Сто годов живет Сундей Тайбарей, а крепок еще, как зуб медведя белого. Взгляд, походка, речь — все у Сундея, как у молодого. Только вот голова подвела: побелела голова у Сундея, на кочку, ягельником обросшую, стала похожа. Ну, только не в волосах главное.

— Оленя, — говорит Сундей, —и того ценят не по волосу: оленя ценят за то, как он в упряжке идет. А я? Разве можно с оленем равнять меня? Олень ничего не думает. Олень идет туда, куда его направит хозяин. Я — хозяин над оленями. Я сам себе путь выбираю. Оленя ценят по силе да по ходу в упряжке. Человека надо ценить по уму, по делам. Я обо всем, за всю семью, за весь свой род сам думаю.

Самое сложное дело в несложном кочевом хозяйстве — уплата ясака. Мало того, по две шкурки песцовых с каждого промышленника в объясаченной семье уплатить надо; надо царю и воеводе поминки справить. Ох, поминки, поминки!.. Крепко, до гробовой доски помнит о поминках каждый ясачный ненец! Сам помнит и детям своим рассказывает:

— Одна беда наша — ясак платить. Поминки — подарки, кроме ясака, царю да воеводе справлять — две беды. Две беды да одна беда — всего под тремя бедами тундра живет. Да есть еще половины беды: угощать ясачного целовальника (сборщика ясака) — одна половина беды, другая половина беды — угощать стрельцов, что с целовальником в чумы приезжают. [- 5 -]

Самая же большая беда, из всех бед беда — богачу должать. Отымет богач за долги все до последнего! Да и самого тебя со всей семьей твоей заберет под себя: работать заставит на себя, пока не издохнешь.

Сундей Тайбарей знал обо всех бедах, обо всех половинах бед и разрешал их, как и большинство ненцев карачейского рода: не платил ясака, не должал богачам, не справлял поминок. Тому же и сына своего Ичберея учил:

— Карачеи как все равно птицы: вольный народ! Ходим вот, — сам ты знаешь, — по всем тундрам, а никому ясака не платим. Где видано, чтобы карачеи объясачивались?! Олени у карачея — то же, что крылья у птицы. Садись на оленей да в тундру лети, когда дело к ясаку подходит. Вот как все просто! Хо-хо-хо!.. Проще простого выходит — ясак не платить. Были оы только олени!.. А сетку надо тебе — рыбу ловить, к русскому мужику иди: за мягкую рухлядь, за рыбу он тебе сетку добудет. Соли, хлеба тоже добудет, если у тебя нужда в том будет. Русские мужики, которые победнее, они тоже ясак царю платят, как и тысячи семей из родов ненецких. Ясак царю платят, поминки воеводам справляют. Головастый — мой первейший друг из посадских пустозер — так и говорит: «Мы с тобой, Сундей, с одного болота клюква-ягода. Ты ясак царю должен платить, я — поборы. А поборы наши — то на то, то на пято, на десято, — эти поборы потяжелей, пожалуй, будут вашего ясака...» А многие ненцы нашего карачейского роду не платят ясака. Нет, не платят! Никогда не будут платить!

Но сплоховал однажды Сундей. Лет с десяток назад случилось это. Остановился тогда Сундей на побережье Голодной губы — рыбу промышлять. Не ждал, не гадал, что в летнюю пору посыльные от воеводы за ясаком в тундру нагрянут. А они взяли да и приехали на большой лодке...

Хотел Сундей на оленей сесть да уехать, бросив чум, — не успел.

Всю мягкую рухлядь — лисьи, песцовые, горностаевые шкурки, всю рыбу, оленей всех забрали и так сказали Сундею:

— Давно был ты, самоядишко, в наших бумагах из- [- 6 -] былым обозначен. Много за тобой ясака накопилось невыплаченного. Да воевода пустозерский не приказал разорять тебя вконец, чтобы ты выплатить мог всю недоимку. По приказу воеводы оставляем тебе чум да сетки рыболовные, а еще луки со стрелами. Остальное все отбираем в ясак царев да воеводе на поминки. Оленей, чтобы не убежал ты, тоже отбираем; угонят берегом оленей твоих в Пустозерский острог — воеводе на поминки.

Волосы рвал на себе Сундей, лицо ногтями драл. Да поможет ли это оленей вернуть?!

Вся семья выла. Богам молилась. Жертвы обещала — просила богов оленей вернуть...

Олени не вернулись...

Всех богов проклял тогда Сундей.

И так сказал сыну:

— Ичберей! Глупым твой отец стал. Пустозерскому воеводе в лапы попал. Что будем делать теперь? Пропадать?

— Думать надо, отец. Много надо думать.

— Правду сказываешь: надо много думать. Боги — тьфу! Боги не думают. Боги помогают человеку, когда сам человек за них думает. Будем думать, Ичберей. Тебе четыре десятка годов, мне — девять десятков. Обоим вместе — сто и еще три десятка годов. Неужели ничего не придумаем?

— Надо думать, отец.

— Надо, надо, Ичберей! Будем думать. Думали три дня. После этого сказал Ичберей:

— Будем ловить рыбу. Рыбой питаться будем. Подойдет, может быть, карачей-многооленщик. Попросим у него оленей. Со временем за оленей уплатим.

