Северные «народцы» обязаны были платить ясак натурой: шкурками беличьими, песцовыми, куньими, лисьими и прочей «мягкою рухлядью».
Но ведь и дураку ясно: шкурка шкурке — рознь. В тогдашней неграмотной Руси ум и дурость человеческие измерялись главным образом количеством прожитых годов, жизненным опытом. Понятно, что северные «народцы», у отдельных представителей которых была «привычка» жить до сотни и больше годов, были опытнее многих тогдашних царских слуг. Они-то и придумали способ уменьшения ясака: сдавали воеводам самые что ни на есть худшие шкурки.
Михаил Романов опечалился. Стал с приказными людьми советоваться, чтобы и в тундрах провести все ту же политику с миру по нитке.
В результате печали и разговоров с думными людь- [- 25 -]
ми появился в 1621 году государев указ о переводе
ясачной подати в денежную. Указ предписывал брать: «с лучших людей по 3 руб. и по 21/ 2 руб., с середних по 2 руб. и с худых по 1 р. 50 к. и по
1 руб.».
Воеводы должны были ценить мягкую рухлядь — «по прямой местной цене, но так, чтобы на московской приценке была государю прибыль».
Ну, когда вопрос о государевой прибыли ставится с такой откровенностью, неужели воеводы сами себе враги? Неужели пальцы воеводиных рук стали бы гнуться от себя, а не к себе?
Жалоба за жалобой поползли в Москву. И все жалобы об одном: воеводы низко ценят шкурки.
Приличия ради царь писал «милостивые» распоряжения. Но существа дела эти распоряжения не меняли: на просьбы «народцев» заменить денежный ясак натуральным, «как допреж сего было», царь Михаил отвечал неизменным отказом.
Не забыл Михаил Романов и тот «народец», что кочевал в тундрах Европейской Руси, — ненцев. Впрочем, натурального ясака денежным он здесь не заменил по той причине, что ненцы ходили с места на место, с реки на реку. Излови-ка кочевника в бескрайней тундре, да еще в такую пору, чтобы отобрать у него шкурок на известную сумму по местной оценке!..
И Михаил Романов решил придерживаться здесь других порядков: оставив в силе старые указы о выплате каждым ненцем-промысловиком (от 18 до 50 лет) двух песцовых шкурок в год, он в то же время приказывает воеводам выискивать новых ясачных.
Воеводам тоже выгодно было иметь лишние поминки, и по тундре начали рыскать воеводские люди в поисках укрывающихся от платежа ясака.
Ненцы с такими воеводскими послами особенно не церемонились: если подходил случай, оставляли их гостить в тундре на веки вечные — попросту убивали. Не раз пытались они в эти годы добраться и до самою воеводы: нападали на Пустозерский острог. Но острог охранялся вооруженными огневым оружьем людьми, а у ненцев огневого оружия не было, и от стен острога [- 26 -]
приходилось им отступать с большим уроном. И все же скверно чувствовали себя в эти годы пустозерские воеводы.
Они жаловались царю, просили помощи. А царь писал одно:
«...собирать ясак, смотря по тамошнему делу, чтоб государевой казне не было убыли, а земле тягости не навести и людей ясачных от государя не отогнать».
Воеводы все силы прилагали к тому, чтобы «государевой казне не было убыли», но и себя не забывали: за год-два наживали целое состояние.
На воеводство обычно так и смотрели как на средство поправить свои делишки.
В 1636 году приехал в Пустозерский острог новый воевода — Федор Афанасьев, сын боярский.
Федор Афанасьев был волосом рус, лицо имел красное и на голове малую плешь, а глаза как у рака.
Годов ему было около сорока, и на Москве он знаменит был кутежами да делами амурными. На амурных делах да на кутежах прожил все Федор Афанасьев, даже до синь-пороха.
И вот Федор Афанасьев, сын боярский, очутился в Пустозерском остроге воеводою.
