С самого со с ранья Минька спать не дал — уронил гирю. Не удержал, атлет хренов. Стоит себе гиря и стоит, ну на кой тебе ее трогать, а? К тому же раз в полгода. Дергает тебя? Какой, спрашивается, толк с твоего апполонства? Геракл в сушеном виде.

Разве это сон?! Это издевательство, а не сон!

От тетенек Минькиных торт вафельный остался. С чайком оприходовали, только хрустнул. И на базар.

Идти всего ничего, да у входа таксо зацепили, какая ему? всё равно к центру. Набило тридцать копеек, отстегнули юксовый — и у ворот.

Воскресенье — радостный день. В воскресенье на базар со всех магазинов завалящее барахло свозят, то, что на самых дальних полках пылится. У каждого магазина своя палатка или киоск. Или прилавок, если нет ни того, ни другого. Толкового, конечно, ничего, а вдруг? Да и интересно. К тому же интересно не одним нам. Одержимый каким-то недугом, кажется, целый город с наглым нахальством, ругаясь и кашляя, пробуя и покупая, прет и прет по базару, растопырив локти на поворотах.

Шумно, цветно. Много оптимизма. Много прохиндеев. Много наций и народностей. Много тёлок, много ворья, много семушек и соленых огурцов. Что уж что, а по соленым огурцам Америку мы перекинули. Да и что русский человек без рассола на утро? Без рассола стоп-сигнал, заводы-фабрики встанут.

Хорошо на базаре. Настроение создается. Сияние по залу — народностям в рот можно смотреться, — зайчики по потолку скачут. Улыбнись улыбкою своей и она еще не раз к тебе вернется. Вот оно откуда: «зуб даю».

Из под полы порнушку предлагают — карты игральные в паскудных позах, — исполнение для воинов стройбата, раз четырнадцать переснято, факт. Старушки с вязаными салфетками «на телявизерь». Инвалид с гипсовыми барельефами нефертить и безруких венер. Пенсионеры с ржавыми гайками и велосипедными ключами. Пластинки завывают в разных углах. Где с электрофона «Юность», где через колонки «Электроника». В военторговском углу — любимца дам Юрия Антонова: «Несет меня течение», Универмаг: «Мидл он зе роуд» — «Твидл ди, твидл да», какой-то задрипаный киоск «Мери лонг» Пёплов хрипит.

Подошли на знакомые запилы. В куче всякого разного лонгплей «Веселых ребят» лежит. То, что надо. Берем не глядя. Мы, по своему статусу, на полшага впереди должны быть. В Москве только запели, а в Утюге уже подхватывают: я к тебе не подойду…

А надысь и самолично лицезрели. В гастрольный план каким-то боком и Дыросранск попал. Посему выбрались и мы хором на мероприятие. Набрали пива в буфете, сели в проход и стали кушать да слушать.

Что и говорить: умеют люди. Не то что нынешнее племя. «Битлз» на синтезаторе слабали. Блак бёд флай. А синтезатор почирикал. Трах-тиби-дох-дох. Хорошая штука синтезатор. Синтезаторщик за синтезатором, что битлов синтезировал, объявлен был по фамилии Буйнов. Смешная фамилия. Как его, интересно, в детстве во дворе дразнили?

Маныч, кстати, потом рассказал, что ту самую «шелкова ковыль трава-мурава, ой да заболела голова», что мы по пьянке хором плачем, сочинил именно этот дядька. А Маныч — это Маныч. Раз сказал, два не пересказывай — так оно и есть.

Еще из ритмов зарубежной эстрады прослушали «Смоков» — Водки Найду. На русском. Нет, я не жду-у-у. Нет. Я не жду-у. Мы ее в оригинале работаем, на англицком языке. Башлевая песнь, ходовая. «Смоки» сейчас на ура. Иголки-булавки.

Особо чувачок невысоконький спел. Чья вещь заспорили: Боуи? Габриэль? УФО? Электрик лайт оркестра? Стюард?

Барыкин, сказали, Александр. О, белла донна! Красивый голос у парня. Да и песня благодарная. Может он сам сочинил? Девочки враз приплыли, кончали втихую, в трусики.

А Минька у нас? МИГ-25.

Опять отчудил.

Во время концерта. Гардеробщицу. Прямо на рабочем месте.

В гардеробщицах сейчас студентки — на концертах подрабатывают. Малинник. Ну, а Михайло Потапыч известно — где послаще. Куртенку свою кожаную сдал, номерок получил, да у прилавка так и остался, будто присосало жучару.

Первое отделение сказки рассказывал да глазки строил, паучина, а во втором отджюджюрил-таки.