Захохотал Сундей:

— Глупый! Ох, какой ты глупый, Ичберей! Веришь тому, что говорили тебе карачеи-многооленщики? Нет, худо ты придумал, Ичберей.

— А ты? Что ты придумал, отец?

— Я так надумал: на время смириться надо. Вид такой сделать надо, что смирились. Как ни на есть перебиться, пока оленями не обзаведемся. Будем ясак платить. Сами тихонько будем оленями обзаводиться. [- 7 -]

Оленями обзаведемся — уедем с проклятой Голодной губы.

— То ладно опять, отец, ты придумал.

И стали они каждогодно с ясаком да с поминками ездить в Пустозерский острог. Сядут оба — отец и сын — в маленькую лодчонку, мешок с мягкой рухлядью положат в нее и едут с побережья Голодной губы к Пустозерску.

В иной год отдавали последнее, а тянулись, чтобы аккуратными плательщиками ясака прослыть. Платили не только то, что причиталось за истекший год, а покрывали малую часть и старого, насчитанного на них долга. Себя тоже старались не забыть. Откладывали шкурку-две, чтобы променять потом на оленей. Но плохие, непромысловые тянулись годы. За девять годов сумели накопить шкурок всего-то только, чтобы трех оленей-быков выменять.

Рады были и трем: все лучше, чем ничего! Все же можно на промысел за пушным зверем выезжать — ловушки осматривать.

— Теперь бы да год песцовый выпал, — мечтал Сундей вслух, — припомнили бы мы воеводе пустозерскому ясак да поминки!

И десятая зима выпала на редкость песцовой: лезли зверьки и в ловушки и, случалось, под стрелу подвертывались.

Сундей и Ичберей радовались:

— Мышь — она не обманет! Было весной мышей много — осенью песцов много в тундру пришло.

Когда замахали прозрачными крыльями южные ветры и снега начали плавиться под солнцем, подсчитали отец с сыном свой зимний промысел, и в глазах их вспыхнули огоньки радости.

— Променять бы все шкурки на оленей — сразу бы уйти можно отсюда! — говорит Ичберей.

— Уйти, как не уйти, когда олени есть! — одобряет мечту сына Сундей. — Печора вскроется — ясак свезем; к осени на остатки шкурок оленей выменяем... Семь оленей, думаю, выменяем. Да три оленя есть у нас. По первому снежку на десятке оленей как-нибудь откочуем с этого места. К Камню (к Уральскому хребту) подадимся. А то на Вайгач уйдем. Там поживем, пока не [- 8 -] прикупим еще десяти — пятнадцати оленей. На Вайгаче и с едой лучше будет. Попадет белый медведь — мяса у него много! А здесь одну рыбу едим. Да вот еще песцов. Так белый медведь вкуснее песца!

На том и порешили: осенний первопуток падет — на Вайгач уходить, а до осени найти охотников обменять оленей на шкурки.

Когда вошла в берега Печора-река и зазеленела трава, повезли отец и сын ясак. В последний раз повезли. И радовались этому. Всю дорогу шутили друг с другом.

Пустозерский острог был уже виден, когда сказал Сундей сыну:

— Обратно поедем — наследство передам тебе.

— Какое наследство?

— После скажу.

Ясак заплатили. Воеводе поминки хорошие справили.

Воевода расщедрился: по чарке обоим поднес. Разогрела чарка кровь столетнего Сундея. На хвастливое слово толкнула:

— Я — Сундей Тайбарей — последний годок до сотни годков доживаю, а нет человека сильнее меня. По всем тундрам, по всем деревням русским бывал — нигде не встречал себе супротивников.

Стрельцы поддакнули:

— Верно, старик: по кости видать, что силен ты, как все равно белый медведь! Не поберег тебя самоядский бог: сделал одинаковым что вдоль, то и поперек. Такому бы, как ты, силачу в стрельцы наняться — цены бы не было тебе! Один с двадцатью управился бы.

— Так, так! Правду сказываете: управился бы один с двадцатью! Только... карачейский род себя не... никогда еще не ходил наниматься в стрельцы! Не пойду и я.

Тут подошел к Сундею высокий — в целую сажень ростом — стрелец с угрюмым лицом, заросшим черной бородой.

— Не люблю я похваляльщиков! — сказал стрелец.— Особливо из вашего поганого рода самоядского. Давай ухватимся друг дружке за грудки да поборемся, силой померяемся. Один на один!.. И наперед тебе, са- [- 9 -] моядишко богомерзкий, совет даю: вытаскивай из пазухи своей идолишка поганого да поручай ему душу свою; так тряхну тебя — дух из тебя вон!

Не даром прожил Сундей Тайбарей сотню лет. Много видел он, еще больше слышал. То, что видел, все, что слышал, все на память брал.

Видывал он много всякого. И привык не удивляться ничему. Привык сохранять лицо свое неизменным.

