблестной гусской агмии…

– Нет, позвольте, нам не нужны территориальные приобретения, у вас свои обычаи, свои традиции, нам нужны только выходы к морям, что бы обустроить свою торговлю.

– Неужто вы хотите, что бы славянские и пгавославные хгестьянские нагоды пгодолжали стгадать под игом поганых пгавителей?

– Нашему государю сейчас, как воздух нужен мир с Портой. Война на две стороны не под силу отечеству нашему. Европейский политес никогда не допустит преобладания России на Проливах. Имперские интересы на Балканах…

– Да что вы всё об евгопейцах… Пока они готовятся газделить Испанское наследство, вашему госудагю надобно гешить свои интегесы на юге… Голубушка, пгинеси нам ещё Погтвейну…

Это он своей жене. Выпили ещё охлаждённого вина. Вино было превосходное, немного с горчинкой, освежающее и утоляющее летнюю жажду.

– Я слыхивал догогой гграф – доблестные гусские войска уже овладели Нагвой, полагаю, что война ского завегшится благополучно…

– Да нет, уважаемый барон, пока Карл воюет в Польше, но вскоре он закончит там дела с Августом и двинется в Малороссию или прямо на Москву. Только тогда-то и начнётся настоящая война… Тогда-то нам и понадобиться ваша военная и финансовая помощь а так же и сочувствие…

– Вы можете вполне полагаться на молдавское двогянство и на наше сочувствие.

В таком вот духе проходили день за днём.

Савва вовсю увивался за бароновой дочкой, беседуя с ней о высокой поэзии, о живописи и о любви. Как всегда его усилия были небесполезны и барон весьма внимательно присматривался к ухажёру. Последний представлялся ему очень неплохой партией, особенно в свете последних побед русского оружия.

Пётр Толстой в промежутках между возлияниями и беседами с хозяином дома, выезжал иногда в хозяйском экипаже поглядеть на хозяйство, поля и сёла Юрчены и Долну… Турецкие власти закрывали пока глаза на пребывание русских гостей у Ралли в доме. Поскольку Зейнаб была возвращена в гарем – турки больше не искали активно беглецов – не хотели портить отношений с Петром, т. к. партия мира победила, а партия войны была разгромлена и обезглавлена. Тронуть русского посланника они не решались, да и управление империей после бунта янычар ещё не было налажено как следует. Стоит заметить, что Ахмед III почти смирился с пропажей черномазого сына Петра. После казни Ахмед Паши и на фоне военных побед русских в Северной войне – интрига использования русского наследника в целях дестабилизации России, почти утратила свою значимость. При сложившихся обстоятельствах ему было выгоднее преподнести похищение арапчонка, как его, султана, милость, как подарок царю. Но Толстой и Савва пока об этом не знали. Поэтому они и решили воспользоваться неопределённостью и неразберихой в Империи и ускорить события… Надо было как можно быстрее перевести табор и отрока на российскую территорию. И их планы внезапно ускорили цепь непредвиденных трагических событий.

К концу июня в Долнах появился новый табор из Черногории. Это были цыгане из племени сэвра то есть племени Земфиры. С появлением родственников её положение среди цыган стало двусмысленным – опозоренная рабством и браком с гаже (не цыганом), она позорила и весь свой род и всё племя. На ярмарке в Юрченах она отбивалась от женщин табора, о чём-то подолгу судачила с соплеменницами. Но те относились к ней с усмешкой, не принимая в свой круг, но и не прогоняли её прочь. По словам сэвра шансов вернуться в родное племя у неё не было. Земфира стала мрачная, замкнутая, перестала петь, стала вести себя вызывающе, позволяла себе грубить старшим женщинам, спорить с мужчинами. Такое не могло продолжаться долго. Всё разрешилось совершенно неожиданным манером.

Однажды ночью Давыд разбудил Алёшку.

– Алёха, проснись, чёрт, что – то не ладное, ушла Земфирка наша.

– Как ушла.

– Встала, юбками махнула, стерва, и пошла – в сторону дороги.

– Ты останься-ка тут, с мальцом, а я пойду проверю…

– Может лучше я…

– Да нет, лучше я пойду, я по ихнему уже немного лучше тебя кумекаю, может чего узнаю. Неспроста всё это. Ох не спроста… Чует моё сердце, измена зреет. Надо было баб энтих ещё в Цареграде оприходовать. Сиди тут тихо, мальца сторожи, смотри – головой ответишь.

– Да уж не беспокойся, барин. Всё изделаю, как говаривали.

В кромешной тьме Алёшка вышел на дорогу и двинулся в сторону Долны. Через час он подошёл к приезжему табору, костры ещё не погасли, слышалось заунывное пение, смех и разговоры плачь младенцев. Алёшка притаился в кустах. Вдруг он увидел, как от костра отделились две фигуры. Он узнал Земфиру и молодого цыгана Яшку из прибывшего вновь табора, которого он видел недавно на базаре в Юрченах. Они двинулись к оврагу за рекой – Алёшка крадучись последовал за ними. Выглянула луна, стало светло, как в сумерки. Алёха услыхал тихий разговор. Говорила Земфира.

– Любимый мой, что я могу поделать, ведь я же раба. Не жена и не девка. Но он хороший, меня не трогает.

– Но ты опозорила весь род. Как я могу взять опозоренную в жёны. Это же проклятье на нас и наших детей до седьмого колена…

– Как же нам быть, неужели смерть только и сможет нас соединить.

– Ты права, только не наша смерть, а его. Если он умрёт, то ты станешь вдова, а жениться на вдове – это не грех.

– Но мы не можем взять на душу такой грех – убить человека, да ещё и государева человека – цыгане нас проклянут.

– А мы и не будем убивать. Слушай, вот что я надумал. Надо, что бы османы прознали про черномазого. Пусть они и убьют твоего хозяина. А мы будем свободны. Ты должна будешь только рассказать нашим бабам о бегунцах. А языки у них длинные. Уже завтра акунджи будут в таборе и Олеко твоего зарежут.

– А с мальчонкой что будет. Давай возьмём его к себе, как сына… А с другим, большим хозяином, который освободил меня, что будет…Ведь убьют его басурманы поганые.

– Пусть они, гаже, о себе думают сами. Ром сами по себе, гаже сами по себе. Им наша жизнь, что мелкая монета. Пусть гаже убивают друг друга. Их много. А нас рома и так мало, и мучают они нас и терзают наши тела и души. Те, кто тебя в рабство продал, и освободитель твой одна в поле ягода. Они всегда враги наши и мучители…

Разговор стал тише и Алёшка уже ничего не понимал.

Из всего, что они говорили, Алёшка понял, только что замышляется измена, и что весь план и жизнь его, Алёшки, и семьи его и детишек, Кирюхи и Варюшки, находится под угрозой. Что бы исполнить наказ царёв, действовать надо без промедления.

Утром два трупа были обнаружены в овраге. Собрался сход из обоих таборов. После долгих споров было решено изгнать гостей из табора, а табор Васила должен оплатить семье убитого отступные.

Барон Ралли был вне себя от ярости. Савве и Толстому стоило больших усилий убедить его не переводить вольный табор в дворовые. Но оброк был увеличен вдвое, что было равносильно порабощению всего табора. Это убийство привлекло внимание и турецких властей, в Юрченах появился отряд акунджи, поэтому после недолгого совещания было принято решение – бежать через границу. Поздно ночью два всадника – один из которых с мальчонкой на луке седла, в кромешной темноте двинулись в сторону Дубоссар, к русской границе. А рано утром экипаж с Савой Рагузинским и Петром Толстым выехал из поместья барона Константина Ралли в том же направлении. Им предстояло ночью встретиться с экспедицией Алёшки и вместе переправиться через Днестр на российскую сторону.

 

Глава девятая

Подарок

После жаркого и знойного лета внезапно наступили ранние холода. Полил унылый, холодный мелкий дождь, сопровождаемый мокрым сыпучим снегом. Дороги развезло за несколько дней. Сбор урожая ещё не закончился и внезапно испортившаяся погода предвещала недород, а значит и голодную зиму в истощённой длительной войной стране. Русские армии увязли в Эстляндской грязи, а Карл надолго застрял в Польше. И, хотя его бессмысленные походы и громкие победы над саксонской армией сулили Петру прекрасную возможность укрепиться на Балтике, отвоёвывая у шведов крепость за крепостью, воспользоваться полностью представившейся возможностью, русские армии до конца не могли. Послания царя доходили с опозданием, армии передвигались медленно, обозы с провиантом и пороховым запасом застревали на лесных дорогах. Вновь набранные весной и осенью рекруты разбегались по лесам, уходили на Дон и далее за Волгу. Оттуда, из-за Волги ползли тревожные слухи. Там взбунтовались башкиры, предводимые ихним царьком Юлаем. Конные, неуловимые отряды их почти полностью вырезали полк лёгкой кавалерии, и Пётр вынужден послать туда князя Долгорукого с 20 тысяч войска. Эта армия позарез нужна для действий в Эстляндии и охраны южного крыла военного театра. Если Карл двинет из Польши на Малороссию или через Литву на Смоленск, встретить его будет нечем.

Эта дождливая, не ко времени погода вконец испортила настроение Петру. Сегодня, как обычно после славной ночной попойки и шумных фейерверков он проснулся в восемь часов по полудни, выпил холодного хлебного квасу, потянулся, размял, замлевшие от сна длинные тонкие руки, подошёл к окну и вздохнул сырой холодный воздух. Марта спала, мирно похрапывая, укутавшись пуховой периной.

– Вот чёртова баба– подумал Пётр – приворожила меня дыркой своей, да мясом тёплым. Сколько не стараешься, не мнёшь её – всё мало. И что интересно, всё вовремя делает, и смеётся и промолчит и совет добрый даст. Умна сволочь, по-бабски предана и умна.

– Ты уже встал, Петенька, сокол мой ясный. Я сей час, кофию сварю. Ты как перед работаю хорошо поешь, али только бутерброд…

– Да лежи уж… Я в мастерскую…

Была у Петра задумка – с утра канделябру выковать, что в Ревеле на заборе видывал. Узор – необыкновенный, а как подступить – не знал. Лучше всякого похмелья его трезвила физическая работа. В труде, как и во всём, не знал Пётр удержу, работал до изнеможения.

– Петенька, голубчик, тебе бы надобно почту посмотреть, да дела государственные поделать, а потом уж и за работу приниматься…

– Молчи дура, сам знаю. Если не поработаю, сама знаешь, чего натворить могу…

– Ну не сердись, друг любезный, прости дуру необразованну…

– Да будет тебе, по уму – так ты выше любой из этих, образованных, да родовитых…

Ну досыпай, я пошёл…

Пётр спустился в кузнечную мастерскую. Там, в мастерской, на полу, накрывшись ветошью спали два подмастерья, Васька Брыль, молодой и безусый тульский крестьянин и Митька Цыган – бородатый, чёрный, как смоль мужик, обладающий исполинской физической силой, молчаливый и суровый.

– Ну что, братва, подъём и за работу – крикнул Пётр. Подмастерья проснулись, дико огляделись. Митька встал, молча подошёл к жбану с ледяной водой, выпил без остановки целую кружку.

– Погодь, царь – батюшка, вашеблагородь, дай по нужде хоть сходить то., проворчал Митька.

– Что б мигом, некогда баклуши бить да дрисню разводить, у меня ещё работы целый воз.

– Знаем мы твою работу, вино пить, да баб лапать…

– Ух ты курва, я ж те язык-то вырву…

– Да не ссучись ты государь, коль не знаем… Мы мигом.

Работа началась. Пётр орудовал молотком, Митька бил молотом, а Васька раздувал меха.

Через два часа, Пётр оглядел результат трудов и понял, сегодня канделябра почти получилась – понял он секрет Ревельских мастеров. Нет такой работы, которую бы я не освоил в совершенстве – подумал про себя Пётр, и, гордый собой, отложил молоток.

– Всё, шабаш на сегодня….

Довольный сегодняшней работой, окатился жбаном ледяной воды, вытерся насухо, натянул холщёвую рубаху и поднялся наверх.

День начинался успешно. После завтрака предстояло встретиться с послами аглицким и турецким.

С турецким послом Мустафой Кергелю, ему было особенно приятно разговаривать. Вот бы такого ко мне на службу, думал царь, языки знает, выгоду державы своей охраняет пуще жены молодой, видит далеко, рассуждает масштабно – с таким оппонентом и трудно и приятно иметь дело. Аглицкий же лорд Витворт, чопорный и высокомерный, ставит свою родовитость и происхождение выше всего. Постоянно старается унизить Россию, принизить Русское оружие, подчеркнуть спесиво своё превосходство. Да ладно, мы не в обиде, я – то тебя, чёрта, насквозь вижу, сколько фунтов ты стоишь.

На приёме, кроме думских дьяков, присутствовали толмач Беклемишев и управитель посольского приказу боярин Фёдор Алексеевич Головин.

С Витвортом разговор пустой вышел. Опять шла речь о торговых интересах Британии на Севере, о лесе и пушнине. Договорились решить эти вопросы на будущей неделе. С тем и разошлись.

С Мустафой – интереснее получилось. Говорили без толмача, по-немецки.

– Великий цезарь, – начал Мустафа – Великий повелитель Востока, повелитель правоверных….

– Да ладно, давай к делу.

– Мой султан, Ахмед, шлёт тебе братский привет и пожелания крепкого здоровья….

– Давай переходи уже к делу, что ты передо мной так выуживаешься…

– Только терпеливый осилит дорогу – торопливый же – упадёт– парировал Мустафа реплику Петра цитатой из Саади.

– Это ты, что ли придумал.

– Нет, это великий древний турецкий поэт сказал. А ещё он сказал – мудрость великих есть познание мудрости древних.

– Правильно сказал. Давай дальше.

– Мой повелитель желает тебе одолеть врагов твоих на поле брани. Твои победы, равно как и победы турецкого оружия, обеспечат долгий мир и процветание нашим странам, и позволят не допустить умножению хаоса на Земле. И в знак признания нашей дружбы, нерушимости наших мирных договорённостей, наш великий султан дарит тебе, о великий Цезарь, отрока эфиопских кровей. Оный отрок отличается необычайными способностями…..

– Вот те раз, подумал Пётр, где же посланец мой, Алёшка, что же такое случилось.

– Ну, давай, показывай, отрока-то.

– Дело в том, о великий владыка Севера, что твои послы, граф Толстой и его помощник, вместе с отроком пересекли нашу границу у Дубоссар. Мы полагали, что они уже в Москве…

– А что там у вас в Османии было летом, что-то слышал я янычары взбунтовались…

– Наш Великий визирь оказался злодеем. Понукаемый нашим общим неприятелем Карлом, он замыслил против своего повелителя недоброе, с целью втянуть нас в братоубийственную войну против тебя и использовал для своих гнусных целей доблестных янычар. Но, Слава Аллаху, его планы были во время разоблачены, и сам он окончил своё подлое земное существование, будучи посаженным на кол на дворцовой площади.

– Значит так, – подумал Пётр, – ребята поручение выполнили, сыночка моего в Туретчине уже нету. А где же он? Где Пётр Толстой. Писем от него уже, как два месяца нету. Надо слать новое посольство, а этих искать Малороссии, в Киеве.

Приём окончился конфузом, но Петра это не смутило. Дело было сделано, сын негритянский его или в где-то в России или на том свете. Опасность будущей смуты устранена, а уж с Сашкой я сам разберусь – подумал царь.

 

Глава одиннадцатая

Зреет измена

Уже как два месяца Толстой с Саввой Рагузинским, Алёшка Синельник с Давыдом и эфиопский отрок Абрашка находятся в почётном плену у самодержца украинского – гетмана Мазепы, в его стольном родовом городе – Батурине.

После ночной переправы у Дубоссар не пошли они прямо на Киев – Алёшка настоял. Помнил он царёв наказ – опасаться Сашки Меньшикова и людишек евойных. Да и засада в Галиче ещё помнилась. Пётр Толстой и Савва не понимали, почему Алёшка так сторожится царёва любимца, да пригрозил Алёшка оружием, и они оказались, как бы под арестом у него. И действительно, по всему королевству Польскому рыскали Сашкины отряды, пытаясь обнаружить беглецов, но их, как след простыл. Шли только по ночам, отсиживаясь днём по хуторам. Днепр переплыли ночью близь Канева и пошли прямо на Ромны. Помогало и то, что основная часть русского войска вместе с Сашкой Меньшиковым была в Польше – оставались только вспомогательные отряды, да Мазепины казаки. В Ромнах и схватили их люди из полка Григоренка. Уже под утро, когда искали где передневать, наскочили они на сердюков.

– Кто такие! – грозно вопрошал казачий старшина, грузный сивоусый казачина. Почему без охраны. Чо везёте, уж не лазутчики ли какие! А ну докладай!

– Братцы, царёвы люди мы, до Москвы пробираемся, пан старшина. Из турецкой неволи бежим. Вы б нам помогли бы. Господь отблагодарит за милость вашу…. – отвечал за всех Алёшка.

– Да ты я бачу с казаков будешь, по выправке видать?

– Да пан старшина, донской казак я, станицы Семикаракорской.

– А не знаком ли тебе старшина Булавин Кондратий, нашего гетмана дружина?

– Приходилось повидаться, и хорунжий егоный Некрас знаком мне…

– А это чо за людишки с тобой? – старшина смягчился. Вокруг в полумраке теснились и гарцевали на сытых храпящих конях запорожцы, в красных зипунах, голубых шароварах, все с вислыми усами, в белых папахах, вооружённые пиками и с саблями наголо. Взгляды злые, настороженные. – Шо за москалики?

– Пан старшина, казачок-то ций доповидаеться минэ. Я яго у Бирючем Куту бачив. Он з низовами нас да крымцев дюже порубал. В сабли его, вражина, москальская собака, порубаю гнида! – вскричал молодой казак на рыжем коньке и пристав на стременах взмахнул клинком.

– Тю, Остынь, Корыто, вот к батьке доставим, он и разберётся. Люди не простые. А это чо за морда чёрная як у чорта, тфу ты господи, сгинь нечистая сила!.

– Не тронь, – это султанов подарок царю батюшке нашему везём – с трудом вымолвил Толстой.

– Да ты я бачу барин знатный, вот посидишь у нас на цепи, у яме, як собака у миг охолонишь. Ваш ирод, антихрист царь нам не указ, чорт его раздери. А ну пошёл, собака, Геть шибче…

Телега с беглецами, в окружении галдящих запорожцев двинулась на север, в сторону Батурина.

К вечеру были уже в Батурине. Мазепа встретил приветливо. Накормил, напоил. Всё охал, да постанывал.

– Вот бачите родные мои, як я стар стал, да немощен, усё болею да болею… Уж и не ведаю, як выберусь з хворобы своей. Ушёл бы давно, к бисовой матери, на покой, при моей-то старости да немощи, мне ль державою править. Да вот не на кого, вишь ты, неньку Украину нашу оставить, будь она неладна. С помощники мои молоды больно, горячи, в правлениях хитростей да умстования не зело сведущи. Государь – то, наш Пётр Алексеевич, надёжа наша, слава богу страдальцу нашему Иисусу Христу, вверх берёт кажися над гордыми свейцами. Вот она и свобода наша любезная – близка уже, как зоренька на небушке. Страна – то наша, чистая дева страдалица, уж очень войнами да распрями измучена…

Мазепа говорил много, витиевато и совершенно непонятно о чём, очаровывая своим скрипучим голосом, не давая ни ответить, ни хоть как-то понять о чём он говорит и куда клонит. Серое, мятое лицо его, с вислыми седыми усами, глубокие морщины на щеках и на лбу, брезгливо опущенные губы – старик стариком, и только ярко – серые жёсткие, почти жестокие глаза, суровый, испытующий взгляд из под седых мохнатых бровей выдавали в нём сильную, страстную натуру, обезоруживали собеседников его своей непонятностью, двойственностью и чарующим малороссийским обаянием. По крайней мере было ясно, что ни в его словах, ни в его внешности ничего не было ясно. То ли друг, то ли вражина, поди разбери.

– А шо за хлопчик з вамы, чернявый дитятя, як чорт хвостатый, и шо за дела у вас в стране нашей?…

– Господин Мазепа, Иван Степанович, – говорил Пётр, за старшего, – отрок этот есть султана Ахмеда подарок государю нашему, везём мы его, Петру Ляксеечу, а бежим мы из Туретчины, по причине смуты тамошней и от преследования Визиря ихнего, Ахмед Паши, коий злодей погубить нас замыслил, что бы войну затеять супротив государя нашего и державы нашей. Что бы Украйну несчастную полонить и всех её благородных детей в басурманство обратить, против веры нашей православной Христовой…

Толстой мало в чём уступал в разговорчивости и красноречии Мазепе, но при этом нить разговора в отличие от речи Мазепы, никогда не ускользала. Соперники внимательно приглядывались друг к другу… Всё время разговора Савва Рагузинский сидел опустив взгляд, оценивая ситуацию. Было понятно, что убить пленников Мазепа испугается, испугается он царского гнева, но и вернуть их назад в Порту вполне может, или, что во сто крат хуже, продать их Карлу. Короче, добра от него уж и не жди….

– Подарок гутаришь…. – хитро прищурился Мазепа.

– А почему же не злато-серебро, ни шелка, а хлопчук чудной. Такий подарунок странный… Он шо, и по нашему гутарить могёт. А ну ка ответствуй, хлопчик, як кличут тебя, як мамка тебя звала.

– Абрам – тихо, почти не слышно, прошептал Абрам.

– Як, так ты мало, шо чёрный, як чорт, як страхи ночные, будь воны проклятые, так ты ще и жид поганый, бисовское отродье християн наших погубитель…..

– Малого Ибрагимом кличут – встрял Алёшка, понимая, что дело принимает плохой оборот.

– Ну Ибрагим, так Ибрагим, – внезапно смягчился гетман – а ты часом не тот ли москаль, шо казаков наших под Бирючим тысячи несметные порубал, кровушку нашу невинную пролил. Наши то хлопчики тебя признали…

– Ну так они ж супротив царя нашего пошли. А я ж за дело государя нашего бился, супротив басурман, а они, казаки твои обмануты были да подневольны, на недоброе польстились… – набравшись смелости парировал Алёшка.

– Ну в общем так, хлопцы, – внезапно заключил допрос Мазепа, – погостюйте у меня трохи, отдохните с дороги тяжкой, хлебушка с солью нашего поешьте, пока то да сё, а як там дале будя – господь решит а я накажу. Помолимся ему братия за щастие наше, за Украйну нашу многотерпную, хай усё будя добре.

На этом разговор и закончился.

Всю компанию поместили в хате, на краю огороженного земляным валом городка. К ним приставили охрану, в город не выпускали, разрешая гулять только возле хаты.

Коротали время за разговорами. Савва занимался с Абрамом русским языком, обучал его азам арифметики и геометрии. Мальчонка был исключительных способностей. Вскоре он уже сносно говорил ещё на одном, чужом для себя языке, свободно складывал и вычитал трёхзначные числа, рисовал на песке фигуры, выявляя при этом явные способности к математическим выводам, играя с числами и с геометрическими фигурами, как с костями. Казаки принесли пленникам карты, и они коротали жаркие степные вечера игрой в подкидного. Вскоре Абрам стал побеждать всех в эту непростую игру, и Савва попросил казаков принести им шахматы. Мазепа распорядился специально для них привести из Сечи старинные турецкие шахматы и Савва обучил Абрама азам этой мудрой древней игры, и мальчик настолько преуспел в этой наиумнейшей забаве, что уже вскоре стал побеждать и своего учителя.

– Да… размышлял и удивлялся Алёшка– не зря хлопчика нашего государь к себе затребовал. Большим енералом негра наш буить.

Надо сказать, что за время дороги, и Толстой и Савва и Лёха и Давыд, привязались к нему, как к своему родному, поражаясь его уму, душевной доброте и не детской уже мудрости и терпению.

Так проходили день за днём. Мазепа больше с ними не общался и, как будто, забыл о них. На все их просьбы он отвечал непонятным а потому и угрожающим молчанием.

К осени стали прибывать в Батурин подводы со всяким снаряжением. Воз за возом привозили казаки пушки, бочки пороха, хлеба, гнали овец, табуны лошадей. Казаки то прибывали в город, наполняя его шумом, гвалтом, пьяными криками и песням, то исчезали почти совсем, и город затихал в ожидании очередного наплыва. Судя по всему, Мазепа из города не отлучался, постоянно находясь под защитой городских укреплений. Видел Савва, как приезжали к нему разные странные люди. Однажды рано утром видел он, как через главные городские ворота проехал эскорт из нескольких всадников, одетых в синюю шведскую кавалерийскую форму. Иногда в городе слышалась польская и немецкая речь. Приезжали и татары из Крыма и турки. Однажды услыхал Савва разговор казаков из охраны. Дело было поздно ночью, во дворе горел костёр, становилось уже прохладно и казаки грелись у костра. Они были сильно пьяные, поэтому речь их была слышна даже в горнице.

– Ой, Дмитро, чуешь, когда ж батька нас на москалей повидэ. Сил уже моих нет, уж и не можно духу ихнего терпеть в Украине.

– Вот погодь, Орлик говаривал, ещё не время, нет пока наших сил. Вот, как свеец Карла придёт, одолеет антихриста, так все вместе и погоним москалей вонючих, вот тогда и погуляем.

– А пойдёт ли Сечь за батькой, ведь есть казаки, шо сумневаются, думают, шо сила москальская вверх берёт.

– Да не сомневайся ты, Корыто, не возьмет уже их сила. Вона, дружина батькина – Булавин Кондратий на Дону дело затеял, у Бахмуте народ собирает, на копях соляных, а там и Кагальницкий городок возьмет. А ежели ещё и султан поднапрёт, то и крышка Антихристу будет. На то лето в Москве погуляем, помяни моё слово. Только надо терпеть трохи, терпеть, уж недолго осталось…

Этот разговор Савва обсудил с Петром Толстым и с Алёшкой. Дальше тянуть было нельзя, – надо срочно сообщить государю о готовящейся измене. Надо бежать, но как. Всем пятерым им не выбраться. Ломали голову так и эдак долго. На третью ночь Пётр Толстой предложил бежать одному только Савве. Если он, даст бог, выберется из города, а паче доберётся до Москвы, до государя, то гетман уже не посмеет тронуть ни Толстого, ни мальчонку – гетман расчётлив, коварен, но и труслив. Для спасения своей шкуры, пришлёт он их в Москву, выдаст царю с почетом, и тем самым постарается заслужить себе прощения и оправдания за готовившуюся измену. Расчёт был коварный, но верный, хоть и рискованный, да и другого выбора уже не было. С каждым днём их судьба и судьба мальчика всё больше и больше завесила от военного счастья России на полях Велико Польши и Саксонии. А судя по всему, они там у Сашки Меньшикова складывались не так, как хотелось бы того царю. Алёшке бежать было нельзя, так как только он отвечает головой за отрока, да и вдвоём с Давыдом бежать труднее, чем одному, Пётр же Толстой стар, да и фигура очень уж приметная. Савва, после некоторого размышления одобрил этот план. Алёшка не возражал, так как от мальца он не отдалялся и потому наказ царёв выполнял. На том и порешили. Нужно было раздобыть казачью форму по росту и сбрить заметную Саввину броду, а там даст бог в ночи и уйдёт он от погони.

На следующий вечер попросили они охранников принести им поболе зелена вина, мол, так и так, хотят они Алёшкины именины справить. Принесли им полбочонка наипервейшего, прозрачного, как слеза, первача. Сели снедать да праздновать, да и позвали казаков – уважить Алёшку. Алёшка мастер был по этому делу – вино пить – одно слово – казак донской. Как выпили по четвёртой, Алёшка и разошёлся – никогда, кричит, ещё донские запорожцам не уступали, мол давай на спор, кто больше выпьет, да не упадёт. Толстой да Давыд отговаривают его, ты что, братуха, совсем спятил, сгоришь ведь. А он всё одно, я, мол, за Дон Батюшку постою, душу свою продам, но никогда донцы хохлам не уступали… И пошло-поехало… Через час Корыто и второй охранник были мертвецки пьяны, Алёшка выпил жбан горькой тёплой воды, вышел на баз и вырыгал полведра, чуть очухался. Раздели они Корыто, а уж Савва бритый, помолодевший на двадцать лет, надел его зипун, шаровары, папаху натянул, чуб свой чёрный из под папахи выставил, ну казак казаком., вышел на баз вскочил на коня, перекрестился по православному и в ночной тишине медленно, шагом выехал на дорогу. Уж у городских ворот его только стража окликнула.

– Сто-ой, хто це буде на нич хлядя?

– Це ж я, Корыто, чи не познау, до Путивля иеду, батька пислал.

– Ну давай казаче, бох тоби у помочь.

В темноте не замеченный Савва выехал на большую дорогу. До утра погони не жди, надо ехать по звёздам, прямо на север, на Стародуб, а оттуда на восток в Воронеж…

Давыд и Толстой выпили ещё прилично, и все пятеро дружно захрапели во сне.

Утром, когда пришла смена, обнаружили пропажу, но добудиться до полудня никого не смогли. Мертвецки пьяные казаки и Пётр Толстой не могли объяснить толком ничего вразумительного. На следующее утро заявился сам Иван Степанович Мазепа. Облик его являл полную противоположность их первому свиданию, сама ярость и решительность. Куда девались его хворь и жалобы.

– Ну ты и гусь сраный – обратился он к Толстому – самого гетмана перехитрить надумал! – понял Толстой, что план удался, не поймали казаки Савву – Кого ж ты, бисово отродье, обмануть затеял. А как я вас щас на куски прикажу порвать, или казакам моим отдам на растерзание…

– Не посмеешь, смерд старый – твёрдо отвечал Толстой– Государь наш прознает, что ты его людей безвинных погубил да подарок евойный от султана загубил, так он тебя яйца твои же поганые, съесть заставит, да из жопы твоей старой лампасы дружкам твоим подлым понашьёт, али ты батюшку – государя нашего не знаешь. Хватит комедь ломать, вели запрягать, да с почётом отправляй не медля нас на Москву.

