Однажды утром, не успели в кузнечном цехе приступить к работе, как прерывисто забасил заводской гудок.

Новый молотобоец будто ждал его. Приставив к наковальне свою кувалду, он весело подмигнул Фомичу:

— Все, отец, пошабашили! Бастуем, наш праздник настал!

— Глупости мелешь. Бери молот!

Федор обеспокоенно глянул на Егора Щербакова. А этот тем более заартачится! Сорвут старики да мастера забастовку...

Но Щербак снял фартук, аккуратно свернул его и голосом громким, как гудок, протрубил:

— Тушите, болезные, горны, перекройте воздух. Али не слыхали — кличут на митинг у заводской конторы! Дружно, братцы, дружно!

Этого Федор Сергеев никак не ждал от «аристократа».

Фомич вышел во двор и ахнул. Его молотобоец Артемий, с ним еще кто-то вылезли на платформу с колесными бандажами. Кузнец пригляделся: все известные заводские смутьяны — котельщик Куридас, рыжий как огонь Сашка Корнеев из арматурной мастерской, Забелин. Таким море по колено.

Вокруг самодельной трибуны колыхалась толпа. Из окон конторы выглядывали служащие. Внезапно на втором этаже распахнулась дверь, и на балкон вышел директор Риццони в теплой шубе и бобровой шапке.

— В чем дело, мастеровые? По какому случаю сборище?

Из толпы всплеснулись свистки и возгласы:

— Сочувствуем товарищам питерским рабочим!

— Уменьшите рабочий день и сделайте прибавку...

Из горла Якова Фомича вырвалось как-то само собой:

— Турните из кузнечного мастера Попелло! Грубиян и хамло...

Кто-то потребовал:

— Пускай выпустят наших рабочих, арестованных в декабре.

Риццони стал мягко увещевать забастовщиков:

— Требования эти я сам удовлетворить не могу. Возвращайтесь в цехи, а я запрошу депешей наше правление в Петербурге.

Федор перекрыл ропот толпы своим густым баритоном:

— Перво-наперво, господин Риццони, прикажите убрать казаков, которых вы изволили вызвать к проходной! Зачем они там?

Рабочие возмутились. Снова казаки?! Люди протестующе загудели, и кто-то пронзительно свистнул.

Директор смущенно топтался на балконе. Хотел что-то сказать, но рев толпы не дал ему говорить, и он скрылся за дверью. Вскоре все услышали удаляющийся цокот лошадиных копыт. Народ приободрился.

Александр Корнеев, крепыш под стать Федору, с огненно-рыжей волнистой шевелюрой, поднял руку, и толпа утихла:

— Слыхали, что случилось в Питере?

— Знаем, знаем! Что дальше-то делать нам?

— Сперва выступит уже знакомый вам товарищ Владимир. Пусть обскажет свою мысль... — И он подтолкнул студента: — Начинай!

Речь у меньшевика горячая, но туманная. Бороться за свержение царя вместе с либеральной буржуазией. Но для всенародного бунта еще не время. Пока надо вырвать у властей хоть часть уступок.

— Молиться богу, который не милует?

— Царь на наш спрос уши заткнул.

— Хватит балачок — кажи дело! — оборвал его кто-то из толпы.

Владимир растерялся и спрыгнул с платформы.

Социалист-революционер Забелин напирал на сельскую общину. На ней издавна держится Русь. Что заводы? Земледелие — вот будущее народа. Забастовки? Ими не свергнуть царя! На выстрелы в Питере ответить уничтожением министров, губернаторов, экспроприацией богачей...

Забелин — рабочий, недавно был выпущен из тюрьмы и ходил в ореоле мученика. Его речь вызвала громкие аплодисменты, и Корнеев встревоженно глянул на Федора.

Эсера сменил Сергеев.