Михаил Федорович предписывал вновь назначенному воеводе:
«А приехав в город Пустозерск, воевода должен, вызвав ясачных людей человека по два от каждой волости, принять их в съезжей избе и самому быть в то время и служилым людям в цветных платьях и с оружием. Когда же ясачные люди сойдутся, то сказать им от царя Михаила Федоровича жалованное слово:
«...преж сего вам, самоядцам, в Пустозерском городе от воевод, от голов и от приказных людей, от боярских детей, от казаков, от стрельцов и от их братии новокрещенных... было небрежение, налоги и продажи великие... Брали с вас ясак с прибавкою, не по государеву указу, и тем самым корыстовались, а воеводы того не берегли и суда прямого не давали, и сами воеводы делали им продажи и убытки, брали поминки и посулы... И теперь государь во всем вас — самоядцев — пожаловал: велел давать суд праведный, сыскивать накрепко, чинить вам [- 27 -]
суд, делать оборону и во всем велел вас — самоядцев — беречь, чтоб вам насильства, убытков и продаж ни от кого не было, и вы б — самоядских родов люди — были в его царском жалованье, во всяком покое и тишине без всякого сомнения». Другой указ предлагал:
«...Каждогодно и накрепко сыскивать ясачных людей, чтоб в избылых никого не было; сыскивать русскими и ясачными людьми... Первые, русские, должны показать о числе ясачных людей в известной волости по крестному целованию, а вторые по шерти (по клятве)».
Федор Афанасьев с великим усердием начал проводить в жизнь эти указы. Воспользовавшись приездом первых шести старых ненцев с ясаком, он разлился перед ними хитрой речью, прикинувшись человеком недалеким.
— Допрежь сего воеводы делали вам продажи, обиды и тесноты великие. Ваших нужд воеводы не рассматривали. Управы меж вами прямой не чинили. Посулы и поминки с вас брали и их продавали... Ныне не будет так с вами! Царь-государь Михаил Федорович строго-настрого заказал мне: обиды и тесноты никому из вас не чинить, а со всякого взыскивать по справедливости. И на том я крест целовал государю, и целования того не нарушу! Буду для всех самоядцев словно бы отец родной, а вы — мои детки. Всем самоядцам так вы об этом и оповестите.
Шесть ненцев-стариков слушали речь воеводы стоя. Делали вид при этом, что по-русски не понимают. И толмач повторял им каждую фразу воеводы по-ненецки. Тогда они поддакивали:
— Так, так! Все так и было! Правду, правду сказываешь!
Все шестеро перевидали много воевод на своем веку. И знали: каждый воевода говорит то же, что и этот вот. Знали и то, что воевода не сидит на воеводстве больше одного-двух годов. Редкость, чтобы просидел воевода три-четыре года. [- 28 -]
И причины смены воеводы, как и речи новых воевод, были всегда одинаковы: каждого воеводу снимали - за насилия, за корысть, за кривой суд.
Поблагодарив воеводу за милость государя Михаила, они лукаво переглянулись и молча согласились между собой попытать воеводское сердце и воеводский ум. Один попросил разрешения задать вопрос воеводе.
— Ныне не будет так, как раньше было? — спросил ненец.
— Не будет! Говорю вам: на том я крест государю целовал. Неужели целованье крестное нарушу?
Все шестеро закричали:
— Хорошо, хорошо! Совсем опять хорошо ты сказываешь! Только... в одном нас сомнение берет...
И, прикрыв веками глаза, чтобы насмешки не выдать, заскребли в немытых от рождения головах.
— В чем же сомнение?.. Напрямик, не таясь, говорите обо всем: отвечу вам, как государев указ мне предписывает.
— За глупое слово не будешь в обиде на нас, стариков?
— Сказал: не буду!
— Так, так... Благодарим!.. — И опять усиленно заскребли в головах.
— Ну... что же вы молчите?
И тогда все вдруг, каждый по-своему, прокричали одну и ту же мысль:
— Бывает разве, что волк оленя родит?
— Неужели из яйца куропатки гуся можно выпарить?
— Бывает ли так, что солнышко от заката на восход пойдет?
— Бывает ли такой песец, который бы мышей не ел?
Даже привычный к резким гортанным звукам ненецкого языка толмач зажал уши, а воеводу прямо-таки страх за сердце взял. Так вот и чудилось воеводе, что съезжая изба переполнилась клекотом птиц, голосами зверей.