– Иш ты скорый какой, на Москву, с почётом…. Гетман помолчал, но выхода у него уже не было, впервые в жизни его так подло перехитрили. Надо было принимать все меры для сочинения оправдания. Зная Петра, Мазепа понимал, как он, гетман, пока нужен ему здесь, в Украине. Очень рассчитывает Пётр на него, лиса старого, поэтому колебания и сумнения простить сможет грозный царь, закроет глаза на слухи об измене, на колебания гетмана, но открытого предательства не простит никогда, Толстой был прав, придётся съесть собственные яйца, если навредит он сейчас царёвым людям. Скрежеща зубами от бессильной ярости, он кликнул казаков и велел запрягать.

 

Глава двенадцатая

Царёва милость

Медленно и тягуче ползёт посольский обоз с казаками по разбитым дорогам Северской Украйны, прямо на север, к Москве. Немазаная телега скрипит, грязь под ногами лошадей чавкает, казаки, перекликаясь, скачут вдоль обоза. Иногда, что б скоротать долгий путь, затевают они свои бесконечные и грустные песни. Мелодичное их многоголосье наполняет душу тоской и печалью. А то вдруг как грянет удалой казачий гопак, ноги так сами и задвигаются в такт – э-эх, раззудись плечо, так и хочется душе в присядку грянуть. Потом опять тягучее, про неразделённую любовь, про нэньку Украину, про вербу над Днипром, да про подвиги казацкие.

И так день за днём. Полились уже проливные холодные дожди, дороги развезло, лошади выбиваются из сил. По ночам ударили заморозки, но днём дорога опять раскисает, и вновь и вновь чавкает под копытами унылых лошадей жирный украинский чернозём. Ближе уже к Мценску, на рассвете, пошёл ранний, внезапный для этого времени, мокрый снег. Абрам впервые в жизни увидел, как с неба падают белые снежинки.

– Дядька Давыд, а что это за белые мухи такие летают, – спрашивал он Давыда.

– Это снег, хлопчик, виш как у нас, ты ж, поди, и в жизни-то своей такого чуда не видывал ешо. Вот погодь, всю землю покроить, деревья, дороги, всё побелит. Красиво, как в сказке. Вот увидишь.

– А как это без земли, как же люди проживут без земли, если всё покроет?

– А земля спить зимой, сынок, отдыхает значить, вот ты ночью же спишь, ну и земля должна тоже.

– А у нас, зато каналы есть, зимой, как стекло становятся, дети на железках катаются.

– Ты, слыш-ка, Ибрагим – встрял Алёшка в разговор– ты про каналы-то свои забудь напрочь. Ты лучше думай так, что ты есть родом из негритянской страны, из нё – то и в Туретчину прибыл, и все думать должны так же, что ты оттудова приехал. Ты и батюшке-царю нашему и всем – всем говори, что я де из негритянской страны, негра я черномазая, приехал, а тама все люди черномазые и голые на деревьях райских живуть и яблоки свои негритянские лопають.

– А почему, дядька Алошка мне не можно про…, ну, про мамку мою гуторить, да про страну мою, где раньше жил, да про госпожу Сабрину, да про господ камергеров, и господина Михеля, рассказывать не можно?…

– Да потому, родимый, что не сносить нам всем тогда головы, и тебе и дядьке Давыду и дядьке Петру и дядьке Саввушке… Всем нам наш царь – батюшка головки наши посрубает.

– А почему?…

– Почему, почему, сказано тебе, ирод, слушай старших, такой вот у нас царь – батюшка, чуть шо не по ём, вмиг головку-то и срубить. А так он добрый и хороший. Мы все, как евойные дети, он добрый, но дюжа строгий. Мы все ему служим, и ты вырастешь – будешь ему служить с радостью и с почтением.

– Дядька Алошка, а царь страшный?

– Да нет, если слушаешь его, да наказы его строго – настрого выполняешь, совсем даже и не страшный.

– А тебя он наказывал?

– Пока нет, но если ты меня не послухаешь, то накажет очень строго. Запомни, ирод, на всю жизнь свою чёрную запомни, если где проговоришься, что в Голландиях своих жил, простися с жизнею своею, да и с нашей тож. А у меня ведь детишков своих двое растут, мальчонка, ну точно как ты, малой, тоже смышлёныш да разумец, и его царь – батюшка не помилуить. Потому как это есть самая страшная государственная и военная тайна…

– А самому думать про мамку можно, очень я по ней скучаю…? Она ведь правда не умерла…?

– Думать то можно, но лучше-ка забудь совсем, а то ляпнешь ешо день-будь. А мамка твоя жива, я сам видел, как её дядьки янычары из моря вытащили, и во дворец отвели. Она сейчас про тебя вспоминает и желает, что б ты меня слухався.

– А тётка Земфира умела?

– Не, И она не умерла, только устала очень и спать легла.

Всё время в пути Алексей возвращался к этой страшной теме, надоумливая Абрама, что он приехал из Африки. А подсказал ему об этом Пётр Толстой.

Он сидел в телеге, с головой укутанный в вонючий овчинный тулуп, и размышлял о том, чем же закончится их необычное и столь рискованное предприятие. – “Странное и опасное дело задумал государь. Ведь если всё будет хорошо, и они все доберутся благополучно до Москвы, а при дворе прознают, каков в действительности султан послал ему подарок, начнётся при дворе великая смута. И Марта и Меньшиков, и царевич Алексей с Лопухиными, все постараются избавиться от нежеланного соперника, а заодно и от всех участников предприятия. А даже и не прознают, если, то зачем государю лишние свидетели. Да и сам государь, сегодня подумал одно – привезли, невинных людей погубили, дитя от матери отняли, а завтра – вдруг не понадобился, или настроение испортилось, али политес того потребует, то загубит он душу невинную и чистую, кровиночку свою родную, и не засумневается. Вот таков у нас ныне государь, такие вот жестокие времена. А ведь, если поразмыслить здраво, мозгами пошевелить, то и прав выходит он – государь – то наш, и не выходит по-другому-то державу строить, кроме как с жестокостью и строгостью такой. По-другому – доброму быть – значит отдать Русь – Матушку на поругание супостатам. А там уже кровушки русской прольётся не меряно. И детей от матерей оторвут, и города спалят, и веру православную уничтожат, всех рабами исделают, как при Батые В этом Пётр, как государев человек, размышляющий и знающий нравы своего времени, не сомневался. Потому и служил ему – Анчихристу, потому как лучше него никто не смог Русь святую защитить и державу преумножить.

Другой проблемой, которая мучила Толстого всю долгую и тяжёлую дорогу, была судьба Саввы и всех участников предприятия. Ведь супостат Мазепа, несомненно, отправил с обозом оправдательное письмо, на случай, если они донесут про измену. – А вдруг как Савва уже в Москве и донёс царю, про дела Мазепины, про его сношение со шведом, а царь вдруг возьмёт да поверит Мазепе, а не Савве, то не сносить нам всем тогда головы, думал Толстой. – А если не донёс, а обоза всё нет и нет, государь, почуяв недоброе, снесёт нам всем башку за то, что не донесли. Вот этого они с Саввой и не обговорили. Вот это засада, так засада. Но отступать уж поздно, карты брошены. Теперь можно положиться только на случай. Надо держаться твёрдо, не лебезить, но и не торопиться лезть с доносом. Государь будет расспрашивать о делах посольских о султане и смуте турецкой и о дороге тож. Ежели спросит об Мазепе, рассказать всё, но самому поперёд не высовываться. На том и порешил.

Уже стала зима, телеги сменили на сани, и дело пошло веселей. Сразу за Серпуховом встретил обоз Савва, уже и в парадном мундире, борода вновь отросла. Гарцует на откормленном гнедом коне – красавец красавцем. Счастливая улыбка озаряет его суровое лицо – лицо настоящего воина. Вся компания счастливо обнялась. Надо сказать, что за время похода они срослись-сдружились, стали, как родные братья друг другу. Особенно радовался долгожданной встрече Абрам.

– Дядька Савва, дядька Савва, ты приехал, я ждал тебя, я, правда, не плакал, я узе большой, но скучал очень.

– Ах, ты ж дитятко черномазое, родненький ты наш – обнимал его Савва, отворачиваясь от товарищей, что бы спрятать набежавшую нежданную слезу…

Перед Коломной остановились на последний, наверное, уж перед Москвой, ночлег. Крепко выпили напоследок, авось в последний раз вместе.

– Эх, ребята – рассупонился спьяну Алёшка – Ежели б вы знали, если бы ведали, что я чуть было греха на душу не взял. Должон был я вас и дитятю нашего родимого порешить, ежели предприятие наше не удастся, ежели погоня нас одолеет, так государь наш мне повелел, а в заложниках у него – и жена моя молодая, да и двое детишков малых…

– А что, так и зарезал бы нас? – спросил Савва с поддевкой.

– Раньше бы зарезал, брехать не буду, а теперя уж и не знаю.

– Это что, той ночью тогда, на причале?

– А ты чо, значитца всё слыхивал, и мысли мои ведал и ничего не сказал?

– Эх Алёха, Алёха – побратим ты мой дорогой, все мы есть людишки подневольные и собой распоряжаться мы уж не свободны. Вот мы сейчас прибудем ко двору, дитя нашего родного отдадим государю, и что с ним и с нами далее будет, того не ведаем и ведать не можем. Может никогда уж больше и не свидимся, хотя лучших друзей и братьев, в жизни моей беспутной может и не было… – Савва опять прослезился.

– Дядька Савва, не отдавай меня царю, я с вами быть хочу, вы хорошие, я вас очень лублу… – заплакал Абрам.

– А ты запомни, Ибрагим, ты теперь есть государственный человек, тебе теперь не пристало плакать. – Вступил в разговор Пётр Толстой– Ты должён служить там, где тебя определит наш государь, на благо отчизны нашей. Тебе господь дал ум пытливый и душу добрую и ласковую, даром, что черномазый. Так должён ты эти свои свойства и способности, богом нашим Иисусом Христом, данные, определить во благо отечества нашего, во благо народа нашего многострадального. Учися прилежно с усердием, постигай науки всякие, да и нас не позорь и вспоминай с добром и благодарностью. А вам ребята я, старый уже человек, скажу вот что. Много лиха мы пережили за этот год, жизнями своими рисковали и других жизнев не жалели. Да и сейчас ещё не знаемо, как дело обернётся, только вот что я скажу. Жизнь может развести нас и поставить в разные места, а то и друг супротив дружку. Но давайте-ка вот прямо сейчас дадим мы клятву верную, на крови нашей поклянёмся, что не замыслим мы супротив друг друга никакой низкой подлости и корысти, и всегда, когда только возможно будет, когда обстоятельства жизни позволят, будем помогать и друг другу и сыну нашему названному, что б вырос он достойным и верным человеком, отечеству нашему и слуга, и слава и опора. Давайте-ка выпьем крепко братия, за нас, за нашу удачу и за нашу дружбу.

– А можно мне, казаку, слово молвить? – встрял Давыд.

– Ну, давай, говори.

– Я по простому, по казацки, буду говорить. Я простой слуга, денщик, знатца, у Алёхи нашего. Много и в станице и в полку повидал. Моё дело, как говориться, сторона, только вот что я скажу. На погибель мы сейчас дитя отдаём. Сердце моё кровью обливается. Много я сам душ в бою загубил, но ентово хлопчика полюбил я пуще родного. Да и вас всех тоже, и тебя Савва, отчаянная твоя голова, и тебя князь, прости за ради бога, что не по чину говорю, а про тебя Алёха и говорить вовсе нече, ты ж мне как сын родной. Так вота я и гутарю, айда-ка братцы мои на Дон, айда на волю вольную, казачью, будем жить вольно, по совести, и никому подневольны не будем. А то всю жизнь нашу слезьми обольёмся, что такое славное дитятко загубили. Усё, прости Господи, может чего и лишнего сказал…

– Нет, братец, Давыд, нет нам туда дороги, везде государь найдёт. Да и воли уж прежней на Дону нету. Скоро война там будет кровавая, подомнёт пятой своей царь наш вольницу Донскую, снимет шапку Тихий Дон и поклониться – покориться государству Русскому – царю-батюшке. А бегунцами нам жить, по чужбинам скитаться и милости у врагов наших выспрашивать, так то не про нас песня эта будет, вот и выходит, что нету у нас другой дороги, окромя как на Москву сейчас двигаться и за порученное дело ответ держать перед царём нашим. Наша служба и есть вся наша жизнь и определение в ней. А дитятко наше черномазенькое, будем при дворе оберегать, и дай бог не погубим.

Не очень радостным было возвращение. Царь Пётр сначала принял послов от Мазепы. Два дня посольство наше провело в стенах тайной канцелярии, в пыточной башне. За толстыми стенами слышны были ужасные вопли несчастных пытаемых, помещение почти не отапливалось, одинокая свеча тускло озаряла грязевые в потёках серы и застарелой крови кирпичные стены, было холодно и тревожно, по полу шныряли крысы, со стен капала вода, в общем, жуть, да и только. Хорошо ещё, что не разлучали их пока. Ибрагим тихо плакал, жался к Давыду и просил хлебца.

На второй день беглецов наших освободили, поместили уже в гостевых палатах, истопили баньку, накормили, напоили. А к вечеру уже попали они на шумный царский ужин – ассамблею, где вовсю пила и веселилась, танцевала новые европейские менуеты и танцы, пускала фейерверки и любовалась кривлянием придворных шутов. Вся придворная челядь – думские бояре, с бритыми голыми мордами, да в напяленных ни к селу ни к городу напудренных париках, новые царёвы сподвижники, молодые и старые немецкие да голландские дворяне, напыщенные, презрительно поджимающие губы и бравые офицеры, ищущие на балах сомнительных приключений, дочери боярские, в нелепо сидящих на них европейских платьях с оттопыренными задами, красномордые и потные. Пуще всех был весел и разгулен царь. Наливал гостям полные чаши мёду и вин заморских, а також и русского зелена – вина и зорко следил, что б гости были пьяны и лыка не вязали. Когда, кто-нибудь падал с ног от вина, он весело, по-мальчишески заливался громовым смехом, и обращался к Марте своей полюбовнице.

– Ну, каков каналья? Видала, как нахрюкался, аки свинья подзаборная…

– Ну что ж молодцы, показывайте ваше сокровище, подарок султанов. У меня уже два негритоса имеется, я их с карлами да со зверями диковинными заморскими содержу. Что – то мне султан прислал в сюрпризу, поглядим ка на подарок его? Да и повеселимся от души…

Толстой вытолкнул на середину залы совершенно обескураженного и вконец потерянного Абрама.

– Кланяйся царю-батюшке, ирод черномазый, кланяйся да за ласку благодари!..

– Здластвуй господин наш цар батушка. Желаю вам вечно здластвовать и не болеть – тоненьким своим голоском прошептал Абрам.

Придворные угодливо залились ехидным смехом, шут Балакирев, звеня колокольчиками, высунув язык и скорчив страшную рожу, прыгал вокруг в конец оконфузившегося мальчика– Тю-тю-тю… негра чумазая, чур меня, чур меня… Красномордые придворные дамы в корсетах, из которых телеса выпирали, как тесто из жбана, жеманно улыбались и хихикали – Тю… какое уродство, какой ужас, Фи, чучело-то какое, но всё ж государю потеха и утешение.

– Ваше величество – отчаянно смело попытался прервать это издевательство Толстой – ты не смотри, что он чёрного цвету, ты на ум его испытай, на его способности, мальчонка – то умён да сметлив, каких ещё и свет не видывал.

Взгляд Петра стал холодным и жестоким. Как будто и не пил ничего.

– Ну, правда, Петенька, свет мой ясный – встряла Марта, широко и по доброму улыбаясь своей белозубой и открытой улыбкой, – испытай-ка учёность его, ведь не просто же негру Ахмед тебе в подарок прислал, говаривали же, что он учёности и сметливости необыкновенной, а мы все – рабы твои – и посмотрим, что же это за чудо такое. Ну, право, Петенька, испытай…

– Испытай, испытай! – загалдела вся пьяная ассамблея.

Пётр сразу узнал в хлопчике и мать его – негритянку и свои черты, черты Петра, – они явно проглядывали в облике этого малыша.

– Ну, лады, уговорили черти – Пётр сел но край деревянного стула, вытянув свои длиннющие ноги, закурил любимую голландскую трубку. Зелёный ароматный дым клубами заполнил залу.

– А ну-ка скажи нам приятель, как звать – то тебя?

– Звать меня Ибрагим, цар-батушка, но мамка моя звала меня Абрам, в честь праотца нашего, праотца всех народов и племён на земле – Абрам элегантно поклонился.

– Ну, чудно, – засмеялся Пётр – Неужто и впрямь Абрамом кличут.

– Так меня мамка звала, а басурманы Ибрагимом прозвали.

– А что ты знаешь ещё, арифметику можешь ответствовать?

– Знаю господин цар-батушка.

– А ну-ка сложи мне сто рублёв, да двести сорок два рубля!

– Триста сорок два рубля – без запинки отвечал Абрам.

Пётр задавал и задавал вопросы по арифметике, Абрам без запинок отвечал, решая мгновенно в уме задачки на сложение и вычитание. Зала притихла, только шут всё прыгал вокруг и пытался вернуть себе внимание ассамблеи.

– Поди прочь, а то прибью! – рявкнул Пётр. Его всё больше и больше заинтересовывал этот мальчонка. – Ну а геометрию ты знаешь? Фигуры всякие, как их переворачивать и во что они образуются?

– Знаю, цар-батюшка – окрепшим уже голосом отвечал Абрам.

– А что это за фигура такая? – Пётр вытряс уголёк из трубки прямо на батистовую скатерть и нарисовал им дом, в форме трапеции.

– Эта фигура кличется трапецией, а если так нарисовать – Абрам пририсовал в линейной перспективе грани– то получим пирамиду. Такие пирамиды в Египте в древние времена были построены, там ихних царей хоронили…

Пётр от удивления аж крякнул.

– Ваше величество – опять, уже посмелей и уверенней, встрял Толстой– ты его в шахматы индийские испытай, али в карты.

– Нету у меня шахмат. А вот шашки есть. Тащи сюда.

Принесли шашки. Абрам ещё не видел этой игры, и Пётр показал ему, как играть.

Стали играть первую партию. Абрам проиграл, так как не знал ещё про дамок и как берут за фука. Вторую сыграли вничью. В третьей Пётр был разбит напрочь. В четвёртой то же. Зал притих, ожидая вспышки царёвой ярости и дальнейшей расправы. Но после пятой партии Пётр обнял Абрама, расцеловал его и залился счастливым раскатистым смехом.

– Вот, каналья, вот фрукт какой, самого царя раком поставил, вот умница каков а? – с гордостью вопрошал он в залу… – Ну всё подите, все прочь, завтра поговорим о делах, а мальчонку забираю я к себе, на воспитание. Изделаю из него настоящего мужа, будет царю надёжа и опора…

Наутро в своём рабочем кабинете протрезвевший Пётр по очереди допрашивал наших героев о выполнении задания.

Первым давал показания Толстой. Речь шла не токмо о похищении сына, но и о положении в Порте и сопредельных государств, перспективах дальнейшего мира с ней, о европейском политесе и, главное, о возможном и предполагаемом предательстве Мазепы. Пётр высказал своё недовольство позицией Толстого.

– Вот читай, что гетман пишет. На тебя, между прочим, жалуется, что ты де безосновательно его в измене подозреваешь и препоны его службы чинишь. Гетман есть мой лучший друг на Украйне, моя опора в войне с шведским супостатом. Да и от крымцев и турок прикрывает. А как я его в измене уличу да каре подвергну, то весь юг и запылает, и Дон поднимется и в Полесье буза начнётся…

– Государь, я человек маленький, я токмо твои уши, а ты голова. Ты должён поступать, как тебе и державе нашей потребно, а моё дело – тебя во время уведомить и от опастностев предупредить.

– Да как же я могу, каналья ты старая, с Мазепою сношаться и дружбу с ним держать, когда не будет меж нами доверия?

– Государь, доверяй да проверяй.

– Уж не лазутчик ли ты турецкий, уж не шведу ли служишь, старый лис, а ну как проверим тебя шас в пыточной, небось, вся правда-то и выйдет наружу.

– Государь, ты волен поступать, как знаешь, да только не обманись, что б потом локти не кусать, когда этот упырь тебе же самому нож в спину и вонзит. А за дело наше Русское, за тебя, царь-батюшка, я готов и голову сложить, и на пытку пойтить. Ты меня давно знаешь, окромя пользы державе нашей, ни о чём и мыслев в голове не держу.

– Вот тут ещё и Кантемир, господарь Молдавский, на тебя жалуется. Мол загубил ты двух ихних цыганов, а турки возьми да и разори нашего друга барона Ралли, самово в Истамбул под пытки отправили.

– Государь, то дело было, необходимое для исполнения твоего наказа.

– Всё – то ты, старый хрен, знаешь, на всё ответ у тебя есть готовый. Ну вот что, за то, что задание выполнил – благодарю, а за остальное – уволь. Не могу я тебе Софью, сестру мою подлую простить, не могу и всё. Хоть и покаялся ты, да и службу свою верно служишь, да не люб ты мне. На всё-то у тебя своё мнение имеется. Больно уж ты умён да хитёр. Поезжай-ка ты, друг ситный, на годик другой в деревню свою, да подумай про жизнь свою грешную, ты мне здеся не нужён боле пока. Да и в столицах наших гляди не показывайся, пока душа моя не отойдёт. Всё, пошёл вон. Видеть тебя не могу, прохвост старый.

С Саввой у Петра разговор попроще был. Выспрашивал царь про Мазепу, а особенно про Петра Толстого, не замети ли он, Савва, за ним каких-нибудь действий, что бы на измену похожи были. Савва твёрдо отвечал, что ничего такого не видел, а наоборот, всё их мероприятие завершилось столь успешно, благодаря его, Петра Толстого уму, верности царю и твёрдости духа. Царь криво, недовольно улыбался, но назначил Савве поощрение – две тысячи целковых, орден святой Анны, и наказал на новое место службы – во Францию, к послу тамошнему, князю Долгорукому.

С Алёшкой Пётр вообше говорил сквозь зубы всего минут десять. Поблагодарил за службу и наградил деньгами и поместьем на Северской Украйне, деревней Раздоры.

– Да, кстати, у тебя там сосед будет добрый, Александр Данилович Меньшиков. Я думаю – вы поладите и будете добрыми друзьями. Отвези семью свою в деревню, а сам возвращайся в полк. Он теперя в Польше стоит, Сашка Меньшиков той ратью командует. На прощанье всё-таки расцеловал и за службу поблагодарил.

В последний раз встретились друзья в кабаке, на окраине Москвы, крепко выпили, подрались с гвардейцами, набузили и навсегда, как им думалось, расстались.

Расстаюсь и я на время со своими друзьями, коих успел уже полюбить, и чью судьбу не мыслю уж без судьбы великой и ужасной, многострадальной отчизны нашей.

Постскриптум:

Через два месяца уже, Пётр вызвал Петра Андреевича Толстого из ссылки и вновь направил его послом в Стамбул. Ещё через полгода он вызвал и Савву Рагузинского из Франции и направил его в Молдавию и Бессарабию, к Кантемиру, налаживать балканскую торговлю и готовить православные народы к возмущению против басурман. Торговал Савва лисьими и соболиными мехами, поставлял оружие в Сербию и Грецию. Участвовал вместе с Шафировым в подкупе Великого Визиря для освобождения государя из Прутского плена, вместе с Петром Толстым вёл переговоры с султаном Ахмедом об условиях перемирия. В 1913 году основал в Москве на Покровке, торговую свою факторию.

Алёшка же Синельник доблестно воевал в Польше, в армии Меньшикова, отступал из-под Гродно и Минска, получил за подвиги дворянское звание и чин лейтенанта. Прославился при Лесной, участвовал в обороне Полтавы, сыгравшей решающую роль в Полтавской победе. Во время Прутского похода вместе с Давыдом попал в плен, бежали по старой, известной им уже дороге. В 1713 году переведён в московский гарнизон, где исполнял должность помощника коменданта.

А встретились они с Саввой только через десять лет после описанных похождений, в Москве. И ждали их новые, не менее захватывающие приключения. Но это уже другая история.

Из дневника Петра Андреевича Толстого, написанного им в ссылке в деревне Ямы Курской Губернии

Писано от января месяца числа 17 года 1705

Сегодня проснулся я в философическом настроении. Душа моя требует осмысления драматических событий в моей жизни, случившихся в последнее время. Здраво размышляя – неспокойна судьба моя. За свои неполные 60 лет прожил я столько жизней, что хватило бы и на несколько поколений. Видел я и взлёты и падения. Бывал заговорщиком и раскаялся потом, обучился мореходному искусству в зрелом уже возрасте, стал послом государевым и тайным шпиёном. Теперь вот в ссылке прозябаю уже как месяц. Верю я, чует моё сердце, что ещё много предстоит мне пережить и испытать.

Меня неизбывно мучает вопрос, который, я сам себе ежечасно задаю. На благо ли отчизне моей выполнил я государево поручение – привёз Петрова сына Абрашку? И на благо ли ему оторвал я его от матери? Попал оный эфиёпский отрок, душою нежной и утончённой, умом пытливым и талантом одарённый редкостно, в страну варварскую и дикую. Не на погибель ли я его отдал, не на растерзание ли тирану и деспоту кровавому я его обрёк?

Но, положим, остался бы оный отрок в полоне турецком. И использовал бы его Ахмед Паша, как Гришку Отрепьева, как приманку для возведения смуты в Руси. И была бы его судьба ещё более горькая, лютая и страшная. Уж кому что на судьбе писано. Вырастет он здесь, дай бог, человеком умным и честным, будет служить он отчизне нашей верой и правдой и произведёт потомство, коему передастся его душа. И будет потомство оное – гордостью государства нашего. Так, что как ни поверни, как ни терзай душу свою, я поступил правильно, и за деяния мои не должен я испытывать стыда.

Ведь чем больше будет в державе нашей умных и добрых людей, тем быстрее избавится отчизна наша от дикости и рабства векового, тем быстрее воспримет она науки и искусства народов, западных и восточных, тем легче и свободнее будут жить и смерды и господа, наполняя пределы отчизны различными благами и удовольствиями. Но обязательно ли проходить столь кровавый и жестокий путь по дороге к счастливому завтра? И что будет, когда великого государя нашего не станет? Кто унаследует дело его, мысли его, не пойдёт ли всё прахом, как не раз бывало в истории человеков? Как должно организовать власть в державе нашей, что бы дело не умирало и что бы кровь человеческая не зря была пролита?

Нету в миру, во всей истории, таких примеров для подражания. Нету нигде справедливого и человеческого управления. Монархи, справедливые и мудрые государи, уходят, и за троны ихние, за власть и господство происходит смута и братоубийство. Там же где дворяне, да бояре ограничивают волю монарха, там везде смута и ослабление государства. Взять, к примеру, Речь Посполитую, где шляхтичи короля выбирают на сейме. Там брат выходит войною на брата, а некогда могучая Империя ныне стала как игрушка в руках европейских монархов. Народ, смерды чёрные, гибнут и нуждаются в хлебе, а шляхта продаёт родину свою за поместья и злато. Нет и у меня ответа. Не постиг я пока премудрость эту…..

Писано от января месяца числа 20 года 1705

Продолжу некоторых мыслей своих изложение. Облегчение положения народа нашего вижу я токмо в повсеместном введении образованности и грамоты. Токмо образованность смягчает нравы народные, т. к. образованный человек и работу свою делает лучше, накапливая и преумножая богатства народные, и семьёю своею дорожит и чистоту телесную и духовную блюдёт. Вот пример, токмо обучения детей дворянских в государствах европейских наукам да грамоте, преумножил и силу нашу военную, усилило ремёсла и торговлю. Но этого мало – народ наш, смерды чёрные, ныне в рабстве прозябают да в темени – вот и нету счастия в земле нашей. А кабы каждый хрестьянин свободен был бы свою землю содержать, да и грамоте учён был, то тянулся б он к свету, к наукам разным, и не было бы в мире сильнее и счастливее народа и все народы и все племена тянулись бы к нам и с нас пример благочестия стремились бы брать…….

Писано от февраля месяца числа 1 года 1705

Подумал я намедни и о богатствах наших бескрайних. Во благо ли они нам даны? Богата страна наша и минералами и рудой железной и медной и землями и лесами и зверьём разным и пашнями плодороднейшими не обделена. А используем мы это богатство непотребно. Народ прозябает в нужде да бедности. Урожаи снимаем в три разы менее, чем в каменистой и горной Италии. Леса истребляем, рудники обрабатываем до запустения. Все изделия железные и медные, орудия труда хрестьянского в Европе закупаем, сами делать не научились. Кожи наши как и ситцы, тонки и вонючи, рвутся, как тряпки. Надобно бы нам таким образом ремёсла устроить, что бы товара нашего весь мир искал купить, что бы корабли были лучшие в мире. Вот государь наш мастер на все руки, а флот в Воронеже в реке держит. Через десять – двадцать лет от этих неимоверных трудов только гниль и останется. Нешто не знает он, что в несолёной воде дерево гниет в три разы быстрее. Надобно бы государю доклад написать…..

Писано от февраля месяца числа 5 года 1705

При всей огромности страны нашей, при пространствах наших немереных нету у нас надлежащей связи между частями её. Дороги все непроходимые, леса разбойные. Токмо несколько почтовых дорог и имеется. Письма деловые по нескольку месяцев в пути прибывают. Отсюда и ненадлежащее исполнение воли государевой и проистекает и мздоимство всякое на местах и в губерниях. То же и в армиях наших – один енерал не ведает, что другой выполняет. Вот во флоте флаги сигнальные имеются, знаки другим кораблям дающие. Надо бы заглянуть в архивы государевы, как было организовано почтовое дело у татар поганых, у Батыевой орды. Как это им удалось, вот так вот – вторглись в пределы и рассыпались по Руси. А потом все вместе в нужный час возьми да и собрися на реке Сити и всё русское воинство и погуби, а воины русские ничего про то и не ведали.

