Воевода по-бабьи всхлипывал: боялся, что умрет от ножевой раны в правой стороне шеи.
Толмач Лучка Макаров, оставив плачущего воеводу в его опочивальне, прибежал к стрельцам и начал распоряжаться обороной острога вместо воеводы.
В посаде горел дом Федьки Безносика. Младший из братьев Хулейки — Пось — тащил к санкам перепуганную Иринку, Ивашки Карнауха утешительницу.
Старший Хулейко — отец Нетолы — прикрыл наготу опоганенной воеводой дочери снятым с себя совиком.
Ременным тынзеем привязал Пось Иринку к саням.
Нетола сказала отцу:
— Лук дай, стрелы дай! Вместе с вами на острог пойду!
— Бог войны пусть поможет тебе! — пожелал Сундей опозоренной девушке.
И в эту минуту со стен острога загакали пищали.
Лайкой, сбивающей в круг оленей, метнулась Нетола к стенам острога.
Рядом с нею побежали и отец, и Пось, и Сундей.
Плохо видела Нетола стены острога, когда ее, связанную, привезли в острог. Слыхала она от отца: в стенах бойницы есть. Через бойницы стрельцы бьют по ненцам огненным боем. Но что ей смерть? Позор кровью смыть надо! Покажется над стеной голова стрельца — в голову полетит стрела. Стрела пустит кровь — смыт будет позор! Так ближе к стенам! [- 78 -]
А стены — стоячие бревна. Толстые, высокие бревна: ни стрелой не пробить, ни перепрыгнуть. Одним концом бревна в землю ушли, на другом — заострены. Не все ли равно? Поближе, поближе к стенам! Близкий прицел — смертельней удар стрелы.
Сундей кричит ей:
— Подальше от стен держись: убить могут. Не то совсем вплотную подбегай.
Вплотную? Хорошо! Высоко ли только бойницы от земли? Хорошо, как бы на уровне глаз. Через бойницу бы стрелу в острог...
Как хороший наезженный олень, несется Нетола к стенам острога.
Пось Сундею кричит:
— Э-э-эх! — перемахнуть бы через эти бревна да ворота открыть.
— То и попробуем сделать. Добежим до ворот — забросим тынзеи на остряки. По тынзеям вылезем вверх...
Лучка Макаров через бойницу увидел Сундея, выстрелил...
Споткнулся Сундей Тайбарей. Упал... Пось и Нетола нагнулись над ним:
— Беда?
— Беда...
И увидели: около правой руки Сундея кровью окрасился снег.
Закричал Ичберею Пось:
— Беда, Ичберей! С Сундеем беда.
Прибежал Ичберей. Подхватил отца за средину туловища. Забросил на плечи свои. Побежал с ним в посад...
...Много годов жил Сундей.
Много раз бился с русскими, остяками, со своими же ненцами из других родов.
И все знают: из всякой битвы выходил Сундей без единой царапинки. Зная, верят; неуязвимо, заговорено тело Сундея.
И вдруг...
— Бог войны против нас! — крикнул Туля, единственный из рода Ванюты, Туля, глупость которого Сундей надеялся сделать полезной для всех ненцев.
Все побежали к упряжкам. [- 79 -]
В страхе кричали:
— Бог войны против Сундея!
— Погибнем все по воле бога войны!
— Бог войны отвернулся от нас!
— Дальше от острога!
— Бог воеводы сильнее нашего бога войны.
Но Сундей был жив. Он услыхал крики. Скрипнул зубами от злости и боли:
— Была бы сила лук натянуть — все бы стрелы свои выпустил в головы трусов.
И — Посю:
— Кричи сколько силы есть: «Жив Сундей! Не велит Сундей разбегаться. Велит вкруг него собраться. Кто не послушает, гнев богов обрушит Сундей на головы тех».
А многие уже поехали.
Схватил Пось в одну руку вожжу, в другую хорей, — света не взвидели его олени от ударов.
Олени у Пося — ветер. Голос Пося — медвежий рев...
Остановил Пось бегущих. Собрал вокруг саней Сундея.
Гневен, колюч взгляд Сундея на окружающих. Голос звенит:
— Зачем бежите, как зайцы от волка? Толмач Лучка в остроге. Еще стрельцов — восемь ли, десяток ли. А нас... Четыре десятка... Погони боитесь?.. На ком погонятся за нами? В остроге не держат оленей. В посаде было пять упряжек — всех мы забрали. В остроге одна упряжка есть — та, на которой Лучка-толмач от ножей убежал. Чего боитесь?!
Стыдно...
Стыд клонит головы к земле. Свинцом на ресницах виснет. Не поднять голов. Не взглянуть в глаза старшине.
Потупясь, оправдываются:
— Думали, убит ты...
— Думали, бог войны против нас.
— Думали, большой воеводин бог — Микола — пересилил всех наших богов.
