Снегопадные дни сменились днями погожими и морозными, с яркими зорями.
Леденящий северный ветер — хиус переходил в дикий посвист неуемной хад — пурги.
С протяжным стоном раскалывалась промерзающая земля, и утопала в голубеющем снегу мелкая яра — кустарник.
С островов Колгуева и Вайгача, с побережья льдистого моря прилетали несметные полчища куропаток.
Каждое утро и каждый вечер бродили куропатки около яры, склевывая почки. Пустозеры посадские расставляли силки и кулемы, а лисицы и песцы затемно обходили эти ловушки и лакомились трупами куропаток, еще не успевшими остыть. Четвероногие воры часто расплачивались собственной шкурой за куропаточий труп, охотник не щадил их, если по виду неба догадывался об устойчивости погоды.
Но вот пришла темная пора.
Свирепее тысячной стаи волков выла хад в эти дни, и песцы да лисицы получили передышку. Отдыхали и пустозеры-охотники.
Не знал, не находил себе покоя лишь один пустозерский воевода — Федор Афанасьев, сын боярский: от Ивашки Карнауха не было вестей, и не приезжали самоядцы с ясаком.
Воевода гонял Ваську в посад за вестями. Бегал сам в съезжую избу, кричал на подьячего:
— Быдло чертово! Живешь тут, почитай, с десяток годов, а того не можешь придумать, как об Ивашке вести заполучить. Был бы Лучка Макаров — уж он бы придумал. А ты на что гож? Чернильная душа, боле ничего! Что нос уткнул в бумагу? Уж не думаешь ли, что из Москвы весть пошлют нам с тобой про Ивашку?.. Брось свои бумаги да беги в посад!
Подьячий бежал в посад, а воевода — в свои покои.
В комнате, где принимал воевода гостей, висел образ богородицы «Утоли моя печали». Воевода бросался на колени перед образом, перечитывал все молитвы, какие знал, набивал синяки на лбу от усердных поклонов... [- 66 -]
Успокоение не приходило. И воевода начинал кощунственную отсебятину:
— Ты, пресвятая богородица, утоляешь людские печали. Ты же знаешь, пресвятая богородица, какую лютую муку терпит твой раб — многогреховный Федор Афанасьев, сын боярский. Сделай так, пресвятая богородица, чтобы сами богомерзкие самоядишки в руки к Ивашке Карнауху шли. Ты же видишь, пресвятая богородица, мое великое перед тобой усердство молитвенное, и я озолочу ризу твою, ежели услышишь молитвы мои.
В один из таких молитвенных припадков к воеводе влетел стрелец, дежуривший в съезжей.
— Добрые вести, боярин: Ивашка Карнаух отыскался: прислал гонца и аманатку-девку.
— Скорее веди их сюда!
Посланный от Ивашки повалился в ноги воеводе:
— Верный холоп твой Ивашка Карнаух приказал тебе, боярин, челом бить девкой-аманаткой. И еще приказал мне тот Ивашка Карнаух передать тебе, боярин, что эта девка-аманатка — первая из сотни аманаток, коих достать в скором времени поклялся Ивашка на кресте. А еще приказал Ивашка Карнаух передать тебе, боярин...
— Стой, стой! Подожди... Эдак пойдет и дальше — ты до скончания века не скажешь про то, что мне нужно... Ты мне вот что скажи: почему столь много времени не давал Ивашка вестей о себе?
Посланец боялся сказать всю правду: горячий и скорый на руку воевода набьет ему рожу за недобрую весть. Да и Ивашка Карнаух наказывал: «Про неудачу, про потерю второго отряда сказывай после того, как о поимке Хулейки расскажешь и о том, что пошел Ивашка по следу старшины карачейского роду — Сундея Тайбарея».
Дрожь охватила карнауховского посла от воеводского взгляда. Снова повалился он в ноги воеводе.
