У жандармского ротмистра Аплечеева — праздник. Он писал начальнику одесской охранки, и перо его плясало на бумаге:

...По имеющимся в отделении сведениям, нелегальный представитель Центрального Комитета РСДРП с революционной кличкой «Артем» в последних числах августа текущего года выбыл из г. Харькова, направившись в г. Одессу...

В Харькове он наблюдался с первой половины мая сего года и по приблизительной установке проживал по паспорту на имя сельского мещанина Егора Сергеевича Суханова... «Артем» посещал сходки как «Федор», вел усиленную агитацию среди рабочих от имени большинства, подготовлял и руководил рабочими забастовками в г. Харькове...

Об изложенном уведомляю Ваше Высокоблагородие.

Но ротмистр кое в чем ошибался.

Федор действительно уехал, но не в Одессу, а в Петербург; для получения от ЦК устных указаний о революционной тактике в этот сложный период. Так решил комитет.

Фрося принесла старую шинель мужа-железнодорожника, его форменную фуражку и проводила Сергеева на станцию Харьков-Товарный.

Взобравшись на тормозную площадку вагона, он присел на свой железный сундучок путейца и помахал Фросе рукой:

— До свиданья, добрая душа! Ты хороший товарищ...

Назавтра Саша Корнеев и Кожемякин распустили по городу слух: Артем уехал в Одессу.

На эту удочку и попался ротмистр Аплечеев.

Сергеев задержался в Москве. По просьбе Шурочки навестил ее мать, Екатерину Феликсовну. Та ужаснулась, увидев его:

— Погляди на себя в зеркало, Феденька?!

Екатерина Феликсовна ухаживала за исхудавшим гостем, как за родным сыном. Слушая рассказы Федора о харьковском подполье, о житье-бытье своей строптивой Шурочки, она лишь горько вздыхала.

Москва бурлила. Забастовали печатники, а за ними заводы и фабрики, не работали почта и телеграф. В самый канун всеобщей политической стачки Федор выехал от Мечниковых в Питер.

В Петербурге стояли теплые погожие дни. По Невскому катились экипажи, копыта лошадей мягко стучали о деревянные торцы мостовой. Городовые козыряли придворным экипажам с гербами на лакированных дверцах. Сияли огни кафе-каштанов, клубов, модных ресторанов.

А окраины чернели скоплением убогих домишек и хибарок, дымили громадами сумрачных заводов. Их высокие трубы, как указующие персты, грозили небу и дворцам. После расстрела Девятого января рабочие рвались к борьбе. Поняли — свободу добывают не петициями, а кровью и силой.

Федор разыскал в небольшой каморке на Литейном проспекте знакомого Миши Доброхотова — большевика Николая Крыленко. Студент был года на два моложе Сергеева.

— Свободная, занимай, — кивнул Крыленко гостю на койку в сыром углу. — А сейчас — в университет! Есть и у нас отечественные Цицероны... Правда, служат разным богам.

Повезло — попали на блестящий реферат приват-доцента Тарле. Талантливый историк рассказывал о Великой французской революции, и в актовый зал было трудно попасть.

Федору показалось, что и он студент, а вся его жизнь последних лет — далекий сон.

В один из дней с кафедры прозвучал знакомый голос Максима Ковалевского, лично знавшего Карла Маркса, но так и не ставшего марксистом. Этот профессор вместе с ученым Ильей Мечниковым, дядей Шурочки, основали в Париже «Русскую высшую школу общественных наук» — свободный и бесплатный университет. Именно там в феврале 1903 года Федор увидел и услышал впервые Ленина. Позже Владимир Ильич предложил Сергееву выехать на родину в качестве агента «Искры».

После лекций в университете вспыхивали жаркие споры.

Взял однажды слово и Федор Сергеев. Крыленко одобрительно заметил харьковчанину:

— А ты, брат, того... Умеешь взять быка за рога!

Четырнадцатого октября стачка парализовала заводы столицы.

Корабли тщетно ждали грузчиков. Забастовали приказчики, закрылись даже театры. Директор императорских театров стонал:

— Что делать, как заставить артистов выйти на сцену?

Генерал-губернатор Трепов, известный как палач рабочих, посоветовал :

— Возьми в руки револьвер, тогда слушать будут!