— Думали, тебя убили — всех нас перебьют.
— Думали...
Тут заревел Пось медвежьим своим голосом: [- 80 -]
— Ду-умали, ду-уумали... Не думать надо — на стены лезть надо. На тынзеях подтянуться — через стену перевернуться. Острог — огнем спалим! Не будет воеводы, не будет стрельцов — некому нам ясак платить!
Из колючего мягким, теплым стал у Сундея взгляд. Подозвал Пося поближе к себе. Сказал, чтобы все слышали:
— Ты — храбрый. Два десятка таких бы храбрых — сразу острог позорили бы.
Пось выше Сундея на целую голову и чуть-чуть поуже в плечах. Но Посю всего двадцать семь лет. Многие старше его. Поставить в пример молодого — обида не переносная для стариков. Сундей понимает это. И повторяет еще раз:
— Да, ты храбрый. Только у тебя еще нет семьи. Нет семьи — нечего тебе жалеть, не о ком заботиться. Я знаю: есть тут похрабрее тебя. У этих храбрых — большие семьи. Погибнут сами они — погибнут их семьи. Ты погибнешь — один погибнешь.
Сладко старикам слушать такие речи (каждый же считает себя храбрецом!). Можно теперь и глаза на Сундея поднять: прибавили им смелости умные речи Сундея. Пожалуй, снова готовы броситься на острог. И спрашивают у старшины:
— Кому велишь вести нас на новую битву?
Но из правого плеча Сундея течет кровь. Он слабеет. И знает вдобавок: не ворвались в острог сразу — стрельцы подготовились к встрече. Поэтому говорит:
— Не убьешь белого медведя первой стрелой — медведь самого тебя под себя подомнет. Остановил вас не затем, чтобы битву сызнова зачинать. Остановил вас, чтобы стрельцы видели: не боимся мы их — уходим тихонько, все вместе. Еще потому остановил — чую: умру от раны. Перед смертью всем вам хочу такое сказать, про что не слыхивали. Дойдем до того места, где Ивашкиных людей порезали. Заберем чум их да оленей. Еще отойдем немного — чум поставим. Тогда скажу вам все, что сам знаю.
Ответили:
— Ты старший. Как велишь, так и сделаем. Ичберей сбегал на пожарище. Принес горсть теплой золы. [- 81 -]
Сундею помогли снять малицу — пуля перебила правую ключицу. Поохали...
Поудивлялись терпеливости Сундея. Посыпали на рану золы. Перевязали. Уложил Ичберей отца на свои сани, а отцовскую упряжку сзади привязал.
И пустил оленей неторопливой рысью к северо-востоку от острога — на Большую землю.
Крупными хлопьями падал снег — засыпал следы.
Вплотную надвинулась ночь — видеть мешала снегопадная ночь.
Не беспокоил снег, не страшила ночь: впереди идет Ичберей; Ичберей не сбивается с пути, когда и сама хад неистово воет, колючими снежинками, как иголками, колет твое лицо.
Но вот Ичберей остановил своих оленей. Встал на ноги. Осматривается.
Неужто потерял направленье?..
Нет, это он — по привычке — проверяет себя. И, проверив, кричит:
— Целы запряжки Ивашки Карнауха. Не успели набрести на них волки.
— Из посада полтора десятка угнали. Сгрудились около Ичбереевых оленей. Радуются:
— То — наша удача.
— Тут десятка три, не то и поболе будет.
— На каждого по оленю достанется.
— Еще лишек будет.
— Лишек — съедим.
— Ладно ли так думаем, Сундей?
— То как не ладно. Соберите всех оленей. Оружие, какое есть, тоже все забирайте. Малицы опять, рубахи, штаны, пимы. Обувка-одежка хорошая на других поимщиках была.
Разбежались, перекликаясь:
— Тамзадейка! Нашел упряжку?
— Нашел. Еще сзади два оленя привязаны.
— А ты, Елиня?
— Ты, Вылко?
— Ты, Нерна? [- 82 -]
Через малое время опять собрались все около Сундея — возбужденные, довольные:
— Четыре с половиной десятка оленей у Ивашки было. Запасных гонял с собой...
Радовались и одежде:
— Хорошо одевал их воевода: совики, малицы — новешеньки, а ножи — никчемные. Ребятишкам игрушка — только на то и сгодятся.
Самый молодой из карачеев — двадцатилетний Тынтыры — собрал все пищали. Хвастается:
— Никто пищалей не берет: боятся. А я — не боюсь. Семь насобирал. Научусь бить из них огненным боем.
— А как да против тебя пищаль обернется? Спалит тебя огнем, — трясясь от страха, говорит Туля, сам прячется за спины других.
Тынтыры тоже страшно стало: он бросил пищали, отскочил от них.