— О чем они кричат? Что с ними стало? — спросил перепуганный воевода у толмача.
Ненцы, выкричав, что нужно было, сделали каменные лица. [- 29 -]
Хитрый толмач успокоил воеводу:
— Языку они, вишь ты, у птиц да зверя, видно, обучались. Потому и кричат по-дикому.
— А о чем кричат-то они?
Ухмыльнулся толмач: сам захотел повыведать характер воеводы.
— А они, — говорит воеводе, — кричали про то, что как волку оленем не бывать, так и воеводе — отцом ненцев.
Из красного бурым сделалось лицо воеводы. Кулаком по столу — трах!
— Да я вас, погань самоядская!.. Сгною!..
— Зря на глупые слова дикарей сердишься, — вступился толмач за ненцев. — Али от дикаря разумное слово услыхать хошь?
Одумался воевода. Продолжать разговор, однако, не смог. Махнул ненцам рукой:
— Идите! О царской милости всем самоядцам передать не забудьте!
— Благодарим, благодарим! — закланялись, заулыбались ненцы, выходя.
За ними вышел толмач: — По лисице с вас.
— За что?! — изумились все шестеро.
— А кто от битья вас спас? Не я?
Грустно переглянулись ненцы: «ненец в Пустозерском остроге что рыба в мотне: куда не кинься — нет выхода». И сказали:
— Ладно. Ясак привезем, тогда тебе по лисице дадим.
А воевода в это время кричал перед подьячим:
— Вот поганцы! Рожи немытые! Государь жалует их милостями... Я с ними разговариваю как с добрыми людьми, а они что отмочили! Хитры!.. Ну, да не я буду, что не согну этих дикарей в бараний рог! Надо мной глумиться вздумали! Запиши их прозвища. На будущий год они заплатят богатые поминки мне. Вот тогда я погляжу — до насмешки ли будет им?.. Да... Забыл совсем про клятву-то. Верните их! Верните всех!..
С понурыми головами вернулись ненцы в съезжую. Думали — наказывать воевода будет. [- 30 -]
Воевода встретил их криком:
- Говорите, богомерзкие хари, кого знаете из тех,
что от ясака укрываются? Замотали ненцы головами:
- Не знаем таких! Никого не знаем! Все, кого знаем, все ясак платят.
— Возьми клятву с них! — приказал воевода толмачу.
Это было не страшно. Давать клятву, выслушивать речи нового воеводы — это проделывалось за последнее время чуть ли не каждогодно. Ненцы привыкли к этому, приспособились. Понимая, что толмач не знает всех тонкостей ритуала клятвы, они отступали от ритуала и, таким образом, делали для себя клятву недействительной.
— Помните, немытые рожи! — стукнул по столу кулаком Федор Афанасьев. — Ежели дознаюсь, что наврали вы мне, — в темницу на цепь посажу!.. Ступайте! А на будущий год привезите мне поминки вдвое против
обычного!
Не смели ненцы отвечать воеводе, только переглянулись. А за стенами острога поделились думами:
— Лют!..
— Как волк!..
— Ой, беда! Ой, беда!
— Всей тундрой надо подыматься супротив такого.
— А кто поднимать будет?
— Сами поднимутся, как со всех поминки вдвойне затребует.
— Стрелу бы по тундре послать.
— А где стрела?
— Время придет — найдется.
А Федор Афанасьев, выпроводив ненцев, захохотал:
— Я покажу им! Они у меня выходятся! Струсили, небось, как обратно-то позвал? И язык у всех отнялся ха-ха-ха-ха!.. Во рту, однако, пересохло от разговоров с нехристями. Пойдем, подьячий, медку в моих покоях выпьем. Там прочитаешь мне все указы, которые сбора ясака касающие. И ты, толмач, пойдешь расскажешь мне про свычаи-обычаи самоядишек. Надо мне все знать, чтобы государеву прибыль в точности соблюсти. [- 31 -]
После первой чарки воевода спросил у подьячего:
— Как думаешь, — взаправду не знают эти самоядишки про избылых, про неплательщиков ясака?
