В середине мая приехал в Харьков на гастроли Федор Шаляпин.

Сергеев с Корнеевым, Егором Щербаком и Брониславом Куридасом — членами Общества рабочих при Народном доме — посетили знаменитого певца в номере «Гранд-отеля».

Шаляпин встретил депутацию приветливо:

— Охота, значит, послушать мое пение? Что ж... Сам когда-то сапожничал, токарил и театром болел. Контрамарок десять?

— Не о себе хлопочем, Федор Иванович, — стал объяснять Сергеев. — Билеты в оперный театр рабочим не по карману. Дайте дешевый концерт в Народном доме — он вмещает тысячи полторы людей.

Артист колебался. Поступиться деньгами? Глотка у него не медная... Но ведь рабочие...

— Ладно, господа фабричные! Концерт — в эту субботу, билеты устроим недорогие. Но рядов десять партера продадут подороже местной знати.

Настала суббота. В партере — заводчики, помещики, гласные думы, полицмейстер Бессонов. Но тылы партера, амфитеатр, балконы, галерея заполнены рабочими. Студентам тоже продана часть билетов.

Рабочие, столько рабочих! Не потому ли у Народного дома на Конной площади усиленные наряды полиции, снуют озабоченно шпики?

Саша Васильев и Даша Базлова, фельдшерица с Сабуровой дачи, сидели в амфитеатре, у самого выхода в фойе. Васильев сказал:

— Сегодня Артему нужен особо надежный ночлег.

Дашу волновало оказанное ей доверие, но выглядела она спокойной. Ее комната — в отделении буйнопомешанных, и посторонним туда доступа нет.

— Но где же он, где? — шептала она. — Покажи.

— Успеешь.

Девушка нахмурилась. Только и разговору в городе: Артем, Артем... А что тут правда, что выдумка?

Шаляпин вышел на сцену. Шквал аплодисментов. Артист поклонился:

— Счастлив петь для таких слушателей. И прошу передать мой привет тем товарищам, которые не смогли быть сегодня здесь.

В партере переглядывались и морщились. «Товарищи»... Их раздражал этот выходец из низов. Но когда Шаляпин спел арию Мельника из «Русалки», партер бушевал вместе со всеми:

— Бис! Бис!..

А Федор Иванович пел уже «Тройку», потом «Блоху». Мощный, проникающий в душу голос лился словно с неба и заполнил огромный зал Народного дома. Овации сотрясали здание.

Устав от пения, Шаляпин стал читать стихи Скитальца. «Узник»...

Полицмейстер заерзал в кресле. И это артист императорского театра?

Федор Иванович лукаво улыбался:

А эти вирши Скитальца я посвящаю одному из устроителей сегодняшнего вечера. Не кузнец, а кузнечище третьеводни посетил меня в нумере! Впрочем, и его товарищ — молотобоец был ему под стать.

Что тут поднялось в зале! Казалось, рухнет потолок. Все искали глазами Щербака. Егор Васильевич смущенно привстал.

Шаляпин спел «Демона», больше восхваляя бунт, а не любовь:

Сашка Рыжий крикнул из глубины зала:

— «Дубинушку»!

Полицмейстер искал глазами подчиненных. А зал уже пел вместе с Шаляпиным запрещенные куплеты песни:

«Дубинушка» оборвалась, и вдруг зазвучала «Марсельеза». Федор Иванович пел со всеми.

На сцену посыпались скромные букетики, а паровозники — Бронислав Куридас и Егор Щербак — вынесли из-за кулис огромный венок с надписью: «Другу Народного дома Ф. И. Шаляпину от харьковских рабочих».

Котельщик Куридас с волнением обратился к артисту:

— Благодарствуйте. Никогда не забудем этого вечера.

Раскланиваясь, Шаляпин прижимал руку к груди:

— Тронут! Я и в других городах устрою подобные концерты.

Все засмеялись, артист скрылся, а на аплодисменты неожиданно вышел член комитета «впередовцев» учитель Григорий Мерцалов:

— Граждане! Городская организация РСДРП открывает захватным порядком революционный митинг... Слово товарищу Артему! Пусть его послушает и буржуазия, и представители царской деспотии.

А за кулисами Шаляпин и Сергеев. Два Федора, оба рослые и басистые. Певец дружески похлопал по спине молотобойца, который приходил к нему в гостиницу договариваться насчет концерта:

— Двигай; Артемий, к рампе! И я послушаю.

Артем вышел и глянул в притихший зал. Полицмейстер сразу узнал в нем того самого парня, что требовал пропустить демонстрантов с паровозостроительного, и двинулся к выходу — распорядиться о задержании. Но где там, не люди — стена, пробиться невозможно.

Федор вмиг оценил обстановку. Здесь люди разных общественных слоев. Но враги сейчас бессильны в своей ненависти.

— Рабочие, подобно вьючному скоту, везут на себе богачей. А тираны твердят: никаких политических требований! Дескать, спор хозяина и труженика можно уладить одними подачками. Прибыль дают, мол, машины и станки, а не люди. Верно ли это? Когда бастуют водопроводчики, вроде и трубы есть, и насосы в наличии, а пить- то нечего, и денежки не сыплются в мошну хозяев! Когда бастуют железнодорожники, вроде и паровозы есть, и рельсы на месте, а движения на дороге нет! Так долго ли вы, товарищи, будете терпеть нищету и унижения? Власть имущим покорность на руку. Но если вы люди, требуйте прав и свободы!

Занавес опустился перед взволнованным залом.

Васильев и Даша Базлова еле пробрались за кулисы. Растолкав друзей, Саша отвел Артема в сторону:

— Базлова, хозяйка новой конспиративной квартиры.