Ещё пример. Сколь много народа зазря гибнет в бою при линейном строе воинов. Весь убийственный огонь из орудий да из мушкетов прямо по человекам направлен и разит их немеряно, кои человеки по уставам правильного боя не должны уклоняться от пули и огня. А держат их всех такою плотною массою, что бы они команды единовременно выполняли. Вот кабы была бы у них какая-нибудь такая штука, что б каждый солдат или офицер на расстоянии команду слышал да и единовременно исполнял бы её, то мог бы оный солдат и от огня убийственного схорониться и порядок войсковой соблюсти. Не было бы тогда сильнее и успешнее в деле ратном той армии. Как это дело ранее исполняли ратники конные татарские? Надо бы архивы почитать, да и технику китайскую изучить…

Писано от февраля месяца числа 13 года 1705

Намедни получил я письмо от Меньшикова Александра Даниловича. Удивительный всё-таки феномен – этот сатрап. Ума и отваги необыкновенного. Но совершенно неграмотен и не благороден. За последние годы приобрел оный царедворец на государя нашего огромное влияние. Он, конечно, замечательный воитель, но и вор при этом необыкновенный. Государь пока милостиво дозволяет ему запускать по локоть руки свои в казну державную. Пока государь в здравии пребывает, пока он полон энергии и расчётливости, оный вор не очень опасен для государства нашего. Но стоит, не приведи господь, государю захворать, или власть свою ослабить, этот воришка и державу разорит и по ветру пустит все промыслы наши. Вот это будет настоящий деспот. Самые страшные деспоты вырастают из бывших рабов.

Пишет мне Сашка о пребывании крестника нашего, Абрашки, при государе. Пишет, что полюбил царь подарка нашего всею душою. Мол, лично с ним занимается науками всякими, к коим у Ибрагима способности необыкновенные. Не понял я токмо, пошто князь написал мне, когда два года ничего уж не писывал. Да и не сообщил ничего важного, а просто так написал, так, мол, и так, все, мол, у меня хорошо, государь и за Нарву и за Дерпт отблагодарил, да и за то, что армию из Минска без потерь, вывел, тоже спасибо на людях сказал. Что-то это письмо должно означать? Надо хорошенько подумать.

Писано от февраля месяца числа 20 года 1705

Получил намедни письмо от самого государя. Пишет, что простил он меня, душой отошёл – очень уж ему Абрам нравится и сметлив мол, он и умён и сердцем добр да ласков. Просит государь меня на Москву явиться да и приступить к прежним своим посольским делам в Стамбуле. Ну что ж, ссылка моя закончилась. Послужим ещё государству нашему. Хорошо бы и с друзьями моими повидаться – с Саввой да с Алёшкой. Ну ладно, пусть там, как бог решит……

 

Глава первая

Заговор

Проживала ранее посадская девка Глашка в граде Звени городе. Была у отца кой-какая торговлишка, хомутами торговал, упряжью, да кожей сыромятной. Было в семье пятеро детишков, Глаферья третьей уродилась. Девка ладная да видная росла. Уже двенадцати годов сиськи соком налились, огольцы соседские так и норовили, то за сиську ухватиться, то за жопу ущипнуть. Отбивалась, визжала, но честь блюла. По четырнадцати годов полюбил её сосед, кузнеца сынок, Андрюха. Сперва просто так по вечерам гуляли, разговоры разговаривали, хороводы водили, потом втихомолку и тискаться стали. Дело, в общем, к свадьбе и шло, да проезжал как-то барин один столичный в карете, немец али француз, девку увидал, из окошка высунулся и поманил, покажи мол, девица красная, как до тракта московского доехать. Глашка возьми да и подойди к карете. Дверца-то приоткрылась и сильные руки втащили её в карету, чья-то мягкая ладонь зажала рот, кучер хлестанул коней, и тройка унесла девицу красную по морозному тракту.

Домой вернулась через три дня, под глазами синие круги, губы обкусаны, малахай весь испачкан. Вещички собрала молча в узелок, отец было кнутом замахнулся, но поглядел на дочь свою опозоренную, кнут выронил и заплакал горючими слезами. Мать закрыла лицо платком и тихо причитала. Молвила только, что Андрюха намедни из дома ушёл, барскую усадьбу подпалил да и в леса к лихим людям подался. Вышла Глашка на московский тракт и одна пошла по снегу морозному в Москву стольную. Никто во след ей ни слова доброго не сказал, ни обругал словами грязными. На утро, как полагается, ворота дёгтем измазали, на этом всё и закончилось.

А Глаферья до Москвы всё ж дошла. На работу в гостиный двор устроилась, полы мыть, товары перекладывать нанялась. Ночевала, по-первому, в ночлежках, потом дали ей и койку свою в подвале каменном, жалование положили за добрую работу, да характер укладистый. Вот так и прижилась она в столице. К осени родила Глашка мальчонку, да помер он через пол-года от холода. Через десять лет она располнела, лицо всё красное, как морковь, стало. Но дела шли на лад, работала она уже при посольском приказе, управляла прислугой. Никому в любви не отказывала, родила четверых детишков, слыла бабой хозяйственной и не скандальной. Приходил как-то отец, денег на хозяйство просил. Мать уже померла, сёстры замуж повыходили. Об Андрюхе не слыхать ни чего было. В общем, жизнь наладилась.

Как-то зимой, под вечер уже, постучал к ней в помещение солдат на одной ноге. Усищи седые, сивый такой, культяпкой стук-стук.

– Здеся ли проживает раба божья Глафира Бурдюгова?

– А чо надо– то, добрый человек, я она и есть.

– Знаком ли тебе, добрая женщина, Андрей Головин, Звени города уроженец?

Глафира так и ахнула: «Господи, откуда, что, жив ли, помнит ли, простил ли?»

– Проходи мил человек, присядь, отведай пищи нашей простой. Может и вина хочешь испить. Если видел или слыхал чего… Проходь в горницу.

Быстро накрыла стол, хлебца, капусты квашенной, яичко варёное да бутыль вина зелена и пару стопочек. Скинул солдат шинель, перекрестился истово на образа да и за стол присел.

– Ну со свиданьицем, сохрани господь!

Выпили, закусили, солдат раскурил люльку свою казачью, пустил клубы душистого самосаду и начал неторопливо свой рассказ.

Встречал он де Андрюху в кровавом девятом годе в Полтавской баталии. Обороняли они град русский Полтаву от супостата свейского Карлы. Давыд, так звали солдата, денщиком был у барина своего, Алёшки, значит, Синельника лейтенанта знаменитого, а Андрюха в ополчении был. Отваги был несказанной. Швед, как его на валу увидит, разбегается во все стороны, крошил он его, супостата, саблей своей, как траву на лугу летнем. Алёшка его и к ордену представил. Славу он заслужил и любовь товарищев своих. Нрава был весёлого, но жгла его тоска, и местью он горел лютою. Незадолго до освобождения, при последнем штурме, получил парень свой осколок под сердце. И перед кончиною своею, просил он Давыда разыскать любовь свою незабывную, да сказать ей, что никогда он зла на неё в сердце не держал, а токмо жалел очень, и характер свой клял, что не смог обиду свою побороть и жизнь наладить. Все годы об ней только и думал, ни одной бабы не попробовал, а мечтал только, что найдёт он её, любовь свою единственную… Да вот не пришлось…

Рассказ окончился, сидела и выла воём баба пьяная, толстая и красномордая, да смыкал носом старый солдат, пыхтя люлькой своею.

– Ну ладно, поздно уж, пора до службы двигать, в гарнизон пора итить.

– Солдатик, милый, ты заходь, не побрезгуй, коли нужда какая будет, или если время скоротать захочешь, тебе я завсегда рада буду, ты мне, как весточка от дроли моего с того свету.

Так и прижился Давыд, старый казак, денщик помощника коменданта, у управительницы посольского приказа. Стал захаживать, потом и вовсе перебрался, днём службу служит, а на ночь к Глафире, да к детишкам. Алёшка только посмеивался.

– Ну разгулялся старый кобель, смотри службу не проспи с бабой на печи…

– Полно, барин, не гневись, ты-то, небось, с молодой женкой балуешь, а мне б хучь на старости налюбиться…

Однажды застал Давыд Глашу, всю зарёванную и пьяную. На упрёки отвечала она, что де узнала она в одном из посетителей приказу обидчика своего старого, судьбы её губителя. Ходит, важный такой, расфуфыренный, напудренный, видать из немцев будет. Он-то Глашку не признал, а она его, изверга, признала сразу. Вот и напилась от злости своей бессильной. Давыд утешил бабу, как смог, да и говорит.

– А покаж-ка мне его, супостата, может чего и придумаем, как боль нашу утолить.

Ну и показала. Выследил Давыд, где он проживает, на каком постоялом дворе обитает, и под видом печника проник он в покои посольские. Был фрукт энтот помощником посла австрийского, порученцем, звали его господин Иоган Кранкль. Да когда печь чинил Давыд, услыхал он разговор оного помощника, с польским шляхтичем Стасем Михалевичем. Говорили по-польски, не ведая, что печник хромой по-польски – то прекрасно разумеет, говорили о том, что царя батюшку пора мол убрать, а замест его надо сына его незаконнорожденного от фрейлины Голландской Сабрины, коей по слухам в Голландии проживает ныне, на престол русский посадить. Мол это станет благом для всей европейской политики, и все тайные европейские обчества такое дело одобряют. Письмо из Голландии показывал, да и яд, для царя приготовленный и в перстень насыпанный, показывал.

Строго наказал Давыд Глаферии молчать об этом деле и обсказал это всё это Давыд барину своему – Алёшке Синельнику – помощнику коменданта Московского. А тот донёс уже об этом деле далее другу своему закадычному, Савве Рагузинскому, коей факторию торговую на Покровке держал.

– Дорогой мой товарищ, Алёха, дело сие не терпит промедления, необходимо срочно известить государя нашего об угрозе, о заговоре против короны нашей. Эх, жаль Пётр Андреич далёко ныне. Он бы подсказал, как действовать. Ведь если доложить государю, а доказательств верных не представим, сами на плаху и пойдём, небось дело Кочубеево ещё все помним.

– Послушай, Савва, а что если к Алексашке, т. е. к князю Александру Даниловичу, приятелю твоему, сподельнику по делам торговым, прямо и обратиться. Он намедни, говорят, в Москву из сталицы должон прибыть…

– Да, Алёшка, растёшь ты на глазах, ну прямо царедворец настоящий стал, молодца, одно слово. Здесь у нас точно, наверное, союзничек будет архи какой надёжный. Ему, сатрапу властолюбивому, ещё один наследник государя нашего, как кость в горле будет. У него свои, тайные планы в голове вынашиваются насчёт престола Российского. Это очень даже хорошая, положительная мысль.

Алёха за десять лет поматерел, оевропеился, носит парик, лицо начисто бреет, от того молодого, да лихого казака, прежнего, ничего уж и не осталось. Только чёртики в серых его глазах иногда вспыхнут, да усмешка кривая появилась. Со слугами и с Давыдом стал груб, заносчив, крестьян своих в деревне порет нещадно, бегунцов, крестьян своих беглых, с Дона возвращает и крепко наказывает – кого на каторгу, кого на дыбу или до смерти запороть велит. Дворянством своим новым, чином, кичится, как родовитый. Перед начальством спину гнёт, да на подчинённых покрикивает. Родил ещё двоих детишков, а старшего, Кирилла отправил на обучение в морскую академию а потом и в Италию, для морского дела обучению. Младших в гимнасию определил, короче стал настоящим барином и казачье своё прошлое напрочь забыл и не вспоминал более. В новые времена и жить по-новому надобно.

Савва же, напротив, ничуть не изменился, только бороду свою дьявольскую сбрил, а усищи непотребные оставил. Дела торговые вёл ладно, в Малороссии да и в Сибири дела широко развернул, деньгами воротил не малыми, но на казнокрадстве не попадался, да и деньгами сорил немеряно и прежних утех своих не прекращал. Очень уж умирали за ним дамы московские да малороссийские. Холостяк, умён, обходителен, сказочно богат, щедр, и по-прежнему, красив, как чёрт. Потерпев поражение на Балканах, оставил он, до поры до времени, мысли свои об освобождении родины своей и весь отдался торговле и шпиёнству. Его увлекала сама игра, сам процесс поиска и комбинирования интересов разных. Военная карьера его мало привлекала. Он был человеком для тайных, и особо деликатных, мероприятий.

На неделе прибыл в Москву из новой столицы князь Меньшиков Александр Данилович. У него то и попросили аудиенции помощник коменданта, лейтенант «маркшейдер Синельник Алексей Кириллович и давний Меньшикова приятель, надворный советник Рагузинский Савва Лукич Владиславович.

 

Глава вторая

Меньшиков Александр Данилович

Меньшиков принял посетителей, встав из-за большого массивного резного стола, италианской работы, покрытого зелёным бархатом. На столе лежали какие-то бумаги и массивная хрустальная чернильница; в сафьяновом пенале торчали гусиные перья, одно перо лежало на бумагах – весь этот антураж был изображён на столе для форсу, так как, ни писать ни читать полудержавный властелин так и не научился, но пыль в глаза пускал искусно, и, хотя все при дворе и знали о его полной безграмотности, делали вид, что верят всему этому водевилю. Богатырского росту, атлетичного сложения, лицо грубое, словно плохо сработанное топором, сизый вислый нос, глубоко посаженные глаза, волевой массивный подбородок, но улыбка приветливая и открытая. Ну, рубаха парень, свойский такой, простой, ну просто душка, да и только. Эта кажущаяся простота, приветливость его, никого при дворе не обманывала. Хитрый и изворотливый царедворец, интриган и дамский угодник, коварен, вороват, но деятелен и отважен. Предан государю, как никто из приближённых. Ревнив к царской милости, готовый исполнять любую волю его, тонко и точно предугадывающий малейшие желания монарха и выполняющий их с удивительной энергией и почти всегда успешно. Военные и строительные его заслуги перед державой и перед самодержцем огромны и неоспоримы. Вот и прощает ему государь и казнокрадство и жадность его непомерную, но и наказывает самолично жестоко, и Сашка эти наказания и издевательства принимает с благодарностью и любовию. Потому и прозвали при дворе его – сатрап – сам раб царя, но для подчинённых своих – сущий дьявол.

Савва был накоротке знаком с Александром Даниловичем – связывали их многие торговые дела по поставкам сукна для армии, лисьих и собольих шкур для французского двора, поставкам хлеба из Малороссии и разных вин из Саксонии да Венгрии. Знал Меньшиков и о тайных делах Саввиных и, поэтому, никогда не становился у него на дороге, не пытался помешать его торговле и очень хотел заполучить его и Толстого к себе в союзники в той тайной и явной политической возне возле трона державного, которая свойственна любому двору, как в Европе, так и в Азии.

– Ба, да кого же я вижу, друг мой Савва, сколько же лет уж не видывались! – виделись – то в прошлом месяце на ассамблее у государя. – Какие ветры занесли, чем обязан я, ничтожный, высокому вниманию твоему?

– Здорово, князь, брось славословить, видишь ли есть дело…

– Погодь, погодь, о делах-то, как живёшь, сначала расскажи, чёртова душа, как торговля, скольких баб ещё оприходовал… – не даёт и слова вставить, обнимает ласково, сжимает в своих медвежьих объятиях, а сам смотрит внимательно и зорко, какую сможет он выгоду для себя из дела оного извлечь, то, что визит – не простой, сразу уразумел, пытается угадать, куда же дело клонится…

– Погоди, Сан Данилыч, дело важное и не требующее не малейшего промедления, государя нашего жизни касаемо, государственное дело…!

– Ух ты, ну давай, давай, излагай, а потом уж и вспрыснем встречу, давно, чёрт усатый, хочу я выпить с тобой, уж больно ты умён, да скользок для меня, образован да хитёр, не ухватишь тебя, чёрта, за место причинное… А это кто с тобой? А-а-а узнал, казачёк, тот самый, что людишков моих побил в Галиче в четвертом годе. Спасибо казачёк, спасибо сударь, что не донёс тогда государю, а не то не сносить бы мне бедной моей головушки. Спасённый-то ваш, подарочек султанов, мальчонка черномазый Ибрагим, иш каким фруктом оказался – государю наипервейший друг теперь, роднее сына родного, законного стал. Уж и фалит его государь, и умён де говорит и расторопен, пусть, говорит дети боярские и придворные все сподвижники мои с него пример берут в прилежании да верности делу нашему и усердию в государевой службе…. – в голосе звучит скрытая обида и ревность к новому царёву фавориту– Да и под Лесной и под Полтавой, казачёк, помню я заслуги твои. Это ж я тебя в лейтенанты – то и представил, не благодари, не благодари – заслужил. Отважен ты и верен.

– Погодь, погодь, князь, заканчивай комедь передо мной ломать, дело и впрямь очень важное, а ну-ка, Алексей Кириллыч, будь добр, изложи-ка князю существо дела, только прошу тебя, излагай подробно и ничего не упусти.

Алексей долго и подробно излагал дело, во всё время рассказа князь слушал не перебивая, уставившись в пол и перебирая бумаги на столе. После рассказа воцарилось тягостное молчание, прерываемое тяжёлым сопением Меньшикова. Потом он встал, подошёл к бюро, вытащил початую тёмно-зелёную бутылку французского коньяку, достал два хрустальных бокала, поплевал в них, обтёр изнутри полой камзола и плеснул по полной себе и Савве. Не дожидаясь, жадно выпил одним глотком, занюхал рукавом, крякнул и сплюнул на пол.

– Каково твоё мнение, Саввушка, чё дееть-то будем? Ух, и погулял уж, государь наш батюшка по Европам-то ентим. А бабу-то енту, Сабрину фрю придворную, помню я хорошо, как же. Сперва-то я сам хотел её пропороть, поросяну свежаю, уж и сговорился почти со стервой малохольной, да Пётр Ляксееч опередил, завсегда вот он впереди меня по бабскому делу оказывается. А что ж, батюшка наш – он-то везде первый и есть. Скоро уж и государыня, матушка наша наследника ему родит, будет кому престол, да дело наше передать, не то, что энтот малахольный. Да….дело наше это очень, очень сурьёзное, ежели, как говаривает казачёк наш, тайные обчества мальтийские им заправляют, да только и мы сами с усами, сами обчества имеем. Да ты пей, пей, Савва, по трезвому тут и не решишь.

Савва пригубил коньяк– Хорош, чёрт, крепок и духмян, нам бы такие научиться делать. Ежели Бессарабию да Валахию покорим, из тамошнего винограду сможем не хуже коньяки изготовлять, всю Европу зальём. Нет у меня пока решения, Сашка, всё опасно и чревато погибелью нашей, вот поэтому-то к тебе за советом и пришли. Ты всем известен, как человек умный и благородный, может, что путного и предложишь.

– Вот, что, Савва, что я щас надумал, должён ты будешь на ближайшей ассамблее с оным псом Стасем Михалевичем ссору затеять, да дуелю с ним благородную учинить. А потом у него поверженного письмо то и затребовать, да и перстень его, с ядом для государя, разоблачить…

– Ты что князь, он ведь есть лучший в Польше фехтовальщик, он же просто зарежет меня, как поросёнка…

– Ваше превосходительство – встрял в разговор Алёха, – дозволь мне службу тебе и государю нашему сослужить. И ты Савва послухай. Ты ссору с супостатом затей, а я за тебя энту дуелю держать буду, мол, у тебя рука поранена – с ворами де ночными дрался, да они тебе руку-то и поранили. По благородному правилу он должён согласиться на замену. А ранение руки мы тебе организуем и организуем через нападение воров ночных, что бы вся Москва знала, что ты есть герой и геройски с ворами бился, честь дамскую защищая, и ранение в сей баталии получил. Только ты людишков моих не убивай до смерти, а мертвяков готовых я уж подсуну вместо воров. Всё будет аля натураль. А уж с супостатом я сражуся и если, господь даст, постараюсь управиться. А там уж и ты с делами нашими и встревай. Только вы уж, господа, сделайте так, что б я на ассамблею ту был допущенный, в качестве помощника коменданта, для надлежащего порядка обеспечения.

Меньшиков с удивлением искоса взглянул на Алёшку. Потом достал третий бокал, плеснул себе, Савве и Алёшке, опять не дожидаясь жадно выпил, Алёшка, истово перекрестясь, ворочая кадыком, выпил зелья заморского, Савва опять пригубил и поставил бокал на стол.

– Ну вот и порешили, братцы мои, а как там уж получиться на деле – господь решит, только думаю я, господа, что готовиться вам надобно опять в путешествию тайную ехать. Надоть угрозу енту от государя нашего напрочь отвестить. А предприятие оное, думаю я, опаснее прежнего будет, ежели и вправду мальтийцы умыслом энтим злокозненным заправляют. Ну всё, всё, подите прочь, когда ассамблея состоится – уведомлю. А план-то твой, Алёшка, ой как хорош. Далеко могёшь пойтить, только служи верно, лишнего не болтай да благодетелев своих помни и интересы их верно блюди, тогда и в выгоде будешь завсегда да и шкуру свою сохранишь.

 

Глава третья

Ассамблея

Ассамблея удалась на славу. Бахусом опять был избран Иван Балакирев, а виночерпием Ян Лакоста. Он то и подливал гостям, заставляя их ползти на коленях к чану с вином. Пётр сидел во главе стола – по правую руку – Екатерина, полная весёлая, лицо красное лоснится от выпитого вина и жаркого платья, плотно обегающего её полную, но по-звериному грациозную фигуру. Рядом с ней две красавицы дочери, одетые по последней моде, нарумяненные, глазастенькие, ну точно куколки, заливаются звонким смехом, глядя, как взрослые дядьки на коленях ползают. По левую – друг и наперсник – Сашка Меньшиков. Сам пьёт без меры, но не пьянеет, а зорко всматривается в залу и заискивающее поглядывает на государя. Среди ближайших друзей и шутов Савва увидел Абрама. Подошёл, обнял.

– Экий ты, братец красавец вымахал. Высок, плечист, выправка ну прямо генеральская. От девок, небось, и отбою нет?

– Что ты, дядя Савва, я ж ещё молодой, рано мне об этих делах думать, вот батюшка государь велит, тогда и подумаю. А пока все мысли мои об науках военных, да об учёбе. Я так скучаю, дядя Савва, по тебе, по дяде Алёшке, по Петру Андреичу, по Давыду, отцам моим названы. А что с рукой-то у тебя, дядя Савва?

– А, это пустяки, ночью от воров московских отбивался, вот и повредили руку немного. Алёшка-то здесь должен быть, а, вот и он, Эй, поди сюда, Алексей Кириллович, погляди каков казак наш вымахал! Не зря жизнями мы своими рисковали.

Алёшка не очень приветливо посмотрел на Абрама.

– Да, хорош казак, ничего не скажешь. Слышь, Савва, дело наше – то не забывай. Я уж и истерпелся весь.

– Ты за Александром Данилычем следи, он и должён знак нам подать.

Разошлись. Савва обратил внимание на злой и ревнивый взгляд царевича – Алексея Петровича.

Раздался зычный голос Бахуса.

– Господа, господа – танцы!!! Объявляю Менует!

Ассамблея нынче разительно отличается от безумного пьянства и разгула десятилетней давности. Платья все европейские уже, бород не видно и в помине. Молодые дамы уже грациозные, и танцы более не производят впечатления дикой вакханалии. Пётр весел, но не дик, по-доброму улыбается, смеётся, треплет по плечам соратников да гостей.

После танцев вновь уселись по столам. Стась Михалевич сидит напряжённый прямо напротив Саввы. Савва на него не глядит, а смотрит за его взглядом. Тот ищет взглядом господина Кранкля.

– Савва, друг, а что это у тебя с рукой, почему на привязи, как у раненного? раздался зычный голос Меньшикова. – Расскажи-ка, будь любезен, про приключению свою, мы-то уже слыхали кой чего, да государь-то небось и не знает подробностев твоих пикантных да интимных, будь любезен, сделай одолжение, обскажи, повесели кумпанию.

– Право, Александр Данилович, не стоит…

– Да нет уж, будь любезен…

– Просим, Просим – заверещали дамы– расскажите, Савва!

– Не упрямься, чёрт усатый, повесели народ! зычно встрял Пётр. Это уже был приказ, и Савва как бы нехотя подчинился.

– Ну ладно, значит возвращался я, ночью намедни к себе на Покровку, иду я себе…

– А откудова идёшь то? – Сашка подталкивает разговор, направляя его в нужное русло.

– Ну, из постоялого двора одного. Тут вижу, едет карета, и вдруг четверо воров останавливают пару, и к карете. Помогите, слышу оттуда. Я кидаюсь к карете, а там прекрасная дама. Ну я тут шпагу вытащил и в бой. Двоих сразу положил, а один супостат, меня ножом по руке и резанул.

– А далее, ты далее обскажи! Что далее приключилось?!

– Ну будет, тебе, Александр Данилыч, право…

– Нет, ты расскажи, что ж ты, чёрт мохнатый, самое интересное от народа и государя нашего скрываешь!

– Рассказывай Савва… – это уже Пётр. Как бы опять, подчиняясь приказу, Савва продолжает:

– Ну вот, значит, кровь-то хлещет, дама без памяти, я кучеру кричу, гони, чёрт. Он меня и привёз в дом к даме той, она в себя пришла и в дом меня завела. Там рану мою промыла, перевязала. Ну, тут у нас и любовь и приключилась. Такая страстная оказалась дама. Уж и так давала и эдак. Я еле живой уполз под утро. Муж, говорит, где-то ночами шастает, всё дела у него какие-то важные, государственные, да и вообще, говорит, с его обрубком, какая уж тут жизнь может быть…

Зал грохнул от смеха. Пётр вытирал слёзы, Екатерина закрыла лицо руками и заливалась от смеха.

– А имя-то, имя хоть сказала своё, кто она такая, кто муж-то?

– Сказывала, что Ганной её зовут, а по фамилии она…. Ну, в общем, жена она одного польского посланника… Как биш его, запамятовал, простите ради бога…

– Не Михлевича ли баба случайно?…

– Ну не могу я говорить боле, увольте…

Михалевич встал из-за стола, лицо красное, весь зал хохочет до слёз. Усы аж приподнялись, поднял бокал и плеснул Савве в лицо.

– Сударь, ты есть низкая русская вонючая собака! Пся крев, курва блядь сучья. Я тебя вызываю на дуэль. Ты кровью своей смоешь оскорбление дворянина. Цыганское и жидовское отродье. Я тебе яйца вместе с обрубком твоим жидовским отрежу и в рот твой поганый засуну… и ещё и ещё… Зал притих, Пётр приподнялся со своего кресла. Бровь его удивлённо приподнялась. Дуэли на ассамблеях – дело не редкое, и государём не осуждаемо, всё должно быть, как в Европах, по настоящему, по правилам, но здесь своим звериным чутьём почувствовал он нечто необычное. Не мог Савва просто так пойти на ссору, слишком уж деликатен, хитёр и осторожен был его личный шпион. Взглянул на Меньшикова, тот невинно потупил взор.

– Я готов дать вам удовлетворение, сударь, сей час же. Только по благородным ли правилам будет драться с раненным, с пострадавшим, спасая вашу же супругу от поругания ворами?

– Мин Херц, – обратился Меньшиков к Петру, – По французским рыцарским правилам, если вызываемый не могёт провестить бой из за болезни али ранения, а вызывающий требует сатисфакции немедля, то замест вызываемого могёт выступить и евойный секундант али друг, энта замена допускается и вполне в духе рыцарских традиций.

– А есть ли кто-нибудь, кто за Савву биться готов? Зал притих, всем было известно, что Стас Михалевский слыл в Польше лучшим фехтовальщиком, известно было так же, что своему искусству обучался он во Франции, в Гренобльской школе, как известно, лучшей в мире.

– Я дворянин и готов заменить Савву Рагузинского, друга моего, и готов так же сложить голову свою, за честь евоную Алёшка вышел из тени зала и ответствовал строго по дуэльному уставу.

Савва отыскал взглядом Кранкля. Тот, спрятавшись за спины гостей, отвернувшись, незаметно продвигался к выходу.

– Государь, по французским правилам я имею право просить секунданта для своего супротивника. Я желаю секундантом для Михалевского видеть господина Иогана Кранкля, помощника посланника австрийского, коей на ассамблее нашей присутствует.

Кранкль остановился, смертельно побледнел, стал как полотно, он не мог уж и вымолвить ни слова. Ему всё стало понятно, понятно, что планы их с паном Стасем разоблачены, что погибель их ждёт неминуемая и лютая, что не поможет им уже никакая дуеля. Стась Михалевский посмотрел на Алёху и вдруг увидел за его спиной хромого денщика, как две капли воды похожего на того печника, который недавно чинил печь в его покоях во время разговора с Кранклем. И тоже всё понял, и холодок предчувствия лютой смерти прополз по его спине. Он был человеком, очень отважным и мужественным. Решение пришло само собой. В полной тишине он открыл свой перстень, высыпал в бокал порошок без остатка, и одним глотком опустошил чашу. Через секунду он схватился за горло и с хрипом замертво упал подле стола. Изо рта вывалилась кровавая пена, ноги дёрнулись и он затих.

Пётр поднялся с места, губа его дёргалась, руки тряслись, вид его был ужасен.

– Все вон! Все, кроме Саввы, Алёхи и Меньшикова. Ты, Кранкль, останься тож! Все во-он!!

Зала быстро опустела. Кранкль, как стоял у двери, так и остался стоять, ноги его не слушались, в глазах проступала предсмертная тоска.

– Господин Кранкль, будьте любезны, представьте государю письмо ваше, что намедни получили вы из Голландии! – твёрдо и жёстко промолвил Савва.

– Да поди, поди сюда, что ж ты сомлел-то так, как баба прямо, смотреть противно. Видишь, царь Российский никого зазря не казнит. Ежели покаешься, да поможешь делу нашему, то и жизнь сохранишь, и дыбы избегнешь. Подойдь, подойдь, не ссы как баба – Пётр уже успокоился и смотрел на Кранкля холодно и беспощадно.