Сундей успокоил его:
— Сами пищали не стреляют. Надо свинец, надо порох, — так я слыхал от тех же русских, которые хлебом-солью с нами водятся. Тогда пищаль бьет огнем и свинцом. Научиться бы нам биться пищалями — не устояли бы перед нами острожные стены. А так — пищали хороши на ножи: много в них железа. Надо их взять.
Тынтыры загреб в охапку все семь пищалей и бросил их на свои санки со словами:
— На всю мою жизнь ножей хватит. На Тынтыры налетел Туля:
— Добыча общая! На каждого по паю надо!
— Зачем раньше не брал? — ощерился Тынтыры. — Не надо было?
— Добыча общая, — твердил Туля, сжимая кулаки и угрожающе надвигаясь на Тынтыры.
Сундей вмешался:
— Как делить в потемках добычу? Олень оленю — рознь. Малица малице — рознь. Пищали тоже разные бывают... Подадимся вот к борку, чум поставим, огонь разведем, тогда делить станем.
На опушке борка поставили чум.
Нетола развела огонь. Повесила набитые снегом котелки, найденные в Ивашкином обозе. [- 83 -]
Были все голодны. Зарезали поэтому трех оленей и съели.
Нетола возилась около очага: прибавляла в котелки снегу, подбрасывала дров на огонь.
Сундей лежал у самого огня. Лицо его было серым, как ягель.
Он говорил Нетоле:
— По тебе мать убивается. Наешься, напьешься — не мешкая с отцом в свой чум иди. Пусть отец выберет самых выносливых оленей. Идите... На заре будете в своем чуме.
Нетола поблагодарила Сундея. Прилипла к отцу.
— Ешь скорее! К матери хочу... Мать тебя оплакивает, меня оплакивает... Скорее ешь!
Дочь так говорит — какая уж тут еда?!
Не пошли куски оленины в горло Хулейки.
Выбрал он поскорее самых крепких из Ивашкиных оленей — уехал с Нетолой.
Чум у Ивашки был просторный: все уместились в нем. С полчаса — то и дольше — молча ели. С час — то и дольше — попеременно обогревались около костра.
Сундей тоже поел немного. Выпил воды из чайника и захотел спать.
Пось спросил у него:
— Что с бабой делать будем? Черство блеснули глаза у Сундея:
— Она аманатка наша. А что с нею сделать, у Тули спросите.
И все вышли из чума над женою ярого прислужника воеводы, над женою Федьки Безносика расправу чинить. Впереди всех был безлобый, как горилла, широконосый, губастый, рослый Туля.
В чуме остались лишь Сундей да Ичберей.
— Хочу, — говорит тогда сыну Сундей, — сегодня же стреле ход дать.
Ичберей вздрогнул, глаза его округлились: не только удивило, но и страшным показалось ему намерение отца.
Вспомнилась клятва, данная отцу на стреле, вспомнился рассказ отца о стреле...
Вспомнился и совет отца — пустить по людям стрелу только после того, когда в каждом ненецком роду [- 84 -] против уплаты ясака не десятки, а сотни семей подыматься начнут.
Но Ичберей хорошо же знает: еще в прошлом году в роду Пурыега, в роду Ванюты еще были десятки семей избылых, а сегодня... Сегодня стало избылых втрое ли, вчетверо ли больше.
«Перед смертью, знать, ум отца заблудился промеж того, что сегодня есть и что ему хотелось бы, чтобы было», — думает Ичберей, поэтому спрашивает:
— Поспать бы — не лучше ли тебе станет, отец?
— Нет, Ичберей, мой ум еще не гаснет. Ум мой светел пока—хочу последний совет тебе дать. Потому и велел с Иринкой Туле распорядиться, что хотелось один на один с тобой в чуме остаться. Для разговора, после смерти моей что тебе со стрелой надо сделать?
— Ты еще встанешь, отец, встанешь! Рана в плечо не столь уж опасна.
— Нет, Ичберей, чую: не встать мне. Чую: смерть за головой у меня стоит. Не поговорю с тобой сейчас, пока над Иринкой расправу чинят, после уж не смогу. Слушай мой последний совет тебе. Совет мой выслушай — сам подумай, потом думы свои мне скажешь.
— Говори! — попросил Ичберей. — Тебя слушать буду — о твоих словах думать буду. То, что придумаю, тебе скажу.
— Ты хороший сын, Ичберей. Слушай!..
Сундей, лежавший на левом боку, попросил Ичберея лечь рядом, только на правый бок, чтобы вести разговор глаза в глаза. Ичберей выполнил просьбу и вот что услышал от отца, за головой которого уже «стояла смерть».
— Для того человеку глаза даны, Ичберей, чтобы видеть, уши — чтобы слышать. Все, что видишь, все, что слышишь, — все в ум бери да раздумывай: что к чему привести может. Чем шире раздумье твое, тем острее твой ум станет. Ты видишь, что туча идет, и знаешь: дождь будет. Ты слышишь, что сборщик ясака к твоему чуму идет, и знаешь: быть тебе безоленным, быть тебе объясаченным. Так ведь?