— Не знаешь еще ты их, боярин. Хитры они! Знают, знамо дело, а молчат. На куски режь их — не выдадут своих! Эти-то, что были у тебя сегодня, эти смирны: каждогодно ясак привозят. А много таких, что только в ясачной книге записаны, а ясака и не плачивали.
— Как же это?
— А так вот... Где ты их сыщешь? Провалятся в тундру на своих олешках — достань их попробуй!..
— А на розыски людей послать?
— Посылывали. Да худо иной раз кончается это: убивают нехристи православных людишек. Мало того, что в тундре убивают, до того осмелели поганцы — на острог не раз нападали! Пустозерских посадных людей, которые подомовитей, и тех чисто всех ограбили. Мы только за тыном, здесь вот, и отсиживаемся. В острог-то они никак не могут попасть. А то бы всех нас давно перерезали! Много ли, сам ведаешь, людишек-то в остроге?! Иной раз столько самоядишек к острогу подступит — десятка по два на каждого стрельца придется! Ну, только то и спасает, что пищали у стрельцов. Пищалей самоядишки страсть боятся!
— Вот и надо с пищалями послать людишек в тундру на розыск избылых самоядишек. Десятку стрельцов не страшны будут две сотни этих трусов.
— Трусов? Нет, боярин: самоядишки не всегда трусят. Говорю тебе: редкий год пройдет, чтобы они на тот ли, на другой ли острог не напали. К тому же — хитрющие они. А в тундре так умеют прятаться, что ты его не заметишь, а он уж стрелу в тебя пустил. Тяжело, порато тяжело справляться стало с ними!
Насупился воевода:
— Тебя, чернильная душа, послушать, — управы на поганых самоядишек ищи — не найдешь? А как же ясак? Терпеть государевой казне убыток? За это меня, думаешь, по головке гладить будет государь? [- 32 -]
Встал на ноги подьячий, согнул пополам свое тощее тело.
— Тебе, боярин, лучше знать, как государевой казны интересы блюсти. Мое дело такое: бумагу прочитать Да бумагу написать, коли ты прикажешь.
- То-то! — смягчился воевода и, выпив чарку,
хлопнул в ладоши.
Из другой половины избы прибежал мальчик лет пятнадцати — служка:
— Звал, боярин?
— Наполни медом кувшин да сходи около стрельцов потолкайся, разговоры их послушай. После мне расскажешь...
— Боярин! Там два стрельца из-за бабы драться схватились! Смехота! — выпалил одним духом служка.
— Из-за бабы? Из-за бабы, говоришь? Хо-хо-хо-хо! Вот петухи! Пойти надо поглядеть. Да и острастку задать не мешает.
— Правду сказываешь, боярин, — угодливо шепнул подьячий, — острастка не мешает. Особливо в такое беспокойное время...
Воевода вспылил:
— Трусливее ты зайца, крыса бумажная! Завел, что сорока про Якова: беспокойное время, беспокойное время!.. Дай срок: огляжусь маленько да такие порядки в тундре наведу, не то что в остроге — в посаде Пустозерском сиди, как все равно у Христа за пазухой.
В дугу согнулся подьячий:
— Прости, боярин, на глупом слове! В ратных людях я сроду не бывал и в ратном деле ни тебе, боярин, ни стрельцам прекословить не стану.
— И не моги! А то рассержусь.
И еще раз согнулось в дугу сухощавое тело подьячего:
— Хоть единожды сунусь еще с советом глупым, прикажи, боярин, отрезать мой поганый язык!
Понравилось воеводе смиренство подьячего. В голосе ласковость появилась:
— Ну-ну, будет! Пойдем-ка Лучше на петухов-стрельцов поглядим. А после ты еще нужен будешь мне. [- 33 -]
Но идти не пришлось: прибежал окровавленный рыжий стрелец, повалился в ноги воеводе:
— Заступись, батюшко-боярин! Ивашка Карнаух смертным боем бьет меня... Насмерть забить грозится!
Сдвинулись брови у воеводы... Гадливо поморщился и пнул в плечо лежавшего стрельца.