Кранль грохнулся на колени, упал лицом в пол и завыл.

– Прости ради бога, государь, пощади жизнь мою, душу мою, вот оно письмо, вот оно проклятое, будь оно не ладно. От секретаря министерства иностранных дел Голландии, господина Роля, оно. Он и есть главный супостат, магистр ордена нашего, я же только подневольный исполнитель злой воли его, прости, государь…

– Ладно, давай письмо сюда Пётр взял письмо, начал читать и по мере чтения, губы его начали дёргаться, руки сжимались в и разжимались, усы топорщились, взгляд становился безумным и беспощадным.

– Ах ты ж с-сука, ах ты ж гнида мальтийская, на жизнь государя покусился! Вот вам жизнь моя! показал он русский похабный жест. Хлопнул в ладоши.

– В тёмную его, гада, до особого моего распоряжения. Не бить, и пыткам пока не подвергать. Иди, иди уже, герр Кранкль, подумай пока в одиночестве о жисти своей паскудной, о грехах своих, посиди, посиди пока в холодной.

 

Глава третья

Новое задание

Всю ночь не сомкнул Пётр глаз. Он нервно мерил опочивальню своими длинными ногами, бросаясь от одного окна к другому, размахивал руками, сжимая и разжимая яростно кулаки, выплёскивая изо рта все мыслимые и немыслимые ругательства. Страх и обида душили его, так, что он аж задыхался, рвал ворот сорочки и мотал головой, как потревоженный олень. Впервые, после Сонькиного стрелецкого бунта, обуял его до слабости, до пота в чреслах, старый безудержный, почти животный ужас перед смертию своею, перед убийством плоти своей. Тень боярина Милославского, распластанного на стрелецких пиках, стояла перед мутным взором его.

– Ведь что обидно-то, Катенька – обращался он к Екатерине, которая молча, с материнским участием, взирала с супружеского ложа на мечущегося по опочивальне государя. – Что обидно-то? Уж сколько-то я сделал для Европы. Сколько душ русских загубил, спасая и Данию и этого иуду Августа. Не я ли поддержал Голландию и Британцев подлых, когда они с Людовиком-то один на один бились? Я ж всей душою желаю Россию к прогрессу продвинуть, настоящею Европою изделать. А они? Они же замест благодарности, за заступничество моё, за спасение от супостата свейского, убить меня надумали! Всю державу нашу опять на задворки, в дворницкую, отправить захотели, что ли? Не выйдет, Не выйдет!! Вот вам всем!! У меня и армия сейчас такая, что вам и не снилось, флот наш новый – лучше голландского будет, солдаты мои лучше вашего сражаются, победы везде одерживают. А столица моя рукотворная вскорости восьмым чудом света станет, искусств и наук для всей земли пристанищем. Вот ещё скоро и просвещение введу во всей державе, Правительствующий Сенат уж завёл, коллегии разные, академии, университеты скоро повсеместно заведу. Газеты и книги печатать для всего народа буду. Всякую технику устрою, мастеровых разных, ремёсла и торговлю налажу… Не бывать боле Руси вшивой да лапотной, не бывать, никогда!!

– Успокойся, душа моя, Петенька, за ради бога, не трави ты душу свою так. Они же изверги, тебя боятся, пуще огня небесного боятся. Ты же для них уже есть сила неодолимая, как и Россия наша матушка, с тобой вместе – она теперь уж никем неодолима, А они, британцы енти, да немцы всякие, они и тебя и державу нашу родимую за зверей диких мыслят. Успокойся, милый, иди ко мне, голубь мой родимый, я тебя успокою, приласкаю. Они же все не стоят даже и сапога твоего походного. Иди же ко мне, любимый мой, ну пожалуйста…

– Отстань ты со своей жалостью. Вот баба чёртова! Всё у тебя одно на уме… Вот погодь, Катька, погодь, ведь сначала-то они всё союза со мной искали, послов присылали, подарки всякие, привилегии торговые просили, ниже земли стелились, и голландцы и британцы енти и австрийцы… что б я им содействие оказал. А как я над Карлой вверх уж взял, да под Полтавой его под орех разделал, они же все сразу в оппозицию ко мне и обернулись, и союз супротив меня создали, всею громадою своею на нас войной собрались итить, вон и погубить меня уж приказали, что б смуту на Руси изделать. Они вот всё в тирании меня попрекают, мол, и деспот я, и Нерон кровавый, и душ людских, мол, погубитель, мол, свой народ и народы сопредельные в рабстве держу. Но ведь они-то сами, сами, они же разве рабства настоящего не устраивают во всех пределах земных? Разве людьми, как скотом не торгуют? Ну, разве ж это я ирландцев ихних под корень вырезаю, а Шотландию государства лишил? Ну не я же негров африканских на галерах в Америку тысячами немерянными завожу и на плантациях табачных их до погибели довожу? Не я же народы американские, вольные, под корень изничтожаю и жилища их разоряю?

Губы его по детски с обидою надулись и задрожали, Пётр сделался как маленький ребёнок, у которого отняли любимую игрушку. Таким Марта и любила его больше всего. Могучий и непобедимый воитель, повелитель самого большого и могучего царства, все народы и державы склонили пред ним главы своя, а для неё, для простой крестьянской бабы, он, как сыночек, как дитятко малое да ласковое.

– Душа моя, Петенька, вот что я тебе скажу, любезный супруг мой. Вот я простая курляндская баба, на хуторе выросла, среди простых и необразованных селян. Я то знаю, как они про меж себя рассуждают. Никогда, они так думают – это, правда, Петенька, никогда, говорят они, русский мужик не станет им ровней. Пусть он – народ русский, и умней и образованней их будет, и богаче и сильнее – всё одно, они перед Русью, как дворяне будут, как кровь голубая, а русскому человеку – кости чёрной, места нету среди них, а токмо место его видят они али на конюшне, али в поле трудятся. Уж почему так они думают, я и не ведаю, только знаю я, что так оно и есть, так они и полагают между собою, и среди народов разных в Европах люди тоже так же рассуждают….

– Так что ж, по-твоему, правы были те бояре наши, что к старине нас призывают, бороды да лапти носить, на печи спать, вшей давить да горохом пердеть? Правы что ли они?

– Я уж и не знаю, Петенька, головушка ты моя забубённая, но только чую я всем сердцем своим, что не прост будет твой путь, коей ты избрал. А находишься ты сейчас в самом его начале, и что ещё далее на пути твоём и народа нашего, многотерпца и многострадальца, будет – один господь только и ведает. И я за то тебя, душа моя, и люблю так крепко, больше жизни моей, больше детушек наших малых, за то, что бесстрашен ты душою, за то, что тяжесть и муку несёшь ты в себе, в сердце своём, такую непомерную, муку и тяжесть, об себе, об покое своём и не помышляешь, а стремишься токмо к цели великой и благородной. Как вот рыцарь тот, гишпанский, что ты мне давеча рассказывал. И я вот потому и есть самая, что ни на есть, счастливая баба на всей земле, что люблю я самого великого человека, которого только земля и знала. И ещё потому, что ты любишь меня. Ну давай, дружочек мой, ну полно – то душу свою разрывать, ну приди ко мне, я ж истомилася уж вся…

Екатерина сбросила покрывало, раскрыла объятия, вся тёплая, мягкая, полная и гибкая одновременно, протянула к Петру свои прекрасные руки.

– Фу ты, баба, какая! Рази ишь устоишь супротив тебя? и Пётр, закрыв глаза, окунулся вновь и вновь, до полного изнеможения своего, в такие знакомые и до боли любимые объятия, в этот опьяняющий запах молодой и свежей кожи, мягких и душистых волос, в запах крестьянского свежеиспечённого хлеба и парного деревенского молока, в тёплые, трепетные и ласковые губы…..

Уже под самое утро он чуть забылся беспокойным сном. Утром, как всегда встал, и до полудня всё изнурял и изнурял себя до полного изнеможения тяжким кузнечным трудом. Потом, после полуденной трапезы, пошёл в фехтовальную залу, где брал урок у маркиза Де Ронье – ученика самого знаменитого генерала Д Артаньяна. И только к четырём часам, немного успокоившийся, вызвал для дальнейшего разговору Савву, Алёшку и Сашку Меньшикова.

Собрались в кабинете у Петра. Все трое сидели напряжённые, ожидая любого поворота в переменчивом настроении монарха.

– Ну что, господа, зачинщики и интриганы, объяснитесь, как и зачем это надоть было вам при дворе, при дамах, да при дочерях моих кумедь такую ломать?

– Мин Герц, а кабы мы пришли бы к тебе с доносом, да без доказательствов должных и крепких? Ты бы нас сразу бы и в пыточную приказал. Да мы пыточной – то и не страшимся вовсе, страшнее всего, что угрозу жизни твоей не смогли бы отвесть.

– А кто ж это из вас такую водевилю искусную сочинил, уж не ты ли Савва?

– Нет, ваше величество, это порученец ваш, герой Полтавский, лейтенант Синельник, Алексей Кирилыч…

– Неужто ты, Алёшка? Ну, казак, ну молодца, а разыграл-то как, как в императорских театрах! А ежели бы этот полячишка, кобелина усатый, не спужался бы разоблачениев, а на дуелю кровавую пошёл бы, он-то ведь поражениев и не знал вовсе, всех упокоивал, изверг, силён, зараза, в сабле был.

– Господь бы мне помог, ваше величество, я ж не за себя дрался бы, а за государя своего, а за тебя, царь – батюшка, и голову не грех сложить. А насчёт умениев да искусств евойных, да ведь и мы тож не лыком шиты да пальцем деланы, он же приёмы свои французские знавал, а про казачий бой, небось, и не слыхивал. А я на Дону, на вольном (при этих словах Пётр скривился, как от зубной боли), тоже не из простых казаков числился, и в бою свое умение не раз проявлял. Так что ешо посмотрели бы, кто кого, чья бы верхи взяла, а беду от государя глядишь и отворотили бы.

– Ну, лады, молодца, молодца. А теперя, докладайте-ка господа диспозицию нашу, докладайте ваши мнения, что делать далее, как с этим голландцем поступать будем, коего враги наши в сыны, в бастарды, мне пророчат, каковы будут ваши предложения?

– Мин Герц, думаю я, что команда твоя шпиёнская, слуги твои проверенные и верные, должны бы в Голландию прибыть, молодца того отыскать и вызнать, действительно ли оный юнош сын твой, али нет. Ежели действительно Сабринка та от тебя забрюхатила, то тебе государь и решать. Всё ж кровь твоя…

– А ты, например, Сашка, что б на моём месте бы сделал?

– Мин Герц, я, грешный да тёмной, ничтожный слуга и раб твой, на твоём месте никогда и не буду, и помыслить себе этого вовсе никогда не смогу. Только сдаётся мне, что ежели ты закон о престолонаследии не изменишь, так, что бы самому монарху наследника назначать, без вмешательства синоду, али по прямому мужескому наследству, да так, что бы ты самолично мог державу и дело жизни твоей в надёжные руки передать, то и котовасия энта будет продолжаться без концов, как за гишпанское наследство давеча, али, как за польское. А как уж с юношем этим поступить, токмо тебе одному и ведомо, токмо ты один и могёшь порешить.

Пётр сидел в глубоком раздумье, раздувая свою голландскую трубку. Весь кабинет уж заволокло густым жёлтым дымом, до слёз, до першения в горле. Прошёл час. Никто не проронил ни слова.

Наконец Пётр встал, потянулся до хруста в плечах, потёр тонкими пальцами у висков, выбил на стол трубку и тихо проговорил:

– В общем, так, ребята, поезжайте-ка вы в Голландию эту, разузнайте точно и в подробностях, как и что, кто всеми энтими делами там заправляет, государи, али обчества ихние тайные мальтийские, али ещё и господа иезуиты – папской курии анчихресты, и что это за господин Роль такой, правда ли, что магистра он, и кто это лично моей погибели и погибели всему делу нашему ищет. Ежели найдёте вы отпрыска моего, немедля отпишите, и все обстоятельства подробно растолкуйте, а я уж и решению тогда и приму. Не могу я, так вот просто, греха такого смертного на душу взять – дитя родного на погибель отдать. И так я грехов много сотворил и народу погубил – немеряно, душа моя через это страдает, разрывается и плачет, и гореть мне за грехи мои в геене огненной. Но ведь не злодей же я какой-нибудь, что б детей своих кровных на погибель обрекать. На сборы вам даю три дни. Получите грамоту сопроводительную, что, мол, по торговым делам путешествуете. У тебя Савва там, в Амстердаме, фактория кажись, имеется, по мехам и лесу, так вот там и остановитесь. С послом, Долгоруким Петром, не обчайтесь, токмо сами действуйте или же через ихнюю торговую гильдию. Денег Сашка выделит, сколь надобно. Поедете путём через Польшу и Саксонию, к самому Августу – ни ногой. Всё, подите прочь, я ещё поработать желаю.

Через три дня, поутру, от Калужской заставы, Савва и Алёшка с Давыдом тронулись в путь. Поздно вечером, перед самым уже отъездом, Меньшиков срочно вызвал Алексея Синельника к себе на дом и имел с ним секретную и приватную беседу…..

 

Глава четвёртая

В поисках самозванца

Великому государю государства Российского

Царю Великая Малая и Белая Руси

Владетелю земель: Ингерманландских, Лифляндских Эстландских и прочая и прочая и прочая…

Романову Петру Алексеевичу

от надворного советника Рагузинского Саввы Лукича.

Писано от сентября месяца числа 13 года 1713

Ваше Величество!

Спешу сообщить Тебе о ходе выполнения некого секретного задания, кое поручено было мною от Вашего Величества по поводу выяснения обстоятельств появления в Голландии самозванца, объявленного некоторыми силами, вашим незаконнорожденным сыном

По прибытии в Голландию мы с лейтенантом Синельником остановились в Российской торговой фактории, принадлежащей дому Рагузинского (то есть мне), как ты нам то и наказал. Первейшей нашей задачей было, что бы отыскать небезызвестного тебе господина Роля и выяснить, каковы же его возможности и намерения в отношении государства Российского, а так же распознать, те влиятельные силы, кои за вышеназванным господином пребывают.

Нами (мною и лейтенантом Синельником Алексеем Кирилловичем) достоверно установлено следующее:

1. Сей господин пребывал ранее на государственной службе в министерстве иностранных дел, в незначительной должности – секретаря отдела. В его ведомстве пребывал отдел колониальной торговли, влияние коего на политику государства было едва ли значительным. Однако, господин Роль пользовался значительным большим неофициальным влиянием при дворе, так как получал он от своих агентов компроментные сведения о различных нарушениях в финансовой сфере многих высокопоставленных чиновников. Эти сведения вышеозначенный господин употреблял для своих корыстных целей через принятие Парламентом нужных ему законов и распоряжений. Нами так же установлено, что сей господин, являясь членом тайного общества вольных каменщиков, уже давно не подвластен руководству сей благородной организации, преследующей благие цели, а влияние своё использовал исключительно для других и корыстных целей.

2. Нами же установлено достоверно, что сей господин давно и регулярно сношался с британским посольством и действовал исключительно в интересах Британии, нанося державе своей политический и торговый урон. Как то в прежнюю бытность свою на вышеозначенном посту, он убедил господина сурхета использовать сына знакомой тебе госпожи Сабрины Крафт – фрейлины при дворе, для политических целей шантажа Вашего Величества.

3. В 1707 годе вышеозначенный господин вышел в отставку по здоровью и ныне является при дворе в качестве почётного вельможи, однако продолжает активно вмешиваться во внешнюю политику государства, исключительно в интересах британцев, используя нечестивые методы подкупа и шантажу.

4. Господин же барон Крафт, получив сведения о том, что его дочь стала жертвой алжирских буканьеров, внезапно скончался от апоплексического удара. Для установления нынешнего местопребывания сына Сабрины – Виктора (поелику в плену у турков он обнаружен не был, и агенты мои в Стамбуле мне ничего об ём не докладали, а токмо о детях служанки ейной негритянской), мы предприняли дерзкое похищение означенного господина Ролли и тайное перенаправление его во Французский город Реймс, где мы и прибываем ныне, на нашей торговой фактории. Господин Роль скрытно находится ныне под нашим неусыпным и надёжным надзором, и Алексей Кириллович добывает из него сведения об сыне Сабрины Крафт. Господин Роль признался при дознании, что выдаваемый им за Виктора Крафта юноша, таковым вовсе не является, а является лишь сыном некоего господина Самуеля Крафтмана, и звать его не Виктор, а Витольд. Вот этого-то молодого шевалье и собирался использовать господин Роль. Где же пребывает сейчас сам этот Виктор Крафт, ни Роль, ни британские шпиёны не знают и сами его же и разыскивают.

5. Мы предполагаем, что для строгого исполнения твоего наказа, нам надобно бы совершить путешествию в страну Алжирию, с целью отыскать там госпожу Сабрину и через неё узнать, где могёт пребывать ныне вышеозначенный Виктор.

Ждём с нетерпением твоих дальнейших указаний. Пиши мне в город Реймс, торговый дом «Савва Русский, для Саввы Лукича.

Засим заканчиваю письмо, и желаем Вашему Величеству и Государыне Екатерине и дочерям твоим Анне и Лизавете многих и многих лет здравия и благополучия.

В город Реймс, в торговый дом «Савва Русский, для Саввы Лукича.

Писано от октября месяца числа 7 года 1713

Здравствуй любезный друг Савва. Твоё письмо получил.

Выражаю полное своё удовлетворение работой твоей по выполнению государственного дела, тебе мною порученного. Ты правильно определил порядок задач и должным образом их исполняешь. Ныне обрати пристальное внимание своё на поиск означенного Виктора Крафта. Ежели для оных целей требуется изменение диспозиции твоей в Алжерию, то я это мероприятие одобряю.

Описанного тобою господина Роля я припоминаю по встречам с ним во время пребывания моего с посольством в 97 годе. Энтот подлец скрипучий всё время предлагал мне всяческих срамных баб для плотских утех. Ты должон хорошенько подумать, как поступить по чести с этим супостатом. Кроме того, мне не очень нравится, что ты ничего не спрашиваешь, что же делать с этим самозванцем Витольдом Крафтманом. Я не требую оного, но ты должон основательно уменьшить опасность его пребывания в роли самозванца. Пусть напишет письменное отречение, или расстанется с жизнею. Со шпиёном британским такоже поступите по справедливости.

Жду от тебя новых обнадёживающих известий.

Великому государю государства Российского

Царю Великая Малая и Белая Руси

Владетелю земель: Ингерманландских, Лифляндских Эстландских и прочая и прочая и прочая…

Романову Петру Алексеевичу

от надворного советника Рагузинского Саввы Лукича.

Писано от сентября месяца числа 13 года 1713

Ваше Величество!

Письмо твоё от 7 числа октября месяца получено мною. Сообщаю следующее:

1. Самозванец Витольд Крафтман перед угрозою убиения своего написал отрекающее послание, коее заверено нами в адвокатской конторе торговой компании «Геккерен и Сын в городе Утрехте. Оное письмо прилагаю к данному посланию.

2. Шпиён британский Алёшкой умервщлён, при этом дело изображено таким образом, что будто бы оный супостат самолично выпил яду, перед угрозою неотвратимого разоблачения в воровстве своём и казнокрадстве. Им же самолично, его рукою, писано покаянное письмо к Парламенту и завещание, заверенное тем же адвокатом (адвокат сей есть наш друг и вполне надёжен, в чём я тебе ручаюсь), всего своего состояния в пользу Парламенту королевства Нидерланды. Копию завещательного письма прилагаю також.

3. Днями мы заканчиваем приготовления свои и немедля выезжаем в Алжерию, для поисков Сабрины Крафт.

По возвращении из предприятия отпишу тебе в деталях о результатах наших и об обстоятельствах оного предприятия и сообщу також и новое место своего пребывания.

– Дорогой адвокат, Ваши услуги государству Российскому будут по достоинству оценены нашим государём, в этом я даю вам слово дворянина. Но я всё же хотел бы знать достоверно, какие причины побудили вас пойти на столь рискованное предприятие. Почему вы всё же согласились заверить столь сомнительные документы, заведомо зная об их, мягко говоря, не очень законном происхождении?

Савва и личный адвокат торговой компании «Геккерн и Сын, господин Вильгельм Кройф, вели дружескую беседу в адвокатской конторе, сидя в уютном кабинете, обставленном по италианской моде. На столе стояла бутылка прекрасного рейнского вина, заходящее осеннее солнце мягко освещало кабинет, в камине уютно потрескивали сосновые поленья, душистый табачный дым наполнял залу запахом экзотических дальних стран. Душе было приятно и покойно. Вильгельм Кройф, председатель адвокатской гильдии города Утрехта, крупный полноватый, стареющий уже господин, с мягкими, но выразительными чертами широкоскулого лица, одетый в мягкий бархатный камзол, цвета бордо, являл собою полную противоположность Савве Рагузинскому – черноволосому, с сильной проседью в длинных до плеч волосах, ястребиным внимательным взглядом. Однако эти столь разные внешне люди не могли скрыть явной взаимной симпатии, которая возникает обычно меж умными и деликатными собеседниками.

– Послушайте, господин Рагузинский, зачем вам знать точно мотивы моего поведения, разве вам не достаточно, того, что я сделал для вас?

– Но ведь вы пошли на огромный риск, подписывая эти сомнительные документы, значит тут затронуты и ваши личные интересы, разве не так?

– Так, так, но зачем вам их знать, разве не проще принять факт моего участия за данность, за проявление моей симпатии лично к вам, к вашему молодому государству.

– И всё же, для полной гарантии успеха своего предприятия, для уверенности в полной тайне всех ваших действий, я и мой государь должны иметь абсолютно неоспоримые аргументы…. В голосе Саввы послышался металл.

– Ну, полноте, господин коммивояжер, не горячитесь, я вас понимаю, но и вы поймите меня. Меня, так же как и вас, могут побуждать некоторые обязательства, объяснять которые вам я не в праве, могу сказать вам только, что за мной стоят силы, вам не ведомые, но очень серьёзные. В данный момент их интересы полностью на стороне вашей державы. Поверьте мне, они искренне заинтересованы в успехе реформ вашего энергичного монарха. Присутствие сильного и просвещённого Российского государства на европейской арене, является элементом, стабилизирующим всю европейскую жизнь, и способную прекратить братоубийственные всеевропейские войны, постоянный передел границ и не позволит ни одному из европейских монархов доминировать в Европе. Эти силы я и представляю, поэтому-то и оказываю вашему государю такую незначительную услугу. Должен прямо сказать, что этот старый интриган Роль, вызывал и у наших друзей непреодолимую отрыжку, своим предательством общих интересов и личным корыстолюбием. Поэтому он и мой враг так же, как и ваш. Вы удовлетворены?

– Почти, господин адвокат, я кое-что слышал о ваших друзьях. Среди ваших соратников в нашей стране у меня не мало друзей, коих я безмерно уважаю, за ум, просвещенность и беззаветное служение делу всеобщего прогресса и просвещения….

А, кстати, где младший сын господина барона, что-то я его не видел ни разу?

– Видите ли, ныне он поступил на военную службу, в колониальные войска, и пребывает нынче на пути в Южную Индию, надеюсь, что его ждёт там успешная карьера.

Поговорили ещё о торговле, о ценах на драгоценные камни, немного посплетничали о женщинах. Адвокат был холост, его супруга скончалась от чахотки несколько лет тому, и не старый ещё Вильгельм, был не чужд земным радостям. Стемнело. Обсудили так же перспективы освоения новых и старых колоний, о растущих городах Нового Света, осудили работорговлю и рабский труд. Оба пришли к мнению, что работорговля является тормозом в развитии прогресса, атавизмом в нашем цивилизованном времени. Беседа получилась приятной и для обоих очень полезной.

Савве пора было уходить и перед уходом выпили ещё по бокалу и тепло расстались. В гостинице его встретил Алёха. На лице нетерпеливый вопрос.

– Ну чо ён сказал? Как объяснился-то? Уж не шпиён ли он какой-нибудь?

– Нет, Алексей Кириллыч, не шпиён. Могу сказать только, что нашему другу Петру Андреевичу он соратник.

– Ну раз самому Петру Андреевичу… Ох, не верю я им, право слово, что-то тут не так, а может, уберём и его тож? Письма у нас заверенные есть, зачем он нам ещё нужон? Уберём и концы в воду.

– Нет, Алёха, шпиён из тебя – никудышный. Таких людей, как этот адвокат, надо любить, защищать и оказывать им всякую поддержку, они полезнее любой армии будут. Один такой друг стоит больше, чем все победы над противником на поле боя. Учить тебя и учить ещё.

– Ну, ладно, ты Савва у нас умник, образованный, тебе виднее, тебе и государь верит и благоволит. Но я бы всё ж таки поостерёгся. Уж больно подозрительно, как это он сразу так согласился…

– Ладно, ладно умник, давай отдыхать, завтра, с рассветом в путь.

 

Глава четвёртая

В поисках самозванца (продолжение)

Вид Алжира, Аль-Джазиры, с моря поражает, прежде всего, своей унылой монотонностью цветовой гаммы. В отличие от Неаполя, наполненного цветами лесов и гор, сине-зелёного моря, голубой дымкой Везувия, Алжирское побережье окрашено в однообразные грязно жёлтые тона. Немного разнообразят пейзаж белеющие на этом грязном фоне бесформенные дома, да грязновато жёлтые свечи минаретов, чахлая зелень оливковых рощиц, да розовеющие вдалеке, сквозь песчаную дымку, очертания Атласских гор. Когда-то плодороднейшая провинция Римской империи, со временем превратилась в полупустынную затрапезную провинцию Оттоманской Империи. Отчасти это произошло из-за постоянных войн и, как следствие, разрушений древних ирригационных систем, а также и бесконтрольной и варварской вырубки окрестных горных лесов, отчасти – из-за фатального изменения климата и неуклонного наступления Африканских пустынь на прибрежную полосу.

С древнейших времён Алжир, как и вообще северная Африка, наряду с Киликией, являлась пиратской столицей древнего мира. Помпею потребовалось десять лет и мобилизации всего флота Рима, что бы подорвать частично могущество некоронованных царей Средиземного моря. Халифат, Альморавиды, а позднее и турки, и испанцы пытались оградить свои порты, свою торговлю, от этого наказания господнего, называемого морским пиратством, особенно от алжирских (так называемых, варварейских) пиратов. Временами им это удавалось, но уже через несколько десятилетий могущество морской вольницы возрождалось, как Феникс из пепла. В описываемое нами время средиземноморское пиратство переживало определённый упадок, в силу изменений на мировых торговых путях и перемещения центра мировой морской торговли к побережью Нового Света. Однако война за Испанское наследство реанимировало разбойный промысел, так как воюющие страны активно использовали наёмных пиратов (корсаров) для подрыва морских коммуникаций своих противников и нанесения им максимального урона на море. И, хотя золотые времена одноглазого Хайраддина Барбароссы 2 и Али Страшного были уже позади, да и британский контроль над морями был не чета испанскому, а тем более турецкому, борьба с морским разбоем в Средиземном была ещё далеко не окончена.

Основным товаром для этих исчадий ада были рабы и заложники. В зинданах Алжира томились до 30 тыс. христиан, ожидавших своей участи, быть проданными в метрополию, в Стамбул, или освобождёнными за немалый выкуп. Некоторые из пленников оставались на положении рабов до самой смерти, служа домашними рабами, или пополняя гаремы местных вельмож и атаманов разбойничьих ватаг. Некоторые же продавались во внутренние районы пустыни в кочевые хозяйства берберских скотоводов. Эти уже не могли рассчитывать ни на какое освобождение. Жизнь их заканчивалась в страшных мучениях от жары и жажды или от варварских издевательств кочевых рабовладельцев.

Хотя формально Алжир и является территорией Оттоманской Империи, зависимость его от метрополии совершенно номинальная, и всеми делами в городе заправляет эмир или дей, выбираемый советом главарей сроком на каждые пять лет. В городе имеется два невольничьих рынка, где идёт бойкая торговля человеческим товаром, и бесчисленное множество злачных притонов, которые обслуживают морскую братию. Там вовсю льётся, запрещённое исламом вино, женщины, бывшие европейские аристократки, обслуживают пьяную и обкуренную матросню, зелёный дым гашиша клубится с утра и до утра, драки, убийства, насилие и воровство являются естественным образом жизни в этой столице греха и средиземноморского разбоя.

Под чёрным флагом с золотым полумесяцем быстроходная пиратская шебека с богатой добычей на борту входит в порт. В трюме, вместе с двумя десятками других невольников, закованные в железо, сидят Савва и Алексей вместе с Давыдом.

Из Неаполя решили они плыть сначала на Мальту, торговать госпитальерам русскую пеньку и собольи меха. Ветер был попутный, так что до Мессины доплыли за два дня, однако на рассвете ветер стих до полного штиля, и торговый парусник стал ввиду Сицилии. Через час на горизонте появилось турецкая шебека, которая на вёслах быстро приближалась к кораблю. Флек из-за полного штиля не смог совершить нужного манёвра и стать бортом к приближающимся разбойникам, поэтому все его 10 пушек оказались бесполезными. А пираты, наоборот, развернулись и осуществили залп из всех орудий правого борта. На палубе загорелись деревянные постройки, ниже ватерлинии образовалась пробоина. Судно накренилось на левый борт, угроза гибели нависла над пассажирами и командой. Капитан выбросил белый флаг, и всё судно сдалось на милость барбарейцев. Абордажная команда шебеки на нескольких шлюпках подплыла к судну, взобралась на борт, и судьба корабля была предрешена. На корме завязался бой, это Алёха вступил в схватку с пиратами. Некоторое время ему удавалось держаться, пять трупов лежало на палубе, а Алёха продолжал яростно вращать клинок, не подпуская супостатов к себе, но когда на него накинули сеть, он понял, что сопротивление бессмысленно и прекратил бой. Без малейшего сопротивления со стороны команды пираты перегрузили грузы в трюмы своего корабля, часть команды была тут же порублена и постреляна, капитан, несколько старших офицеров, а так же Савва, Алёха и Давыд, были закованы в железо и переведены в трюм, где их и посадили на свободные места для гребцов.