— Правда, правда, отец.
— В начале прошлой зимы в наш чум сын Головастого приходил — ты видел. Говорил, что воевода баб да [- 85 -] девок в аманаты брать велит, — ты это слышал. А не подумал, что такая придумка воеводы может дать крылья для нашей стрелы?
— Нет, нисёв (отец). На твой ум надеяться привык. Привык, что ты за весь карачейский род думаешь. Открой мне твои думы! Как же, по-твоему, придумка воеводы окрылить может нашу стрелу?
Приятно было Сундею слышать такое почтительное признание сына.
— Ты хороший сын, — сказал Ичберею. — Так, однако, думаю: пришла пора самому тебе обо всем думать. А я потому и услал всех из чума, чтобы все свои замыслы перед тобой раскрыть.
На минуту Сундей зажмурился: то ли от боли, то ли ст яркости костра, в котором вспыхнула охапка сучьев, подброшенных Ичбереем еще до того, как он лег рядом с отцом.
— Уснул? — шепотом спросил у отца.
— Нет, — отвечает Сундей. — Думал, с чего начать про стрелу... Про дела мои ты хорошо знаешь: в прошлую зиму избылых из нашего рода за Камень увел, а в эту зиму — сам видишь: от всех поимщиков, кроме Луч-ки-толмача, мы избавились, да и я свою кровь пролил... Ну, да не об этом речь. Раздумывать о стреле начал я с той самой минуты, когда Онтоша — сын Головастого — упредил меня о засылке поимщиков в тундру.
Первая дума была: всех избылых в одну кучу сгрудить да Ивашку Карнауха вместе с охотниками, которых в Устьцильме набрали, перебить. Избылых только в нашем карачейском роду — сам знаешь — больше четырех десятков наберется. А сколько в других родах?! По первому моему слову все избылые на битву с десятком Ивашки Карнауха кинутся — тут и всей воеводской придумке конец!..
На мгновение в глазах Сундея вспыхнули огоньки по-детски радостного и светлого душевного подъема, но сразу же и задернулись туманом горечи, как горячий уголь — пеплом. На минуту Сундей опять смежил веки, тяжело вздохнул.
— Поспи, отец! — снова посоветовал Ичберей.
— Нет, нет... Пить дай! Вот хорошо!.. Много крови из тела ушло, а вода — худая замена крови... Надо то- [- 86 -] решиться. Ложись!.. Слушай дальше... Слушай, да учись думать над тем, что видишь да слышишь. Оленью упряжку к санкам привязываем, чтобы не разбежалась, — это хорошо. Ум нельзя на привязке держать. Уму своему полную волю давай. Так меня отец учил, я тебе то же советую... Дал я волю уму своему — мой ум через убитых поимщиков перешагнул да к нашему завтрашнему дню прибежал... И вот тут моя вторая дума родилась: со стрелой по Большеземельской тундре вместе с тобой идти. В роду Пурыега, в роду Ванюты много избылых. Каждый избылой на стреле клятву даст. Бросятся все избылые на острог — острог позорим, воеводу, стрельцов прогоним. Хорошо?!
...А третья дума: царь-русак другого воеводу в Пус-тозерск зашлет. Вместе с воеводой стрельцов уж не десяток — тысяча может прийти... Нет, не пришла еще пора стрелу в ход пускать... Выждать надо. Сам ты знаешь, Ичберей: каждогодно, как весенний снег, тают у объясаченных ненцев оленьи стада. И каждогодно жаднее делаются воеводы. Не только в Пустозерском, в Мезенском остроге воеводы такие же. Что ни год у всякого воеводы новая придумка. Новая придумка — новая беда избылым и объясаченным ненцам. Больше бед на плечи ненцев падет — больше злобы в их сердцах накопится...
...Год прошел — весть по всем тундрам разлетелась, по Малоземельской, по Тиманской, по Канинской: пу-стозерский воевода у большеземельских ненцев баб да девок в аманаты забирает. И каждый думает: «Мезенский воевода об этом узнает — пакостнее и этой придумку найдет».
Взгляд, цвет лица, голос отца — все говорило Ичбе-рею, что силы Сундея иссякают. И такой горячий порыв любви к умирающему отцу охватил Ичберея, что он не мог уже лежать спокойно. Сам не зная того, он поступил так же, как поступал в самом раннем своем детстве, о котором ничего уже не помнил: ладонью левой руки прикрыл рот отца и прошептал:
— Замолчи, нисёв! Вместо тебя я стану говорить.