И не подал он вида угрюмому стрельцу, что обиделся на его слова. Спокойно, с улыбкой добродушного ребенка, оглядел он стрельца с ног до самой шапки и коротенькую бывальщинку рассказал:

— Двадцать годов было мне. Ехал я в ту пору от воеводы березовского... За Камнем воевода этот живет... Олени усталые были у меня: не идут, хоть ты как хошь! Соскочил я с саней да так — и всего-то как быть легонечко! — посжал хорей в руках... Хруп — сломался хорей... Длинен, угрюм, силен и черен был стрелец, да несметлив: не понял он сразу насмешки над собой. Спросил Сундея:

— Ты к чему такое плетешь? Аль боишься силой со мной померяться?

И показалось стрельцу — насмешливо дрогнули ресницы у Сундея. Хотел уж огреть кулаком по башке нахального самоядишку, да голос ровный, почти ласковый, успокоил:

— Померяться силой с тобой как не можно? Можно померяться. Только уговор такой подержим: бороться не насмерть. Вдруг да я тебя поборю? И насмерть кину тебя о землю? Меня тогда тоже убьют. Зачем две жизни губить занапрасно? К тому же обычай в тундре есть: за кровь кровью платить. Из-за нашей борьбы с тобой может тогда много крови нашей, ненецкой, пролиться. Вашей крови — стрелецкой крови — тоже много пролиться может. А еще так скажу: я царю вашему ясак плачу. Воеводе вашему поминки справляю. Ты сам царю своему, воеводе своему служишь. Выходит: оба мы нужные царю вашему люди...

— Ты зубов мне не заговаривай, немытая рожа! Говори прямо — трусишь? [- 10 -]

— Не трушу, а уговор держу. Согласен на уговор — отдавай свое вооруженье другим, да и начнем!

Загудели стрельцы:

— Хитрее лисы ты, старый самоядишко! Откуда прознал, что государь наш батюшка не велит кровопролитьем заниматься?

Захохотал Сундей:

— У вашего царя да у воеводы вашего глаза есть, уши есть. У тундровых жителей тоже свои глаза есть, свои уши есть. Русский царь знает то, что ему нужно знать. В тундре тоже есть люди, которые знают то, что им нужно знать. А Сундей Тайбарей знает еще больше: русский стрелец, русский посадский не враг мне, пока царь да воевода не пошлют их убивать ненцев...

Начали стрельцы насмехаться над Сундеем: — Уж не покумиться ли хошь ты с нами?

— Рылом не вышел, брат!

— Не под стать человеку православному с идолопоклонником поганым хлеб-соль водить!..

Опять не подал вида старик, что неприятны ему грубые речи стрелецкие. И опять с улыбкой добродушного ребенка сказал всем:

— Я к тому речь свою клоню, что поборю я этого великана.

Ударилась вся кровь к лицу угрюмого стрельца. Закричал стрелец:

— Ах ты, бахвалишка! Уж и тряхну я тебя за бахвальство твое!..

— А я, — перебил Сундей, — обещал тебе: осторожно положу тебя на землю, чтобы ни одной косточки твоей не повредить.

— После бахвалиться будешь! — сердито бросил стрелец. И начал снимать с себя оружие, одежду.

Увидел тогда Тайбарей, что не обманули его глаза: длинен, да тонок стрелец. Сломать такого не много труднее, чем хорей сломать. Только бы за середину облапить...

Сам Сундей ростом не горазд вышел. Зато — плечи!.. В полтора раза шире его плечи плеч супротивника. И верит он в свою победу. Стрелец нетерпеливо кричит:

— Ну? Долго ждать тебя? [- 11 -]

— Сейчас вот...

А сам медленно вытаскивает нож из ножен, сыну отдает. Потом кожаный пояс расстегивает... Стрельцы глумятся:

— Не раздеваться ли хочешь? Сундей спокойно объясняет:

— Зачем раздеваться? Малицу, как все ненцы, на голом теле ношу. А показывать голое тело чужим людям нехорошо. Нагому бороться тоже несподручно. Надо только потуже пояс стянуть. Пояс не затужить — брюхо болтаться будет, будет борьбе мешать.

И начал туго-натуго пояс стягивать. А стрелец из себя выходит:

— Кончишь когда-нибудь?

— Кончил уж...

У крыльца съезжей (в остроге) избы образовали стрельцы да служки воеводства круг, и началась борьба. Сам воевода вышел на крыльцо — взглянуть на поединок.

Стрелец рванул Сундея за плечи.

Сундей качнулся к стрельцу. Уперся головой ему в грудь. Да так крепко, что дух у стрельца сперся.

Разозлился стрелец. Оттолкнул Сундея. Начал порывать вправо, влево...

Плечами Сундей пошевеливает, а ногами — ни с места! Как прикован к земле!..

— Крепок, как пень смоливый! — сказал воевода про Сундея.

Слова эти хмелем залили голову стрельца. Пустил он в ход много раз испытанный прием, от которого у мерявшихся силой с ним череп раскалывался: быстро рванул Сундея на себя, чтобы еще быстрее оттолкнуть потом от себя.

А Сундей как будто этого и ждал: сам метнулся на стрельца да за поясницу и облапил его!..

И опять головой в грудь стрельца уперся.

Силится стрелец оттолкнуть Сундея и не может, хоть от натуги глаза под лоб покатились и ноги жидкими стали, как плети...