В течении часа всё было кончено. Искорёженный красавец – корабль быстро пошёл ко дну, а наши путешественники оказались в рабстве у пиратов. Шебека, подгоняемая криками и ругательствами надсмотрщиков, перемежающимися щелканьем бичей, резво побежала на юго-запад в сторону Алжира.

Пиратская шебека, под названием «Стрела Аллаха миновала форт Пеньон и вошла в гавань Алжира. На причале толпятся десятки разношёрстно одетых моряков, работорговцев, зазывал, все ожидают прибыльной распродажи награбленного и рабов, а так же зазывают моряков в увеселительные заведения. Среди встречающих попадаются и янычары, как бы сосланные за какие либо прегрешения для прохождения службы в эту дикую и отдалённую провинцию империи, и которые должны осуществлять порядок и власть Порты над пиратской республикой, а на самом деле органически влившихся в это разбойное море и принимающих самое активное участие в грабежах и личном обогащении. Среди толпы выделяется высоченная и мощная фигура рыжеусого янычарского аги – Селима. Мощными толчками и пинками пробивается он к мостику. За ним следует десяток янычар, одетых в синие камзолы, в чёрных бараньих шапках, с саблями наголо, яростными криками и пинками раздвигая разношёрстную толпу. Толпа нехотя расступилась перед ними. Наконец они заняли первые ряды перед причалом, обеспечив, таким образом, себе преимущество первой покупки. Шебека причалила, на причал сбросили деревянный трап, и из трюма начали выводить пленников. Выглядели они достаточно свежо, не успели ещё приобрести рабского вида, но цепи и колодки на руках и ногах всё равно сделали своё дело – это уже были не свободные люди, какими они были всего два дня назад, а обречённые и уже осознавшие свою дальнейшую судьбу, судьбу невольников. Каждый уже обдумывал варианты своей дальнейшей жизни, уповая на милость божью и выкуп от своих государей.

Унылой толпою ступили пленники на причал, капитан, старшие офицеры и следом за ними пассажиры, Савва, Алёха и Давыд. Пленники под ударами хлыста обречённо сели на голые камни и капитан «Стрелы Аллаха с важным видом встал впереди, как бы приглашая покупателей начинать торги. Дело заключалось в том, что по закону, введённому ещё Барбароссой 2, пираты не могли забирать рабов себе, всех своих пленников они должны были продать в первый же день прибытия корабля в порт, а десятину от прибыли должны отдавать в общую казну. Не проданные до рассвета пленники становились собственностью дея. Поэтому весь свой заработок за смертельно рискованный и нелёгкий разбойничий труд, пираты должны были получить сей час же. Первым подошёл рыжеусый Селим и его охрана. Он, молча, прошёл немногочисленный ряд пленников, остановился возле одноногого старика, зевнул, прикрывая рот рукой, повернулся к капитану и спросил:

– Сколько же ты просишь за всю эту троицу? Два старика и один калека.

– За этого усатого – 1000 лир, он, видать, какой-то знатный вельможа, из благородных, можно выкуп большой за него попросить. Этот, что помоложе, здоровый, как медведь, на палубе наших пятерых положил, пока сеть не накинули, за него 700 прошу, а одноногий, кому он нужен, за него 100, эфенди.

– Я плачу 1500 за всех троих, договорились?

– Э нет, пять моряков, пять отважных рыцарей Аллаха, лежат на дне морском, а кто будет их семьи кормить, это ты не считаешь?

– А вельможа – то у тебя, какой-то не важный, усы обвислые какие-то, патлатый, седой, никто за него выкупа и не даст.

Но сзади уже напирала толпа, и, что б не упустить товар Селим пошёл на уступку.

– Ладно, 1600 даю.

Сговорились на 1700. Селим развязал пояс, достал мешочек с деньгами, отсчитал 1700 лир, затем приказал двоим из своих людей отвести покупку в свой дом.

Его дом располагался на самом верху Касьбы, части города, выросшей на крутом холме, и представляющей собой хаотично сросшиеся маленькие крепости – дома, таким образом, что вся Касьба являлась самой неприступной крепостью, не уязвимой, как для обстрела с моря, ввиду дальности расстояния от рейда, так и для морского десанта. Штурмовать дом за домом, взбираясь на 200 метровую высоту по узким, в ширину размаха рук, кривым улицам, с подземными и арочными переходами было бы занятием самоубийственным. Каждый дом имел выход к источнику воды, через хитроумную систему акведуков и хранилищ, построенных ещё во времена Помпея, подвалы для содержания пленников и жилые помещения, с бойницами вместо окон, обращёнными к морю. Эта часть города застраивалась ещё с древних римских времён, поэтому вдруг, среди мрачных крепостей, без намёка на зелень, открывается вдруг взору маленькие уютные площади, утопающие в зелени, с изящным фонтаном посередине, окружённые увеселительными домами и торговыми лавками. Потом опять унылые замки, образующие бессмысленный лабиринт из грубых, отполированных до блеска тысячами ног, ступенек узких проходов и арочных переходов. По этой – то дороге и двинулись наши пленники, медленно передвигая скованные цепью ноги и подгоняемые щелканьем бича надсмотрщиков. Селим медленно шёл сзади, попыхивая маленькой турецкой трубкой, время от времени здороваясь с проходящими мимо обитателями этого чудного и страшного мира.

 

Глава пятая

Разбойничье гнездо

Пленники в сопровождении эскорта молча медленно взбирались на вершину холма, пробираясь по тёмным закоулкам города-крепости. Одноногий Давыд еле волочился, постепенно отставая. Надсмотрщик исступленно хлестал его по спине, камзол был изорван в клочья, сквозь разорванное сукно проступали кровавые полосы, сил почти не оставалось. Селим немного догнал эскорт, и, обращаясь к ретивому помощнику, попросил его не усердствовать столь ретиво, дабы не попортить товар. Помощник слегка отстал, Селим, поравнялся с Давыдом и внезапно тихо пробормотал по-русски:

– Давыд, братуха, не оборачивайся, и скажи своим друзьям, что б по-русски не говорили…

Давыд вздрогнул, но не обернулся. Через несколько минут он прохрипел окровавленными губами по-немецки:

– Ребята, кажется, мы спасены, по-русски ни слова….

Савва и Алёха не оглянулись, но по походке было видно, что они поняли и зашагали чуть бодрее.

Через часа два эскорт достиг вершины холма, и они вышли на одну из зелёных площадей, подошли к маленьким дубовым воротам, вырубленным прямо в каменной стене. Ворота открылись, пленники проследовали в небольшой дворик, заросший диким виноградом. В дальнем конце дворика находилась глубокая яма, закрытая тяжёлой решёткой. Пленников подвели к яме и столкнули в неё. Они падали с двухметровой высоты, но упали на копну гнилого сена. Решётка задвинулась и всё стихло.

Зиндан был вырублен прямо в скальной породе, к низу расширялся, образуя довольно просторное подземное помещение. Когда глаза попривыкли к темноте, пленники обнаружили, что они здесь не одни. В яме сидело ещё с десяток истощённых и истерзанных людей. Слышались стоны, завывания и тихие молитвы на немецком, голландском и французском языках. Наши пленники сидели молча, не желая обращать на себя излишнего внимания. Наконец Савва промолвил по-немецки:

– Да, дела… Как же я его сразу-то не узнал, брата твоего, Давыд? Ведь он и не изменился почти. Но почему нам нельзя говорить по-русски? Ты как думаешь?

– А я думаю, что эти охранники, что нас гнали, есть русские, казаки донские, что из войска Некраса, кои с ним в Турцию от царя нашего батюшки бежали… Если прознают, что мы русские, да по царёву делу промышляем, смерти лютой нам не миновать….

К ним подполз человек, истерзанный, в рванье, бывшем, по-видимому когда-то военным камзолом, с седой всклокоченной бородой, в темноте глаза его горели смертельной тоской и голодом. Видно было, что он находится на той последней стадии истощения и физического страдания, за которой наступает полное безумие или смерть.

– Друзья, – зашептал он по-французски. «Друзья мои, ради господа нашего всемилостивейшего, хоть кусочек хлеба, я умираю, друзья мои…?

– Увы, друг мой, увы, мы и сами два дня без крошки во рту, так что в данный момент помочь вам, сударь мой, ни чем не можем. Увы!

– Друзья, вы я вижу русские, ради бога попросите за меня хозяина, у него вся охрана русские, хоть и турецкое одеты, но свирепы и жестокосердны, как сущие диаволы. Барбарейцы по-сравнению с ними просто ангелы. Господи, когда же это всё кончиться!?

– Сударь, не теряйте мужества, Помните, что сохраняя надежду и честь, вы, по крайней мере, сохраняете честь…

– Это вы ещё не изведали всей чаши страданий, поэтому так легко рассуждаете…

– Сударь, мы бывали уже ранее в плену турецком, и их обхождение знаем, так что не впервой. Что-нибудь да подвернётся, а нет, так значит на то и воля божья, за грехи наши, нам же и воздастся – встрял Алёха.

– Господа, скажите, ради бога, какой нынче год, в этом аду я потерял счёт времени, дней и ночей. Голод и побои сделали из меня животное, не способное к человеческим мыслям и чувствам, я уж не помню, кто я, откуда, только жрать и пить, да терпеть мучения, вот и все мои чувства….

– Нынче у нас октябрь месяц 1713 года, числа 26 го…, или 28 го, тож запамятовал…

– Господи, десять лет! Десять лет страданий! Как это всё можно вытерпеть?

– Позвольте сударь, а вы ведь не француз? Не так ли? А кто же вы, как ваше имя?

– Вы правы, друзья, я голландский подданный. Моё имя Курт Ван Бравур, я был капитаном на торговом судне Ост-Индской компании. Десять лет назад, по поручению господина нашего, барона фон Крафта, я должен был переправить дочь его, забыл имя уже, молодая такая, умница, чистая девушка, куда же я должен был? а, вспомнил, кажется на Яву, точно в Ост Индию, кажется… На пути в Гибралтар нас настигли эти звери барбарейцы…

– Так, сударь, постарайтесь вспомнить всё, как можно более подробно, быть может, сейчас решается ваша и наша судьба. От того, что вы вспомните, зависит и наша жизнь и свобода.

Савва весь преобразился, усы его, прежде обвислые от физического страдания, встали почти горизонтально, глаза засверкали охотничьим блеском. Он уж было приготовился к дальнейшему рассказу, но внезапно загремела решётка, сверху упала верёвочная лестница, и оттуда из мутного пятна света хриплый голос по-русски прошамкал:

– Эй, вы, там, хромой, усатый и ты, кабан, давайте, лезьте наверх, хозяин хочет с вами погуторить.

К лестнице тотчас метнулось несколько измождённых теней– Пи-и-ить, хлеба-а-а!

– Пошли вон, скоты, ужо я вас!

Наши пленники, молча растолкав голодные тени, гремя цепями, полезли наверх, к свету и воздуху, из темноты и холодного смрада зиндана.

 

Глава шестая

Разбойничье гнездо (продолжение)

Через час, раскованные и помытые, они уже восседали во внутреннем садике, тенистом и увитом диким виноградом, возле чистого и прохладного фонтана. На ковре были разложены диковинные фрукты, лепёшки белого пахучего хлеба, на большом медном блюде дымились аппетитные куски горячей козлятины, в венецианских бокалах поблескивало прохладное и терпкое испанское вино, в медном зелёном кувшине заманчиво булькала холодная тутовая водка. Селим (он же Семён) сидел, вальяжно облокотившись на руку, потягивал кальян, и зеленоватые клубы дыма поднимались ввысь. Сперва жадно набросившись на еду, Савва, Алёха и Давыд, крепко выпили водки, запили вином и осоловевшие и пьяные от водки, еды и перенесённых страданий откинулись на ковёр.

– Ну, что, братуха, – начал Семён, – Вот, значит, как встретиться – то довелось, Я уж и не мыслил, что увижу сновь тебя-то. Уж больно мы страшно с тобою расстались тогда.

– Да, братуха, вот жистя наша как складается, мир бескраен, а встречи нам не миновать. Вот уж судьба, так судьба. И в мыслях не держал, что свидимся. Нет, брешу, когда в плену был, в Измире, в 11-м годе, думал, что судьба всё-таки сведёт, что а вдруг подаст знак господь, да ты и объявишься. Но виш как сталось-то. Не там, так здеся, на краю земли свидеться пришлось…

– Да какой же это край земли, это самый центр, пуп земли и есть. Одно слово, море Средиземное. Тут и Гишпань рядом, и Италианцы и Мальтийцы и Хранцузишки разные, да и аглицкие корабли плавають. Это мы жили, братуха, на краю Земли. Станица наша и есть самое захолустье. А я уж и за Гибралтар поплавал, и в Америке побывал, и в пустынь на верблюдах, к племенам диким ходил, до самых негритянских стран добирался. Горя-то повида-а-ал? Ой, что ты. Чудес на свете – за три дни не рассказать. А вот сейчас тут осел. В вольном казачьем городе Алжире, Аль-Джазирья по ихнему. Тута у нас свободная земля, как Дон батюшка ране был. Ну а вы-то, зачем тогда ентова негритёнка у султана умыкнули, в чём ваш антирес был, и пошто строгостью анчихрест вам грозился?

– Послушай, Семён, встрял в разговор Савва – «То есть великая Государева Тайна, про то никому, кроме нас, знать не положено. А ежели кто прознает, то ждёт нас смерть лютая от руки государя нашего…

– А ты, усатый, не больно-то перья распускай, я же ешо не решил, как с вами поступить. Могёт быть и не избегли вы ещё той самой смертушки лютой, коей так опасаетесь. Вы пока что есть мои рабы. А, то что Давыд – братуха мой, так то ничего не значит. Он – это одно, а ты с энтим кабаном, прислужником анчихристовым – совсем другое. Пока что в моей воле, вас казнить, али продать на галеры, али в пустыню каменную, поклажу таскать. А то возьму, оскоплю вас иродов, да и в гарем продам, будете за султановыми бабами говно выносить, да дырки их нюхать, а то и стражники вами не побрезгують. А ещё могу я вас на расправу казачкам моим отдать, у коих кровь местью горит за разорение Тихого Дона вашим анчихристом и опричниками евойными. Так, что молчи пока, ирод усатый…

Савва замолчал, понимая, что каждое его слово может стоить им теперь жизни. Спасение оказалось не таким очевидным, как это виделось по началу. Дело принимал скверный оборот. Воцарилось тягостное молчание. Прервал его Алёха.

– Вот, Семён, ты нам сейчас, смертию лютой грозишься, а ведь мы-то с тобой земляки, и веры одной, православной… И не грех те будет православные души загубить?

– Ладно, вот ты сначала послухай рассказ казака нашего, а потом и сам подумаешь о вере православной или басурманской… Семён хлопнул два раза в ладоши. Из гущи винограда появился янычар и молча склонился в почтительном поклоне.

– Тимка, Позови-ка мне Серёгу Рябого.

– Слушаю, господин эфенди, атаман-батюшка.

Явился Серёга Рябой, тот самый, что спустил шкуру с Давыдиной спины во время подъёма. Сел напротив Саввы, злобно разглядывал гостей. Желваки на рябом обжжёном лице его двигались, придавая выражению его облик гуттаперчевой куклы.

– Серёга, голубь мой, расскажи-ка господам, про царя ихнего, да про слуг евойных верных, про милость государеву, как он казачество наше от извергов басурманских оберегал, да какими наградами наградил он, царь православный, подданных своих, воинов верных, казаков донских, кои кровью своею землю Русскую защищали!

– Да чо уж там гутарить, знамо дело, изверг он рода человеческого и есть, зверь лютый в человечьем обличаи….

– Да нет уж, изволь, расскажи, расскажи про слёзы хрестьянские, про головушки буйные, что на землю нашу родимую поскатилися. Расскажи, расскажи, это им весьма любопытно должно бысть….

– Ну, лады, знацца так, сам-то я из низовых буду, станица Раздорская, если слыхивали. Тебя-то барин, Алёха, я ешо по Бирючьему Куту помню, как татар ты ловко и отчаянно рубал, землю нашу от басурманов защищал. Сам-то ты не из Семикаракор ли будешь? Не Кирюхи ли Синельника сынок? Да, угадал значить. Так вот, знацца, году в 8 м, когда Кондрат Булавин со товарища за казаков наших заступился, да на Дону власть казачью схотел оборонить, пристал я к нему, да ешо товарищев моих с десяток. И было сражение под Кагальницким городком, в коем низовые подлым налётом одолели батьку Кондрата, а дружина евойная, Игнат Некрас атаман в плавни ушёл. И было царёво распоряжение, все верховые станицы подчистую изничтожить, а с низовых, кои за царя стояли, токмо каждого десятого вместе с семьёй его казнить. Дон наш батюшка окрасился в красный цвет от крови казачьей. Отродясь татаре поганые столько зла не творили, боле, чем князь Долгорукий. Я то сам к Некрасу утёк, а семью мою, жену, да детушек малых в Дону утопили, да перед энтим делом над женой моей целый взвод насилие учинил, а младшему, Романушке, два годочка всего было, головушку его махонькую об дерево разбили… Опустел ныне Тихий Дон. Меньше одной трети казачьего роду осталося. Вот тогда и запылало сердце моё ненавистью к ироду черноликому, да ко всей своре евойной, шо народ свой, как траву косить, и душ губить немеряно….

– Ну а как теперя, басурманскому султану служите, да супротив своего же воинства сражаетесь? Теперя небось все в басурмане продались, жопами кверху молитесь, да креста всемилостего не сотворяете? – перебил его Алёха.

– Да нет, господин царский сатрап, врёшь ты. Мы ныне вольные люди стали, при султане, навроде как охрана земель его, а в войнах не участвуем, это уж изволь. Здеся мы служим, что б порядок блюсти, что бы подданные султана другу дружку не перерезали, да десятину в казну исправно платили. В каждном граде, где казаки наши службу несуть, разрешили нам церкву ставить, да Иисусу нашему молитвы принесть. Вот так-то. Вот хозяин наш, Семён, он веру ихнюю ешо в детских годах принял, да и не очень блюдёт её, но мы на него за это не в обиде. Казак – он везде казак. А здесь, в граде сём, мы все живём, как вольные казаки, как братия, и христьяне и латинцы и басурманы и жиды. И никто нам не указ. Десятину отдай в казну и живи вольно. Сами свою вольницу исделали. Пусть только сунуться к нам короли да цари всякие, быстро укоротим…

– А теперя, братуха, послухай меня трохи, я тебе поведаю другую историю, коей сам участником был. В году 1700 была баталия под Нарвой градом, в коей свейский супостат одержал полную викторию, и что б сберечь жизни человеческие, приказал государь наш батюшка 3-м полкам нашим – это так без малого 10 тыщь человеков будет, издаться в полон, без оружия со знамёнами должны они были проследовать в тылы свейские. Так король свейский, видя безоружную рать нашу, приказал нас всех штыками переколоть. И все они головы свои сложили, токмо я да ешо кой кто из полка нашего и утёк. А в том же годе 1708 м, под Полтавою, коей защитником я был, крестьян полтавских, да горожан пленных убивал оный европейский просвещённый владыка лютой смертию, животы приказал вспарывать, на крестах зажигать, аки факелы живые, да перед защитниками города для устрашения показывать. А в это же время, когда судьба отечества решалась, Кондрат твой на Дону среди казачества смуту учинил. И не за волю он поднялся, а дружине своему Иуде – Мазепе помощь оказать хотел в деле его злодейском. А казаки, обманутые за ним пошли… Так как же мог иначе государь поступить с бунтовщиками, которые весь народ наш под угрозою жизни поставили? Так на то он и есть царь батюшка, что бы жизнями да смертию нашей располагать для жизни и расцветания державы нашей и блага народа нашего русского…

– Хорошо излагает – подумал Савва. Он пока сидел в полной задумчивости оценивая сложившуюся ситуацию. Он здесь был самым слабым звеном, самым уязвимым, вобщем-то чужаком среди казаков. Они то хоть переругаются, но, в конце концов, полюбятся. А он? Каждое его неудачное слово может стоить ему жизни. Но и молчать долго было нельзя. «Вот оно как получается, думал про себя Савва, «Ведь этот Серёга точь в точь, как он, Савва, и судьба его такая же, только наоборот, не басурмане его погубители, а свои же, русские, и служит Серёга теперь не русскому царю, как Савва, а султану басурманскому. Так в чём же всё-таки он, Савва, прав, а в чём не прав Серёга? Надо найти такие доводы, что бы убедить и Серёгу и Семёна в правоте нашего дела. А таких доводов всё не находилось. Как не поверни, а Серёга и он, Савва, близнецы братья по судьбе своей, и дорогу выбрали одну и ту же, только с точностью до наоборот. Но нутром чуял Савва, что правда – то на его стороне. Но вот, в чём она, и как её изложить убедительно, что б до сердец их очерствевших дошла, пока ещё не придумал. Наконец он поднял голову, взгляд его прояснился, в лице появилась уверенность и сила, заражающая собеседников безупречной логикой и внутренней убеждённостью, которая и делала его, Савву, действительно непобедимым.

– Послушайте, казаки, – начал Савва, медленно и внятно выговаривая каждое слово. «Послушайте-ка теперь мою историю. Жил я в городе Рагуза, что в Черногории, крае Сербском. Отец мой там поместье имел, пшеницей торговал, пиво варил. Хорошо жили, да только турки нас всех очень сильно угнетали. Церкви закрыли, на земле своей хозяевами мы уж и не были. Вот и поднялись крестьяне на бунт, перебили турецких сатрапов, и отец мой возглавил отряд восставших. Но турки одолели нас в кровавой битве, отец в бою пал, а турки в поместье наше ворвались, мать и сестрёнку мою младшую у меня на глазах изнасиловали, потом привязали к конским хвостам и подожгли. Вот так они развлекались. Я бежал. И через несколько лет оказался в русской армии. С тех пор и служу царю русскому и державе, которая и стала мне Родиной. Так, что, Серёга, судьбы наши с тобой схожи, как две капли воды.

– Ты не рассусоливай тут, говори короче, могёть бысть не долго осталось тебе сказки нам рассказывать – то – перебил его Семён.

– Нет, уж послушайте, сначала, а кончить меня всегда успеете. А то как прибьёте меня, а правды-то и не узнаете, а правда может и дороже жизни моей будет. Так вот, Серёга, и у тебя своя правда, и у Семёна своя она, матушка, и у Алёхи и у меня. У каждого своя она, и всяк из нас прав своею правдою. Вот вы о воле обеспокоены, волею своею дорожите. Полагаете, что в воле и есть правда. Но в тот же час людей невинных сами годами в зиндане содержите, голодом морите, тела и души их терзаете. Так значит, вы не за правду радеете, а токмо за корысть свою. Погоди, погоди Серёга, не кипятись, убить ещё успеешь, выслушай другую правду, да со своей сравни. Вот ты сейчас по одну сторону клетки, что отделяет волю от ямы, а завтра окажешься по другую, где будет твоя правда?

– Небось не окажуся…

– А ты не зарекайся, жизнь она, брат, штука переменчивая. Сегодня на коне, а завтра в яме и в колодках. Так вот, додумал я в жизни своей, что правда-то она в том и есть, что бы клетку сломать. Вот что ныне стало моей правдой! И ей, матушке, я ныне и служу, а не царю или державе какой….

Воцарилось тягостное молчание. Алёха потянулся к кувшину с тутовой водкой, налил себе, казакам и Савве, и одним залпом опрокинул полную чашу. Казаки выпили по чину, крякнули, занюхали фиником. Алёха поднял глаза к небу и высоким голосом затянул:

Казаки низкими протяжными голосами подхватили.

Серёга вытирал слезу, бесстыдно скатившуюся по сухому, обожженному, в глубоких складках и шрамах лицу. Давыд обнял брата за плечи, и так в упоении они раскрывали души свои, истомившиеся на чужбине, под злым африканским солнцем, истомившиеся по родным донским степям, светлому небушку, тихим заводям голубой донской воды, по стрекотанию кузнечиков и клёкоту кречетов, по куреням своим, по жёнам и детишкам, по всей той жизни своей, которая была им мила из детства и которая и называется Родина, без чего на чужбине и не жизнь вовсе, а так, доживание, как на каторге.

Песня кончилась, все замолчали. Семен, молча, налил водки ещё, поднял чашу и мрачно произнёс:

– Ну вот, что, казаки, воля моя такова будет. Уж и не знаю, какое есть такое дело у тебя Савва, и у тебя Алёха, но помочь казакам мы должны. Верю, что не зло супротив нас вы задумали. А казак казаку всегда братом будет, хоть и в разных краях ныне обитаем и разным правителям служим. А посему, давай выпьем, братия, выпьем за вечную дружбу казачью, за братов наших, чьими костями от моря и до моря земля наша сырая устлана. А ты, Савва, барин, давай-ка, обсказывай, какое такое царское поручение вы исполнить обязаны, и в чём мы могём вам всепомоществовать.

Савва, как мог, рассказал суть царёва поручения. Рассказ выдался долгим, с постоянными переспросами и возвратами в прошлое. Наконец Семён промолвил:

– Так, теперя понятно…. Потом после продолжительной паузы зло произнёс:

– А не много ли ты на себя берёшь? Сокол ты мой. Почём это ты и правитель твой себя господом богом возомнили, судьбы людские решать. Ну наблудил твой анчихрист, наплодил детушек, так пусть себе и живут. Пошто он и их тож свободы и жизни лишает? Нет, недоброе энто дело. Сумневаюся я, что богу и России матушке, вы службу добрую справляете. Ну лады, лады, раз пообещалися помочь, знацца помогём.

– Семён, подумай сам хорошенько, есть ли что страшнее для народа, чем смута, война братоубийственная? А такую смуту и желают враги державы нашей по всей России учинить. Как и во времена стародавние смутные, хотят нового Гришку Отрепьева сделать орудием разрушения державы нашей и покорения народа нашего. То, что отроки эти перед державою нашей ни в чём не виновны, это ты прав. Но и недруги коварные могут их орудием своего коварства и подлости сделать. Поэтому, думаю я, что для блага отечества нашего, должны мы волю государеву исполнить. А тем более, что ежели не исполним, ждёт нас всех судьба незавидная. Вон у Алёхи жена и детушки в России осталися. Так, что нету нам другого пути, как волю ту исполнять. А уж как государь детьми своими распорядиться, то есть его воля, но мы можём поспособствовать сохранению жизней ихних. Вот, как Абрама Петровича устроили. Он же сейчас есть наилучший, наипреданейший слуга отечества нашего и царю наивернейший сподвижник.

– Семён, для помощи надо бы сначала освободить из зиндана твоего, капитана голландского, что девицу Сабрину перевозил. От него и узнаем, куда она пропала, там и искать будем. Как это звать – то его? А вспомнил! Курт Ван Бравур его имя. Прикажи из ямы его вытащить, накормить хорошенько, помыть, да и придать нам в помощь. Я тебя в накладе не оставлю, заплачу выкуп за него и за нас грешных. Деньги у казны нашей есть, так что не сомневайся.

– Лады. Слышь, Серёга, пойди, приведи-ка сюда этого, как бишь его, Ван Бравура, что я в прошлом годе у Хасана кривого купил. Всё равно сидит без толку, только хлеб на него зазря тратим. Никто его уж и не выкупит. Столько лет уж в полоне, а никто и вспомнил. Давай-ка его сюда.

Серега, молча, поднялся и отправился на другой конец дворика, к яме. Через несколько минут раздался его грубый окрик по-турецки:

– Эй, ты, Бравур, вылезай, давай!

В ответ из ямы донеслись глухие стоны, разобрать которые было невозможно. Серёга вернулся и что-то прошептал на ухо Семёну. Тот удивлённо поднял бровь.

– Как так? Ну и дела!… Помер ваш Бравур, ребята, не обессудьте, уже с час как помер. Сердечко евойное, слышь-ка, не выдержало. Так что теперя придётся самим вам искать энту бабу окаянную, будь она проклята, подстилка царская.

 

Глава седьмая

По следам Сабрины

– А может, кто из твоих пленников что знает? Давай поспрошаем! – встрял Алёха.

– Хорошая мысль. Ты можешь предоставить твоих заложников для допросу? – обратился Савва к Семёну. – Может быть кого и выкупить пособим, всё ж с барышом будешь, а так задорма пропадут.

– Ну и хитрющий ты барин, вот бы тебя к нам в кумпанию! Да ты и не пойдёшь, я таких знаю. Всё за идею свою радеете, за державу вашу треклятую. Но и выгоду свою не забываете. Что ты за человечешко такой? Ведь, вот дела, сам то ешо в рабах, я ж тебя не слободил пока, а ты уж и других освобождать собрался. Ты о своём выкупе подумай лучше. Казаков – то я, пожалуй освобожу, а ты пока при мне побудешь. Небось казна ирода твоего не оскудеет, ежели за тебя заплатит, а видать заплатит не мало. За такого-то молодца, да не заплатить? Дам я тебе поговорить. Вот в яме посидишь маленько, там и поговоришь. Гутарь сколь захочешь – не жалко. А вы ребята со мной пока поживите. Может и в отряд свой зачислю, на довольствие казённое. Будем вместях службу султану служить, да себя не забижать.

– Нет, Семён, служить басурманам я не буду. Я царю и державе нашей присягал. Ему и России – матушке нашей служить буду, и Иудой не в жисть не стану. Хучь ты и смертию лютой грозисся, хучь рабством. Ежели государь наш посчитает, что служба моя ему потребна и решит, что стою я выкупа, то вызволит меня, а ежели посчитает, что не стою я денег, что не нужон я ему, так значит так тому и бысть должно, такова моя судьба, окончить жизню свою в яме поганой. Но честь свою, офицерскую, честь свою, казачью, ни за какие блага и жизнь не променяю. Таково слово моё – слово окончательное.

