Пока мы методом тыка в колею въезжали, наставники нет-нет да забегут по старым следам. Тянет их, как преступника, в наш шум-гам-тарарам. Да и как не тянуть? Всё здесь напоминает о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах.

Встречаем как гостей дорогих. Графинчик водовки из хабара, если он есть. Если нет — по амбарам наскребем, по заскребышам наметём. Надо, Федя, надо. Бирло, конечно, с кухни, как положено.

Большой Билл, от нечего делать, дома «Песняров» наслушавшись, «Беловежскую пущу» споет. Это, братцы-кролики, что-то. Это, пожалуй, сам Мулявин прослезится. Да на два-то голоса. И каких! Джон, в своё время, два года в оперную студию при ДК радиозавода отходивший, фальцетом в такие дали забирается, — куда там Робертино Лоретти. И когда он, уже со всей своей природной тесситурой, выводит «Птицы не люди…» из «Золота Маккены», у нас самих мурашки по спинам бегут.

Что и говорить, всю-то жизнь в кабаках. Спиты, спеты с семнадцати годов.

Весь ресторан на ушах. Любимцы публики. Народ гуртуется, в основном, завсегдашний, из своего района, да и сам Мегасранск с гулькин гульфик — всех вся знает. Они тут родные, без «как».

Арам такие набеги — красный день календаря: ни детей сопливых, ни жен визгливых. Нам тоже на руку — они играют, мы тёлок снимаем. Потом наоборот. Всё как прежде.

Пригласишь галантерейно, они ж, козы, видят: кто, что — ты же только что под гитару пытался им настроение испортить, а тут на тебе: ля-ля, фа-фа, те самые три рубля; хочешь, исключительно для тебя, фирменные музыканты с филармонии сыграют? Хочешь? В один удар.

Билл уже принял, голос бархатный:

— А сейчас, — пауза, ревер гуляет по углам, — для наших дорогих гостей, Кристины и Анжелины, ансамбль «Вечерние зори» исполнит их любимую песню из репертуара, — пауза, — Адриана-а, — крещендо, — Челентано!!!

Общий восторг.

Ну, и на баргузинско-турмулайском диалекте тарабарского, с латиноамериканским акцентом.

Надо сказать, что название бэнда обновлялось через раз.

В любимцах были «Черный бархат» и «Азухенвэй», имели право на существование «Всё как прежде» и «Непьющие гитары», «Крутой верх» и «На последнем визге». Песни одесской Молдаванки исполнял обычно «Оркестр имени Лёнчика Пантелеева», отечественная эстрада доверялась «Парням из нашего города», а на упоминавшемся «иностранном» давали звону какие-нибудь «Блю шуз».

Каждый развлекается как может.

Для закрепления контактов с женской молодежью, на эстрадке объявляемся мы и, передав наилучшие пожелания анжелочкам, посвящаем им что-нибудь проникновенное: «Ты отдала другому всё — любимый наш сигнал», или «Опять мне снится сон», или еще какого хорошего.

Так уж получилось, что будучи еще сопляносым, я впитал в себя не только дым сигарет «Турист», которыми травились хулиганы с нашей Песочной улицы; не только бой «восьмеркой» на семиструнке дяди Сели, отмотавшего своё до последнего звоночка; но и то, что пели под гитару взрослые парни в беседке у реки; и то, что радиола «Латвия» крутила на привычных семидесяти восьми и еще диковинных долгоиграющих тридцати трех оборотах в минуту. Все эти ветхозаветные мелодии столь явственно в моей голове и посейчас, что разбуди, как говорится, ночью: «Подари мне лунный камень», «Тихо-тихо, кто-то плачет», «Почтовый ящик открываю я с волнением», «Кондуктор, не спеши», «Я думал это всё пройдет», «Ах ты, палуба, палуба», «Если б ты была со мною», «Листья осыпаются в саду», «Печаль-беда», конечно же, знаменитая, всех времен и народов «Нет тебя прекрасней», и так далее: от Кобзона с «А у нас во дворе», до Майи Кристалинской с «А за окном то дождь, то снег». Последнюю песню, кстати, в новомодном реггей хорошо.

При всей, казалось бы, старорежимности, вещи эти весьма башлёвые. Достаточно сыграть что-нибудь из этой оперы, как разжиженные алкоголем толстяки спешат отдать нам свои тугрики, наверняка добытые не с кайлом в руках.

Что и говорить, сентиментальность большое дело. Особенно — в нужный момент, в нужном месте. У нас, как у Виктора Татарского, только у него повстречаться с песней когда еще, жди до пятницы, а у нас четыре раза в неделю — плиз, плиз ми.