— Как хоть ты так, Минь? Тебя в книгу Гиннеса надо занести. Кто такие вещи в гардеробе делает?

— А чем худо в гардеробе? Замечательно в гардеробе. В гардеробе белья навесили — медведица с медвежатами спрячется, а уж такое-то дело нехитрое.

Такие вот, ребятушки веселые, концерты. Так что пластинку купили, что-нибудь сбондим — репертуар надо обновлять.

Походивши, от капусты к семушкам, побродивши, от огурцов к орешкам, чертяка эта глазастая у колхозной автолавки шузняк отхватил. У колхозных парней «болотники» — последний писк, — днем с огнем, а эти, фраерские, в сельмаге пылью заросли. Клёвый шузняк, на платформе, каблук пять сантиметров. Бродвей сияет витринами, Монмартр гасит огни. И деньги не страшные — три червонца с копейками. И, конечно, одна пара!

В нашем обувном полки тоже доверху заставлены, даже на пол валится. Ассортимент только малость подкачал — в двух позициях: «прощай, молодость», да крепыши облпошива: кирза-люкс, тяжеленные, как наша жизнь, двадцать два рублика — вся любов. И без мягкого знака причём.

Минька радый, конечно, держитесь, девки! Накупил он на радостях фундука, по кулю на брата, пошатались еще для приличия туда-сюда, дождик замаракасил, взяли быстренько тачку на проспекте у Кинг-Конга и — домой.

Дедушко, что у нас на проспекте, одной рукой в сторону рынка, с каким-то неведомым намеком, кепкой показывает, другой эдак сбоку загребает. Ну вылитый Кинг-Конг. Я его, правда, не видел (Кинг-Конга, конечно, дедушко-то везде) — народ говорит, а народ всё видел, всё знает. Памятник жертвам пятого года еще до открытия «переименовали»: «Из гостей». Пьяный мужик завалился, девчушка мамку за юбку держит, а та рукой на дорогу отмашку дает — такси ловит. Так и договариваются: «Где?» «Да у „Из гостей“ и встретимся».

Да, надо сказать, памятники у нас… К тридцатилетию Победы монумент отгрохали. Иначе как «У магазина» никто и не называет. Пьяные за пузырь дерутся. Ну что поделать, если таких изваяли? И причем здесь поручик Ржевский? И граната совсем не граната, а натуральный агдамыч.

Дома завалились по кроватям и давай фундук щепать, что твоя батарея капитана Тушина. Единогласно, в один решающий голос, был объявлен День Бардака. Влупили «Криденс» на полдома и распазгали весь пол скорлупой. Крутили подряд «Маятник» и «Космос фэктори», пока орехи не кончились. А не кончились бы, дело и до «Кристи» дошло, что тоже вполне в тему. Все эти орехи-семушки — такая зараза: пока не кончатся, остановиться невозможно.

С уборкой решили погодить, дабы удовольствие растянуть. По сему поводу Минька нетленку сваял:

На улице туман нахмурился дождем. То дождь, то снег, то всё сразу. Всё лень. Спать и то лень. Поставил Сантану, наушники нацепил и стал потихохоньку «Европу» снимать. Вчерне я уже подобрал по памяти, а до нюансов пальчики еще не добрались.

Миня задавил на массу. Воронку выставил и сопит, пузодав. Нервы у парня — металл, — спит при любых обстоятельствах: свет, музыка, разговоры, шум, гам, одетый, раздетый, — только голова подушки коснулась — и пирамидон! В три часа у дефлоратора рандеву. Будить велено. В кино намылился с очередной пассией. Это означает, что полпятого я должен слинять: часа в два он обычно укладывается.

Женский вопрос испортил Миню уже окончательно — крыша у парня едет: остриг какой-то мокрощелке лоно (ладно, что предупредил, опошленные ножницы пришлось выбросить в окошко), причем трудился, по-видимому, тщательно; клеем БФ-2 склеил из этого аппликацию и повесил на стенку, почти у изголовья. Вдохновляет она его что ли? Вновь обращенным, на дурацкий вопрос «ой, а что эта?», врет, что борода, память о мужественной внешности. Бабы-дуры верят. Они если верить хотят — во что угодно верят.

Так что, покуда спит. Сил набирается. А уж встанет, литровую баночку зачифирит (чай Миня пьет строго из банки и сахар размешивает столовой ложкой — пить так пить) с черным хлебом и маргарином, и — готов. К труду и обороне.

Хлеб да вода — молодецкая еда.

Проблема эта — вечная. В поисках ее решения Куша гениально просто надумал на чердаке голубей ловить. В напарники никто не пошел — голубков жалко, да и лень. Вернулся охотник весь в говнах, чуть глаза, говорит, ему там не выстегали, но двух особей таки задушил и принес.