И, отняв руку от подбородка Сундея, Ичберей начал с тех слов, которые были сказаны его отцом последними: [- 87 -]
— Мезенский воевода узнает об этом — пакостнее и этой придумку постарается найти. А в эту пору по тундрам новая весть полетит: «Девушка из карачейско-го роду пустозерского воеводу зарезала. Избылые ка-рачеи на острог нападали, да отступить пришлось, потому что мало их было»...
— Так-так, — одобрил Сундей. — Ты хороший сын, Ичберей. Ум твой острее того ножа, что носишь за поясом. Мысль твоя в полете быстрее стрелы, что пускаешь из своего лука. А стрела твоя догоняет всякую летную птицу. Пусти теперь мысль свою летать. После скажешь мне, хорошо ли надумал я — сказать про стрелу. Пока ум твой будет ходить, пока мысль твоя будет летать, я отдохну малое время.
Сундей закрыл глаза. Лицо его было теперь еще серее, чем в минуту приезда в чум. Нос заострился еще больше, а на лбу мелкими-мелкими бусинками проступила испарина.
Ичберей смотрел на лицо отца и думал:
«Да, да, умирает мой отец. Скоро умрет. Я останусь один... Нет, не так думаю. Не один останусь: семья у меня большая. Есть четыре сына и две дочери. Еще жена есть. Всем погибать?.. Ой-ой, жалко сыновей! Сам я порядком уж пожил. Смерть встречу спокойно, как отец. Зачем сыновьям гибнуть? Погибнут сыновья — не будет продолжения рода моего. Нет, не будет... Птица всякая, зверь всякий, рыба всякая — всякая тварь живущая род свой продолжать может. А я... почему весь род мой истребиться должен? Не хочу я так! Я хочу, чтобы жили дети мои и дети детей моих. Так и скажу отцу: «Мой род — твой род. Пожалей род свой, не губи. Не говори, — скажу ему, — про стрелу. Я дал тебе самую страшную клятву — хранить стрелу до поры. Придет пора — сам расскажу о ней всем родам ненецким...»
Сундей застонал во сне.
Ичберей испугался. Как же не испугаться? Он же знает: человек видит сны.
И верит Ичберей: отец видит во сне его, Ичбереевы, мысли. Неприятное думает Ичберей для отца. Оттого отцу и больно. Отец стонет. Но Ичберею тоже больно терять всех детей своих. И Ичберей думает — думает о том, как продолжить род свой через детей своих. [- 88 -]
«...Отец велел: надо сказать про стрелу всем, кто ходил на острог. Я скажу отцу другое. Я попрошу его не говорить никому. Что будет тогда? Как будет? Как буду жить я? Как будут жить мои сыновья и сыновья моих сыновей? Как быстро будет расти стадо оленей наших? Мясо каких зверей и птиц будем есть сырым? Мясо каких зверей и птиц будем поджаривать на углях в нашем чуме? Половина этой зимы прошла — мы не могли охотиться из-за поимщиков, посланных воеводой в тундру. По прихоти воеводы съели десяток и еще пять оленей из трех десятков. Что было бы, как поимщики прогонялись бы за нами и другую половину зимы? Пришлось бы нам съесть и всех остальных оленей. Ой-ой, как худо! В одну зиму съели бы мы всех оленей, коли не избавились бы от поимщиков. Съели бы всех оленей: — как дальше жить стали бы? Без еды умирать пришлось бы. Ой-ой, как худо от голода умирать!.. Лучше уж от огненного боя с воеводскими людьми умереть, чем от голода. Прав отец: мало еще злобы накопилось в наших сердцах, мало! Правда и то: каждогодно, каждодневно воеводы питают злобу ненцев, как мы каждодневно питаем огонь в наших чумах. Каждая помеха нам жить по своим законам и обычаям — та же охапка дров на горящий огонь. Без меры набросаешь дров на огонь — огонь сожрет чум. Без меры будешь тревожить наше сердце — вспыхнет оно полымем. Тогда настанет большая война. Тогда все роды ненецкие пойдут на остроги — зорить остроги. Отец прав: самая пора стреле ход дать. Так и скажу отцу: «Говори про стрелу. Я надумал: лучше мне самому и детям моим сложить головы в огненном бою, чем от голода».
И так и сказал Ичберей, когда проснулся отец его.
И велел Сундей сыну:
— Позови весь народ сюда. О том, что я скажу, Туля разнесет вести по всем тундрам.
Ичберей позвал. Тускнеющим взглядом обвел Сундей собравшихся, тихо заговорил:
— Царь не простит нам обид, причиненных воеводе — его слуге. Воевода, как не до смерти зарезала его Нетола, росомахой кинется на нас. Лучка-толмач перескажет этому и другим воеводам, которые после этого будут на воеводстве сидеть, обо всех, кого заприметил [- 89 -] с ножами. Царь нашлет на нас новых стрельцов — забирать наши гоны звериные. Забирать озера рыбные. Забирать те реки и речушки, где рыбы мечут столько икры, сколько летом бывает комаров около борка. Хотим ли видеть тундру такой — воеводами крепко-накрепко зажатой?