— Не прикажи казнить, боярин, за весть недобрую холопа твоего: другой отряд, что опричь Ивашкинова послан был тобой, перерезали самоядишки... — И посол втянул голову в плечи, ожидая крепкого пинка или еще чего-нибудь столь же внушительного. [- 67 -]
Воеводу так, однако, ошеломила эта весть, что сам он почувствовал дрожь в ногах и слабость во всем могутном теле своем, опустился на лавку, чтобы не упасть, не выдать своего испуга...
Как?! После того что было в прошлом году, самоядцы осмеливаются резать его людей?! Али и впрямь не такие уж они трусы, какими казались всегда в остроге? Когда так, не будет дива, что опять, как при былых воеводах, нападут они на острог — и чего доброго — самому ему, может статься, отрежут голову.
От таких мыслей помимо воли передернулись воеводские плечи и голос его утратил свою звучность.
— Расскажи по порядку про все, как было, — прохрипел он, обращаясь к лежавшему еще на полу в ожидании побоев послу Ивашки Карнауха.
Тот осторожно приподнял голову, чтобы взглянуть на лицо воеводы, и, убедившись, что сам воевода не краше мертвеца, быстро встал на ноги.
— Дело худое вышло, боярин, — начал рассказывать коротко о пережитом, виденном и слышанном в тундре. — Поначалу мы долго кружились по тундре за-напрасно: нет как нет нигде следов самоядишек. Лучка Макаров стал говорить Ивашке Карнауху: надо-де следы запутать свои, а то самоядишки нас выслеживают. И тут мы встретились с другим десятком твоих людей, боярин. Тот десяток тоже не мог напасть на след самоядишек...
Ни словечком воевода не обмолвился, пока рассказчик не заговорил о том, что Хулейко повел Ивашку Карнауха по следу старшины рода карачейского Сундея Тайбарея.
— Это тот самый Сундей, что силу имеет непомерную?
— Тот самый, боярин.
— Сколько же ныне годов ему будет?
— Да, сказывают, на вторую сотню, почитай, перевалило.
— А он большую силу имеет у самоядишек, этот старик?
— Сказывают, боярин, избылые самоядишки почитают его заместо бога. Скажет слово — так тому и быть. [- 68 -]
Скажет: «везите ясак», — повезут. Скажет: «Пустозерский острог позорите», —позорят.
Воевода вскочил с лавки, ногой притопнул:
— Еще поглядим, кто кого позорит! Так, говоришь, Ивашка Карнаух по его следу пошел?
— Пошел, боярин. Размашисто перекрестился воевода.
— Благодарю тебя, матушка богородица! Ты услышала молитву мою.
И посланного Ивашкой спросил:
— А силача твоего поганого Ивашка Карнаух сумеет ко мне живым или мертвым доставить?
— Это уж так и будет, боярин, — поторопился поддакнуть стрелец.
— Твое дело молчать, когда я говорю!—прикрикнул воевода. — Кажи-ка вот лучше свою кралю неумытую.
Стрелец низко поклонился:
— Не моя эта краля, боярин. Тебе Ивашка Карнаух бьет челом этой кралей.
Только теперь вник воевода в смысл этой фразы, уже сказанной стрельцом в самом начале встречи. И, вникнув, повеселел.
— Коли так, кажи ее скорее. Погляжу, знает ли Ивашка мои прихоти.
Стрелец вытолкнул Нетолу на свет, сам скверно улыбнулся:
— С этакой писанкой и ты, боярин, не побрезгуешь, поди, ночь скоротать?
Нетола не упрямилась, не визжала, не плакала. Но столько было ненависти во всем ее облике, что Федор Афанасьев, встретившись с ее взглядом, невольно откачнулся назад и зашептал:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его!..
Он дочитал до конца молитву, а Нетола продолжала смотреть на него все такими же налитыми ненавистью глазами. Было очевидно: она — не бесплотный Дух, не наваждение дьяволово. А тогда... о, тогда Федору Афанасьеву нечего страшиться. Тогда она — собака, а он — хозяин над ней. И, усмехнувшись, он шагнул к Нетоле, чтобы обнять ее. [- 69 -]
— Тю-у... — крикнула Нетола и с силой оттолкнула его руку.