Осторожно положил Сундей обессиленного стрельца на землю и похвалил себя:

— Всегда так делай, Сундей Тайбарей! [- 12 -]

Не понравился воеводе и стрельцам исход борьбы. Не поздравили они победителя. Лишь воевода буркнул:

— А и здоров же ты, самоядишко! И на это ответил Сундей спокойно:

— Поборовшему надо бы чарку.

Молча махнул воевода служке своему, и тот вынес чарку.

Молча выпил Сундей. Молча поклонился воеводе до самой земли и пошел из острога.

* * *

Сто годов живет Сундей Тайбарей. Много видел он, много слышал за сто годов. И обо всем, что видел, про все, что слышал, — про все сыну хочет рассказать Сундей. Хочет передать сыну вековой опыт жизни своей. А еще хочет передать наследство, что сам от отца получил... Ну, однако, к чему торопиться? Сам крепок еще, как зуб медведя белого. Сегодня вот — хо-хо-хо! — поборол Сундей силача стрельца.

Доволен победой старик. Губы старые сами собой в улыбку растягиваются.

Опять же и выпитая водка погуливает по жилочкам — на болтливый лад настраивает старого.

Вспоминает Сундей картину борьбы и хохочет над стрельцом-силачом, над воеводой.

— Ха-ха-ха!.. Глупый ненец умнее умников стрельцов вышел! Хохочи, Ичберей, хохочи! Потому — глупых людей везде хватает. У русаков тоже глупые есть. Глупый, ох какой глупый этот большой стрелец! Не понял он насмешки, когда я про хорей рассказывал. А я это на длинноту да на тончивость его намекал. Ох какой глупый стрелец!.. Ичберей! Ты мой сын, ты не можешь быть глупым, как тот стрелец. Все, что я знаю, — все ты знать будешь. Много видел я. Много слышал, много знаю. Знаю такое, о чем никто не знает. Ты мой сын. Ты обо всем знать будешь. Веслами тихонько побалтывай, а сам слушай. Обо всем, что услышишь, все в голову свою бери. После, когда время придет, обо всем, что от меня узнаешь, обо всем, что после меня узнаешь, — про все это старшему сыну своему [- 13 -] расскажи. Одному сыну! Другим никому не рассказывай. Слышишь?

— Слышу, отец.

— Клятву над стрелой дай!

— Над какой стрелой?

— А вот — поедем к острову. Там все узнаешь. Через минуту лодка ткнулась в мягкий песчаный

берег. Ичберей легко выпрыгнул из лодки и, не дав отцу подняться, выдернул лодку на песок.

— Е-е! силен ты у меня, — похвалил Сундей.

— Весь в тебя, отец!

— Ха-ха-ха! Верно! Так... Так и есть: весь в меня! Все бы ненцы такие сильные были, как мы с тобой! Да самопалы бы нам русские, огненные... е-эх! Ни одного острога не дали бы построить в тундре! Тундра — наша земля! А русский царь ее забирает под себя. И с нами вместе... Тем берут нас — пищали у них хорошие. Ох, страсть хорошие пищали! Помню я одну битву с ними: у них огонек мелькнет — у нас человек падет.

От Пустозерского острога и до самого моря разбросалась Печора-река на рукава. Рукавами, как руками, нежно обнимала река острова, ею же самою рожденные.

Пустынны были острова в те времена: редко-редко останавливалась у какого-нибудь из них лодка, и из лодки выходили на остров люди. Птицам, комарам — вот кому было раздолье на островах.

Потому и повел Сундей сына на остров — знал, что здесь уж никто не подслушает самого важного разговора его с сыном.

Пернатая мелкота, населявшая остров, тревожно перекликнулась при виде людей и тотчас же попряталась в густом кустарнике. Зато несметная комариная рать встретила людей дружным писком и не менее дружным натиском. Но Сундей и Ичберей привыкли и комарам, комариных укусов они не замечают. Да и что кусать комарам, когда малица закрывает все, кроме глаз, носа и рта? Зря летит комариная туча за ненцами: плохая будет пожива!

Писк комаров и их укусы незакрытой части лица — лишь повод к шутке Сундея.

— У-у, какие жадные! — говорит Сундей, смахивая [- 14 -] комаров со своего носа. — Как все равно воеводы! Одно жаль: не отмахнешься от воеводы так просто, как от вас. Воевода — животина покрупнее вас будет. Кусает тоже во много раз больнее вашего. А ничего!.. Терпим-терпим, да когда-нибудь притяпнем же воеводу, как и вас, комаров, ха-ха-ха!

— Ты чему все смеешься, отец?

— Вот на! Нельзя?.. Воевода, думаешь, услышит да самого меня, как комара, прихлопнет? Не услышит воевода! Гляди: одни комары да птицы на острове. Самое подходящее место клятву давать. Стой тут!..

Сундей развязал на левой ноге ремень, стягивающий пимы пониже колена, и засунул руку за голяшку.

Ичберей с любопытством наблюдал за отцом. Никогда не видел он отца таким оживленным, взволнованным. Это необычное в характере отца немного тревожило Ичберея. Он думал: «Выпил отец лишнее — вот и клятву какую-то придумал. Наследство еще какое-то? Ха-ха-ха, наследство! Три оленя-быка да рваные нюк да поднючье — «наследство».

