Люба пьяненькая, лижется, руку мне на зипер положила и вот мнёт, вот мнёт.

— Что же ты делаешь, золотце, я щас взорвусь, как триста тонн тротила.

Ноль эмоций. Сопит да глаза закатывает.

Проверил я наличность: перси налитые, тяжелые, соски твердые, как карандаши, пальцем тронул, сразу заворковала, давай на шею ярославной бросаться, засунула язык ко мне в рот и вот шуровать там, как кочерёжкой. Гули-гули-шуры-муры-трали-вали. Кошку драли.

Только прилетели, сразу сели. В ванную. Только ружо вынул, только на исходные, только дева приладилась, тут я и приехал. Брызнуло, аж обратно всё, и по усалам и в рот попадалом. Сама виновата, довела мальчёнку. Аж джины обдряпал своей же продукцией, у нее кофтенка выходная забрызгана. Посмеялась, подзамыла одёжу мне и себе. Ой, веселая девка. Ой, будьте нате и стрекоза.

Минька с напарницей время не теряли, стол накрыли, нам «горько» крикнули. Не настолько я кирной, чтоб взасос — в шею синячину девушке засадил. Вечная память. Штаб-с капитан Овечкин. Что-то тянет меня к ней и тянет. Не наелся. Ну как на свете без любви прожить?

Выпили, закусили, свет притушили, музычку включили. Двести второй «Юпитер» «Кам тест зе бэнд» на девятнадцатой скорости мотает. Гляди-ко — в ногу со временем. От «Ю кип он мувин» потащились слегонца. Эти на диванчике пристроились, рука у Миньки уже в заповедных и дремучих, щепает там на волосянке, глазом мне на дверь косит.

Потехе — время, делу — час. В опочивальню, на перины. Разоблачил мамзель не торопясь, она только глазами водит, как кукла. Клубника в сметане. Всё при всём. «Плейбой» в вашем доме. Запрещенный фильм. Даже если случилась ночь после тяжелого дня — только помани: без соли, без перца, без горчицы. Огонь-девка. Главный калибр.

Шашки наголо! Набросились мы друг на друга, будто ввек не пробовали, и сразу две, не отвлекаясь, я отчебучил. Сам себе удивился. Мы должны всем рекордам наши звонкие дать имена!

А симпатия моя нонешная, надо признать, просто ас. Фигуры крутит высочайшего пилотажа. Пропеллером подо мной изошла, махает до потолка, трудяга.

Полежали чуток, перекурили одну на двоих, положила она случайно ручонку на мое добро и снова я завелся юлой-волчком. И по колхозному — пирожком, и в конницу Буденного поигрались, по долинам и по взгорьям. Редких дарований девушка, по-профессорски, мышцой внутри работает. Вся делу отдана. И вьется спинкою атласной, и извивается кольцом, и изнывает сладострастно в томленьи пылком и живом! Одно сопровождение чего стоит! И постонет, и подвоет, и порычит. Очень самозабвенно получается, даже если привирает. И говорят же вот, пришло мне в голову: сдуру можно и сломать — до костей втирается-вертится, будто вор на коле. Правильно говорит Минька — хорошая тётка на хую не дремлет.

Простыни винтом-колесом, еле выкарабкались, пошли нагишом замываться, одеться сил нет, да и не к чему. Люба-голуба поливает, а у меня в бой рвется, дурак-то. Понравилось ему. Этой смешно, приголубила, но чтой-то безрезультатно: торчун-торчуном, а отдачи никакой, порог какой-то. Муслякала она, муслякала — без толку. Решили это дело погодить. Не пропадать же добру почем зря. В простыни завернулись, патрициями в гостиную просеменили.

Подельники наши возятся, только пар валит. Минька подружку на пол сволок, места ему мало и земли, и вот она под ним радостью исходит. Ноги чуть ли не до люстры отрастила — Би-би-си можно принимать, а этот ее в чулках оставил и в поясе: любит поизгаляться, ефрейтор запаса.

Жарит Минька, рюмки на столе трясутся, у соседей лампочки мигают, швы в панелях расходятся. Бой идет не ради славы, ради жизни на земле. Нас нулём, бесстыжие, сильно друг другом увлеклись, а и ладно, мы с Любой поближе к столу, жрать охота, как из пушки. Как сели уминать, всё б подмели, да Минька вмешался, такой аппетит у парня, даже трусы не надел. Торопился. Чует, что мы, как чайки.

Квакнули сухарика, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось, консервы корочкой вылизали, поддонки додули и зазевали в полный рот. Четвертый час ночи, что ни говори.

Минька ближе к дивану, буйну голову на подушки клонит. Мы простыни подтянули и к себе галопом. Ухнула кроватка с разбегу. Представление должно продолжаться. Фри дог найт. Цирковой марш. Тум-тум-туру-туру-туру-тум-тум-туру…

Легла полюбовница головой мне на живот и давай предметом играться и так, и эдак, а предмет и не так, и не эдак — экая конфузия! Она и за живот куснет, и волосами помашет, и поцелует, и к сердцу прижмет — оживила-таки: пятьдесят на пятьдесят, крючком-дрючком. Стала его шершавым рихтовать, не забывая саму себя пальцами драконить, заахала-заохала, тут и я в нее распаренным ворвался, как Красная Армия в Берлин.

Умелая, ох, умелая. Слишком уж умелая — знает, как завести. Так куда-то получилось глубоко, видимо открылись тайные ходы, закричала криком, ногтями спину на ремни, плугом десятиотвальным, бороной дисковой. Извержение Везувия и Фудзиямы, Гога и Магога: матрац — насквозь, склизкое пятно на простыни тазом не прикрыть. А ну ее к чертовой матери! Без простыни!!

Тут же я и уснул. Морфей подкрался незаметно.

Это вам не пирожки у Параньки со стола тибрить. На Западе за такой труд бешеные деньжищи отваливают. Люди живут этим. Это не пуп чесать деревянной ложкой. Это всё равно что мастер по гирьевому спорту. Это… это, едрить твою, без эпитетов.