I. РОДОВОЕ НАСЛЕДСТВО

Сто годов живет Сундей Тайбарей, а крепок еще, как зуб медведя белого. Взгляд, походка, речь — все у Сундея, как у молодого. Только вот голова подвела: побелела голова у Сундея, на кочку, ягельником обросшую, стала похожа. Ну, только не в волосах главное.

— Оленя, — говорит Сундей, —и того ценят не по волосу: оленя ценят за то, как он в упряжке идет. А я? Разве можно с оленем равнять меня? Олень ничего не думает. Олень идет туда, куда его направит хозяин. Я — хозяин над оленями. Я сам себе путь выбираю. Оленя ценят по силе да по ходу в упряжке. Человека надо ценить по уму, по делам. Я обо всем, за всю семью, за весь свой род сам думаю.

Самое сложное дело в несложном кочевом хозяйстве — уплата ясака. Мало того, по две шкурки песцовых с каждого промышленника в объясаченной семье уплатить надо; надо царю и воеводе поминки справить. Ох, поминки, поминки!.. Крепко, до гробовой доски помнит о поминках каждый ясачный ненец! Сам помнит и детям своим рассказывает:

— Одна беда наша — ясак платить. Поминки — подарки, кроме ясака, царю да воеводе справлять — две беды. Две беды да одна беда — всего под тремя бедами тундра живет. Да есть еще половины беды: угощать ясачного целовальника (сборщика ясака) — одна половина беды, другая половина беды — угощать стрельцов, что с целовальником в чумы приезжают. [- 5 -]

Самая же большая беда, из всех бед беда — богачу должать. Отымет богач за долги все до последнего! Да и самого тебя со всей семьей твоей заберет под себя: работать заставит на себя, пока не издохнешь.

Сундей Тайбарей знал обо всех бедах, обо всех половинах бед и разрешал их, как и большинство ненцев карачейского рода: не платил ясака, не должал богачам, не справлял поминок. Тому же и сына своего Ичберея учил:

— Карачеи как все равно птицы: вольный народ! Ходим вот, — сам ты знаешь, — по всем тундрам, а никому ясака не платим. Где видано, чтобы карачеи объясачивались?! Олени у карачея — то же, что крылья у птицы. Садись на оленей да в тундру лети, когда дело к ясаку подходит. Вот как все просто! Хо-хо-хо!.. Проще простого выходит — ясак не платить. Были оы только олени!.. А сетку надо тебе — рыбу ловить, к русскому мужику иди: за мягкую рухлядь, за рыбу он тебе сетку добудет. Соли, хлеба тоже добудет, если у тебя нужда в том будет. Русские мужики, которые победнее, они тоже ясак царю платят, как и тысячи семей из родов ненецких. Ясак царю платят, поминки воеводам справляют. Головастый — мой первейший друг из посадских пустозер — так и говорит: «Мы с тобой, Сундей, с одного болота клюква-ягода. Ты ясак царю должен платить, я — поборы. А поборы наши — то на то, то на пято, на десято, — эти поборы потяжелей, пожалуй, будут вашего ясака...» А многие ненцы нашего карачейского роду не платят ясака. Нет, не платят! Никогда не будут платить!

Но сплоховал однажды Сундей. Лет с десяток назад случилось это. Остановился тогда Сундей на побережье Голодной губы — рыбу промышлять. Не ждал, не гадал, что в летнюю пору посыльные от воеводы за ясаком в тундру нагрянут. А они взяли да и приехали на большой лодке...

Хотел Сундей на оленей сесть да уехать, бросив чум, — не успел.

Всю мягкую рухлядь — лисьи, песцовые, горностаевые шкурки, всю рыбу, оленей всех забрали и так сказали Сундею:

— Давно был ты, самоядишко, в наших бумагах из- [- 6 -] былым обозначен. Много за тобой ясака накопилось невыплаченного. Да воевода пустозерский не приказал разорять тебя вконец, чтобы ты выплатить мог всю недоимку. По приказу воеводы оставляем тебе чум да сетки рыболовные, а еще луки со стрелами. Остальное все отбираем в ясак царев да воеводе на поминки. Оленей, чтобы не убежал ты, тоже отбираем; угонят берегом оленей твоих в Пустозерский острог — воеводе на поминки.

Волосы рвал на себе Сундей, лицо ногтями драл. Да поможет ли это оленей вернуть?!

Вся семья выла. Богам молилась. Жертвы обещала — просила богов оленей вернуть...

Олени не вернулись...

Всех богов проклял тогда Сундей.

И так сказал сыну:

— Ичберей! Глупым твой отец стал. Пустозерскому воеводе в лапы попал. Что будем делать теперь? Пропадать?

— Думать надо, отец. Много надо думать.

— Правду сказываешь: надо много думать. Боги — тьфу! Боги не думают. Боги помогают человеку, когда сам человек за них думает. Будем думать, Ичберей. Тебе четыре десятка годов, мне — девять десятков. Обоим вместе — сто и еще три десятка годов. Неужели ничего не придумаем?

— Надо думать, отец.

— Надо, надо, Ичберей! Будем думать. Думали три дня. После этого сказал Ичберей:

— Будем ловить рыбу. Рыбой питаться будем. Подойдет, может быть, карачей-многооленщик. Попросим у него оленей. Со временем за оленей уплатим.

Захохотал Сундей:

— Глупый! Ох, какой ты глупый, Ичберей! Веришь тому, что говорили тебе карачеи-многооленщики? Нет, худо ты придумал, Ичберей.

— А ты? Что ты придумал, отец?

— Я так надумал: на время смириться надо. Вид такой сделать надо, что смирились. Как ни на есть перебиться, пока оленями не обзаведемся. Будем ясак платить. Сами тихонько будем оленями обзаводиться. [- 7 -]

Оленями обзаведемся — уедем с проклятой Голодной губы.

— То ладно опять, отец, ты придумал.

И стали они каждогодно с ясаком да с поминками ездить в Пустозерский острог. Сядут оба — отец и сын — в маленькую лодчонку, мешок с мягкой рухлядью положат в нее и едут с побережья Голодной губы к Пустозерску.

В иной год отдавали последнее, а тянулись, чтобы аккуратными плательщиками ясака прослыть. Платили не только то, что причиталось за истекший год, а покрывали малую часть и старого, насчитанного на них долга. Себя тоже старались не забыть. Откладывали шкурку-две, чтобы променять потом на оленей. Но плохие, непромысловые тянулись годы. За девять годов сумели накопить шкурок всего-то только, чтобы трех оленей-быков выменять.

Рады были и трем: все лучше, чем ничего! Все же можно на промысел за пушным зверем выезжать — ловушки осматривать.

— Теперь бы да год песцовый выпал, — мечтал Сундей вслух, — припомнили бы мы воеводе пустозерскому ясак да поминки!

И десятая зима выпала на редкость песцовой: лезли зверьки и в ловушки и, случалось, под стрелу подвертывались.

Сундей и Ичберей радовались:

— Мышь — она не обманет! Было весной мышей много — осенью песцов много в тундру пришло.

Когда замахали прозрачными крыльями южные ветры и снега начали плавиться под солнцем, подсчитали отец с сыном свой зимний промысел, и в глазах их вспыхнули огоньки радости.

— Променять бы все шкурки на оленей — сразу бы уйти можно отсюда! — говорит Ичберей.

— Уйти, как не уйти, когда олени есть! — одобряет мечту сына Сундей. — Печора вскроется — ясак свезем; к осени на остатки шкурок оленей выменяем... Семь оленей, думаю, выменяем. Да три оленя есть у нас. По первому снежку на десятке оленей как-нибудь откочуем с этого места. К Камню (к Уральскому хребту) подадимся. А то на Вайгач уйдем. Там поживем, пока не [- 8 -] прикупим еще десяти — пятнадцати оленей. На Вайгаче и с едой лучше будет. Попадет белый медведь — мяса у него много! А здесь одну рыбу едим. Да вот еще песцов. Так белый медведь вкуснее песца!

На том и порешили: осенний первопуток падет — на Вайгач уходить, а до осени найти охотников обменять оленей на шкурки.

Когда вошла в берега Печора-река и зазеленела трава, повезли отец и сын ясак. В последний раз повезли. И радовались этому. Всю дорогу шутили друг с другом.

Пустозерский острог был уже виден, когда сказал Сундей сыну:

— Обратно поедем — наследство передам тебе.

— Какое наследство?

— После скажу.

Ясак заплатили. Воеводе поминки хорошие справили.

Воевода расщедрился: по чарке обоим поднес. Разогрела чарка кровь столетнего Сундея. На хвастливое слово толкнула:

— Я — Сундей Тайбарей — последний годок до сотни годков доживаю, а нет человека сильнее меня. По всем тундрам, по всем деревням русским бывал — нигде не встречал себе супротивников.

Стрельцы поддакнули:

— Верно, старик: по кости видать, что силен ты, как все равно белый медведь! Не поберег тебя самоядский бог: сделал одинаковым что вдоль, то и поперек. Такому бы, как ты, силачу в стрельцы наняться — цены бы не было тебе! Один с двадцатью управился бы.

— Так, так! Правду сказываете: управился бы один с двадцатью! Только... карачейский род себя не... никогда еще не ходил наниматься в стрельцы! Не пойду и я.

Тут подошел к Сундею высокий — в целую сажень ростом — стрелец с угрюмым лицом, заросшим черной бородой.

— Не люблю я похваляльщиков! — сказал стрелец.— Особливо из вашего поганого рода самоядского. Давай ухватимся друг дружке за грудки да поборемся, силой померяемся. Один на один!.. И наперед тебе, са- [- 9 -] моядишко богомерзкий, совет даю: вытаскивай из пазухи своей идолишка поганого да поручай ему душу свою; так тряхну тебя — дух из тебя вон!

Не даром прожил Сундей Тайбарей сотню лет. Много видел он, еще больше слышал. То, что видел, все, что слышал, все на память брал.

Видывал он много всякого. И привык не удивляться ничему. Привык сохранять лицо свое неизменным.

И не подал он вида угрюмому стрельцу, что обиделся на его слова. Спокойно, с улыбкой добродушного ребенка, оглядел он стрельца с ног до самой шапки и коротенькую бывальщинку рассказал:

— Двадцать годов было мне. Ехал я в ту пору от воеводы березовского... За Камнем воевода этот живет... Олени усталые были у меня: не идут, хоть ты как хошь! Соскочил я с саней да так — и всего-то как быть легонечко! — посжал хорей в руках... Хруп — сломался хорей... Длинен, угрюм, силен и черен был стрелец, да несметлив: не понял он сразу насмешки над собой. Спросил Сундея:

— Ты к чему такое плетешь? Аль боишься силой со мной померяться?

И показалось стрельцу — насмешливо дрогнули ресницы у Сундея. Хотел уж огреть кулаком по башке нахального самоядишку, да голос ровный, почти ласковый, успокоил:

— Померяться силой с тобой как не можно? Можно померяться. Только уговор такой подержим: бороться не насмерть. Вдруг да я тебя поборю? И насмерть кину тебя о землю? Меня тогда тоже убьют. Зачем две жизни губить занапрасно? К тому же обычай в тундре есть: за кровь кровью платить. Из-за нашей борьбы с тобой может тогда много крови нашей, ненецкой, пролиться. Вашей крови — стрелецкой крови — тоже много пролиться может. А еще так скажу: я царю вашему ясак плачу. Воеводе вашему поминки справляю. Ты сам царю своему, воеводе своему служишь. Выходит: оба мы нужные царю вашему люди...

— Ты зубов мне не заговаривай, немытая рожа! Говори прямо — трусишь? [- 10 -]

— Не трушу, а уговор держу. Согласен на уговор — отдавай свое вооруженье другим, да и начнем!

Загудели стрельцы:

— Хитрее лисы ты, старый самоядишко! Откуда прознал, что государь наш батюшка не велит кровопролитьем заниматься?

Захохотал Сундей:

— У вашего царя да у воеводы вашего глаза есть, уши есть. У тундровых жителей тоже свои глаза есть, свои уши есть. Русский царь знает то, что ему нужно знать. В тундре тоже есть люди, которые знают то, что им нужно знать. А Сундей Тайбарей знает еще больше: русский стрелец, русский посадский не враг мне, пока царь да воевода не пошлют их убивать ненцев...

Начали стрельцы насмехаться над Сундеем: — Уж не покумиться ли хошь ты с нами?

— Рылом не вышел, брат!

— Не под стать человеку православному с идолопоклонником поганым хлеб-соль водить!..

Опять не подал вида старик, что неприятны ему грубые речи стрелецкие. И опять с улыбкой добродушного ребенка сказал всем:

— Я к тому речь свою клоню, что поборю я этого великана.

Ударилась вся кровь к лицу угрюмого стрельца. Закричал стрелец:

— Ах ты, бахвалишка! Уж и тряхну я тебя за бахвальство твое!..

— А я, — перебил Сундей, — обещал тебе: осторожно положу тебя на землю, чтобы ни одной косточки твоей не повредить.

— После бахвалиться будешь! — сердито бросил стрелец. И начал снимать с себя оружие, одежду.

Увидел тогда Тайбарей, что не обманули его глаза: длинен, да тонок стрелец. Сломать такого не много труднее, чем хорей сломать. Только бы за середину облапить...

Сам Сундей ростом не горазд вышел. Зато — плечи!.. В полтора раза шире его плечи плеч супротивника. И верит он в свою победу. Стрелец нетерпеливо кричит:

— Ну? Долго ждать тебя? [- 11 -]

— Сейчас вот...

А сам медленно вытаскивает нож из ножен, сыну отдает. Потом кожаный пояс расстегивает... Стрельцы глумятся:

— Не раздеваться ли хочешь? Сундей спокойно объясняет:

— Зачем раздеваться? Малицу, как все ненцы, на голом теле ношу. А показывать голое тело чужим людям нехорошо. Нагому бороться тоже несподручно. Надо только потуже пояс стянуть. Пояс не затужить — брюхо болтаться будет, будет борьбе мешать.

И начал туго-натуго пояс стягивать. А стрелец из себя выходит:

— Кончишь когда-нибудь?

— Кончил уж...

У крыльца съезжей (в остроге) избы образовали стрельцы да служки воеводства круг, и началась борьба. Сам воевода вышел на крыльцо — взглянуть на поединок.

Стрелец рванул Сундея за плечи.

Сундей качнулся к стрельцу. Уперся головой ему в грудь. Да так крепко, что дух у стрельца сперся.

Разозлился стрелец. Оттолкнул Сундея. Начал порывать вправо, влево...

Плечами Сундей пошевеливает, а ногами — ни с места! Как прикован к земле!..

— Крепок, как пень смоливый! — сказал воевода про Сундея.

Слова эти хмелем залили голову стрельца. Пустил он в ход много раз испытанный прием, от которого у мерявшихся силой с ним череп раскалывался: быстро рванул Сундея на себя, чтобы еще быстрее оттолкнуть потом от себя.

А Сундей как будто этого и ждал: сам метнулся на стрельца да за поясницу и облапил его!..

И опять головой в грудь стрельца уперся.

Силится стрелец оттолкнуть Сундея и не может, хоть от натуги глаза под лоб покатились и ноги жидкими стали, как плети...

Осторожно положил Сундей обессиленного стрельца на землю и похвалил себя:

— Всегда так делай, Сундей Тайбарей! [- 12 -]

Не понравился воеводе и стрельцам исход борьбы. Не поздравили они победителя. Лишь воевода буркнул:

— А и здоров же ты, самоядишко! И на это ответил Сундей спокойно:

— Поборовшему надо бы чарку.

Молча махнул воевода служке своему, и тот вынес чарку.

Молча выпил Сундей. Молча поклонился воеводе до самой земли и пошел из острога.

* * *

Сто годов живет Сундей Тайбарей. Много видел он, много слышал за сто годов. И обо всем, что видел, про все, что слышал, — про все сыну хочет рассказать Сундей. Хочет передать сыну вековой опыт жизни своей. А еще хочет передать наследство, что сам от отца получил... Ну, однако, к чему торопиться? Сам крепок еще, как зуб медведя белого. Сегодня вот — хо-хо-хо! — поборол Сундей силача стрельца.

Доволен победой старик. Губы старые сами собой в улыбку растягиваются.

Опять же и выпитая водка погуливает по жилочкам — на болтливый лад настраивает старого.

Вспоминает Сундей картину борьбы и хохочет над стрельцом-силачом, над воеводой.

— Ха-ха-ха!.. Глупый ненец умнее умников стрельцов вышел! Хохочи, Ичберей, хохочи! Потому — глупых людей везде хватает. У русаков тоже глупые есть. Глупый, ох какой глупый этот большой стрелец! Не понял он насмешки, когда я про хорей рассказывал. А я это на длинноту да на тончивость его намекал. Ох какой глупый стрелец!.. Ичберей! Ты мой сын, ты не можешь быть глупым, как тот стрелец. Все, что я знаю, — все ты знать будешь. Много видел я. Много слышал, много знаю. Знаю такое, о чем никто не знает. Ты мой сын. Ты обо всем знать будешь. Веслами тихонько побалтывай, а сам слушай. Обо всем, что услышишь, все в голову свою бери. После, когда время придет, обо всем, что от меня узнаешь, обо всем, что после меня узнаешь, — про все это старшему сыну своему [- 13 -] расскажи. Одному сыну! Другим никому не рассказывай. Слышишь?

— Слышу, отец.

— Клятву над стрелой дай!

— Над какой стрелой?

— А вот — поедем к острову. Там все узнаешь. Через минуту лодка ткнулась в мягкий песчаный

берег. Ичберей легко выпрыгнул из лодки и, не дав отцу подняться, выдернул лодку на песок.

— Е-е! силен ты у меня, — похвалил Сундей.

— Весь в тебя, отец!

— Ха-ха-ха! Верно! Так... Так и есть: весь в меня! Все бы ненцы такие сильные были, как мы с тобой! Да самопалы бы нам русские, огненные... е-эх! Ни одного острога не дали бы построить в тундре! Тундра — наша земля! А русский царь ее забирает под себя. И с нами вместе... Тем берут нас — пищали у них хорошие. Ох, страсть хорошие пищали! Помню я одну битву с ними: у них огонек мелькнет — у нас человек падет.

От Пустозерского острога и до самого моря разбросалась Печора-река на рукава. Рукавами, как руками, нежно обнимала река острова, ею же самою рожденные.

Пустынны были острова в те времена: редко-редко останавливалась у какого-нибудь из них лодка, и из лодки выходили на остров люди. Птицам, комарам — вот кому было раздолье на островах.

Потому и повел Сундей сына на остров — знал, что здесь уж никто не подслушает самого важного разговора его с сыном.

Пернатая мелкота, населявшая остров, тревожно перекликнулась при виде людей и тотчас же попряталась в густом кустарнике. Зато несметная комариная рать встретила людей дружным писком и не менее дружным натиском. Но Сундей и Ичберей привыкли и комарам, комариных укусов они не замечают. Да и что кусать комарам, когда малица закрывает все, кроме глаз, носа и рта? Зря летит комариная туча за ненцами: плохая будет пожива!

Писк комаров и их укусы незакрытой части лица — лишь повод к шутке Сундея.

— У-у, какие жадные! — говорит Сундей, смахивая [- 14 -] комаров со своего носа. — Как все равно воеводы! Одно жаль: не отмахнешься от воеводы так просто, как от вас. Воевода — животина покрупнее вас будет. Кусает тоже во много раз больнее вашего. А ничего!.. Терпим-терпим, да когда-нибудь притяпнем же воеводу, как и вас, комаров, ха-ха-ха!

— Ты чему все смеешься, отец?

— Вот на! Нельзя?.. Воевода, думаешь, услышит да самого меня, как комара, прихлопнет? Не услышит воевода! Гляди: одни комары да птицы на острове. Самое подходящее место клятву давать. Стой тут!..

Сундей развязал на левой ноге ремень, стягивающий пимы пониже колена, и засунул руку за голяшку.

Ичберей с любопытством наблюдал за отцом. Никогда не видел он отца таким оживленным, взволнованным. Это необычное в характере отца немного тревожило Ичберея. Он думал: «Выпил отец лишнее — вот и клятву какую-то придумал. Наследство еще какое-то? Ха-ха-ха, наследство! Три оленя-быка да рваные нюк да поднючье — «наследство».

Но вот вытащил отец стрелу из-за голяшки. Подает:

— Гляди! — И лицо Сундея стало суровым и важным.

Взял Ичберей стрелу и видит: не простая стрела!

— Где такую достал?

— Расспросы на после отложи!

Сразу посерело лицо у Ичберея от суеверного страха. Едва выговорил:

— Что делать, отец?

— Осмотри хорошенько стрелу!

— Я смотрю.

— Что видишь на ней?

— Вижу семь аа...— и выговорить страшно!—семь... вижу семь... семь дьяволов.

— Так, — семь аа вырезано на стреле... Семь аа будут мучить того, кто нарушит клятву. Ты поклянешься на этой стреле. [- 15 -]

Пот выступил на лбу у Ичберея, спине холодно стало.

— Боюсь, отец.

Презренье в глазах Сундея. В презрительную гримасу растянулись губы, и голос звучит презрительно:

— Давно ли сын карачея Сундея Тайбарея трусом стал?.. Слабее ты, что ли, сына своего, девятнадцатилетнего Хаски?

Что?! Ичберей слабее своего сына Хаски? Какая же тогда сила у самого отца? Вот сейчас спросит Ичберей:

— А кто на белого медведя в одиночку ходит?.. Ты?..

— Не я, Ичберей. Ты ходишь на медведя в одиночку.

— Вот так вот! Зачем же ты с Хаской с моим сравниваешь меня?

— Хаска твой молод, да не трус. Ты в годах уж, а трусишь.

— Ничего не трушу! Ничего нет такого, чего испугался бы твой Ичберей!

— Так... Что хорошо, то хорошо... Делай, что велю!

— Что велишь?

— Клади стрелу под левую ногу. — Что дальше?

— Дальше — клятва. Повторяй за мной слово в слово все, что буду говорить.

Сундей закрыл глаза. Поднял побледневшее от напряжения лицо вверх...

Первые слова прозвучали пронзительно, отрывисто, как барабан:

— Сиу аа (семь дьяволов)!

На секунду примолк Сундей, а потом начал громко, тягуче произносить все заклинание:

— Семь ведьм, семь дьяволов, все тадебции (злые Духи).

...семью ядовитыми стрелами прострелите сердце мое...

...каленым железом прожгите в теле моем семь дыр...

...на семь кусков разорвите язык мой...

...в каждый глаз мой воткните по семь ножей... [- 16 -]

Голос Сундея постепенно ослабевал и к концу заклинания перешел в едва слышный шепот.

Ичберей повторял за отцом клятву слово в слово и таким же голосом, как отец.

И далеко разносила их голоса Печора-река.

И шумливо поднимались стаи птиц, вспугнутые необычными криками людей.

С птичьим гомоном сплетались гортанные, напряженные голоса людей. Но пустынны были в те времена берега Печоры-реки, и некому было подметить тревоги, подслушать слова страшной клятвы.

Оба — отец и сын — обессилели к концу клятвы. И оба легли на землю, как только было сказано последнее слово. Оба дышали шумно, как после тяжелой перебежки за раненым зверем.

Первым заговорил Сундей:

— Теперь скажу обо всем, про что спросишь.

Но Ичберей не мог говорить: клятва — страшная, неслыханная клятва, — казалось, придавила все его мысли. Он тупо смотрел на стрелу, лежавшую на земле около его лица.

Не дождавшись от сына ни одного вопроса, Сундей начал говорить о стреле:

— Теперь ты будешь носить эту стрелу. До этого больше семи десятков годов носил ее я. Храни ее! Береги пуще глаза своего! Никому не кажи... Покажешь — много бед примешь! Особенно крепко хорони ее от воевод русаков да от их приспешников. Увидят они у тебя эту стрелу — живым тебе не бывать. Они слыхали про нее. Слыхали, что это особая стрела. Стрела войны. Стрела восстания нашего народа против воевод.

— Какое восстание?

— Восстание — война против воевод. Клятва на этой стреле может объединить все семь наших ненецких родов. Тогда поднимутся все тундры, как один человек! И тогда мы прогоним из тундр воевод. Прогоним и всех тех, которые с воеводой дружбу водят! И не станем платить ясака царю. Не станем поминки справлять воеводе.

— Когда это будет, отец?

— Когда? А я знаю — когда?.. Больше семи десятков годов носил я стрелу восстания, а показать ее ни- [- 17 -] кому нельзя было. Воеводы да их друзья — хитрые, ой какие хитрые люди! Они умеют наши роды один на другой науськивать. Они умеют заносить вражду в самый род. Поглядишь ныне — одного рода, одного племени люди, а враждуют!

В роду карачеев нет места вражде.

Мой отец такой наказ мне давал:

«Сам видишь, Сундей: меня самого, детей да внуков моих — всех нас тундра кормит. Не только ненцы карачейского рода — ненцы других шести родов тоже тундрой вскормлены. Вроде бы так выходит: тундра — та же мать для всего ненецкого народа. Любо ли матери, когда в сердцах ее детей вражда друг к другу?»

«Кровью за кровь плати — разве не ненецких родов этот обычай?» — спрашиваю у отца.

А отец свой вопрос мне задает:

«Вражда меж нашими родами к чему, однако, привела? Обычай кровавой мести меж нашими родами кому на пользу идет? Царю, воеводам царским да пособникам воевод».

«Правда, говорю, твоя, отец: без малого все ненцы царю ясак нынче платят, воеводам поминки справляют, сборщиков ясака одаривают... Только так мой ум ходит: день такой когда ли да придет — все ненцы, как ты, отец, захотят безъясачными стать».

«Почему твой ум по бездорожью пошел? — спрашивает у меня отец. — Без малого все ненецкие умы ползут сегодня по тем тропам, на которые царь с воеводами толкают: самолично к воеводам с ясаком на оленях идут, не то сборщикам с поклоном ясак отдают».

«Потому, говорю, мой ум так ходит, что заприметил я: который олень от стада отбился — того волк и зарежет. Большое оленье стадо в кучу соберется — тут уж целая волчья стая ни одним олешком не полакомится: станут олени в круг, телят в самую середину круга затолкают, а волчью стаю копытами да рогами встретят. Какой волк попробует на спину оленю запрыгнуть, тот об оленье копыто башкой, а то об оленьи рога пузо свое распорет. Придет же, по-моему, пора, когда все ненцы не станут покорно ждать сборщиков ясака, а сами на воеводу, на остроги, на стрельцов, на сборщиков ясака с ножами да с луками нападать станут». [- 18 -]

— Ой саво! (Ой, хорошо!) — выдохнул Ичберей. — Очень хорошо, отец, ты сказал. Я тоже верю: придут такие дни!.. Клятву свою сдержу! Только ты мне скажи: почему больше семи десятков годов стрелу при себе носил и никому не показывал?

— Потому не показывал, что каждый ненецкий род своей тропой идет. Семь родов — семь троп. И все семь — вразброд. Покажи стрелу — на себя беду накличешь, другие роды под беду подведешь. До того, как все семь троп в одну не станут сливаться, нельзя показывать стрелу. Чую и знаю, что силы мои уходят. Верю, что ты доживешь до тех хороших дней, когда все ненецкие роды в одну семью сольются. Узнаешь, что многие-многие семьи ненецкие готовы от ясака отказаться, — тогда стрелу восстания по людям пускай. Ходи от чума к чуму, в каждом чуме на стреле такую же клятву бери, какую я с тебя взял.

— Тебе твой отец дал... эту... стрелу? — Мой отец.

— Отца твоего я не знал.

— Так, так!.. Моего отца ты не знал. В битве с воеводскими ратями за Камнем — за Уральским хребтом — отец мой погиб. Тебя тогда еще на свете не было. Сам я женат еще не был. Долго рассказывать, если обо всем... А надо!.. Пойдем в лодку. Тихонько будем к чуму подаваться, а я рассказывать тем временем буду. Спрячь стрелу!..

Ичберей развязал ремень на левой ноге, засунул стрелу за голяшку и опять завязал.

Сундей внимательно оглядел ногу. Одобрил:

— Так! Добро... Пошли!

Сундей и Ичберей прошли сквозь комариные тучи, как сквозь облака, и оттолкнули лодку от берега. Сундей стал рассказывать.

— Мой отец был сильнее меня. Любил правду. А воевод не любил. Сотню да еще четыре десятка оленей его отец оставил ему. А олени какие были! — Сундей пощелкал языком. — Могутные, как медведи, быстрые, как ветер. Сядешь, бывало, на них да крикнешь — только облачко снежное позади останется, а тебя уж не видно!

Сундей примолк. Взгляд его стал мягким, мечта- [- 19 -] тельным; он видел себя молодым парнем, едущим по снежной тундре на быстрых, как ветер, оленях.

Лодка тихо скользила вдоль берега. Ичберей поднимал и опускал весла без звука, без плеска, и суматошно шарахалась пернатая мелкота, когда лодка неожиданно появлялась против того куста, в зелени которого охотились птицы за мошкарой и червяками.

Сундей молчал долго. Его лицо постепенно суровело и стало, наконец, мрачным, в глазах появился тяжелый блеск. Круто повернув лодку от острова к середине реки, он плюнул на воду и скверно выругался.

— Как мы теперь живем! Олешков у многих карачеев нет. А у кого есть — какие это олени! Хоть сам впрягайся да тащи санки!.. А кто виноват? Воеводы — никто больше! Царь воеводам приказывает, воеводы стрельцам, а стрельцы грабят нас. Наголо раздевают!.. Безоленными делают!.. Э-эх-ге-э!..

Сундей скрипнул зубами:

— Загрыз бы всех воевод да и с царем вместе, как бы со всеми один справиться мог!.. Слушай, слушай, Ичберей! Мой отец был умный карачей! Стадо отца своего он не растерял, не пропил. Он растил стадо. Растил до той поры, пока не стало у него больше тысячи голов. И тогда он сказал мне: «Сундей! Пришла пора выгнать воеводу из тундры! Пришла пора на битву подымать наш карачейский род да и другие роды ненцев. Будет удача — все остроги погромим!»

— Ой, как хорошо говорил твой отец! — восторженно воскликнул Ичберей.— Нынче бы так-то сделать: остроги разгромить, чужие стойбища-поселения огнем спалить!

— Глупо!.. Вовсе глупо! — обрывает возмущенный Сундей мечты Ичберея.— Все русские жила огню предашь — у кого тогда сетки рыболовные, железные капканы да хлеб добывать станешь?.. Где, как не в русской избе, кто, как не русские бабы, для всех ненцев— для объясаченных и безъясачных — кто, говорю, хлебы печет да сухари из него сушит да на мягкую рухлядь обменивает? [- 20 -]

— Ты прав, отец! — признался Ичберей. — Глупо я подумал..

Сундей похвалил сына:

— То и радует меня, Ичберей, что ума в твоей голове больше, чем глупости. Верю, что крепко запомнишь теперь: середь русских, как и середь наших, не найти и двух людей столь же одинаковых, как две капли воды. Есть середь русских и хорошие, есть и худые для нас люди. А вот воеводы, чтобы считали нас за людей, — нет, не слыхивал о таком воеводе-русаке!.. Слушай, однако, про моего отца...

...Взял мой отец две сотни самых лучших оленей. Малый чум взял. Меня тоже взял — за оленями приглядывать. На себя самолучшую малицу надел, совик самолучший да кольчугу крепкую. Взял еще много стрел да луков два.

Поехали мы сперва на Кару-реку. В ту пору на Каре много малооленных карачеев кочевало. В каждом чуме встречали отца по-хорошему, угощали самолучшими кусками оленины. Отец сидел в каждом чуме малое время, потом в другой чум ехал. С ним вместе ехали на наших оленях мужики из того чума, где мы только что побыли. Чем дальше мы ехали, тем больше людей становилось. А как стало всех мужиков с сотню человек, а то и побольше, заговорили все сразу: «Всех стрельцов с воеводой надо выгнать из тундры. Все остроги позорить!»

Ичберей забыл о веслах. Раскрыв рот, он смотрел на своего отца, стараясь запомнить каждое его слово. И торопил, когда тот на секунду останавливался.

— Ну, ну! Что дальше было?

— Ну, пришло нас за Камень без десятка три сотни мужиков. Наших оленей не хватило подо всех. Ну, тут нашелся еще человек, который дал своих оленей. Другие — чумы давали. Те, у кого оленей до двух десятков было, на своих трех оленях ехали. У кого четыре десятка оленей было, те забирали с собой по десятку оленей. У кого три десятка — по шести. Страсть какой длинный аргиш — обоз — был! Одних чумов больше трех десятков было...

За Камень пришли — остановились все. Встали— чум от чума едва видно. Отдохнули с дороги два дня, [- 21 -] тогда отец сказал всем, что через одну луну пришлет весть или сам придет. А сам взял да пошел другие роды, что за Камнем кочевали, на борьбу подымать. В чумах он говорил: «Царь нашу землю захватывает. Ясак заставляет платить. Оленей отбирает. Воеводы царские да стрельцы девок наших портят. Баб наших заместо своих с собой спать кладут. Долго ли мы будем терпеть? Всех воевод, всех стрельцов перебить надо, не то из тундры прогнать!

Крутые разговоры тут начались!.. Одни говорили: «Как отвадишь? Кто в Москве бывал, те сказывают, что стрельцов у царя, пожалуй, не меньше, чем оленей в тундре. Убей комара — на место убитого тысяча прилетит. Не так ли будет со стрельцами царя? Десяток, другой убьем — на смену им царь сотни, то и тысячи пришлет».

Другие вроде бы с отцом соглашались: «Всем вместе, общей кучей на остроги броситься — хорошо бы это. Только, видишь ты, неверных людей середь нас многонько появилось. Сейчас скажут тебе: «идем», а сейчас — «не пойдем». На словах согласятся, а как до дела дойдет — разбегутся».

У отца супротив этого тоже было надумано что сказать: «Клятву надо со всех брать. Клятву на стреле восстания». Вот на этой самой стреле, которая у тебя теперь, — уточнил Сундей.

Ичберей, как укушенный оводом олень, подпрыгнул.

Маленькая лодчонка перевернулась бы от такого резкого движения, если бы Сундей не выправил крен лодки веслом и своим туловищем.

Ичберей грести уже не мог, бросив весла на дно лодки, он закидал отца вопросами:

— Где достал эту стрелу твой отец? Зачем ты передал ее мне? Что буду делать я со стрелой? Зачем ты брал клятву с меня? Воевать с воеводами будем? Остроги зорить пойдем?

Сердце Ичберея билось, как у оленя, завидевшего волка...

Бить воевод?! Зорить остроги?! Да, Ичберей готов хоть сейчас! Разве не голодал он вместе с отцом последние десять лет? А из-за чего? Из-за воеводы пустозерского... [- 22 -]

Да, Ичберей ненавидит теперь всех воевод и — да! — согласен воевать. Только почему же отец ничего не говорил раньше о стреле восстания?

— Отец, ты почему не рассказывал о стреле раньше? Двадцать годов назад мы нападали на Пустозерский острог. Я помню это хорошо. Было тогда нас человек десятков с пять. Тогда ты клятву тоже с них брал?.. На стреле?

Ласково смотрел Сундей на сына. Улыбался.

Радовало, что сын не любит воевод. И верилось, что придет час, и сын пустит по тундрам стрелу восстания, и тогда ненцы избавятся от ясака. Надо только выбрать хорошее время, когда много будет недовольных сборщиками ясака да воеводами. Об этом надо, конечно, поговорить с Ичбереем. Но Ичберей — ох и горячая голова! — сразу хочет обо всем знать! Разве скажешь зараз обо всем.

— Ичберей! Ты хочешь сразу конец узнать? С конца дело не начинается. По порядку все тебе расскажу. Ты знай греби да слушай, слушай да греби. А то ты забыл грести. Так поплывем — никогда до чума не дойдем. Потому не дойдем, что вода на Печоре то вверх, то вниз ходит. Нас будет носить взад-вперед, как не будешь грести.

Ичберея успокоило обещание отца рассказать все. Еще больше успокаивало ласковое, улыбчивое лицо отца. Никогда не видал он такого хорошего лица у отца, никогда не слыхал такого мягкого голоса.

— Я слушаю, отец, — сказал он. — Грести тоже буду.

— А я рассказывать тебе стану. Вот ездил мой отец по чумам, ездил, клятвы отбирал... Человек с сотню дали клятву на стреле.

После этого отец собрал всех старшин у себя в чуме — тех, что за Камнем жили, и тех, что с Кары-реки пришли, с Вайгача-острова да из других мест. Стали старшины говорить о том, когда лучше на Обдорский острог напасть. Тут самые почтенные старшины говорить стали, что без моленья удачи не будет. Поговорили и порешили: устроить моленье. А на другой день на Обдорск двинулись... Да, забыл... После моленья отец с меня клятву на стреле взял.

«Получил я, говорит, стрелу от отца в наследство. [- 23 -]

В бой иду — кто знает? Может, жив не останусь. Передаю тебе наследство — стрелу. Ты в бою позади меня будь. Как увидишь — не устоять нашим, пади на оленей да поезжай к матери. Там оленей около восьми сотен есть — с ними проживешь».