Федя, дичь!

Любопытный Миня принял участие в жаренье-готовке и весь вечер облизывался, поглаживая живот. С его слов, жаркое получилось не хуже чем в ресторане на Елисейских полях. На гарнир была дефицитная гречка — у Куши кладовые под кроватью неисчерпаемые. Дристали, правда, потом оба — с голубков ли, с гречки ли, но отбило у Куши охотиться на чердаке.

Однако, голодяево местное про опыт сей (плевать, что сын ошибок трудных) прослышав, голубиное поголовье сократили основательно. Тут уж и силки в ход пошли, и сети — одним словом: хомо сапиенс.

Один дух наловчился птичек из лыжной палки бить по методу краснокожих: палка с обеих концов обрезается и превращается в орудие убийства — длинную трубку, в коею вставляется то ли спица, то ли длинный тонкий гвоздь с войлочным пыжом на конце. Одним движением легких такой дротик летит за десять-пятнадцать метров и бьет дичь насквозь!

Всё о птичках.

Весь этот разговор к тому, что покушать хочется, а денюжек нетути. Касса кабацкая — на долги московские, табу. Пушнину вчера сдали, доходы тут же оставили в пивбаре, только на хлеб и осталось. После сегодняшних Минькиных закупок, на двоих треха до стипендии. Терпеть теперь до кабака, раз в день да покормят. Миня и в кино-то за невестин счет пойдет.

Бужу гада.

— Вставай, проклятый, заклейменный. Рожу брей.

Заворочался в санях.

— Серенькой, заинько, поставь чайничек. Чайку Михайло Потапыч хочут.

— Горячий уже, как твоя любовь.

Тянется Минька, тянется.

— Ох, сегодня забараю я, забараю, — поет он без мотива.

— Что хоть за швабра?

— Девуленька-красатуленька.

Напевая, он полотенце ищет.

— Под кроватью, — подсказываю.

— Щас бубенчики помоем, свой портретик сполоснем и с хорошенькой девуленькой в кинцо да мы пойдем.

Настроение у него весьма.

— Серенький, хочешь тебе подружку приведу? Забараем на пару.

От подушки он увернулся, матюги мои наизусть знает. Привел уже, умник, подружку подружки. Мало того, что в период тропических муссонов, всю простынь устряпала, так теперь два дня уже… Как с крыши в апреле.

Епиходов сломал кий.

В вендиспансере Марьванна как старого знакомого встречает: «Давненько что-то, давненько. Уж и как зовут тебя, негодяй, подзабыла».

Ничто на земле не проходит бесследно. Колют теперь в мягкие части тела бициллин. Уколы болючие. Ой, как не зря в русской народной поговорке сказано: эти сладкие поёбки доведут нас до беды.

На первые разы мы дома лечились. Чего-то стеснялись, озорники. В кабак и врачи, и аптекари ходят. Так что… Но потом плюнули с этими проблемами и стали на улицу Гоголя ходить. В домик, где резной палисад.

Первым посетил это неприличное место Куша. С паспортом Лёлика. И когда через три месяца Лёлику пришла повестка со всем известным обратным адресом, «для контрольной проверки», как там было указано, Лёлика это совсем не обрадовало. Скорее напротив. Но всё тайное становится явным. Чтобы ларчик открылся, иногда достаточно его просто хорошенько встряхнуть. И скажу, не кривя душой, за такие дела надо сразу бить канделябры. На месте. Или не сходя с места. Дабы негодник место знал. И не забывал.

До рукопашной, правда, дело не дошло, но дружеское порицание Куше было высказано. С разными неприличными намеками на знакомство Лёлика с кушиной мамой (пять раз), его родственниками (три раза), и с ним самим (восемь раз с четвертью).

Идти-таки пришлось, ибо типографский шрифт упоминал скучное словечко «привод». Так что в назначенный день два друга — хомут да подпруга, — пошаркали в веселый домик.

В трипперной больнице не больно-то и удивились. Бывает. На всякий случай предложили и истинному владельцу, заведенной по всем правилам медицинской карты, снять мазок, на что тот с ужасом отказался.

Король факосранского нескучного заведения опять же Миня. Почетный Член — как ему медсестры сообщили. И на учет поставлен навечно, как потенциальный источник. Ему-то и горя мало. Он и там накотовал. Для мартовского хорошенькие ножки из-под белого халата, что красная тряпка для быка. Хоть руки из карманов не вынимай — выпирает. Умудрился с такой-то медицинской биографией, какую-то из медсостава соблазнить. Ну не орёл мужик, а? Да и наврёт ведь, не дорого возьмет, от чего угодно отопрется. С самими что ни на есть правдивыми глазами. Полгорода перетоптал. И пять окрестных деревень. А что касаемо лечебницы на улице автора «Мертвых душ», то всерьез побаивается Минька только генерала Сифона Иваныча. И то, подсказали ему — есть препараты импортные, цапарин, чи шо — один укол и как ногой. А как превентивная мера, у него в туалете на полочке шприц и марганцовка. Слабым растворчиком — бздынь!