Но вот вытащил отец стрелу из-за голяшки. Подает:

— Гляди! — И лицо Сундея стало суровым и важным.

Взял Ичберей стрелу и видит: не простая стрела!

— Где такую достал?

— Расспросы на после отложи!

Сразу посерело лицо у Ичберея от суеверного страха. Едва выговорил:

— Что делать, отец?

— Осмотри хорошенько стрелу!

— Я смотрю.

— Что видишь на ней?

— Вижу семь аа...— и выговорить страшно!—семь... вижу семь... семь дьяволов.

— Так, — семь аа вырезано на стреле... Семь аа будут мучить того, кто нарушит клятву. Ты поклянешься на этой стреле. [- 15 -]

Пот выступил на лбу у Ичберея, спине холодно стало.

— Боюсь, отец.

Презренье в глазах Сундея. В презрительную гримасу растянулись губы, и голос звучит презрительно:

— Давно ли сын карачея Сундея Тайбарея трусом стал?.. Слабее ты, что ли, сына своего, девятнадцатилетнего Хаски?

Что?! Ичберей слабее своего сына Хаски? Какая же тогда сила у самого отца? Вот сейчас спросит Ичберей:

— А кто на белого медведя в одиночку ходит?.. Ты?..

— Не я, Ичберей. Ты ходишь на медведя в одиночку.

— Вот так вот! Зачем же ты с Хаской с моим сравниваешь меня?

— Хаска твой молод, да не трус. Ты в годах уж, а трусишь.

— Ничего не трушу! Ничего нет такого, чего испугался бы твой Ичберей!

— Так... Что хорошо, то хорошо... Делай, что велю!

— Что велишь?

— Клади стрелу под левую ногу. — Что дальше?

— Дальше — клятва. Повторяй за мной слово в слово все, что буду говорить.

Сундей закрыл глаза. Поднял побледневшее от напряжения лицо вверх...

Первые слова прозвучали пронзительно, отрывисто, как барабан:

— Сиу аа (семь дьяволов)!

На секунду примолк Сундей, а потом начал громко, тягуче произносить все заклинание:

— Семь ведьм, семь дьяволов, все тадебции (злые Духи).

...семью ядовитыми стрелами прострелите сердце мое...

...каленым железом прожгите в теле моем семь дыр...

...на семь кусков разорвите язык мой...

...в каждый глаз мой воткните по семь ножей... [- 16 -]

Голос Сундея постепенно ослабевал и к концу заклинания перешел в едва слышный шепот.

Ичберей повторял за отцом клятву слово в слово и таким же голосом, как отец.

И далеко разносила их голоса Печора-река.

И шумливо поднимались стаи птиц, вспугнутые необычными криками людей.

С птичьим гомоном сплетались гортанные, напряженные голоса людей. Но пустынны были в те времена берега Печоры-реки, и некому было подметить тревоги, подслушать слова страшной клятвы.

Оба — отец и сын — обессилели к концу клятвы. И оба легли на землю, как только было сказано последнее слово. Оба дышали шумно, как после тяжелой перебежки за раненым зверем.

Первым заговорил Сундей:

— Теперь скажу обо всем, про что спросишь.

Но Ичберей не мог говорить: клятва — страшная, неслыханная клятва, — казалось, придавила все его мысли. Он тупо смотрел на стрелу, лежавшую на земле около его лица.

Не дождавшись от сына ни одного вопроса, Сундей начал говорить о стреле:

— Теперь ты будешь носить эту стрелу. До этого больше семи десятков годов носил ее я. Храни ее! Береги пуще глаза своего! Никому не кажи... Покажешь — много бед примешь! Особенно крепко хорони ее от воевод русаков да от их приспешников. Увидят они у тебя эту стрелу — живым тебе не бывать. Они слыхали про нее. Слыхали, что это особая стрела. Стрела войны. Стрела восстания нашего народа против воевод.

— Какое восстание?

— Восстание — война против воевод. Клятва на этой стреле может объединить все семь наших ненецких родов. Тогда поднимутся все тундры, как один человек! И тогда мы прогоним из тундр воевод. Прогоним и всех тех, которые с воеводой дружбу водят! И не станем платить ясака царю. Не станем поминки справлять воеводе.

— Когда это будет, отец?

— Когда? А я знаю — когда?.. Больше семи десятков годов носил я стрелу восстания, а показать ее ни- [- 17 -] кому нельзя было. Воеводы да их друзья — хитрые, ой какие хитрые люди! Они умеют наши роды один на другой науськивать. Они умеют заносить вражду в самый род. Поглядишь ныне — одного рода, одного племени люди, а враждуют!

В роду карачеев нет места вражде.

Мой отец такой наказ мне давал:

«Сам видишь, Сундей: меня самого, детей да внуков моих — всех нас тундра кормит. Не только ненцы карачейского рода — ненцы других шести родов тоже тундрой вскормлены. Вроде бы так выходит: тундра — та же мать для всего ненецкого народа. Любо ли матери, когда в сердцах ее детей вражда друг к другу?»

«Кровью за кровь плати — разве не ненецких родов этот обычай?» — спрашиваю у отца.