Я сказал: лучше я впереди в бою буду. А отец рассердился. Ну, так и пришлось сделать, как он говорил. Начался бой — я по-за отцу держусь. Сперва хорошо все шло. Окружили мы Обдорск кругом — ни войти, ни выйти. Да они, вишь ты, весть, видно, раньше о подмоге послали. На нас и напали подъехавшие стрельцы. А тут из-за стен острога выскочили... Ой-ой, что тут зачалось! Много наших перестреляли, порубили. У них ведь что? Пищали! Из пищали огонек мелькнет — у нас человек падет. А мы — с луками... Отец долго бился, а потом... убили. Сам я худо помню, как жив остался. Ну, удалось мне как-то пасть на оленей да вырваться из-под обстрела. С той поры и стрелу восстания — наследство отцово — с собой ношу.

...Больше семи десятков годов носил ее, а ход ей дать не пришлось. То правда: было раз, что человек до пяти десятков я подбил на Пустозеро сделать набег. Только стрелу не показывал. Побоялся. Проскажется, думаю, кто-нибудь, тогда мне смерть от воеводы, Остальным кочевникам от смерти моей тоже никакой выгоды не будет. Надо пустить стрелу по тундрам, когда в каждом ненецком роду ропот против ясака да против воевод пойдет. Вот тогда каждый клятву даст. Ты, может, счастливее меня будешь, доживешь до большой войны.

О стреле старики знают. Порой поговаривают о ней. Но где она, не знает никто. Воеводы тоже слыхали об этой стреле. Боятся ее. Ищут. Прознают — стрелу порушат, порушат и самого человека, у которого стрела. Вот все о стреле.

Теперь ты — хозяин стрелы. Знаешь все, что надо знать. Береги стрелу! Сам жди случая, чтобы с воеводами счеты за все свести. А я свое сделал: как отец учил, наследство отцов сохранил и тебе передал! Смерть придет — спокойно теперь умру. А подойдет случай — еще до смерти моей забурлит гневом тундра, вместе с тобой буду стрелу по чумам возить. В бой [- 24 -]

пойду, как твой отец, впереди тебя. Только — ох хитры воеводы! Подманивают многих наших к себе. А те своему народу вред делают. Не стало побратимства в родах через это. Ну, да ладно. Волк жаден, — однако, бывает, что и олень волка бьет. Ждали долго, еще подождем.

Натерпятся, намучатся все — крепко ударят тогда! Будет это, Ичберей! Скоро, думаю, будет. Потому скоро — год от году больше безоленных ясачных. Сами мы с тобой, видишь, тоже в безоленных десять годов просидели. Ну, однако,, последнее лето без оленей. Осень придет — прикупим оленей, уйдем от Голодной губы.

— Уйдем и никогда больше не будем ясака платить! — горячо заговорил Ичберей.

— Я не хотел платить, а вот пришлось. Хитры воеводы, ох хитры! Помни это да наследство береги.

— Надо будет — еще сотню страшных клятв дам, а сохраню стрелу, как ты велишь! — И Ичберей начал так энергично работать веслами, что под килем лодки зажурчала вода.

Острова оставались позади, началась широкая Печорская губа — часть Полярного льдистого моря.

 

II. АМАНАТЫ

Северные «народцы» обязаны были платить ясак натурой: шкурками беличьими, песцовыми, куньими, лисьими и прочей «мягкою рухлядью».

Но ведь и дураку ясно: шкурка шкурке — рознь. В тогдашней неграмотной Руси ум и дурость человеческие измерялись главным образом количеством прожитых годов, жизненным опытом. Понятно, что северные «народцы», у отдельных представителей которых была «привычка» жить до сотни и больше годов, были опытнее многих тогдашних царских слуг. Они-то и придумали способ уменьшения ясака: сдавали воеводам самые что ни на есть худшие шкурки.

Михаил Романов опечалился. Стал с приказными людьми советоваться, чтобы и в тундрах провести все ту же политику с миру по нитке.

В результате печали и разговоров с думными людь- [- 25 -]

ми появился в 1621 году государев указ о переводе

ясачной подати в денежную. Указ предписывал брать: «с лучших людей по 3 руб. и по 21/ 2 руб., с середних по 2 руб. и с худых по 1 р. 50 к. и по

1 руб.».

Воеводы должны были ценить мягкую рухлядь — «по прямой местной цене, но так, чтобы на московской приценке была государю прибыль».

Ну, когда вопрос о государевой прибыли ставится с такой откровенностью, неужели воеводы сами себе враги? Неужели пальцы воеводиных рук стали бы гнуться от себя, а не к себе?

Жалоба за жалобой поползли в Москву. И все жалобы об одном: воеводы низко ценят шкурки.

Приличия ради царь писал «милостивые» распоряжения. Но существа дела эти распоряжения не меняли: на просьбы «народцев» заменить денежный ясак натуральным, «как допреж сего было», царь Михаил отвечал неизменным отказом.

Не забыл Михаил Романов и тот «народец», что кочевал в тундрах Европейской Руси, — ненцев. Впрочем, натурального ясака денежным он здесь не заменил по той причине, что ненцы ходили с места на место, с реки на реку. Излови-ка кочевника в бескрайней тундре, да еще в такую пору, чтобы отобрать у него шкурок на известную сумму по местной оценке!..

И Михаил Романов решил придерживаться здесь других порядков: оставив в силе старые указы о выплате каждым ненцем-промысловиком (от 18 до 50 лет) двух песцовых шкурок в год, он в то же время приказывает воеводам выискивать новых ясачных.

Воеводам тоже выгодно было иметь лишние поминки, и по тундре начали рыскать воеводские люди в поисках укрывающихся от платежа ясака.

Ненцы с такими воеводскими послами особенно не церемонились: если подходил случай, оставляли их гостить в тундре на веки вечные — попросту убивали. Не раз пытались они в эти годы добраться и до самою воеводы: нападали на Пустозерский острог. Но острог охранялся вооруженными огневым оружьем людьми, а у ненцев огневого оружия не было, и от стен острога [- 26 -]

приходилось им отступать с большим уроном. И все же скверно чувствовали себя в эти годы пустозерские воеводы.

Они жаловались царю, просили помощи. А царь писал одно:

«...собирать ясак, смотря по тамошнему делу, чтоб государевой казне не было убыли, а земле тягости не навести и людей ясачных от государя не отогнать».

Воеводы все силы прилагали к тому, чтобы «государевой казне не было убыли», но и себя не забывали: за год-два наживали целое состояние.

На воеводство обычно так и смотрели как на средство поправить свои делишки.

В 1636 году приехал в Пустозерский острог новый воевода — Федор Афанасьев, сын боярский.

Федор Афанасьев был волосом рус, лицо имел красное и на голове малую плешь, а глаза как у рака.

Годов ему было около сорока, и на Москве он знаменит был кутежами да делами амурными. На амурных делах да на кутежах прожил все Федор Афанасьев, даже до синь-пороха.

И вот Федор Афанасьев, сын боярский, очутился в Пустозерском остроге воеводою.

Михаил Федорович предписывал вновь назначенному воеводе:

«А приехав в город Пустозерск, воевода должен, вызвав ясачных людей человека по два от каждой волости, принять их в съезжей избе и самому быть в то время и служилым людям в цветных платьях и с оружием. Когда же ясачные люди сойдутся, то сказать им от царя Михаила Федоровича жалованное слово:

«...преж сего вам, самоядцам, в Пустозерском городе от воевод, от голов и от приказных людей, от боярских детей, от казаков, от стрельцов и от их братии новокрещенных... было небрежение, налоги и продажи великие... Брали с вас ясак с прибавкою, не по государеву указу, и тем самым корыстовались, а воеводы того не берегли и суда прямого не давали, и сами воеводы делали им продажи и убытки, брали поминки и посулы... И теперь государь во всем вас — самоядцев — пожаловал: велел давать суд праведный, сыскивать накрепко, чинить вам [- 27 -]

суд, делать оборону и во всем велел вас — самоядцев — беречь, чтоб вам насильства, убытков и продаж ни от кого не было, и вы б — самоядских родов люди — были в его царском жалованье, во всяком покое и тишине без всякого сомнения». Другой указ предлагал:

«...Каждогодно и накрепко сыскивать ясачных людей, чтоб в избылых никого не было; сыскивать русскими и ясачными людьми... Первые, русские, должны показать о числе ясачных людей в известной волости по крестному целованию, а вторые по шерти (по клятве)».

Федор Афанасьев с великим усердием начал проводить в жизнь эти указы. Воспользовавшись приездом первых шести старых ненцев с ясаком, он разлился перед ними хитрой речью, прикинувшись человеком недалеким.

— Допрежь сего воеводы делали вам продажи, обиды и тесноты великие. Ваших нужд воеводы не рассматривали. Управы меж вами прямой не чинили. Посулы и поминки с вас брали и их продавали... Ныне не будет так с вами! Царь-государь Михаил Федорович строго-настрого заказал мне: обиды и тесноты никому из вас не чинить, а со всякого взыскивать по справедливости. И на том я крест целовал государю, и целования того не нарушу! Буду для всех самоядцев словно бы отец родной, а вы — мои детки. Всем самоядцам так вы об этом и оповестите.

Шесть ненцев-стариков слушали речь воеводы стоя. Делали вид при этом, что по-русски не понимают. И толмач повторял им каждую фразу воеводы по-ненецки. Тогда они поддакивали:

— Так, так! Все так и было! Правду, правду сказываешь!

Все шестеро перевидали много воевод на своем веку. И знали: каждый воевода говорит то же, что и этот вот. Знали и то, что воевода не сидит на воеводстве больше одного-двух годов. Редкость, чтобы просидел воевода три-четыре года. [- 28 -]

И причины смены воеводы, как и речи новых воевод, были всегда одинаковы: каждого воеводу снимали - за насилия, за корысть, за кривой суд.

Поблагодарив воеводу за милость государя Михаила, они лукаво переглянулись и молча согласились между собой попытать воеводское сердце и воеводский ум. Один попросил разрешения задать вопрос воеводе.

— Ныне не будет так, как раньше было? — спросил ненец.

— Не будет! Говорю вам: на том я крест государю целовал. Неужели целованье крестное нарушу?

Все шестеро закричали:

— Хорошо, хорошо! Совсем опять хорошо ты сказываешь! Только... в одном нас сомнение берет...

И, прикрыв веками глаза, чтобы насмешки не выдать, заскребли в немытых от рождения головах.

— В чем же сомнение?.. Напрямик, не таясь, говорите обо всем: отвечу вам, как государев указ мне предписывает.

— За глупое слово не будешь в обиде на нас, стариков?

— Сказал: не буду!

— Так, так... Благодарим!.. — И опять усиленно заскребли в головах.

— Ну... что же вы молчите?

И тогда все вдруг, каждый по-своему, прокричали одну и ту же мысль:

— Бывает разве, что волк оленя родит?

— Неужели из яйца куропатки гуся можно выпарить?

— Бывает ли так, что солнышко от заката на восход пойдет?

— Бывает ли такой песец, который бы мышей не ел?

Даже привычный к резким гортанным звукам ненецкого языка толмач зажал уши, а воеводу прямо-таки страх за сердце взял. Так вот и чудилось воеводе, что съезжая изба переполнилась клекотом птиц, голосами зверей.

— О чем они кричат? Что с ними стало? — спросил перепуганный воевода у толмача.

Ненцы, выкричав, что нужно было, сделали каменные лица. [- 29 -]

Хитрый толмач успокоил воеводу:

— Языку они, вишь ты, у птиц да зверя, видно, обучались. Потому и кричат по-дикому.

— А о чем кричат-то они?

Ухмыльнулся толмач: сам захотел повыведать характер воеводы.

— А они, — говорит воеводе, — кричали про то, что как волку оленем не бывать, так и воеводе — отцом ненцев.

Из красного бурым сделалось лицо воеводы. Кулаком по столу — трах!

— Да я вас, погань самоядская!.. Сгною!..

— Зря на глупые слова дикарей сердишься, — вступился толмач за ненцев. — Али от дикаря разумное слово услыхать хошь?

Одумался воевода. Продолжать разговор, однако, не смог. Махнул ненцам рукой:

— Идите! О царской милости всем самоядцам передать не забудьте!

— Благодарим, благодарим! — закланялись, заулыбались ненцы, выходя.

За ними вышел толмач: — По лисице с вас.

— За что?! — изумились все шестеро.

— А кто от битья вас спас? Не я?

Грустно переглянулись ненцы: «ненец в Пустозерском остроге что рыба в мотне: куда не кинься — нет выхода». И сказали:

— Ладно. Ясак привезем, тогда тебе по лисице дадим.

А воевода в это время кричал перед подьячим:

— Вот поганцы! Рожи немытые! Государь жалует их милостями... Я с ними разговариваю как с добрыми людьми, а они что отмочили! Хитры!.. Ну, да не я буду, что не согну этих дикарей в бараний рог! Надо мной глумиться вздумали! Запиши их прозвища. На будущий год они заплатят богатые поминки мне. Вот тогда я погляжу — до насмешки ли будет им?.. Да... Забыл совсем про клятву-то. Верните их! Верните всех!..

С понурыми головами вернулись ненцы в съезжую. Думали — наказывать воевода будет. [- 30 -]

Воевода встретил их криком:

- Говорите, богомерзкие хари, кого знаете из тех,

что от ясака укрываются? Замотали ненцы головами:

- Не знаем таких! Никого не знаем! Все, кого знаем, все ясак платят.

— Возьми клятву с них! — приказал воевода толмачу.

Это было не страшно. Давать клятву, выслушивать речи нового воеводы — это проделывалось за последнее время чуть ли не каждогодно. Ненцы привыкли к этому, приспособились. Понимая, что толмач не знает всех тонкостей ритуала клятвы, они отступали от ритуала и, таким образом, делали для себя клятву недействительной.

— Помните, немытые рожи! — стукнул по столу кулаком Федор Афанасьев. — Ежели дознаюсь, что наврали вы мне, — в темницу на цепь посажу!.. Ступайте! А на будущий год привезите мне поминки вдвое против

обычного!

Не смели ненцы отвечать воеводе, только переглянулись. А за стенами острога поделились думами:

— Лют!..

— Как волк!..

— Ой, беда! Ой, беда!

— Всей тундрой надо подыматься супротив такого.

— А кто поднимать будет?

— Сами поднимутся, как со всех поминки вдвойне затребует.

— Стрелу бы по тундре послать.

— А где стрела?

— Время придет — найдется.

А Федор Афанасьев, выпроводив ненцев, захохотал:

— Я покажу им! Они у меня выходятся! Струсили, небось, как обратно-то позвал? И язык у всех отнялся ха-ха-ха-ха!.. Во рту, однако, пересохло от разговоров с нехристями. Пойдем, подьячий, медку в моих покоях выпьем. Там прочитаешь мне все указы, которые сбора ясака касающие. И ты, толмач, пойдешь расскажешь мне про свычаи-обычаи самоядишек. Надо мне все знать, чтобы государеву прибыль в точности соблюсти. [- 31 -]

После первой чарки воевода спросил у подьячего:

— Как думаешь, — взаправду не знают эти самоядишки про избылых, про неплательщиков ясака?

— Не знаешь еще ты их, боярин. Хитры они! Знают, знамо дело, а молчат. На куски режь их — не выдадут своих! Эти-то, что были у тебя сегодня, эти смирны: каждогодно ясак привозят. А много таких, что только в ясачной книге записаны, а ясака и не плачивали.

— Как же это?

— А так вот... Где ты их сыщешь? Провалятся в тундру на своих олешках — достань их попробуй!..

— А на розыски людей послать?

— Посылывали. Да худо иной раз кончается это: убивают нехристи православных людишек. Мало того, что в тундре убивают, до того осмелели поганцы — на острог не раз нападали! Пустозерских посадных людей, которые подомовитей, и тех чисто всех ограбили. Мы только за тыном, здесь вот, и отсиживаемся. В острог-то они никак не могут попасть. А то бы всех нас давно перерезали! Много ли, сам ведаешь, людишек-то в остроге?! Иной раз столько самоядишек к острогу подступит — десятка по два на каждого стрельца придется! Ну, только то и спасает, что пищали у стрельцов. Пищалей самоядишки страсть боятся!

— Вот и надо с пищалями послать людишек в тундру на розыск избылых самоядишек. Десятку стрельцов не страшны будут две сотни этих трусов.

— Трусов? Нет, боярин: самоядишки не всегда трусят. Говорю тебе: редкий год пройдет, чтобы они на тот ли, на другой ли острог не напали. К тому же — хитрющие они. А в тундре так умеют прятаться, что ты его не заметишь, а он уж стрелу в тебя пустил. Тяжело, порато тяжело справляться стало с ними!

Насупился воевода:

— Тебя, чернильная душа, послушать, — управы на поганых самоядишек ищи — не найдешь? А как же ясак? Терпеть государевой казне убыток? За это меня, думаешь, по головке гладить будет государь? [- 32 -]

Встал на ноги подьячий, согнул пополам свое тощее тело.

— Тебе, боярин, лучше знать, как государевой казны интересы блюсти. Мое дело такое: бумагу прочитать Да бумагу написать, коли ты прикажешь.

- То-то! — смягчился воевода и, выпив чарку,

хлопнул в ладоши.

Из другой половины избы прибежал мальчик лет пятнадцати — служка:

— Звал, боярин?

— Наполни медом кувшин да сходи около стрельцов потолкайся, разговоры их послушай. После мне расскажешь...

— Боярин! Там два стрельца из-за бабы драться схватились! Смехота! — выпалил одним духом служка.

— Из-за бабы? Из-за бабы, говоришь? Хо-хо-хо-хо! Вот петухи! Пойти надо поглядеть. Да и острастку задать не мешает.

— Правду сказываешь, боярин, — угодливо шепнул подьячий, — острастка не мешает. Особливо в такое беспокойное время...

Воевода вспылил:

— Трусливее ты зайца, крыса бумажная! Завел, что сорока про Якова: беспокойное время, беспокойное время!.. Дай срок: огляжусь маленько да такие порядки в тундре наведу, не то что в остроге — в посаде Пустозерском сиди, как все равно у Христа за пазухой.

В дугу согнулся подьячий:

— Прости, боярин, на глупом слове! В ратных людях я сроду не бывал и в ратном деле ни тебе, боярин, ни стрельцам прекословить не стану.

— И не моги! А то рассержусь.

И еще раз согнулось в дугу сухощавое тело подьячего:

— Хоть единожды сунусь еще с советом глупым, прикажи, боярин, отрезать мой поганый язык!

Понравилось воеводе смиренство подьячего. В голосе ласковость появилась:

— Ну-ну, будет! Пойдем-ка Лучше на петухов-стрельцов поглядим. А после ты еще нужен будешь мне. [- 33 -]

Но идти не пришлось: прибежал окровавленный рыжий стрелец, повалился в ноги воеводе:

— Заступись, батюшко-боярин! Ивашка Карнаух смертным боем бьет меня... Насмерть забить грозится!

Сдвинулись брови у воеводы... Гадливо поморщился и пнул в плечо лежавшего стрельца.

— Не стрелец ты — баба худая! Сам себя оборонить не мог; как баба, с жалобой побежал. Встань, крашеная морда! Не как бабе, как то стрельцу — человеку военному — подобает, с воеводой говори.

Не столько слова воеводы, сколько крепкий пинок поднял стрельца на ноги. На храброго воина был он, однако, не похож и в этом положении: невольно сугорбился, то и дело вытирая полой кафтана льющуюся из носа кровь.

— Из-за чего драку с Ивашкой Карнаухом учинили? Обсказывай! — потребовал воевода.

Чтобы остановить кровотечение, зажал стрелец свой нос в кулак и торопливо загнусавил:

— Не я, боярин, — видит бог, — не я начал! Это он, Ивашка, первый на меня бросился.

— За что?

— Сном своим не ведаю, боярин, не то ли что...

— Не врешь?

— Разрази меня громом на месте!

— Э-эй, Васька! — крикнул воевода.

— Звал, боярин? — высунулся, плутовато жмурясь, подслушивавший у двери служка.

— За что Ивашка Карнаух расквасил нос вот ему, Якуньке Варакуше?

— Ха-ха-ха... Мне так показалось, боярин, — за бабу!

Побитый Якунька Варакуша совсем забыл, что сам же разговаривал с Васькой еще до схватки с Ивашкой Карнаухом. Боль да обида на Ивашку отшибли у него память. Думал он, бросившись к воеводе с жалобой, утаить причину драки. Рассчитывал, что не будет вспыльчивый воевода вникать в суть дела, а сразу накажет обидчика Ивашку: мол, не годится стрельцам свару меж собой разводить. Теперь же палка поворачивалась другим концом. Надо было изворачиваться или выкладывать все начистоту. Варакуша решился [- 34 -] выложить все перед воеводой, как на духу. Размазав по лицу последние капли густой крови, он снова повалился в ноги воеводе:

— Прости, Христа ради, боярин, за ненароком сказанную неправду! Видит бог — бес попутал меня!

— В бабьем сарафане? — захохотал воевода. — Ох и распотешил!.. Да будет колодой-то валяться, встань! — И воевода опять пнул Варакушу в бок: — Встань, говорю, да все обсказывай без околичностей, начистоту.

Понял Варакуша: не будет воевода гневаться, коли в смешном виде представить свои похождения, и начал издалека:

— Я боярин, — сам про то ты ведаешь, — четвертый год с покрова пошел, как в здешнем остроге живу. Службой не пренебрегаю и стрелецкое дело совестно справляю. А тот Ивашка Карнаух позже меня на год приехал. Как он со службой справляется, про то ты сам, боярин, лучше моего ведаешь. А про то, что наловчился он к посадским бабам подъезжать, об этом у кого хошь спроси — скажут то же, что и я скажу: к каждой подмаслится, у которой мужа нет.

— Навострился?

— Да еще как навострился, боярин!

— А тебя зависть гложет? Хо-хо-хо...

— Не то, боярин... А только чаще всего ходил он к Иринке — Федьки Безносика жене. Федька Безносик — мужик богатеющий, у него и рыбы, и мяса, и масла, и всякой иной снеди — ешь не хочу! А только сам дома мало живет. И летом и зимой студеной наберет он холопей разных с десяток, а то и с два человек — и на промысел. Летом — на рыбный, зимой — на звериный. Домой приходит только на большие праздники. Ну, Иринка баба раскормленная, опять же бездетная — без него и пошаливает. И все со стрельцами больше. А как появился Ивашка Карнаух, с той поры она с одним Ивашкой только и знается. Так было до вчерашнего. А вчера на ночь Ивашка на караул поставлен был. Я да Петрушка Калач — мы в посад пошли. Там Иринка меня и приголубила. А Петрушка Калач об этом Ивашке сегодня сказал. Тут Ивашка на меня, как пес, и накинься. Не успел я опомниться — он меня наземь бросил и [- 35 -] нос мне ногой размял. Тут и побежал я, света не видя, к тебе, боярин...

— На Иринку Безносикову с жалобой? — ухмыльнулся воевода.

— На Ивашку Карнауха, боярин, не на Иринку.

— Да по тебе же выходит — Иринка во всем виновата?.. Ну, да некогда мне. Подумаю — после разберусь. Иди!

Варакуша был рад, что дешево отделался. «Забудет, — думал, — боярин про такую мелочь и с Ивашкой разговаривать не будет. А то беда: изведет Ивашка. Да и срамота: стрелец на стрельца с жалобой пошел. Правда, раскровенил Ивашка нос. Да что нос? Кровоточить вот уж и совсем перестал».

Воевода не собирался, однако, забывать ничего. Наоборот, случай этот натолкнул его на новую мысль.

Приказав Ваське наполнить кувшин медом, воевода усадил толмача и подьячего за стол.

— Не зубоскальных рассказов ради задерживаю вас — дела ради, — сказал им. — Свара промеж стрельцов из-за баб — дело из рук вон! Стрельцы меж собой смертоубийством заняты будут из-за баб, а самоядишки тем воспользуются да острог позорят! И будет от того государю нашему убыток. Что посоветуешь ты, толмач? И ты, подьячий? Как избыть свары из-за баб промеж стрельцов?

Дважды попавший впросак со своими советами, подьячий промямлил невразумительно:

— Знамо дело: без бабы здоровому человеку трудно. А толмач Лучка Макаров посоветовал:

— Я так смекаю, боярин, своим глупым умом: каким бы то ни было побытом заполучить бы в острог самоядских баб — меж стрельцами бы и сварам конец.

Усмехнулся воевода:

— Голова у тебя, видать, не тестом набита. Сам я так же думал. В Сибири, сказывали мне, с бабами разных народцев не цацкаются, как здесь вот, в Пустозерском остроге. С самоядскими бабами обращение здешнее не по нраву мне: цацкаемся мы с ними, будто с птичками нежными. А их мужья и хорохорятся! Ясака платить не желают! Кому польза от таких дел? Ни казне государевой доходов, ни воеводе поминок. Ко- [- 36 -] нец положить надо непотребной мягкости! Понудить надо самоядишек ясак платить полностью! Переловить надо всех избылых самоядишек! И ясаком обложить их. А чтобы не скрывались они по лесам, по рекам да по тундрам, не одних мужиков, а и баб самоядских в заложники брать надо. Как, Лучка, заложники называются по-ихнему.

— Аманаты, боярин. Да это не только по-ихнему. В Сибири...

— Ну, на это наплевать! Так ты и объявляй отныне всякому самоядишке от моего имени: будут, мол, ваших баб да девок в аманаты брать, раз в платеже ясака неаккуратны да избылых самоядишек укрываете. И так еще сказывай им: приказывал, мол, воевода сказать вам: «Бабы да девки ваши до тех пор в аманатах будут содержаться, покуль все избылые самоядишки не повезут следуемый государю ясак, а воеводе — поминки».

— Слушаю, боярин, — поклонился Лучка воеводе. — Будет исполнено в точности, как приказываешь!

— Так-то! — хлопнул развеселившийся воевода подьячего по плечу. — Государю нашему от нашей придумки ничего, кроме прибыли. Ну, и мы себя не забудем! Иди-ко ты домой сейчас да сочини бумагу в Москву. Бумагу государю о том, что верный холоп его Федька Афанасьев, сын боярский, бьет великому государю челом. А дальше валяй о том, как я, блюдя интересы казны государевой, распорядился поганых самоядишек в аманаты брать. Да пиши, что брать в аманаты велел я не тех, кои зверя и рыбу промышлять могут, ибо был бы от того государю убыток. Брать, пиши, будем в аманаты таких, от коих самоядишек в промысле пользы нет. О бабах не упоминай. Пусть думают на Москве, что стариков да ребятишек берем. Понял?

— Понял, боярин. Исполню, как приказываешь. Тогда позвал воевода Ваську и ему дело дал:

— Завтра позвать ко мне Ивашку Карнауха. Разбудишь меня и за Ивашкой сразу беги.

А ты, Лучка, — повернулся воевода к толмачу, — завтра тоже с утра будь здесь. Дело хочу поручить тебе важное. Завтра о деле и скажу. А ныне выпьем по разгонной - да и спать.

 

III. ЛАКОМАЯ ПРИДУМКА

На следующее утро Ивашка Карнаух да толмач Лучка Макаров поджидали выхода воеводы из спальни. Лучка нашептывал Ивашке о вчерашних своих разговорах с боярином-воеводой и хмурился: не хотелось ему в тундру ехать от молодой жены.

Ивашка тоже поглядывал невесело: боялся, что воевода расправу придумал на него за его вчерашнюю драку с Варакушей. «Чего доброго, плетьми наказать вздумает, а либо еще как-нибудь, — думал Карнаух. — На придумки — ох востер нынешний воевода!»

Воевода, услышавший из спальни их перешептывания, крикнул:

— Кто там шепоты спозаранку разводит? Вздрогнули оба от неожиданного окрика, но тотчас

же и повеселели: по голосу угадывали, что проснулся воевода с хорошими мыслями.

— Мы это, — откликнулся Лучка, — мы: Лучка-толмач да Ивашка-стрелец.

— Пришли? То ладно! Сейчас я! Кафтан вот только...

Встретили воеводу, как полагалось, поясным поклоном и вежливым вопросом:

— Как почивать изволил, боярин? В добром ли здравии?

Воевода весело ответил на приветствие и лукаво подмигнул Ивашке Карнауху:

— А как твоя Иринка почивала? Смущенно уставился Карнаух в пол глазами. Воевода раскатисто захохотал:

— Ах ты, бабий утешник! Поглядишь на тебя — блажен муж, да и только. И очи свои долу опустил... Ну да бабы таких смиренников любят. Не к тому, однако, речь веду сегодня. Наслышался-насмотрелся на Варакушу с расквашенным носом. В ногах у меня валялся вчера тот Варакуша. Только я таких драчунов, как ты, люблю и гнева за вчерашнюю драку на тебя не несу. Не только гнева не несу, а еще хочу тебя пожаловать...

Повалился Карнаух в ноги воеводе.

— Премного благодарю, боярин, и господа бога молить обещаю денно и нощно о твоем здравии.

_ Хочу сделать десятским тебя, — продолжал воевода.

Вежливость требовала отказаться хотя бы для виду. И Карнаух снова бухнулся о пол лбом:

— Не достоин я, боярин, такой чести.

— Ну, это ты врешь, Ивашка! Коли умеешь к бабе в душу залезать, умеешь мужикам носы расквашивать, умей и десятским быть!

И еще раз ударился Карнаух об пол лбом:

— Обещаю тебе, боярин, верой и правдой служить, покуль силы есть! И на том крестное целование держать готов.

— Так-то вот лучше! — похвалил воевода. — В твоих способностях, в том, что не обманешь меня, сомневаться не хочу. Сегодня же даю тебе такое поручение: набери ты стрельцов пяток, кого хочешь, да из посадских людей столько же подговори. Вот и будет под твоим началом десяток. Десяток этот оружьем снабдим... елико возможно. И пойдешь ты с ними на оленях в тундры и леса — избылых самоядишек разыскивать. А чтобы был у вас человек для разговоров с самоядцами, — вот его, Лучку Макарова, с собой возьмешь. И будете вы, как те самоядцы, ездить с места на место, с реки на реку. И у тех, кого из избылых разыщите, — у тех будете аманатов брать. А в аманаты забирать норови не стариков да ребят, а баб. За бабой скорей поганый самоядишко в острог с ясаком явится. Да и стрельцам услада от бабы может быть, — так?

— Истина, боярин, — ухмыльнулся Ивашка.

— Знаю, что не глупей ты глупого. Вот и орудуй: выбирай стрельцов пяток, да на посад иди, охотников там выищи. Посадским говори: за розыск всякой избылой самоядской семьи будут они получать особо. Коли один промышленник в семье, по одной лисе буду им платить за такую семью, за семью с двумя промышленниками — две лисы, с тремя — три. На такую выгоду, думаю, польстятся посадские. Как ты думаешь, толмач?

— Думаю, боярин, охотников в нашем посаде не найти за такую цену. [- 39 -]

— Мало? — сердито спросил воевода.

— Не то что мало, а народ в нашем посаде особенный.

— Чем таким особенный?

— А тем, боярин, — мало в нашем посаде таких, которые середка на половине. Больше таких: либо совсем голытьба рваная, у коей собаки на улицу нечем выкликать, либо такие, как Федька Безносик. И голытьбы, знамо дело, больше. Только вся, почитай, голытьба у Федьки Безносика вроде как в холопях состоит. Званье одно, что посадские, а делают все, как Безносик укажет. И от Безносика нам той голытьбы не оторвать. Да и отрывать неразумно, потому как Безносик — опора острогу: по его приказу голытьба посадская на помощь стрельцам приходит, когда самоядцы на острог нападают.

Насупился воевода — бука букой стал. Забубнил недовольно:

— Ты сегодня, как подьячий вчера: только каркаешь. Неужели не сыщется в посаде пятка человек, кои на Федьку Безносика не работают?

— То как, боярин, не сыщется! Сыщется, пожалуй, поболе пятка. Да больно уж то ненадежный народ будет. С погаными самоядцами они хлеб-соль водят. Поганых нехристей-самоядцев вместе с собой за стол — под образа — сажают. На рыбу, на оленьи постели да малицы променивают самоядцам по вовсе сходной цене сетки рыбные, разные ловушки на зверя. Слыхивал я тоже, что в пору набегов самоядских на острог завсегда так выходит: самоядцы набегут на острог, а этих в посаде не оказывается. Думаю я так худым своим умишком: не иначе, упреждают их самоядцы о своих набегах.

— Коли все то, что ты сказываешь, правда, — загремел воевода, — почему допросов не чинили таким изменникам?

— Пробовали, боярин, и допросы чинить, и пытать пробовали, да нет улик никаких. А они запираются. На зверя, мол, охотились, чтобы отдать в казну государству потребные государю поборы с хозяйства, и не знаем о набегах самоядцев ничего. А что худобы - де [- 40 -] нашей те самоядцы не разоряли, тому мы не причинны. Да и зорить-де у нас нечего.

Заорал во всю глотку воевода:

— Я эту крамолу выведу!.. Ивашка! Сию же секунду отправляйся в посад, да всех, кто откажется в тундру ехать, сюда тащи!

К вечеру этого же дня привел Ивашка Карнаух к воеводе семь человек «ослушников-крамольников с погаными самоядцами хлеб-соль водящих».

Воевода встретил их ласковыми уговорами да расспросами. Стал указывать им на выгоды поездки в тундру под началом Ивашки. Но «крамольники» заотговаривались:

— В тундре мы, боярин, не живали. Боимся погибнуть там. К военному делу тоже не привычны. Промышляем все у дома, близ посада. И одежонки теплой нет у нас. Наипаче же всего семьей дорожим. А ну как не разыщем избылых никого? Никакой тогда выгоды себе самим, а государевой казне — убыток. И семьям нашим тогда как? От голодной смерти погибать?

— А ежели я вам, как стрельцам, жалованье выплачивать буду? — спросил тогда воевода.

Не соглашались и на это.

— Стрельцы — одинокие люди. А мы обсемьянились давно. Нам стрелецкого жалованья не хватит на прокорм семей. Да и военному делу смолоду не обучены, а ныне уж поздно.

— Стрелять-то небось умеете? — закричал уже воевода, догадавшийся наконец, что уговоры тут ни к чему не приведут.

— Стрелять мы умеем из лука только. Огнестрельного оружья в руках не держивали.

— Крамольники! Избылых самоядишек покрывать хотите? Я из вас вытряхну крамолу! Васька!

Появился служка с наглыми глазами и обычным вопросом:

— Звал, боярин?

— Приведи Ивашку Карнауха с тремя стрельцами. Да скажи, чтобы все с оружьем были. В темницу надо будет этих крамольников отвести да там пытать.

Повалились посадские в ноги воеводе: [- 41 -]

— Помилуй, батюшка боярин! За что на нас, холопей государевых, гневаешься?

Глух и нем остался воевода к мольбам посадских.

Прибежавшие стрельцы пинками подняли их и погнали в темницу.

Закрылась за вышедшими дверь съезжей избы — Лучка Макаров склонился перед воеводой в поясном поклоне:

— Разреши, боярин, слово молвить?

— Говори!

— Пытка, знамо дело, вынудит посадских на розыск избылых самоядцев пойти... Только так думаю своей глупой головой: пойти — пойдут, да на наши же головы — на осторожных людей — беду накличут...

— Каркай, каркай... Сказал — в бараний рог согну нехристей!

— Верю, боярин, — снова согнулся Лучка в поясном поклоне. — Не против того, чтобы попытать ослушников, только и за тебя, боярин, болею душой. Не думаешь ли ты, боярин, что посадская голытьба избылых самоядишек в острог приведет только для ради того, чтобы избылые сняли твою голову с плеч?

— Что ты мелешь, дурак?! — вздрогнул воевода.

— Моя глупая голова в твоих руках, боярин. Только так думаю: свой своему — поневоле брат. И объясаченные самоядцы вступятся за избылых, а тогда...

— Что — тогда?

— От острога, да и от нас с тобой, боярин, только пепел останется...

Убежал воевода из съезжей в свои покои, две стопы меду выпил и тогда — к Лучке:

— Пошли кого-нибудь не то сам узнай, что сказали посадские после первой пытки?

Под пыткой все семеро твердили одно:

— Замучьте, а не можем в тундры да в леса идти — избылых самоядцев разыскивать. Потому как лютой смерти от их поганой руки боимся. Лучше уж умрем от руки человека православного, коли господу то угодно.

И воевода приказал прекратить пытки. Через неделю выпустил всех из темницы. Сказал даже освобожденным посадским:

— Поклеп возведен на вас был. Ныне все разъясни- [- 42 -] лось. И на меня за то, что было, обиды не несите. Идите и работайте с миром: никто вас больше тревожить не будет.

Посадские отблагодарили воеводу земным поклоном за правый и милостивый суд и даже крестное целование дали на том, что обиды на него никакой не несут и жаловаться на него не будут.

Очутившись за воротами острога, все семеро перекрестились:

— Слава богу — живы!