Но не крик, не сила заставили воеводу снова отступить от Нетолы на шаг, а та яростная ненависть в глазах ее, которая, казалось, вот-вот прожжет его.
— Клянусь богом, у самого сатаны глаза не страшнее глаз этой поганой девки! — пробормотал он. — Чистая ведьма, право слово. Удружил мне Ивашка Карнаух, нечего сказать! А красивая — то правда! — И опять усмехнулся погано.
— Да уж на что краше, боярин, — захихикали оба стрельца. — Гляди: рожей своей она вовсе не схожа с поганой самоядской породой.
— Вижу: король-девка! Самому царю ада кромешного под стать! Ну, да и я не люблю, чтобы мое от меня ушло. Позовите ко мне толмача. Хочу пару слов сказать ей ласковых, дабы добрее стала. Ха-ха-ха...
Стрельцы бросились за толмачом, но воевода остановил того, который привез Нетолу.
— Про то не знаешь, как ее звали самоядцы?
— Нетоли! — переврал имя стрелец. А воеводе послышалось «Утоли». Он вздрогнул.
— Что ты врешь, дурак! Не бывает такого имени...
— Вот те крест, боярин.
— Пошел вон, дурак! — затопал Федор Афанасьев ногами.
Стрелец опрометью бросился к двери, так и не поняв, за что разгневался воевода.
Когда захлопнул стрелец двери, поглядел Федор Афанасьев на Нетолу, потом на образ, потом опять на Нетолу.
«Да уж не наваждение ли дьявольское эта самояд-ка?» — подумал воевода и перекрестился.
— Свят, свят... С нами сила крестная... — И опять прочитал до конца молитву «Да воскреснет бог».
Бражник и распутник, способный во время кутежа растоптать любую икону, он был, однако, не менее суеверен, чем все крещеные его времени.
Нетола не превращалась, однако, в ничто, не проваливалась в преисподнюю после чтения молитвы «Да воскреснет бог».
Полуприкрыв веками черные, налитые гневом глаза [- 70 -]
свои, неподвижная, она казалась статуей, сделанной из теплого металла.
Хотелось прикоснуться хоть кончиками пальцев к этой статуе, ощутить тревожную теплоту ее тела, и было до ужаса страшно сделать это, ибо всякое прикосновение, казалось, будет скверным кощунством, за которое не простится ни в сей, ни в загробной жизни.
Нет, нет: не простит богородица воеводе кощунства великого! Слыхано ли дело — поганую идолопоклонницу с ликом богородицы уравнял! А виноват во всем стрелец: он, холоп проклятый, навел воеводу на еретические мысли.
Нет, тут дело неспроста: божие ли провидение вмешивается в его жизнь или произволение дьявола, а только не человек.
Суеверный страх и разнузданная похотливость бывшего кутилы московского боролись в воеводе, бросали его то в жар, то в озноб.
— Господи, не выдержу я! — крикнул он наконец.
В этот момент вбежал в комнату запыхавшийся толмач.
Федор Афанасьев схватил толмача за руки:
— Имя, спроси имя у этой девки! Толмач спросил.
Нетола не ответила. Толмач повторил вопрос. Нетола промолчала. Толмач еще раз спросил. Нетола бровью не повела.
— Господи! Глухая она, что ли? — И воевода сам подбежал к Нетоле, но не посмел прикоснуться к ней. — Ты что же молчишь? Что не отвечаешь, когда спрашивают?
По-прежнему стояла Нетола неподвижной статуей — теплой, соблазнительной, манящей, но и пугающей.
На лысине и на лбу воеводы выступили бусинки пота, лицо покраснело, рот заслюнявился... Ему казалось — не ответит ничего поганая девка, он сойдет с ума, начнет ее грызть, рвать на части, как волк оленя. И он молит толмача:
— Да спроси, спроси ты ее еще раз! Вопи ей в са- [- 71 -] мое ухо. Во всю глотку реви! Убей, а заставь ее говорить. Имя заставь сказать! Имя!
Удивленно глянул толмач на воеводу: не видал он воеводы таким беспомощным, но приказ выполнил. Больно сжав плечи Нетолы, он рявкнул ей в правое ухо:
— Имя скажи — как? Имя?