Схватились все за ножи:
— Не-ет... Наша земля была — наша будет!
— Сунется какой отряд воеводы на нашу землю — вот! — сверкнули ножи в свете костра. — Сделаем так, как сделали нынче.
— Клятву дадите в том?
— Возьми с нас самую страшную клятву!
— Призови на нас проклятья всех злых богов!
— Хорошо, — сказал Сундей. — Возьму с вас клятву. С каждого порознь. Каждый поодиночке будет клясться. А до того хочу спеть вам. Лебедь перед смертью поет. Хочу, как лебедь, песню раньше смерти пропеть.
— Зачем так говоришь?.. Самых быстрых оленей запряжем — на поиски самого большого тадибея-шамана отправимся. Тадибей поставит тебя на ноги...
— Нет, нет... Никакой тадибей не поможет уж мне. Годы мои большие, кровь в теле густа, да и той вытекло много: не смогу дожить до шамана. Слушайте, про что петь буду. Слушайте во все уши. Запомните все, как сможете. Обдумайте песню после того, как клятву дадите.
И запел уныло Сундей:
Было —
было не столь давно. Не столь давно
были мы богаты. Были мы столь богаты, —
оленей не считали. Оленей не считали, —
счета им не знали! Счета им не знали, —
глаз не охватывал стад. И не облако, —
нет, не облако... И не злая хад, —
нет, не злая хад... И не облако, и не злая хад
солнце красное проглатывали: [- 90 -]
Закрывалось солнце красное
тучей снежною, Тучей снежною
из-под оленьих копыт, Из-под оленьих копыт тучей снежною,
когда ямдали мы. Эй, гей...
Да эй, гей... Закрывалось снежной тучей
солнце красное, Когда ямдали,
ямдали мы по тундрам. По тундрам ямдали мы
с полночи на полдень, с полудня
на полночь . Было —
было не столь давно. Не столь давно
на наши земли воеводы пришли. Воеводы пришли —
много бед принесли. Первая беда,
первая беда — бой огневой. Другая беда —
дорогая беда: ясак платить, Ясак платить
в казну государеву. В казну государеву ясак платить,
воеводе — холопу царскому поминки
справлять!
Воеводе поминки справлять,
баб да девок на издевку отдавать.
Царь, — говорят, — шубы шьет,
шубы шьет из нашей мягкой рухляди Воевода, — сами знаем, — шубы шьет,
шубы шьет из нашей мягкой рухляди. Сам царь да воевода-холоп
оба кормят-поят стрельцов. Кормят, поят,
обувают, одевают. Обувают, одевают стрельцов
царь да воевода. Царь да воевода
обувают, одевают стрельцов за что? [- 91 -]
За то,
за то поят-кормят стрельцов, Чтобы били,
чтобы били нас. Чтобы били нас
боем огненным. Мужиков бы били боем огненным,
баб да девок больше портили. Ой-ой-ой!
Да ой-ой-ой, — злые беды нагрянули. Злые беды
неизбывчивы.
Последние слова повторили-пропели все сидевшие в чуме:
Ой-ой-ой!
Да ой-ой-ой, — злые беды нагрянули, Злые беды
неизбывчивы!
Сундей слушал повтор с закрытыми глазами. Но не замер еще последний звук, как он уже продолжал, только значительно громче, чем раньше. Даже серость слиняла с его лица, а глаза загорелись:
А чем нам, чем нам
платят воеводы за ясак? Платят воеводы за ясак:
одному — по спине плетьми, Одному — по спине плетьми
другому — кулаком по зубам. Другому плата — кулаком по зубам,
а иному — железо каленое. И стала, стала наша земля —
не наша земля, Не наша земля —
воеводская вотчина. Хозяин той вотчины,
хозяин — воевода-боярин. Хозяин — воевода-боярин,
а мы — слуги его... Эй-ой-ой!
Ой-ой-ой-ой, — злые беды нагрянули! Злые беды
неизбывчивы!
Пось Хулейко выбросил правую руку выше головы. В руке сверкнул нож. [- 92 -]
— Наши ножи не притупились еще! — крикнул Пось, сверкая глазами, как и ножом. — В наших руках еще много стрел. Вырежем ножами, продырявим стрелами все беды, какие воеводами к нам принесены.
Все, кроме Сундея, схватились за ножи. Крикнули:
— Вырежем беды! И — к Сундею:
— Ты, самый старший из нас, скажи: не слыхал ли про стрелу восстания? На стреле восстания дадим страшную клятву — биться с воеводами не на живот — на смерть!