Как-то они с Джоном с одной хлыстовкой развлекались — у Джона ага, а Минька проскочил. Очень он потом гордился своей предусмотрительностью.

Миня ушел, Лёлик скребется. Носило его в слякоть по комкам. Обувь подыскивал. Путного, конечно, ничего. Ни Минькины шузы поохал.

Трудолюбивый парень, не отнять — пока мы по утрам дрыхнем, делом занимается: спаял «щелчок» для баса. На деревяшке с адаптером через радиолу «щелкает» не худо, испробуем сегодня на аппарате, а там и до ума доведем. Волокёт в мудрых делах. Пиздошн мне перепаял, скворчит теперь, как пускач к трактору «Беларусь» — сердце радуется. А поскольку совершенству предела нет, хочет «суистейн» смастерить, чтоб как у Сантаны звук до бесконечности тянуло. Схемка французская подвернулась с отечественными аналогами. Вот ужо дождусь, посантаню.

Пока со «щелчком» возились, да языком трекали, времечко и пролетело, бац — и Минька заваливается. Мать честная, с ним коза… За ноги в темном лесу подвешивай — красивее девки в нашем Тёмносранске видом не видывали. У меня аж голова закружилась. Словно на самом остром краешке стою. Лёлик вижу, тоже, оторопел. Если даже у него язык отнялся… Убил Минька наповал. Кокнул.

Дело такое — линять надо, а не хочется. На нее смотреть можно, как на открыточку, как киску гладить, да и просто рядом стоять. Ай вонт ту холд ё хенд.

Девица вроде разговор заводит весьма любезный, но мы боком-боком, да за дверь. Нам, мол…

От, Миня! Идем, языками цокаем, переживаем. Каких всё же девочек водит. Я, наверно, даже влюбился чуть-чуть. И такая — на лице написано — порядочная, — знает, ведь, курва, куда идет. И зачем. Ну, стервы, а? ну хоть одна девка нормальная осталась?

— В деревне они, коров за сиськи дергают, — Лёлик отвечает.

Я, оказывается, вслух размышляю.

Что ж, коль нет цветов среди зимы, то и грустить о них не надо. Мне с делами вендиспансерными совсем даже не до этого, но Мине мы дружно завидуем.

С голодухи аж в животе пищит. Орех не еда — растение, толку с него. Сварили у Лёлика супчик из пакета. Конечно, это не супчик, а кашка гречневая, но почему-то супчик получается.

Время вроде бы и идти — Мини нет. Ломится в дверь, кайф ломать — табу, тут хоть пусть небо падает: не твое засраное дело. Может он бился-бился, да только вставил, а тут бах-тара-бах в дверь? А заклинит? Хотя я не знаю у кого бы заклинило, но рассказывают, как потом вальс-бостон танцуют на пару до «Скорой». Выход есть, да знают не все. Может и врут, может это и не выход, Вольдемар говорит, что это точно не выход, а вход, но советуют в анус палец вставить, чтоб расслабило и отпустило. Во устройство! Только вот в чей анус — тут я запамятовал. Хотя альтернатива, в принципе, невелика.

Оделись. Ждем. Матюгаемся.

Влетает, змей.

— Ну что ты, ебентий!?

Бежим, такси хватаем. Отец, ну-ка, царя возили! Дави до полика, заждались нас.

Как да что — Миню теребим.

— Порожняка прогонял. Там мяукать и мяукать еще. В кино подобрался, чмокнул и абзац. Домашняя.

Лёлик злорадствует. Я в душе тихо радуюсь.

— Где ты таких-то находишь, — пытаем мы, — ладно блядво всякое, а такие-то ласточки где?

— Места надо знать. Там, Серый, такая подружка, такая лялька, ой-ей-ей.

— Лучше этой? Полно молоть.

— Что ты! Та ваще полный вперед. И отказа не будет.

— Чего ж ты эту снял?

— Да я там такую защиту Грюнфельда выстроил, горе от ума. Думал, как лыжник объехать их, а получилось по палкам прямо, как Волк в «Ну, погоди!» Перемудрил, зараза.

Так и не сказал, змей, где деву склеил.