Нетола отшатнулась, но на этот раз ответила:
— Егарам.
— Что она говорит? Что говорит? — встрепенулся воевода, услышав не то слово, которое страшился услышать.
— Говорит, не знаю.
— Как не знает?! Не может такого быть! Ты спроси еще раз! Хорошенько спроси! Да спроси — не глухая ли она?
Толмач спросил:
— Ты не глухая?
И опять Нетола повторила:
— Егарам.
— Как же не знаешь? Слышишь, когда я тебя спрашиваю, стало быть, не глухая? Как же твой отец зовет тебя?
— Егарам.
— А отца твоего как зовут?
— Егарам.
— Ну, может, знаешь, как твой отец твою матку называет?
— Егарам.
— Да что ты за незнайка такая?! Кто же за тебя знать-то будет?
— Егарам.
Воевода бросился на толмача с кулаками:
— Сам ты незнайка, проклятый! Сам не умеешь, видать, лопотать по-ихнему, а мне набрехал! На вот, на! Получай! — и начал перекидывать толмача с кулака на кулак.
А Нетола все стояла — бесстрастная, чуждая к происходящему, замкнувшаяся и сосредоточенная. Она знала, что воевода напрасно бьет толмача, но не жалела того. С раннего детства отец твердил ей: «Воеводы — наши обидчики: забрали земли наши, наши озера рыбные забрали, ухожаи зверей забрали. С воеводами мы [- 72 -] всегда в войне. А на войне не всегда можно силой брать. На войне хитрость сильнее силы часто бывает. У воевод силы больше нашего. Чем, как не хитростью, воеводу брать? Для хитрости и баба годится. Воеводы думают, — наши бабы не понимают по-ихнему и не остерегаются; обо всем говорят при них. Ты — девка. На тебя еще меньше думы, что знаешь их язык. А ты от меня научись их языку. Говорить — можешь не говорить, а понимать научись».
И Нетола понимала русский язык. От нее не ускользнула поэтому ни одна мелочь из всего, что при ней говорилось. С первой фразы стрельца она знала, какая участь ждет ее, и решила бороться до последней крайности, твердо веря, что отец ее вместе с Сундеем Тайбареем и другими карачеями вот-вот прилетят на Еыручку. (Она ведь больше знала о том, что происходит в тундре, чем посол Ивашки, и могла бы такое сказать воеводе, что у того и глаза бы на лоб полезли.) Не понимала она только одного — какая связь существует между ее именем и русским богом? Но видела, что воеводу это и тянет к ней, и страх наводит на него, и решила отыграться молчанием, незнайством, какими угодно средствами, лишь бы не называть своего имени. Назвать же имя, сказанное стрельцом, ее удерживал суеверный страх. Воевода — мужик (пусть поганый, а все же мужик), а и тот устрашился перевранного имени ее и молился своему богу. То правда: русский бог — поганый бог, и уж наверно злой. Злой же бог, хоть и поганый, может причинить ей зло. Нет, она не скажет ничего этому богу, чтобы он — чужой бог — ни на что не мог рассердиться. И пока все шло хорошо: воевода прогнал побитого толмача и сам едва дышит от усталости и от злости. Но что будет дальше?
Вот воевода уже отер пот с лица и с лысины полой кафтана и приближается к ней.
Вот он ласково берет ее за руку.
Она грубо выдергивает руку.
— Ох, не понимаешь ты ничего, дикарка! — укоризненно говорит он и манит ее в другую комнату.
«Идти, нет?» — думает она. И решает — идти.
Воевода берет тогда свечу и открывает дверь в другую комнату. [- 73 -]
Нетола видит окованные железом сундуки и постель. Делает невольно движение назад...
Глаза воеводы напоминали Нетоле осеннего хора. С такими же вот безумными глазами бьются хоры друг с другом.
Она знала, чем кончается эта битва.