— Не стрелец ты — баба худая! Сам себя оборонить не мог; как баба, с жалобой побежал. Встань, крашеная морда! Не как бабе, как то стрельцу — человеку военному — подобает, с воеводой говори.
Не столько слова воеводы, сколько крепкий пинок поднял стрельца на ноги. На храброго воина был он, однако, не похож и в этом положении: невольно сугорбился, то и дело вытирая полой кафтана льющуюся из носа кровь.
— Из-за чего драку с Ивашкой Карнаухом учинили? Обсказывай! — потребовал воевода.
Чтобы остановить кровотечение, зажал стрелец свой нос в кулак и торопливо загнусавил:
— Не я, боярин, — видит бог, — не я начал! Это он, Ивашка, первый на меня бросился.
— За что?
— Сном своим не ведаю, боярин, не то ли что...
— Не врешь?
— Разрази меня громом на месте!
— Э-эй, Васька! — крикнул воевода.
— Звал, боярин? — высунулся, плутовато жмурясь, подслушивавший у двери служка.
— За что Ивашка Карнаух расквасил нос вот ему, Якуньке Варакуше?
— Ха-ха-ха... Мне так показалось, боярин, — за бабу!
Побитый Якунька Варакуша совсем забыл, что сам же разговаривал с Васькой еще до схватки с Ивашкой Карнаухом. Боль да обида на Ивашку отшибли у него память. Думал он, бросившись к воеводе с жалобой, утаить причину драки. Рассчитывал, что не будет вспыльчивый воевода вникать в суть дела, а сразу накажет обидчика Ивашку: мол, не годится стрельцам свару меж собой разводить. Теперь же палка поворачивалась другим концом. Надо было изворачиваться или выкладывать все начистоту. Варакуша решился [- 34 -] выложить все перед воеводой, как на духу. Размазав по лицу последние капли густой крови, он снова повалился в ноги воеводе:
— Прости, Христа ради, боярин, за ненароком сказанную неправду! Видит бог — бес попутал меня!
— В бабьем сарафане? — захохотал воевода. — Ох и распотешил!.. Да будет колодой-то валяться, встань! — И воевода опять пнул Варакушу в бок: — Встань, говорю, да все обсказывай без околичностей, начистоту.
Понял Варакуша: не будет воевода гневаться, коли в смешном виде представить свои похождения, и начал издалека:
— Я боярин, — сам про то ты ведаешь, — четвертый год с покрова пошел, как в здешнем остроге живу. Службой не пренебрегаю и стрелецкое дело совестно справляю. А тот Ивашка Карнаух позже меня на год приехал. Как он со службой справляется, про то ты сам, боярин, лучше моего ведаешь. А про то, что наловчился он к посадским бабам подъезжать, об этом у кого хошь спроси — скажут то же, что и я скажу: к каждой подмаслится, у которой мужа нет.
— Навострился?
— Да еще как навострился, боярин!
— А тебя зависть гложет? Хо-хо-хо...
— Не то, боярин... А только чаще всего ходил он к Иринке — Федьки Безносика жене. Федька Безносик — мужик богатеющий, у него и рыбы, и мяса, и масла, и всякой иной снеди — ешь не хочу! А только сам дома мало живет. И летом и зимой студеной наберет он холопей разных с десяток, а то и с два человек — и на промысел. Летом — на рыбный, зимой — на звериный. Домой приходит только на большие праздники. Ну, Иринка баба раскормленная, опять же бездетная — без него и пошаливает. И все со стрельцами больше. А как появился Ивашка Карнаух, с той поры она с одним Ивашкой только и знается. Так было до вчерашнего. А вчера на ночь Ивашка на караул поставлен был. Я да Петрушка Калач — мы в посад пошли. Там Иринка меня и приголубила. А Петрушка Калач об этом Ивашке сегодня сказал. Тут Ивашка на меня, как пес, и накинься. Не успел я опомниться — он меня наземь бросил и [- 35 -] нос мне ногой размял. Тут и побежал я, света не видя, к тебе, боярин...
— На Иринку Безносикову с жалобой? — ухмыльнулся воевода.
— На Ивашку Карнауха, боярин, не на Иринку.