Толстоногий, широкоплечий, почти квадратный, маленький ростом, с лицом, до глаз заросшим темно-русой щетиной, Офонька Сумароков тем и славился среди посадских, что умел, при случае, сказать такое, над чем думать да и думать надо было, чтобы понять, что к чему.

За свое умение говорить туманно, загадочно Офонька и получил прозвище — Головастый. Несколько дней, проведенных в темнице, и перенесенные пытки не повлияли, по-видимому, на характер Головастого, потому что, осенив себя крестным знаменьем, он сразу же спросил у товарищей по гостеванью в темнице:

— Правду ли, ребятушки-братцы, тявкал Ивашка Карнаух, что воевода на придумки востер? На том ли надо было крестное целование нам давать, на чем давали? Неужто уж глупышами такими нас почитает, что боится: без крестного целования с жалобой на него к царю мы сунемся? Неужели не догадывается, что не царю нам надо жалиться, а тем, кого касаемо?

Ничего не поняли невольные гостевальщики воеводы, да не понял бы и сам воевода смысла вопросов Головастого.

— На людях ты говори, да не проговаривайся, — советовал Офонасий Сумароков и жене своей Офонахе, и восемнадцатилетнему сыну Онтохе. — Помнить надо, что слово — не воробей, а язык человеческий — не сучок березовый. Воробей с сучка упорхнет, покружится вокруг да около и сызнова на тот же сучок садится. А дозволь ты иному твоему слову ненароком да невпопад с языка сорваться — того и бойся, что следом за словом и голова твоя полетит. Не сама собой, знамо дело, а [- 43 -] по воле того, кого слово твое поранило, а жизнь и смерть твоя — в его руки отдана.

В домашней обстановке да в кругу своих верных друзей Офонасий Сумароков «спускал, однако, свой язык с привязи». Особенно просто да ласково заговорил он с родными после возвращения из темницы. Едва раскрыв дверь своей курной избушки, он уже дал волю языку:

— Здорово ночевала, золотинка моя Офонасьюшка! Здорово, Онтонушко, сокол мой ясный! Не чаяли, поди што, меня и в живости? А я — вот он!

Всплакнули от радости все трое, обнялись, расцеловались...

Офонасья заставила мужа переменить исподнее, верхнюю завшивевшую одежонку выхлопала на морозе, и все уселись за стол — «подзакусить чем бог послал».

Закусывая, Офонасий признавался жене и сыну:

— Не с чужих слов — на своей спине изведал сладость ласки воеводской... Понуждали всех семерых в тундру поехать, избылых самоядцев сыскивать. С посулами подъезжали... Пытали, знамо дело. Кости, однако, целы остались... Грозились — сгноить в темнице. Да продажных шкур не нашлось середь нас... Не чаяли, знамо дело, столь скоро по своим избам разбрестись... Не знаю, что понудило воеводу выпустить нас из лап своих, а только все, слава богу, обошлось. Большая беда миновала нас. Зато избылых самоядцев, кажется мне, беда неминучая ждет.

Когда с едой было покончено, Офонасий сказал сыну:

— Мужик мужиком ты стал, Онтонушко! Ростом уж и превзошел меня, только в плечах чуть поуже. Пора уж никаких тайностей от тебя не иметь, как до сего бывало. Потому и раскрою перед тобой и перед матерью помыслы свои...

И рассказал Офонасий сыну о таких тайностях из жизни своей и «малой горстки» других посадских людей, о таких тайностях, до которых молодой вьюнош еще не скоро бы своим-то умом дошел.

Оторопь даже взяла Онтошу, когда отец так вот сказанул: [- 44 -]

— Что избылые самоядцы, что посадская голытьба, вроде меня, грешного, — мы с одного болота клюква-ягода.

И узнал в тот день Онтоша, что еще дед его и его отец, да и еще кое-кто из посадских людей искони веков со многими избылыми и ясачными самоядцами дружбу водят. Пусть воевода, Федька Безносик да их холопы самоядцев дикарями обзывают, а отец Онтоши, как и дед его, на опыте жизни своей познали: многие дикари поумнее, пожалуй, не то что Федьки Безносика будут, а и самого воеводу за пояс заткнут.

Узнал Онтошка и то, что самым закадычным другом деда его и его отца был и до сегодня остается из-былой самоядец — старшина карачейского роду Сундей Тайбарей.

И доверил отец Онтоше разыскать этого самого Сундея, да так, чтобы «подозрить никто не догадался, что он, Онтоша, в чум Сундея пробирается», и сказать Сундею так:

— Пустозерский воевода на розыск избылых своих людей в тундру посылает. Приказывает девок да баб в аманаты брать.

И уже через три дня после освобождения из темницы посадкой голытьбы полетел по тундре слух:

— Новый воевода будет баб да девок в аманаты брать.

Насторожились избылые ненцы! Все чаще и чаще запоговаривали в чумах избылых о стреле.

В роде карачеев сам Сундей говорил своим сородичам:

— Пустозерский воевода небывалое дело придумал: наших жен, дочерей наших в аманаты брать... Верный человек сказывал мне: десяток ли, больше ли человек с огневым оружьем на розыски избылых в тундру посылает. Так думаю: надо нам поскорее за Камень уходить. Там и перезимуем. Это первая половина дела. Другая половина: к весне всем избылым из нашего Рода к берегам Кары-реки на наши исконные кочевья перейти надо. Почему так думаю? А потому так думаю, что до избылых из других ненецких родов не успеет, может быть, весть об этой придумке воеводы Дойти, как в их чумы воеводские люди нагрянут. На [- 45 -] Кару придем к весне — думаю, что там будут чумы объясаченных. От ясачных узнаем: много ли баб в аманаты забрано и что думают делать избылые из других родов. Тогда уж и думать станем: что да как нам делать на будущую зиму.

И все избылые карачеи в тот же день начали откочевывать к Уральскому хребту.

Не спал и воевода.

Послал он Ивашку Карнауха за нужными людьми в Устьцилемскую слободу. И Ивашка привез не пяток, а десяток охотников. И у всех десяти — оленьи стада на выпас ненцам Малоземельской тундры доверены.

За усердие похвалил воевода Ивашку и вскоре снарядил его в тундру.

Лучка Макаров знал многие ухожаи ненцев и, раз уж пришлось ему расстаться с молодой женой, послужил воеводе верой и правдой. Не прошло и месяца после отъезда Ивашки, как в Пустозерском остроге появилось два десятка аманаток. И пятнадцать из них были жены избылых (приказ воеводы был выполнен в точности).

Воевода потирал руки от радости. Заранее подсчитывал барыши для казны государевой и для себя самого. И не ошибся.

Через неделю после появления аманатов в стенах острога появился первый ненец из рода Валеев с ясаком и с богатыми поминками воеводе. С него взяли клятву, что впредь он будет аккуратным плательщиком, и вернули ему жену, правда, уже побывазшую у стрельцов.

Участь остальных женщин-аманаток была такою же.

Стрельцы, хотя и не все, хвалили теперь воеводу за лакомую для них придумку. А сундуки воеводские начали наполняться мехами песцов и лисиц.

В течение зимы усердный Ивашка и не менее усердный Лучка Макаров разыскали шестьдесят пять избылых ненецких семей. И до того, как набухли под солнцем снега, все шестьдесят пять были выкуплены.

Триста лишних песцовых да сотню лисьих шкурок [- 46 -] получил в этот год первый русский царь из рода Романовых. И восемь новых шуб сшил себе воевода пустозерский да кафтанов столько же. А шубы и кафтаны были на лисьем, на собольем, на куньем меху...

Все лето после этой зимы бражничал воевода да похвалялся своей смекалкой, уменьем блюсти интересы казны государевой и своими собственными доходами.

— То ли еще будет на будущую зиму! — кричал Федор Афанасьев, сын боярский.— Не одного Ивашку отправлю в тундру, а три, не то пять партий на розыски избылых. И — клянусь утробой матери моей! — не будет ни одного избылого самоядишка во всей Пустозерской округе! Мне бы только толмачей разыскать.

Толмач разыскался всего один, да И тот плохой. Волей-неволей пришлось сыну боярскому — Федору Афанасьеву— послать на розыски избылых ненцев только два отряда. Но отрядам этим был дан строгий наказ:

— Разыскать красивую девку у избылого самоядца! Не разыщете девки — на глаза не кажитесь!

Выехали обе партии сразу же, как только стылая земля подернулась первой порошей.

И сразу же в этом году «заколодило»: ненцы точно сквозь землю провалились. Больше месяца крутились по разным местам обе партии — не нашли даже тех, кого в минувшую зиму ясак заплатить заставили.

Иногда нападали, впрочем, на след. Тогда гнали по следу, не щадя оленей. Гнали до тех пор, пока не начиналась пурга, заметавшая все следы.

В середине декабря, когда вместо дня в тундре стоит белесая муть, столкнулись случайно обе партии. Сообщили друг другу:

— Нет самоядишек, кроме тех, кто десятки годов ясак аккуратно платят.

Лучка Макаров сказал тогда:

— Я так думаю: выследили они нас и около нас же крутятся. Случай подойдет напасть на нас неожиданно — не бывать нам живым: всех до единого перережут нас. Видали следы одиноких саней? Это разведчики ихние нас выслеживают. И надо нам их перехитрить. По следу ихнему нечего гнаться, надо свой след запутать.

— Как ты сделаешь это? След-то запутаешь? — спросил Ивашка Карнаух. [- 47 -]

— Надо во время пурги с места на место перейти. Тогда они потеряют нас.

Послушались Лучку Макарова: стали пурги ждать. А когда заухало, засвистело в тундре, когда сплошной лавой полетела колючая снежная пыль, — разъехались обе партии в разные стороны и ехали, пока олени не обессилели.

Уловка удалась: ненцы потеряли их след... на один день. Через день после прекращения пурги следы одного отряда были вновь разысканы. И ненцы воспользовались той же пургой. Выследив стоянку своих недругов, они оцепили ее и стремительно сжали кольцо.

Ни одного охотника по розыску избылых не осталось в живых...

Карачеи успокоились. Устроили пир.

Напрасно Сундей Тайбарей говорил, что половина, а то и больше поимщиков уцелело. Ему не верили. Спрашивали, не скрывая насмешки:

— Ты видишь оленей своих, когда хад раскрыла свою пасть от земли до неба? Как же ты сосчитал, сколько человек мы прирезали, когда каждого хватали на ощупь?

— То верно, — говорил Сундей, — хад ослепляет человека... Верно и то, что мы знали: накануне пурги оба отряда поимщиков были на одном стойбище. А я ходил на место побоища после того, как хад утихла. Насчитал десять отрезанных голов. Только и всего... Головы толмача Лучки нет в этом десятке.

— А не могли оголодавшие волки сожрать головы? Хад не могла разве запорошить?

— Могло быть и такое, — согласился Сундей.

И ненцы перестали опасаться. Поразъехались избылые разных родов в разные стороны — кому куда нравилось.

И просчитались...

Двенадцать человек, во главе с Ивашкой Карнаухом и с толмачом Лучкой Макаровым, остались целехоньки. Правда, они не знали об участи второй партии, но это не мешало им выполнять тот наказ, который дал им воевода Федор Афанасьев, сын боярский. [- 48 -]

Первые избылые ненцы, на которых наткнулись в этом году Ивашка Карнаух и Лучка Макаров, были Хулейки из рода карачеев.

Хулейко и три его младших брата остановились вблизи круглого борка с приземистым ельничком и соснячком. Уверенные, что все поимщики избылых ненцев перерезаны, они установили чум не в лесочке, как делали это раньше, а вблизи него.

Стоял мороз, от которого стонала земля, протяжно и гулко трескалась. Хулейко приказал женам братьев и своей жене нарубить побольше дров да пожарче костер развести в чуме, а сам принялся за починку сакей, поломанных во время последней резни с поимщиками.

3 полдень на южной стороне неба чуть заалела узенькая полоска — весть от солнца о том, что оно возвращается в тундру. Хулейко, заметивший эту немощно-алую полоску, громко крикнул:

— Скоро солнце в тундру придет!

Братья Хулейки, их жены и ребятишки знали: дней двадцать надо еще ждать до первых, слепящих после долгой ночи солнечных лучей. И крик Хулейки их удивил. Все они, один за другим, вылезли из чума и стали смотреть на юг.

Чуть заметная алая полоска — жалкое подобие зари — обрадовала всех, особенно ребятишек. Десятилетний сынишка Хулейки закружился в пляске, прилезая:

— Хаяр!.. Хаяр!.. Хаяр!.. Хаяр!..Один из братьев Хулейки сказал:

— Податься коли в летнюю сторону, к лесам, дня через четыре увидим солнце.

— Так мы и сделаем: завтра пойдем на лето, — сказал Хулейко.

— В лесах станем на глухаря, на тетерку охотиться. Проклятые поимщики долго заставляли нас голодать. Пойдем нынче в леса отъедаться.

— Пойдем в леса, — как эхо, повторили три брата Хулейки. — Не мы одни отощали. Все избылые отощали. Все в леса теперь пойдут.

Ночь в тундре, особенно на севере тундры, тянется [- 49 -] месяцами. Но это не черная, как пещерный мрак, ночь. Во время полярной ночи здесь, на севере тундры, не только можно переезжать с места на место, не боясь свалиться в какую-нибудь пропасть, но еще и охотиться.

Земля, покрытая только снегом, и небо — вот все, что есть в тундре. Белизна земли и голубизна неба противостоят друг другу и по-братски делятся своей окраской: земля уступает небу часть своей белизны, небо уступает земле часть голубизны...

И когда небо безоблачно, в тундре стоит бледно-голубая ночь...

Южнее, где появляются островки леса, борки, — там ночь темней. Но она короче. И даже в облачный день можно отличить здесь день от ночи: день — бело-серая муть, ночь — серо-голубая муть.

Вечером и на севере и на юге тундры лишь привычный к полярной мгле глаз может издали различать очертания предметов.

Лучка Макаров, выросший в притундровой полосе, обладал таким же острым зрением, как и коренные жители тундры — ненцы. И он первый увидал дымок над чумом Хулейки. Помогла ему, по правде говоря, полоска зари: как ни жалко выглядела она, все же на ее фоне резко выделялись густые клубы дыма; отряд Ивашки Карнауха проходил севернее чума Хулейки, потому-то издалека и увидел Лучка Макаров дымок.

Он сказал Ивашке Карнауху:

— Кажется, мы таки надули поганых нехристей! Гляди, дымок?! Потеряли наш след и не остерегаются. Так думаю: и не ждут нас.

— А мы тут как тут! — захохотал Ивашка и приказал своему отряду ехать прямо на дымок.

Хулейко, не ждавший гостей, сначала услышал скрип снега под полозьями саней. Он посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум. Увидел бегущих к чуму оленей, но ни величины стада, ни количества едущих на оленях людей не мог сосчитать: расстояние было еще таким большим, что можно было успеть наскоро запрячь пасшихся около чума оленей и, бросив чум, убежать. Но Хулейко не ждал Ивашки. Хулейко думал, что это перекочевывает какая-нибудь ненецкая семья. Он стал соображать вслух: [- 50 -]

— Кто едет прямо на мой чум? Из тех, кто вместе со мной на поимщиков охотились, или новый кто, кого давно не видел?

Скоро, однако, он все понял и юркнул в чум.

— Братья мои, — испуганно заговорил, — беда! Ивашка, кажется, едет. Одно из двух: или люди Ивашки да сам он из мертвых встали, или прав был Сундей: не всех перерезали мы поимщиков. Так и так — всяко надо приготовиться! Убежать уж не успеем. Биться с ними в одиночку не можем. Надо на хитрость какую-нибудь пойти.

— На хитрость надо взять их, — поддакнули встревоженные братья. — Что посоветуешь, брат? Ты старший... Твой совет — мы ему подчиняемся.

— Подумать бы надо, да думать некогда... Надо бы весть старому Сундею Тайбарею подать. Он недалеко от нас ушел. След его налево от борка хорошо виден. Да как весть подашь? Сейчас они в чуме будут. При них никому уехать нельзя: не выпустят. Ой, беда!

— Я уйду, отец! — подал голос тот, от кого не ожидали никакой помощи, — сынишка Хулейки Ярэй.

— Ты?! — изумился Хулейко.

Смущенно потупился сын под отцовским взглядом.

— Ты? — еще раз повторил Хулейко.

Ярэй зарделся, бросился к отцу в охапку, на ухо зашептал ему:

— Я верхом на олене уйду к Сундею.

Хулейко прижал сынишку к груди, погладил неумело его голову и сам сконфузился от этого бабьего дела...

— Молодец! — похвалил он сына. — Так и сделаем! Ярэй бросился было к выходу, но отец задержал его:

— Нельзя теперь! Слышишь?.. Подъехали к чуму. Так сделаем: когда угощать буду их, попроси кусок мяса. Я крикну: «Пошел вон, собака!» Ты быстро заплачь и беги к оленям! На, вот тебе тынзей. Спрячь! Спрячь скорее! Сейчас в чуме будут. Я встречать их выйду...

Последние слова Хулейко уже шептал, хотя опасаться было нечего: собаки подняли такой тарарам, что даже крики в чуме не могли бы быть услышаны подъезжающими к чуму людьми Ивашки Карнауха.

Разговор с сыном напомнил Хулейке, что три года назад он — Хулейко — выменял за Камнем, у остяков, трех рослых быков, на которых можно ездить верхом. Он сам и его братья иногда пользовались этими быками. Но ему и в голову не пришло, что Ярэй, в совершенстве овладевший уменьем верховой езды на оленях, может помочь ему в большой беде. Да, Ярэй — прекрасный ездок! А люди Ивашки Карнауха не обратят внимания на исчезновение мальчишки.

Сообразив все это, Хулейко спокойно вылез из чума встречать «гостей». За ним вылезли и все три брата.

Лучка Макаров сразу же узнал избылую семью.

— Здравствуй, хозяин! — сказал он Хулейке. — Рад не рад — принимай гостей.

Искони существовал в тундре неписаный закон: «Приезжего накорми и обогрей!».

Закон этот распространяется не только на друзей, но и на врагов. Кто бы ни был приезжий, в чуме он — гость. И ни один волос не может упасть с его головы, пока он будет в чуме. После же того как обычай гостеприимства свято будет выполнен и гость выйдет из чума, можно воткнуть ему нож в спину, можно пристрелить его, если гость — враг.

Верный обычаям своего народа, Хулейко сказал Лучке:

— Гость в чуме ненца — праздник живущим в чуме.

Ивашка Карнаух да Лучка Макаров не заставили упрашивать себя: со всеми своими людьми, кроме одного, они полезли в чум. Так уж у них было установлено еще с прошлой зимы: один остается около чума будто бы для своих надобностей, а на самом деле наблюдает за тем, чтобы хозяин чума, уходящий ловить оленя на угощенье гостям, не прибегнул к обману: не подал бы вести сородичам о приехавшем отряде.

Несколько минут Хулейко ходил около своих оленей, выбирая жирного, не бывавшего в упряжке быка.

«Лучше угощу — больше верить будут», — думал он И выбрал черного хора с белой отметиной на лбу. [- 52 -]

Быстрый взмах правой рукой — и петля тынзея легла на рога оленя.

Стадо бросилось врассыпную, а хор подпрыгнул высоко вверх. В ту же секунду Хулейко с силой рванул тынзей на себя. Петля крепко охватила рога. Олень попробовал вырваться: замотал головой, уперся ногами в снег... Через минуту пришлось ему, однако, смириться: человек крикнул, и из чума вышли еще двое. Обезумевшее от страха животное вынуждено было подчиниться силе.

Когда Хулейко сдернул с убитого быка шкуру и выбросил дымящиеся внутренности, все — свои и приезжие — вышли из чума выпить свою долю теплой оленьей крови.

Ивашка да и все православные считали грехом употребление крови и мяса в дни рождественского поста. Но... отряд Ивашки был ведь как бы на войне. Во время же войны православная церковь разрешала воинам нарушать посты, дабы иметь силы для нападения на врага. До запрещения ли, мол, употреблять в посты мясную пищу, когда ведрами, ушатами, а то и целыми реками льется человеческая кровь в дни войны!..

Лучка Макаров и все остальные, кроме Ивашки Карнауха, были местными людьми и давно уже «грешили»: пили, когда случалось, оленью кровь. В прошлую зиму «погряз во грехе» этом и Ивашка, «опоганившийся с самоядцами». Лучка Макаров, «аки бес, соблазнил» и его — Ивашку. И теперь все по очереди припадали к луже теплой крови, натекшей в освобожденную от кишок брюшную полость, когда Хулейко приподнял переднюю часть оленьей туши.

Остатки крови, уже свернувшейся в черные сгустки, допил сам хозяин, и тогда занесли оленью тушу в чум. Хулейко отрезал острым ножом самые лучшие куски и раздавал их гостям. Гости, вытащив из ножен свои ножи, отрезали от большого куска небольшие кусочки и глотали их, не жуя.

Не успел Хулейко угостить пятого гостя, как к нему подошел сын Ярэй и сказал:

— Мань харвам (я хочу).

Отец замахнулся на него ножом, сверкнул глазами:

— Собака! Иди вон! [- 53 -]

Ярэй притворно заплакал. Хулейко закричал еще грознее:

— Сказал: иди вон! Убью!..

Ярэй, притворно рыдая, вывернулся из чума. Лучка Макаров похвалил Хулейку:

— Ты хороший отец: в строгости держишь семью. Так и нужно: в страхе и послушании держать младших.

И никто, конечно, не догадался, что вся эта отеческая строгость была заранее придумана.

Ярэй побежал к стаду оленей, все время оглядываясь на чум, не следят ли, не вышел ли кто.

Набросить тынзей на рога верховому хору было делом простым. Труднее было притянуть оленя к себе, Олень оказался куда сильнее его и легко потащил мальчика за собой. В ином случае Ярэй, конечно, позвал бы на помощь или заплакал. Но сейчас надо было самому справиться. И мальчик правильно рассчитал, что бык потащит-потащит его по земле, да и остановится. Бык и в самом деле скоро остановился.

Тогда Ярэй встал на ноги и, наматывая тынзей на руку, стал подходить к быку. В конце-то концов бык ведь был его приятелем! Зачем же ему было не подпускать близко к себе Ярэя? Просто уж у оленей повадка такая: набросишь им тынзей на рога — они непременно хотят убежать.

— Ты — хороший, хороший хор! — ласково приговаривал Ярэй, все укорачивая и укорачивая тынзей.

Хор как будто понял похвалу и успокоился, даже сам пошел к Ярэю. Тот погладил его рукой по морде и взял за рога. Хор послушно опустил голову.

Тут же и понял Ярэй, .что самое трудное еще впереди: надо на оленя сесть, а с земли никак не заскочишь на спину такому рослому быку.

Раньше Ярэй всегда подводил быка к саням и с саней уже прыгал ему на спину. Но сани около чума. Как подойти к чуму? Непременно услышат «гости», а тогда все пропало! Осрамится Ярэй в отцовских глазах, подведет всю семью.

Слезы брызнули из глаз мальчика.

— Что делать?.. Что делать... Что придумать?.. Сдерживая рыдания, Ярэй начал оглядываться: не

остались ли какие-нибудь сани вдали от чума?.. [- 54 -]

— Нет... Все сани — свои и чужие — все стоят около входа в чум.

Тут-то бросился в глаза Ярэю лесок.

— Борок!.. В борке пни есть.

И Ярэй начал шептать оленю, целуя его морду:

— Ты — хороший! Ты подождешь, пока я сяду на тебя? Ты подождешь? Правда?

И он повел оленя к борку.

Хор послушно пошел за ним. Послушно остановился около пня, с которого Ярэй и взобрался на спину своему любимцу.

Не прошло и часа, как, взволнованный, он уже рассказывал Сундею обо всем, что произошло в чуме его отца.

— Я был прав: не всех поимщиков перерезали мы во время пурги, — сказал Сундей. А потом спросил у сына: — Что делать будем, Ичберей?

— Надо помочь Хулейке! Так я думаю.

— Так... Надо помочь. А как?

— Подумать надо, отец.

— Подумать надо — то правда. Только дума наша короткой должна быть. Долго думать будем — опоздаем помочь Хулейке и всем другим ненцам.

— Ты правду говоришь, отец. Скорее надо устроить нападение на Ивашку Карнауха.

— Нападение!.. В чуме Хулейки?!

— Зачем в чуме?.. Надо дать им уйти из чума...

— Чтобы взять их хитростью — это ты хотел сказать?

— Вот, вот!..

— Правду говоришь. Ивашка огнем стреляет. Прямо его не одолеть. Напасть на него врасплох — тогда одолеем... Так я придумал, другого ничего не могу...

И Сундей рассказал Ичберею замысел нападения на отряд Ивашки Карнауха. Ичберей посоветовал:

— Одну самую малую мелочь, отец, прибавлю к твоим словам. Можно?

— Говори!

— Сделать всех оленей, всех людей ненецких неприметными на снегу.

Сундей похвалил сына: [- 55 -]

— У тебя хорошая голова! Лучше моей стала твоя голова. Сделаем так, как ты говоришь. Тогда меньше будет погублено наших людей. Тогда легче нам будет перебить людей Ивашки Карнауха.

На этом военное совещание отца с сыном закончилось. Ичберей был послан оповещать всех поблизости кочующих избылых ненцев, а Ярэй — обратно к отцу.

Ярэю было сказано:

— Так скоро, как сюда бежал, обратно к отцу беги. Скажи ему... скажи, чтобы поимщики не слыхали... Сумеешь?

— Сумею.

— Скажи ему — в мой чум всех поимщиков надо привести. Еще он пусть Ивашке Карнауху скажет, что все ненцы ушли в леса после того, как убили много стрельцов. Еще пусть скажет, что ненцы хотят идти из лесов — на острог нападать. А в мой чум пусть он сам приведет Ивашку. Все запомнил?

— Все!

Сундей заставил Ярэя повторить слово в слово все, о чем он должен будет сказать своему отцу. Мальчик повторил.

— Быстрее ветра пусть бежит твой олень! — сказал после этого Сундей.

Ичберей подсадил мальчика на оленя. Ярэй гикнул — и животное стрелой метнулось вперед...

Уже ясно видел Ярэй тот самый борок, в котором садился на хора. Еще несколько минут — будет виден чум отца.

Но хор вдруг сбавил ход. Потом как-то странно зашатался и через несколько шагов остановился совсем.

Ярэй — сын кочевника — знал, конечно, повадку оленей: при скачке во весь опор останавливаться на одну-две минуты для передышки. Пропышется олень, то есть перестанет шумно дышать, глотнет снега — и снова помчится вскачь.

Но у оленя вдруг подогнулись ноги, и он упал. Ярэй понял: дальше олень не пойдет.

Оставив оленя лежать, Ярэй побежал к борку.

Вот и тот пенек, с которого садился он на оленя... Вот и чум...

У чума — никого. [- 56 -]

«А вдруг искали меня?» — подумал Ярэй. Стало холодно от этой мысли.

Но он тут же и успокоил себя:

— Искали бы, так сейчас тоже искали бы. Отец, наверно, кричал бы, чтобы Ивашку обмануть, а Ивашкины люди искали бы следы мои...

Осторожно подошел Ярэй к входу в чум. Прислушался...

Говорили отец и Лучка Макароз. Лучка спрашивал:

— Каково промышлял в эту зиму? Отец отвечал:

— Сколько ли промышлял.

— Песцов много ныне?

— Сколько ли есть.

— А ты сколько изловил?

— Не считал.

— Десятка два будет?

— Не считал.

— А лисиц ловил?

— Сколько ли тоже ловил.

— Одну-то хоть лису поймал?

— Одну поймал...

— Может, две?

— Может, и две. Не помню.

— У всех у вас, самоядцев, память дырявая, когда до мягкой рухляди коснется! — с ехидной улыбкой сказал Лучка-толмач.

Ярэй не мог, впрочем, видеть этой улыбки. Но из подслушанного разговора понял, что за время его отлучки ничего страшного не случилось, и зашел в чум...

Увидев сына, Хулейко на секунду потерял способность слышать что бы то ни было, кроме ударов собственного сердца. Однако не выдал своей радости. У него хватило даже силы грубо спросить сына:

— Зачем пришел без зова?

Ярэй заплакал, и на этот раз непритворно. Но не от страха, а от волнения, от радости, что сумел выполнить поручение отца.

— Иди вон! Жди, когда позовут. — Хулейко все еще изображал грозного отца.

Но тут уж вступился за ребенка сам Лучка: [- 57 -]

— Пожалей парня-то. Промышленником скоро будет — тебе же польза.

— Не буду больше! — выкрикнул Ярэй. — Я пришел — есть захотел. На улице мороз. В мороз олени больше едят, а я ничего не ел сегодня.

Лучка опять вступился:

— Перемени гнев на милость: покорми парня. Весь этот разговор вышел случайно только потому,

что Ярэй расплакался от волнения. Хулейко думал:

«Выгоню Ярэя еще раз из чума. Потом выйду сам в скором времени, будто позвать его. На улице узнаю от него совет Сундея».

Вышло не так. Это смущало Хулейку.

Как же теперь узнать результат поездки сына? Нашел ли он Сундея? Что сказал старый Сундей?

Не спросишь же при Лучке, который знает язык!..

Оставалось одно: покормить сына, как советовал Лучка. И Хулейко приказал жене:

— Дай ему мяса кусок!

Ярэй был действительно голоден и с жадностью начал глотать сырое мясо, забыв на минуту обо всем. Лишь возобновившийся между Лучкой-толмачом и отцом разговор вернул его к самому важному.

Тогда Ярэй поступил очень смело и просто: не выпуская из правой руки ножа, а из левой недоеденного куска мяса, он обнял отца за шею и зашептал ему на ухо приказ старого Тайбарея.

Хулейко не мог на этот раз сдержать радостной улыбки.

— О чем лопочет парнишко? — спросил Лучка, обеспокоенный выражением лица Хулейки.

Хулейко объяснил:

— Говорит — не буду больше делать так, как сегодня сделал. Буду, как собака, слушать тебя. Куда пошлешь — везде пойду. Что прикажешь — все сделаю. Вот мне и радость: хороший сын растет!

Объяснение было похоже на правду.

И Лучка стал продолжать разговор. Но тут сам Хулейко, получивший, наконец, желанную весть, круто повел к развязке.

— Вы знаете новость? — спросил он у толмача.

— Какую? [- 58 -]

— Избылые ненцы зарезали партию поимщиков... Лучка привскочил, сообщил эту неприятную новость

всем своим:

— Наших зарезали!

— Кто?

— Где?

— Когда?

Хулейко соврал, как учил Сундей:

— Вчера Сундей Тайбарей проходил мимо меня — рассказывал.

— А ты сам... неужели ты не помогал резать наших?

— Я был далеко от того места...

Среди Ивашкиных людей поднялся переполох.

Ивашко приказал Лучке подробно допросить Хулейку обо всем, что тот знает.

Пригрозив пытками за всякое лживое слово, Лучка начал чинить допрос.

Хулейко рассказал так, как учил Сундей.

— До старого Тайбарея могу всем дорогу показать, а то и сам доведу. Он сказал мне про то, где будет делать стоянки.

Лучка боялся, что Хулейко понимает по-русски, и не стал рассказывать всем о результатах допроса, а подмигнул одному Ивашке: выйдем, мол, на улицу.

Хулейко воспользовался этим, чтобы подробно расспросить Ярэя обо всех разговорах в семье старого Тайбарея.

А Лучка, в свою очередь, говорил на улице Ивашке:

— Врет поганый нехристь! Глаза наши отвести хочет. Думает: позаримся мы на Сундея Тайбарея, как на старшину ихнего, а про него забудем. Надо его крепко связать, чтобы не смог сделать того, что задумал. Ты заприметил? Девка у него есть.

— Больно красивая девка! Не будь она нехристыо, пусть я не Ивашка Карнаух, кабы не женился на ней.

— Заприметил, выходит? Вот эту девку и надо у него зацапать в аманаты. И чтобы отступу он уж не мог сделать, мы девку сейчас же забрать должны да с кем-нибудь из наших людей в острог отправить ее. Один человек поедет — никому невдомек, главное дело, что аманата везет. Я спокоен за то, что благополучно довезут девку до острога. А этим мы свяжем Хулейку. Ежели [- 59 -] думал он наврать про Сундея Тайбарея, после этого хочет не хочет — правду скажет. Да мы его и самого от себя не отпустим. Пусть ведет к Тайбарею! А после к другому избылому заставим вести. Ладно так будет? Как думаешь?

Как десятскому, Ивашке полагалось поломаться, сделать вид, что сам он — Ивашка Карнаух — тоже имеет голову, а не болотную кочку на плечах. Минут пять, а то и больше, потратил он поэтому на обсуждение мелочей предложенного Лучкой плана и только после этого полез обратно в чум. Там он сразу приступил к делу, объявив через толмача Хулейке:

— Я верю, что ты правду сказываешь. Только, чтобы не была облыжной правда твоя, беру в аманаты девку твою старшую...

Лицо Хулейки побелело при этих словах. А его жена дико закричала:

— Нетола! Моя Нетола!.. Не отдам!.. Запричитали жены братьев Хулейки. Завизжали ребятишки.

Ивашка грозно прикрикнул:

— Молчать!.. Не замолчите — всех перестреляем! Люди Ивашкины схватились при этом за оружие. Хулейко понял, что будет перебита вся его семья,

если упорствовать. И стал просить, повалившись в ноги Ивашке:

— Все сделаю, что велишь, только не тронь девку. Баб хоть всех возьми, а девку оставь!

— Цела будет твоя девка! — начал заверять Лучка от имени Ивашки. — Потому берем ее, чтобы слова твои облыжными не оказались. Ежели дознаемся доподлинно, что все так и есть, как ты нам обсказывал, вернем тебе девку твою в целости-сохранности. Да и тебя самого, коли сам того пожелаешь, на стрелецкую службу примем за услугу твою.

Не верил Хулейко во все эти обещания. Пойти на стрелецкую службу, пожалуй, — да, похоже: взяли бы. Тьфу! Да разве Хулейко не карачейского рода ненец? Нет, не пойдет Хулейко на стрелецкую службу! А про все другое врет Лучка! Так врал и в прошлую зиму. А что вышло? Разве не знает об этом Хулейко? Разве не знают все ненецкие роды?.. Пропала теперь Нетола, [- 60 -] Ой-ой, пропала!.. Что делать теперь? Самому умереть за дочь?

Несколько мгновений мысль Хулейки была занята тем, чтобы броситься на Ивашкиных людей сейчас же. Он уже повел помутившимся от гнева взором по лицам братьев, чтобы узнать их настроение, но тут же увидел он и Ярэя, что-то шептавшего одному из его — Хулейки — братьев, и вспомнил о замыслах Сундея Тайбарея. Тогда он положил конец бабьим причитаниям:

— Перестаньте выть! Пусть Нетола едет сегодня в острог. Сегодня же будем мы все на стоянке Сундея Тайбарея. Тогда поверит мне начальник Ивашка Карнаух. Тогда все поедем в острог — выкупать Нетолу.

Лучка передал Ивашке слова Хулейки. Шепнул при этом:

— Надо быть, замышляет недоброе что-то этот поганец! Больно уж скоро смирился... Прикажи людям быть поворотливыми, как лисица, и лютыми, как волки, коли дойдет до чего-нибудь!..

Визжавшую Нетолу крепко прикрутили веревками к санкам. Какой-то тряпицей заткнули ей рот — чтобы ее вопли не были слышны кому-нибудь из ненцев, вблизи чьих кочевий придется проезжать с Нетолой.

Увезли Нетолу — выехали и все люди Ивашки, захватив с собой самого Хулейку и всех его братьев.

Хулейко сидел на передних санях и указывал путь к стоянке Тайбарея. Ему все казалось, что олени бегут слишком медленно, потому что думал наивно:

«Придем к Сундею — он придумает, как помешать увозу девки в самый острог, как вернуть ее с пути».

Но в чум Сундея ни его, ни братьев его не пустили сразу. Связав всем им руки и привязав друг другу, их оставили под надзором одного из стрельцов, а все остальные влезли в Сундеев чум.

Чтобы увидать Хулейку, Сундей стал все отрицать:

— Врет все Хулейко! Ничего такого не говаривал я ему! Про убийство ваших людей ничего не слыхивал. Про то, что на острог нападение задумано, тоже ничего не знаю, куда ненцы ушли — тоже не знаю. Как узнаешь про птицу — куда она летит? Ненцы — те же птицы: идут на оленях, куда хотят.

Сундею пригрозили пыткой каленым железом. [- 61 -]

— Всего сожгите — ничего сказать не могу! Потому — не знаю ничего.

Для острастки прижгли легонечко кисть левой руки у Сундея. Он страшно кричал, но твердил одно:

— Ничего не знаю!..

Он понимал, что отрицанием своим он утверждает в Ивашке веру в правильность слов Хулейки.

Но где же сам Хулейко? Или Ивашка не взял его с собой? Неужели расчеты Сундея провалились? Тогда труднее будет истребить Ивашку и всех его людей.

— А если мы самого Хулейку приведем да при тебе ему спрос учиним? — спросил Лучка, когда и после прижигания раскаленным железным прутом Сундей продолжал отрицать свой разговор с Хулейкой.