Предотвратить битву и последствия ее можно было только одним — испугать хоров. Но как, чем испугать воеводу? Ага! Ему очень хотелось знать ее имя... Хорошо: она скажет ему имя, только не свое. Скажет имя своей матери, чтобы обмануть его бога. Она тычет себе в грудь пальцем и говорит:
— Мань Некуця Хулейко.
— Что ты говоришь? Это тебя так зовут?
Нетола не хочет, не имеет права показать, что знает русский язык. Да ей и надо время выиграть, больше ничего. И она говорит:
— Толмач!
— Толмача надо? Да?
— Та, та, толмач тара .
Обрадовался воевода. Неистово захлопал в ладоши, вызывая служку.
Васька просунул голову в дверь:
— Звал, боярин?
— За толмачом лети! Да живо у меня!
— Одна нога там, другая — здесь, боярин, — отчеканил Васька, стремясь скрыть от воеводы гаденькую улыбочку, и побежал — оленю бы впору так-то бежать.
И десяти раз не прошелся взволнованный воевода взад и вперед по горнице, как влетел запыхавшийся Васька.
— Бежит, боярин!
— Бежит?.. Вот и ладно. А ты уходи.
В дверях столкнулся Васька с толмачом. Шепнул тому:
— Вот те крест, отобью у воеводы эту самоядочку.
У толмача голова была обмотана грязными тряпицами. Тряпицей был завязан и левый глаз; под правым же глазом лиловел кровоподтек. [- 74 -]
Скользнув взглядом по избитой физиономии толмача, воевода самодовольно усмехнулся.
— Кулак, — говорит, — мой не стал легче от того, что живу второй год здесь. Ты на своей роже испытал это сегодня, и знай: другой глаз вышибу у тебя, как не сумеешь поговорить с самоядкой.
— Я-то, боярин, говорю с ней, да она-то незнайкой прикидывается. О чем спрашивать прикажешь?
— Спроси, сколько ей годов? Толмач спросил.
— Двадцать, — ответила Нетола.
— Имя, имя спроси ныне, — заторопил воевода. Нетола назвала себя:
— Некуця.
— Как? Как? Как? — переспросил воевода.
— Некуця, — повторила Нетола.
— Не-ку...ча... Не-ку-ча... Некуча... И выдумают же, лешаки, имечко! Ха-ха-ха...
Воевода схватил со стола серебряный кубок и подал толмачу:
— На! Дарю тебе... Великую тяжесть снял ты с моего сердца. А ныне расспроси еще ее про отца, про мать, про всю семью. Да спроси, не охальничал ли над ней стрелец, с которым приехала.
Нетола назвала отца, а имена матери и остальных родственников переврала. На стрельца не пожаловалась.
После этого отпустил воевода толмача и пал ниц перед образом «Утоли моя печали».
— Прости ты меня, окаянного, пресвятая владычица! Греховодными, блудными мыслями помыслил о тебе я, грешник окаянный. Но не я, матушка пресвятая богородица, измыслил греховное, а всесильный дьявол — ты сама видела это — явился ко мне во образе стрельца и вселил в сердце мое мысли блудные, мысли греховные...
Долго и страстно казнился воевода перед образом. А Нетола горела ожиданием — вот-вот раздастся тревога, и тогда появятся перед нею отец и дядья и уведут ее от этого страшного воеводы, который разговаривает со своим богом.
«Не приедет отец, — думала Нетола, — тогда беды не [- 75 -] избежать: кончит воевода разговаривать с богом и за меня примется. Что буду делать?.. А еще раз толмача позову... А как да он не захочет вызывать — что тогда? Ой, беда! Ой-ой, беда!.. Скорее бы приезжал отец. Я бы выбежала на улицу, а то тут дух нехороший, спертый дух. Голова разбаливается от этого духу. Кружится голова. Ой-ой, беда!..»
Думала так и прислушивалась к уличным шорохам. Слышала, однако, лишь вой посадских собак. И знала: воют собаки на луну... Так, по собачьей привычке.
Время ползло медленно, как морж по льдине, а воевода все разговаривал и разговаривал со своим богом.
А собаки все выли и выли.
И не было никакой тревоги за стенами воеводских покоев.