Приехали. У кабака толпа, дверь на клюшке. Ритка заметила нас из окна и отворила калитку. Очередь заволновалась. Девица, с мертвой лисой на плечах, хахаля своего упрекнула — «видишь, как надо», — думала, что мы так, фраера. Чувак науськанный рванулся было, но Ритка и в грудь пихать не будет, сверкнула глазюками своими и всё!

Всё-таки какой-то бальзам в этом есть, вот так вот в закрытые двери входить.

Маныч уже аппарат подключил, колки подкрутил, даже покурить время есть.

Миня расслабился, стал рассказывать откуда дровишки. Козы, про которых так долго говорили, оказались с обкомовского огорода. Папы у них важными делами заняты, отпрыски, естественно, в столице, в институтах («Ага, на дрючбу учатся», — вставил Лёлик), а здесь, собственно, на каникулах, на мамкины пирожки приехали, бока нагулять, и что всего лишь через неделю, мы, то есть, я и Миня, едем на дачу с этими козами вертухаться. Вот такой мат в три хода.

Понятно всё. Факаются там со столичными, мельхиоровая молодежь, а тут видно так: не всё булочки, хочется и хлебца, смычка города с дярёвней. Сразу облом в душе… Там, в москвах, сосёт, а здесь целку из себя строит. Знаем мы таких, «рибьята, кто паследний», по другому, как выгибая букву «а», и говорить уже не могут.

Сука! Тварь! Блядюга смазливая! Но какая, какая! я даже слов не подберу. Я под нее, как под груженый самосвал, с песней лягу. Я бы ее на руках, на край света, в тайгу, по глубоким снегам унес, спрятал бы там, чтоб никто, ни одна живая душа, кроме меня, глянуть не смела.

От такого — мрак, темно в глазах становится.

— А кабак, Миня? Суббота, наверно, в субботу.

— Ерунда, с арами договоримся на денек. Я Маринку упрошу. Или Маэстро подменит. Придумаем что-нибудь. Такие девочки! Побараемся в полный рост, Серый, а?

— Ты, Минь, может и побараешься, а мне не пить, ни бараться. У меня на полпятого. Подъемным краном не поднимешь. Куда там вставать. Как бы штопором не пришлось вытаскивать. Лёлика вон бери.

— Да залечат. Тоже мне, сопли эти. Сколько тебе уколов осталось?

— Миня, не бери его, мудака, — влез Лёлик. — Не хочет — не надо.

— Лёля, там такая лялька. С меня ростом, кобыла такая, ей-ей. Буфера, ножки… Пиздец! Антиквариат, а не женщина. Я как вспомню — трусы трещат!

— Ну, а этот что там будет делать, полхуйкин? — Лёлик на меня кивнул. — Ладно ты, с дымящимся наперевес. Давай-ка, Миня, вместе с тобой эту плантацию засеем. Грамотно, как Старик говорит. По уму.

— Да девица эта, — Миня показал на меня, — Серого предложила. Если б она вас не видела, я бы сказал, возьму кого-нибудь. Тогда бы всё абгамахт.

— Ох, Мишка, — сказал Маныч, появившийся от Зои, с рюмахой в руках, — гигант ты половой индустрии. Вот дождешься, оторвут тебе девки.

— Пусть лучше откусят, — не сдается Минька, — ноги. Мотовило будет до земли.

— Да по-другому научат. Вон, я знаю, одному и кусать не стали.

И рассказал Маныч забавную историю. Из антологии «Добрым молодцам урок».

Жил да был один гулёна. Вроде, как Минька наш. Одно что мориман. На чумазом буксирчике вдоль Черноморского побережья ходил, в каботажку. И по всему побережью, как морским уставом положено, у него по тихой гавани. На каждой пристани. Помимо отдыхающего курортного контингента.

Неутомимый дядя был, здоровущий. Видный такой, диван-кровать. «Двадцать шестой» кликуха. У каждого Якова не одинакова. То ли у него был двадцать шесть, то ли он мог двадцать шесть, — в любом случае важен результат, а в жизни всегда есть место подвигу.

Как-то зашли они в хрестоматийную Одессу-маму и намылился он, с дымящимся наперевес, как Лёлик говорит, на блядоход, по местам боевой славы. Всё уже схвачено у него: куда, как — явка не провалена.

Пришел. Ну, кирнули, тоси-боси. А тут еще одна, под звон стаканов, нарисовалась. Подруга подруги. Уже когда пир Араратом и титьки на боку. Эта подруга подруги, хлоп стакан, не глядя. И второй себе наливает. Смело эдак. Двадцать Шестой губищу-то и раскатал: тётки бодрые, игривые, чуть сами в штаны к нему не лезут — у него и запало: одна хорошо, а с двумя куда как веселей. Считарь.