Сундей слушал кипень гневных голосов с закрытыми глазами. И, когда голоса смолкли, ничего не сказал про стрелу, а продолжал петь:
Много,
ай много-много раз Бились,
бились мы с воеводами. Только было,
было так: вразброд мы шли. Вразброд мы шли,
мало думали. Мало думали,
как вести войну; Как вести войну,
как остроги брать, Как остроги брать,
чем ясак платить. Воеводы-бояре,
воеводы-бояре — люди хитрые. Промеж наших,
промеж ненецких родов, Промеж ненецких родов
клинья вколачивают. Клинья вколачивают — род на род науськивают.
Род на род науськивают,
как голодных собак, Как голодных собак
на куропачий труп. Дерутся — ой, беда! —
дерутся роды промежду собой. Дерутся роды промежду собой, —
воеводам от той драки выгода. Воеводам от той драки выгода:
слабнут в драке роды ненецкие. Слабнут в драке роды ненецкие,
а слабому — и комар тот же зверь. [- 93 -]
Беда, беда!
Оа-ой, беда: Для слабого страшен комар,
как оленю — волк. Надо бы,
надо бы, надо бы нам Иметь в стрельцах,
иметь в стрельцах человека своего. Тот бы человек,
тот бы челозек ворота в острог раскрыл. Ворота в острог раскрыл
да наши бы роды в острог впустил... И надо бы, надо, надо бы нам Ясак платить,
ясак платить Березовской,
березовской мягкой рухлядью... Через Камень,
через Камень ту рухлядь везут. На Камне том,
на Камне том — там тучи спят, Там тучи спят —
видеть не дают, Видеть не дают
поджидающих обоз, Поджидающих обоз с мягкой рухлядью...
Саво, саво!
Эх, саво, саво заплатить бы ясак Заплатить бы ясак
жадному царю, Жадному царю
его же добром, Его же добром,
за Камнем — в Березове — награбленным.
Загорелись у всех глаза. — Саво, саво придумал ты опять! И запели возбужденно, громко, качая в такт головами:
Саво, саво!
Эх! Саво, саво заплатить бы ясак, Заплатить бы ясак
во казну государеву, Во казну государеву
ее же добром, Ее же добром,
за Камнем — в Березове — награбленным. [- 94 -]
Пось Хулейко закончил припев боевым гортанным выкриком и вскочил на ноги:
— Веди нас, старшина, за Камень! Пограбим обозы с мягкой рухлядью! Те самые обозы, что из Березова да Обдорска на Москву идут.
Забыл горячий Пось, что никуда уже не может вести воинов старый Сундей. Забыл, что поет Сундей последнюю песню — песню предсмертную... И всех смутили такие речи Пося. Смутился и сам Пось, поклонился Сундею:
— Прости, старшина, как обидели тебя речи мои. От сердца шли те речи...
Сундей улыбнулся:
— Верю, сердце твое — озеро с прозрачной водой: все видно в нем до самого дна. Поживешь подольше, увидишь больше — почернеет кровь в сердце твоем, как. вода болотная: ничего не разглядеть в нем. Нет, я не сержусь на тебя. Только, сам видишь, поведу на Камень не я, видно, а кто ли другой. Да и зачем громить обоз с мягкой рухлядью в эту зиму? Некого послать воеводе пустозерскому в тундру — аманатов забирать. Незачем и нам ясак платить. Незачем ясак платить — незачем царя да воеводу сердить. Осердишь царя прежде времени — нашлет он на тундру большие рати стрельцов... А мы... Видишь — тяжелые думы головы всех к земле клонят. Знаю: думы у всех об одном, о том — как бы скрепить роды наши.
— Клятва на стреле скрепила бы нас, — сказал Туля.
— Та-а-ак, — протянул Сундей. — Ты, Туля, не нашего карачейского рода. Ты — рода Ванюты. Ваш род — храбрый род. Род Ванюты, род Пурыега да род Кара-чейский скрепить — много беспокойства доставили бы мы воеводам.
— Правда, правда твоя, — поддакнул Туля. — Род карачейский, род Пырыега да род Ванюты — самые храбрые роды в тундрах...
Туля был уверен, что самый храбрый род — род Ванюты. Но вежливость требовала поставить этот род на последнем месте, потому что Сундей — и тоже из вежливости — назвал свой род последним в ряде храбрейших. Умом, равным уму Сундея, Туля, однако, не обладал, и, ответив вежливостью на вежливость, он под- [- 95 -] черкнул наивысшую храбрость своего рода перед другими:
— ...и клятву готов дать: род Ванюты первый пойдет на клятву на стреле.
— Та-а-ак, — опять протянул Сундей.
Он был тоже уверен, что карачейский род — храбрейший и самый воинственный род. И слушать похвальбу Тули было ему неприятно, как и всем карачеям. Но он сдержал себя: не сказал резкости, как хотелось бы. Он спросил у всех:
— Согласны ли будете клятву молчания дать, если укажу вам, где стрелу найти?