Такие дела, конечно бы, полагалось с клавкой делать, с органчиком. Но и так девочкам нравится — лирика, амор. Вон как глаза закатывают.

Наши козы, наши. Они ж овцы тупорылые, как Миня говорит.

Бельишко из гардероба и в тачку! Вперед, шеф!

Вот только одного не пойму: что за манера — как в машину села, так за сигарету. Ну не могут! Девица в машине и без сигареты, всё равно, что военный без погон.

На это Миня коррелирует опытно: «Раз папир жрут, значит и пису курят». Ему лучше знать, шилохвосту.

Если с телками нулём — и такое бывает, — ходом в Центральный. Это как ритуал — если у себя никого не сняли, там уж вряд ли голяк, но шустрить надо — кто успел, тот и съел. Под конец разбор идет, а поддавшие мадамы нелогично поступают: ты с ней договорился, а через три минуты ее уже какой-то хват в тачку сажает.

В Центральном «Регент» с «Вермоной». В Центральном официантки накрахмаленные. Ары «Беловежскую пущу» спивают, мы ни пришей-ни пристегни ошиваемся, чувих за выступы щекочем. Лабухов из Центрального ну, так, здорово-здорово, особо не знаем — дядьки лет под сорок, нам тут порулить не дадут — гостиница наверху, иносранцы бывают, а тут джинса волосатая.

Центровые в костюмах велюровых с атласными отворотами, в галстуках в тон, — Краснокабацкий ансамбль песни и пляски под руководством Задерищенко. Хари наетые, красные — хоть прикуривай.

Саунд. Пол цветомузыкальный, калейдоскопом. Шар с блестками.

Играют грамотно, но скушно. Через «ш». Слишком уж много старания на роже.

Жены ихние тут же, как наклеенные сидят. Киряют слегонца, пока мужья на новые тачки зарабатывают. Мужиков своих бдят, ну, и себя блядут, не забывают.

Миня как-то жену запевалы из Центрального цельный день в общаге тискал. Мне домой надо, а не попасть — не срывать же посевную. Сама его сняла, прошмандовка, там же, в Центральном. А что? Только так можно счастье найти. Минька же, не будь дурак, это дело в долгий шкафчик не отложил, на другой же денёк она отгул взяла, он семинар по термеху проигнорировал ради пихательно-дыхательной гимнастики. И оба были ужасно довольно собой.

Красивая стервь, ничего не скажешь. Оч-чень развратной наружности: глаза с поволокой, рот красивый, конечности, перед-зад, сиськи-письки — типичная породистая, с большой буквы «Б». Так что, Миня теперь с мудаком этим, из Центрального — однопалчаны. Да и все мы, если уж на то пошло, в одной лохани кувыркаемся, все мы через это дело братики.

Хабар в Центральном приличный — гостиница наверху, в любой день народ, да и чучмеков много, без копейки музыкантов не оставят.

Вот года два назад, ары рассказывали, время было золотое: по весне Ваня-купец ранней редиской приезжал на базар торговать.

О-ой.

Только ногу через порог заносит — по тарелке — бэм-с! общий поклон. Ваня тут же лопатник достает, немедля «квартал» отстегивает.

А какой мужик заводной… Говорит как-то: давай «бочку» шампанским залью, кладите! Ну, а чувакам палец в анус не суй, они знают, что ручки — вот они. Гуляет мужик? Пусть гуляет. Кому от этого плохо? Только не им. Мужик тоже знает, что опосля етого, разговоров на год хватит. Может это ванин звездный час?

И ведь залил. Залил, ухарь. По ободок.

Абалдзеть — как одна телка сказала.

Музыканты только с него одного стольник в вечер имели!

Крепче раньше было, крепче.

От Центрального в тачку и до места. Стеллочкам и изабеллочкам всё равно куда, они знать не знают — на флэт и ладно. То, что этот флэт — общага, — они вникают в последний момент.

Но обратной дороги нет. Кто не был — тот будет, кто был — не забудет. Одни уже бывали и успокаиваются, а кто не бывал — любопытствуют. Для них это экзотика. Джунгли. Тарзан притаился, клювом крутит, вот вас сейчас! А им только того и надо — лошадиного до упара. Хочется больше, чем колется, а на мамку так и плевать оторвам.

В общагу просто так не пройдешь — бабки на вахте хуже псов концлагерных. Где таких бабок и находят? Никакого сострадания. Студент — это звучит горько. И самое главное, на контакт не идут. Неприступные, как линия Маннергейма.

Близок парадный подъезд, да зуб неймет. Зато есть два черных входа и один пожарный выход. Один из входов пьянь студенческая по праздникам регулярно вышибает, регулярно после этого кого-то вышибают из института, на дверь врезают новый замок.