— Я так думаю: не видали вы Хулейки.

— Мы не видали Хулейки?! Ну, тогда ты его сам сейчас увидишь!

Тесно было жилье у Сундея: не могло оно вместить еще пяти человек. И Ивашка приказал:

— Все мужики пусть выйдут на волю! Сам вышел первым.

— Узнаешь? — насмешливо спросил он у Сундея, показывая на связанных.

Сундей сделал вид, что испугался встречи. Сразу заговорил виноватым голосом:

— Помилуй, воевода, — нарочно, для лести пустил он это словечко, — злые духи попутали меня.

Ивашке понравилось величание воеводой. Понравилось смиренство Сундея.

— Давно бы так-то, поганец ты старый... Рассказывай ныне про все, что знаешь, про замыслы поганого твоего пода.

— Расскажу. Все расскажу! — охотно согласился Сундей и вдруг запричитал: — Ой, рука, рука... Рвет руку — не могу терпеть!

— Не впал бы — не рвало! Неча, снявши голову, по волосам плакать! — буркнул Ивашка, сердце которого все еще теплело от слова «воевода».

Сундей замахал меж тем рукой и забормотал на непонятном даже Лучке-толмачу языке.

— Что ты бубнишь, старый черт? — заорал Ивашка. — Лучка! О чем бубнит этот дьявол? [- 62 -]

Лучка смущенно покрутил головой.

А Сундей все бубнил и бубнил на языке зауральских остяков, с которыми живал и Хулейко и язык которых знал, как и Сундей. Бубнил о том, что надо попризадержать Ивашку с людьми на день, а то и поболе. За это время соберутся ненецкие воины и возьмут в кольцо Ивашку. Вместе с Ивашкой, рядом с Ивашкой поедут они к острогу и по дороге к острогу перережут всех поимщиков, кроме двух, которых силой принудят выдать их перед воротами острога за аманатов. А когда раскроют ворота острога, тогда всем ворваться в острог, дома поджечь, воеводу и стрельцов перерезать.

— Чтобы сделать так, как говорю, надо задержать Ивашку, пока песец не захохочет. Захохочет песец — то сын Ичберей весть нам подаст, что воины готовы. Тогда надо убедить Ивашку идти к острогу. А чтобы была вера словам нашим, укажем им еще на одну семью. Поможем найти эту семью, только не сразу. Сын Ичберей скажет им, чтобы ждали гостей. Они будут говорить так, как мы с тобой.

Так закончил Сундей ни для кого не понятные, кроме Хулейки, причитания об обожженной руке.

Хулейко знал теперь все, что нужно. Верил он Сундею. Одного хотел: чтобы скорее захохотал песец. Догнал бы тогда Хулейко дочь еще по пути к острогу.

Прошло, однако, больше суток до того, как услыхали хохот песца.

Хулейко сказал Ивашке:

— Не пройдет, я так думаю, десятка дней, а уж на острог нападут.

— Надо скорее упредить воеводу, — сказал тогда Лучка Ивашке.

Ивашка велел ехать к Пустозерску.

Мало было в этом году аманатов с Ивашкой: жена Ичберея да еще жена Тырки, отысканного Хулейкой. Сундея, правда, тоже везли с собой, но того уж не в аманаты, а скорее на воеводскую расправу. Тем только и утешал себя Ивашка, что грозный воевода не будет бить его за Нерадивость: красивую девку воеводе он таки раздобыл!

Но и тут неприятность вышла: стали Хулейко и братья его проситься на службу к нему. [- 63 -]

— Нельзя нам теперь оставаться в тундре, — объяснил Хулейко. — Не в тундре, а у воеводы теперь можем мы себе защиту искать.

Посоветовавшись с Лучкой, Ивашко разрешил Хулейке с братьями ехать с ним к воеводе.

Подвигались к Пустозерскому острогу неторопливо: олени устали за последние двое суток. До Пустозерска же путь был не малый: на свежих оленях едва-едва дойти в сутки. А тут приходилось давать оленям подкормку, останавливаться.

На оленьих кормежках треть Ивашкиных людей отдыхала, остальные дежурили: боялся Ивашка, что нападут на него. А тут еще Хулейко с братьями навязался. Кто его знает, о чем он думает?! Да и Тайбарей — «этот старый дьявол» — изводит: нет-нет да и замашет рукой, залопочет. А что лопочет — и сам Лучка-толмач ни слова в ум не возьмет.

Около суток ехали, впрочем, благополучно. До Пустозерска оставалось еще часов пять пути. Ивашка начал было успокаиваться, как вдруг пошел снег.

— Не жалеть оленей! Попасть надо в острог, пока погода не разыгралась, — закричал Ивашка.

Стали оленей понукать длинными шестами-хореями. А Сундей стал беспрестанно выть непонятное.

В суеверный страх вгоняло Ивашку это вытье. Он подъехал, наконец, к Сундеевым саням и пригрозил:

— Заткни хайло, не то ножом заткну.

Снег падал все гуще и гуще. С задних саней уже плохо видны стали передние олени.

И тогда Хулейко и его братья, наученные Сундеем, запели:

Мы едем в стрельцы. Будем в доме жить, Воеводе служить, Избылых ловить. Олени бегут быстро. Снег падает густо...

Лучка переводил, а Ивашка хохотал:

— Ну и песня! Вот так песня!

А Хулейко с братьями пели все громче да вдруг как тикнули — мороз по спине у Ивашки прошелся! Показалось Ивашке — все кругом этим гиком наполнилось. [- 64 -]

Так оно и было: крик Хулейки и его братьев подхватили ненцы, ехавшие на белых оленях и сами в белых совиках вблизи Ивашкина обоза. Снегопад позволил им подойти совсем близко. Так близко, что через минуту после крика ни самого Ивашки, ни людей его в живых уже не было.

Не оправдались даже расчеты Сундея: не осталось ни одного в живых — так стремительно все произошло.

Из ненцев четверо оказались ранеными: трое с ножевыми ранами и один с огнестрельной.

Сундей кричал на сородичей:

— Зачем совет мой не исполнили? Зачем всех убили? Как в острог попадем? Не попасть в острог! Не поджечь острога! Что наделали! Пересмотрите всех, — нет ли хоть раненых? Кровь их остановить, дать им окрепнуть маленько да с ними в острог пробраться.

Бросились ощупывать трупы: искать живых среди мертвых. И тут обнаружили:

— Лучки-толмача нет среди мертвых.

— Моей упряжки белых оленей нет!

— Вырвался толмач. Догонять надо!

Лучка схитрил: свалился с санок раньше, чем нож коснулся его горла. Помог ему и белый совик. Как только он убедился, что смерть миновала, он вскочил на нош, ухватил одну упряжку белых оленей и благополучно скрылся.

Пока ненцы распутывали упряжки, пока разыскивали следы, — Лучка был уже далеко.

Хулейко же тем временем и братья его кричали истошно:

— Погибла Нетола!

— Нетола наша погибла...

Нестерпимо было слушать эти выкрики: все понимали, какая участь ждет девушку. Тогда Сундей пошел на риск.

— Нападем, — сказал он, — на острог немедля! Догоним ли, не догоним ли толмача — все равно нападем! Согласны?

— Так, так!.. Согласны!

И сорок человек на сорока запряжках — в белых совиках, на белых оленях — понеслись к Пустозерску. [- 65 -]

 

IV. «УТОЛИ МОЯ ПЕЧАЛИ»

Снегопадные дни сменились днями погожими и морозными, с яркими зорями.

Леденящий северный ветер — хиус переходил в дикий посвист неуемной хад — пурги.

С протяжным стоном раскалывалась промерзающая земля, и утопала в голубеющем снегу мелкая яра — кустарник.

С островов Колгуева и Вайгача, с побережья льдистого моря прилетали несметные полчища куропаток.

Каждое утро и каждый вечер бродили куропатки около яры, склевывая почки. Пустозеры посадские расставляли силки и кулемы, а лисицы и песцы затемно обходили эти ловушки и лакомились трупами куропаток, еще не успевшими остыть. Четвероногие воры часто расплачивались собственной шкурой за куропаточий труп, охотник не щадил их, если по виду неба догадывался об устойчивости погоды.

Но вот пришла темная пора.

Свирепее тысячной стаи волков выла хад в эти дни, и песцы да лисицы получили передышку. Отдыхали и пустозеры-охотники.

Не знал, не находил себе покоя лишь один пустозерский воевода — Федор Афанасьев, сын боярский: от Ивашки Карнауха не было вестей, и не приезжали самоядцы с ясаком.

Воевода гонял Ваську в посад за вестями. Бегал сам в съезжую избу, кричал на подьячего:

— Быдло чертово! Живешь тут, почитай, с десяток годов, а того не можешь придумать, как об Ивашке вести заполучить. Был бы Лучка Макаров — уж он бы придумал. А ты на что гож? Чернильная душа, боле ничего! Что нос уткнул в бумагу? Уж не думаешь ли, что из Москвы весть пошлют нам с тобой про Ивашку?.. Брось свои бумаги да беги в посад!

Подьячий бежал в посад, а воевода — в свои покои.

В комнате, где принимал воевода гостей, висел образ богородицы «Утоли моя печали». Воевода бросался на колени перед образом, перечитывал все молитвы, какие знал, набивал синяки на лбу от усердных поклонов... [- 66 -]

Успокоение не приходило. И воевода начинал кощунственную отсебятину:

— Ты, пресвятая богородица, утоляешь людские печали. Ты же знаешь, пресвятая богородица, какую лютую муку терпит твой раб — многогреховный Федор Афанасьев, сын боярский. Сделай так, пресвятая богородица, чтобы сами богомерзкие самоядишки в руки к Ивашке Карнауху шли. Ты же видишь, пресвятая богородица, мое великое перед тобой усердство молитвенное, и я озолочу ризу твою, ежели услышишь молитвы мои.

В один из таких молитвенных припадков к воеводе влетел стрелец, дежуривший в съезжей.

— Добрые вести, боярин: Ивашка Карнаух отыскался: прислал гонца и аманатку-девку.

— Скорее веди их сюда!

Посланный от Ивашки повалился в ноги воеводе:

— Верный холоп твой Ивашка Карнаух приказал тебе, боярин, челом бить девкой-аманаткой. И еще приказал мне тот Ивашка Карнаух передать тебе, боярин, что эта девка-аманатка — первая из сотни аманаток, коих достать в скором времени поклялся Ивашка на кресте. А еще приказал Ивашка Карнаух передать тебе, боярин...

— Стой, стой! Подожди... Эдак пойдет и дальше — ты до скончания века не скажешь про то, что мне нужно... Ты мне вот что скажи: почему столь много времени не давал Ивашка вестей о себе?

Посланец боялся сказать всю правду: горячий и скорый на руку воевода набьет ему рожу за недобрую весть. Да и Ивашка Карнаух наказывал: «Про неудачу, про потерю второго отряда сказывай после того, как о поимке Хулейки расскажешь и о том, что пошел Ивашка по следу старшины карачейского роду — Сундея Тайбарея».

Дрожь охватила карнауховского посла от воеводского взгляда. Снова повалился он в ноги воеводе.

— Не прикажи казнить, боярин, за весть недобрую холопа твоего: другой отряд, что опричь Ивашкинова послан был тобой, перерезали самоядишки... — И посол втянул голову в плечи, ожидая крепкого пинка или еще чего-нибудь столь же внушительного. [- 67 -]

Воеводу так, однако, ошеломила эта весть, что сам он почувствовал дрожь в ногах и слабость во всем могутном теле своем, опустился на лавку, чтобы не упасть, не выдать своего испуга...

Как?! После того что было в прошлом году, самоядцы осмеливаются резать его людей?! Али и впрямь не такие уж они трусы, какими казались всегда в остроге? Когда так, не будет дива, что опять, как при былых воеводах, нападут они на острог — и чего доброго — самому ему, может статься, отрежут голову.

От таких мыслей помимо воли передернулись воеводские плечи и голос его утратил свою звучность.

— Расскажи по порядку про все, как было, — прохрипел он, обращаясь к лежавшему еще на полу в ожидании побоев послу Ивашки Карнауха.

Тот осторожно приподнял голову, чтобы взглянуть на лицо воеводы, и, убедившись, что сам воевода не краше мертвеца, быстро встал на ноги.

— Дело худое вышло, боярин, — начал рассказывать коротко о пережитом, виденном и слышанном в тундре. — Поначалу мы долго кружились по тундре за-напрасно: нет как нет нигде следов самоядишек. Лучка Макаров стал говорить Ивашке Карнауху: надо-де следы запутать свои, а то самоядишки нас выслеживают. И тут мы встретились с другим десятком твоих людей, боярин. Тот десяток тоже не мог напасть на след самоядишек...

Ни словечком воевода не обмолвился, пока рассказчик не заговорил о том, что Хулейко повел Ивашку Карнауха по следу старшины рода карачейского Сундея Тайбарея.

— Это тот самый Сундей, что силу имеет непомерную?

— Тот самый, боярин.

— Сколько же ныне годов ему будет?

— Да, сказывают, на вторую сотню, почитай, перевалило.

— А он большую силу имеет у самоядишек, этот старик?

— Сказывают, боярин, избылые самоядишки почитают его заместо бога. Скажет слово — так тому и быть. [- 68 -]

Скажет: «везите ясак», — повезут. Скажет: «Пустозерский острог позорите», —позорят.

Воевода вскочил с лавки, ногой притопнул:

— Еще поглядим, кто кого позорит! Так, говоришь, Ивашка Карнаух по его следу пошел?

— Пошел, боярин. Размашисто перекрестился воевода.

— Благодарю тебя, матушка богородица! Ты услышала молитву мою.

И посланного Ивашкой спросил:

— А силача твоего поганого Ивашка Карнаух сумеет ко мне живым или мертвым доставить?

— Это уж так и будет, боярин, — поторопился поддакнуть стрелец.

— Твое дело молчать, когда я говорю!—прикрикнул воевода. — Кажи-ка вот лучше свою кралю неумытую.

Стрелец низко поклонился:

— Не моя эта краля, боярин. Тебе Ивашка Карнаух бьет челом этой кралей.

Только теперь вник воевода в смысл этой фразы, уже сказанной стрельцом в самом начале встречи. И, вникнув, повеселел.

— Коли так, кажи ее скорее. Погляжу, знает ли Ивашка мои прихоти.

Стрелец вытолкнул Нетолу на свет, сам скверно улыбнулся:

— С этакой писанкой и ты, боярин, не побрезгуешь, поди, ночь скоротать?

Нетола не упрямилась, не визжала, не плакала. Но столько было ненависти во всем ее облике, что Федор Афанасьев, встретившись с ее взглядом, невольно откачнулся назад и зашептал:

— Да воскреснет бог и расточатся врази его!..

Он дочитал до конца молитву, а Нетола продолжала смотреть на него все такими же налитыми ненавистью глазами. Было очевидно: она — не бесплотный Дух, не наваждение дьяволово. А тогда... о, тогда Федору Афанасьеву нечего страшиться. Тогда она — собака, а он — хозяин над ней. И, усмехнувшись, он шагнул к Нетоле, чтобы обнять ее. [- 69 -]

— Тю-у... — крикнула Нетола и с силой оттолкнула его руку.

Но не крик, не сила заставили воеводу снова отступить от Нетолы на шаг, а та яростная ненависть в глазах ее, которая, казалось, вот-вот прожжет его.

— Клянусь богом, у самого сатаны глаза не страшнее глаз этой поганой девки! — пробормотал он. — Чистая ведьма, право слово. Удружил мне Ивашка Карнаух, нечего сказать! А красивая — то правда! — И опять усмехнулся погано.

— Да уж на что краше, боярин, — захихикали оба стрельца. — Гляди: рожей своей она вовсе не схожа с поганой самоядской породой.

— Вижу: король-девка! Самому царю ада кромешного под стать! Ну, да и я не люблю, чтобы мое от меня ушло. Позовите ко мне толмача. Хочу пару слов сказать ей ласковых, дабы добрее стала. Ха-ха-ха...

Стрельцы бросились за толмачом, но воевода остановил того, который привез Нетолу.

— Про то не знаешь, как ее звали самоядцы?

— Нетоли! — переврал имя стрелец. А воеводе послышалось «Утоли». Он вздрогнул.

— Что ты врешь, дурак! Не бывает такого имени...

— Вот те крест, боярин.

— Пошел вон, дурак! — затопал Федор Афанасьев ногами.

Стрелец опрометью бросился к двери, так и не поняв, за что разгневался воевода.

Когда захлопнул стрелец двери, поглядел Федор Афанасьев на Нетолу, потом на образ, потом опять на Нетолу.

«Да уж не наваждение ли дьявольское эта самояд-ка?» — подумал воевода и перекрестился.

— Свят, свят... С нами сила крестная... — И опять прочитал до конца молитву «Да воскреснет бог».

Бражник и распутник, способный во время кутежа растоптать любую икону, он был, однако, не менее суеверен, чем все крещеные его времени.

Нетола не превращалась, однако, в ничто, не проваливалась в преисподнюю после чтения молитвы «Да воскреснет бог».

Полуприкрыв веками черные, налитые гневом глаза [- 70 -]

свои, неподвижная, она казалась статуей, сделанной из теплого металла.

Хотелось прикоснуться хоть кончиками пальцев к этой статуе, ощутить тревожную теплоту ее тела, и было до ужаса страшно сделать это, ибо всякое прикосновение, казалось, будет скверным кощунством, за которое не простится ни в сей, ни в загробной жизни.

Нет, нет: не простит богородица воеводе кощунства великого! Слыхано ли дело — поганую идолопоклонницу с ликом богородицы уравнял! А виноват во всем стрелец: он, холоп проклятый, навел воеводу на еретические мысли.

Нет, тут дело неспроста: божие ли провидение вмешивается в его жизнь или произволение дьявола, а только не человек.

Суеверный страх и разнузданная похотливость бывшего кутилы московского боролись в воеводе, бросали его то в жар, то в озноб.

— Господи, не выдержу я! — крикнул он наконец.

В этот момент вбежал в комнату запыхавшийся толмач.

Федор Афанасьев схватил толмача за руки:

— Имя, спроси имя у этой девки! Толмач спросил.

Нетола не ответила. Толмач повторил вопрос. Нетола промолчала. Толмач еще раз спросил. Нетола бровью не повела.

— Господи! Глухая она, что ли? — И воевода сам подбежал к Нетоле, но не посмел прикоснуться к ней. — Ты что же молчишь? Что не отвечаешь, когда спрашивают?

По-прежнему стояла Нетола неподвижной статуей — теплой, соблазнительной, манящей, но и пугающей.

На лысине и на лбу воеводы выступили бусинки пота, лицо покраснело, рот заслюнявился... Ему казалось — не ответит ничего поганая девка, он сойдет с ума, начнет ее грызть, рвать на части, как волк оленя. И он молит толмача:

— Да спроси, спроси ты ее еще раз! Вопи ей в са- [- 71 -] мое ухо. Во всю глотку реви! Убей, а заставь ее говорить. Имя заставь сказать! Имя!

Удивленно глянул толмач на воеводу: не видал он воеводы таким беспомощным, но приказ выполнил. Больно сжав плечи Нетолы, он рявкнул ей в правое ухо:

— Имя скажи — как? Имя?

Нетола отшатнулась, но на этот раз ответила:

— Егарам.

— Что она говорит? Что говорит? — встрепенулся воевода, услышав не то слово, которое страшился услышать.

— Говорит, не знаю.

— Как не знает?! Не может такого быть! Ты спроси еще раз! Хорошенько спроси! Да спроси — не глухая ли она?

Толмач спросил:

— Ты не глухая?

И опять Нетола повторила:

— Егарам.

— Как же не знаешь? Слышишь, когда я тебя спрашиваю, стало быть, не глухая? Как же твой отец зовет тебя?

— Егарам.

— А отца твоего как зовут?

— Егарам.

— Ну, может, знаешь, как твой отец твою матку называет?

— Егарам.

— Да что ты за незнайка такая?! Кто же за тебя знать-то будет?

— Егарам.

Воевода бросился на толмача с кулаками:

— Сам ты незнайка, проклятый! Сам не умеешь, видать, лопотать по-ихнему, а мне набрехал! На вот, на! Получай! — и начал перекидывать толмача с кулака на кулак.

А Нетола все стояла — бесстрастная, чуждая к происходящему, замкнувшаяся и сосредоточенная. Она знала, что воевода напрасно бьет толмача, но не жалела того. С раннего детства отец твердил ей: «Воеводы — наши обидчики: забрали земли наши, наши озера рыбные забрали, ухожаи зверей забрали. С воеводами мы [- 72 -] всегда в войне. А на войне не всегда можно силой брать. На войне хитрость сильнее силы часто бывает. У воевод силы больше нашего. Чем, как не хитростью, воеводу брать? Для хитрости и баба годится. Воеводы думают, — наши бабы не понимают по-ихнему и не остерегаются; обо всем говорят при них. Ты — девка. На тебя еще меньше думы, что знаешь их язык. А ты от меня научись их языку. Говорить — можешь не говорить, а понимать научись».

И Нетола понимала русский язык. От нее не ускользнула поэтому ни одна мелочь из всего, что при ней говорилось. С первой фразы стрельца она знала, какая участь ждет ее, и решила бороться до последней крайности, твердо веря, что отец ее вместе с Сундеем Тайбареем и другими карачеями вот-вот прилетят на Еыручку. (Она ведь больше знала о том, что происходит в тундре, чем посол Ивашки, и могла бы такое сказать воеводе, что у того и глаза бы на лоб полезли.) Не понимала она только одного — какая связь существует между ее именем и русским богом? Но видела, что воеводу это и тянет к ней, и страх наводит на него, и решила отыграться молчанием, незнайством, какими угодно средствами, лишь бы не называть своего имени. Назвать же имя, сказанное стрельцом, ее удерживал суеверный страх. Воевода — мужик (пусть поганый, а все же мужик), а и тот устрашился перевранного имени ее и молился своему богу. То правда: русский бог — поганый бог, и уж наверно злой. Злой же бог, хоть и поганый, может причинить ей зло. Нет, она не скажет ничего этому богу, чтобы он — чужой бог — ни на что не мог рассердиться. И пока все шло хорошо: воевода прогнал побитого толмача и сам едва дышит от усталости и от злости. Но что будет дальше?

Вот воевода уже отер пот с лица и с лысины полой кафтана и приближается к ней.

Вот он ласково берет ее за руку.

Она грубо выдергивает руку.

— Ох, не понимаешь ты ничего, дикарка! — укоризненно говорит он и манит ее в другую комнату.

«Идти, нет?» — думает она. И решает — идти.

Воевода берет тогда свечу и открывает дверь в другую комнату. [- 73 -]

Нетола видит окованные железом сундуки и постель. Делает невольно движение назад...

Глаза воеводы напоминали Нетоле осеннего хора. С такими же вот безумными глазами бьются хоры друг с другом.

Она знала, чем кончается эта битва.

Предотвратить битву и последствия ее можно было только одним — испугать хоров. Но как, чем испугать воеводу? Ага! Ему очень хотелось знать ее имя... Хорошо: она скажет ему имя, только не свое. Скажет имя своей матери, чтобы обмануть его бога. Она тычет себе в грудь пальцем и говорит:

— Мань Некуця Хулейко.

— Что ты говоришь? Это тебя так зовут?

Нетола не хочет, не имеет права показать, что знает русский язык. Да ей и надо время выиграть, больше ничего. И она говорит:

— Толмач!

— Толмача надо? Да?

— Та, та, толмач тара .

Обрадовался воевода. Неистово захлопал в ладоши, вызывая служку.

Васька просунул голову в дверь:

— Звал, боярин?

— За толмачом лети! Да живо у меня!

— Одна нога там, другая — здесь, боярин, — отчеканил Васька, стремясь скрыть от воеводы гаденькую улыбочку, и побежал — оленю бы впору так-то бежать.

И десяти раз не прошелся взволнованный воевода взад и вперед по горнице, как влетел запыхавшийся Васька.

— Бежит, боярин!

— Бежит?.. Вот и ладно. А ты уходи.

В дверях столкнулся Васька с толмачом. Шепнул тому:

— Вот те крест, отобью у воеводы эту самоядочку.

У толмача голова была обмотана грязными тряпицами. Тряпицей был завязан и левый глаз; под правым же глазом лиловел кровоподтек. [- 74 -]

Скользнув взглядом по избитой физиономии толмача, воевода самодовольно усмехнулся.

— Кулак, — говорит, — мой не стал легче от того, что живу второй год здесь. Ты на своей роже испытал это сегодня, и знай: другой глаз вышибу у тебя, как не сумеешь поговорить с самоядкой.

— Я-то, боярин, говорю с ней, да она-то незнайкой прикидывается. О чем спрашивать прикажешь?

— Спроси, сколько ей годов? Толмач спросил.

— Двадцать, — ответила Нетола.

— Имя, имя спроси ныне, — заторопил воевода. Нетола назвала себя:

— Некуця.

— Как? Как? Как? — переспросил воевода.

— Некуця, — повторила Нетола.

— Не-ку...ча... Не-ку-ча... Некуча... И выдумают же, лешаки, имечко! Ха-ха-ха...

Воевода схватил со стола серебряный кубок и подал толмачу:

— На! Дарю тебе... Великую тяжесть снял ты с моего сердца. А ныне расспроси еще ее про отца, про мать, про всю семью. Да спроси, не охальничал ли над ней стрелец, с которым приехала.

Нетола назвала отца, а имена матери и остальных родственников переврала. На стрельца не пожаловалась.

После этого отпустил воевода толмача и пал ниц перед образом «Утоли моя печали».

— Прости ты меня, окаянного, пресвятая владычица! Греховодными, блудными мыслями помыслил о тебе я, грешник окаянный. Но не я, матушка пресвятая богородица, измыслил греховное, а всесильный дьявол — ты сама видела это — явился ко мне во образе стрельца и вселил в сердце мое мысли блудные, мысли греховные...

Долго и страстно казнился воевода перед образом. А Нетола горела ожиданием — вот-вот раздастся тревога, и тогда появятся перед нею отец и дядья и уведут ее от этого страшного воеводы, который разговаривает со своим богом.

«Не приедет отец, — думала Нетола, — тогда беды не [- 75 -] избежать: кончит воевода разговаривать с богом и за меня примется. Что буду делать?.. А еще раз толмача позову... А как да он не захочет вызывать — что тогда? Ой, беда! Ой-ой, беда!.. Скорее бы приезжал отец. Я бы выбежала на улицу, а то тут дух нехороший, спертый дух. Голова разбаливается от этого духу. Кружится голова. Ой-ой, беда!..»

Думала так и прислушивалась к уличным шорохам. Слышала, однако, лишь вой посадских собак. И знала: воют собаки на луну... Так, по собачьей привычке.

Время ползло медленно, как морж по льдине, а воевода все разговаривал и разговаривал со своим богом.

А собаки все выли и выли.

И не было никакой тревоги за стенами воеводских покоев.

И с каждой минутой ширилась, росла тревога в сердце Нетолы:

«Что буду делать? Ой-ой, что буду делать? Не могу придумать, как спасти себя. Ой-ой, не могу... А с отцом — беда! Беда, беда стряслась! Не было бы беды — давно бы пришел. Со мной тоже беда будет. Ой-ой, беда будет!.. Этот бог — воевода с ним разговаривает... Страшный, надо быть, бог? Боится воевода того бога — по всему видать. Вот бы такое придумать, чтобы воеводе показалось, будто этот бог меня под защиту взял. Как такое придумаешь?.. Ой-ой!.. Он кончил разговаривать с богом. А отца нет...»

Воевода устало поднялся с пола — спокойный, уверенный и властный.

Подошел к Нетоле и сказал:

— Красивая ты девка, Некуча. Полюбилась мне. Сказал бы ласковое слово тебе, да не понимаешь ты языка христианского. А поганого твоего языка сам я не понимаю и осквернять себя пониманием не хочу. На то у меня толмачи хлеб жрут.

На щеках Нетолы вспыхнул румянец: обрадовалась она, что упомянул воевода про толмача. Закивала головой, улыбаясь и ласково глядя на воеводу:

— Та, та. Толмач тара, толмач тара.

— Хе-хе-хе... А на что тебе еще толмач понадобился? В люботу играть толмач — помеха! — И воевода стиснул ее руки своими ручищами. [- 76 -]

Опять мелькнули перед Нетолой картины осени, картины боя хоров из-за важенок.

Поняла она — не отбиться от воеводы. Отвращение к этому большому человеку толкало ее на сопротивление, но рассудок подсказывал: «Медведь — силен, человек — хитер. Прямо через глубокое озеро побредешь — погибнешь, а озеро обогнешь — жив будешь, только ноги намнешь. Лучше схитрить, лучше ноги намять, чем умирать. Жива останешься — отомстишь за опоганенье».

И, подавив отвращение, спрятав ненависть под приспущенными веками, Нетола пошла с воеводой.

Двое суток, как два часа, промелькнули для воеводы в бражничанье, в распутстве. Так же думал он провести и третий день. Плотно пообедав и осушив после обеда стопу меду, он облапил Нетолу...

В этот момент, без всякого предупреждения, кубарем вкатился в покои Лучка Макаров:

— Беда, боярин! Всех людишек твоих самоядцы порезали и к острогу уж подъезжают. Я один жив остался и едва успел упредить тебя... Прости, боярин, что без спросу вошел к тебе...

Воевода не слышал извинений Лучки... Трясясь, лязгая зубами, он натягивал штаны, а ноги, точно чужие, никак не попадали в предназначенные для них штанины.

Не то было с Нетолой: она испугалась лишь неожиданного появления Лучки. Зато первые же два слова — «беда, боярин», — зажгли в ее глазах огни мести.

В собольей шубке на плечах — подарке воеводы — она выбежала в другую комнату, схватила со стола нож — на это не потребовалось и минуты. С ножом в руке подбежала она к воеводе сзади и ткнула в его шею.

Воевода дико заорал:

— Уби-и-или!..

Лучка схватил Нетолу за рукав.

Нетола вывернулась из шубы, метнулась из покоев.

Стоявший у крыльца стрелец принял раскосмаченную голую женщину за дьявольское наваждение и торопливо закрестился:

— Свят, свят... Аминь, аминь — рассыпься!.. Да воскреснет бог!.. [- 77 -]

Нетола, сверкая желтым телом на белом снегу, подбежала к наблюдательной вышке, откуда уже начали раздаваться первые выстрелы, и за спинами стрельцов испустила пронзительный боевой вопль.

Вздрогнули стрельцы, обернулись...

С вышки Нетола увидела: окружают ненцы острог, подожгли дом Федьки Безносика в посаде...

А вот у самой вышки стоит старый Сундей и ей кричит:

— Прыгай — схвачу!

Нетола прыгнула — попала в крепкие руки Сундея, вместе с нею упавшего на спину.

 

V. КАК ЛЕБЕДЬ

Воевода по-бабьи всхлипывал: боялся, что умрет от ножевой раны в правой стороне шеи.

Толмач Лучка Макаров, оставив плачущего воеводу в его опочивальне, прибежал к стрельцам и начал распоряжаться обороной острога вместо воеводы.

В посаде горел дом Федьки Безносика. Младший из братьев Хулейки — Пось — тащил к санкам перепуганную Иринку, Ивашки Карнауха утешительницу.

Старший Хулейко — отец Нетолы — прикрыл наготу опоганенной воеводой дочери снятым с себя совиком.

Ременным тынзеем привязал Пось Иринку к саням.

Нетола сказала отцу:

— Лук дай, стрелы дай! Вместе с вами на острог пойду!

— Бог войны пусть поможет тебе! — пожелал Сундей опозоренной девушке.

И в эту минуту со стен острога загакали пищали.

Лайкой, сбивающей в круг оленей, метнулась Нетола к стенам острога.

Рядом с нею побежали и отец, и Пось, и Сундей.

Плохо видела Нетола стены острога, когда ее, связанную, привезли в острог. Слыхала она от отца: в стенах бойницы есть. Через бойницы стрельцы бьют по ненцам огненным боем. Но что ей смерть? Позор кровью смыть надо! Покажется над стеной голова стрельца — в голову полетит стрела. Стрела пустит кровь — смыт будет позор! Так ближе к стенам! [- 78 -]

А стены — стоячие бревна. Толстые, высокие бревна: ни стрелой не пробить, ни перепрыгнуть. Одним концом бревна в землю ушли, на другом — заострены. Не все ли равно? Поближе, поближе к стенам! Близкий прицел — смертельней удар стрелы.

Сундей кричит ей:

— Подальше от стен держись: убить могут. Не то совсем вплотную подбегай.

Вплотную? Хорошо! Высоко ли только бойницы от земли? Хорошо, как бы на уровне глаз. Через бойницу бы стрелу в острог...

Как хороший наезженный олень, несется Нетола к стенам острога.

Пось Сундею кричит:

— Э-э-эх! — перемахнуть бы через эти бревна да ворота открыть.

— То и попробуем сделать. Добежим до ворот — забросим тынзеи на остряки. По тынзеям вылезем вверх...

Лучка Макаров через бойницу увидел Сундея, выстрелил...

Споткнулся Сундей Тайбарей. Упал... Пось и Нетола нагнулись над ним:

— Беда?

— Беда...

И увидели: около правой руки Сундея кровью окрасился снег.

Закричал Ичберею Пось:

— Беда, Ичберей! С Сундеем беда.

Прибежал Ичберей. Подхватил отца за средину туловища. Забросил на плечи свои. Побежал с ним в посад...

...Много годов жил Сундей.

Много раз бился с русскими, остяками, со своими же ненцами из других родов.

И все знают: из всякой битвы выходил Сундей без единой царапинки. Зная, верят; неуязвимо, заговорено тело Сундея.

И вдруг...

— Бог войны против нас! — крикнул Туля, единственный из рода Ванюты, Туля, глупость которого Сундей надеялся сделать полезной для всех ненцев.

Все побежали к упряжкам. [- 79 -]

В страхе кричали:

— Бог войны против Сундея!

— Погибнем все по воле бога войны!

— Бог войны отвернулся от нас!

— Дальше от острога!

— Бог воеводы сильнее нашего бога войны.

Но Сундей был жив. Он услыхал крики. Скрипнул зубами от злости и боли:

— Была бы сила лук натянуть — все бы стрелы свои выпустил в головы трусов.

И — Посю:

— Кричи сколько силы есть: «Жив Сундей! Не велит Сундей разбегаться. Велит вкруг него собраться. Кто не послушает, гнев богов обрушит Сундей на головы тех».

А многие уже поехали.

Схватил Пось в одну руку вожжу, в другую хорей, — света не взвидели его олени от ударов.

Олени у Пося — ветер. Голос Пося — медвежий рев...

Остановил Пось бегущих. Собрал вокруг саней Сундея.

Гневен, колюч взгляд Сундея на окружающих. Голос звенит:

— Зачем бежите, как зайцы от волка? Толмач Лучка в остроге. Еще стрельцов — восемь ли, десяток ли. А нас... Четыре десятка... Погони боитесь?.. На ком погонятся за нами? В остроге не держат оленей. В посаде было пять упряжек — всех мы забрали. В остроге одна упряжка есть — та, на которой Лучка-толмач от ножей убежал. Чего боитесь?!

Стыдно...

Стыд клонит головы к земле. Свинцом на ресницах виснет. Не поднять голов. Не взглянуть в глаза старшине.

Потупясь, оправдываются:

— Думали, убит ты...

— Думали, бог войны против нас.

— Думали, большой воеводин бог — Микола — пересилил всех наших богов.

— Думали, тебя убили — всех нас перебьют.

— Думали...

Тут заревел Пось медвежьим своим голосом: [- 80 -]

— Ду-умали, ду-уумали... Не думать надо — на стены лезть надо. На тынзеях подтянуться — через стену перевернуться. Острог — огнем спалим! Не будет воеводы, не будет стрельцов — некому нам ясак платить!

Из колючего мягким, теплым стал у Сундея взгляд. Подозвал Пося поближе к себе. Сказал, чтобы все слышали:

— Ты — храбрый. Два десятка таких бы храбрых — сразу острог позорили бы.

Пось выше Сундея на целую голову и чуть-чуть поуже в плечах. Но Посю всего двадцать семь лет. Многие старше его. Поставить в пример молодого — обида не переносная для стариков. Сундей понимает это. И повторяет еще раз:

— Да, ты храбрый. Только у тебя еще нет семьи. Нет семьи — нечего тебе жалеть, не о ком заботиться. Я знаю: есть тут похрабрее тебя. У этих храбрых — большие семьи. Погибнут сами они — погибнут их семьи. Ты погибнешь — один погибнешь.

Сладко старикам слушать такие речи (каждый же считает себя храбрецом!). Можно теперь и глаза на Сундея поднять: прибавили им смелости умные речи Сундея. Пожалуй, снова готовы броситься на острог. И спрашивают у старшины:

— Кому велишь вести нас на новую битву?