А отец свой вопрос мне задает:

«Вражда меж нашими родами к чему, однако, привела? Обычай кровавой мести меж нашими родами кому на пользу идет? Царю, воеводам царским да пособникам воевод».

«Правда, говорю, твоя, отец: без малого все ненцы царю ясак нынче платят, воеводам поминки справляют, сборщиков ясака одаривают... Только так мой ум ходит: день такой когда ли да придет — все ненцы, как ты, отец, захотят безъясачными стать».

«Почему твой ум по бездорожью пошел? — спрашивает у меня отец. — Без малого все ненецкие умы ползут сегодня по тем тропам, на которые царь с воеводами толкают: самолично к воеводам с ясаком на оленях идут, не то сборщикам с поклоном ясак отдают».

«Потому, говорю, мой ум так ходит, что заприметил я: который олень от стада отбился — того волк и зарежет. Большое оленье стадо в кучу соберется — тут уж целая волчья стая ни одним олешком не полакомится: станут олени в круг, телят в самую середину круга затолкают, а волчью стаю копытами да рогами встретят. Какой волк попробует на спину оленю запрыгнуть, тот об оленье копыто башкой, а то об оленьи рога пузо свое распорет. Придет же, по-моему, пора, когда все ненцы не станут покорно ждать сборщиков ясака, а сами на воеводу, на остроги, на стрельцов, на сборщиков ясака с ножами да с луками нападать станут». [- 18 -]

— Ой саво! (Ой, хорошо!) — выдохнул Ичберей. — Очень хорошо, отец, ты сказал. Я тоже верю: придут такие дни!.. Клятву свою сдержу! Только ты мне скажи: почему больше семи десятков годов стрелу при себе носил и никому не показывал?

— Потому не показывал, что каждый ненецкий род своей тропой идет. Семь родов — семь троп. И все семь — вразброд. Покажи стрелу — на себя беду накличешь, другие роды под беду подведешь. До того, как все семь троп в одну не станут сливаться, нельзя показывать стрелу. Чую и знаю, что силы мои уходят. Верю, что ты доживешь до тех хороших дней, когда все ненецкие роды в одну семью сольются. Узнаешь, что многие-многие семьи ненецкие готовы от ясака отказаться, — тогда стрелу восстания по людям пускай. Ходи от чума к чуму, в каждом чуме на стреле такую же клятву бери, какую я с тебя взял.

— Тебе твой отец дал... эту... стрелу? — Мой отец.

— Отца твоего я не знал.

— Так, так!.. Моего отца ты не знал. В битве с воеводскими ратями за Камнем — за Уральским хребтом — отец мой погиб. Тебя тогда еще на свете не было. Сам я женат еще не был. Долго рассказывать, если обо всем... А надо!.. Пойдем в лодку. Тихонько будем к чуму подаваться, а я рассказывать тем временем буду. Спрячь стрелу!..

Ичберей развязал ремень на левой ноге, засунул стрелу за голяшку и опять завязал.

Сундей внимательно оглядел ногу. Одобрил:

— Так! Добро... Пошли!

Сундей и Ичберей прошли сквозь комариные тучи, как сквозь облака, и оттолкнули лодку от берега. Сундей стал рассказывать.

— Мой отец был сильнее меня. Любил правду. А воевод не любил. Сотню да еще четыре десятка оленей его отец оставил ему. А олени какие были! — Сундей пощелкал языком. — Могутные, как медведи, быстрые, как ветер. Сядешь, бывало, на них да крикнешь — только облачко снежное позади останется, а тебя уж не видно!

Сундей примолк. Взгляд его стал мягким, мечта- [- 19 -] тельным; он видел себя молодым парнем, едущим по снежной тундре на быстрых, как ветер, оленях.

Лодка тихо скользила вдоль берега. Ичберей поднимал и опускал весла без звука, без плеска, и суматошно шарахалась пернатая мелкота, когда лодка неожиданно появлялась против того куста, в зелени которого охотились птицы за мошкарой и червяками.

Сундей молчал долго. Его лицо постепенно суровело и стало, наконец, мрачным, в глазах появился тяжелый блеск. Круто повернув лодку от острова к середине реки, он плюнул на воду и скверно выругался.

— Как мы теперь живем! Олешков у многих карачеев нет. А у кого есть — какие это олени! Хоть сам впрягайся да тащи санки!.. А кто виноват? Воеводы — никто больше! Царь воеводам приказывает, воеводы стрельцам, а стрельцы грабят нас. Наголо раздевают!.. Безоленными делают!.. Э-эх-ге-э!..

Сундей скрипнул зубами:

— Загрыз бы всех воевод да и с царем вместе, как бы со всеми один справиться мог!.. Слушай, слушай, Ичберей! Мой отец был умный карачей! Стадо отца своего он не растерял, не пропил. Он растил стадо. Растил до той поры, пока не стало у него больше тысячи голов. И тогда он сказал мне: «Сундей! Пришла пора выгнать воеводу из тундры! Пришла пора на битву подымать наш карачейский род да и другие роды ненцев. Будет удача — все остроги погромим!»

— Ой, как хорошо говорил твой отец! — восторженно воскликнул Ичберей.— Нынче бы так-то сделать: остроги разгромить, чужие стойбища-поселения огнем спалить!