– Ну а ты, братуха, что думаешь? Пойдёшь со мной, али с энтими прислужниками иродовыми останешься? Ведь братья мы с тобой единокровные! Как же я смогу брата родного в рабстве держать? Айда с нами, Давыдушка, за дело Стенькино, за волю нашу казачью. Что тебе энти баре? Что они хорошего для тебя исделали? Казака в слугу превратили! Душу твою казачью сгубили, тело искалечили. Сетями опутали, выхолостили. Будем жить вместях, вместях и дело будем делать, державу нашу казачью учредим, хоть и в краю чужом, да всё ж держава наша буить, а не султанова и не иродова. Пойжёшь, а?

– Да нет уж, братуха, уволь. Хучь ты и брат мой единоутробный, от одного отца с матерью на свет рождены мы, да видишь как получилося, понятия у нас уже разные. Как и вера!.

– Да хрен с ней верой-то! Что Христос, что Аллах, брехня всё это. Нету там, на небе никого. Это так, форма одна, что б человеку удобнее жить было, вот он и придумал веры разные, да вот незадача, сколь народу за форму энту головушки свои сложили…

– Вот вишь как получилося ужо, для тебя уж и проформою сама вера стала. А мне без Алёхи, сына моего названного, да без Саввы, друга верного, испытанного, дороги и нету ужо. Куда они – туда и я. Так что уж прости, братуха, я уж с ними остаюся. И не неволь меня боле. До смертушки своей не прощу себя, ежели друзей своих предам. Вот так-то.

– Ты не сомневайся, Семён, выкуп ты свой получишь сполна. Это я тебе обещаю. Деньги и у меня имеются, и государево поручение исполняем наиважнейшее, так что не беспокойся. Ежели позволишь, дай-ка мне только несколько писем написать, в факторию мою голландскую, послу нашему в Истамбуле, Петру Андреевичу Толстому, и самому государю, дабы обсказать положение наше и узнать, каково будет его повеление на сей счёт.

– Э-э-эх вы, казаки донские! Продали души вы свои Ироду россейскому, да Руси вонючей. Про волю свою вы забыли, про дело Стенькино, святое. Не добру вы служите, а токмо во зло жизни свои и чужие губите. Ладно, так и порешим, будете вы пока в доме моём, но под надзором Серёги. Письма я тебе разрешу написать, барин, и допрос дозволю учредить. Вот только скажи мне, господин важный, положим, найдёшь ты сынка энтого, царского, да и в Россею умыкнёшь силою. Ведь ждёт его, поди-ка, там смертушка лютая. Какое ж энто доброе дело? Энто ж злодейство неслыханное. Противу тебя, мы разбойнички морския – казаки вольные барберийсеие – чистые ангелы….

– Послушай, Семён, – встрял Алёха, – не рви душу-то. Сами знаем, что дело наше не совсем чистое и даже не ангельское. Но не могёт бысть для любого народа страшней и истребительней дела, чем смута братоубийственная, когда, брат на брата с вилами да с топорами идёт. А вспомни ка ты, друг любезнай, как во время смутное, Гришкино, что сто лет назад тому на Руси приключилось, как в энти – то времена, сколь кровушки русской братия пролили?. Как во Кремле нашем, Московском, ляхи поганые уже сидели, как татары да люди лихие по Руси гуляли, как один царь другого анафемой клял, да как простые крестьяне с голодухи мёрли? А нынче хотят враги страны нашей, народа нашего, такую же смуту на державе нашей учинить, что бы богатствами нашими завладеть и рабами нас всех изделать. И этому, мы, слуги государевы, помешать обязательно должны. Ведь пока мы с извергом Карлой воевали, народы европейские такую же смутную войну, за корону Гишпанскую учинили. Сколь народу полегло – мильон, а может и боле того? И всё за то только, кто же сидеть будет на троне Гишпанском. Нет уж, брат, уволь нас от новой смуты, уволь народ наш российский. Да, это правда, что государь наш суров и порой жестокосерден, но он ведь за державу нашу радеть и великую сражению ведет, а значить и дело его правое, и мы ему поэтому всею душою нашей и служим.

– Ишь ты! – подумал Савва. – Каков казак наш стал! Излагает, как деятель политический и изощрённый. Далеко может пойти по службе. Молодец, правильно себя держит. Да и Давыд – верный человек. Люблю я их, чертей, друзей своих. Вот каковы стали! С такими слугами государь наш большие дела может сделать!

– Ну ладно, считай, договорились… Серёга, давай сюда пленников наших, по одному, хто ешо могёт…

Уже стемнело, на чёрном небе зажглись алмазами яркие чужие звёзды. Опрокинутый серп луны тускло и жёлто освещал погрузившийся в ночную мглу город. Холодной сыростью повеяло с моря. Во дворе зажглись факелы, осветившие сидящих на каменных скамьях людей, отбрасывавших какие-то фантастические тени, придавая происходящему какую-то сказочность и не реальность. Серёга стал одного за другим выводить из зиндана измождённых пленников. Их было всего восемь. Разноплеменная кучка измученных, израненных, изголодавшихся людей, потерявших всякую надежду на освобождение. Они и не поняли, для чего их вытаскивают из их норы, их могилы, где освобождением своим он уже считали приближающуюся гибель, которая всё не наступала. В этой компании было три испанца, англичанин, грек, один купец из Неаполя, капеллан из Тулузы и странного азиатского вида человек, совершенно неопределённого возраста, заросший жиденькой седой бородёнкой, с плоским и жёлтым, как полная луна, лицом и со щелочками раскосых чёрных глаз. Никто из пленников, как выяснилось, не общался с г. Бравуром и ничего не мог сказать о его спутнице. Азиата Савва допрашивал последним.

– Как твоё имя, понимаешь ли ты меня? – спросил Савва его сначала по-турецки. Азиат отрешённо молчал. Плоское лицо его не выражало никаких эмоций. Савва переспросил по-немецки, потом по-голландски. Результат был тем же самым.

– Тфу ты, чёрт косоглазый, прости господи, татарва косорылая, ну ни хрена не понимает! – встрял в допрос Алёха.

– Моя всё понимает, всё видит и всё знает, господина – внезапно по-русски ответил азиат. «Моя знает всё, что раньсе было и дазе то, что будет потома.

– Да кто же ты, откуда будешь – то? – по-русски переспросил Савва.

– Моя имя Ван Хо, моя приехала из страны Цин, моя есть посранника насего верикого императора, поверитеря Поднебесьной. Есри твоя меня вырусит, моя имперанора сделает тебя ооосень богатым….

– Сначала ответь мне, ты что-нибудь знаешь о Бравуре, что умер намедни, он тебе что-нибудь рассказывал о себе или о спутнице своей, с коей в полон попал?

– Немного рассказара, немного сама знаю…

– Ну так давай, говори, харя косорылая, чего лыбисся? – опять встрял Алёха.

– Погодь, погодь, Алёха, остынь маленько, дело очень важное и деликатное. Доверь уж мне дипломатию эту. А то из-за тебя, чёрта, всё дело погубим. Ну так расскажи, что он тебе рассказывал, а что сам знаешь и откуда?

– Моя будет рассказывать дорго. Снасяра пусть хозяина сибко накормит усех пренников. Потом утром я рассказю усё, сто знаю, усё, сто было и сто будет потома. Моя знает, где находится госпожа Сабрина, которую вы иссете, и ессё много всего знаю…

– Ладно, этот Ван Хо, наверное прав, утро вечера мудренее. Семён, покорми их немного, – это за мой счёт. Только не перекорми, а то все от живота помрут.

– Ну, лады, раз за твой счёт, то, пожалуй, и покормлю. А завтра продолжим допрос этого косоглазого.

Утром, после обильной трапезы и похмельного возлияния Савва с Алёхой в присутствии Семёна продолжили допрос пленного китайского посланника.

– Ну, давай, рассказывай, всё по порядку, что знаешь, а что капитан тебе рассказал?

– Сама я знаю, сто тот девиса, котолый вы исите зива….

– А откуда знаешь – то?

– Мне этот книга лассказал… Ван Хо достал из своих лохмотьев каие-то деревянные таблички, испещрённые чёрточками, и разложил их перед собой. – Этот книга всё лассказет, и где госпоза Саблина и что с нами всеми случиться…

– Да врёшь ты всё, как это могёт быть, что б в книге было всё прописано….

Китаец, не изменившись в лице, бросил камешек на дощечки, помолчал минуту, потом обратившись к Алёхе тихо промолвил:

– А твой сынок, Килил Алексеевич, ныне из Италии вернурся. Холосый офицел. Цал его осень лубит….

Алёха аж подскочил, побледнел весь и, растеряно оглядываясь на Савву прошептал:

– Книга, книга колдовская это, демоны его устами говорят, сжечь, сжечь его чучело косорылое вместе с книгой его, с книгой диавольской! Истово перекрестился – Чур меня, чур меня…

– Погоди, Алёха, не паникуй – встрял Савва. «Это очень древняя книга, небось стране этой, народу этому более 5 тысяч годов будет. Много тайн он в себе несёт. Нам их ещё предстоит познать, а они уже ими давно владеют. Мы против них, как дети малые. Может быть, и мы когда-нибудь поймём премудрость эту, да и превзойдём её, дай только срок, что б только не перебили другу дружку…. Обращаясь к Ван Хо, Савва насмешливо спросил: «А про будущее наше, про страну нашу многострадальную, можешь рассказать?

– Могу, но не стану. Не долзен знать селовек пло будусее. Если знает, он его изменяет и налусяет полядок в миле. Усе плиходит в хаос и наступает смелть. Не надо знать будусее. Надо его тволить своими луками, как будто усе от тебя самого зависит. Тогда усё плоисходит по полядку, как и долзно быти….

– Ой, непонятно ты говоришь, ладно, а что про девицу нашу, Сабрину знаешь?

– Кливой Хасан плодал её на дарёкий юг, в чёлный налод фульбе. Сесас она зена цаля ихнего. У неё узе тли сына. А цалство это возле озела борьшого, за Великой пустыней, пости как моле….

– Да, точно, бывал здеся у нас, в Алжерии, царёк ихний, фульбый, черномазый. Но на негров натуральных, они, эти фульбы, не очень-то схожи. Лица, как у турок, али гишпанцев, только чёрные, и не чёрные даже, а как бы сильно загорелые. Что сказать, люди разумные и вовсе не дикие. А на озере этом я бывал. Чад оно называется, то ли потому что все чёрные люди там живут, то ещё почему, не ведаю…. – встрял в разговор Семён. Савва молча обдумывал полученные сведения. По всему выходило, что надо им ехать в эту далёкую страну. Ну, просто не было у него другой возможности выполнить царёво поручение.

– Послушай, посланник, а не знаешь ли ты судьбы сына её, Виктора, с коим она в полон попала?

– Нет, моя не знает, книга молсит пло это. Пло Саблину моя знает, а пло сына её не знает. Сто бы знать нузно её саму видеть. Только он мозет сказать, сто с ним. Эта книга цитает только в дусах селовесеских.

– Так вот что, Семён, надо бы нам ехать в страну эту, за девицей, надо бы обязательно. Понимаю всю трудность и рискованность этого путешествия. Но выхода у нас нет другого.

– Да нет, друг ты мой, не понимаешь. Это надо через всю пустыню проехать, через пекло адово, да через разбойников пустынных, да ещё и племя это чёртово разыскать, да назад вернуться живыми…

– Семён, али мы не казаки? Али мы разбойников не видали, али трудностев каких испужаемся? – встрял Алёха.

– А ты в аду бывал, казачок засланный? Помолчи-ка лучше, пока мы с Саввой всё обдумаем. Дело очень сурьёзное. А сколь я за это дело получу, ежели пойдём в Куш этот далёкий? Мне задорма судьбу свою испытывать нету резону. Это ваше дело, вы и должны платить, Ирод ваш должен раскошелиться и за вас ешо, и за поход смертельный….

– Семён, я человек торговый, деловой. Значит так, за выкуп наш, меня, моих товарищей и китайца этого, я плачу 30 тыщ золотом. За путешествию и Сабрину – ещё тридцать. Деньги эти получишь по завершении дела, а в залог я напишу закладную на свою факторию во Франции. Небось, какой-нибудь жид ростовщик у вас, в вашем гнезде разбойничьем, имеется?

– Итого шестьдесят тыщ золотом?… А сколь фактория твоя приносить? Могёт бысть она и не стоит того?

– Стоит, Семён, стоит. Фактория эта приносит казне сто тысяч ежегодно, только на торговле пушниной, да пенькой. А ещё я торгую вином молдавским, да рыбой красной, да икрой осетровой, да каменьями уральскими…. Поверь мне, кроме меня в России богаче только князь Александр Данилович Меньшиков. А он – то и есть главный вдохновитель предприятия нашего. Да и посол в Стамбуле, Пётр Андреич Толстой, гарантом нашим будет… Ты не прогадаешь, в любом случае. А ежели ещё при дворе познают, какую ты услугу государству нашему оказал, выгоды ты получишь огромные. Так что подумай хорошенько. У тебя есть резон оказать нам помощь в деле нашем. Подумай, я не неволю.

– Да, задал ты мне задачу. Голова аж кругом идёт. А вдруг турки прознают, что я услугу гяурам оказываю, что врагу державы нашей помогаю, не сносить мне головы…. Хотя сюда они и не сунуться, а в Стамбул я и не поеду сам… Да, задача… Ладно, завтра утром дам я окончательный ответ.

На том и порешили. Весь день Савва писал письма, государю, послу в Стамбуле, Петру Толстому, и в фактории свои, голландскую и французскую. Ответа ждал через две недели. В Стамбул, к Толстому, почта дойдёт быстро, а вот в Россию и из России придётся ждать. «Ну, ничего– думал Савва, – зима всё-таки, не так жарко будет путешествовать по пустыне. Подождём ответа.

Семён выделил для пленников и китайца отдельные покои, с тремя низкими каменными лежанками, застеленными матрацами, набитыми гнилым сеном, китаец же спал на полу и всё время благодарил Савву за вызволение из плена.

Утром следующего дня Семён объявил своё решение. Да, он берётся за путешествие, но Давыд останется пока в Алжире, под присмотром его янычар – с одной ногой по пустыне не пройти. Денежные вопросы уладили довольно быстро. На подготовку экспедиции Семён взял месяц, так как она требовала тщательной экипировки, закупок запасов продовольствия, лошадей, верблюдов и проводников, одного по пустыне, через страну жестоких и разбойных туарегов, и знающего караванные маршруты и колодцы, другого – для путешествия через негритянские районы южной Сахары, знакомого с языками и обычаями тех стран. Кроме того требовалось отобрать десятка полтора верных людей, для охраны каравана. Все эти заботы Семён взял на себя. Савва и Алёха активно подключились к организации экспедиции.

Недели через три пришло письмо от государя, в котором он подтвердил правильность, принятого Саввой решения, и одобрил путешествие. При этом он дал абсолютные финансовые гарантии и просил Савву досконально изучить положение дел в Африке, географию её, природу, климат, а так же население, народы и нравы людей тамошних, мол де державы – то европейские чрезвычайно Африкой заинтересованы, так как она есть важнейший элемент мировой морской торговли, а мол и нам бы пора уж, русским, о мировой морской торговле задуматься и загодя готовить себе для этого предприятия почву. Ещё он просил оказать всевозможнейшее покровительство китайскому посланнику, дабы использовать оного в грядущих переговорах с Империей по восточной границе.

От Петра Андреевича тож ответ пришёл. Писал он, что очень рад за друзей своих, за то, как они поручение государя выполняют, просил крепко расцеловать Алёху и Давыда, а також передать наилучшие пожелания Семёну и уверения, что он, Семён, может располагать им, Петром Толстым, полностью и может быть уверенным в его полной поддержке (конечно, в меру своих скромных возможностей) во всех делах его. Написал он также некоторые сведения о народе фульбе, об их происхождении и истории расселения по Африке (сведения эти поставил ему соратник по мальтийскому тайному обществу, который одно время проповедовал среди этого чудного народа).

Наступила уже декабрь, а с ним пришла и настоящая африканская зима. Зарядили проливные дожди. Влажный холодный ветер с океана гнал и гнал на иссушённую летним зноем африканскую землю потоки холодного дождя. На самых высоких вершинах Атласских гор выпал мокрый однодневный снег. Ночи были холодные и сырые, наши герои грелись по ночам у костров, а днём отогревались на редко выползающем из-за чёрных влажных туч солнышке. Время для похода было самое что ни на есть лучшее. До самых песков можно было дойти, минуя колодцы, т. к. эти зимние ливни наполняли высохшие за лето русла рек потоками мутно жёлтой воды, которую после процеживания можно было вполне использовать для пития людям, лошадям и верблюдам.

Всё свободное время Савва проводил в беседах с Ван Хо. Обсуждали историю, политику и философию. Китаец рассказал Савве, как устроена Поднебесная Империя, как она управляется сейчас, при маньчжурской династии и как была устроена раньше, когда ханьцы были хозяевами в своей стране, как устроена гадательная Книга Перемен (И цин), что можно по ней предсказать и как узнать прошлое. Китаец предсказывал России, как великое будущее, так и страшные катастрофы. Обсуждали они и учение Ко Фу Цзы, его этику и мораль. Корче, Савва вполне усвоил древние учения, его европейская спесь немного поубавилась, древний мир открывался перед ним во всём своём величии и духовном богатстве. Но тем более значимым стала для него европейская рациональная философия, её логика и неудержимое стремление к прогрессу и самосовершенствованию. Заложенная греками формальная философия в сочетании с морально этическими нормами древних иудеев, их сомнениями и раскаяньями, реализовавшихся в учениях Христа, подкреплённая так же неудержимой активностью и агрессивностью европейцев, с их стремлением к новым открытиям и завоеваниям, делали, в глазах Саввы, современную европейскую цивилизацию воистину непобедимой, и в ней он видел будущие. Он полагал, также, что духовный, политический и экономический расцвет ислама уже позади. Воинственная религиозная нетерпимость, косность и догматизм ислама, упрощённая философская и политическая доктрина, подчинение светской жизни простых людей жёстким религиозным догматам, приведут, в конце концов, исламский мир к экономическому и духовному застою, а затем и к краху. Зачатки такого краха уже вполне наблюдаемы в Блистательной Порте. Её военные поражения Савва видел, как следствия духовного застоя, как неспособность ислама, как системы воззрений, к самосовершенствованию и развитию.

Он выстроил для себя модель цивилизаций по их отношению к богу или богам. Например, греки, иудеи и христиане персонифицируют бога или богов, делая их похожими на людей, но только очень могучими и громадными, мусульмане же растворяют бога единого во всём сущем, а китайцы рассматривают богов, существующими как бы в параллельных мирах, изредка соприкасающимися с миром людей. Лично для Саввы эти различия не имели большого значения, так как в глубине души он не верил ни в бога, ни в чёрта, а доверял только тому, что видели его глаза, хотя прозорливость китайца, его гадания по Книге Перемен, вызывали в душе его некоторую тревогу и сомнения.

Семён поведал Савве о том, что имя того негритянского царька из племени фульбе, который побывал в Алжире несколько лет тому назад и покупал себе женщин на невольничьем рынке, кажется Аннувал Бараки, и что обитает он с его племенем на северном побережье озера Чад, что он, Семён, бывал в тех краях и знает туда дорогу. Решили двигаться в том направлении и, по возможности, отыскать для начала этого Бараку, что бы потом, может быть через него, отыскать и Сабрину, если она жива ещё, и китаец с его гаданием не врёт.

В путь тронулись на рассвете 25 декабря 1713 года.

 

Глава восьмая

По следам Сабрины (продолжение)

Непроглядная чёрная ночная мгла нехотя отступает на запад, туда, к клубящимся чёрным тучам над горами, нехотя уступая место светло розовой полоске рассвета на востоке, которая медленно расширяется, освещая фиолето-серые скалы и такого же цвета песчаные холмы. На скалах выступают капельки росы, сверкающие в полумгле, как сказочные алмазы. Капли росы и на песке, и на одеждах путников и на лошадях с верблюдами. Дует свежий влажный ветерок – это время самое подходящее для перехода по пустыне. Пройдёт ещё, каких-нибудь, два часа, и утренняя прохлада сменится сначала тёплым восточным ветром, а потом и нестерпимым жаром огромного полыхающего жёлтого солнца. Чёрные тучи на западе растают, как лёгкий дымок, унося с собой последнюю надежду на так желаемую прохладу и дождь. Песок и скалы начнут излучать нестерпимый жар, глаза зальёт горько-солёный пот, лошади захрапят, с губ их хлопьями упадёт жёлтая густая пена. Ещё чуть позже перед глазами путников возникнет бескрайняя поверхность чистого озера, зелёные пальмы, кусты тамариска, склонившиеся над чистой и светлой водой – умопомрачительный пустынный мираж, сводивший с ума ни одного путника, рискнувшего пересечь Великую Пустыню. И только верблюды, одногорбые корабли среди песчаного моря, монотонно и неотвратимо продвигаются вперёд, шаг за шагом, раз-два, раз-два. Колокольчики брякают на их вспотевших шеях, блям, бздынь, блям, бздынь, и так час за часом, час за часом, а они идут себе и идут, цепью растянувшись вдоль барханов, к желанной цели, к колодцу, в котором ещё, может быть, осталось хоть немного спасительной влаги.

Уже три недели наши путники в дороге. Караван состоит из пяти верблюдов с поклажей, каждого ведёт погонщик, еле передвигая ноги, и трёх десятков спешившихся всадников, ведущих под уздцы припадающих на тонкие передние ноги измученных лошадей.

Первая часть пути, по гористой Западной Сахаре оказалась труднее, чем предполагал Семён. Шквальные ливни превратили высохшие русла рек в грязные и мутные стремительные потоки, переправы через которые, отнимали силы и время. Старались идти, минуя известные оазисы и колодцы, что бы не привлекать внимания туарегских и берберских разбойников, промышлявших на караванных тропах. Целые племена, так называемых, альмуталассимун, поощряемых властителем Западной Сахары Мулай Исмаилом, ведут охоту за караванами, пересекающими Великую Пустыню. Это была самая опасная и непредсказуемая часть путешествия. Оставалось только уповать на случай. Однако до оазиса Туат путники добрались вполне благополучно. Помогло то обстоятельство, что отряд, набранный Семёном, состоял частично из казаков, частично из воинов племени текна, основного ядра армии Мулай Исмаила. Пополнив в оазисе запасы воды и корма для скота, а так же продовольствия, караван благополучно миновал опасные места и углубился уже в почти не населённую область Великой Пустыни. Но именно здесь их ждали самые тяжёлые испытания, испытания жаждой и нестерпимым зноем. Нашим путникам ещё повезло, они всего лишь один раз испытали силу ужасного пустынного урагана, который случился не доходя оазиса Загора. Ветер дул с такой силой, что валил с ног верблюдов, огромные камни, величиной с человеческую голову поднимало в воздух, дышать было нечем от пыли и нестерпимого жара. В этом урагане они потеряли половину лошадей и верблюдов. Было им ещё одно испытание – песчаный туман, предвестник урагана, но сам ураган миновал путников. Всё остальное время стояла устойчивая, но непереносимая жара. Проводник говорил, что основные ураганы проходят в начале весны, поэтому до наступления их желательно миновать пустыню и достичь более влажных и менее опасных районов.

Лучше всех переносил тяготы нелегкого пути старик китаец. Казалось, он не ощущает ни жажды, ни зноя, только и без того узкие глаза его вообще превратились в щёлочки, и было не понятно, спит он или всё ещё смотрит на мир.

– Пустыня болсой, пости как Юаньский степь, толко на верблюда одна версина, говорил он Савве, имея в виду, что у дромадеров, в отличие от бактрианов всего один горб. Он рассказал также, что довелось ему однажды пересекать Великую Азиатскую пустыню. Там пески были страшнее, и жара более истребительной. Больше всех страдал Алёха. Его богатырское тело требовало много влаги, он ослаб, глаза подёрнулись пеленой смертельного безразличия, ноги кровоточили, губы покрылись непроходящей коростой. Короче, загибался казак.

Савва же, что бы не пасть окончательно духом, внимательно и с изумлением изучал пустынный пейзаж. А удивляться было чему.

Это только на первый взгляд, да и то в самый полдень, пустыня кажется унылой и однообразной. Утром же и в вечерних сумерках она представляет собой совершенно фантастическое зрелище. Ярко жёлтые песчаные дюны – эрги, вдруг сменяются чёрными, красными, а то и бледно розовыми отвесными скалами – хаммада, рассыпанными по пустыне в совершенном, первозданном хаосе. Некоторые же имеют совершенно правильную, пирамидальную форму, как будто они были сложены каким то божеством, нагромоздившим огромные плиты камней в правильные пирамиды и точно подогнанные конструкции. Всё это выглядело так, как будто это дело рук, либо человеческих, либо даже божественных. Однако свет менялся и снова первозданный хаос окружает путников.

Савва отмечал про себя, что, наверное, не всегда великая пустыня была столь пустынной, как сейчас. На одной из ночёвок в узком ущелье между чёрных скал он приметил на одним из камней какой-то древний рисунок. На нём была изображена, по-видимому, сцена охоты древних людей, населявших когда-то эту страну. На рисунке были изображены животные, стало быть, когда-то водившиеся в пустыне, буйволы, слоны, антилопы, с изогнутыми винтообразными рогами и козлиными головами, полосатые маленькие лошадки, какие-то фантастические длинношеие, с короткими рожками, олени, и люди, стреляющие в этих чудных зверей из луков. Всё это было нарисовано в очень реалистичной манере. Лица охотников были очень тщательно прорисованы и очень напоминали лица эфиопов. Из этого Савва сделал вывод, что в древности эту великую степь, возможно, населяли люди эфиопского или даже негритянского происхождения. Тот факт, что в древности пустыня была цветущим и густонаселённым краем, косвенно подтверждался также большим количеством ныне пустынных пойм высохших озёр и пересохшими руслами некогда полноводных рек. В связи с этим, предположение об искусственном происхождении пирамидальных скал, разбросанных по всей местности, не казалось уже столь фантастичным.

Когда караван прибывал в какой-нибудь оазис, Савва с удивлением отмечал совершенно необычные нравы обитателей пустыни и оазисов, кочевников и земледельцев. В этой части пустыни немногочисленные кочевые племена туарегов осуществляли полный контроль над караванными путями и оазисами. В их среде сложилась своеобразная кастовая система, определяющая весь образ жизни этих обитателей бескрайних степей и нагорий. Высшую касту составляли члены касты имхаров, профессиональных воинов, суровых и жестоких. Они не занимались ни каким трудом, их делом была война или грабёж на караванных дорогах или сбор дани с земледельцев оазисов. Имхары выбирали из своей среды что-то вроде короля – аменохала, который, не выполняя воинских обязанностей, осуществлял регулирование сложных отношений между различными племенами и родами. Родственники аменохала были простыми имхарами и воевали и грабили, наряду со всеми остальными членами касты. Женщины – имхарки не закрывают лица, хотя и являются мусульманками, они полностью освобождены и от всякого физического труда, их занятие – только рождение и выращивание потомства. Мужчины имхары, в отличие от женщин, закрывают лица до самых глаз. Одежда воинов состоит из плотной, чёрной или красной ткани, накидки, под которую одевается стальной или медный панцирь, делающий воина неуязвимым для стрел или пуль врагов. Имхары владеют всем богатством племени и ведут себя с соплеменниками из других низших каст, как хозяева с рабами. Туареги исповедуют ислам, завезённый в пустыню ещё арабами, но следуют ему не столь фанатично, как арабские племена, у них сохранилось много местных, ещё до исламских верований, связанных с почитанием духов предков и сил природы. Вообще-то все они относятся к чужестранцам очень подозрительно, рассматривая их только, как объект добычи и взимания подати.

Военные действия происходили постоянно, одни отряды кочевников нападали на другие, и все вместе, вдруг они обрушивались на какой-нибудь оазис, забирая у его жителей все их скудные накопления, и вновь исчезали в бескрайних песках и скалах. Наши путники до поры до времени избегали смертельной опасности, благодаря проводникам и дипломатическим способностям руководителя экспедиции, Семёна. Но после оазиса Туаг влияние Мулай Исмаила, повелителя Западной Сахары, уже заканчивалось, однако портить отношения с могущественным соседом туарегские племена не хотели, и, поэтому, вели себя по отношению к нашему каравану достаточно корректно. Но чем дальше на восток углублялись наши путешественники, тем более опасным становилось их положение. На пути от оазиса Туат к оазису. Ин Салах они несколько раз видели на горизонте отряды всадников, которые по мере приближения к. Ин Салаху вели себя всё более и более агрессивно. В последние дни проводники предложили уже идти ночами, ориентируясь только по звёздам. Впереди, верстах в полутора, двигался небольшой отряд разведки, который предупреждал о возможной опасности. Ночи были холодные, и идти стало несравненно легче. Алёха заметно окреп и телом и восстал духом. Днём отсиживались они в скалах, пряча лошадей и верблюдов.

За время пути ни Савва, ни Алёха, ни, тем более, Семён, почти не говорили о цели своего путешествия. Семён всё время находился рядом и внимательно прислушивался к философским беседам Саввы с Ван Хо. Иногда он о чём-то разговаривал с Алёхой, вспоминали они родимый Дон, далёкие станицы, искали общих знакомых или родственников. О политике больше не говорили, обсуждали лишь текущие опасности, которые сблизили их всех. Семён рассказывал также и о своём прежнем путешествии в страну фульбе. Тогда они ходили туда за рабами для продажи в Империю, везли много товара, ткани, оружие, хозяйскую утварь. Отряд их насчитывал в то время несколько сотен человек. Маршруты движения они предварительно согласовывали с аменокалами различных туарегских племён, поэтому больших столкновений с местными племенами у них не происходило. Часть добычи они должны были оставить кочевникам, которые использовали рабов сонгани и фульбе для сельских работ в оазисах. Однако, как рассказывал Семён, на плато Тассили у них произошло большое сражение с воинами племени аджер. Туареги сражались на верблюдах и на лошадях, сражались доблестно и беспощадно, однако потерпели поражение. На собрании конфедерации было достигнуто мировое соглашение о беспошлинном прохождении каравана взамен на привилегии в торговле с приморскими районами пустыни. Рассказывал Семён и о том, что в племени аджер женщины сражались наряду с мужчинами, отличаясь при этом неимоверной жестокостью и коварством.