— Да по тебе же выходит — Иринка во всем виновата?.. Ну, да некогда мне. Подумаю — после разберусь. Иди!
Варакуша был рад, что дешево отделался. «Забудет, — думал, — боярин про такую мелочь и с Ивашкой разговаривать не будет. А то беда: изведет Ивашка. Да и срамота: стрелец на стрельца с жалобой пошел. Правда, раскровенил Ивашка нос. Да что нос? Кровоточить вот уж и совсем перестал».
Воевода не собирался, однако, забывать ничего. Наоборот, случай этот натолкнул его на новую мысль.
Приказав Ваське наполнить кувшин медом, воевода усадил толмача и подьячего за стол.
— Не зубоскальных рассказов ради задерживаю вас — дела ради, — сказал им. — Свара промеж стрельцов из-за баб — дело из рук вон! Стрельцы меж собой смертоубийством заняты будут из-за баб, а самоядишки тем воспользуются да острог позорят! И будет от того государю нашему убыток. Что посоветуешь ты, толмач? И ты, подьячий? Как избыть свары из-за баб промеж стрельцов?
Дважды попавший впросак со своими советами, подьячий промямлил невразумительно:
— Знамо дело: без бабы здоровому человеку трудно. А толмач Лучка Макаров посоветовал:
— Я так смекаю, боярин, своим глупым умом: каким бы то ни было побытом заполучить бы в острог самоядских баб — меж стрельцами бы и сварам конец.
Усмехнулся воевода:
— Голова у тебя, видать, не тестом набита. Сам я так же думал. В Сибири, сказывали мне, с бабами разных народцев не цацкаются, как здесь вот, в Пустозерском остроге. С самоядскими бабами обращение здешнее не по нраву мне: цацкаемся мы с ними, будто с птичками нежными. А их мужья и хорохорятся! Ясака платить не желают! Кому польза от таких дел? Ни казне государевой доходов, ни воеводе поминок. Ко- [- 36 -] нец положить надо непотребной мягкости! Понудить надо самоядишек ясак платить полностью! Переловить надо всех избылых самоядишек! И ясаком обложить их. А чтобы не скрывались они по лесам, по рекам да по тундрам, не одних мужиков, а и баб самоядских в заложники брать надо. Как, Лучка, заложники называются по-ихнему.
— Аманаты, боярин. Да это не только по-ихнему. В Сибири...
— Ну, на это наплевать! Так ты и объявляй отныне всякому самоядишке от моего имени: будут, мол, ваших баб да девок в аманаты брать, раз в платеже ясака неаккуратны да избылых самоядишек укрываете. И так еще сказывай им: приказывал, мол, воевода сказать вам: «Бабы да девки ваши до тех пор в аманатах будут содержаться, покуль все избылые самоядишки не повезут следуемый государю ясак, а воеводе — поминки».
— Слушаю, боярин, — поклонился Лучка воеводе. — Будет исполнено в точности, как приказываешь!
— Так-то! — хлопнул развеселившийся воевода подьячего по плечу. — Государю нашему от нашей придумки ничего, кроме прибыли. Ну, и мы себя не забудем! Иди-ко ты домой сейчас да сочини бумагу в Москву. Бумагу государю о том, что верный холоп его Федька Афанасьев, сын боярский, бьет великому государю челом. А дальше валяй о том, как я, блюдя интересы казны государевой, распорядился поганых самоядишек в аманаты брать. Да пиши, что брать в аманаты велел я не тех, кои зверя и рыбу промышлять могут, ибо был бы от того государю убыток. Брать, пиши, будем в аманаты таких, от коих самоядишек в промысле пользы нет. О бабах не упоминай. Пусть думают на Москве, что стариков да ребятишек берем. Понял?
— Понял, боярин. Исполню, как приказываешь. Тогда позвал воевода Ваську и ему дело дал:
— Завтра позвать ко мне Ивашку Карнауха. Разбудишь меня и за Ивашкой сразу беги.
А ты, Лучка, — повернулся воевода к толмачу, — завтра тоже с утра будь здесь. Дело хочу поручить тебе важное. Завтра о деле и скажу. А ныне выпьем по разгонной - да и спать.