Но из правого плеча Сундея течет кровь. Он слабеет. И знает вдобавок: не ворвались в острог сразу — стрельцы подготовились к встрече. Поэтому говорит:

— Не убьешь белого медведя первой стрелой — медведь самого тебя под себя подомнет. Остановил вас не затем, чтобы битву сызнова зачинать. Остановил вас, чтобы стрельцы видели: не боимся мы их — уходим тихонько, все вместе. Еще потому остановил — чую: умру от раны. Перед смертью всем вам хочу такое сказать, про что не слыхивали. Дойдем до того места, где Ивашкиных людей порезали. Заберем чум их да оленей. Еще отойдем немного — чум поставим. Тогда скажу вам все, что сам знаю.

Ответили:

— Ты старший. Как велишь, так и сделаем. Ичберей сбегал на пожарище. Принес горсть теплой золы. [- 81 -]

Сундею помогли снять малицу — пуля перебила правую ключицу. Поохали...

Поудивлялись терпеливости Сундея. Посыпали на рану золы. Перевязали. Уложил Ичберей отца на свои сани, а отцовскую упряжку сзади привязал.

И пустил оленей неторопливой рысью к северо-востоку от острога — на Большую землю.

Крупными хлопьями падал снег — засыпал следы.

Вплотную надвинулась ночь — видеть мешала снегопадная ночь.

Не беспокоил снег, не страшила ночь: впереди идет Ичберей; Ичберей не сбивается с пути, когда и сама хад неистово воет, колючими снежинками, как иголками, колет твое лицо.

Но вот Ичберей остановил своих оленей. Встал на ноги. Осматривается.

Неужто потерял направленье?..

Нет, это он — по привычке — проверяет себя. И, проверив, кричит:

— Целы запряжки Ивашки Карнауха. Не успели набрести на них волки.

— Из посада полтора десятка угнали. Сгрудились около Ичбереевых оленей. Радуются:

— То — наша удача.

— Тут десятка три, не то и поболе будет.

— На каждого по оленю достанется.

— Еще лишек будет.

— Лишек — съедим.

— Ладно ли так думаем, Сундей?

— То как не ладно. Соберите всех оленей. Оружие, какое есть, тоже все забирайте. Малицы опять, рубахи, штаны, пимы. Обувка-одежка хорошая на других поимщиках была.

Разбежались, перекликаясь:

— Тамзадейка! Нашел упряжку?

— Нашел. Еще сзади два оленя привязаны.

— А ты, Елиня?

— Ты, Вылко?

— Ты, Нерна? [- 82 -]

Через малое время опять собрались все около Сундея — возбужденные, довольные:

— Четыре с половиной десятка оленей у Ивашки было. Запасных гонял с собой...

Радовались и одежде:

— Хорошо одевал их воевода: совики, малицы — новешеньки, а ножи — никчемные. Ребятишкам игрушка — только на то и сгодятся.

Самый молодой из карачеев — двадцатилетний Тынтыры — собрал все пищали. Хвастается:

— Никто пищалей не берет: боятся. А я — не боюсь. Семь насобирал. Научусь бить из них огненным боем.

— А как да против тебя пищаль обернется? Спалит тебя огнем, — трясясь от страха, говорит Туля, сам прячется за спины других.

Тынтыры тоже страшно стало: он бросил пищали, отскочил от них.

Сундей успокоил его:

— Сами пищали не стреляют. Надо свинец, надо порох, — так я слыхал от тех же русских, которые хлебом-солью с нами водятся. Тогда пищаль бьет огнем и свинцом. Научиться бы нам биться пищалями — не устояли бы перед нами острожные стены. А так — пищали хороши на ножи: много в них железа. Надо их взять.

Тынтыры загреб в охапку все семь пищалей и бросил их на свои санки со словами:

— На всю мою жизнь ножей хватит. На Тынтыры налетел Туля:

— Добыча общая! На каждого по паю надо!

— Зачем раньше не брал? — ощерился Тынтыры. — Не надо было?

— Добыча общая, — твердил Туля, сжимая кулаки и угрожающе надвигаясь на Тынтыры.

Сундей вмешался:

— Как делить в потемках добычу? Олень оленю — рознь. Малица малице — рознь. Пищали тоже разные бывают... Подадимся вот к борку, чум поставим, огонь разведем, тогда делить станем.

На опушке борка поставили чум.

Нетола развела огонь. Повесила набитые снегом котелки, найденные в Ивашкином обозе. [- 83 -]

Были все голодны. Зарезали поэтому трех оленей и съели.

Нетола возилась около очага: прибавляла в котелки снегу, подбрасывала дров на огонь.

Сундей лежал у самого огня. Лицо его было серым, как ягель.

Он говорил Нетоле:

— По тебе мать убивается. Наешься, напьешься — не мешкая с отцом в свой чум иди. Пусть отец выберет самых выносливых оленей. Идите... На заре будете в своем чуме.

Нетола поблагодарила Сундея. Прилипла к отцу.

— Ешь скорее! К матери хочу... Мать тебя оплакивает, меня оплакивает... Скорее ешь!

Дочь так говорит — какая уж тут еда?!

Не пошли куски оленины в горло Хулейки.

Выбрал он поскорее самых крепких из Ивашкиных оленей — уехал с Нетолой.

Чум у Ивашки был просторный: все уместились в нем. С полчаса — то и дольше — молча ели. С час — то и дольше — попеременно обогревались около костра.

Сундей тоже поел немного. Выпил воды из чайника и захотел спать.

Пось спросил у него:

— Что с бабой делать будем? Черство блеснули глаза у Сундея:

— Она аманатка наша. А что с нею сделать, у Тули спросите.

И все вышли из чума над женою ярого прислужника воеводы, над женою Федьки Безносика расправу чинить. Впереди всех был безлобый, как горилла, широконосый, губастый, рослый Туля.

В чуме остались лишь Сундей да Ичберей.

— Хочу, — говорит тогда сыну Сундей, — сегодня же стреле ход дать.

Ичберей вздрогнул, глаза его округлились: не только удивило, но и страшным показалось ему намерение отца.

Вспомнилась клятва, данная отцу на стреле, вспомнился рассказ отца о стреле...

Вспомнился и совет отца — пустить по людям стрелу только после того, когда в каждом ненецком роду [- 84 -] против уплаты ясака не десятки, а сотни семей подыматься начнут.

Но Ичберей хорошо же знает: еще в прошлом году в роду Пурыега, в роду Ванюты еще были десятки семей избылых, а сегодня... Сегодня стало избылых втрое ли, вчетверо ли больше.

«Перед смертью, знать, ум отца заблудился промеж того, что сегодня есть и что ему хотелось бы, чтобы было», — думает Ичберей, поэтому спрашивает:

— Поспать бы — не лучше ли тебе станет, отец?

— Нет, Ичберей, мой ум еще не гаснет. Ум мой светел пока—хочу последний совет тебе дать. Потому и велел с Иринкой Туле распорядиться, что хотелось один на один с тобой в чуме остаться. Для разговора, после смерти моей что тебе со стрелой надо сделать?

— Ты еще встанешь, отец, встанешь! Рана в плечо не столь уж опасна.

— Нет, Ичберей, чую: не встать мне. Чую: смерть за головой у меня стоит. Не поговорю с тобой сейчас, пока над Иринкой расправу чинят, после уж не смогу. Слушай мой последний совет тебе. Совет мой выслушай — сам подумай, потом думы свои мне скажешь.

— Говори! — попросил Ичберей. — Тебя слушать буду — о твоих словах думать буду. То, что придумаю, тебе скажу.

— Ты хороший сын, Ичберей. Слушай!..

Сундей, лежавший на левом боку, попросил Ичберея лечь рядом, только на правый бок, чтобы вести разговор глаза в глаза. Ичберей выполнил просьбу и вот что услышал от отца, за головой которого уже «стояла смерть».

— Для того человеку глаза даны, Ичберей, чтобы видеть, уши — чтобы слышать. Все, что видишь, все, что слышишь, — все в ум бери да раздумывай: что к чему привести может. Чем шире раздумье твое, тем острее твой ум станет. Ты видишь, что туча идет, и знаешь: дождь будет. Ты слышишь, что сборщик ясака к твоему чуму идет, и знаешь: быть тебе безоленным, быть тебе объясаченным. Так ведь?

— Правда, правда, отец.

— В начале прошлой зимы в наш чум сын Головастого приходил — ты видел. Говорил, что воевода баб да [- 85 -] девок в аманаты брать велит, — ты это слышал. А не подумал, что такая придумка воеводы может дать крылья для нашей стрелы?

— Нет, нисёв (отец). На твой ум надеяться привык. Привык, что ты за весь карачейский род думаешь. Открой мне твои думы! Как же, по-твоему, придумка воеводы окрылить может нашу стрелу?

Приятно было Сундею слышать такое почтительное признание сына.

— Ты хороший сын, — сказал Ичберею. — Так, однако, думаю: пришла пора самому тебе обо всем думать. А я потому и услал всех из чума, чтобы все свои замыслы перед тобой раскрыть.

На минуту Сундей зажмурился: то ли от боли, то ли ст яркости костра, в котором вспыхнула охапка сучьев, подброшенных Ичбереем еще до того, как он лег рядом с отцом.

— Уснул? — шепотом спросил у отца.

— Нет, — отвечает Сундей. — Думал, с чего начать про стрелу... Про дела мои ты хорошо знаешь: в прошлую зиму избылых из нашего рода за Камень увел, а в эту зиму — сам видишь: от всех поимщиков, кроме Луч-ки-толмача, мы избавились, да и я свою кровь пролил... Ну, да не об этом речь. Раздумывать о стреле начал я с той самой минуты, когда Онтоша — сын Головастого — упредил меня о засылке поимщиков в тундру.

Первая дума была: всех избылых в одну кучу сгрудить да Ивашку Карнауха вместе с охотниками, которых в Устьцильме набрали, перебить. Избылых только в нашем карачейском роду — сам знаешь — больше четырех десятков наберется. А сколько в других родах?! По первому моему слову все избылые на битву с десятком Ивашки Карнауха кинутся — тут и всей воеводской придумке конец!..

На мгновение в глазах Сундея вспыхнули огоньки по-детски радостного и светлого душевного подъема, но сразу же и задернулись туманом горечи, как горячий уголь — пеплом. На минуту Сундей опять смежил веки, тяжело вздохнул.

— Поспи, отец! — снова посоветовал Ичберей.

— Нет, нет... Пить дай! Вот хорошо!.. Много крови из тела ушло, а вода — худая замена крови... Надо то- [- 86 -] решиться. Ложись!.. Слушай дальше... Слушай, да учись думать над тем, что видишь да слышишь. Оленью упряжку к санкам привязываем, чтобы не разбежалась, — это хорошо. Ум нельзя на привязке держать. Уму своему полную волю давай. Так меня отец учил, я тебе то же советую... Дал я волю уму своему — мой ум через убитых поимщиков перешагнул да к нашему завтрашнему дню прибежал... И вот тут моя вторая дума родилась: со стрелой по Большеземельской тундре вместе с тобой идти. В роду Пурыега, в роду Ванюты много избылых. Каждый избылой на стреле клятву даст. Бросятся все избылые на острог — острог позорим, воеводу, стрельцов прогоним. Хорошо?!

...А третья дума: царь-русак другого воеводу в Пус-тозерск зашлет. Вместе с воеводой стрельцов уж не десяток — тысяча может прийти... Нет, не пришла еще пора стрелу в ход пускать... Выждать надо. Сам ты знаешь, Ичберей: каждогодно, как весенний снег, тают у объясаченных ненцев оленьи стада. И каждогодно жаднее делаются воеводы. Не только в Пустозерском, в Мезенском остроге воеводы такие же. Что ни год у всякого воеводы новая придумка. Новая придумка — новая беда избылым и объясаченным ненцам. Больше бед на плечи ненцев падет — больше злобы в их сердцах накопится...

...Год прошел — весть по всем тундрам разлетелась, по Малоземельской, по Тиманской, по Канинской: пу-стозерский воевода у большеземельских ненцев баб да девок в аманаты забирает. И каждый думает: «Мезенский воевода об этом узнает — пакостнее и этой придумку найдет».

Взгляд, цвет лица, голос отца — все говорило Ичбе-рею, что силы Сундея иссякают. И такой горячий порыв любви к умирающему отцу охватил Ичберея, что он не мог уже лежать спокойно. Сам не зная того, он поступил так же, как поступал в самом раннем своем детстве, о котором ничего уже не помнил: ладонью левой руки прикрыл рот отца и прошептал:

— Замолчи, нисёв! Вместо тебя я стану говорить.

И, отняв руку от подбородка Сундея, Ичберей начал с тех слов, которые были сказаны его отцом последними: [- 87 -]

— Мезенский воевода узнает об этом — пакостнее и этой придумку постарается найти. А в эту пору по тундрам новая весть полетит: «Девушка из карачейско-го роду пустозерского воеводу зарезала. Избылые ка-рачеи на острог нападали, да отступить пришлось, потому что мало их было»...

— Так-так, — одобрил Сундей. — Ты хороший сын, Ичберей. Ум твой острее того ножа, что носишь за поясом. Мысль твоя в полете быстрее стрелы, что пускаешь из своего лука. А стрела твоя догоняет всякую летную птицу. Пусти теперь мысль свою летать. После скажешь мне, хорошо ли надумал я — сказать про стрелу. Пока ум твой будет ходить, пока мысль твоя будет летать, я отдохну малое время.

Сундей закрыл глаза. Лицо его было теперь еще серее, чем в минуту приезда в чум. Нос заострился еще больше, а на лбу мелкими-мелкими бусинками проступила испарина.

Ичберей смотрел на лицо отца и думал:

«Да, да, умирает мой отец. Скоро умрет. Я останусь один... Нет, не так думаю. Не один останусь: семья у меня большая. Есть четыре сына и две дочери. Еще жена есть. Всем погибать?.. Ой-ой, жалко сыновей! Сам я порядком уж пожил. Смерть встречу спокойно, как отец. Зачем сыновьям гибнуть? Погибнут сыновья — не будет продолжения рода моего. Нет, не будет... Птица всякая, зверь всякий, рыба всякая — всякая тварь живущая род свой продолжать может. А я... почему весь род мой истребиться должен? Не хочу я так! Я хочу, чтобы жили дети мои и дети детей моих. Так и скажу отцу: «Мой род — твой род. Пожалей род свой, не губи. Не говори, — скажу ему, — про стрелу. Я дал тебе самую страшную клятву — хранить стрелу до поры. Придет пора — сам расскажу о ней всем родам ненецким...»

Сундей застонал во сне.

Ичберей испугался. Как же не испугаться? Он же знает: человек видит сны.

И верит Ичберей: отец видит во сне его, Ичбереевы, мысли. Неприятное думает Ичберей для отца. Оттого отцу и больно. Отец стонет. Но Ичберею тоже больно терять всех детей своих. И Ичберей думает — думает о том, как продолжить род свой через детей своих. [- 88 -]

«...Отец велел: надо сказать про стрелу всем, кто ходил на острог. Я скажу отцу другое. Я попрошу его не говорить никому. Что будет тогда? Как будет? Как буду жить я? Как будут жить мои сыновья и сыновья моих сыновей? Как быстро будет расти стадо оленей наших? Мясо каких зверей и птиц будем есть сырым? Мясо каких зверей и птиц будем поджаривать на углях в нашем чуме? Половина этой зимы прошла — мы не могли охотиться из-за поимщиков, посланных воеводой в тундру. По прихоти воеводы съели десяток и еще пять оленей из трех десятков. Что было бы, как поимщики прогонялись бы за нами и другую половину зимы? Пришлось бы нам съесть и всех остальных оленей. Ой-ой, как худо! В одну зиму съели бы мы всех оленей, коли не избавились бы от поимщиков. Съели бы всех оленей: — как дальше жить стали бы? Без еды умирать пришлось бы. Ой-ой, как худо от голода умирать!.. Лучше уж от огненного боя с воеводскими людьми умереть, чем от голода. Прав отец: мало еще злобы накопилось в наших сердцах, мало! Правда и то: каждогодно, каждодневно воеводы питают злобу ненцев, как мы каждодневно питаем огонь в наших чумах. Каждая помеха нам жить по своим законам и обычаям — та же охапка дров на горящий огонь. Без меры набросаешь дров на огонь — огонь сожрет чум. Без меры будешь тревожить наше сердце — вспыхнет оно полымем. Тогда настанет большая война. Тогда все роды ненецкие пойдут на остроги — зорить остроги. Отец прав: самая пора стреле ход дать. Так и скажу отцу: «Говори про стрелу. Я надумал: лучше мне самому и детям моим сложить головы в огненном бою, чем от голода».

И так и сказал Ичберей, когда проснулся отец его.

И велел Сундей сыну:

— Позови весь народ сюда. О том, что я скажу, Туля разнесет вести по всем тундрам.

Ичберей позвал. Тускнеющим взглядом обвел Сундей собравшихся, тихо заговорил:

— Царь не простит нам обид, причиненных воеводе — его слуге. Воевода, как не до смерти зарезала его Нетола, росомахой кинется на нас. Лучка-толмач перескажет этому и другим воеводам, которые после этого будут на воеводстве сидеть, обо всех, кого заприметил [- 89 -] с ножами. Царь нашлет на нас новых стрельцов — забирать наши гоны звериные. Забирать озера рыбные. Забирать те реки и речушки, где рыбы мечут столько икры, сколько летом бывает комаров около борка. Хотим ли видеть тундру такой — воеводами крепко-накрепко зажатой?

Схватились все за ножи:

— Не-ет... Наша земля была — наша будет!

— Сунется какой отряд воеводы на нашу землю — вот! — сверкнули ножи в свете костра. — Сделаем так, как сделали нынче.

— Клятву дадите в том?

— Возьми с нас самую страшную клятву!

— Призови на нас проклятья всех злых богов!

— Хорошо, — сказал Сундей. — Возьму с вас клятву. С каждого порознь. Каждый поодиночке будет клясться. А до того хочу спеть вам. Лебедь перед смертью поет. Хочу, как лебедь, песню раньше смерти пропеть.

— Зачем так говоришь?.. Самых быстрых оленей запряжем — на поиски самого большого тадибея-шамана отправимся. Тадибей поставит тебя на ноги...

— Нет, нет... Никакой тадибей не поможет уж мне. Годы мои большие, кровь в теле густа, да и той вытекло много: не смогу дожить до шамана. Слушайте, про что петь буду. Слушайте во все уши. Запомните все, как сможете. Обдумайте песню после того, как клятву дадите.

И запел уныло Сундей:

Было —

было не столь давно. Не столь давно

были мы богаты. Были мы столь богаты, —

оленей не считали. Оленей не считали, —

счета им не знали! Счета им не знали, —

глаз не охватывал стад. И не облако, —

нет, не облако... И не злая хад, —

нет, не злая хад... И не облако, и не злая хад

солнце красное проглатывали: [- 90 -]

Закрывалось солнце красное

тучей снежною, Тучей снежною

из-под оленьих копыт, Из-под оленьих копыт тучей снежною,

когда ямдали мы. Эй, гей...

Да эй, гей... Закрывалось снежной тучей

солнце красное, Когда ямдали,

ямдали мы по тундрам. По тундрам ямдали мы

с полночи на полдень, с полудня

на полночь . Было —

было не столь давно. Не столь давно

на наши земли воеводы пришли. Воеводы пришли —

много бед принесли. Первая беда,

первая беда — бой огневой. Другая беда —

дорогая беда: ясак платить, Ясак платить

в казну государеву. В казну государеву ясак платить,

воеводе — холопу царскому поминки

справлять!

Воеводе поминки справлять,

баб да девок на издевку отдавать.

Царь, — говорят, — шубы шьет,

шубы шьет из нашей мягкой рухляди Воевода, — сами знаем, — шубы шьет,

шубы шьет из нашей мягкой рухляди. Сам царь да воевода-холоп

оба кормят-поят стрельцов. Кормят, поят,

обувают, одевают. Обувают, одевают стрельцов

царь да воевода. Царь да воевода

обувают, одевают стрельцов за что? [- 91 -]

За то,

за то поят-кормят стрельцов, Чтобы били,

чтобы били нас. Чтобы били нас

боем огненным. Мужиков бы били боем огненным,

баб да девок больше портили. Ой-ой-ой!

Да ой-ой-ой, — злые беды нагрянули. Злые беды

неизбывчивы.

Последние слова повторили-пропели все сидевшие в чуме:

Ой-ой-ой!

Да ой-ой-ой, — злые беды нагрянули, Злые беды

неизбывчивы!

Сундей слушал повтор с закрытыми глазами. Но не замер еще последний звук, как он уже продолжал, только значительно громче, чем раньше. Даже серость слиняла с его лица, а глаза загорелись:

А чем нам, чем нам

платят воеводы за ясак? Платят воеводы за ясак:

одному — по спине плетьми, Одному — по спине плетьми

другому — кулаком по зубам. Другому плата — кулаком по зубам,

а иному — железо каленое. И стала, стала наша земля —

не наша земля, Не наша земля —

воеводская вотчина. Хозяин той вотчины,

хозяин — воевода-боярин. Хозяин — воевода-боярин,

а мы — слуги его... Эй-ой-ой!

Ой-ой-ой-ой, — злые беды нагрянули! Злые беды

неизбывчивы!

Пось Хулейко выбросил правую руку выше головы. В руке сверкнул нож. [- 92 -]

— Наши ножи не притупились еще! — крикнул Пось, сверкая глазами, как и ножом. — В наших руках еще много стрел. Вырежем ножами, продырявим стрелами все беды, какие воеводами к нам принесены.

Все, кроме Сундея, схватились за ножи. Крикнули:

— Вырежем беды! И — к Сундею:

— Ты, самый старший из нас, скажи: не слыхал ли про стрелу восстания? На стреле восстания дадим страшную клятву — биться с воеводами не на живот — на смерть!

Сундей слушал кипень гневных голосов с закрытыми глазами. И, когда голоса смолкли, ничего не сказал про стрелу, а продолжал петь:

Много,

ай много-много раз Бились,

бились мы с воеводами. Только было,

было так: вразброд мы шли. Вразброд мы шли,

мало думали. Мало думали,

как вести войну; Как вести войну,

как остроги брать, Как остроги брать,

чем ясак платить. Воеводы-бояре,

воеводы-бояре — люди хитрые. Промеж наших,

промеж ненецких родов, Промеж ненецких родов

клинья вколачивают. Клинья вколачивают — род на род науськивают.

Род на род науськивают,

как голодных собак, Как голодных собак

на куропачий труп. Дерутся — ой, беда! —

дерутся роды промежду собой. Дерутся роды промежду собой, —

воеводам от той драки выгода. Воеводам от той драки выгода:

слабнут в драке роды ненецкие. Слабнут в драке роды ненецкие,

а слабому — и комар тот же зверь. [- 93 -]

Беда, беда!

Оа-ой, беда: Для слабого страшен комар,

как оленю — волк. Надо бы,

надо бы, надо бы нам Иметь в стрельцах,

иметь в стрельцах человека своего. Тот бы человек,

тот бы челозек ворота в острог раскрыл. Ворота в острог раскрыл

да наши бы роды в острог впустил... И надо бы, надо, надо бы нам Ясак платить,

ясак платить Березовской,

березовской мягкой рухлядью... Через Камень,

через Камень ту рухлядь везут. На Камне том,

на Камне том — там тучи спят, Там тучи спят —

видеть не дают, Видеть не дают

поджидающих обоз, Поджидающих обоз с мягкой рухлядью...

Саво, саво!

Эх, саво, саво заплатить бы ясак Заплатить бы ясак

жадному царю, Жадному царю

его же добром, Его же добром,

за Камнем — в Березове — награбленным.

Загорелись у всех глаза. — Саво, саво придумал ты опять! И запели возбужденно, громко, качая в такт головами:

Саво, саво!

Эх! Саво, саво заплатить бы ясак, Заплатить бы ясак

во казну государеву, Во казну государеву

ее же добром, Ее же добром,

за Камнем — в Березове — награбленным. [- 94 -]

Пось Хулейко закончил припев боевым гортанным выкриком и вскочил на ноги:

— Веди нас, старшина, за Камень! Пограбим обозы с мягкой рухлядью! Те самые обозы, что из Березова да Обдорска на Москву идут.

Забыл горячий Пось, что никуда уже не может вести воинов старый Сундей. Забыл, что поет Сундей последнюю песню — песню предсмертную... И всех смутили такие речи Пося. Смутился и сам Пось, поклонился Сундею:

— Прости, старшина, как обидели тебя речи мои. От сердца шли те речи...

Сундей улыбнулся:

— Верю, сердце твое — озеро с прозрачной водой: все видно в нем до самого дна. Поживешь подольше, увидишь больше — почернеет кровь в сердце твоем, как. вода болотная: ничего не разглядеть в нем. Нет, я не сержусь на тебя. Только, сам видишь, поведу на Камень не я, видно, а кто ли другой. Да и зачем громить обоз с мягкой рухлядью в эту зиму? Некого послать воеводе пустозерскому в тундру — аманатов забирать. Незачем и нам ясак платить. Незачем ясак платить — незачем царя да воеводу сердить. Осердишь царя прежде времени — нашлет он на тундру большие рати стрельцов... А мы... Видишь — тяжелые думы головы всех к земле клонят. Знаю: думы у всех об одном, о том — как бы скрепить роды наши.

— Клятва на стреле скрепила бы нас, — сказал Туля.

— Та-а-ак, — протянул Сундей. — Ты, Туля, не нашего карачейского рода. Ты — рода Ванюты. Ваш род — храбрый род. Род Ванюты, род Пурыега да род Кара-чейский скрепить — много беспокойства доставили бы мы воеводам.

— Правда, правда твоя, — поддакнул Туля. — Род карачейский, род Пырыега да род Ванюты — самые храбрые роды в тундрах...

Туля был уверен, что самый храбрый род — род Ванюты. Но вежливость требовала поставить этот род на последнем месте, потому что Сундей — и тоже из вежливости — назвал свой род последним в ряде храбрейших. Умом, равным уму Сундея, Туля, однако, не обладал, и, ответив вежливостью на вежливость, он под- [- 95 -] черкнул наивысшую храбрость своего рода перед другими:

— ...и клятву готов дать: род Ванюты первый пойдет на клятву на стреле.

— Та-а-ак, — опять протянул Сундей.

Он был тоже уверен, что карачейский род — храбрейший и самый воинственный род. И слушать похвальбу Тули было ему неприятно, как и всем карачеям. Но он сдержал себя: не сказал резкости, как хотелось бы. Он спросил у всех:

— Согласны ли будете клятву молчания дать, если укажу вам, где стрелу найти?

Торопливо и твердо ответили:

— Будем безгласны, как сама земля.

И Сундей велел Ичберею достать из-под огнища по щепотке земли на каждого.

Ичберей отгреб угли и горячую золу от края костра. С помощью ножа добыл для каждого по щепотке земли. Подавая очередной комочек, говорил:

— Земля не имеет языка. Не имей языка и ты.

А когда достал Ичберей последнюю щепотку — для себя, — хором поклялись:

— Ем землю, чтобы самому стать безгласным, как земля. Нарушу клятву — пусть бог земли сделает так, чтобы выросла земля в утробе моей в целую гору и разорвала утробу мою...

И все карачеи проглотили поданную им Ичбереем землю.

Один Туля не был уверен, что сдержит клятву. И высыпал землю мимо рта.

Сундей наблюдал за Тулей и видел: не проглотил Туля земли. Вида, однако, не подал, что обнаружена хитрость Тули.

— Хорошо, — сказал он.— Все дали клятву. Могу теперь сказать про стрелу. Только сделать так придется: Туле сказать особо ото всех. Пусть Туля не обижается на это, потому как сам знает: у рода Ванюты и у рода карачейского — у каждого рода свои боги. Не пристало ему давать другую клятву, которой потребую, перед чужими богами. Туля умный человек и сам обвинит меня в отступе от обычаев, если иначе сделаю.

Глупо захохотал Туля от такой похвалы: [- 96 -]

— Ха-ха-ха... Правду сказываешь: не пристало мне клятву давать по чужим обычаям. По своим обычаям, по обычаям рода Ванюты дам клятву, какую потребуешь. А пока выйти мне из чума?

— Выйди.

Устал Сундей, обессилел от пения и разговоров. Сказал Ичберею:

— Расскажи про стрелу. С каждого клятву возьми, как учил тебя... Кончишь — разбуди меня, ежели усну. С Тулей сам поговорю: неверный он человек!

И Сундей закрыл глаза.

Ичберей прочистил свой голос и начал торжественно:

— Слово отца — закон для меня... Слушайте же, братья рода моего: стрела восстания, стрела войны... у меня...

Из груди каждого вырвался крик удивления. И Туля, стоявший вблизи чума, принял этот крик за прибой морской волны, выплеснувшейся на сухую, песчаную кошку.

— Вот! — выдернул Ичберей из-за голяшки стрелу с изображением семи дьяволов.

...И опять услыхал Туля плеск разбежавшейся по песчаной кошке волны. Потом все стихло.

Туля подошел ко входу в чум. Осторожно потрогал шкуру, прикрывавшую вход, — думал приоткрыть ее и приложить ухо к щели. Шкуру держали изнутри.

Прижмурил Туля глаза, брови сдвинул:

— Обмануть хотят меня... За то, что с ними вместе на острог ходил? Им помогал? Ладно! Скоро узнает воевода пустозерский про всех воров-погромщиков поименно.

Потоптался еще немного около чума, попробовал ухо к нюку приложить... Нет, нюк да поднючье съедали все звуки.

Плюнул Туля и сел на сани.

Время, казалось ему, остановилось. Зато накипала в сердце злоба ко всем карачеям. Так бы вот всех и перерезал!

— Много их, — бормотал Туля вслух. — А будь меньше... Хо-хо. Крепка у Тули рука, остер нож! С пятерыми один управится Туля... И так будет! Будет так!.. [- 97 -]

А теперь — их сила. Терпи, Туля!.. Терпи?! Зачем — терпи?! Не хочу! Уйду! Сейчас вот запрягу оленей и уйду! К жене, к сыну уйду!.. Сколько дней уж не видел жены.

А жена — тца-тца... слаще горячей оленьей печенки жена.

Разгладились морщины от этих дум на лбу. Забылись карачеи, что сидят в чуме.

— Туля-а-а, — долетело до его ушей.

Он опомнился. Сообразил — в чум зовут... Отозвался:

— Иду-у-у... Сундей сказал ему:

— Ты, Туля, — сын рода Ванюты, — дай клятву перед самым большим из ваших богов о молчании.

Туля дал клятву по правилам своего рода. Только и всего... Впрочем, еще два слова услышал он от Сундея:

— Снимайте чум!

Быстро запрягли оленей. Того быстрее чум разобрали — поехали.

Поехали к чуму Сундея, чтобы там распроститься со своим старшиной.

Вскоре началась пурга. Сундей как будто бы даже обрадовался этому. Сказал Ичберею:

— Я спел последнюю песню. Пусть теперь хад поет, воет, снегом плюется — я не боюсь хад. Чум наш близко — гони оленей.

Гикнул Ичберей, пхнул хореем передового — понеслись.

И не разберешь теперь: то ли хад поет свои жуткие песни, то ли от быстрого бега оленей ветер воет в ушах.

 

VI. УДАР ТАЙБАРЕЯ

Небывалое спокойствие ощутил Сундей, когда сын уложил его под оленьи шкуры.

— Наотдыхаюсь, — говорит, — теперь. Всю жизнь торопился жить, все некогда было отдохнуть. Будешь теперь ты старшим в чуме — мне поверишь... Отдохну...

И закрыл глаза.

«Сейчас умрет, надо быть», — подумал Ичберей и [- 98 -] сел около головы отца, чтобы легче было уловить ухом последние вздохи умирающего.

Ошибся: от сознания, что покончены все счеты с жизнью, что не надо больше заботиться ни о чем, не надо думать, как лучше, как больнее досадить пустозерскому воеводе, — его самому большому врагу, — Сундей почувствовал неожиданную бодрость, прилив сил. Открыл глаза и улыбнулся.

— Ичберей, сын мой хороший!.. Жизнь — дорога. Есть дороги длинные, есть короткие. Не бывает только дорог без начала, без конца. Я шел по длинной дороге. Больше сотни годов шел. Устал, как олень после большого перегона. И вот — конец моей дороги. Ни еды, ни питья — ничего не надо мне с устатку, а только бы скорее, как оленю после перебежки, сунуться на землю да отдохнуть. Ты устроил мне для лежанья хорошо: мягко, тепло. Мое тело радо отдыху. Голове моей не надо думать о завтрашнем дне — она тоже отдыху рада... Ты долго не спал — ляг. Чую, буду жить еще день-два. Пусть посидит со мной твой сын Хаско. Будет мне скучно — буду рассказывать ему про то, как жил. Будет худо — велю тебя разбудить.

Ичберей привык верить отцу во всем.

Говорит отец: «Буду жить», — так и будет: поживет еще. И сразу же почувствовал смертельную усталость. Сказал жене:

— Правда, пусть сидит Хаско с отцом. Он не ходил под острог. Наладь спанье...

— Поспи, поспи маленько, — перебил его Сундей. — Я, может, тоже засну скоро. А ты, Хаско, не жалей еды для огня — в борке стоим, дров хватит на такой костер, что чум спалить можно. Огонь — он хорошо: веселее при.огне. Да и тепло дает огонь.

Хаско набрал большую охапку сучьев и бросил их на огонь. Пламя костра разбилось на трепещущие струи, и каждая струя была бледнее целого, породившего ее. Сундей, глядя на огонь, сказал Хаско:

— Народ, Хаско, как костер: может гореть, может палить, может дымить, может совсем загаснуть. Понимаешь?

— Нет.

— Нет? Вот как худо опять ты сказал! [- 99 -]

— О каком народе говоришь? — спросил Хаско, пересиливая стыд.

— О всех, которые на земле живут. О нашем — тоже. Понял теперь?

— По...онял, — через силу заставил себя Хаско сказать ложь, чтобы не обижать деда. Но деда этого так же трудно было обойти, как и лисицу.

— Неправду сказываешь: ты ничего не понял. Когда не понимаешь чего, спрашивай у знающих, а за неправду не укрывайся. Случается — неправда бывает надежным укрытием, только это когда с чужими дело имеешь. От глаза чужаков нутро твое, как в тумане, не то под огнем, скрыто. А со своими неправда — худое, как тонкий лед, укрытие: чисто вот всего видят тебя свои. От воевод да от их дружков-приятелей мы с отцом твоим часто за неправдой укрывались. Тебе, как не захочешь покорным быть, надо будет тоже воеводу обманывать научиться. Слуги царя в нынешние годы стали огнем палящим. Не бывает двух птиц, чтобы обе в одно перо. Нет русаков, чтобы один на одного походили, как капли воды. У того — свое, у этого тоже свое. Этот хочет нас бить, а тот — не хочет. Того — сами русаки грабят будто бы для пользы царя, воевод разных, а этот сам грабит, — сразу не разберешь. А поленья в костре — все ли они одинаковы? Толще, тоньше есть. Есть опять суше, сырее. Только заполыхает когда пламя, любое полено бросай. Загорится! Вместе, потому что в одном костре все поленья. А разбросай поленья — сбавится жар. Знаешь, Хаско, что тебе твой дед скажет?

— Что?

— Слушай!..

— Слушаю.

— Человек — не полено: жар у него в крови. Рассказать бы тебе про все... Нет, спать лучше буду. А ты сиди, пока отец не встанет. Огонь хороший держи.

Хотелось Хаско послушать дедовых рассказов, да не смел он просить об этом.

А дед много-много мог бы рассказать внуку о своем вековом жизненном пути, где чуть ли не каждый шаг был полит кровью. [- 100 -]

...Пять московских царей сменились на протяжении столетия, прожитого Сундеем.

И по всей царской державе «Великия, Белыя и Малыя Руси» хлюпала под ногами человечья кровь в те отдаленные времена.

По мосту из человечьих костей шли, по рекам из человечьей крови плыли сатрапы московского царя. С мечом, с огнем да с крестом врывались они в те годы на юго-восток, на северо-восток и на север. Рубили, палили непокорных, объясачивали смирившихся.

Вина ли ненцев в том, что и они должны были принять участие в том кровавом восшествии на престол самодержавнейшего государя?

Летописи сообщают, что в XI веке новгородцы ходили в тундру и были, за малым исключением, все перебиты «хитростию». А в XII веке ненцы уже были обложены данью. В XV веке московский царь Иван III разделался с «Господином Великим Новгородом» и тем самым «покорил под нози свои» ненцев, плативших дань новгородцам. В том же XV веке московский царь и «град зарубил» в Пусто-озере, дабы удобнее было ясак собирать.

В молодости своей Сундей не раз видал людей из-за моря. Пробирались эти люди на больших кораблях за Камень... А совсем недавно закрыл московский царь водяной путь для всех: на Юшаре стражу поставил . Не делала пока стража большого худа ненцам, да и добра от нее нечего ждать: прикажет царь — пойдет стража убытить ненцев, а то и убивать.

И — нет!.. Не уснуть Сундею, когда в памяти его воскресали картины прошлого.