Так, наконец, в тревоге и опасениях добрались они, в конце концов, до оазиса Ин-Салах.

Ин-Салах – крупнейший оазис в самом центре Сахары, перевалочный центр для всех караванов, следующих по пути из Средиземноморья в Экваториальную Африку. В оазисе можно сравнительно недорого купить верблюдов и лошадей, нанять проводников, отдохнуть и набраться сил для дальнейшего странствия по пустыне. За контроль над оазисом постоянно происходят стычки между различными племенами туарегов. В те времена, когда караван достиг, наконец, желанного пристанища, над оазисом властвовала конфедерация племён кель-аир во главе с аменокалом Мусой Абдаллахом. Конфедерация вела постоянные кровопролитные споры с другой могущественной конфедерацией кель-ахаггар, имхары которой совершали регулярные набеги на оазис, совершенно опустошая финиковые плантации и разоряя его обитателей. Когда на рассвете караван вошёл в посёлок, окружённый невысокой стеной, кое-как сложенной из камней, в поселении хозяйничали кель-ахаггар. Все жители были выгнаны из убогих жилищ и покорно стояли на центральной площади, в то время как воины шарили по домам и шатрам в поисках золота, или опустошали запасы сушёных фиников, собранных с плантаций. Караван в полной тишине продвигался по посёлку в сторону караван-сарая, расположенного у западной окраины. К колонне, возглавляемой Семёном, восседавшем на самом крупном белом верблюде, подошёл высокий, мощного телосложения имхар, в тёмно-красной накидке и в чёрном лисе, почти полностью закрывающим лицо. Он бесцеремонно остановил верблюда и гортанно заговорил по-арабски, чудовищно искажая слова, так, что понять его было почти невозможно.

– Ты, ничтожный раб, ты ходишь по моей земле, почему ты мне не платишь? Ты должен отдать мне своих лошадей и верблюдов, а люди твои станут моими рабами. Сойди на землю и поклонись своему господину!

– А поцеловать меня в жопу не хочешь? – по-русски ответил Семён, но, всё-таки стал медленно слазить с верблюда, сначала поставив того на передние колени, потом соскользнул и сам. Они были примерно одного роста, оба могучие и свирепые, разбойники, морской и степной. Оба знали свои права и умели их приводить в жизнь всеми доступными и недоступными мерами. Видя непокорность Семёна, да и всего каравана, имхар громко свистнул, и на площадь из шатров стали сбегаться воины, на ходу обнажая кривые сабли. В свою очередь, воины текна, казаки из отряда и Алёха с Саввой тоже обнажили своё оружие. Положение было критическим. Вступать в бой было никак нельзя, даже в случае победы, каравану была гарантирована голодная смерть в оазисе, или на караванной тропе. Командир текна подошёл к имхару и стал что-то объяснять по берберски. Тот слушал молча, с яростью взирая на немногочисленный отряд путешественников. Наконец он произнёс по-арабски:

– Мужчины решают свои споры в честном бою, а не пустыми разговорами. Пусть ваш воин выйдет со мной на поединок, и если я одолею его, во славу Аллаха, всемилостивейшего и милосердного, то ваш караван станет моим, а твои люди, моими рабами. Если же одолеет он, мы спокойно пропустим вас по тропе, и может быть она будет для вас удачной!

– Да, дела, проговорил Алёха, слыш-ка, Семён, пусти-ка меня судьбу испытать, я человек военный и потому должён службу справлять. А тебе из-за нас погибать не с руки. Я кашу заварил, я и отвечу.

– Не дури, Алёха, ешо успеешь шашкой помахать, нам ешо половину дороги осилить надо, да и назад вертаться. Ежели щас кровь прольём, назад нам уже дороги нету, да и до места не добраться. Лучше думай, как этого дикаря уговорить.

Вперёд выступил Савва.

– Послушай-ка нас, о великий воин, мы есть посланники великого царя царей, который правит всеми землями по ту сторону Великого моря, что на севере. Он и послал нас в ваши земли и далее на юг, что бы заключить союз против неверных, принести дары своему брату в вашей земле и в земле южной, у Великого озера. Он так и приказал нам, нигде кровь правоверных не проливаете, а обращайтесь с ними ласково и приветливо. А если возникнет спор какой-нибудь, всегда становитесь на сторону друзей наших, великих степных воинов имхаров. Он так и сказал, несите им дары наши и слово наше….

Имхар недоверчиво, с яростью и с презрением взирал на Савву, подозревая его в малодушии, но тот продолжал:

– Наша страна огромная и бескрайня, и воинов в ней видимо-невидимо. Сам Султан турецкий ему, царю нашему поклонился и держит теперь стремя коня его. Если же ты, о великий воин, ещё и мудр, как и отважен, ты должен постичь, что пренебрегать дружбой царя царей очень опрометчиво, и ты можешь лишиться всего, что имеешь…

Имхар заметно смягчился, секунду подумал, а потом произнёс:

– Я тебя понял, мудрец. Мы не хотим воевать с царём царей. Мы даже не возьмем у вас дани. Только одна просьба будет у нас. Завтра на рассвете мы уйдём, но вы должны остаться и защитить наши владения от разбойников кель-аир во главе с аменокалом Мусой Абдаллахом, которые хотят отобрать у нас законную добычу. Если уж ваш царь царей нам друг, то он непременно должен быть и врагом врагов наших. Так ведь?

Семён аж дёрнулся весь, левый рыжий ус его приподнялся, глаза сделались узкими и налились бессильной яростью, он сразу смекнул всё коварство замысла имхара. Тот играл почти без проигрыша. Если же кель-аир придут и завяжут бой с текна и казаками, то всю вину за разорение чужого оазиса можно свалить на них. А если же нет, то на тропе, в песках или скалах их караван всё равно станет лёгкой добычей кель-ахаггаров. Выход был единственный, надо было принимать условие поединка. В случае успеха можно было надеяться на поддержку кель-аиров. Хотя в благородство и в чувство благодарности последних верилось с трудом. Он в растерянности взглянул на Алёху. У него самого почти не было шансов в поединке с имхаром. Бойцовские качества, мастерство фехтования и управления лошадью или верблюдом было поставлено у имхаров на очень высокий уровень. Сам он, Семён, свои военные качества весьма подрастерял, да и возраст его был не тот, что бы испытывать себя в поединках с профессиональными воинами. Да и дело ли это, рисковать жизнью за чужого ему царя, бабу евоную с выблядком. Не, пусть уж Алёха удаль свою кажет. Вона моряков аж пять душ загубил, вот тут пусть и постарается для общего блага.

– Ладно, мы согласны на поединок. Только уговор, ежели наш поединщик тебя одолеет, вы нас беспрепятственно пропускаете до самого Джанета, а ежели ты одолеешь, забирай караван, но люди мои останутся свободными. Это неплохие условия. В случае победы, получишь верблюдов и лошадей, да и товару разного, который мы для страны южной везём. Только всё должно быть по-честному. Этот договор мы запишем сегодня у муфтия, так что, если вздумаешь поступать не по чести, то опозоришь всё племя и род свой. Согласен?

– Семён, погоди, погоди, видишь я веду переговоры, уже почти уговорил этого басурмана… – встрял Савва по-русски.

– Да постой ты, не встревай, это народ такой, что оборотит вокруг пальца тебя, глазом не успеешь моргнуть, потом будешь вертеться, как ужак на сковороде. Поединок будет завтра, а ночью что-нибудь да придумаем.

– Я согласен на твои условия, гордо, но с сожалением промолвил имхар. Деваться ему уже было некуда, а ведь такой план сорвался! Придется теперь отвечать ему перед кель аир за разорение оазиса. «Сражаться будем завтра, на рассвете, на лошадях и верблюдах, без ружей и стрел, только клинок. Дерёмся без пощады. Кого вы выставляете на поединок?

– Вот он будет твой противник– Семён кивнул в сторону Алёхи. «Сладишь с супостатом? – спросил он Алёху.

– Да уж спробую, небось не страшнее татар али турок будет, а их я положил предостаточно.

– Да нет, брат, тут дела другие, посурьёзнее будут, противник – то больно грозный, они же с детства к сабле своей приучены, да и верблюдом управляют, как черкес лошадью. Да и с панцирем они, саблей не прорубишь. Ладно, сейчас все в караван сарай, поим лошадей, сами отъедаемся, готовимся к ночлегу, запасаем провиант,… ну как обычно. А ты, Алёха, много не пей и не ешь, тяжело драться будет. Поговори ещё с нашим проводником-текной, он из ихнего же народу будет, обычаи боевые ихние ведает, может что дельное и подскажет.

День прошёл в обычных хлопотах. Семён договаривался о провианте, купил свежих лошадей и ещё двух верблюдов, подписал договор об условиях поединка у муфтия, нанял проводника. В конце дня отряд расположился на ночлег. Легли на шерстяные подстилки прямо на воздухе, возле сторожевых костров. Алёха весь день провёл в беседе с текной, тот рассказывал ему о приёмах боя туарегов, показывал ему их фехтовальные приёмы, как они управляют верблюдом и лошадью. Алёха внимательно слушал и удивлялся– Вот бы таких воинов, да в русскую армию, почище калмыков будут, – думал он. Савва же отстранился от всех дел, сидел возле костра рядом с китайцем и о чём-то сосредоточенно размышлял. Ван Хо всё время разглядывал свои деревяшки, что-то бормотал себе в седые жидкие усы. Перед самым ночлегом он подошел к Алёхе и ободрительно проскрипел – Твоя не долзна бояться басулмана. Твоя будет слазатся за своего цаля, а он за своя голдость и задность. Она узе боится твоя. Смотли ему в глаза и улыбайся, твоя великий воин, твоя спасёт усех наса.

Как только стемнело, потянуло пустынным холодом, отряд расположился на ночлег. Караулы сменяли каждые два часа. Для Саввы эта ночь выдалась совершенно без сна. Он сидел возле костра, курил кальян, с которым никогда не расставался (после освобождения из плена он тут же приобрел себе новый) и размышлял. Мысли уводили его далеко от событий сегодняшнего дня. День за днём он восстанавливал картину последних месяцев: плавание на корабле, пленение и нежданное освобождение, встреча с китайским посланником и его ясновидение по древней книге. Всё это не складывалось в единую, целостную картину. Уж очень много чудес происходило в этом их предприятии. Савва, вообще-то говоря, допускал возможности таких совпадений, но что-то подсказывало ему, что очень уж много происходит необъяснимых, на первый взгляд, случайностей. Вдруг внезапная мысль осенила его. Картина сложилась сама собой. Он улыбнулся, обрадовавшись своей догадке, потянулся, встал, хрустнул застоявшимися суставами и снова сел возле костра. В этот момент к нему подошёл Алёха и молча присел возле костра.

– Что, брат, не спится? Волнуешься, небось перед сражением? спросил улыбаясь Савва.

– Да нет, не очень, басурман, конечно, грозен будет в бою, но не об этом мысли мои, друг ты мой, Савва. А болит моя голова через китаёзу энтого косоглазого. Неужто он по книге своей всё про нас знает. Неужто это не брехня, что по книге древней, колдовской можно про наше прошлое всё прознать и про наше будущее? Как ты полагаешь? Ведь ты учёнай да грамотнай будешь. Вона все науки превзошел. Неужто колдовство такое есть на свете взаправду? Ответствуй мне, не томи души моей. А то веся я изведусь.

– Эх, Алёха… Видишь ли, жизнь мы с тобой избрали чрезвычайно трудную. Профессия наша, шпиёнская, наверное, самая трудная в мире будет. Да и не благородная она, грязная можно сказать. Если бы не во имя России – матушки на муки такие шёл, никогда б не стал шпиёном. Но раз выбрал такой путь, то надо его до конца осилить и долг свой выполнить с честию. А ко всему прочему, эта профессия учит нас всё время думать и производить анализ поступков своих да чужих, искать причины тех или иных событий, предвидеть и предупреждать обстоятельства, и никогда не обнаруживать себя раньше времени. Недаром говориться, это точно про нас с тобой, знаешь – значит вооружён.

– Савва, ты мне зубы не заговаривай, а прямо скажи….

– Тссс. Перейдём на немецкий. И у пустыни есть уши…Подумай сам, раскинь умишком, как это столько совпадений чудесных случилось с нами в этом путешествии…? Первое, попали в плен, ты пятерых разбойников успокоил на палубе, а тебя не тронули, второе, как это случайно Семён оказался первым на продаже и первый нас выкупил, третье, этот Бравур, вдруг, как бы случайно, оказался с нами в яме. Сведи это всё вместе. Свёл? А теперь китаец – это только подтверждение, что всё это совсем не случайные события. И никагого чуда в этой книге и нету. Дошло?

– Савва, ну говоришь ты такое…. Погодь, так значит всё про нас было известно заранее? Семён? Вот дела…. Погодь, погодь, а зачем же тогда он нас в эту пустыню завёл? Зачем мы ему нужны? Он бы мог сам эту Сабрину и сына её добыть, и откуда китаец знает, что она у фульбов этих черномазых ныне пребывает….

– Точно пока не знаю. Но, если Семён на службе у султана состоит, то ему про эту Сабрину должно быть всё известно, так как Абрашку нашего, то есть Ибрагима Петровича, из этих же самых мест, то есть из города Алжиру в Истамбул и доставили. Думаю, что для экспедиции им нужны были деньги, вот они нашими же деньгами и воспользовались. Кроме того, возможно что, Семёна повелитель, великий визирь Кергюлю, понимает, что без нас ему сыночка Сабриненого не добыть. Нету у ней веры басурманам, которые в полон её взяли, короче, подробностев не знаю, я же не китайская книга?

– Ну а что делать-то будем? Ежели мы сами на погибель идём, куда же нам теперь?

– Алёха, ты сначала завтра, нет, уже сегодня, постарайся одолеть супостата в битве. А потом уже будем думать про всё остальное. Теперь уже не известно, кто из нас пленник, мы, или он…

– Ну что, казаки, не спиться? – из темноты внезапно появился Семён. Савва понял, как он мудро поступил, перейдя на немецкий. Весь разговор Семён, наверняка, слышал из темноты, но ничего, по-видимому, не смог разобрать из немецкой их речи. Но он мог и догадаться, что речь идёт именно о нём, поэтому надо было любым путём, срочно, усыпить его бдительность.

– Ой не спиться, брат, ой не спиться… Вот видишь, что б отвлечься маненько от мыслев своих тёмных да тоскливых, решил я в немецком немного поупражняться, а то уж и забывать совсем стал. А батюшка-то наш, государь Пётр Алексеевич, дюже строг с энтим делом. Самолично экзамены учиняет. Как не угодишь, как не проявишь усердиев, да познаниев в языках, али в науках каких разных, враз со службы и долой. А я весьма надеюсь ешо ему да Рассеи послужить… – Алёха опередил Савву весьма кстати.

– А как биться-то думаешь? Уж очень они сильны, супостаты туарегские, особенно в конном строю и в сабельном бою. Отважны… Ну прямо, как черкесы. Смерти не боятся совсем. Однако лезут на пролом, и хитрость не кажут. Гордые очень. Для них отступить, всё равно, как род свой опозорить. Вот на это и бери его. Мы то все будем наготове, как начнётся поединок, мы все уходим, вроде, как на Тиссалит, а Савва, вождь текна и ты, Алёха, если выживешь, сразу уходтье на Таманрассет. Они точно погонятся за нами по дороге на Тиссалит, на юг, а мы уйдём на восток. Текна покажет вам туда дорогу. Там, через несколько дней, будет уже территория кель-аиров и они туда не сунутся. Встренимся у горы Гарет аль Димон, текна знает. Это десять дней пути. Там есть колодцы, воду с собой берите, но много не пейте, пропадёте. Ждём вас там ровно четыре дни. Так же и вы, ежели прибудете первыми. Вобщем, удачи тебе, казак. А сейчас иди, поспи пару часов, сил наберися.

После третьего караула отправились спать. День предстоял тяжёлый. Они ещё не знали, какие испытания их ждут впереди.

 

Глава девятая

Дела шпиёнские

Великому государю государства Российского

Царю Великая Малая и Белая Руси

Владетелю земель: Ингерманландских, Лифляндских Эстландских и прочая и прочая и прочая…

Романову Петру Алексеевичу

от державного посла Государства Российского в Оттоманской Империи, князя Толстого Петра Андреева

Писано от января месяца числа 10, года 1714. г. Истамбул.

Великий государь! Пишет тебе раб твой нижайший, Толстой Пётр Андреев, и прежде всего, спешу пожелать тебе здоровья и также супруге твоей царице Екатерине, и дочерям твоим, Анне и Елисовете. Здоровья и многих лет царствования, на благо любезному отечеству нашему и всем твоим подданным.

Спешу сообщить тебе новость, коею узнал я через моих тайных людишков, что оказывают тебе и всей державе нашей неоценимые услуги, выведывая планы соседей державы нашей, предвосхищая злые намерения и помыслы.

Доподлинно же стало мне известно, что Великий визирь, Ахмат Кергелю (оный Кергелю был ранее посланником турецким на державе нашей), прознал про наши обстоятельства и планы, связанные с тем деликатным делом, коим занимаются чрезвычайные твои порученцы, Савва Рагузинский и Алексей Синельник. Каким образом он прознал, мне того не ведомо, и мои людишки ничего путного сообчить не могут. Ему же, Кергелю, стало известно, что посланники твои отправились ныне в Алжерию, для выполнения твоего деликатного поручения. Им же и организовано их похищение буканьерами и помещение их под надзор его Кергелю, доверенного шпиёна – янычарского аги, Селима. Оный Селим есть родной брат Алексея Синельника денщика, по имени Семён, тот самый, что спас нас во время похищения отрока и бегства нашего из Стамбула в 1703 годе. Оный Селим руководить ныне шайкой разбойников, состоящих из беглых казаков донских, которые утекли с Дона вместе с ихним атаманом Некрасом, а ныне вместе с янычарами несут султанову службу в Алжерии. Я получил письмо от Саввы и Алексея, в коем они обсказали свои мытарства в разбойничьем рабстве и своё, якобы, чудесное избавление. Ныне же дела оборачиваются для них весьма опасно.

Упомянутый выше, Селим имеет поручение, организовать экспедицию вглубь пустыни, к берегам внутреннего моря, кое зовётся Чадом, к народам негритянским и эфиёпским, где по сведениям и пребывает ныне в рабстве небезызвестная тебе девица голландского происхождения. Это дело обставлено на твои, великий государь, средства и порученцы твои, и мои друзья, того сами не ведая, находятся ныне под полным его, Селима, контролем. Этот Селим, имеет також поручению от Кергелю, по окончании дела твоих порученцев умертвить, а найденного ими же отрока привести в Истамбул и использовать далее в злокозненных целях, а именно, наведения смуты в государстве нашем. Ныне верныя слуги твои, Савва и Алексей пребывают в великой пустыне, путешествие по которой чревато непомерными опасностями, в силу дикости и жестокости тамошнего населения, а також трудностями пустынной жизни из-за отсутствия воды с непомерной жары.

Тако ж, через моих доверенных людишков, стало мне доподлинно известно, что делом энтим очень занимается и Британия. Ихний шпиён, морской капитан Оливьи, под видом капитана похищенного голландского фрегата, Бравура и подтолкнул твоих посланцев предпринять экспедицию в эфиёпские страны. Ныне, он с другой экспедицией двинулся по следам слуг твоих, что бы помешать им выполнить волю твою и заполучить отрока в свои руки.

Мною предприняты некоторые ответные меры. Так, по моему поручению, мои друзья из обчества вольных мальтийских каменщиков отбыли ныне в Алжерию, чтобы не допустить убиения твоих порученцев и попадания отрока в турецкие или британские руки.

Что же касаемо источника утечки деликатных сведений и тайных твоих помыслов, то поелику этот источник находится при твоём дворе, предлагаю переписку по этому делу вести по запасному дипломатическому каналу, тайнописью, коей пользуются наши братия из тайного обчества. В верности и преданности нашему делу наших братьев по обчеству я абсолютно уверен.

Жду от тебя дальнейших указаний.

Ещё раз позволь засвидетельствовать тебе мою преданность и пожелания здоровья и процветания, во благо подданным твоим и всей державе нашей.

В город Истамбул, для чрезвычайного посла, князя Толстого Петра Андреева. Писано мальтийской тайнописью.

Любезный князь, действия твои одобряю. Дело, наверное, должно быть закончено успешно. Источник я выясняю. Твои предложения по тайнописи верные. Проверь дополнительно надёжность наших друзей по обчеству. Но даже магистра не должен знать всех обстоятельств этого дела.

За успех предприятия или его конфуз лично ответишь головой.

Получив скорый и такой суровый ответ, Пётр Андреевич чрезвычайно расстроился. Он знал меру благодарности своего великого монарха, но всё же он считал, что его усилия и старания на благо отечества заслуживают более тёплого отношения. Ну, уже хотя бы за то, что за время войны и Прутского конфуза государя он, князь Пётр Андреевич Толстой дважды сидел, заточённый в башню. А все почести по подписанию мира и вызволению государя из позорного пленения достались этому выскочке, Петру Шафирову. В последнее время этот прохиндей всё боле и боле оттеснял князя на второй план, становясь правой рукой главы посольского приказа Головина. Да и государь в последнее время очень приблизил его к себе, будучи благодарным за вызволение из плена и заключение приемлемого мирного договора. В своей ревности и неприязни к новому фавориту Петра Толстой был не одинок. Такую же ревность, если не ещё большую, он вызывал и у Сашки Меньшикова.

Вообще говоря, Пётр Андреевич с большой горечью наблюдал происходящий в последнее время необратимый процесс деградации государя, превращение его из хоть и сурового и жесткого, порой жестокого, но целеустремлённого и просвещённого монарха, в настоящее чудовище диктатора-самодура. Вспышки его безотчётного гнева становились всё более частыми, пьяные его выходки всё больше напоминали разгул времён Ивана Грозного. Да и вообще, дела в державе и в Европе складывались не так, как того хотелось ранее. После Полтавского триумфа, явившего всему миру политический и военный гений Петра, казалось, что конец войны близок, и Россия получит, наконец, столь желанный доступ к морским портам, и станет полноправной Европейской державою, просвещённой и процветающей. Однако дело обернулось совсем по-другому. Карл прочно обосновался в Стамбуле, постоянно подталкивая Турцию к войне с Россией, и, в конце концов, спровоцировал эту войну. Авантюра, затеянная Петром, по захвату Балкан и проливов, обернулась подлинной военной и политической катастрофой. Ресурсы державы были на пределе, страна обезлюдела, последний рекрутский набор дал всего двадцать тысяч солдат, крестьяне разбегались, бежали на Дон и в Турцию. Украйна и Сечь отошли к туркам, азовские порты разорены, флот затоплен, Дон, после кровавой расправы, обезлюдел. На востоке подняли головы башкиры и яицкие казаки, волновались и калмыки. Но не это было самое неприятное. В Европе закончилась Большая война, и теперь Европейское сообщество взирало на Новую Россию уже не как на желанного союзника, а скорее, как на агрессора, стремящегося занять доминирующее положение в Европейском мире. Напряжённость между Россией и Британией возрастала, грозя новой войной, теперь уже со всей Европой. Всё, оказалось, надо начинать сначала, а денег в казне катастрофически не хватало. Управление страной, финансами и армией всё более расстраивалось, казнокрады и подхалимы плодились по всей державе, предательство гнездилось и при самом дворе и в провинциях. Все титанические усилия по строительству новой, великой России оказались бесплодными после неумелой политики и Прутской авантюры, затеянной самим же государём. А его, Петра Андреевича советы и рекомендации так и оставались невостребованными.

Вот и в этом деле, которым ныне занимался Пётр Андреевич, деле чрезвычайно важном, грозящим державе невиданными потрясениями, самая конфиденциальная информация о государевом задании оказалась достоянием турецких и аглицких шпиёнов, и теперь жизни его друзей, Саввы и Алёхи, находятся под угрозою, а ведь измена-то гнездиться прямо при дворе, прямо в самом близком окружении.

Шафирова и Меньшикова Толстой исключил сразу. Шафиров всё это время, после войны, неотступно находился в Истамбуле, а Сашка никоим образом не заинтересован в интригах против государя. Окружение Алексея Петровича тоже не могло быть заинтересовано в появлении нового претендента на наследство. Так, что источник измены надобно искать среди противников Меньшикова и Екатерины. Но так кто же они?

Вопрос второй, как помочь Савве и Алёхе, как дать им знать, что попались они в искусно расставленные сети, что более всего надобно им опасаться своего, так называемого избавителя, а на самом деле такого искусного шпиёна, как Селим, он же Семён. Они, бедолаги, теперь находятся в самой далёкой пустыне, куда может и не ступала и нога ни одного русского человека. Оставалось только ждать и надеяться на лучший исход дела.

Пётр Андреевич сел за письмо к Великому Магистру в Ла-Валетту. Письмо долго не получалось, он никак не мог сформулировать, чего же он просит от братства. Несколько испорченных листов уже валялось на полу, а он всё начинал и начинал снова. Наконец он оставил свои тщетные усилия и решил перенести все свои действия на утро. Что-то должно прийти в голову. Для начала надо выстроить приоритеты, что же на данный момент является главным. А главным является вот что – судьба Саввы и Алёхи, их успех в деле. Даже выявление измены при дворе – дело сейчас второстепенное. Но помочь чем-либо своим друзьям ни Пётр Андреевич, ни кто-либо другой, уже не могли. Оставалось только ждать. На том и порешил.

 

Глава десятая

Гарет аль Джинан-гора духов

Тяжёл путь по бескрайним песчаным барханам-эргам. Но вдвойне тяжелее он по безводной и каменистой пустыне. Под толщей песка ещё можно найти, просочившуюся после редкого ливня или обильной росы, влагу, можно вырыть колодец, если знать где и как это сделать, то почти всегда, пусть даже и на большой глубине, но всё же есть вода. В каменистой же пустыне воды нет нигде. Редкие ливни смывают грязь в солёные озёра, которые потом очень быстро испаряются под палящим жарким солнцем. Камни накаляются днём до нестерпимой температуры и остывают ночью, так что от холода к ним даже больно прикоснуться. Итак, изо дня в день. Гористая местность образует непроходимые оползни сыпучих мелких и крупных камней, как будто наваленных друг на друга какой-то неведомой великанской рукой. Каждый километр пути приходится преодолевать с величайшими усилиями, с напряжением всех человеческих сил. Лошади падают, не выдерживая жары и тяжести подъёмов и спусков. Но ночью, особенно под утро, наступает нестерпимый холод, а разжечь костёр и согреться нету никакой возможности, на этой равнине вообще отсутствует какая либо растительность способная поддерживать костёр. Запасы дикого саксаула, которые путники взяли с собой, закончились уже через два дня. Заканчивалась и вода. А пути оставалось ещё четыре дня, но это при условии, что проводник – вождь племени текна, по имени Мосул Ислами, не потерял дорогу, и что путники будут проходить, по крайней мере, по тридцать вёрст в день, что при теперешнем их физическом состоянии было почти не реально. Кроме того, Алёха, получивший в поединке резаную рану в руку, обессиленный потерей крови и начавшимся воспалением раны, не мог двигаться быстро и всё время просил пить.

Во время поединка он, Алёха проявил истинное геройство и доблесть. При первом же столкновении, отразив удар противника, он завалился под брюхо своего коня и из-под брюха уже резанул по ногам коня вражеского – излюбленный приём татар и донских казаков. Имхар вылетел из седла, но быстро встал, ожидая новой атаки. Алёха тож соскочил с коня и стал приближаться к врагу. В завязавшейся фехтовальной дуэли преимущество явно было на стороне имхара, защищенного с груди медной бронёй. Алёха же получил ранение в правую руку, но излюбленным своим приёмом, в неожиданном падении успел перекинуть клинок и рубануть противника по ногам.

В следующей схватке, уже обезноженный, Имхар вытащил из-под своей накидки короткий кривой нож и метнул его в Алёху. Алёха успел уклониться, но к противнику приближаться не стал. Имхар медленно, превозмогая боль, двигался в сторону Алёхи, но тот так же медленно двигался назад и в сторону. Вдруг Имхар резко метнулся к нему, нанося смертельный разящий удар в голову. Алёха успел подставить клинок, но от силы удара опрокинулся навзничь, вывернулся, как змея, и через секунду был уже на ногах в недосягаемости от врага. Схватка продолжалась. Два великих бойца сошлись в смертельном поединке и ни один из них не мог одержать вверх. Чёрная толпа имхаров и казаков в тишине наблюдала этот бой. Казалось, что сами боги сошлись в смертельной схватке. Оба они уже теряли силы от потери крови, движения становились всё более вялыми. Алёха всё время отступал, вызывая гордого и бесстрашного противника на атаки, в которых тот растрачивал силы. Наконец нервы имхара не выдержали, и он безрассудно бросился вперёд, решив в последней атаке решить исход поединка. Терпение Алёхи было вознаграждено. Уйдя резко вправо, он нанёс неотразимый удар со спины, и следующим движением, перехватив клинок в левую руку, и развернувшись, рубанул туарега по шее. Удар был настолько силён и неожидан, что толпа ещё не поняла, что Имхар уже мёртв, голова его ещё находилась на своём месте, потом медленно скатилась на песок, а туловище ещё продолжало жить своей жизнью, потом и всё могучее тело рухнуло, обагряя белый песок ярко-красной кровью. Алёха медленно опустился на колени, рукой прижимая рану, из которой хлестала кровь.