Город погрузился во мрак. Лишь кое-где на улицах горели костры, да прожекторы на Адмиралтействе нервно шарили по пустынному Невскому и Дворцовой площади. На проспекте не видно шустрых мальчишек с пачками свежих газет, исчезли дорогие коляски, омнибусы и нарядная публика.

Власти оцепили высшие учебные заведения войсками. Тогда революционеры перенесли собрания на заводы.

В Петербурге возник Совет рабочих депутатов.

— Это именно то, что нужно и в Харькове! — обрадовался Федор.

Советы управляли стачечной борьбой, но в Советах было много меньшевиков, и они медлили с восстанием.

Однажды Сергеева пригласили на заседание Боевого комитета при Петербургском комитете РСДРП. Шел с провожатым куда-то на Выборгскую сторону. Город окутывал плотный туман, ноги скользили по тротуарам, покрытым жидкой грязью.

В тесном, набитом людьми помещении тускло горели свечи, плавал табачный дым.

Читали срочное письмо Ленина. Владимир Ильич укорял Боевой комитет питерцев:

«...Тут нужна бешеная энергия и еще энергия. Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди... Идите к молодежи, господа! вот одно единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете (я это по всему вижу) и окажетесь с «учеными» записками, планами, чертежами, схемами, великолепными рецептами, но без организации, без живого дела. Идите к молодежи. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно... Пусть тотчас же вооружаются они сами, кто как может, кто револьвером, кто ножом... Не требуйте никаких формальностей, наплюйте, христа ради, на все схемы, пошлите вы бога для все «функции, права и привилегии» ко всем чертям. Не требуйте обязательного вхождения в РСДРП — это было бы абсурдным требованием для вооруженного восстания...»

Федора покорило товарищеское и вместе с тем резкое письмо. Ленин заключил его фразой: «...своего взгляда я отнюдь не навязываю, но считаю долгом подать совещательный голос».

Вот вам и «твердокаменный диктатор», господа меньшевики! В этих прямых и скромных словах — весь Ленин.

Да только ради того, чтобы прослушать это письмо, стоило сюда приехать! Собственно, это и была установка ЦК на ближайший период. Радостно сознавать, что он, Федор, и его харьковские товарищи опирались на горячую и деятельную молодежь. Оружие, молодежь, живое дело и поменьше пустой болтовни — вот залог успеха!

Когда Сергеева свели с Валерианом Куйбышевым, первокурсником Военно-медицинской академии, он растерялся: что смыслит в боеприпасах этот кудрявый мальчик? Но семнадцатилетний юноша оказался не по годам серьезным, знающим, деловитым. Валериан, сибиряк, выпускник кадетского корпуса, этой осенью переправил из Финляндии в Петербург сотни винтовок и маузеров — в рыбачьих лодках, под сетями и рыбой.

— Словом, так, товарищ Артем, — деловито заключил Куйбышев. — Шлите немедля шифрованное письмо: какое оружие требуется и сколько. — Посмеиваясь, добавил: — За деньги, конечно. Да, наша проклятая бедность... Спасибо Максиму Горькому — он помогает нам. Есть и другие источники...

Школу-лабораторию бомбистов питерцы замаскировали под «мастерскую по ремонту фотографических аппаратов».

В первой комнате, для отвода глаз, устроили столярную мастерскую, где изготовлялись футляры для фотоаппаратов, а в задней — лаборатория. Здесь посланцы большевистских организаций разных городов России приобретали опыт, как производить динамит, пироксилин и гремучую ртуть. Готовые бомбы упаковывали в футляры для фотоаппаратов. В третьей комнате жили фиктивные «супруги-хозяева» мастерской. По вечерам они с видом солидных обывателей важно прогуливались по улице близ дома.

«И нам бы в Харькове такое заведение...» — мечтал Федор.

Кислоты и глицерин, углекислая магнезия и лакмусовая бумага покупались в аптеках дозами, не вызывающими подозрения. А бомбы делали из отрезков чугунных труб или отливали на маленьком заводике в Коломяках — верстах в десяти от Петербурга.

Помещение не вентилировалось. От паров серной и азотной кислоты у всех к вечеру разламывало голову. Возвращаясь ночью в свою каморку на Литейном, Федор жадно дышал воздухом, насыщенным осенней влагой.