Дальше неизвестно — подсыпали ему, или упился, или как — неважно. Откинулся, короче говоря. Пришел в состояние беспамятства. Известно одно. Сняли девки штаны с горемыки и закрыли это дело на замок.

Замочек хитрый: дужка маленькая, а сам, что называется — амбарный. Те, что на два пуда, обычно говорят. На лавках купцы, я думаю, раньше такие вешали. То есть через клубни при любом раскладе не снимешь.

Замок висит, это дело вниз тянет, того и гляди оторвет. Мужик сначала хи-хи да ха-ха, потом видит — нет, это серьезно. Психануть? Привязан. По рукам и ногам. К стулу.

Девушки же оказались с юмором. До конца не озверели. В допрос партизана гестаповцами играть не стали. Так, ради хохмы, подстригли его интересно. Модельная стрижка: «здравствуй, ужас».

В целом, есть на что поглядеть.

А ключик от замочка — в море-окиян, прямо на его удивленных глазах. Домик-то, как в романе, у моря стоял, у краешка.

Тут же объяснили за шо.

Мир тесен, прослойка узкая, тропинки не широкие. Подругу-то подруги он в давние годы обманул жестоко, да и посмеялся иронично: если, мол, не беременна, то временно, а если беременна — то тоже временно. А в этот раз не он скадрил, а его подловили. А что не узнал, так годы, как птицы летят, и люди меняются — упомнишь всё? И выпимши был.

Вот какая вышла ашипачка.

Обычно пиздострадальцы уж какие осторожные, ушлые прохиндеи, но… бывают и такие прострелы. От этого доской не загородишься.

Ладно не искалечили, не озверели. А то б… Море — оно не только ключик, оно много тайн хранит.

Приперся он на коробку, мотню двумя руками держит. А там стянуло, распухло — не то что-то, да и будет не то, ясное дело. Поржали, посмеялись — цирк приехал, — но мужика освобождать надо. Как? Перекусить — не перекусишь. Ни клещами, ни щипцами не подлезешь — только вместе с гениталиями.

Пилить давай.

Как-то изловчились, зажали замок в тиски, мужик буквой «зю», ножовку — тоже неудобно, не приладиться! Мучались, мучались — Двадцать Шестой уже не может, орёт: «Пили, едрена мать!» Стали пилить. Пока только риску делали — матюгов набралось с колхозное корыто, а потом? Пилят — дужка нагревается — жжет! Поливать, охлаждать, с торопыгу забортной водичкой — еще веселей.

Эпопея.

Отпилили-таки, конечно. Отпилить, однако ж, мало дело. Снять надо. Еще раз пилить — помрет не ровен час. Разгибать дужку пиленую-каленую? Чурками слезы катились.

Как наш герой переменился…О-о… Отшибло ему охоту на все эти прэлэсти.

Научили.

В жизни много такого, что и не придумаешь. Кто-то вроде выдумал, в кино, или писатель какой, а глядишь, в жизни покруче и повеселей.

Сюжет.

Отыграли уже почти, на коду вышли с уходами-возвращениями: сим гадом обычно объявляется «последний танец», после чего подразумевается, что дальше играть будут только по заказу, а если заказов нет — туши свет и дожевывайте без музыки — аут. А тут Коля Чих-Пых появился вдруг откуда ни возьмись.

Коля Чих-Пых в летопись нашу давно просится. Коля Чих-Пых — статья особая. О нем былины слагать надо, но сейчас недосуг. Скажем только, что у нашего Маныча, не говоря о Пистерюге, через одного в Пьяносранске братан или подруга дней веселых, а уж Коля Чих-Пых — друг не разлей водка.

Был Коля жизнью кидаем и в поднебесье и в тартарары и скатился, докатился, допрыгался до начальника бригады лифтеров-аварийщиков. Те, что сутки через трое. Плюс ГАЗ-53 с надписью на фургоне: «Аварийная служба». К любому винному с парадного входа подъедут и никакое ГАИ полсловечка не вякнет.

Хуй на скорой помощи, как его Маныч обзывает. У него ж на всех побасенки припасены. Вот и Коля удостоен: помидоры, помидоры, помидоры — овощи, пизда едет на телеге, хуй на скорой помощи.

Коля на ходу, пробегом, заказал — чих-пых всё у него; рюмаху дернул, салатик в дыру в бороде бросил, и к нам с налету, с развороту, не прожевав.

— Артух, — заорал Коля во всю рожу, — давай девок берем, у меня портвейну море.

— Ты бы, Коль, часика через два пришел, тогда бы точно: поцеловал пробой — и домой.

Девок — как назло. Последних шпатлевок минуту спустя по тачкам распихали, дрючить повезли.