Он говорит Хаско:

— Отца разбуди: говорить хочу с ним. Последние годы были особенно беспокойны в жизни

Тайбареев, поэтому у всех них выработалась привычка чуткого, как у зверя, сна. Хаско не понадобилось даже подходить к отцу, тот слышал слова Сундея:

— Я не сплю, отец.

— О пустозерском воеводе вспомнил, о том, как ясак платили мы с тобой, — хуже мне от тех дум стало... [- 101 -]

Рана огневая мозжит, железом прижженное место будто вновь прижигают, а ноги тоскуют, — проморозил я их, когда — помнишь? — от Ивашки Карнауха в снегу с тобой отлеживались, а он по нам проехал. За разговором с тобой пройдут, может, все боли, не то поутихнут маленько... Ты как жить думаешь? Прятаться от воевод будешь?

— Пусть, отец, прячутся мыши от песцов, а мне не к лицу от пустозерского воеводы прятаться. Думаю беспокоить его крепко.

Понравился Сундею ответ сына. Спросил еще:

— С родами ненецкими держать себя как будешь?

— Как всегда с тобой делали: сам задирать не буду, а тем, кто меня заденет, — нож!

Радуют Сундея ответы сына. Проходит боль в израненном старом теле. Но он хочет проверить Ичбереевы мысли все до единой, потому что хочет видеть в нем самого себя:

— Будешь ли выполнять все наши обычаи?

— Сам ты, отец, говаривал мне: «У обычая нет глаз: разит обычай правого и неправого». Зачем выполнять безглазый обычай, когда у меня свои глаза есть? Увижу — худо будет, когда сделать по обычаю, — отступлю от обычая, как другие не понудят к тому. Понуждать будут к выполнению — нельзя отступать тогда. Сам внаешь — с погаными уравняют меня, как отступника, и все накинутся на меня.

— Так... Еще спрошу... Будешь ли в ладу с богами жить?

— Когда увижу — справедлива их воля, почитать буду их, как сам ты делал. Несправедливо поступать будут — обманывать буду их, бить буду тынзеем, плевать в их глаза.

— Про Иринку еще... что думаешь?

— Думаю — волки обглодали кости Иринкины... А Федька Безносик из-за нее за нами кинется волком жадным.

— Так вот и я думаю, так вот и будет, — согласился Сундей.— А ты вот что: у волков учись набег делать, у зайцев — от волков прятаться, у лисиц — след запутывать, у собаки — издалека опасность чуять. Не [- 102 -]> страшен будет тогда Безносик. Еще так скажу: сбивай все роды ненецкие ясак не платить; собьешь — все на стреле клятву дадут. Уговоров слушать не захотят которые, приневоль, только помни: на силу надейся, когда сам ты — волк, а побитый тобой — песец; волк погонит песца на битву впереди себя; песец кусать будет тех, кого волк хочет разорвать.

— Запомню, отец, наказ твой.

Совсем успокоил Сундея этот разговор. Опять почувствовал он безмерную покойность и не заметил, как заснул, чтобы никогда не просыпаться.

Через два дня Ичберей созвал самых старших из рода карачейского.

Уселись на санки старики в кружок около Ичбереева чума. Крышей над ними был небесный свод — беззвездный, но и бессолнечный, хотя и безоблачный. Был день, и белизна заснеженных далей резала глаза, ибо солнце, не выглядывавшее еще из-за горизонта, уже щедро лило расплавленное золото от южной до северной кромки неба.

Слушали Ичберея, головами кивали. Все враз поддакивали:

— Так-так-так...

— Так вот и было!

— Так вот и есть!

Обеспокоенные этими выкриками, собаки разворачивались из клубочков, вскидывали морды вверх и брехали неохотно, потому что не понимали причины тревоги своих хозяев.

Закончил Ичберей — головы вниз приспустили: думать стали.

Думали до тех пор, пока расплавленное золото но смылось с неба, пока не проступили первые немощно-бледные звезды.

Думал каждый по-своему, но все об одном:

«...Половину зимы пробегано от Ивашки Карнауха.., Половина оленей съедена».

Вот — сегодняшнее.

Потому и самое больное.

О сегодняшнем — первая дума.

О сегодняшнем — первая речь. [- 103 -]

Первую же из речей говорить старому Хулейке, больше всех изобиженному пустозерским воеводой.

— Так вот и есть, — горячится, брызжа слюной, Хулейко, — половина зимы потеряна... Девка моя опозорена — не отомщен позор!..

Хулейко скрипнул зубами, на ноги вскочил. Слова С языка летят, как искры из костра, — горячие:

— Сжечь острог! Собрать больше карачеев, роды Ванюты и Пурыега подбить с нами идти... Острог запалим, все добро у воеводы отымем! Ни одному стрельцу ни проходу, ни проезду не дадим по тундре! Торговых людей, промышляющих — всех зорить будем!

Сладко карачеям слушать такую речь: слаще, чем, пить горячую оленью кровь. Горят глаза, пылает злоба в сердцах у всех. Головы ходят ходуном:

— Так! Так! Так!

И человечьи взбудораженные голоса кроет собачий лай.

У одного Ичберея не горят глаза. На глаза у Ичберея веки приспущены. Не согласен с Хулейкой Ичберей...

Видят самые старшие из рода карачейского, что хмур Ичберей сидит. Спрашивают:

— Ты не согласен, Ичберей? Ты против воли отца?..

— Кто, как не твой отец, звал нас на большую войну с воеводами?

— Кто звал нас к неплатежу ясака?

— Не твой ли отец, не ты ли сам, Ичберей, — не оба ли вы брали с нас клятву на стреле?

Сыплются вопросы на Ичберея, как стрелы из луков, как стрелы, жалят вопросы в самое сердце.

И никнет голова Ичберея к коленям: дума тяжелая, как Камень-гора, давит на голову:

«Не поняли старшие из рода карачейского отца моего. Не поняли и того, о чем сам я сейчас говорил со слов отца. Что делать мне? С кем совет держать? Совет держать о том, как на другое, — на то, что впереди, -думы старших карачеев повернуть?»

Думай — не думай, а надо говорить: ждут! Оторвал голову Ичберей от колен. Начал издалека:

— Долго жил ты, Хулейко. Долго жил, много видел... Долго жил, много видел... Долго жили и вы все, [- 104 -] старшие из рода карачейского. Долго жили, много видели. Дольше всех нас жил мой отец. Дольше всех жил — больше всех видел мой отец. Видел мой отец не только то, что сегодня есть, не только то, что было вчера, не только то, что было год назад, и два назад, и сто годов назад... Видел мой отец то, что впереди нас ждать может. И он, мой отец, говорил мне, говорил всем вам: «Два человека — разве то же, что две капли воды?» А Хулейко всех русаков с воеводами уравнял. Всех русаков на смерть обрек. Спрошу у него: кто тебе, Хулейко, хлебные сухари делает? Не русские ли бабы? А нет ли у тебя — избылого, безъясачного — дружка в том же Пустозере? Не в Пустозере, так в другом русском жиле?.. И еще спрошу: все ли русаки — твои враги?

— Правда, правда: так говорил твой отец — Сундей Тайбарей, самый старший в роде нашем.

— Так говорил, — кивнул на этот раз и Ичберей головой. — А Хулейко так ли сказал?

— Гм...

— Ммм...

Приспустили головы — думают. Ичберей говорит:

— Хулейке ястреб сердце расклевал. Кровоточит сердце, на месть зовет. Справедливо зовет. Да сможет ли Хулейко добить ястреба сразу? Ведь у ястреба крылья столь упруги, а сам он столь поворотлив, что не успеет Хулейко отвернуть ему голову, а он новую рану в сердце Хулейки сделает? Как тогда?.. Не лучше ли: наперед дать ране подзатянуться, самому поокрепнуть, да ударить без промаха? Не лучше ли объединить всё роды ненецкие и пойти на остроги?

Вскинулись головы вверх. Руки выше голов взлетели (а в руках ножи):

— Без промаха!..

Легкой стала голова у Ичберея. В глазах веселыми искорками радость запоблескивала. Губы в улыбку так и ползут.

— Хочу, — говорит Ичберей, — еще слово сказать!

— Говори, говори!

— Сундей Тайбарей передал, видно, весь ум свой тебе: любо тебя слушать.

— Говори, говори, сын Сундея Тайбарея. [- 105 -]

— ...Хочу сказать такое слово... Когда видишь пять волков, а у тебя одна стрела, — будешь ли пускать стрелу в волков!

— Хо -хо-хо!.. Может ли одна стрела пять волков сразить?

— Так... Не пробить одной стрелой пяти волков. Так вы все говорите, так думаю я. Скажу еще так: вот я пришел в лес, увидел лосей стадо; лоси меня увидали; увидали меня лоси — в разные стороны побежали: полакомлюсь ли я лосиным мясом, как сперва за одним лосем в одну сторону побегу — не догоню; за другим в другую сторону побегу — не догоню? Ничего не добуду, ежели сделаю так. А буду сыт, когда за одним погонюсь до конца. Думаю, нам надо сделать так же: гоняться за одним делом. Сделаем одно, тогда за другим погонимся. Как думаете — ладно я говорю?

— Так, так!.. Ладно! Дальше сказывай!

— Дальше мало сказывать осталось. Осталось — пойти отнимать у наших поимщиков оленьи стада.

Повскакивали все с санок:

— У зарезанных нами поимщиков?!

— Кто сказал тебе, Ичберей, что у поимщиков-устьцилём есть оленьи стада?

Ичберей говорит:

— Повадки волка знаете?.. В стаде он режет столько оленей, сколько может. У оленеводов-устьцилём та же повадка, что и у волка: оленевод-устьцилём хочет удвоить, утроить... удесятерить свое стадо!.. От верных русских людей знаю: Ивашка Карнаух тем и обольстил устьцилём, что пообещал наших оленей им отдать. Так бы, думаю, и случилось, когда бы поимщики над нами верх взяли, а не мы — над ними. Как вы, старейшие в роду карачейском, думаете?

Замахал руками Хулейко. Запузырилась от злости слюна на губах его:

— За опоганение своей дочери я готов пролить реку крови тех, кто это сделал! А ты... неужели считаешь ты кровь отца своего весенней водой? Весеннюю воду пей кто хочет — вода не требует отмщения!..

— Перестань! — с хрипом выдохнул Ичберей, сжав кулаки и всем корпусом качнувшись к Хулейке. Лицо [- 106 -] у него покраснело, на шее вздулись вены, а глаза жгли Хулейку зеленоватыми молниями.

Разгоряченный Хулейко схватился за нож:

— Я старше тебя?..

Да, Ичберей непочтительно отнесся к старшему. Непочтительность к старшему — обида, смываемая только кровью. Таков обычай веков; во имя веков, в темную пасть веков должна пролиться кровь оскорбившего; смрадная пасть веков за пролитую кровь потребует новой крови; за новую еще новой, и так до тех пор, пока одна из семей не будет истреблена, во славу обычая, вплоть до последнего младенца...

Хотели ли этого Ичберей и Хулейко?

Хулейко был разъярен, как раненый волк. А ярость — враг рассудка. Ярость требует насыщения. Пищей же должна быть кровь: так требует обычай. И Хулейко бросается на Ичберея с ножом в руке, с пеной на губах:

— И-и-и-и-ыххх!..

Ичберей тоже разъярен. И у него, как у Хулейки, ярость затемнила глаза, как оленья шкура, закрывающая вход, затемняет дневной свет в чуме. Он тоже выхватывает нож из ножен...

Секунда — ножи скрестились...

Лязгнула сталь...

Блеснули искры...

И — переломленный пополам — выпал нож из рук Хулейки!

И ни из руки, ни из головы, ни из груди Хулейки не капнуло ни одной капли крови. Случайность? Нет!..

Ичберей — сын Сундея. А Сундей говаривал сыну: «Обычай разит правого и неправого».

Ичберей вспомнил эти слова, когда ярость затемнила ему глаза. Но остановиться он уже не мог: блеск ножа Хулейки резал ему глаза, да и свой нож уже был обнажен. Оставалось проявить верх искусства в драке па ножах: вышибить нож из рук врага, не ранив его, и тогда уж попытаться обойти обычай — обмануть богов, которые следят за выполнением законов старины.

Но трудно, ах как трудно остановить занесенную [- 107 -] руку над обезоруженным врагом! В груди еще бушует ярость, в глазах мельтешится, как столб комаров, кровавый туман, и рука камнем обрушивается на врага...

Животный страх заставил Хулейку взвизгнуть, броситься в сторону.

Визг ввинтился в уши Ичберея, и кровавый туман уплыл от глаз, сознание прояснилось.

Не останавливая летящей руки, он с размаху воткнул нож в ножны с такой силой, что ножны распались на половины.

— Конец битве! — крикнул он, гордо вскинув голову. — В жизни, в смерти Хулейки я властен! Только я не хочу проливать кровь Хулейки! Э-э-эй! Зачем бежишь? Моя стрела догонит тебя, да я не хочу этого. Э-э-эй, Хулейко! Вернись! Тут много старших из рода карачейского: пусть судят они нас с тобой. Моя вина — я оскорбил тебя. Твоя вина — ты дух отца моего оскорбил. Ты и я — оба мы вину несем перед богами...

Первые слова плохо понимал Хулейко. Зато хорошо понял, что стрела догонит, и остановился. Ичберей продолжал:

— Моя вина требует крови. Твоя вина тоже требует крови. Мы обнажили ножи, хотели смыть обиды кровью. Боги, знать, не захотели, чтобы пролилась твоя или моя кровь! Как думаешь, что делать нам? Я думаю так: пусть старшие обсудят дело. Они все видели.

— Я... я... так же думаю, — нерешительно отозвался Хулейко.

За то, что из трусости побежал Хулейко, за то, что не натянул Ичберей тетивы лука, чтобы пустить стрелу в спину бегущего, — старейшие презирают обоих. Но слова Ичберея о вмешательстве богов в исход поединка передвигают мысли всех в круг иных чувствований и настроений.

То правда: лучше бы пролилась кровь Хулейкина или Ичбереева; тогда сородичи той или другой фамилии набросились бы друг на друга, и полилась бы дымящаяся на морозе человечья кровь; и дым крови затмил бы сознание всех кровавым хмелем, имя которому — храбрость. А о храбрости песни складывают, уходящие в века песни; песни, прославляющие героев подчас больше, чем богов. Только вот боги власть не- [- 108 -] померную над человеком имеют: болезнями разными человека и оленей наделяют, гонят пушного зверя на охотника, рыбу разную в сетку пихают или от сетки отгоняют, полет стрелы изменяют по своей прихоти.

...И не всякого бога побить можно за нерадивость службы его перед человеком, потому что есть в этой породе такие, что из-за одних только помыслов против них насылают на человека столько свирепых тадебций, сколько и птиц не бывает в тундре в летнюю пору; истерзают всего человека, весь род его эти тадебций. Нет, лучше уж не связываться с божеским племенем, лучше согласиться с Ичбереем, через отца своего получившего близость к богам. Пусть не тадибействовал — не шаманил Сундей открыто, да кто тому поверит, что не был он тадибеем, раз стрелу восстания столько годов хранил и такую страшную клятву с нас брал? Так вот и быть должно: передал он Ичберею тадибейство, и надо, стало быть, сказать Ичберею так:

— Поперек воли богов старейшие рода карачейского никогда не пойдут. А в том, что видели их глаза, они усматривают волю богов. Боги не хотят ни Хулейкиной, ни Ичбереевой крови. Выходит, боги хотят единения кровей, чтобы из двух получилась одна. У Ичберея есть сын Хаско. У Хулейки есть дочь Нетола. У Хулейки есть брат без жены — Пось. У Ичберея есть дочь. Пусть Хаско Ичбереев возьмет в жены Нетолу, а Пось — Ичберееву дочь. Тогда крови двух семей крест-накрест перемешаются и будут одной кровью.

После столь мудрого решения старейших Ичберей и Хулейко выполнили обряд побратимства с полагающимися при этом клятвами, и Ичберей начал доказывать выгодность и бескровность набега именно на Усть-Цилемскую и Ижемскую слободы:

— Про Иринку не забыли? Федька Безносик, — так думаю, — получил уж вести про то, что увезли мы ее. Кинется теперь нас разыскивать. Пищалей у воеводы выпросит, людей наймет, в тундру полетит по нашим следам. Будем близко от острога кочевать, как куропатка в силок, в руки Безносиковы попадем. Случится [- 109 -] самим живым выйти — еще половину, а то и поболе оленей потеряем. А в Усть-Цилемской слободе нас не ждут... Да и не станут же малоземельские ненцы драться с нами из-за оленей, которых пасут.

— Правда, правда твоя, — согласились старейшие. — Твоя голова одна лучше всех наших думает. Веди нас к Усть-Цильме. День, в который снимаемся с теперешних стоянок, назначай!

Поклонился старейшим Ичберей:

— Не я самый старший из вас, не мне и вести вас.

— Через меру старый олень — упряжке обуза! — льстиво сказал на это Хулейко, чувствовавший себя не лучше побитой собаки.

— Правда, правда, — закричали все. — В битве тот главный, у кого ум, нож да лук, как три одногодка, работают, чтобы ни который ни от которого не отставал.

— Воле старейших велят подчиниться боги, — сказал Ичберей. И уже голосом старшины добавил: — Завтра, чуть побелеет небо после ночи, все идите к моему чуму.

— Будет так! — отозвались старшины и птицами понеслись на оленях от Ичбереева чума оповещать карачейские семьи о предстоящем походе.

Мало спали в эту ночь старейшие карачейского рода. Житейский опыт подсказывал им, что то, что они думают сделать, нельзя уравнивать с простым набегом, в котором один только риск — потерять свою голову в битве.

«Нет, в этом деле больше риска, — ворочались в головах старейших тяжелые мысли. — Потому больше — не набег это будет, а война. То правда: начал войну пустозерский воевода еще в минувшую зиму, когда баб да девок в аманаты забрал да всех до одной запоганил. В эту зиму воевода хотел сделать то же самое, только приготовились мы к этому и людей Ивашки Карнауха перерезали. Воевода за это царю своему жаловаться будет. Царь, наверно, подмогу ему пришлет. В тундру эти люди, может статься, побоятся ехать: голов, жизней своих пожалеют. А уж острог беречь будут крепко. Тех из карачеев, которые в руки им попадут, щадить не будут: в темницу запирать будут, пытать...»

И все же к тому времени, как расплавленное сереб- [- 110 -] ро потекло от южной кромки неба к зениту, все карачей были уже около чума Ичберея. С напряженно-сосредоточенными лицами подходили к нему поочередно и строго-деловито спрашивали у него:

— С кем вместе велишь мне идти? Какое дело поручаешь?

Заранее были продуманы у Ичберея все мелочи предстоящего похода, но ни одному из старейших не дал он прямого ответа на прямо поставленные вопросы. То, что он думал сделать, было отчаянно смелым и простым, но к этому простому нужно было подготовить старейших, нужно было убедить их, что в простоте замысла и кроется зачаток удачи для них. Он делал поэтому вид глубоко задумавшегося человека, пока не подошел последний старейший с теми же вопросами, с которыми обращался к нему каждый вновь прибывший:

— С кем вместе велишь мне идти? Какое дело поручаешь мне?

— Для нашего дела лучше было бы, — заговорил Ичберей, — как бы толстые облака по небу бежали да землю снегом обсыпали. А ежели бы хад расправила могутные крылья свои да дохнула во всю мочь, еще того лучше бы: залепила бы хад следы наши начисто, и пошли бы мы прямым путем на Усть-Цильму.

— Хорошо, ох хорошо бы то было нам! — весело отозвались старейшие и посмотрели на небо: не закрывалось ли уже оно снежной тучей? Но небо было точно вымытым.

— Небо не сулит перемены погоды, — сказал Ичберей. — Да вы на собак взгляните. Собаки катаются — к теплу. А тепла не бывает при ясном небе. Будет, выходит, перемена в сутках: может, снег пойдет, может, ветер подует.

— Правду, правду сказываешь: собака чует перемену погоды, — поддакнули старейшие. — А снег ли, ветер ли — то и то хорошо бы нам! А сейчас что нам делать велишь?

— Может, тут, на месте, ждать будем перемены погоды?

— Нет! — решительно сказал Ичберей. — Ждать тут — худа какого ли можно дождаться. Вдруг да при- [- 111 -] дет десятка два-три наемников Федьки Безносика с пищалями в этих сутках? Что супротив пищалей поделаем? Оленей наших каких перебьют, каких опять шумом разгонят. На ком побежим тогда? Сами погибнем, семьи свои погубим. Нет, нельзя тут оставаться. Надо нам сделать так, чтобы глаза ворогов наших от нашего пути отвести. Торную дорогу надо для того проложить, чтобы и снегопад не мог сразу заровнять ее. Дорогу — в сторону Камня. Наедут наши вороги на эту дорогу — по ней бросятся...

— А вдруг да догонят они нас? Как тогда? — раздались тревожные голоса.

— А мы им ловушку устроим...

— Ловушку? То хорошо, хорошо! Половчее бы только ловушку эту приспособить...

— Пусть Пось Хулейко впереди всех в сторону Камня идет. За ним Тынтыры и все те, которые помоложе. А за ними бабы с ребятишками, с чумами. Позади всех пойдут те, кто в битвах не раз бывал. А я да Хулейко старший — мы останемся на этом месте без чумов и без семей. С нами пусть останется еще девять человек из тех, кто пожелает. Можно и молодым остаться, а лучше опытным воинам. Мы станем в том вон борке, что на пригорке. Есть там высокие сосенки. На них залезем — далеко кругом видеть будем. Как завидим, что вооруженный отряд в нашу сторону идет, вам вдогонку человека пошлем. Бегите тогда в первый борок, какой на глаза попадет. Десяток молодых парней пусть с бабами дальше идут, не останавливаются, а все другие оленьи запряжки спрячьте в борке да сами за деревья залягте, чтобы на полет стрелы подпустить к себе. Я пропущу чужаков-ворогов наших мимо себя, не покажусь им, а после ударю на них сзади, когда они на вас нападут...

В восторг привела старейших картина окружения отряда. Они не сомневались теперь, что, может, еще сегодня столкнутся с этим отрядом и разгромят его.

Ичберей же казался им богом, глаза которого, наверно, видят сквозь землю, и он знает все, что на земле делается.

Вчера они еще склонны были сомневаться в божест- [- 112 -] венной силе Ичберея, но сейчас готовы были приносить ему жертвы.

И каждому хотелось быть поближе к «божеству».

Пришлось Ичберею самому выбрать тех, кто должен был остаться с ним, так как все хотели этого. Исключение составлял один Хулейко-старший: не мог забыть Хулейко вчерашнего позора своего в поединке на ножах, а тут еще такое всеобщее восхищение Ичбереем!

Почему не он, Хулейко, а Ичберей придумал такую простую защиту семей от нападения воеводских холопов? Разве моложе он Ичберея?

Обида да самолюбие грызли сердце Хулейки. Про себя он клялся всеми богами отомстить Ичберею за обиду.

Заметили старейшие, что мрачен Хулейко, спросили у него:

— Почему у тебя лицо как ночь осенняя?

— Неотмщенная обида за позор дочери моей гложет мое сердце, — говорит Хулейко.

— Может случиться, сегодня же прольешь ты кровь обидчиков, сегодня же отомстишь...

— Рука моя тверже железа! — крикнул Хулейко с кипящим в голосе гневом и сверкнул при этом глазами в сторону Ичберея.

Тот почувствовал гневный взгляд, но сделал вид, что не заметил. Понимая, что горячий и самолюбивый Хулейко может еще раз — и, может быть, коварно — наброситься на него, он попытался лаской изменить чувства Хулейки, заставить забыть об обиде. На глазах у всех он подошел к Хулейке, положил ему руки на плечи и сказал:

— Ты старше всех. Тебе и помогать воинам налаживаться ехать. Собери всех, укажи место каждому, кому где ехать надо. Я тем временем баб соберу да расставлю в порядок. Мешкать нам некогда, как с изобиженным Федькой Безносиком кровавой встречи не хотим.

— Хотим, хотим встречи! — закричали старейшие. — Только такой встречи, о какой сам ты говорил!

— Будет та встреча — робости не выкажем! А не будет — так хочет того бог войны, — уклончиво ответил Ичберей. И опять к Хулейке: — Ну, станем силы наши [- 113 -] в порядок приводить да подсчитывать. Ты — мужиков, я — баб.

Шутливо, с ласковой улыбкой говорил Ичберей, но Хулейку только пуще злоба разбирала.

«Хитер, как лиса, — думал он про Ичберея. — Думаешь старым медведем управлять? Нет, погоди! Изловчится медведь да как тяпнет лапой — тут от твоей головы только красное место останется! Сам моложе меня, а меня посылает... Мальчишка я тебе? Однако потерплю! А после за все сосчитаюсь».

И опять понял Ичберей, что не утишила ласка, не сломила злобу в Хулейке.

«Когда хочет человек найти себе смерть, найдет», — подумал он про Хулейку и пошел к женщинам, сгрудившимся около огня, еще продолжавшего гореть на его чумовище, хотя чум уже был снят и увязан.

Хулейко тоже пошел заниматься своим делом. Но занимался кое-как. Грубо кричал на тех, кто неповоротливо находил нужное место в обозе.

Шумное дыхание оленей, лай собак, крики людей, скрип снега — все смешалось, сплелось, растворилось одно в другом.

Для Ичберея, для всех карачеев, что остались с ним, картина перекочевки, картина движения большого стада оленей была, впрочем, столь же обычна, как для русского попа — лик на иконе, мозолящей каждодневно глаза. Они обращали внимание лишь на шум, производимый движением. И шум этот беспокоил их. Особенно Ичберея.

Тишь. Безветрие. Мороз...

В такую погоду снег — не найдешь лучшего разносителя звуков по тундре. Приложись ухом к снегу — за десятки перепышек услышишь бег стада.

И долго, до тех пор, пока в розоватом мареве утра не скрылось стадо оленей с ушедшими на них людьми, стоял Ичберей со своими товарищами на месте. Все чудилось ему; услышали шум люди Федьки Безносика, расчухали, с которой стороны идет этот шум, и вот-вот [- 114 -] налетят сюда. До борка же, где можно было бы спрятаться воинам, надо сделать пять-шесть перепышек.

Но скрылся движущийся по снегу поток, и Ичберей успокоился. Стал готовиться к возможной встрече с людьми, подкупленными Федькой Безносиком.

— Теперь мы в этом борке на время укроемся, — сказал он товарищам.— Около середки борка есть сосна, ростом повыше других будет. Попеременно на сосну залезать будем да во все стороны зорко посматривать. Снег не выпадал вот уже три дня. Как есть какие поимщики недалеко от этого места, нападут они на след наш. По следу по свежему сюда кинутся. А с верхушки сосны мы далеконько заприметим их...

Около полудня показался краешек солнца на горизонте и подул западный ветерок. Радовались карачеи солнцу — вестнику светлой поры, но еще больше радовались ветерку. С заката ветер — мокрун-ветер: летом — с дождем, зимою — со снегом. Вот уже и появилось на западной кромке неба облако, другое... Не успело солнце уплыть за горизонт, как половина неба была затянута клочковатой шкурой, закрутилась поземка.

— К ночи большая непогодь разыграется, — крикнул Ичберей, сидевший в это время на сосне. — Малость еще помешкаем да засветло догонять своих пустимся.

— Выходит, наврал ты все про Безносика? — насмешливо отозвался с земли Хулейко. — Может, Безносик вовсе не ищет бабы своей?

— А и ищет, так не найдет нас теперь, — спокойно ответил Ичберей, — непогодь укроет нас от самого зоркого глаза... На закатной стороне побелело уже все. Снег идет. Сейчас спущусь я вниз, да и пойдем догонять своих.

Для верности Ичберей посмотрел, однако, во все стороны и заметил в полуночной стороне темное пятно. Он вздрогнул, но ничего не сказал остальным. Пятно увеличивалось в объеме с каждой секундой. Сомнений не могло быть: кто-то ехал сюда. Ехал быстро, торопкой рысью, которой не ездят ненцы при перекочевках от ягельника к ягельнику.

«Хорошо бы разглядеть, на скольких запряжках едут, а тогда уж послать к Посю... Да нет! Страшно ждать!» [- 115 -]

— Хаско, — закричал Ичберей, не отрывая глаз от растущего пятна, — лети во всю мочь! Скажи Посю: густой ежели снег повалит, пусть всех оленей, все наши семьи в борке задержит до моего приезда. Люди пусть наготове к битве будут. Старые, малые и бабы — все... Гони!

Девять старейших, оставшихся с Ичбереем, торопливо полезли на вершины сосен, окружавших ту, на вершине которой прилепился Ичберей. Скоро все уже ясно различали, что идет прямо на них обоз оленей.

— Может, ненцы? — неуверенно сказал один. Никто не ответил ему, ибо быстрота передвижения

убеждала в немирности едущих. Каждому хотелось поскорее разглядеть количество врагов, и у большинства от волнения пропал голос, побледнели лица.

В каждом как бы умерло все, кроме глаз. И от того, что увидят глаза, зависит теперь дальнейшее: увидят глаза много врагов — страх вселится в тело, мало — радость заиграет в крови.

Ичберей выше всех. Лучше видит. И он говорит:

— Сосчитать упряжек еще не могу, а по виду много.

Перехватило дыхание у всех.

Минуты бегут, а враги летят. Вот уже Ичберей считает упряжки:

— Одна, две, три... двадцать.

И вдруг пропали из вида оленьи упряжки!

В первое мгновение все растерялись. У каждого мелькнула мысль о вмешательстве нечеловеческой силы, укрывшей оленей из глаз.

Оно так и было: не человеческая сила, но и не божественная скрыла оленей, а снег, густой, крупными хлопьями посыпавшийся сверху.

— Скорее надо нам к своим ехать! — крикнул Ичберей, когда понял, что снегопадь, которой он так ждал и о которой так недавно говорил, началась.

Но Хулейко не хотел уходить, потому что он, сидя на сосне, успел забрать себе в голову:

— За Нетолу отомщу сейчас, Ичберею за обиду тоже отомщу!

И вдруг Ичберей велит уходить... Нет, не бывать тому! [- 116 -]

— Ты трус! — кричит Хулейко, брызжа слюной.— А то предатель: спину врагам подставляешь, чтобы лучше им было убивать нас.

Затряслась у Ичберея голова от гнева. Глаза кровью налились.

Повторилось то же, что было вчера...

Но сегодня Ичберей не остановил руки своей, и Хулейко упал на снег с глубокой раной в груди.

Быстро обтер Ичберей окровавленный нож, засунул его в ножны со словами:

— Удар Тайбарея — смерть человеку! Потому что не вытаскивает Тайбарей ножа из ножен в защиту неправого дела.

 

VII. ТУЛЯ

В Колмогорах жил поп... У попа была жена...

Поп с попадьей наплодили семью в восемь душ...

Дива никакого во всем этом не было. А что грамоте хорошо разумел колмогорский поп — вот это было большое диво по тем временам.

Не будь этого дива, — не пришлось бы позже Туле дивиться на свою глупость.

Впрочем, ни сам поп, ни Туля не были особенно виноваты во всем, что произошло потом. А началось все с попадьи. Девятым ребенком на сносях ходила она и по этому случаю грызла попа:

— Всю колмогорскую округу обойди — нет вострее тебя в книжке читать. А проку в том ни на вот эстолько нет! — показала кончик мизинца попу.— Другие попы по книжке ступить не умеют, а живут — завидки берут. Глико-сь на своих ребят: бесштанниками до пятнадцати да больше годов бегают... Ох и дура же я, дурища! Обварилась, шалища шальная, на андельский чин твой: через тебя, думаю, ближе к богу буду. Где там! Нагрешила только больше с тобой.

Поп спокойный был человек, набожный. Когда ругалась жена, он только молитву творил да вздыхал. В исключительных же случаях, сотворив молитву, осенял себя крестным знамением и смиренно говорил попадье: [- 117 -]

— Не ропщи на господа: по заслугам воздает вседержитель кажинной твари вселенския.

Смиренство попа умиротворяюще действовало на попадью.

— Ой ты, белеюшко мой ненаглядный! — говорила она, обвивая шею попа руками.— Нельзя на тебя и сердца-то нести, как на младенчика невинного... Гляди уж, гляди в свою книжку.

Но поп откладывал в таких случаях книжку в сторону и осушал глаза попадьи поцелуями.

Крестное знамение и смиренное увещание перестали на попадью действовать с тех пор, как понесла она девятого.

— Сам ты тварь селенская! — зло крикнула она попу на его излюбленную фразу.— Только и знаешь кресты да молитвы. А ни от крестов, ни от молитвов твоих нисколехонько леготы в житье не прибавляется. У других попов вон ума хватает на то, чтобы к самоядишкам — поганым нехристям — пробираться да животы свои умножать. Неужто уж добром поганых самоядишек попользоваться во грех господь-батюшка поставит?

Поп хрюкнул, как потревоженный морж, ибо происшедшее выходило за пределы привычного, а потому вызывало учащенное сердцебиение. Отругиваться он не привык, потому что в былое время и прибегать к втому не доводилось ни разу, и стал обдумывать то событие, кое ускоряло биение сердца его.

«Тварь всякая, — думал поп, — по знакомой тропе к водопою либо питания для идущая останавливается, изумлением пораженная, егда замечает на пути своем предмет новый либо тварь иншую. Такожде и аз, грешный пастырь, сражен есмь в день сей изумлением великим, ибо зрю в речах господом богом данной мне жены — сего сосуда греховного — кощунство велие... А наигорше сего осознать мне приводится крупицу некую правды в сих речах кощунственных. Что есмь аз, аще не тварь? И совокупно с женой своей во грехе сотворил аз, грешный, девять тварей подобных себе. Вспоить, вскормить, на ноги поставить — обязан есмь до единого. А како исполню сие, аще даяния прихожан столь скудны, что не могут от них чада мои сыты быть, не токмо одеты, обуты...» [- 118 -]

И после таких вот раздумий поп испросил у своих духовных властей благословение на переезд из Колмогор в Мезень.

— Обуяло, — говорил он духовным властям, — меня великое хотение: приобщить, елико возможно больше, самоядцев-идолопоклонников к нашей церкви христовой.

И там, в Мезени, вскоре он уразумел, что «дикари сии зело падки до всего блестящего» и к тому же суеверны свыше всякой меры.

Не книжным, а понятным для многих из них разговорным языком стал он проповедовать самоядцам евангельское учение, сопровождая свою проповедь показом ярких лубочных картинок о царствии небесном и об аде кромешном. Чаще же всего он стал говорить им о Николае-угоднике, чудотворце мирликийском, покровителе всякой охоты и плавания по морю-окияну. После рассказывания о жизни угодника он раздавал малюсенькие— для ношения в пазухе — иконки с изображением лика Николая.

За бога столь баского (красивого по сравнению с божками собственного производства) ненцы платили «каждый от щедрот своих». И поплыли в руки попа пушнина, мясо, рыба, олени.

— Поистине, — говорил теперь поп переставшей ворчать попадье, — господь щедро награждает ловцов человеков. С того дня, как вступил я на стезю уловления человеков, не видим мы с тобой нужды ни в чем, ни в питии, ни в одеянии, ни в пище. Чада наши растут, не испытывая нужды ни в единой мелочи, и на будущую жизнь их мы откладываем гривны, рубли и ростим стадо оленей.

Раздобревшая попадья дряблым телом прижималась к нему:

— Не говорила ли я тебе, белеюшко, что ты вострее всех? Стоило пожелать тебе, и все у тебя родилось: достаток и покой семьи.

Рачительно пекся теперь поп об увеличении «паствы христовой» из числа идолопоклонников и не пропускал ни единого ненца мимо себя, чтобы не остановить того словом приветливым, душеспасительной беседой «в духе евангельской истины». [- 119 -]

Довелось однажды и Туле повстречаться с мезенским попом — «ловцом человеков». Поп остановил Тулю, расспросил у него про удачи в промысле, про семью, потом затащил к себе — откушать хлеба-соли. Во время трапезы, зело обильной рыбными яствами (ибо был великий пост), он рассказал Туле о том, как сотворил господь бог мир видимый и невидимый в шесть дней, рассказал о восстании из мертвых Христа — сына божия; упомянул про воскресение мертвых в день страшного суда; ярко раскрасил жизнь праведников в раю...

Понравился Туле рай: высоко он, всю землю как на ладони увидишь. Да и житье привольное: ничего не делай, только пой да по гостям ходи. И ни ночи, ни мороза не бывает: рожа у бога, который старшиной в раю, светлее солнышка, — чего еще лучше! Хоть сейчас готов Туля в рай ехать!

— Дорогу как найти туда? — спрашивает он у попа.

— В рай-от?.. Одна для всех дорога туда: вера в бога-отца, в бога-сына, в бога — духа святого и добрые дела. Старую веру свою, веру в идолов, руками своими сделанных, ты должен бросить, если хочешь в рай попасть, а всеми помыслами своими, всей душой прилепиться к богу нерукотворному — к святой троице православной: к богу-отцу, богу-сыну, богу — духу святому.

— Только и всего?

— Только и всего.