— Первый оратор что-то мямлил о нежном обуздании самодержавия. Наивность или предательство? Спасение народа не в петициях, но и не в терроре против отдельных царских мерзавцев. Выход — в острой классовой борьбе масс против самодержавия и капитала. Так выйдем же на волю из мрачных цехов и подвалов, будем протестовать против произвола. — Федор сорвал с головы шапку. — Вечная память нашим братьям по труду, погибшим в день Девятого января! Их кровь стучится в наши сердца...

Стояла хватающая за душу тишина. И вдруг она взорвалась:

— Долой самодержавие! Смерть палачам!

— Отхватил ты, Яков, помощника на славу! — прогудел Фомичу толстый Щербак. — Молотом кует и языком горазд.

В конце митинга Федор попросил подойти к нему тех, кто хочет поднять на забастовку и другие харьковские заводы.

К нему протиснулось с десяток парней. За ворота завода вышли гурьбой. Федор замедлил шаг:

— Ребятки, надо бы где-то посовещаться.

Пошли на Балашовский вокзал, — сказал Миша Лазько, — Я видел в тупике станции пустую воинскую теплушку. С печкой!

— Смекалистый, — похвалил Федор. — Айда, соловьи-разбойники1

Разместились на солдатских нарах, закурили.

— А теперь, — сказал Федор, — у кого поджилки трясутся при словах «тюрьма», «полиция», «казаки»—в сторону! Трусы не для революции.

Таких не нашлось.

— Добро, — кивнул Федор. — Будем считать, что познакомились. А вот вы... — глянул он на двух молодых рабочих. — Как вас звать?

— Володька Кожемякин, — сказал один быстроглазый. — Ученик слесаря... — и толкнул в бок друга. — А это Федька Табачников. Вы не сумлевайтесь: мы надежные.

— Посмотрим. Давайте решать: кому что поручим.

Паровозостроительный оставили за Артемом и Сашкой Рыжим.

Лазько и Кожемякин пойдут на Гельферих-Саде, а студент Михаил Доброхотов — он тоже был на митинге — и слесарь Табачников организуют митинг на заводе Пильстрема.

Здорово! Значит, сперва забастовки, а потом и восстание.

— Дело идет к этому, — подтвердил Федор. — Встретимся здесь и завтра?

— Давайте лучше у меня дома, — заметил Лазько.

— Далеко живешь, — возразил Проша Зарывайко. — Может, к вам будем захаживать, товарищ Артем?

Сергеев почесал за ухом.

— Я пока без пристанища. Нельзя ли, ребята, — здесь на окраине снять комнатушку? Конечно, у надежного человека и чтобы от полиции было легко смыться. Не люблю, признаться, фараонов.

Все рассмеялись, а Табачников обрадованно предложил:

— Хотите ко мне на Молочную? У бати старые счеты с жандармами... Жить будете как у Христа за пазухой!

— Придумал! — возмутился Корнеев. — Хороша «пазуха» — рядом казармы Старобельского полка! Хата неконспиративная, — заключил молодой подпольщик, раньше Артема присланный сюда из Екатеринослава.

— Беру к себе! — заявил Володя Кожемякин. — На Корсиковскую. Дядька мой человек добрый, комната просторная, а в ней только я да мои дружки — Петро Спесивцев и Сашка Васильев. Они тоже за революцию.

— А для меня там уголка не найдется? — спросил Митя Доброхотов. Небритый, в шинели с оборванными пуговицами, похож на «вечного студента». — Тоже ночую где попало...

— Могу еще трех-четырех взять, — обрадовался Кожемякин.

В глазах Сергеева вспыхнул острый интерес:

— Пять постояльцев? А давайте-ка жить коммуной! Все общее — заработок, харчи, одежка и вечерние беседы по душам. И кто без работы окажется — с голоду не помрет.

И Володя Кожемякин повел товарищей к себе на Корсиковскую, 21. Его распирало от счастья. С ним будет жить не только студент Доброхотов, но и сам Артем! А о коммуне он слышал и от своего друга — Сашки Васильева. Значит, о таком не только в книгах пишут?