— Глупо!.. Вовсе глупо! — обрывает возмущенный Сундей мечты Ичберея.— Все русские жила огню предашь — у кого тогда сетки рыболовные, железные капканы да хлеб добывать станешь?.. Где, как не в русской избе, кто, как не русские бабы, для всех ненцев— для объясаченных и безъясачных — кто, говорю, хлебы печет да сухари из него сушит да на мягкую рухлядь обменивает? [- 20 -]

— Ты прав, отец! — признался Ичберей. — Глупо я подумал..

Сундей похвалил сына:

— То и радует меня, Ичберей, что ума в твоей голове больше, чем глупости. Верю, что крепко запомнишь теперь: середь русских, как и середь наших, не найти и двух людей столь же одинаковых, как две капли воды. Есть середь русских и хорошие, есть и худые для нас люди. А вот воеводы, чтобы считали нас за людей, — нет, не слыхивал о таком воеводе-русаке!.. Слушай, однако, про моего отца...

...Взял мой отец две сотни самых лучших оленей. Малый чум взял. Меня тоже взял — за оленями приглядывать. На себя самолучшую малицу надел, совик самолучший да кольчугу крепкую. Взял еще много стрел да луков два.

Поехали мы сперва на Кару-реку. В ту пору на Каре много малооленных карачеев кочевало. В каждом чуме встречали отца по-хорошему, угощали самолучшими кусками оленины. Отец сидел в каждом чуме малое время, потом в другой чум ехал. С ним вместе ехали на наших оленях мужики из того чума, где мы только что побыли. Чем дальше мы ехали, тем больше людей становилось. А как стало всех мужиков с сотню человек, а то и побольше, заговорили все сразу: «Всех стрельцов с воеводой надо выгнать из тундры. Все остроги позорить!»

Ичберей забыл о веслах. Раскрыв рот, он смотрел на своего отца, стараясь запомнить каждое его слово. И торопил, когда тот на секунду останавливался.

— Ну, ну! Что дальше было?

— Ну, пришло нас за Камень без десятка три сотни мужиков. Наших оленей не хватило подо всех. Ну, тут нашелся еще человек, который дал своих оленей. Другие — чумы давали. Те, у кого оленей до двух десятков было, на своих трех оленях ехали. У кого четыре десятка оленей было, те забирали с собой по десятку оленей. У кого три десятка — по шести. Страсть какой длинный аргиш — обоз — был! Одних чумов больше трех десятков было...

За Камень пришли — остановились все. Встали— чум от чума едва видно. Отдохнули с дороги два дня, [- 21 -] тогда отец сказал всем, что через одну луну пришлет весть или сам придет. А сам взял да пошел другие роды, что за Камнем кочевали, на борьбу подымать. В чумах он говорил: «Царь нашу землю захватывает. Ясак заставляет платить. Оленей отбирает. Воеводы царские да стрельцы девок наших портят. Баб наших заместо своих с собой спать кладут. Долго ли мы будем терпеть? Всех воевод, всех стрельцов перебить надо, не то из тундры прогнать!

Крутые разговоры тут начались!.. Одни говорили: «Как отвадишь? Кто в Москве бывал, те сказывают, что стрельцов у царя, пожалуй, не меньше, чем оленей в тундре. Убей комара — на место убитого тысяча прилетит. Не так ли будет со стрельцами царя? Десяток, другой убьем — на смену им царь сотни, то и тысячи пришлет».

Другие вроде бы с отцом соглашались: «Всем вместе, общей кучей на остроги броситься — хорошо бы это. Только, видишь ты, неверных людей середь нас многонько появилось. Сейчас скажут тебе: «идем», а сейчас — «не пойдем». На словах согласятся, а как до дела дойдет — разбегутся».

У отца супротив этого тоже было надумано что сказать: «Клятву надо со всех брать. Клятву на стреле восстания». Вот на этой самой стреле, которая у тебя теперь, — уточнил Сундей.

Ичберей, как укушенный оводом олень, подпрыгнул.

Маленькая лодчонка перевернулась бы от такого резкого движения, если бы Сундей не выправил крен лодки веслом и своим туловищем.

Ичберей грести уже не мог, бросив весла на дно лодки, он закидал отца вопросами:

— Где достал эту стрелу твой отец? Зачем ты передал ее мне? Что буду делать я со стрелой? Зачем ты брал клятву с меня? Воевать с воеводами будем? Остроги зорить пойдем?

Сердце Ичберея билось, как у оленя, завидевшего волка...

Бить воевод?! Зорить остроги?! Да, Ичберей готов хоть сейчас! Разве не голодал он вместе с отцом последние десять лет? А из-за чего? Из-за воеводы пустозерского... [- 22 -]

Да, Ичберей ненавидит теперь всех воевод и — да! — согласен воевать. Только почему же отец ничего не говорил раньше о стреле восстания?

— Отец, ты почему не рассказывал о стреле раньше? Двадцать годов назад мы нападали на Пустозерский острог. Я помню это хорошо. Было тогда нас человек десятков с пять. Тогда ты клятву тоже с них брал?.. На стреле?

Ласково смотрел Сундей на сына. Улыбался.