— Ха-ха-ха... А про дорогу ты мне ничего не обсказал? Обмануть хошь меня? Не обманешь: я умный. Покажи дорогу — поверю!

— Про дорогу я и обсказывал тебе. Примешь веру православную, поведешь жизнь благочестивую — возьмут после смерти твоей душу твою ангелы в пресветлых одеждах и доставят ее к подножию престола господня.

— Наготово увезут, выходит?

— Не увезут, а вознесут на руках своих.

— Но-о?! На руках! У них такой длины руки, что от неба до земли достают? Сколь велики они сами тогда будут?

— Росту они такого же будут, как люди, как мы вот с тобой. И руки и ноги у них такие же. Только за спинами у них крылья есть. На крыльях этих они с неба [- 120 -] на землю спускаются и с земли на небо поднимаются. Умрешь ты — прилетят они за твоей душой и унесут ее на небо. Там вся пресвятая троица: бог-отец, бог-сын и бог — дух святой оглядят тебя, про жизнь, про дела твои, кои на земле совершил, расспросят и укажут тебе место, где жить.

— Про дух ты вот все поминаешь... Дух такой же кислый в том раю, как от рыбы иной раз бывает, али покислее будет? В избах ваших часу нельзя протерпеть такого духу, а ты хочешь, чтобы я нюхал его веки вечные? Не согласен! Живи сам в таком раю!

Туля решительно вышел из-за стола и заковылял к двери.

Поп ухватил его за рукав:

— Ты не понял меня, Туля. Помешкай минутку, и я все обскажу тебе...

— Сказал тебе: не хочу нюхать кислого духу! Чего ты пристал?

— Господи, вразуми меня, — обратился поп к углу, увешанному иконами, но рукава Тули не выпускал из рук. — Пойми ты! Дух не тот, который носом чуешь, а дух-бог. Понимаешь? Дух-бог... Видишь ли: бог один, но в трех лицах.

— Трехголовый, выходит, бог ваш? Так, так. Это я понимаю. Случай раз такой был: важенка одна у меня теленка с двумя головами мертвого родила. Понимаю, понимаю: одно тулово у бога, а голов — три?

— Да нет же, нет, — терпеливо объяснял поп непонятливому Туле. — Три лица — не значит три головы...

— ...А три рожи на одной голове? Так, так! Это тоже понимаю: рожа спереди, рожа справа, рожа слева? То-то про богов и наши тадибеи рассказывают, что чисто вот все видят, что бы на земле ни делалось. Вверху, ишь ты, живут они, да еще три рожи в придачу!

— Да подожди ты молоть! — вышел наконец из терпения поп.— Иди-ко сюда: покажу тебе изображение пресвятой троицы.

Он подвел Тулю к углу с иконами:

— Гляди. Вот этот старческий лик — бог-отец это. Этот, помоложе, — бог-сын. А это вот — бог — дух святой назы... [- 121 -]

— Птица? Два мужика да птица?! Так бы сразу и сказал ты. Скорее сговорились бы. Какой от птицы дух может быть, когда она не издохла еще? А она не издохла?

— Она жила и будет жить веки вечные. Только ты не...

— Я согласен в рай. Дух-птица. Мало ли каких названий бывает. Пусть птица — дух прозывается. Ладно, ладно: я согласен...

— Ах ты боже мой! На что ты согласен?

— Как на что? — вытаращил Туля глаза. — В рай согласен! Самому ли ехать, повезет ли, понесет ли меня кто-нибудь другой, всяко согласен!

— Вот ты наперед и послушай со вниманием все, о чем тебе обсказывать буду. Слушай да на ум бери, чтобы жене и деткам своим рассказать после моих-то слов. Поймешь да сделаешь, как научу, тогда и в рай угодишь.

Туля опять уселся к столу, рядом с попом.

Поп рассказывал — Туля ничего не понимал. От непонимания скоро устал. Махнул рукой: пусть говорит, коли приспичило. Поддакивать буду, скорее кончит.

— Так, так... А-а... М-м...

— Понял теперь? — спросил наконец поп.

— Все понял. Как не понять?!

— Креститься сегодня будешь али подумаешь наперво?

— По-вашему? Рукой правой в лоб, в грудь да в плечи тыкать? Так я умею. Часто у русаков бываю: заприметил.

— Да не о том я... О крещении водой говорю.

— Водой?! Опять подумаю наперво. А то — студено, вишь, ныне.

— Подумай. С женой посоветуйся. Обскажи ей все, как я тебе обсказывал. После я всю семью разом и окрещу.

— Так, так... Подумаю. А бога-то этого, Миколы-то, не дашь до того?

— Можно дать. Ты ему молись, как я учил.

— Так, так. Буду делать, как ты учил. А что тебе дать опять за такого баского бога?

— Сколько не жалко от щедрот твоих. [- 122 -]

Положил Туля иконку на ладонь. Посмотрел пристально: больно баской божок! Сказал попу:

— Трех важенок хватит?

— Господу богу всякий дар приятен.

На следующий день Туля пригнал к попу трех важенок, а по возвращении в чум похвалился перед женой:

— Шамана обманул!

— Шамана? — в страшном испуге переспрашивает та и чувствует, что страх у нее ноги отнял.

Свалилась она, где стояла, заголосила:

— Ой-ой, что теперь с нами будет?!

Очень смешно Туле над испугом жены. Так смешно, что даже слезы на глазах выступают.

Смеяться, конечно, приятнее, чем плакать. Но может ли смеяться человек, жена которого хватает нож и кричит «зарежусь»? А жена Тули в самом деле пригрозила зарезаться, если он не перестанет хохотать.

Вырвал Туля нож у жены, вытащил из пазухи иконку, подносит ее на ладони к лицу плачущей жены и говорит:

— Гляди! Бог это. Бог русаков. Микола называется. Микола-чудесник. Как не чудесник?! Едва-едва в чуме нашем появился — сразу два чуда сделал. Первое чудо — ты от страха чуть не зарезалась. Второе чудо — я от смеху едва не лопнул. Поняла теперь?

По ошалело выпученным глазам жены видел, однако, Туля, что та ничего не может понять, и терпеливо начал успокаивать ее:

— Не нашего шамана — шамана-русака я обманул. Гляди! — снова подносит к ее лицу иконку. — Баской божок! Ноги, руки, голова, борода седая, глаза — все есть! Только что не ходит да не говорит... А чудеса делает! Сама видела, что делает. Захочет, чтобы ты волчицей завыла... Да перестань ты совиными глазами на меня смотреть. Не хочу я, чтобы ты еще раз завыла. Я не хочу. Он тоже не хочет. Он мой теперь. В моей пазухе жить станет. У меня жить станет — меня и слушать будет. Что захочу, он то и сделает. Вот увидишь! Захочу, чтобы по всем четырем землям (тундрам) слава обо мне прошла, так и будет. Бог Микола-чудесник дол- [- 123 -] жен исполнить мое желание. И исполнит — вот увидишь!..

Что божок этот действительно способен творить чудеса по его, Тули, желанию, — нет, в это он, конечно, не верил. Уверяя свою жену, что слава о нем (с помощью русского божка) разнесется по всем ненецким землям, он платил дань лишь чувству собственного тщеславия. Непомерное тщеславие, желание прослыть умным (умнее любого из своих собеседников) — вот главная и чуть ли не единственная причина хвастовства, причина почти всех его поступков. Эту черту его характера знала и жена, оборвавшая хвастовню мужа грубыми словами о самой что ни на есть обыденной человеческой потребности:

— Поешь наперво! На голодное брюхо олень — не бегун, а человек — не говорун.

Туля доволен: не знает он таких мужиков, жены которых старались бы поскорее накормить своего мужа, чтобы он не обессилел от говорения, как олень от бега.

— Маленько-то, пожалуй, поем, — говорит он жене.

Та подает переднюю лопатку мороженой оленины.

Глаза Тули — точь-в-точь глаза котенка, в зубах которого оказался живой мышонок, принесенный ему матерью. Но Туля — человек, не кошачье урчанье, а некое подобие членораздельной человеческой речи слышится в чуме, когда лопатка мороженой оленины оказывается в левой, а нож — в правой руке хозяина чума:

— О-хо-хо-хо-хо-хо...

Ножом, лезвие которого, как и у всех оленеводов, заточено с одной стороны, он начинает стругать мороженую оленину, как сегодняшним рубанком стругают доски, и каждый кусочек струганины кидает в свой рот, проглатывает, не жуя... Кидает и проглатывает до тех пор, пока ничего, кроме костей, от оленьей лопатки в его левой руке не остается. С сожалением во взгляде, рыгнув, обушком ножа ударяет он тогда по одной, по другой из трубчатых костей.

Ни сам Туля, ни его жена не считают, разумеется, за чудо, что под умелым ударом обушка охотничьего ножа трубчатая кость, как сосновое или еловое полено дров под ударом колуна, распадается на части. Нетронутой трубочкой остается только мозг — самое большое [- 124 -] лакомство для каждого кочевника. Как восковую или сальную свечки, берет Туля этот мороженый мозг и меньшую часть подает жене, а большую съедает сам.

Жена его тоже очень довольна: мозг из круглых костей — этим мозгом хозяин чума, по обычаю, с незапамятных времен угощает или самых дорогих ему друзей, или самых любимых им жен.

Не будем говорить, что этот день и для Тули, и для его жены был очень хорошим днем, хотя ни муж, ни его жена совсем не ждали, что уже завтра слава о Туле начнет расправлять свои крылья, чтобы облететь все земли ненецкие: Канинскую, Тиманскую, Малоземельскую и Большеземельскую тундры.

Туля был одним из шести братьев Хенери. И самый ленивый.

— Глупее Тули никого нет в нашей семье, — говорили его братья родственникам своих жен. — Не иначе, что с птицей-сорокой наша мать Тулю прижила.

Только потому и мог жить Туля в одной парме с братьями, что лучшего говоруна «все тундры пройди — не найдешь».

«Хорошо привешенный язык» при уплате ясака тоже много иногда значил, и братья Хенери, кочевавшие по Канинской земле, с уплатой ясака к мезенскому воеводе всегда отправляли Тулю. Туля, по их мнению, всегда умел «мало-мало обмануть» мезенского воеводу. И вот сегодня братья Хенери узнают, что Туля, по его рассказам, обманул даже «шамана-русака». Словам Тули они бы не поверили, да русский божок Микола!..

— Дай мне этого божка — большим человеком стану, — говорит старший брат Тули.

— Как? — спрашивает Туля. — Шаманить станешь?

— Нет, — говорит Хылте, — поеду по всем тундрам баского божка показывать. Наши боги, сам знаешь, топором да ножом сделаны, а тут — сам видишь... Человек вроде...

— Не дам! — крикнул Туля, выхватывая иконку из руки Хылте. [- 125 -]

В тот же день, выловив из общего стада две сотни своих оленей, Туля откочевал с берегов реки Несь, где стояла парма его братьев, на север Канинской земли.

Иконка Миколы-чудесника в каждой парме встречалась с удивлением и завистью: «Надо же быть таким умным, чтобы суметь заполучить у шамана-русака одного из его божков!»

Рассказы же Тули о встрече его с мезенским русским попом в каждой парме принимали все более и более фантастический характер и убеждали его сородичей в остроте ума Тули и в глупости русского шамана-попа.

К тому времени, когда пустозерский воевода отличился «лакомой придумкой», Туля, объехав Тиманскую и Малоземельскую тундры, перекочевал уже в Боль-шеземельскую, и слухи о нем дошли до избылых карачеев и до самого старшины Сундея.

Вернулись избылые карачеи из-за Камня, Сундей говорит Ичберею:

— Надо тебе разыскать Тулю Хенерю. Надо ему сказать: «Сундей Тайбарей хочет слушать твой разговор с русским попом. Божка русского хочет видеть».

Приглашение старшины непокорного рода понравилось Туле. Говорит он своей жене, с которой ни на один день до сих пор не расставался:

— Старшина карачеев — ух, большой мужик! Лучше к нему без тебя, без оленей пойду.

И в тот же день, когда Туля согласился пойти (поехать на оленях) с Ичбереем в чум Сундея, к Сундею пришел Онтоша, сын Головастого, с вестью:

— Пустозерский воевода в эту зиму посылает два десятка людей, а не один, как в минувшую зиму. Приказано воеводой: брать баб-аманаток наипаче всего из карачейского роду. А почему? Да потому, что самый непокорный род — род карачеев.

Сундей Тайбарей не раскрыл своих замыслов перед сыном Головастого, но Ичберею, когда тот привез Тулю, сказал:

_ Вот как хорошо вышло! Вместе с нами объясаченный Туля будет резать воеводских людей.

Одного не предвидел Сундей — набега на Пустозер- [- 126 -] ский острог и той роли, которую сыграет Туля при этом набеге.

Умирая, успел все же сказать Ичберею:

— Дашь ход стреле — Туля твоим помощником станет. Не дашь...

Сундей умер, не договорив. Но у Ичберея и без отцовского наказа «ум пошел» туда, куда надо. Еще до смерти Сундея Туля был отправлен в свой чум. а избылые карачеи, по его совету, пошли в Усть-Цильму, минуя Пустозерск.

На Ичбереевых оленях пришел Туля в свой чум и шесть суток хвастал перед женой, что он Туля, из рода Ванюты, с карачеями побратался, резал стрельцов-поимщиков, ходил на Пустозерский острог, клятву давал на стреле восстания — позорить все остроги.

Зная характер Тули, жена его обильной едой затыкала ему рот. Но заверения Тули о том, что он «подымет Тиманскую и Канинскую земли, чтобы позорить Мезенский острог», заставили ее взвыть, как и при рассказе о Миколе-чудеснике. На этот раз страх не отнял у нее ног, зато прибавил силы ее голосу, и Туля съежился от этого крика, как съеживаются олени под проливным дождем.

— Ой, беда, беда! Позорит нас воевода. Ой, беда, беда! -— голосила жена.— Бог-русак всю нашу семью под нож подвел! Сдохни ты вместе с богом-русаком — зачем меня, зачем всю семью за собой тянешь? Зарублю тебя, злой дух!..

Своим кулачищем Туля сшиб жену раньше, чем та успела ухватить топор, лежавший, как всегда, рядом с огнем. В силе удара он не сомневался: или насмерть зашиб жену, или очнется она, да не скоро.

Неторопливо надел Туля совик на малицу и вышел из чума на вольном воздухе подумать: почему же сегодня его жена, обычно покорная ему, так озлобилась на его обещание поднять Тиманскую и Канинскую земли на разорение Мезенского острога?

Долго-долго понукал Туля память свою, чтобы вспомнить, как и почему оказался он вместе с избылыми карачеями, вместе с ними бегал от поимщиков, резал их и на Пустозерский острог ходил? [- 127 -]

В неистовство привело Тулю свое неуменье вспоминать то, что надо было вспомнить. Так бы вот и оторвал свою голову, не умевшую сохранить всего, что слыхала; выковырял бы глаза свои, не умеющие сохранить всего, что видали за последние ползимы.

— Тьфу, тьфу!.. Не голова у тебя, Туля, на плечах — кочка! Что делать с такой головой?.. Бить... бить надо, чтобы не выпускала того, что в тебя попало!

Выхватил после этих слов нож из ножен и черенком начал так гвоздить по своей голове, что искры из глаз посыпались.

От боли, от бессилия вспомнить все, что хотелось бы, расплакался Туля, повалился на нарты и не заметил, как заснул.

Во сне видел себя среди карачеев.

Вот Ичберей, сын Сундея Тайбарея, подъезжает на оленях к своему чуму. Собаки, как водится, чуют, что свой человек к чуму едет, и лают приветливо. Из чума выходит сам старшина карачейского рода — Сундей Тайбарей. Говорит соскочившему с санок Туле:

«Много наслышан о твоем уме. Больше того наслышан о твоем уменье русского тадибея — попа обманывать. Наслышан, да... — сам знаешь! — слухи ведь тот же ком сыроватого снега, что с горы катится: чем выше гора, тем больше тот ком растет. О тебе, человеке великого ума, слух столь велик разросся, что мне захотелось своими ушами послушать умные речи твои, своими глазами поглядеть на тебя — пришельца на нашу Большую землю с земли Канинской. Захотелось поучиться у тебя уму-разуму, умению твоему с русскими тадибеями-попами разговаривать».

После такой сладкой для Тули речи Сундей приглашает Тулю в свой чум. Сыну Ичберею приказывает: «Выбери самолучшего по жирности оленя в стаде — угостить надо такого хорошего гостя».

Ичберей говорит отцу: «Все стадо к чуму подгоню — пусть сам Туля, такой умный да дорогой гость, сам выимает того оленя, какой ему полюбится».

И вот уж собаки гоняют оленье стадо вокруг чума. Сундей подает Туле тынзей. Вместе с Тулей выходит из чума.

«Худо... бедно живешь ты, Сундей, — говорит Туля. [- 128 -]

— Старшина в роде ты, а почему у тебя столь мало оленей?.. Будь бы я старшиной, не допустил бы...»

Так и готовы были сорваться с языка Тули слова: «не допустил бы до такой глупости». Спохватился, однако, что это было бы большой обидой для хозяина чума. Пересчитал все поголовье и только после этого повторил начатое: «Будь бы я старшиной — не допустил бы, чтобы в моем стаде было меньше тысячи голов».

Пересчитывая оленей, он успел, однако, облюбовать оленя, который казался ему самым жирным, и ловко набросил ему тынзей на рога.

Семь суток гостил Туля в чуме Сундея.

Семь дней хвастался Туля своим умом-разумом перед Сундеем, сплетая были из своей жизни с такой кучей выдуманных самовосхвалений, что Сундей похвалил его за острый ум:

«Такая гора ума у тебя, Туля, что тебе бы надо быть старшиной не в одном каком ли ненецком роду, а над всеми семью ненецкими родами. В каждом карачейском чуме ты желанным гостем будешь. Сам сведу тебя завтра в чум избылого, как сам я, ненца».

И загостился Туля у карачеев до того самого дня, когда по карачейским чумам полетела весть:

«Два отряда поимщиков по тундре рыскают, аманаток, как и в прошлом году, выискивают».

И Сундей приказывает:

«Уходить от поимщиков! До той поры прятаться от них, пока не подвернется случай погубить всех до единого».

Туля заикнулся было:

«В свой чум мне пора бы подаваться».

Но карачеи припугнули его:

«Трех олешков дадим тебе. Как не дать такому умному да хорошему человеку! Одно боязно: примут тебя поимщики за избылого».

«Почему?»

«Да поимщики разве знают, что ты из объясаченных? Заберут тебя аманатом, увезут в острог — каких только пыток не испробуешь, пока воевода не разберется, что ты исправный плательщик ясака...»

Нет, не хочет Туля и на малое время в аманаты попасть: наслышан достаточно о Мезенском и Пустозер- [- 129 -] ском острогах, где содержат воеводы аманатов. Не хотел бы Туля и бегать от поимщиков вместе с избылыми карачеями, да что поделаешь?.. А все Сундей виноват: сманил его в гости к себе! Сына за ним прислал!

— Э-э-эх... Будь ты проклят, Сундей! — вскрикивает Туля и просыпается.

И в эту же минуту в его голове созревает решение: пойти на оленях в борок, где брошено тело Иринки, забрать это тело — и в Пустозерский острог.

...Едет Туля к Пустозерскому острогу с трупом Иринки на санях — весь во власти радужных мечтаний: воевода поверит, однако, что Сундей Тайбарей хитростью заманил его в свой чум, ползимы заставлял его бегать по тундре от людей Ивашки Карнауха, силой да обманом привел к острогу.

— Позорил бы, пожалуй, Сундей острог, — говорит Туля сам себе, — как бы я не помешал. Да как же! Не я разве крикнул, что Сундея убили? Я закричал — от острора все карачеи побежали.

Был уверен Туля, что воевода отблагодарит его за услугу, сделает его проводником поимщиков, а не то и стрельцом.

— Ух, хорошо! — вскрикивает, принимая свои мечты за уже происшедшее в его жизни. Но тут же вспоминает о жене и говорит: — Сдохнет — туда и дорога! Выживет — живи, а я все равно вторую жену возьму.

Встретил Тулю в остроге не воевода, как мечтал Туля, а толмач Лучка Макаров. Да встретил такими словами, что у Тули и язык отнялся.

— Узнал меня?.. А я твою толстогубую харю на веки веков запомнил... Что глазищи-то на меня лупишь? Не ты, скажешь, похвалялся: «Туля Хенеря ножом взмахнет — голова поимщика напрочь!..» Эх ты... бахвалишко поганый! Ножом-то ты махнул, да только не по шее, а по сюме моей попало. Шею-то мою чуть-чуть царапнул твой нож, а ты из моих рук живым уж не вывернешься! В подземный каземат прикажу запереть тебя — там и подохнешь!

Там бы, в каземате, и зачахнуть Туле от духоты да от недоедания, если бы в Пустозерск не начали одна за [- 130 -] другой прилетать вести о бесстрашных проделках Ичберея и его людей.

Первой пришла весть из Усть-Цильмы о «бессовестном угонении» оленьих стад от некоторых многооленных оленеводов — русских, от тех самых, из сыновей которых Ивашка Карнаух набирал поимщиков избылых ненцев. А потом Федька Безносик вернулся из Болынеземельской тундры с новой и страшной для воеводы вестью:

— Кто-то из карачеев мутит не только избылых самоядцев из рода Пурыега, но и объясаченных. По тундре летает будто бы стрела восстания. Самоядцы дают клятву на стреле — позорить острог.

А в половине марта вернулся от самого Уральского хребта, где промышлял в ту зиму, Офонасий Головастый и при встрече с Лучкой в посаде сказал тому:

— Слышал я, Лука, будто самоядцы пограбили царский обоз с мягкой рухлядью.

— Где?!

— При переходе через Камень. Всех охраняющих обоз стрельцов будто бы перерезали.

— Как это могло такое случиться? Головастый развел руками:

— А вот уж чего не знаю, так не знаю.

В остроге — переполох. Оправившийся от раны воевода мечется то в своей спальне, то в съезжей избе и надумывает наконец посоветоваться с Лучкой.

— Всех перерезали самоядцы, а ты сумел уйти от их ножей. Не будь тебя — острог, пожалуй, позорили бы самоядцы еще тогда, в середине зимы. После того, сам знаешь, эти нехристи вовсе обнаглели: на царский обоз, что ходит каждогодно из Обдорска до Березова через наш Пустозерск в Москву, — на царский обоз с мягкой рухлядью напали... Ну, сам же ты растревожил меня этой вестью!.. Придумай такое, чтобы конец этой зимы, как и минувшие зимы, прожить нашему острогу в довольстве и покое, с богатым для царя-батюшки ясаком, да самим нам не в убыток. Придумаешь — озолотит царь нас обоих с тобой

«Не до жиру — быть бы живу», — думает умный толмач, но думает про себя. А воеводе говорит, отдавая поясной поклон: [- 131 -]

— Премного доволен, боярин, твоим доверием. Худым своим умишком так думаю... Верно: Головастый принес из тундры весть — хуже не придумаешь! Принимать эту весть на веру можно, по-моему, погодить. А и совсем не принять — вдруг да... Так бы вот я раскинул своим умишком. Упредить бы мезенского воеводу, что собранный в нашем остроге ясак — на пути в Мезень сегодня... А будет ли вместе с нашим обозом мягкая рухлядь из-за Камня, — за это мы не ручаемся, хотя и уповаем на бога, что если будет его милость, то вместе с нашим, как всегда, пойдет и зауральский ясак.

— Мудрено что-то ты толкуешь. Для чего мезенского воеводу упреждать, ежели свою долю ясака мы собрали? Придут наши люди в Мезень — на месте все и обскажут. А ежели правда все то, что Головастый вякал?..

— Так думаю, боярин, — где дым появился, там и огонь может выскочить. Подожди сколько ли дней вестей от верных наших людей: правда ли то, что Головастый вякал. Той порой соберем обозик ясачной рухлядишки, а до этого одного человека с упреждением к мезенскому воеводе пошлем.

— Есть у тебя на примете такой человек?

— Думаю, боярин, что можно того самого Тулю послать, который сейчас в каземате... Скажу ему, что переменю гнев на милость, ежели он согласен наше порученье выполнить.

— Не растяпает своим?

— А мы бумагу ему вручим. У бумаги языка нет... Для самоядишек, разумею, нет. И отправить этого Тулю в Мезень через тундры Тиманскую и Канинскую.

— Выйдет все, как говоришь, не забуду твоей услуги, — посулился воевода.

В тот же день Лучка Макаров пришел в каземат к Туле и сказал ему:

— Ну что?.. Жить-то небось хочешь, идолово племя?

Туля пал к ногам Лучки:

— Что хошь вели — сделаю. Брата родного не пощажу...

— Не такой уж я кровопийца, — говорит Лучка, — чтобы посылать тебя братьев твоих резать. Чистосер- [- 132 -] дечное покаяние в грехе своем передо мною да перед воеводой можешь выполнить и без того наперво, чтобы кого-нибудь резать. Поговорю с воеводой. Что он велит тебе сделать, то и делай. Наперед скажу: выполнишь волю воеводы — богатые подарки получишь. Захочешь — в услужении у воеводы совсем останешься.

Туля был очень доволен: воевода своими руками поднес ему чарку меду, да и другую; служка воеводы взял с воеводского стола нож и подал его Туле.

— Мой нож! — радостно зыкнул Туля по-ненецки.

— Твой, твой, — подтвердил Лучка Макаров. — Сейчас принесут тебе мороженой оленины — ешь сколько хочешь!

С куском оленины в левой, с ножом в правой руке уселся Туля на пол в съезжей избе и жадно набросился на еду, о вкусе которой еще час назад мог лишь вспоминать.

От выпитого меда да от полноты желудка Туля очень быстро опьянел и заснул мертвым сном. А после пробуждения его обступили такие чудеса, о которых рассказывалось разве что в волшебных сказках.

Лучка Макаров, оказавшийся в съезжей избе, встретил пробуждение Тули такими словами:

— Воевода приказал мне дожидаться твоего пробуждения...

— Н-но?! — вскрикнул удивленный Туля, принимая действительность за волшебный сон.

— Воевода, — продолжал Лучка, — давно уж ждет тебя в своей опочивальне.

— Т-те?! (Н-но?!) — продолжает удивляться Туля. До того как привести Тулю в опочивальню воеводы,

Лучка Макаров заставил его сбросить с себя полусгнившую в сыром каземате одежду и обувь и обуться-одеться во все новое, уже лежавшее рядом с Тулей, на полу.

Воевода усадил Лучку Макарова и Тулю за один с робою стол, угостил брагой да медом, сытно накормил, а потом Лучка Макаров пересказал Туле по-ненецки такой наказ воеводы:

— Скоро свезешь вот эту бумагу мезенскому воеводе да привезешь здешнему воеводе бумагу от мезенского воеводы — станешь жить лучше всех. [- 133 -]

Выпитые брага да мед толкнули Тулю на очень смелый вопрос:

— А на русской бабе женит меня воевода?

— На русской?! — удивляются Лучка и воевода. — Почему на русской?

— Русские бабы, по-моему, слаще.

Воевода и Лучка лишь посмеялись над этими словами дикаря, не подозревая, что один какой-нибудь вопрос с их стороны — и Туля выболтал бы очень много такого, что могло бы им пригодиться в борьбе с карачеями. Но воевода и Лучка торопились послать всполошную весть в Мезень, чтобы оттуда — через мезенского воеводу — она полетела уже к самому царю...

И вот уже едет наш Туля на пятерике хороших оленей, подаренных ему воеводой, из Пустозерска в Великую Виску, а там пересекает Печору-реку и оказывается в Малоземельской тундре.

В первой же парме, где надеялся обменять усталых оленей на свежих, он сталкивается с Посем Хулейко и... с собственным двадцатилетним сыном.

— Ты откуда, нисёв? — спрашивает обрадованный встречей с отцом сын Тули.

Пряча от сына глаза, Туля мямлит, взмахивая рукой:

— Оттуда... из гостей... А ты как... как сюда попал?

— Пось Хулейко лучше моего обскажет. Пось рассказал:

— Так было дело: по совету Ичберея Тайбарея позорили мы кое-кого из тех многооленщиков-русских, сыновья либо братья которых стали поимщиками избылых. До трех тысяч оленей насобирали. Ичберей велел тогда идти к Камню. У перевала через Камень ты не бывал?.. К той поре, как царскому обозу пройти через перевал, Ичберей с полусотней воинов закопался в снег. Сидим в снегу — ничего не видим. Да и нас нельзя видеть. Мы не видим, зато слышим, что обоз на перевал поднимается... Поравнялся, слышим, обоз с нами — мы выскакиваем, тынзей на стрельцов да на ясовеев набрасываем... Стрельцов всех порезали, ясовеев по своим чумам распустили. Ичберей ясовеям сказал: «Каждому из вас пай из нашей общей добычи даю». Дал!.. На тебя пай тоже выделил — твой сын видел [- 134 -] твой пай из песцовых, лисьих, горностаевых, соболиных шкурок. С этим добром Ичберей меня послал — твой чум разыскать. Сказать тебе, чтобы по Тиманской да по Канинской землям прошел и всем говорил: «Пришла пора остроги зорить». В твой чум прихожу — там жена твоя да сын. О тебе ничего не знают. Сын твой сказал, что перевал через Тиман-хребет он хорошо запомнил, когда с тобой в Малую землю из Тиманской шел. Вот мы с ним и пошли... Теперь как?.. Ты с сыном пойдешь в Тиманскую или к жене торопишься?..

Туля велел сыну вернуться в свой чум, а Пося попросил:

— Ичберею скажи, что Туля из рода Ванюты не хуже кого другого сумеет рассказать всем ненцам о делах Ичберея, о стреле... [- 135 -]

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Жив был Сундей — не было у Ичберея большой нужды заставлять свою мысль новые жизненные тропы прокладывать: вместе с отцовской, как пристяжные к оленю-вожаку, летали мысли Ичберея от прошлого к сегодняшнему, от сегодняшнего к завтрашнему.

Умер Сундей — и на первой же соборке старейших из рода карачейского Ичберей почувствовал: ум старшего Хулейки на привязи старинных обычаев идет. То правда: воевода опозорил дочь Хулейки. А чем виноваты в этом посадские,, торговые и все другие люди из русских? Винить можно только поимщиков да тех стрельцов, что вместе с поимщиками за избылыми половину зимы гонялись. Поимщики — оленеводы из русских-устьцилём. В поимщики и пошли, потому что надеялись: оленями из стад пойманных избылых свои стада пополнят. А избылые всех поимщиков перерезали. Сила оказалась на стороне избылых ненцев — на их стороне и право забрать всех оленей зарезанных поимщиков.

Пока ум Хулейки да ум старейших карачеев от привычки к старинным обычаям оторваться не смел, Ичберей своей мыслью, как острым ножом, перерезал невидимую веревку, а силой да ловкостью своей обезоружил Хулейку, — все старейшие признали и силу его руки, и силу его ума.

Одного опасался Ичберей: в пути до Усть-Цильмы вдруг да Пось Хулейко, как и его старший брат, посчитает себя запряженным в нарты старинных обычаев и за кровь брата станет добиваться пролития крови Ичберея. [- 136 -]

Но уже на третьи сутки после смерти старшего Хулейки Ичберей понял: Пось, ставший мужем старшей дочери Ичберея, как это и приговорили старейшие в роде, признался Ичберею:

— Старший мой брат подбивал меня как-то на умыкание твоей дочери, да я не согласился: очень почитал твоего отца! Тебя тоже почитаю. А с сегодняшнего дня будет так: отец моей жены — ты и мой отец.

После этого Ичберей раскрыл свои замыслы Посю:

— Так думаю: хорошо бы все оленьи стада тех, кто в поимщиках был, без пролития крови в наши руки забрать. Как сделать?.. У меня такая думка есть... Моего сына Хаско с Нетолой да тебя с моей дочерью вперед всех нас в Усть-Цильму отправить... Вот и хорошо, что тебе единожды приходилось там бывать. Станут расспрашивать — чей да откуль, сказывайся, что из Малоземельной тундры, объясаченный. Только что, говори, поженились с этим вот другом (на моего Хаско показывай) и порешили: ни в какую другую, а в самую большую слободу — в Усть-Цильму — за сухарями да за печеным хлебом станем ходить. О сухарях да о хлебе договаривайтесь, а в разговор и такой слушок вставьте: по Малой Земле вести летают, будто бы русские оленеводы надумали за счет избылых самоядов свои стада повырастить: будто бы в стрельцы не в стрельцы, а в службу к воеводе пустозерскому нанялись — избылых ловить. Так думаю: хоть одного-двух поимщиков имена узнаете да имена тех пастухов из малоземел-ненцев, которые их оленей пасут... Узнаете, что сможете, — один из вас встретит меня. Другой пусть в слободе останется — разговоры разговаривать.

Пось и Хаско, не заходя еще ни в одну из курных изб, на улице слободы встретили ненца.

— Откуда ты? — спрашивают.

— С Малой Земли. А вы?

— А мы из-за Тиманского хребта, — соврал Пось.— Оба из рода Апицы. Слыхал про такой?.. Оба только что поженились. Отцы наши — малооленщики. По небольшому подчумку да по два десятка оленей дали нам и посоветовали на Вайгач податься. Там, говорят, не [- 137 -] столько от оленей, сколько от промысла морским зверем кормятся. А у нас и лодок нет. Вот и завернули в Усть-Цильму — не удастся ли выменять на мягкую рухлядь хоть бы одну лодчонку на двоих... А у тебя большое стадо?

— Пять сотен да пять десятков.

— Богат же ты!..

— Н-но?!.. Скажешь тоже! Пять-то десятков мои, а пять сотен — чужие.

— Чьи опять?

И узнали Хаско с Посем, что сейчас в Усть-Цильме восьмеро пастухов — малоземельских ненцев — жируют, к хозяевам оленьих стад за годовым выговоренным за пастьбу оленей пришли, да и хозяев нет.

— Куда подевались?

— Жены говорят, что к пустозерскому воеводе в наймиты на время подались и не сегодня-завтра возвернутся. Вот и жируем тут — ждем хозяев.

И не только имена ушедших в поимщики устьцилём узнали Пось и Хаско, а и места, где будут пастись стада оленей впредь до прихода своих хозяев для пересчета стад.

В тот же день, не навязываясь на знакомство с кем-либо из жителей Усть-Цильмы, Хаско и Пось погнали оленей встретить Ичберея доброй вестью.

С Посем и Хаско обошел Ичберей все пастушьи чумы и в каждом говорил:

— Твой хозяин еще до отела важенок хотел умножить свое стадо. Послал человека из своей семьи — пустозерскому воеводе в услужение. А за услугу воеводе, как и было обещано, думал получить половину оленей тех избылых, что будут пойманы. Однако не они избылых поймали — сами избылым в руки попали. Я — старшина избылых карачеев. Пришел за оленями того хозяина стада, который послал человека на поимку избылых. Справедливо поступаю?

И четырнадцать пастухов ответили Ичберею:

— Справедливо!.. Забирай всех оленей моего хозяина.

— Не всех буду забирать, — говорил Ичберей. — из хозяйского стада дам тебе столько же оленей, сколько каждому из тех, что со мной пришли. [- 138 -]

И когда узнали пастухи, что при дележе стад почти каждому из них достанется около сотни оленей, стали просить Ичберея:

— Дозволь нам вместе с тобой в избылых ходить! Созвал Ичберей старейших из рода карачеев и всех

тех, кто был под острогом. Спросил:

— Довольны ли тем, что не на острог — в сторону Усть-Цилемской слободы вас привел?

— Еще бы недовольными быть, — отвечают. — Ни капельки человечьей крови не пролито, а больше трех тысяч оленей добыто!

— Да и четырнадцать пастухов — это же четырнадцать новых воинов!

— Один твой ум, Ичберей, лучше всех наших. Веди нас, куда твой ум идет!

— Мой ум, — говорит тогда Ичберей, — велит мне к Камню вести вас. Зачем к Камню?.. Да затем, чтобы царский обозишко с мягкой рухлядишкой в наши руки забрать.

Когда же нападение на царский обоз оказалось столь же удачным, как и набег в сторону Усть-Цильмы, соратники. Ичберея стали верить ему больше, чем самому сильному из сильных шаманов.

Спрашивали:

— Какое дело мне дашь теперь? И каждому Ичберей говорил так:

— На отдых нынче иди своей дорогой. На пути своем встретишь чумы — в чумы заходи. И говори так: стрела войны с воеводами по всем тундрам летает. Захочешь ежели добром воеводы пустозерского покорыстоваться, на будущую зиму по первопутку налегке приходи в большой бор, что на берегах Куи-реки. В том бору и найдешь человека, который скажет тебе, когда и что надо будет делать... Запомнил мои слова?.. Вот и хорошо. Иди! Удача пусть будет твоим ясовеем — проводником на всем твоем пути. А по первопутку жду тебя в куйском бору с добрыми вестями, с новыми охотниками набега на острог.

— Кто мог подумать, что стада избылых могут вырасти на три тысячи голов?

— Никто, кроме Ичберея! [- 139 -]

— Кто осмелился бы на разгром царского обоза с мягкой рухлядью?