— Давно мечтаю обосноваться на Сабурке! — признался Федор, разглядывая Дашу. — Идеальное место для подпольных дел!

— Конечно... — подтвердила девушка, взволнованная оказанным ей доверием.

Федор медлил уходить. Оглянувшись на Шуру Мечникову, стоящую за его спиной, он нахмурился и сказал:

— Слышите свистки? Дом оцеплен полицией. Вам, девчата, незачем рисковать. Идите пока вдвоем, а я догоню. Дорогу знаю.

Дружинники расступились. Даша и Мечникова беспрепятственно миновали полицейский кордон.

Девушки шли по Конюшенной. Удастся ли Артему вырваться?

Люди из Народного дома растекались по улицам, переулкам. Вскоре Даша и Шура остались одни. Ночь темная, едва освещенная тонким серпом молодого месяца, проглядывавшего сквозь перистые облака.

Шаги... Девушки обернулись. Какой-то прощелыга. На ногах рваные опорки, на голове помятый котелок. Бредет, пошатываясь, и горланит:

Голос противный, скрипучий. Даша и Шура прибавили шагу, но босяк стал догонять. Рослая Базлова успокоила Шуру:

— Пусть только тронет! Не с такими справляюсь в отделении буйнопомешанных, — и, полная решимости дать отпор бродяге, сжала кулаки.

Босяк приблизился. Луна осветила премерзкую ухмылявшуюся рожу. Острые усики и бородка, под глазом огромный синяк.

— Чего тебе? — спросила Базлова. — Только тронь меня, пьянчуга, и я кликну городовика! Будка за углом.

— Вот как раз этого-то делать и не надо, — куражился тот. — Разрешите, мамзель, взять под ручку. В обхождении с красотками имею понятие...

Мечникова пригляделась и всплеснула руками:

— Артем?! В таком виде... Где же костюм, что мы тебе купили?

— Говорил, зря тратитесь. Так оно и вышло!

И, весело рассмеявшись, рассказал, как ему удалось объегорить полицию и жандармов.

Спешное переодевание произошло за кулисами в Народном доме.

Володя Кожемякин сунул Федору опорки, модник Васильев отдал свою поношенную визитку, а Николай Чинов поменялся с ним головными уборами. Шаляпин с досадой смотрел на нехитрый маскарад, а затем усадил подпольщика перед зеркалом и озабоченно поскреб ногтем свой округлый подбородок.

— Картуз долой! — вдруг воскликнул он и, сорвав со Щербака котелок, бросил его на пол, растоптал, а потом напялил на голову Федора. — Вот именно. А теперь...

Шаляпин склонился над Федором и стал накладывать грим.

— Полиции я сроду не любил, даже боялся... Перед кем только не приходилось шапку ломать! Да и сейчас любой жандармский ротмистр оскорбить может. Концерт нынешний не простят...

Шаляпин отступил на два шага, довольно усмехнулся. Глянул на себя в зеркало и Сергеев. Ну и превращение! Под глазом радужный синячище, нос горького пьяницы.

— Хорош, хорош! — одобрительно бормотал певец. — Мать родная не узнает. А теперь катись отсель, да поживее! — И добавил: — Должен сказать тебе, Артемий, — ты златоуст, право, златоуст!

Полицейские, взглянув на Федора, брезгливо толкнули его.

— Пошел вон, мразь!

...Вот и Сабурка. Даша провела Федора и Мечникову служебным ходом на второй этаж больницы в комнатушку с окном в густой парк. Недурно! Отсюда и спрыгнуть можно.

— Но как же вы, Даша? Ведь стесню вас?

— Да ничуточки! Я и товарищ Шура заночуем в ординаторской. Наш доктор Тутышкин — социал-демократ и в курсе дел. Отдыхайте!

Больничная кровать, стол, две табуретки и буфетик. На нем кулич и горка крашеных яиц. В углу икона с лампадой.

— Верующая, Даша?

— Требуют с нас. Служба... А кулич и яйца еще на пасху принесли родные одной больной. Пришлось взять, чтобы не обидеть.

Федор разулся и лег в кровать. Блаженство!

Но сон пришел не сразу. Сквозь меркнущее сознание слышал какой-то шум, топот ног. Кто-то истерически кричал: «Именем короля вы арестованы! На плаху еретика, на плаху...»

Проснулся от яркого солнца, светившего прямо в лицо. Вставать не хотелось. Ну что ж, сегодня воскресенье, заводы не работают. Можно отдохнуть за многие месяцы.

Вдруг увидел накрытый стол. Федор проглотил слюну. Последние недели жил впроголодь.

Не вставая, принялся за еду. Запил все квасом. Напоследок потянулся за куличом и крашеными яйцами.

Насытившись, откинулся на подушку и снова уснул.

Девушек давно тревожила тишина в комнате. Утром Даша принесла одежду Артема, доставленную Васильевым из Народного дома. Но Артем даже не шевельнулся. Может ли человек столько спать?

— Обыкновенный человек — нет, а он может, — оказала Шура.

Баалова снова приоткрыла дверь в комнатушку, окутанную сумерками. Федор спал. Но еда со стола исчезла. Неужели сюда проник какой-то шкодливый больной, а потом задал пир для всех сумасшедших в отделении? Чем же теперь кормить Артема?

Шура насмешливо глянула на расстроенную фельдшерицу:

— Должно быть, сам наелся впрок — такое с ним бывает.

Кое-как растолкали Федора. Он сконфуженно оправдывался:

— Виноват, дорогие девушки... Не заметил, как один справился. Ну, да кто в гости идет — брюхо в семь овчин сошьет. А что, Даша, кулич и писанки святили в церкви? — осведомился он шутливо.

— Должно быть, святили... А что?

— Значит, жив буду, не помру!