Радовало, что сын не любит воевод. И верилось, что придет час, и сын пустит по тундрам стрелу восстания, и тогда ненцы избавятся от ясака. Надо только выбрать хорошее время, когда много будет недовольных сборщиками ясака да воеводами. Об этом надо, конечно, поговорить с Ичбереем. Но Ичберей — ох и горячая голова! — сразу хочет обо всем знать! Разве скажешь зараз обо всем.

— Ичберей! Ты хочешь сразу конец узнать? С конца дело не начинается. По порядку все тебе расскажу. Ты знай греби да слушай, слушай да греби. А то ты забыл грести. Так поплывем — никогда до чума не дойдем. Потому не дойдем, что вода на Печоре то вверх, то вниз ходит. Нас будет носить взад-вперед, как не будешь грести.

Ичберея успокоило обещание отца рассказать все. Еще больше успокаивало ласковое, улыбчивое лицо отца. Никогда не видал он такого хорошего лица у отца, никогда не слыхал такого мягкого голоса.

— Я слушаю, отец, — сказал он. — Грести тоже буду.

— А я рассказывать тебе стану. Вот ездил мой отец по чумам, ездил, клятвы отбирал... Человек с сотню дали клятву на стреле.

После этого отец собрал всех старшин у себя в чуме — тех, что за Камнем жили, и тех, что с Кары-реки пришли, с Вайгача-острова да из других мест. Стали старшины говорить о том, когда лучше на Обдорский острог напасть. Тут самые почтенные старшины говорить стали, что без моленья удачи не будет. Поговорили и порешили: устроить моленье. А на другой день на Обдорск двинулись... Да, забыл... После моленья отец с меня клятву на стреле взял.

«Получил я, говорит, стрелу от отца в наследство. [- 23 -]

В бой иду — кто знает? Может, жив не останусь. Передаю тебе наследство — стрелу. Ты в бою позади меня будь. Как увидишь — не устоять нашим, пади на оленей да поезжай к матери. Там оленей около восьми сотен есть — с ними проживешь».

Я сказал: лучше я впереди в бою буду. А отец рассердился. Ну, так и пришлось сделать, как он говорил. Начался бой — я по-за отцу держусь. Сперва хорошо все шло. Окружили мы Обдорск кругом — ни войти, ни выйти. Да они, вишь ты, весть, видно, раньше о подмоге послали. На нас и напали подъехавшие стрельцы. А тут из-за стен острога выскочили... Ой-ой, что тут зачалось! Много наших перестреляли, порубили. У них ведь что? Пищали! Из пищали огонек мелькнет — у нас человек падет. А мы — с луками... Отец долго бился, а потом... убили. Сам я худо помню, как жив остался. Ну, удалось мне как-то пасть на оленей да вырваться из-под обстрела. С той поры и стрелу восстания — наследство отцово — с собой ношу.

...Больше семи десятков годов носил ее, а ход ей дать не пришлось. То правда: было раз, что человек до пяти десятков я подбил на Пустозеро сделать набег. Только стрелу не показывал. Побоялся. Проскажется, думаю, кто-нибудь, тогда мне смерть от воеводы, Остальным кочевникам от смерти моей тоже никакой выгоды не будет. Надо пустить стрелу по тундрам, когда в каждом ненецком роду ропот против ясака да против воевод пойдет. Вот тогда каждый клятву даст. Ты, может, счастливее меня будешь, доживешь до большой войны.

О стреле старики знают. Порой поговаривают о ней. Но где она, не знает никто. Воеводы тоже слыхали об этой стреле. Боятся ее. Ищут. Прознают — стрелу порушат, порушат и самого человека, у которого стрела. Вот все о стреле.

Теперь ты — хозяин стрелы. Знаешь все, что надо знать. Береги стрелу! Сам жди случая, чтобы с воеводами счеты за все свести. А я свое сделал: как отец учил, наследство отцов сохранил и тебе передал! Смерть придет — спокойно теперь умру. А подойдет случай — еще до смерти моей забурлит гневом тундра, вместе с тобой буду стрелу по чумам возить. В бой [- 24 -]

пойду, как твой отец, впереди тебя. Только — ох хитры воеводы! Подманивают многих наших к себе. А те своему народу вред делают. Не стало побратимства в родах через это. Ну, да ладно. Волк жаден, — однако, бывает, что и олень волка бьет. Ждали долго, еще подождем.

Натерпятся, намучатся все — крепко ударят тогда! Будет это, Ичберей! Скоро, думаю, будет. Потому скоро — год от году больше безоленных ясачных. Сами мы с тобой, видишь, тоже в безоленных десять годов просидели. Ну, однако,, последнее лето без оленей. Осень придет — прикупим оленей, уйдем от Голодной губы.

— Уйдем и никогда больше не будем ясака платить! — горячо заговорил Ичберей.

— Я не хотел платить, а вот пришлось. Хитры воеводы, ох хитры! Помни это да наследство береги.

— Надо будет — еще сотню страшных клятв дам, а сохраню стрелу, как ты велишь! — И Ичберей начал так энергично работать веслами, что под килем лодки зажурчала вода.

Острова оставались позади, началась широкая Печорская губа — часть Полярного льдистого моря.