Газеты скупо сообщали: в Харькове сильные беспорядки, объявлено военное положение. Через город прошла двадцатитысячная демонстрация рабочих, но войска не осмелились ее тронуть. Баррикады, разгром оружейных магазинов и первые кровавые столкновения...

Дольше оставаться в Петербурге Федор не мог!

Но выехал не сразу. Когда утром 18 октября он пошел покупать свежий калач к прощальному чаю, то увидел расклеенный по городу царский манифест.

Какой-то грамотей читал его вслух.

Люди целовались на улицах и в лавках, словно на пасху. Они поздравляли друг друга с дарованием гражданских свобод и обещанием реформ.

Радовался и Сергеев, взирая на ликующих питерцев. Но в душу невольно закрадывалось опасение. Не маневр ли это, чтобы выиграть время? Царь так просто не откажется от власти!

Выслушав рассказ Федора, Крыленко нахмурился:

— Обман, бумажная уступка. Не стоит ломаного гроша!

Студент-меньшевик Валентин, который жил в комнате Николая, взорвался:

— Вечный скептицизм! Есть ли для вас, большевиков, что-то святое на земле?

— Святое — царский посул? — расхохотался Николай.

— И дураку ясно — самодержавие сдалось. Мы выиграли.

— Да, первый бой в пользу революции, — согласился Федор. — Манифест силой вырван у перепуганного монарха. Но будет ли на деле амнистия политическим заключенным и свобода слова?

— Пойдем на улицу, в университет! — загорелся Валентин.

На Невском — оживленные группы людей с красными лентами в петлицах. Люди верили: это и есть долгожданный путь к республике.

— Хоть и не по дороге в университет, но зайдем за Никанором,— предложил Николай Крыленко. — У бывшего токаря Путиловского завода политический нюх! Весной бежал из ссылки и сейчас проживает нелегально на Забалканском проспекте. Раз амнистия — может выйти из подполья. Так ведь обещано в манифесте? — подмигнул он Федору.

Валентин нервно пожал плечами.

Путь на За балканский — через Владимирский и Загородный проспекты. Но дальше «Пяти углов» не пробились — сплошная толпа. Одни ораторы восхваляли манифест, другие предостерегали от излишнего доверия.

Валентин взобрался на тумбу газового фонаря и, держась одной рукой за столб, тоже стал поздравлять людей с победой.

Вдруг с крыши хлопнул выстрел, и Валентин упал на тротуар. Из-за ворот выскочили городовые и стали разгонять толпу.

— Вот вам и свобода, разини! — крикнул чумазый мастеровой. — Лупите сволочных фараонов!

Загремели беспорядочные выстрелы, послышались женские вопли. Кто в кого стрелял — непонятно, но полиция поспешно ретировалась.

Федор и Николай несли раненого к врачу, проживавшему в ближайшем доме. Когда врач расстегнул окровавленную тужурку, Валентин прошептал:

— За что? В такой светлый день... Убийцы!

Федор и Крыленко тяжко вздохнули.

Доктор пообещал сделать все для спасения их товарища.

Людской поток под красными знаменами подхватил их и понес в сторону Невского. На Аничковом мосту через Фонтанку Крыленко вдруг увидел своего знакомого — Никанора. Тридцатилетний тощий токарь, с каштановой бородкой на продолговатом лице, находился в окружении десятка путиловцев. Выслушав поздравление Николая с выходом из подполья, он хмуро сказал:

— Амнистия, конституция? Дерьмовая милостыня либералам! Они помогут царю потуже затянуть петлю на нашей шее.

— Куда направляется шествие? — поинтересовался Федор.

— А у Казанского собора митинг.

Праздная публика приветствовала демонстрантов, но присоединялись к ним немногие. Очень уж стремительно шагают люди с красными стягами, почти бегут.

Под сводами Гостиного двора — скопление черносотенцев с трехцветными флагами. Купцы, лабазники, трактирщики и содержатели ямских дворов. Федор крикнул им:

— А ваши степенства небось в защиту манифеста?

— Много, дура, понимаешь! — гаркнул краснорожий бородач. —Баловать вас, краснофлажников, разными свободами? А полного самодержавия не хошь? Упросим ужо нашего батюшку отменить свою высочайшую бумагу... Не дадим в обиду ого величество!