В этот момент к нему подбежал Савва с запряжённой уже лошадью, помог взобраться на коня, сам вскочил на другого и медленно, рысью, двинулись они к южным воротам. Там их уже ждали Мосул Исмаил и Ван Хо. Следуя указаниям Семёна, без проволочек, двинулись они на юг, по дороге на Таманрассет. Два дня они шли на юг, ожидая погони, но её не последовало. На третий день они повернули на северо-запад и пошли вообще без тропы. Мосул, наблюдая весь бой Алёхи, проникся к нему великим почтением, коим пользуются у этих воинственных кочевников бесстрашные и великие воины. Он отдавал Алёхе свою порцию воды, мазал рану какой-то смолой, предварительно разжевав её своими чёрными зубами.

В пути, особенно днём, почти не разговаривали. Ночью же Савва не уставал восхищаться доблестью Алёхи, но к теме о шпиёнах не возвращались более.

Наконец, на девятый день пути, Мосул просветлел лицом, взбодрился и сообщил, что на следующее утро они будут у цели, у великой горы Гарет аль Димон – горы духов – святого места всех туарегов и берберов. Ближе к вечеру, в лучах заходящего солнца, они вдруг заметили на востоке несколько десятков всадников. Это могла быть и погоня, а могли быть и туареги из клана кель-аира. Но и тех и других следовало опасаться. Поэтому Мосул быстро повернул к ближайшим скалам, нашёл тесное ущелье, завёл туда лошадей, приказал всем спешиться и затаиться. Сидели всю ночь, не проронив ни слова. Под утро мимо ущелья проехал отряд туарегов, это были люди кель аира. Отряд следовал на запад, явно кого-то искали. Но на камнях не остаётся следов, а Мосул замотал лошадиные морды своею чалмой, так что ни звука не доносилось из ущелья и отряд проехал мимо.

Утром выехали на солончаковую равнину и осторожно двинулись дальше. Мосул объяснил, что если они доберутся до горы, то никакая погоня им уже не страшна, так как ни один туарег не посмеет проникнуть на эту гору. Эта гора внушает мистический ужас всем кочевникам пустыни, потому что там обитают души умерших грешников, и того, кто проникнет на эту гору ожидают страшные, невиданные муки. К вечеру, в лучах заходящего солнца, показались на горизонте розовые очертания гор.

– Вон она, наша цель, уже недалеко осталось, утром будем уже там, – промолвил Мосул. Путники ускорили шаг. Решили не ночевать в долине, а добраться до горы затемно, там и передохнуть. Всё ж там есть вода, и есть где укрыться и от погони и от жары. Ехали всю ночь, ориентировались по звёздам.

Первые лучи восходящего солнца застали их на равнине. Оно появилось из-за горизонта, как всегда в пустыне, внезапно, озарив светло-фиолетовую ещё равнину ярким бронзовым светом. Мосул пал ниц, уткнулся, как обычно, лицом в землю и стал молиться. Вдруг, там, на востоке, где-то изнутри фиолетовых гор, брызнул вверх тонкий ярко-зелёный луч и упёрся пыльное, светло-серое небо. Мосул побелел и запричитал ещё громче и неистовей. Путникам сделалось не по себе. Китаец беззвучно шевелил губами, Алёха и Савва, разинувши рты, смотрели на это фантастическое зрелище и не могли промолвить ни слова. Через несколько минут этот яркий луч начал как бы дымиться, окутываться таким же зеленоватым дымом, потом внезапно исчез, оставив после себя несколько зеленоватых облачков, которые вскоре тоже исчезли.

– Что это было? Кто это? Как это….. – заикаясь, вопрошал Савва.

– Духи, это духи проснулись, ждут нас, ждут новую жертву…. – клацая от страха зубами, отвечал Мосул.

– А ты их видел когда-нибудь? Или только этот свет?

– Видел, один раз. Не приведи Аллах, ещё раз увидеть. Там, в горе, живут Джины, могучие повелители пустыни. Они возникают из огня, управляют миром огня и повелевают душами умерших. Горе тому, кто проникнет в их обитель, они пожирают путников, обрекая их души на вечные странствования в подземном мире теней, на вечные страдания в огненном котле…..

В это время Алёха оглянулся назад. На горизонте маячило несколько всадников. До них было примерно часа два пути.

– Эй, братва, погоня! Пора убираться нам, иначе будем там бродить по пустыне, а не здесь.

– У нас нету выбора, Мосул, надо убираться нам в эти проклятые горы побыстрее. Иначе сами явимся туда, к джинам, только уже и без голов.

– Я не могу, не могу я, я боюсь, я людей не боюсь, смерти не боюсь, войны не боюсь, я джинов боюсь, я один раз уже их видел, не надо, давайте сдадимся, может быть помилуют….

– Мосул, ты же воин Аллаха, разве подобает воину Аллаха бояться джинов? Ты же и послан Аллахом на эту грешную землю только затем, что бы сражаться с демонами. Вспомни своё предназначение, вспомни, чему тебя учили твои наставники! Поскакали скорее, Мосул! – воскликнул Савва. Алёха, пользуясь своим авторитетом, добавил: – Будь же воином, Мосул, не уподобляйся трусливой белой женщине. У нас нет выбора. Он повернул коня к горам и поскакал, за ним Савва, за ними Ван Хо… Мосул повертелся, повертелся на своём коне, несколько раз менял решение, потом, всё-таки, решился и пустился вдогонку за ними.

Через часа три они достигли подножия гор. При въезде в узкую, чёрную расщелину Савва оглянулся. Несколько десятков всадников, следовавших неотступно за ними, остановились на равнине, километрах в двух, явно не решаясь преодолеть невидимую черту. Савва понял, что они ушли от погони. И это было главное. В чертей и джинов Савва искренне не верил, а потому не очень уж опасался этих чёрных гор. Медленно продвигаясь по узкой расщелине, они, наконец, выехали на широкую светлую равнину, покрытую редкой, но на удивление зелёной травой.

– Здесь есть источник, можно напоить коней, – произнёс Мосул, пугливо озираясь.

– Мы пойдём выше, на ту сторону хребта, обогнём гору с севера. Там нас будут ждать наши друзья.

Начался небольшой подъём. У подножья скалы, в её густой тени, они обнаружили не глубокий колодец с чистой прохладной водой. Мосул приказал остановиться. Напились сами, напоили коней и медленно двинулись вверх, на седловину каменистого хребта. Подъём оказался очень тяжёлым. Несколько раз они останавливались, давая лошадям передохнуть, и отдыхая сами. Наконец они вышли на седловину. Оттуда открывался фантастический обзор. На севере возвышалась гора, своими правильными очертаниями, напоминающая гигантскую чёрную пирамиду, на юг уходил хребет, сначала узкий, потом расширяясь, превращался в настоящую горную пустыню, терялся за горизонтом. На западе была видна вся та долина, по которой они несколько часов тому назад убегали от погони.

– Вот она, гора Джинов, Гарет аль Дамон, промолвил Мосул, указывая на северную гору, – Это Великое, священное место всех туарегов. Мы нарушили запрет, и теперь нас ждёт неминуемая кара.

– Небось, отобьёмся, и не таких видали, ответил Алёха ему по-русски.

Начали медленный спуск. Он оказался ещё труднее, чем подъём. Тропы не было, приходилось скользить по острым, сыпучим камням, придерживая лошадей. Наконец-то они спустились в долину, так же покрытую зелёной, свежей травой. Посреди долины возвышался огромный белый камень, похожий на турецкий кинжал. Проходя мимо него, путники заметили возле него вход в пещеру, типичное жилище кочевых туарегов. Возле пещеры бил небольшой ключ, чистый и светлый, совершенно неуместный в этой дикой и пустынной местности. Укрываясь от нестерпимого зноя, путники невольно приблизились к пещере. Оттуда веяло свежестью и прохладой.

– Остановимся здесь? Наши придут, точно искать нас тут будут, – промолвил Савва. Остальные, молча, согласились. Мосул оставался совершенно безучастным ко всему происходящему. Он уже себя похоронил, и только ждал появления Джинов, что бы отдать им свою душу.

Остановились в пещере. По склонам горы валялось достаточно сухих веток, так что впервые за десять дней развели костёр, Алёха промыл свою рану, рука уже начинала пухнуть, засыпал её порохом (старинный казачий способ лечения гнойных ран), вволю напились, поели сухих лепёшек. Быстро стемнело. Костёр горел тускло, но согреться было можно. Кони паслись возле источника, пили, жевали свежую траву. Решили меняться на карауле каждые три часа. Перед восходом Савву разбудил Алёха.

– Вставай, Савва, твоя очередь караулить. Слыш-ка, а давай посмотрим, что это за свет такой был. Страшно, но уж больно любопытно, что же это за демоны такие. Откуда ж энтот свет исходить?

– Да, и вправду прелюбопытно. Может это какое-то природное явление, которое современным наукам пока неизвестно, а может и вправду демоны. Вот у нас в Рагузе есть гора, называемая Чёрной Горой, оттуда и название страны нашей – Черногория. Так там, старики сказывали, видали то ж лучи такие, да и каких-то демонов на небе, круглые, как тарелки, несутся с небывалой скоростью, а потом сразу раз, и замрут. Повисят, повисят, да и исчезнут. Я то сам не видывал, но рассказы людей, видавших такие чудеса, слыхивал в детстве.

– Но ты-то сам говорил, что в чертей не веришь? Али врал?

– Да нет, что ты, Алёха, конечно не врал. Тогда, в детстве верил, а потом уж и нет. Думаю я, что это есть такой природный феномен. Но распознать его природу мы пока не можем, слишком уж он редко объявляется человеку.

Начало светлеть. Чёрные ещё вначале разговора скалы, приобрели фиолетово-серый оттенок. Небо над горой стало светлее. Проснулся Мосул, вышел из пещеры, потянулся, повернулся на восток, пал ниц и стал молиться. Вдруг из-за горы блеснул, как кинжал, первый луч восходящего солнца. Он проник в долину через узкий проход в сплошной скальной стене и упал прямо на белый камень-гору, что возвышалась посреди долины. Камень вспыхнул изнутри каким-то зелёным светом, и из его вершины, на мгновение, вспыхнув, выплеснулся прямо вверх узкий столб зелёного света. Это фантастическое зрелище продолжалось несколько минут, потом, солнечный луч стал уходить за горы, и столп зелёного света медленно угас, оставив после себя зеленоватые облачка, словно дым растаявших через мгновение. Путники сидели потрясённые. Оказалось, что и Ван Хо уж давно не спал, и ждал появление этого Великого Света. Так вот, что они видели из долины. Вот оказывается что загорелось вчера утром в горах, повергнув Мосула в такой панический ужас. Савва вскочил и бросился к камню. Он подбежал к нему и стал ощупывать его. Камень был ещё тёплый, и полупрозрачный. Это была груда хрусталя, имеющая правильную форму, и абсолютно гладкая со стороны падающего солнечного луча. Савва внимательно вгляделся в тот узкий проход, через который солнечный луч попадал на кристалл, постоял в задумчивости, и медленно пошёл назад в пещеру. Молча, уселся у входа и стал что-то чертить на песке. Ван Хо подсел к нему, и они принялись что-то горячо обсуждать. Наконец Савва промолвил:

– Этот свет мы увидим ещё два восхода, а потом его уж не будет целый год. Это узкий луч солнца заставил кристалл так гореть. Это действительно чудо, только демонов здесь нет никаких, это действительно потрясающее чудо природы.

Весь день провели они в ожидании Семёна и его отряда. На следующее утро чудо повторилось опять, но зелёный луч не выглядел уже таким ярким, он был, как бы, слегка размыт, и продолжался всего несколько секунд. На третье утро луча не стало и вовсе.

Еда уже была на исходе, а отряда всё не было. На третью ночь случилось вот что. Савва, как обычно, уснул у костра в пещере. Была холодная, лунная ночь, всё вокруг было освещено каким-то волшебным светом. Песок казался ярко голубым, чёрные скалы отсвечивали в лунном свете, как чёрные алмазы или сапфиры. Савва долго не мог наглядеться на эту красоту, но потом, пригревшись у тлеющего костра, задремал. Вдруг он резко открыл глаза, как будто что-то толкнуло его. Сон сняло, как рукой. Он огляделся. У входа в пещеру дремал Мосул. У костра, накрывшись шерстяными покрывалами похрапывали Алёха и Ван Хо. Ничего не предвещало тревоги, но что-то, всё-таки, было не так. Сердце прыгало в груди, в ушах глохло от его ударов. Савва никак не мог взять себя в руки и успокоиться. Наконец, он глубоко вздохнул несколько раз, чем привёл сердце в покой, и начал оглядываться. Внезапно он понял причину своего беспокойства. В глубине пещеры он разглядел мерцающий и неяркий свет, пугающий и, одновременно, манящий. Савва вгляделся внимательнее. Свет перестал мерцать. Тогда Савва встал и медленно пошёл вглубь пещеры, откликаясь на этот беззвучный зов.

Пройдя в глубину несколько десятков метров, он очутился в маленькой естественной кельи, верхний свод которой поднимался метров на десять. Сверху, сквозь узкую прорезь тонким лучом пробивал лунный свет, освещая боковую стену кельи, стену из гладкого известняка со слюдяными вкраплениями. Эта – то стена и создавала тот свет, который так встревожил Савву. Он огляделся и вдруг увидел на этой, освещённой призрачным лунным светом, стене какие-то непонятные знаки и рисунки. Вглядевшись пристальней, Савва понял, что это, по-видимому, были какие-то неизвестные ему письмена, расположенные как будто сверху вниз. Эти знаки чередовались с рисунками, изображающими, то какие-то фантастические существа, то человеческие фигуры. Во всём изображении чувствовалась некая система, распознать которую Савва был не в состоянии. Он потрогал ладонью поверхность стены, она была гладкой и на удивление тёплой, знаки на ней были, как бы выдавлены каким-то мягким инструментом или пальцем. Он сосредоточился и стал внимательно всматриваться в рисунки и письмена. Первое, что он понял, что все эти знаки и рисунки представляют собой описание некоторой последовательности событий. Когда же его взгляд скользил по направлению сверху вниз, то создавалось впечатление, что он читает какое-то послание. Стоило на секунду отвлечься от выбранного направления, как рисунок тут же приобретал хаотический характер и кроме бессмысленных штрихов и теней нельзя было ничего уж разобрать. Он начинал сначала, и опять рисунок приобретал некий смысл, таинственно-странный и непонятный. Очарованный созерцанием этой фантастической картины, он внезапно, словно озарение какое-то его пробило, понял, как нужно смотреть эту фантастическую картину. Теперь нужно было постараться понять смысл, начертанного на стене. Что-то становилось понятно, но что, именно, Савва словами сказать бы и не сумел, не было и слов таких, которые передали бы его ощущение от всего увиденного. Внезапно он опять ощутил какой-то толчок, как искра, как молния, что эти письмена, эти рисунки есть некое тайное послание непосредственно ему, Савве Владиславичу Лукичу. От этого озарения Савва содрогнулся, дрожь мистического ужаса пробила его с ног до головы, но оторвать взгляда от этих значков Савва уже был не в состоянии. Он вдруг увидел, как перед его взором раскрывается вся история человечества, при этом, когда он скользил взглядом по рисунку, фигуры и значки на стене начинали, как бы оживать. Он уже несколько раз доходил до определённого места, но дальше послание как бы раздваивалось, и он не мог уже проследить ход событий дальше. Он возвращался назад, и опять и опять спотыкался на этом же самом месте. Он видел на рисунке изображение некоего божества, перед которым на коленях стоял человек, держа за руку отрока. Дальше следовало два рисунка, один в одном, на одном человек отдаёт отрока божеству, на другом – укрывает его от божества. Далее ничего уж и разобрать было невозможно. Ещё и ещё раз Савва прослеживал послание, доходил до этого места и вновь картина распадалась. Все его усилия натыкались на стену непонимания. Савва взмок с головы до ног от немыслимого напряжения, но задача не решалась. Постепенно лунный свет стал тускнеть, рисунки утратили свою чёткость, начали таять, как бы оплавляясь, стали зыбкими, и далее, сколь уже Савва не всматривался, он не мог ничего уже разобрать.

Проснулся Савва уже незадолго перед рассветом, на том же самом месте, где застал его загадочный свет из пещеры. У потухшего костра мирно похрапывали Алёха и Ван Хо. У входа в пещеру чутко спал Мосул. На лугу пофыркивали лошади. Ничего не изменилось и в ихнем убежище и вокруг него. А Савва всё пытался разгадать немыслимую задачу, его желание прочесть послание дальше было столь неодолимым, что он аж застонал, заскрежетал зубами, чем разбудил Алёху. Алёха открыл глаза, оглядел безумным взглядом Савву.

– А, что, где, ты чё, это… когда, а как, кто… Фу ты, чёрт, привидится же такое. Ты чего, Савва, так рано встал, спи ешо. Мосулка разбудить, когда черёд твой придет.

– А ты что так рано проснулся? Али приснился что-то? Небось, жёнку свою во сне увидел, а может и не свою, а, расскажи-ка, друг любезный!

– Да ты что, Савва, право дело, одно у тебя на уме, ведь старый же ужо, а за ум всё не возьмешься. Когда ж ты образумишься да семьёй обзаведёшься? А то всё ведь чужих жён ублажаешь, а своей так и не заведёшь, что б там по хозяйству, да детишков что б нарожала, а то ведь кому умность свою передашь? Ведь и не кому-то.

– И то, правда, Алёха, друг ты мой любезный. Пора бы мне уже и остепениться, да видишь, служба наша какая, ни покою тебе, ни мирной жизни, всё погони да интриги, всё дела шпионские. То ли супротивники державы нашей голову снесут, то ли государь-батюшка на кол посадит, вот и живи так. Ну да ладно, не обо мне речь. Правда, Алёха, али приснилось тебе что-то, что-то необычное привиделось? Расскажи, коли так, не таись, не держи на душе.

– Да видишь ли, Савва, действительно, приснилась мне чертовщина какая-то, даже и пересказать толком не могу. А вроде, как и вижу я на небе ночью круглое что-то, но не луна это, а что-то, ну как обруч, или, как колесо от телеги, оно сияет блеском тёплым таким, но свет не земной, и висит эта хреновина на небе, и огоньками играет, а огоньки от неё от центру к ободку бегут. И вот смотрю я на неё, и вдруг вроде оно приближаться стало, и я почему-то понимаю, что хреновина энта токмо мне светить, токмо мне чего-то сказать хотить, да я только не разберу никак. И вдруг эта хреновина из круга становиться, аки простыня, аки доска светлая, а на ней знаки нарисованы, и должён будто теперя я зачем-то те знаки прочесть. Но я не могу, потому как грамоты небесной не знаю. Потом, почему-то вдруг начинаю читать, но на одном месте останавливаюсь и не могу далее. Как будто что-то должён преодолеть, что-то должён решить. А что не пойму. И так больно в душе, так мучает оно меня, а что, не пойму никак. Вот тут я и проснулся, гляжу ты, вроде объяснить мне что-то хотишь, ан тоже не могёшь. И щас ешо в душе разлад какоё-то, что-то я решить должён, а что не ведаю. Фу ты напасть какая. Пойду-ка, попью водицы ключевой, а то аки с похмела, башка кругом идёть…

После завтрака решил Савва проверить, что же там внутри пещеры, где ночью он знаки видел. Алёхе ничего не сказал, взял факел и двинулся вглубь пещеры. Китаец увязался за ним, всё время болтая о небесном предназначении людей, и превратностях судьбы. Пройдя вглубь несколько десятков метров, Савва действительно обнаружил, виденную им во сне келью, с высокими сводами и узкой прорезью, щелью наверху. В эту прорезь пробивал узкий солнечный луч, туманно освещая противоположную стену, известняк с вкраплениями слюды. Но никаких знаков на этой стене не было. Хаотические вмятины и сколы никоим образом не походили на те письмена, что Савва наблюдал ночью (он так и не понял, было ли это во сне, или наяву привиделась ему эта картина). Тщательно обследовав келью и стену, Савва пришёл к выводу, что во сне он видел точно эту келью и эту стену, а значит это был не сон. Но куда же тогда подевались письмена, и почему он проснулся на прежнем своём месте? А тут ещё и Алёхин дурацкий сон о каких-то небесных письменах. «Точно, это дурное место, надо бы быстрее отсюда убираться, – думал Савва под монотонное бормотание Ван Хо. «Где же всё-таки Семён с казаками, почему задержались и надо ли их ждать далее. Ведь сказал Семён, ждать четыре дни. А уж четвёртый день пошёл….

Отряд казаков и текна появился только на шестой день, ближе к ночи. Они привезли с собой запасы еды, лошадей и трёх верблюдов. Встреча была радостной. Семён рассказал о погоне, которая загнала их аж на плато Тассили. Там они вступили в контакт с кель-аирами, которые и защитили путешественников, снабдили их продовольствием, лошадьми и верблюдами. В дальнейшем люди кель-ахаггар не решались больше преследовать казаков, опасаясь мести и войны с кель-аир.

Дальнейший путь объединённого отряда проходил на юго-восток, в сторону оазиса Джанет. После Джанет они резко повернули на юг, и ещё через двадцать дней пути, вышли они уже к оазису Бильма. Оттуда их путь лежал на оазис Агадем. Здесь они прохолодили через самые страшные и недоступные области пустыни. А ещё через десять дней достигли они истоков реки, которая, по словам Муслима, впадала в Великое Внутреннее Море – цель путешествия.

Река, поначалу представляющая собой мутный солоноватый ручей, едва пробивающийся сквозь дюны, поросшие колючим кустарником, или заболоченную, покрытую жёсткой длиннолистой осокой, пойму, петляющий среди чёрных, иссушенных нестерпимым жаром скал, постепенно превращался в неширокую, но светлую и чистую, голубую реку, чем – то напоминающую Алёхе и казакам их родной Тихий Дон. Путешествие стало более приятным, солнце уже не так жарко пекло днём, песок и ветер не сводили более путников с ума. Корму и воды было достаточно. Вдоль брегов всё чаще попадались селения, населённые большей частью темнокожими земледельцами, но встречались так же и кочевья туарегов. Население было настроено миролюбиво, они охотно меняли северные товары на корм для лошадей и пропитание, предоставляли кров.

Вскоре пустыня сменилась травянистой степью, по которой бродили, неведомые ранее ни Алёхе ни Савве, звери. Удивлению наших путников не было конца, когда они впервые увидели сначала жирафу, а потом и небольшое стадо слонов. Савва узнавал в стадах мирно бродивших по долине, тех загадочных зверей, изображения которых он во множестве видел на наскальных рисунках. Это обстоятельство укрепило его в правоте предположения, что некогда Великая Пустыня была краем весьма плодородным и изобильным, покрытым густой растительностью и населённым великим множеством зверей, в котором обитали искусные народы, кочевники и земледельцы, цвели селения и процветали города.

А ныне он видел, что это край стал пустынный и безводный, где нестерпимый жар днём сменяет ночной промозглый холод, где редкое население воинственно и кровожадно, где смертоносные ураганы убивают всё живое, где пески изо дня в день неотвратимо наступают на оазисы, постоянно сужая и без того ограниченное, пригодное для жизни пространство.

Всё оставшееся время пути Савву не покидали мысли об увиденном им в пещере. Картина с письменами неотступно стояла у него перед глазами, и во сне и даже в бодрствовании, и он всё силился её расшифровать и прочесть далее того заколдованного места. Но каждый раз он натыкался на какое-то непреодолимое препятствие. Картина расплывалась, знаки, по началу, ясные и понятные, вдруг теряли всяческую осмысленность или расплывались. Он возвращался к картине вновь и вновь, до изнеможения, до пелены перед глазами, до тошноты, но ответа так и не было.

В отношениях же с Семёном, они с Алехой договорились ничем не высказывать своих подозрений, никак не проявлять себя, но и продолжать следить внимательно за атаманом и за китайцем Ван. Хо, за каждым их шагом, что они предпримут, и каковы же их конечные цели.

Так они и достигли уже страны Сонгни, где уж до земель проживания народа фульбе, а, следовательно, и нынешнего предположительного места пребывания госпожи Сабрины, по словам Семёна, было рукой подать.

 

Глава одиннадцатая

Исход дела

Великому государю государства Российского

Царю Великая Малая и Белая Руси

Владетелю земель: Ингерманландских, Лифляндских Эстландских и прочая и прочая и прочая…

Романову Петру Алексеевичу

от надворного советника Рагузинскго Саввы Владиславевича.

Писано от июня месяца числа 22 года 1714

Великий Государь!

Позволь, прежде всего, пожелать тебе здоровия и благополучия. А тако же супруге твоей, матушке Екатерине, и деточкам твоим, красавицам и умницам, Аннушке и Лизоньке.

Далее, позволь сообщить тебе с радостью, о том, что я жив и здоров после выполнения опасного, полного злоключений, дела и прибываю ныне в италианском граде Венеция, на своей фактории, откудова и пишу тебе настоящее письмо. Позволь сначала обсказать тебе подробно обстоятельства нашего путешествия и завершения порученного нам тобою государственного дела.

Итак, покинув пиратский город Алжерию, мы, для выполнения твоего задания, отправились с караваном через всю Великую пустынь ко внутреннему африканскому морю, именуемому Чад. Дороги от Алжерии до энтого моря вёрст тысячи три, по пескам, скалам, высохшим руслам рек (вади). Великая Пустынь, покрытая огромными песочными горами или чёрными скалами, редко населена кочевыми и осёдлыми народами, пребывающими ныне в дикости, наподобие калмыков и даже ещё более дикими. Климат в этой стране суровый и мало пригодный для проживания. Однако по многим признакам видать, что ранее, страна эта была более пригодна для проживания и густо населена, скотоводами и земледельцами, о чём свидетельствуют множества рисунков, сделанных, по-видимому, прежним многочисленным населением на скалах и в многочисленных пещерах.

Путешествие наше было сопряжено с огромными опасностями для жизней наших.

Во-первых, мы с Алексеем Кирилловичем Синельником, разгадали вражеский умысел нашего проводника и притворного освободителя, янычара Селима. Поелику оный янычар (казак Семён), будучи родным братом Алексея Кирилловича, денщика стал нашим проводником в путешествии, а сам на самом деле являлся шпиёном турецким и аглицким, нам надо было соблюдать предельную осторожность, дабы ничем себя не проявить, а выполнить твоё поручение и ничем государству нашему не навредить.

Во-вторых, ужасающий и убийственный климат сей пустыни, и дикие нравы местного кочевого населения сделали наше путешествие поистине стоическим испытанием. Хочу с гордостью отписать тебе, государь, что оное испытание мы выдержали с честию. Особо я хочу отметить перед тобою воинскую доблесть и смекалку лейтенанта Алексея Кирилловича Синельника, коей в самые критические моменты проявил истинное мужество и честь русского офицера, чем спас от погибели всё наше предприятие.

Испытав неимоверные трудности и мытарства в наших странствиях по безлюдной и безводной Великой Пустоши, мы достигли, наконец-то, Африканской лесистой страны, в коей, по слухам, должна была пребывать нужная нам особа, одна или с сыном, цель нашего предприятия. Эта страна простирается на Юг на огромное расстояние и вся покрыта непроходимыми лесами. Народы там проживающие, обитают в состоянии дикости. Среди них вовсю процветает рабство, а також и людоедство. Арабские и турецкие купцы промышляют в сих краях с целью добычи рабов для своих нужд, в том числе и для гребли на галерах, добывают сандаловое и железные дерева, слоновой кости (бивней), коих здесь водится бесчисленные множества. Говорят, что далее на далёком юге, подле великих гор, откудова проистекает великая египетская река Нил, есть и золото в огромных количествах и також самоцветные алмазы Эти места турки считают копями легендарного царя иудейского Соломона, коей в древние времена распростёр свою державу на огромные протяжения.

Мы пребывали в самом сердце этой необъятной страны, подле внутреннего моря Чада. Подле этого моря, наподобие «Хвалынского, токмо не солёного, и проживает народ, именуемый «Фульбы. Эти фульбы в основном басурмане, но есть и некоторые, коие поклоняются своим древним богам, и энти их верования не схожи ни с христианством, ни с басурманским исламом. Эти фульбы и на негров-то черномазых и мало похожи, носы у них прямые, губы тонкие, а кожа хоть и тёмного цвета, но светлее, чем у племён их окружающих.

По нашим данным, цель нашего предприятия должна была находиться у энтих самых фульбов – язычников. Передвигаясь от селения к селению, и расспрашивая обитателей оных, мы, наконец, пришли в деревню (крааль по ихнему), царьком в которой был некий Аннувал Бараки. И, действительно, в его гареме находилась некоторая особа, которая назвалась Сабриной из Голландии. Была он уж и не молода, но вполне миловидна и казалась вполне довольна своим положением. У неё было четверо детей от Бараки, и она пользовалась большим уважением среди местного населения. Бараки Аннувал обсказал нам, что купил ея в Алжире с дитём, но по дороге через Великую Пустынь детё энто помёрло от местной лихоманки, не перенеся тягот сурового путешествия. Особа та была долгое время в неизбывном горе, но потом смирилася и ныне очень довольна своею жизнью. Эти же слова подтвердила и Сабрина.

Несколько недель нам понадобилось для сборов в обратный путь. Мы решили, что госпожу Сабрину надобно уговорить выехать с нами, дабы вернуться в лоно цивилизации. Поелику она категорически отказалась, было решено похитить ея и умыкнуть силой. План наш почти удался, но видя неизбежность судьбы, госпожа Сабрина покончила с собой, выпив местной отравной настойки. Нам пришлось бежать, дабы избегнуть мести и кровавой расправы местных племён. В схватке с супостатами погиб Семён, раненный отравленной стрелой. Обратный путь наш был ещё более тяжёл и мучителен. Но с божией помочью мы прошли прежнею дорогою и в мае прибыли в ливийский град Тунис (идти в Алжерию было бы для нас опасно для жизни). В Тунисе мы зафрахтовали фелюгу и прибыли в Венецию, откудова я тебя, государь, и извещаю об завершении нашего предприятия.

Нижайше кланяюсь и желаю здоровия и процветания Вашему Величеству

(Конец Первой Книги)