И с каждой минутой ширилась, росла тревога в сердце Нетолы:
«Что буду делать? Ой-ой, что буду делать? Не могу придумать, как спасти себя. Ой-ой, не могу... А с отцом — беда! Беда, беда стряслась! Не было бы беды — давно бы пришел. Со мной тоже беда будет. Ой-ой, беда будет!.. Этот бог — воевода с ним разговаривает... Страшный, надо быть, бог? Боится воевода того бога — по всему видать. Вот бы такое придумать, чтобы воеводе показалось, будто этот бог меня под защиту взял. Как такое придумаешь?.. Ой-ой!.. Он кончил разговаривать с богом. А отца нет...»
Воевода устало поднялся с пола — спокойный, уверенный и властный.
Подошел к Нетоле и сказал:
— Красивая ты девка, Некуча. Полюбилась мне. Сказал бы ласковое слово тебе, да не понимаешь ты языка христианского. А поганого твоего языка сам я не понимаю и осквернять себя пониманием не хочу. На то у меня толмачи хлеб жрут.
На щеках Нетолы вспыхнул румянец: обрадовалась она, что упомянул воевода про толмача. Закивала головой, улыбаясь и ласково глядя на воеводу:
— Та, та. Толмач тара, толмач тара.
— Хе-хе-хе... А на что тебе еще толмач понадобился? В люботу играть толмач — помеха! — И воевода стиснул ее руки своими ручищами. [- 76 -]
Опять мелькнули перед Нетолой картины осени, картины боя хоров из-за важенок.
Поняла она — не отбиться от воеводы. Отвращение к этому большому человеку толкало ее на сопротивление, но рассудок подсказывал: «Медведь — силен, человек — хитер. Прямо через глубокое озеро побредешь — погибнешь, а озеро обогнешь — жив будешь, только ноги намнешь. Лучше схитрить, лучше ноги намять, чем умирать. Жива останешься — отомстишь за опоганенье».
И, подавив отвращение, спрятав ненависть под приспущенными веками, Нетола пошла с воеводой.
Двое суток, как два часа, промелькнули для воеводы в бражничанье, в распутстве. Так же думал он провести и третий день. Плотно пообедав и осушив после обеда стопу меду, он облапил Нетолу...
В этот момент, без всякого предупреждения, кубарем вкатился в покои Лучка Макаров:
— Беда, боярин! Всех людишек твоих самоядцы порезали и к острогу уж подъезжают. Я один жив остался и едва успел упредить тебя... Прости, боярин, что без спросу вошел к тебе...
Воевода не слышал извинений Лучки... Трясясь, лязгая зубами, он натягивал штаны, а ноги, точно чужие, никак не попадали в предназначенные для них штанины.
Не то было с Нетолой: она испугалась лишь неожиданного появления Лучки. Зато первые же два слова — «беда, боярин», — зажгли в ее глазах огни мести.
В собольей шубке на плечах — подарке воеводы — она выбежала в другую комнату, схватила со стола нож — на это не потребовалось и минуты. С ножом в руке подбежала она к воеводе сзади и ткнула в его шею.
Воевода дико заорал:
— Уби-и-или!..
Лучка схватил Нетолу за рукав.
Нетола вывернулась из шубы, метнулась из покоев.
Стоявший у крыльца стрелец принял раскосмаченную голую женщину за дьявольское наваждение и торопливо закрестился:
— Свят, свят... Аминь, аминь — рассыпься!.. Да воскреснет бог!.. [- 77 -]
Нетола, сверкая желтым телом на белом снегу, подбежала к наблюдательной вышке, откуда уже начали раздаваться первые выстрелы, и за спинами стрельцов испустила пронзительный боевой вопль.
Вздрогнули стрельцы, обернулись...
С вышки Нетола увидела: окружают ненцы острог, подожгли дом Федьки Безносика в посаде...
А вот у самой вышки стоит старый Сундей и ей кричит:
— Прыгай — схвачу!
Нетола прыгнула — попала в крепкие руки Сундея, вместе с нею упавшего на спину.