— Видали фрукта? — усмехнулся токарь с Путиловского и обернулся к своим дружинникам: — А ну, голуби, грянем нашу «Марсельезу»! Прочистим уши купечеству.

Шествие миновало Гостиный двор, и черносотенцы с пением «Боже, царя храни» зашли ему в хвост. Монархистов было больше, чем рабочих и студентов.

Пустынная площадь у Казанского собора. Взойдя на паперть, демонстранты растеклись в обе стороны под колоннаду.

Пьяные погромщики надвигались угрюмой стеной. Блестела позолота рам на портретах царя, богатые оклады икон, а над плешивыми и чубатыми головами трепыхались на ветру трехцветные флаги, реяла парчовая бахрома тяжелых хоругвей. Георгий-победоносец, попирающий змея, изможденные лики Христа.

— Бла-го-вер-но-му им-пе-ра-то-ру Ни-ко-лаю...

Затем, дико заорав: «Бей политиков!», они ринулись на демонстрантов. В руках револьверы, гири на веревочке, ломики.

Сошлись с воем, в котором звучала годами накопленная злоба. Звенело стекло портретов, с треском раздирались полотнища знамен. Отняв у какого-то детины трехцветный флаг, Федор ахнул его древком, а затем оторвал белую и синюю полосы. Взмыло еще одно красное полотнище. Рядом крушил врагов Никанор.

Кто выстрелил первым? Вероятно, те и другие одновременно.

Черносотенцы дрогнули и побежали. На площади перед собором остались тела убитых и раненых с обеих сторон.

...Вечерело. Невский — огромное людское море. Волны его с гулом катились к Адмиралтейству, над головами рабочих плыла дерзкая песня:

Окна Зимнего мертво чернели. Царь был в Петергофе. Полиция не мешала шествию. Но когда люди стали расходиться, городовые и войска осмелели, начались кровавые столкновения. Трепов, этот «генерал-пушка», как его прозвали питерцы, патронов не жалел.

Вот она, «свобода» безнаказанно расстреливать и калечить! Вот истинная цена манифесту, лживым посулам царя!

Вскоре Федор Сергеев покинул Петербург. Уже в пути Сергеев услышал чьи-то насмешливо-злые строки:

Федор благополучно прибыл в Харьков. Но уже 11 ноября оттуда в столичный департамент полиции, под грифом «секретно», полетела паническая депеша ротмистра Аплечеева:

В Харьковском комитете РСДРП снова обнаружился знаменитый оратор, нелегальный «Артем»... Отличаясь необыкновенной способностью убедительно говорить, он пользуется большим расположением рабочих... В Петербурге, по его словам, участвовал в депутации, просившей разрешения хоронить убитых в октябрьских беспорядках. Призывал к борьбе рабочих и вооружению для всеобщего восстания...

Заканчивая донесение, ротмистр бил тревогу:

С прибытием в Харьков, «Артем» возобновил собрания, из которых состоялось уже два: первое — в губернской земской управе, где «Артем» собрал забастовавшую прислугу больниц Александровской и Сабуровской, а 10 ноября — в заводе Гельферих-Саде.

Петербург ответил экстренной телеграммой:

Упоминаемого в № 4532 донесении нелегального «Артема» немедленно обыщите, арестуйте и передайте начальнику губернского жандармского управления для дознания.

Где же пресловутая свобода слова и собраний?

Легко сказать: арестуйте! И Аплечеев огрызнулся депешей:

Артем квартиры не имеет, из рабочего района не выходит, наблюдению не поддается, при случае арестую.

Сообразив, что эта отписка лишь разозлит департамент, он через час отправил более подробную. Она подчеркивала беспомощность харьковской охранки:

Секретно

Вследствие телеграммы Вашего Превосходительства от 21 сего ноября доношу, что нелегальный «Артем» проживает в г. Харькове без постоянной квартиры, что значительно затрудняет арест... По имеющимся сведениям, «Артем» намерен скоро выехать, поэтому на вокзале за появлением его ведется тщательное наблюдение.

Насчет отъезда своего заклятого врага ротмистр Аплечеев беспардонно лгал. Федор не собирался покидать Харьков.