Сидят, правда, какие-то семь на восемь, восемь на семь: легче перепрыгнуть, чем обойти. Да Коле была бы дырка, а жопень в три обхвата — самое то. Прошелся вприсядку, глаза повыпучивал на их осиные талии, гэкнул одну из марфуток по лошадиной спине и побежал с номерочками в гардероб.

Тётки — косые в сиську. Водки накушались по бровя. Хихикают — в пальто не залезть — рукав потерялся. Коля у них под ногами мотыльком вьется, торопит «девушек». «Девушкам» лет под сорок с гаком, и гак там приличный, с хвостиком. А может и не сорок, а тридцать, или даже двадцать — не разберешь: всё такое расползшееся, бесформенное, раскиселивается в разные стороны.

Поташшшшшшшшшшшыли разлюбезных в фургон. Под руки. Ноги сзади волокутся. Мы пока свернулись быстренько и тоже рысцой.

В обычных панельных девятиэтажках, улучшенной планировки, на первом этаже, сразу же прямиком с парадного, у лифтеров имеются что-то вроде однокомнатной квартирки для хранения инвентаря, инструментов и попоек. Интерьер разнообразием не балует: топчан, пару стульев, стол. Мебель из разряда «выкинуть не жалко». На столе три захватанных стакана да засохшая закуска, чтоб тараканам было из-за чего биться насмерть. Под столом галерея пустых пузырей. На топчане затруханная рвань. На стенке репродукция из «Огонька»: там где положено у Данаи дырка гвоздем процарапана. В иной квартире телевизор допотопный в уголку, но обычно весь в паутине — не до него.

Фактически, для разврата самая антисанитарная обстановка.

Лифтерам дай насрать — они и в фуфайке промасленной на кого угодно заберутся, и что интересно — не скучают в этом плане. Обычно у них сикухи пятнадцатилетние или, наоборот, бабищи в возрасте, когда они ягодки опять.

В фургоне Маныч уже ведет переговоры с кабиной, знай тумблером щелкает.

— Коля, прием! Табор на проводе!

— Артух! — вокзальный колин голос из кабины прорвался, — чих-пых, твою за ногу! Явка!?

— Студентов отвезем. В общагу.

— Вас понял. Полный вперед!

Едва залезли мы, водила уже форсаж врубил, с места на четвертой — кто в угол, кто под лавку. Лесовоз, бля.

Погромыхали. Больше газу, меньше ям.

Марамоек развезло, за лавочку вцепились, мотает их из стороны в сторону, как болванчиков, с лица сбледнули, того и гляди тигра сделают.

— Да давай их тут раком дёрнем, штукатурок! — рявкнул Минька, мотор перекрикивая. Попугать видно решил мочалок. — Эй, сисятая! Чё, лахудра, смотришь!?

— Не трогай их, — вмешался Маныч. — Чего дурака-то валять? Щас, девки, приедем, всё нормально будет, всё путем. И домой вас развезем, как цариц. Отдохнем качественно, расслабимся. Вы внимания не обращайте, у нас народ хороший: все свои, советские.

Девкам, по-видимому, всё равно. По роже — нечто хрюкорылое. Продавщицы, скорее всего. Разожрались до неприличия, девятая складка лезет, да и там-то всё жиром заплыло, не протолкнешь. Ну, сало!

Примчались к общаге. Мы вылезли, сделали ручкой. Коля Чих-Пых на холерин стал зазывать, на фургон кивает, подмигивает. Да ну его к лешему в болото ваш клопомор, да еще к тому же и с проблядями на десерт — тоже мне: Брейгель, Босх и компания. Может быть кому-то из-за стакана на край света тащится — та еще радость. Может и мы до этого доживем когда-нибудь. И до хрюкорылых. Тьфу через плечо три раза, чтоб не накаркать. А пока — себе дороже.

Дома, чайку откушавши, Миня стал планов громадьё строить: где что взять, где что достать и в каком количестве. Мясо на шашлыки — в кабаке, зелень — на базаре, из способствующих — коньяк и сухонькое. С каких только доходов — со стипухи что ли?

Я лежу молча — пусть себя потешит. Я ему для поддержки штанов нужен, больше не для чего. Потрепаться на пару мы с ним могём, позаливать телкам всякого разного: златые горы и реки полные вина — тут нас пирожными не корми — откуда что и берётся. В другой раз может бы и загорелся, а сейчас с поломанным ружом я не охотник, а пугало — только руками разводить, когда ноги разводят. Да и сумлевался я, по правде сказать, на этот счет.

А Миня старается, прелести ажурные расписывает, будто целочку уговаривает.

Хрен с тобой. Едем. Только я, мил друг, заготовками заниматься не буду. У меня со всеми этими делами курсовик по научному коммунизму огнем горит. Это не на вечернем, не набрехаешь, не разжалобишь.