Но!

Ключики подточены, подпилены, подобраны. Это как валюта. Это только для служебного пользования: ни-ко-му.

Дальше само собой.

Гости плакаты и фотографии разглядывают, что у нас только не на потолке; масса там замечательного, сам бывает колоссальное удовольствие получаешь. В туалете другой набор — к ситуации. Изнутри на дверь заголовки приклеены из газет: ВСЕ ЦВЕТА РАДУГИ, ДОХОДЫ В ОТХОДЫ, ЛУЧШЕ МЕНЬШЕ ДА ЛУЧШЕ, МАЛ ЗОЛОТНИК ДА ДОРОГ, КРЕПКИЙ ОРЕШЕК, ОГЛЯНИСЬ ВО ГНЕВЕ, БУДУЩЕЕ В НАШИХ РУКАХ, КАРТОШКА В НАТЮРМОРТЕ, РАЗМЫШЛЕНИЯ ВСЛУХ и прочая, и так далее, и тому подобное. Снаружи табличка представительная: «Культурно-досуговый центр». На стенках в туалете карикатурки из «Панорамы», «Ньюс Лебен», «Польши», «Мелодии» и всяких разных демократских журналов на эротическую тему. Особенно популярна сцена у карикатуристов в польшах-болгариях — вернулся муж внезапно, а там… Да и так — всякое похабство, — всё для юного онаниста.

Козы пищат. Дизайн козам по ндраву.

Мы однажды, четыре черненьких чумазеньких чертенка, тушь пролили, и теперь по комнате от стенки до стенки босые негритянские ноги прошлись по потолку — это сикух несказанно впечатляет. Да и где такое увидишь?

Пока то да сё, у нас уже интим: «ты вновь садишься за рояль, снимаешь с клавишей вуаль и зажигаешь свечи».

Свечечка одна — на всё про всё — маленькая, таинственная, мотылёчком бьется, а индикаторы магнитофона, что «Дак сайд оф зе мун» на полугромкости хайфаит, конкуренции ну никак не составляют. Насчет вуалей и клавишей возможны и вариации. «Вишь ю ви хиа», например, из тех же закромов, Маклафлин, Прокл Харум, клавесинчик или органные фуги-менуэты, но так или иначе — чтобы всё к тому же, всё к тому предрасполагало.

«Мускат». «Токай». Или «Узбексистон». В красивых фужерах. Под сигареты с ментолом. Чем больше медалей, градусов и иноземного табачного дыму — тем альковнее.

Это мы раньше из обкусанных общепитовских тарелок хлебали. Теперь с золотым ободком тарелочки, «ресторан» красивенько так выписано. Кофейный сервизик, правда, подкачал — разнокалиберный, зато графинов мал-мала-меньше на подоконнике.

Быт на уровне.

Пригубили, закурили, потрындели, допили, налили. Шепот, робкое дыханье, тени по углам, шелк, пуговицы, резинки. Резинок много и все тугие — я всё думаю, как? как они терпят?

В эту ночь решили самураи перейти границу у реки. Подождипомнетсяясама. Задышали, заскрипели.

Атмосфэра та еще: флюиды потной страсти носятся по комнате расшибая носы, свечка помирает, но никак не помрёт, мечутся в агонии заугольные тени, лохматыми руками хватая пригоршни флюидов и тыря их по щелям, за обои, про запас, для себя, абы вдруг, но зря, зря — их век не долог, — бобик сдох.

Те, кто успел раньше, подсмеиваются над теми, кто еще. Весело им кайф ломать.

По стаканищу, по сигаретке. Подколки, все голышом, по-родственному, какое тут теперь? Клавы собой любуются напоказ.

Дальше обычно по Марксу. По формуле: товар-товар. Эксчейнч. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Остальное действо зависит от количества выпитого. Уж такое бывает разэтакое… Дружная шведская семейка. Как у поэта Полежаева:

А вот Вольдемару, например, нашему соседу по коридору, такие доморощенные утехи давно надоели. Вольдемар исключительно с вазелином. У Вольдемара под кроватью баночка — ручонку опустил, на пальчик, и — «с базелинчиком». Римлянин херов. И не отказываются, говорит, от щекотливых ощущений. В среду — с переду, в пятницу — в задницу.

О, народ! О, нравы!

Любят, любят это дело.

Энергии у них много, у лошадей.

Танцевать начнут. Уж как завернется в какую-нибудь шаль, или покрывало возьмет — и так и эдак, и эдак и так.

Лежишь. Смотришь.

Уходят сами, бесстыжие.