Торопливо и твердо ответили:
— Будем безгласны, как сама земля.
И Сундей велел Ичберею достать из-под огнища по щепотке земли на каждого.
Ичберей отгреб угли и горячую золу от края костра. С помощью ножа добыл для каждого по щепотке земли. Подавая очередной комочек, говорил:
— Земля не имеет языка. Не имей языка и ты.
А когда достал Ичберей последнюю щепотку — для себя, — хором поклялись:
— Ем землю, чтобы самому стать безгласным, как земля. Нарушу клятву — пусть бог земли сделает так, чтобы выросла земля в утробе моей в целую гору и разорвала утробу мою...
И все карачеи проглотили поданную им Ичбереем землю.
Один Туля не был уверен, что сдержит клятву. И высыпал землю мимо рта.
Сундей наблюдал за Тулей и видел: не проглотил Туля земли. Вида, однако, не подал, что обнаружена хитрость Тули.
— Хорошо, — сказал он.— Все дали клятву. Могу теперь сказать про стрелу. Только сделать так придется: Туле сказать особо ото всех. Пусть Туля не обижается на это, потому как сам знает: у рода Ванюты и у рода карачейского — у каждого рода свои боги. Не пристало ему давать другую клятву, которой потребую, перед чужими богами. Туля умный человек и сам обвинит меня в отступе от обычаев, если иначе сделаю.
Глупо захохотал Туля от такой похвалы: [- 96 -]
— Ха-ха-ха... Правду сказываешь: не пристало мне клятву давать по чужим обычаям. По своим обычаям, по обычаям рода Ванюты дам клятву, какую потребуешь. А пока выйти мне из чума?
— Выйди.
Устал Сундей, обессилел от пения и разговоров. Сказал Ичберею:
— Расскажи про стрелу. С каждого клятву возьми, как учил тебя... Кончишь — разбуди меня, ежели усну. С Тулей сам поговорю: неверный он человек!
И Сундей закрыл глаза.
Ичберей прочистил свой голос и начал торжественно:
— Слово отца — закон для меня... Слушайте же, братья рода моего: стрела восстания, стрела войны... у меня...
Из груди каждого вырвался крик удивления. И Туля, стоявший вблизи чума, принял этот крик за прибой морской волны, выплеснувшейся на сухую, песчаную кошку.
— Вот! — выдернул Ичберей из-за голяшки стрелу с изображением семи дьяволов.
...И опять услыхал Туля плеск разбежавшейся по песчаной кошке волны. Потом все стихло.
Туля подошел ко входу в чум. Осторожно потрогал шкуру, прикрывавшую вход, — думал приоткрыть ее и приложить ухо к щели. Шкуру держали изнутри.
Прижмурил Туля глаза, брови сдвинул:
— Обмануть хотят меня... За то, что с ними вместе на острог ходил? Им помогал? Ладно! Скоро узнает воевода пустозерский про всех воров-погромщиков поименно.
Потоптался еще немного около чума, попробовал ухо к нюку приложить... Нет, нюк да поднючье съедали все звуки.
Плюнул Туля и сел на сани.
Время, казалось ему, остановилось. Зато накипала в сердце злоба ко всем карачеям. Так бы вот всех и перерезал!
— Много их, — бормотал Туля вслух. — А будь меньше... Хо-хо. Крепка у Тули рука, остер нож! С пятерыми один управится Туля... И так будет! Будет так!.. [- 97 -]
А теперь — их сила. Терпи, Туля!.. Терпи?! Зачем — терпи?! Не хочу! Уйду! Сейчас вот запрягу оленей и уйду! К жене, к сыну уйду!.. Сколько дней уж не видел жены.
А жена — тца-тца... слаще горячей оленьей печенки жена.
Разгладились морщины от этих дум на лбу. Забылись карачеи, что сидят в чуме.
— Туля-а-а, — долетело до его ушей.
Он опомнился. Сообразил — в чум зовут... Отозвался:
— Иду-у-у... Сундей сказал ему:
— Ты, Туля, — сын рода Ванюты, — дай клятву перед самым большим из ваших богов о молчании.
Туля дал клятву по правилам своего рода. Только и всего... Впрочем, еще два слова услышал он от Сундея:
— Снимайте чум!
Быстро запрягли оленей. Того быстрее чум разобрали — поехали.
Поехали к чуму Сундея, чтобы там распроститься со своим старшиной.
Вскоре началась пурга. Сундей как будто бы даже обрадовался этому. Сказал Ичберею:
— Я спел последнюю песню. Пусть теперь хад поет, воет, снегом плюется — я не боюсь хад. Чум наш близко — гони оленей.
Гикнул Ичберей, пхнул хореем передового — понеслись.
И не разберешь теперь: то ли хад поет свои жуткие песни, то ли от быстрого бега оленей ветер воет в ушах.