С первого захода я на дневной пролетел, как ераплан «Илья Муромец». Схватил на вступительных банан за арифметику и на троечках вполз на вечерний. Днем на заводе мантулил, рашпилем стольник в месяц вышкрябывал, а вечером в альма-матер. Спать охота, в глаза хоть спички вставляй: не ученье — сумерки, так еще жилы тянут.

Было дело: срок подошел по начерталке. Чертежа, естественно, нет: в выходные спать охота, а по вечерам святое дело — на танцы в ДК или железку. В воскресенье раньше двух не ляжешь, в шесть — на любимый завод. Ломоносов давно бы от такой учебы загнулся.

Пришел к преподавателю побитой вороной. Где ваш чертеж, молодой человек? Поясняю ситуацию: будучи иногородним проживаю в общежитии, соседи по комнате — пьяницы запойные. Дома меня не было, сели они пить, а сковородку с яичницей на готовый чертеж поставили. Посмеялся он. Я отвертелся, получил зачет. А сейчас такой номер не пройдет. Вилы!

Ладно в годы нескромные, во времена золотые, ну, а теперь-то, с мокрым концом, куда ходить? Сухоты, ломоты и нету охоты. Самое время учебой заняться, ан нет, опять выходные забиты с этими профурсетками. Мне-то зачем это? — врал я самому себе, но остановиться не мог. — Если подумать хорошенько: мне — ни к чему. Мине что? Ему Верочка-второкурсница всё старательно срисовала — не зря он с ней лекции прогуливал. Хотя, у него в то время совсем другие помыслы были. Тогда он ей ночами проекции рисовал. Но жизнь — качели. Полкурса по девке убивается, а она ревет у меня на плече — выглядела, как Минька щупал какую-то в коридоре. Знала бы. Ничего-то не знает. Устроила ему Шекспира в двух актах с прологом и эпилогом, а под занавес пришла под дверь царапаться, на ночь глядя, зарёванная вся.

Простил Минька сам себя, оставил Верочку на черный день. И так она у нас, как Золушка: и пол помоет, и покормит, и Миньке стирнёт, и мне заодно. Хорошая девчонка, а вот влюбилась в дурака злоебучего. Я уж ее уговаривал Миньку бросить, намекая на толстые обстоятельства. Но нет, ни в какую. Люблю, говорит, и всё. Пусть он не любит, а я буду. Пойми ты их. Но и восемнадцать годов — Минька у нее первый. И последний пока. Этот злодей поэтов начитался, хохочет: пусть она поплачет, ей ничего не значит. Переживет, говорит. Молодо-зелено, стерпится — разлюбится. Его на сантименты не возьмешь. Минька свои неводы от берега до берега натягивает. Ни понизу, ни поверху не проскользнет. Подходцы не от печки, а от фундамента. Какой — анекдотец похабный из мати в мать, да за титьку, а какой стишок лирического содержания и руку из троллейбуса подаст.

Э-э, это как талант — или он есть, или отминьки подбирай.

К Верочке Лёлик пробовал клинья подбивать. Понятно, девка интересная, складненькая, симпатяшка просто. А Минька науськивал. У Миньки свои интересы — он наигрался, натешился, а теперь Верунчик инициативу сковывает, кобелиться мешает.

Споил Минька Верочку однажды, попользовал и вышел. Девица в полном отрубе, Лёлик втишка под одеяло забирается… Как она завизжит, как вскочит! Как почуяла? Минька ей «Мадеры» литру влил, не меньше.

И ведь простила засранца, хоть слез там было — все бы общежитие неделю умывалось. Ну, бабы. Ну, дуры. Минька ее уже боится. От любви до ненависти один шаг. Потом прирежет и всё. И не ойкнешь. «Так не доставайся же ты никому!» Или кислоты в рожу. Бывали такие случаи. Даже в газетах прописаны.

Минька и сам понимает, что слишком далеко зашел, тут неровен час и в ЗАГС поволокут. Сидит, на пальцах регульные дни считает, чтобы Верочка не залетела. А случись? Уговори ее на аборт. Заклинит у девки в мозгу — колом оттудова не выбьешь. Они ж длинным умишком думают: рожу ребятёночка, он ко мне и вернется, как же не вернется к своему ребятёночку? а потом и полюбит меня снова.

Дуры, дуры…

Скукожился Миня в душе, но виду не показывает. Только нет-нет, да и рявкнет. Верочка у него за девку-чернавку: тише воды, ниже травы, тенью ходит. Даже курить ее отучил. Одним движением бровей.

Сатрап.

Не пойму я их. Девок-то.