— Никто, кроме Ичберея!

Так говорили теперь между собою избылые. И были уверены:

— Самолучший из лучших ясовеев у Ичберея — удача! Шаг в шаг идет по жизненному пути вместе с Ичбереем.

— Ичберей добрее любого из наших добрых богов: никаких жертв от нас не просит, а каждому из нас в одну зиму дал столько оленей, столько мягкой рухляди, сколько ни один бог никогда не давал в одну зиму. Слушай только советы Ичберея — и не ты от воеводских людей, а сами воеводы от тебя побегут.

И не за страх, а за совесть трудились посыльные Ичберея над пополнением рядов сторонников набега на Пустозерский острог.

Но усерднее всех посыльных Ичберея, усерднее самого Ичберея трудился Туля среди тиманских и канинских ненцев.

Первым чумом в Тиманской тундре был один из тех, в котором Туля в не столь далеком прошлом хвалился своим умением обманывать русского шамана-попа. Хозяин чума узнал Тулю и спрашивает у него:

— Еще сколько ли русских Миколаев-чудесников у русских шаманов выменял?

Туля отплюнулся:

— Тьфу на Миколу-чудесника!.. В Пустозерский каземат при остроге — вот куда заманил меня Микола-чудесник!

— Н-но?! Кто же вызволил тебя из каземата?

Туля начал по обыкновению сплетать были с небылицами о могучем старшине рода карачейского — об Ичберее Тайбарее, который Тулю из каземата вызволил и в Тиманскую и Канинскую землю послал:

— «Сказывай, — говорит мне тот Ичберей Тайбарей, — всем избылым и объясаченным ненцам, что пришла пора все остроги погромить. А в тот, говорит, день, когда придет пора ненцам на Мезенский острог войной идти, в тот день, говорит, я пролечу по всем чумам со стрелой восстания и в каждом чуме клятвенное обещание дам на той стреле, что ни один из ненцев не бу- [- 140 -] дет убит, а все добро воеводы и его холопов в руки ненецких воинов перейдет». И на моих глазах Ичберей землю ел да приговаривал: «Пусть эта земля в утробе моей Тиман-Камнем обернется и разорвет меня на мелкие части, если я вру тебе, Туля! В каждом чуме, говорит, сказывай о моей клятве да у каждого спрашивай: «Согласен ты на острог идти?» Не верит Туле хозяин чума.

— Чем, — спрашивает, — доказать можешь, что тебя этот самый Ичберей Тайбарей послал? От мезенского шамана-русака ты, помню, Миколу-чудесника в пазухе принес. А Ичберей не отломил тебе хоть маленького кусочка от той стрелы, чтобы люди верили, что ты посыльный от него.

В ту же секунду в голове Тули родилась затейливая мысль.

— Мое дело, — говорит, сказать тебе, что велено, твое дело — делать, что хочешь. А выйдем-ко вот на улицу — полюбуйся на упряжь! Подарок Ичберея упряжь эта. Все тундры обойди — другой столь богатой да баской ни у кого не найдешь!

Лучка Макаров посоветовал воеводе «обрядить оленей, на которых Туля пойдет, в такую упряжь, чтобы каждого самоядца в удивленье своей басотой да богатством эта упряжь бросала. Пусть самоядцы при взгляде на упряжь думают, что Туля — не иначе! — шаманом стал. А шамана своего самоядец и пальцем не посмеет задеть».

Туля тоже знал, разумеется, о суеверном преклонении ненцев перед шаманами и был уверен, что в каждом чуме он получит самое почетное место у костра и самое лучшее угощение только за то, что на его оленях такая упряжь.

Хозяин чума и в самом деле был озадачен. Говорит Туле:

— Вижу теперь, что твой Ичберей — очень сильный, очень богатый шаман.

— Хотел бы ты, — спрашивает Туля, — видеть эту упряжь на своих оленях?.. Такому хорошему да умному хозяину, как ты, могу променять эту упряжь на твою праздничную да на пяток оленей в придачу. [- 141 -]

И к обоюдному удовольствию Тули и Нега — так звался хозяин чума — мена состоялась.

Нег сытно накормил не только Тулю, но и его оленей, отправив их на выпас в свое стадо.

На следующее утро, когда одна пятерка оленей была уже запряжена, а другая привязана к задку саней, Туля не мог удержаться от самовосхваления:

— Такой уж я человек: не успеешь мне намекнуть, а я уж сделал!.. То правда: трудное, ох, какое трудное дело доверил мне Ичберей Тайбарей, да я уж сделаю! Вот увидишь, сделаю! Пяток твоих оленей будут хорошими помощниками в этом трудном деле!

Нег от удивления только рот раскрыл, а Туля гикнул на оленей — и был таков!

В первом же борке, оказавшемся на его пути, он остановил оленей. Срезал березку. Сделал из нее стрелу... Зарезал одного из привязанных к задку оленей. Вымазал стрелу оленьей кровью и похвалил себя:

— Хорошо, однако, придумано!..

Снял шкуру с оленьей туши. Отрезал переднюю лопатку — съел.

— Маловато, — говорит.

Съел почки, печень.

— Хватит наперво!.. Голову пусть зверье гложет. Разрезал остальную часть туши на большие куски,

завернул в только что снятую шкуру, привязал к сиденью с правой стороны, чтобы самому было где сидеть, — и в путь.

Увидел чум — остановил оленей. Встал на санки, поглядел во все стороны.

— Один чум в глазах. То опять хорошо. Дело сделано — тогда уж к чуму.

Сел на санки, вытащил стрелу из пазухи, нож из пожен.

Вслух соображает:

— На колене вырезать — нет, неудобно. А вот как сделаю: сам — на коленки, стрелу — на санки... Вот так вот!.. Вовсе ладно получается... Вот так!.. Вот так!.. Ох-хо-хо — один дьявол вырезан! Ай да Туля!

Резьба Тули походила на ту, что была на древней стреле восстания, не больше, пожалуй, чем чум на колокольню. Но Тулю это не смущало: [- 142 -]

— Хорошо и так!.. Кто видел настоящую стрелу?! Терпение, находчивость, даже изобретательность —

все проявил Туля, чтобы сделать стрелу такой, какая, по его мнению, будет выглядеть древней, залоснившейся, с темными фигурками семи дьяволов. И пяток оленей, выменянных у Нега, он действительно сделал своими хорошими помощниками: в оленьей крови он купал стрелу столько раз, сколько и было у него запасных оленей. Когда свежая кровь на стреле засыхала, он начинал натирать стрелу снегом. После этого снова окунал стрелу в кровь... Растолченный в пыль уголь да пепел из-под костра, смешанные с оленьей кровью, помогли Туле сделать фигуры дьяволят заметными на стреле.

— Трое суток, пяток оленей — только всего, чтобы сделать стрелу! — восхищался Туля делом рук своих.— Вот тебе, Сундей, старый дурак! Не ты нынче, Туля будет брать клятву на стреле. Туля поведет тиманских да канинских ненцев на Мезенский острог! Туле — не тебе достанется все добро воеводы мезенского.

Приезжая в очередной чум, Туля вел теперь с хозяином чума такой разговор:

— Пустозерского воеводу большеземельские ненцы резали. Не слыхал?.. Всех стрельцов перебили — не слыхал?.. Острог спалили — не слыхал?.. То и хорошо, что ты ничего не слыхал. То и надо мне. Потому надо...

Туля придвигался к хозяину чума и приглушенным голосом, но так, чтобы все, кто был в чуме, слышали, говорил:

— Поменьше бы в чуме ушей — лучше бы было. Да уж ладно!

На то и рассчитывал, разумеется, Туля, что после такого откровенного желания гостя в чуме останется только две пары ушей: пара самого Тули да пара — хозяина чума.

И вот что услышала пара хозяйских ушей:

— Про Сундея Тайбарея — старшину карачейского рода — ты, знамо дело, слыхивал?.. Еще бы не слыхивать!.. Один, пожалуй, на все тундры такой старшина: сам ясака не платит, всех карачеев к тому же склоняет. А в минувшую осень по самому что ни есть первопутку ко мне сына своего — Ичберея — прислал. «Зови Тулю, — наказывает сыну, — в наш чум погостить». С боль- [- 143 -] шим почетом на свою упряжку Ичберей меня посадил — п-пых!.. Часу, надо быть, не прошло — я уж на почетном месте в чуме старшины Сундея сижу. Угостил меня мясом того самого оленя, на которого я сам указал в его многотысячном стаде, про русского божка Миколу-чу-десника (в пазухе у меня еще был в ту пору тот божок) спрашивал, а после того у меня спрашивает: «Хочешь набольшим старшиной над всеми старшинами ненецких родов стать?» — «Как же так?» — «А пустозерского да мезенского воеводу свалишь — сами старшины тебя набольшим меж собой поставят». — «То бы, говорю, шибко хотелось, да... воевод-то свалить потруднее, пожалуй, будет, чем русского шамана на обман взять». А как сказал он мне, что сотен пять-шесть избылых в помощники мне даст — чего же бояться?.. После этого разговора еще сутки не истекли, а ненцы-воины весь острог уж в кольцо взяли... Вот в кольцо острог взяли — всех я опередил, первым до стены острожной добежал, тынзей на остряк набросил, на тынзее подтянулся, за стену перевернулся, мимоходом стрельца оглушил, в воеводские хоромы заскочил — тут уж сам воевода в мои руки попался... А внутри острожных стен в ту пору ой что делалось! Пищали стрелецкие гакают, ненецкие хореи с копьями лязгают, люди кричат, стонут...

А что ты трясешься? — круто поворачивает Туля разговор. — Я рассказываю — ты трясешься. Успокойся! Кончилось — лучше не надо! Стрельцов разбили, все добро из воеводских кладовых забрали, дома в остроге и острожные стены запалили, после того пустозер-по-садских ловить принялись, дома поджигать... Пустое место — вот что от Пустозерского острога осталось!

Понятно, что и при дележе награбленной добычи Туля, как храбрейший из всех воинов, получил одной мягкой рухляди столько, что она и в чум не уместилась. А после дележа сам старшина карачейского рода так сказал Туле:

«Ты самый храбрый, самый сильный, самый богатый, самый умный. Тебе одному доверяю с Мезенью сделать то же, что с Пустозерском сделано. Иди, Туля, в Тиманскую да Канинскую земли, подымай ненцев на большую войну с воеводами — наш бог войны да будет [- 144 -] твоим ясовеем! И даю я тебе, Туля, вот эту стрелу (Туля вытащил стрелу из-за левой голяшки). Кто даст клятву на этой стреле, из битвы с воеводами целехонек выйдет! Сам ты видел, храбрый Туля, ни один из наших в битве с пустозерами даже царапины не получил. Так будет и с теми, кто с тобой на Мезень пойдет».

И снова Туля круто поворачивал разговор.

— Хочешь, — говорил равнодушно, — на Мезень с другими ненцами вместе идти — к тому времени, когда первые проталины покажутся, на левый берег Несь-реки приходи. Там я буду около той поры. А сейчас так давай сделаем: упряжку моих оленей себе возьми, мне — своих выимай в стаде. Сам понимаешь: нельзя мне подолго-то в каждом чуме рассиживаться. Тебе все рассказал — в другие чумы лететь надо: рассказывать о том же, о чем тебе рассказал.

И Туля, меняя усталых оленей на свежих, за одни сутки проделывал огромные расстояния. При встрече с каждым новым кочевником по-новому рассказывал о своих доблестях, о разгроме и сожжении Пустозерского острога.

Среди избылых и объясаченных ненцев нашлись, разумеется, и такие, кто верил каждому слову Тули. Да и как же не верить, если Туля показывал стрелу, сделанную самим богом войны и отданную Туле — своему избраннику?!

Нашлись и доброхоты — усердные помощники Туле в подыскании храбрейших, готовых хоть сию же минуту к большой войне с воеводами.

Чем больше становилось людей, веривших выдумкам Тули, тем шире разрасталась в нем самонадеянность. А когда появились еще и добровольные помощники в распространении выдумок его по тундрам, Туля, спавший урывками, в минуты перепряжки усталых оленей на свежих, вообразил себя посыльным от самого Великого Нума . Солнце, луна, звезды — какие они маленькие по сравнению с объемом видимого неба! Конечно, самый могучий бог — Нум, потому что и по размерам он больше всех других богов! [- 145 -]

Когда невидимые крылья теплых ветров распластались над тундрами и на левобережье реки Несь съехалось до сотни вооруженных луками и ножами и «почти таких же умных людей, как сам Туля», он так и сказал им:

— Доскажу вам то, о чем раньше про себя утаивал. Потому утаивал — сомнение брало меня: найду ли умных да храбрых людей, которые любому моему слову веру дадут. Вижу теперь, что довольно-таки умных да храбрых людей встретилось мне. Знаю, что сегодня все вы поверите тому, что скажу. А скажу вам вот что... Подает мне Сундей — старшина карачейский — стрелу, самим богом войны сделанную, и вдруг — голос!.. Такой сильный голос, что все ненцы уши пальцами заткнули, чтобы не оглохнуть. Уши заткнули — все равно слышим такие слова: «Я... великий Нум... посылаю тебя, Туля, на разорение Мезенского острога»... Мог ли я ослушаться голоса Великого Нума?! Все ли готовы идти вместе со мной и сделать то, что велел Великий Нум?

— Все!..

— Все!..

— Клянусь, Великий Нум, — кричит тогда Туля, задрав лицо свое к небу, — столько оленей принесем тебе в жертву, сколько здесь воинов!

От речки Несь до Мезенской слободы олени добежали бы и без подкормки, но Туля распорядился:

— Недалеко от Мезени стоянку устроим. Оленей подкормим, сами хорошенько выспимся. В Мезенскую слободу завтра с утра подходить начнем. Не все вдруг, а по пятку, по десятку человек. Будто бы с ясаком. С большим возом мягкой рухляди мой старший брат ждет уж нас около Мезени. Всю рухлядишку с братниного воза по рукам разберем. Луки в его чуме оставим. А ножи — видал ли кто ненца без ножа на поясе?

Очень хитрая придумка в голове Тули зародилась: «Партия за партией будут подходить к воротам острога с ясаком, и ворота почти весь день будут открыты!.. Кто ясак сдаст — тот в посад пусть идет, сухарями будто бы запасаться на лето. Увижу, что в посаде много воинов собралось, — знак подам, что пришла пора через ворота острога силой прорваться...» [- 146 -]

И сначала все шло — лучше не надо! Сам Туля и еще шесть человек около полудня подъехали к воротам острога. Сказали, что с ясаком пришли.

Песцовые, горностаевы да лисьи шкурки в руках у пришедших стрельцу-привратнику и без слов говорили, что все семеро самоядцев с ясаком пришли.

В пазухе Туля все еще хранил «говорящую бумагу» пустозерского воеводы на тот случай, если толмач или подьячий узнают его и станут расспрашивать, когда да откуда он появился. Он подал бы подьячему бумагу и уж сумел бы сказать такое, что тот не стал бы сомневаться в его самых мирных намерениях.

Но ни толмач, ни подьячий и глазом не моргнули, бровью не пошевелили, когда он назвался именем своего брата.

Выдуманными именами назвались и остальные шестеро, но именами тех из объясаченных, про которых знали, что у них еще не сдан ясак.

— Хорошо! Очень хорошо! — сказал Туля, выйдя из съезжей избы.

В воротах острога они встретились с целым десятком новых «ясачных», и Туля и им сказал:

— Очень хорошо!.. Лиха беда начало!..

С гордо поднятой головой идет Туля, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, по посаду и при повороте к курной избенке своего давнишнего дружка нос к носу с попом встретился!..

С тем самым, которого когда-то «обманул»...

Хотел было мимо попа, как мимо пня, пройти, да тот окликнул его:

— Ты ведь это, Туля?! Здорово, здорово, желанный гостенек. Сказывали, что ты на Малую ли, на Большую ли Землю откочевал... Насовсем в Канинскую, к братьям, пришел аль на время?.. Пойдем-ка, пойдем ко мне. У меня в семье радость большая: старшего сына на светлой неделе венчать стану, женю, стало быть. Бражка к свадьбе уж сварена — пойдем, пойдем, дорогой!

Бражка!.. Ах, сладкая бражка!.. Силы да храбрости прибавляет человеку. Мог ли устоять Туля перед столь великим искушением?!

Но надо же показать попу, что такой человек, как Туля, может устоять перед любым соблазном! [- 147 -]

— Не один я — видишь ты, — говорит он попу. — Семеро нас.

— Да хоть семижды семь — настаивает поп, — всех до единого господь бог обязует меня, как верного слугу его, оприветить и угостить, чем бог послал. Идемте, други мои, в мой дом, и я возблагодарю господа бога за то, что он сподобил меня своей великой милости — предоставил мне случай оказать всем гостеприимство.

Из всего многословия поповского ненцы поняли лишь одно: бражка есть у попа!

Ради соблюдения приличий они еще с минутку топчутся, ищут отговорки, но увы — не находят достаточно убедительных отговорок, и все семеро вваливаются в поповскую просторную избу.

И все было бы хорошо да благопристойно, если бы после второй чарки не толкнул попа дьявол на такие слова:

— Вижу, други мои, все вы хорошие да умные люди. Как возрадовался бы я, слуга господень, и сам наш господь бог, ежели бы вы, все семеро, дали согласие на отречение от своих идолов и уверовали во всемогущего...

При этих словах в памяти Тули вспыхнули воспоминания о каземате темницы Пустозерского острога. В глазах его заполыхал огонь ненависти.

— А ты знаешь про то, что хотел твой Микола-чу-десник со мной сделать?

— Святой Миколай, чудотворец мирликийский, ничего не мог тебе сделать, кроме того, чтобы уготовать тебе, после смерти твоей...

— После смерти?! — взревел Туля. — Нет, ты попе-редь меня околевай! — И молниеносным взмахом Туля воткнул свой нож в голову попа.

Попадья «как щи пролила» — упала в беспамятстве при виде такой нежданной-негаданной кончины своего «белеюшки». Дети ее заверещали так, что весь посад взбаламутился. А старший сын попа — могутный парень, косая сажень в плечах — ухватил из-за печки кочергу железную и — хвать кочергой по макушке Тули...

Немногим ненцам удалось в тот день уйти из Мезе- [- 148 -] ни невредимыми: топоры посадских да пищали стрельцов дали знать себя Тулиным соратникам.

А труп самого Тули был отвезен в лес и брошен на съедение зверью.

* * *

Не кто-нибудь, а именно собственный ум подсказал Ичберею: меньше всего человеческой крови прольется, если нападешь на острог в начале зимы.

Ичберей не сомневался, что сплошные вести об избиении поимщиков, о набеге на Пустозерский острог, об ограблении обоза с мягкой рухлядью могли долететь до Москвы еще в ту же зиму. Но и по опыту прошлого он знал: раньше середины или конца следующей зимы пустозерский воевода не дождется вооруженной подмоги из Москвы.

— На дорогу от Пустозерска до Москвы, — рассуждал Ичберей, — месяц, то и два клади. Столько же — на обратную дорогу. А весна, лето да осень, — не в один ведь день приходят они в Москву и в тундру... Нет, не сумеет московский царь послать вооруженную подмогу воеводе пустозерскому раньше, чем от Москвы до самого Пустозерска зимняя дорога установится. И к тому дню, когда эта подмога к Пустозерску придет, на месте острога ничего не найдет. Пепел и тот к тому дню снегом запорошит.

И верит Ичберей, крепко верит: испугаются царские стрельцы пустоты на месте острога и обратно уйдут. Уйдут обратно стрельцы да воевода — все ненцы станут такими же вольными людьми, какими были в те времена, когда никаких острогов, никаких воевод кочевники не знали.

Как надумал — так и стал делать Ичберей.

С тремя чумами — свой чум, чум сына Хаско с Нетолой, чум Пося с женой — первым пришел Ичберей в бор на Куе-реке, где и должны были собраться охотники набега на острог. Отсюда он послал Пося в Пустозерск — от Офонасия Головастого да от других посадских людей вызнать про все, что в остроге делается: жив ли воевода Федор Афанасьев, сколько стрельцов [- 149 -] там живет, в посаде ли Федька Безносик и про все другое.

Охотников пойти на разгром острога оказалось в этом году столько, что Ичберей мог отобрать только самых опытных да сильных из них больше двух сотен. Остальным говорил:

— Нужда будет в вашей помощи — посыльный прибежит на оленях за вами. Не будет нужды — все равно свою долю захваченного в остроге добра получите. Вровень и с теми, кто первым на острог кинется, вровень со мной самим.

В назначенный день у ворот острога постучались ненцы с мягкой рухлядью в руках. Закричали:

— Ясак, ясак...

Дежуривший у ворот стрелец велел позвать толмача Лучку, знавшего в лицо почти всех объясаченных ненцев.

— Вижу, вижу, — говорит Лучка, глянув через прорезь в воротах, — из ясачных вы все. Только воевода так приказал: по одному из вас в острог запущать.

Приоткрыл стрелец ворота не шире того, что одному человеку пройти можно, а ненцы дружно, хотя и разно-бойно, стали выкрикивать:

— Вот и хорошо, Лучка, что ты сам к воротам пришел. Богатые подарки тебе несем. Тут же, у ворот, возьмешь али в съезжей избе?

Приятная неожиданность для Лучки! Такая приятная, что на какое-то малое время он замешкался с ответом...

И в тот же миг все ясачные навалились на ворота, мягкая рухлядь из их рук на снег повалилась, а в руках сверкнули ножи...

И все кончилось скорее и удачнее, чем думал Ичберей.

Первым влетел в открытые ворота сам Ичберей на оленьей упряжке, а следом за ним мчалось столько упряжек, что в стенах острога для всех и места не хватило.

Стрельцы в страхе побросали пищали, попадали на колени, кричали:

— Оставьте душу на покаяние! [- 150 -]

— Не по своей воле — по приказу царя сюда пришел!

— Не виноват я перед вами!..

И только те стрельцы, что были на вышках, стреляли из пищалей. Троих ненцев они убили. До десятка поранили тех, что полезли на вышки, чтобы сбросить их оттуда.

Самым надежным людям поручил Ичберей выгрузить из кладовых все воеводское имущество на оленьи санки и идти к его чуму — в тот самый бор, что и по сегодня шумит еще, можно сказать, на самых задворках Нарьян-Мара — столицы Ненецкого национального округа.

Одного из стрельцов Ичберей не позволил убивать.

— Заставлю, — говорит, — его хорошее дело для нас сделать.

И в ту минуту, когда в остроге не оставалось ничего такого, что пригодилось бы в немудрящем хозяйстве кочевника, а ненцы начали стаскивать с трупов убитых одежду и обувь, Ичберей бросил связанного стрельца на свои санки, вывез его из острога в посад и говорит ему:

— По-русски маленько умею говорить. Скажу тебе так: оставил тебя живым, чтобы ты до Москвы весть донес обо всем, что видели твои глаза. Пусть знает московский царь, что всех воевод, всех стрельцов, которые в тундру придут, ждет то же, что видел ты. Все понял?

— Понял.

— То и ладно опять... Дам тебе человека. Он отвезет на оленях тебя до Великой Виски. Там и веревки на руках, на ногах твоих распустит — сам дальше, как знаешь, к Москве пробирайся.

Те, кому поручил Ичберей поджигать постройки в остроге и самые стены острога, хотели поджечь и новые просторные хоромы Федьки Безносика, но Ичберей остановил их:

— Не видите разве — середь посада, а не на окраине, как раньше, дом построен. Подожжете дом Федьки Безносика — другие посадские дома загорятся. Зачем посадских обижать? Обидим посадских — они против нас же озлобятся.

И Ичберей ушел из посада последним. Ушел, когда [- 151 -] убедился, что на месте острога ничего, кроме догорающих головешек, не осталось. Окинул он пожарище в последний раз взглядом, погрозился:

— Знай, московский царь, силу удара Тайбарея! Будут твои воеводы притеснять нас — одни головешки да пепел от них останутся!

И участники разгрома острога подхватили:

— Будет, — поглумился над нами московский царь да его воевода! Подожмешь небось хвост, когда услышишь про удар старшины рода карачейского — про удар Тайбарея! Потому что вытаскивает Тайбарей нож из ножен только в защиту правого дела. А там, где нож Тайбарея, — там все ножи ненцев! Все до единого!

Напрасно ликовали участники разгрома острога...

Напрасно верили в пугливость московского царя, в непреодолимую силу Ичберея — своего удачливого вожака. Напрасно понадеялся и сам Ичберей на свой ум, как на лучшего из лучших ясовеев по жизненному пути.

Не прошла своего пути еще и одна луна после того, как солнце повернулось на лето, а зима — на мороз, — в уши Ичберея полетели слухи о дурацких затеях Тули, о глупой смерти его.

— Кто, как не отец, советовал мне сделать Тулю разносителем слухов о стреле по Тиманской и Канинской землям? А что вышло?.. Ошибся отец!..

Только то и удержало Ичберея от плохих мыслей об отце, что все большеземельские и малоземельские ненцы жили теперь как кто хотел. Боязнь появления в тундрах сборщиков ясака или поимщиков избылых, забота об отвозе ясака в Пустозерск — ни в одном чуме не было теперь разговоров об этом. Зато в каждом почти чуме ежедневно можно было слышать:

— Поджал-таки хвост московский царь, почуял, что наш Ичберей Тайбарей похитрее да посильнее его!

Но только-только февральская хад начала распевать свои заунывные песни, как вместе с ее песнями полетели по Большеземельской и Малоземельской землям слухи:

— Вместо прежнего воеводы Федора Афанасьева в Пустозерске новый воевода объявился... [- 152 -]

— В хоромах Федьки Безносика остановился...

— По избам посадских сотню стрельцов распихал...

— За первой, сказывают, сотней другая идет...

— А за другой — еще будто бы целая тысяча... Как дыма без огня не бывает, так и в самых нелепых

слухах есть хоть какая-то доля, пусть и очень малая, пусть извращенная даже, — но есть какая-то долька истины.

И истина была в том, что нового воеводу не испугала заснеженная площадка вместо острога.

— На этом же месте новый острог будем строить, — сказал стрельцам. — И покрепче старого. Вкруг острога не тын возведем, а рубленые стены. В стенах — темницы сделаем, куда и станем разбойных самоядцев бросать.

И еще до того, как реки тронулись, для нового острога был заготовлен строевой лес.

Рубили этот лес посадские, а стрельцы охраняли рубщиков от «разбойных самоядцев».

Через два года на месте старого красовался новый острог. А в стенах острога столько понастроено было жилых помещений, что в них могла бы поместиться и целая тысяча стрельцов, а не полторы сотни, что было в ту пору.

Перешел воевода из Федькиного дома в свои воеводские покои и тогда по тундрам весть послал:

— Пусть все самоядцы Большой и Малой земли государев ясак справно и полностью выплатят. Заупрямятся— всех самоядцев до единого истреблю.

И первым обрушился на Ичберея сын Тули:

— Дурак я был — вместе с Посем отца своего на верную погибель отправил, вместе с Посем Пустозерский острог громил. Надо сегодня свою голову от гнева воеводы спасать! Надо новому воеводе ясак нести, поминки богатые новому воеводе... Где та рухлядь, что после ограбления царского обоза Ичберей подбросил нам, как собаке кусок мяса подбрасывают?.. ;

И сын Тули первым пришел в новый острог и так сказал воеводе:

— Я сын Тули Хенери. Мой отец — Туля Хенеря — был исправным плательщиком ясака. Хочу быть таким же, как мой отец. Принимай от меня ясак в казну госу- [- 153 -] дареву, а это вот — поминки тебе. Знай только: не сам я лис, песцов, горностаев, соболей да другую мягкую рухлядь добывал. Дал мне эту рухлядь тот самый Ичберей Тайбарей, что царский обоз ограбил, а моего отца — Тулю Хенерю — подговорил ехать в Мезенский острог и там свою голову сложить.

— Кого из верных подручных Ичберея Тайбарея еще назвать можешь? — спрашивает воевода.

Сын Тули называет всех, кого знал.

— Вижу, что ты хороший человек, — говорит воевода. — А полную веру словам твоим тогда дам, когда приведешь ко мне всех, кого называл... Нет, не один. Я понимаю, что один с десятками ослушников воли государевой ты не сладишь. Сколько десятков стрельцов отрядить в помощники тебе?

Сын Тули стукнул кулаком в свою собственную грудь:

— Не видишь разве, что по обличью я — ненец? Как могу твоих стрельцов против ненцев же за собой повести?.. Назвал тебе имена многих, а ловить их — сам лови! А меня отпусти, потому что к этому делу — к поимке ненцев — не хочу свою руку прикладывать. Лучше уж ты меня не уговаривай, потому что меня в чуме жена ждет... Ы-эх сладкая жена, если бы ты знал... Из карачейского рода.

— А сам ты из какого?

— Из самого храброго рода ненцев — из рода Ванюты.

— Вот и докажешь свою храбрость тем, что моих стрельцов на поимку самого Ичберея поведешь?

— На Ичберея? Да ты с ума сошел! Наш Ичберей сильнее всех богов. Сам лови такого человека, а я в свой чум пойду.

Разговор между сыном Тули и воеводой шел без толмача: сын Тули хоть и коверкал русские слова, но воевода все понял. И сказал толмачу:

— Позови самых рослых стрельцов, кои для встряски годятся.

И сын Тули познал смысл слова «встряска».

Четверо рослых стрельцов вытолкали его на улицу. Двое из них взялись за его ноги, двое — за руки, Покачали-покачали его вверх-вниз... да как трахнут сына [- 154 -] Тули с вытянутых своих рук спиной об утоптанный, крепкий, как лед, снег — у того и глаза под лоб. А из горла —кровь, как вода из чайника.

И очутился после этого сын Тули не в своем чуме, а в темнице.

Позже узнал, что большинство ненцев, названных им и привезенных стрельцами в Пустозерск, умирали после встряски, и даже гордился тем, что выжил после такой пытки.

А повести стрельцов на поимку Ичберея все-таки отказался. Сказал воеводе:

— Ичберея боюсь все же больше, чем твоих встрясок. Умру от твоих встрясок — и после смерти ненцем буду. Кем же еще? А помогу твоим стрельцам Ичберея поймать — ненецкие боги сделают меня волком да тебя же рвать на клочки заставят. Хочешь, чтобы я волком к тебе пришел?

Нет, воевода — суеверный человек, как и большинство людей того времени, — не хотел быть разорванным кем бы то ни было, поэтому сказал сыну Тули:

— Ладно. Встряхивать тебя еще раз не велю, если ты признаешь Ичберея, когда он рядом с тобой в темницу будет брошен.

— Признать Ичберея — еще бы я не мог признать! На все тундры один такой человек! Кто, кроме Ичберея, посмел бы царский обоз разграбить? Кто посмел бы здешний острог спалить?.. Ичберей! Только один такой человек на все тундры.

— Ладно, — говорит, морщась, воевода. — Встретишься в темнице с Ичбереем да признаешь его — тогда еще раз с тобой поговорю.

В толмачи к новому воеводе напросился дружок Офонасия Сумарокова. Жил он не в остроге, а в посаде, и Головастый мог видеться с ним хоть каждый вечер. Толмач Якуня Безумов рассказывал Головастому про то, что было в остроге, а Головастый оповещал об этом Ичберея при всяком удобном случае.

Горькими были для Ичберея вести о похождениях Тули, а новые вести о замыслах и делах нового воеводы были во много раз горше.

— В чем я ошибся? — спрашивал себя Ичберей. Первой роковой ошибкой он стал считать нарушение [- 155 -] предсмертного наказа отца. Не ему одному — всем ненцам, бывшим тогда в чуме, Сундей говорил: «Да и зачем громить обоз в эту же зиму?..»

А удача набега под Усть-Цильму, радость пастухов, сделанных Ичбереем хозяевами-оленеводами почти стоголовых стад, охмелили память Ичберея, и пошел он подымать малоземельцев да большеземельцев на ограбление обоза в ту же зиму.

«Другая моя ошибка, — думал Ичберей, — вера в пугливость московского царя... Что же нынче-то делать?.. Думать... думать надо! Ой, как много нынче думать надо!..»

Попробовал Ичберей говорить со старейшинами ка-рачейского рода о новом набеге на острог, да...

Один на свою старость ссылался, другой — на худой свой ум, третий — на нездоровье свое.

Понял Ичберей: надо что-то такое придумать, что не сегодня, так в будущем принесло бы пользу для его, Ичбереевой, семьи и для всех других ненцев.

Думал Ичберей год, думал другой и третий.

Из Пустозерска прилетела весть:

— Больше пятисот ненцев в пустозерскую темницу брошено. Есть промеж них и такие, кто ни в ограблении обоза царского, ни в разгроме острога не повинен... А каждого схваченного воевода пытает, и под пыткой называются все новые и новые имена неповинных ненцев.

— Переплывем, — сказал тогда Ичберей своему сыну Хаско, — переплывем в лодке на остров Варандей (чумы Ичберея, Хаско и Пося стояли тогда на берегу неширокого пролива, отделяющего островок Варандей от материка), там я тебе родовое наследство передам.

Хаско, как и сам Ичберей в былые годы, во всем привык слушаться отца.

Сели они в лодочку, приехали на пустынный островок. Пешком прошли через весь островок и уселись на бережке, лицом к Баренцеву морю.

— Родовое наше наследство, — говорит Ичберей, — ты уже видал, — показывает вытащенную из-за голяшки стрелу. — Не за тем, однако, позвал тебя сюда, чтобы клятву на стреле брать. Хочу перед тобой, как [- 156 -] бывало и мой отец передо мной, все думы свои раскрыть...

— Что ты, нисёв?! Еще и луны не миновало, как у тебя пятый сын родился. Еще жить да и жить тебе надо!

— Не в том дело, Хаско... Как тадебции, горькие мысли терзают меня. Новый воевода больше пяти сотен разных ненецких людей в темницу запер. Лютости воеводы не вижу конца. А хочу положить конец этой лютости... Сперва слушай сказку... От своего отца слышал эту сказку, когда еще был несмышленышем...

«Придет, — рассказывал отец, — на землю такой Человек... Нет, не придет — прилетит на землю Человек с двумя крыльями. А крылья у того человека светлые, как вот Нгерм-Нумгы (Полярная Звезда). И будут пытаться люди убить этого крылатого Человека. А ни стрелой, ни ножом, ни копьем, ни топором, ни огневым оружьем — ничем нельзя убить его. Потому нельзя, что светлые, как вот Нгерм-Нумгы, крылья его ни в огне не сожжешь, ни в воде не утопишь. Станут нападать на него люди — сложит Человек крылья и голову свою под них спрячет. Левое крыло Человека — правда-истина. Правое крыло — правда-справедливость. И не расправляет Человек крыльев своих до той поры, пока люди всякими способами стараются убить его. А чуть притомятся люди от старания убить его, — у него уж крылья расправлены, и опять уж он говорит таким голосом, что по всем землям слышен голос его, и всем людям понятны слова, которые он говорит: «Не во вражде — в дружбе человека с человеком, народа с народом ищите счастье свое!»

Ичберей поник головой.

— Вся сказка? — спрашивает Хаско.

— Вся...

— Хорошая сказка, — говорит Хаско, — да вроде бы без конца.

Печальная улыбка порхнула во взгляде Ичберея:

— Конец сказке я сам придумал... Конец сказки — это и будет тем родовым наследством, которое тебе передам. Словесно передам, а ты поклянись, что выполнишь то, что тебе посоветую.

Хаско дал страшную, но общепринятую родовую [- 157 -] клятву, и Ичберей, взгляд которого пылал теперь непреклонной уверенностью в своей правоте, сказал:

— Хаско!.. Хороший мой сын Хаско!.. Не успеет еще сегодня светлый хаяр (солнце) спать в свой чум уйти, а твой отец пойдет к нынешнему воеводе и так скажет ему: «Ограбление царского обоза с мягкой рухлядью, дотла разоренный Пустозерский острог — моих рук дело! Ничьих больше! Губи меня, Ичберея Тайбарея, только не тронь безвинных ненцев!»

— Нисёв, нисёв! Что же я без тебя? Что остальные твои дети? — в страхе кричит Хаско.

Ичберей успокоил его:

— Мою семью, твою семью, какая будет у вас с Не-толой, ты теперь охраняй. Уходи с моей и с твоей семьей куда хочешь. Хочешь — за Камень иди, хочешь — на остров Вайгач подавайся, а хочешь — на большой остров, что за Вайгачом есть. Только подальше от воеводских рук, подальше от московского царя! Верю, Хаско, и ты верь: придет время — и прилетит на нашу землю светлокрылый человек, и все люди будут жить в дружбе! А до той.поры храни мою семью, храни свою семью и сыну своему — он уже есть у тебя — сыну своему закажи: всякие тяготы в жизни переносить, а только бы род сохранить!

И в тот же день ушел Ичберей на оленях из своего чума...

...След о неравной борьбе Ичберея Тайбарея с царем сохранился и до сегодня:

— Виселичный — так называется мыс Пустозера, на котором был повешен Ичберей и все оговоренные в разбойных набегах ненцы. [- 158 -]