Этот звонок мне не знаком.

Так подумалось мне сквозь сон. Проснуться окончательно? Но хочется поспать ещё. Вчера всю ночь писал картину — так увлёкся, что просидел до рассвета...

— Эй! Та́ки-кун!

Кто-то зовёт меня по имени. Женский голос... Женский?

— Таки, Таки!

Реальный голос. И похоже, вот-вот сорвётся в рыдания. Дрожит от горя, точно мерцающий свет далёкой звезды.

— Ты... не помнишь меня?

Вопрос обращён ко мне. Тревожный и очень настойчивый. Но я не знаю, кто это.

Электричка вдруг останавливается, открываются двери. Ах да! Я же ехал в поезде. Но вспомнил об этом уже на забитом людьми перроне. Я чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Какая-то девчонка в школьной форме уставилась на меня в упор, но людской поток уносит её прочь, всё дальше и дальше.

— Меня зовут Ми́цуха! — кричит она, распускает плетёный шнурок, что стягивал волосы в хвост у неё на затылке, и те падают на её плечи. Я невольно протягиваю к ней руку.

Чистый оранжевый свет, подобный цвету заката на стене поезда. Я проталкиваюсь сквозь толпу и как можно крепче хватаюсь за этот свет...

И тут я просыпаюсь.

А эхо от её голоса так и звенит у меня в ушах.

«Меня зовут Мицуха»?

Ни этого имени, ни самой девчонки я не знаю. Но как же отчаянно она кричала. Эти широко распахнутые глаза прямо передо мной, незнакомая школьная форма. Так отчаянно, словно пыталась удержать не что-нибудь, а свою судьбу...

Впрочем, ладно. Это всего лишь сон. Если подумать, я уже плохо помню её лицо. И звук её голоса больше меня не тревожит.

И всё-таки...

И всё-таки, почему так бешено колотится сердце? И откуда такая странная тяжесть в груди? И эта испарина вдруг по всему телу? Пожалуй, для начала стоит вдохнуть поглубже.

— Уф-ф-ф?..

Что такое? Нос и горло стали словно чужими. Будто сузились. И грудь как-то странно потяжелела. То есть буквально, физически. Я опускаю глаза, осматриваю себя. И вижу ложбинку меж двух грудей.

Ложбинку меж двух грудей?!

В утреннем свете отчётливо белеют две пышные округлости. А между ними пролегает глубокая, похожая на озерцо, голубоватая тень.

Этого не может быть.

Я это твёрдо знаю. Так же твёрдо и ясно, как, например, то, что яблоки падают с деревьев на землю.

Я в шоке. «Ох-хо-хо», — думаю. Да что же это творится? Я начинаю судорожно ощупывать себя... Ну это и штука, женский организм...

— Сестрёнка, ты что тут делаешь?

Я оборачиваюсь на голос — и вижу маленькую девчушку, которая отодвинула боковую ширму и встала в проходе. Продолжая себя ощупывать, я честно говорю, что думаю.

— Всё как настоящее... Что?!

Я снова смотрю на девочку. Лет ей, наверное, нет ещё и десяти, с двумя косичками, раскосыми глазами и, похоже, весьма нахальная.

— Сестрёнка? — повторяю я вслед за ней, показывая на себя пальцем. Выходит, мы с нею сёстры? Девчушка смотрит на меня, как на сумасшедшего.

— Кончай валяться! — кричит она мне. — Зав-тра-кать! Бегом!

— Бум-м! — с треском задвинулась ширма.

«Какой агрессивный ребёнок», — думаю я и поднимаюсь с футона. В конце концов, я и правда проголодался. На глаза случайно попадается зеркало в углу комнаты. Прохожу по татами, встаю перед зеркалом. Сдёргиваю тёплую пижаму, бросаю на пол, остаюсь голышом. И внимательно изучаю своё отражение.

У меня густые и длинные чёрные волосы, местами всклокоченные от сна. Маленькое круглое лицо, большие удивлённые глаза, чуть кокетливые губы, тонкая шея, слегка выпирающие ключицы. «Слава богу, выросла здоровой!» — будто подчёркивают два небольших холмика на груди. Еле заметные тени под рёбрами плавно переходят в мягкую линию бёдер.

И хотя мне в мои годы ещё не доводилось разглядывать всё это так пристально, сомнений быть не могло: это тело — женское.

Женское?

Я — женщина?!

Последние остатки сна исчезают. В голове всё окончательно проясняется — и тут же перепутывается вновь.

И тогда, не в силах больше терпеть, я кричу.

#i_003.png

— Сестрёнка! Чего копаешься?! — снова атакует меня окрик Ёцухи, когда я уже вхожу в гостиную.

— А я завтра сама приготовлю, идёт? — отвечаю я вместо извинения.

У этой Ёцухи ещё молоко на губах не обсохло, а она уже делает вид, будто лучше и правильней старшей сестры. «Не давать нахалке спуску!» — думаю я, распахиваю рисоварку и накладываю себе в чашку белоснежного риса. Не многовато ли?.. Ай, да и ладно.

— Приятного аппетита!

Обильно приправив соусом блестящую глазунью, отправляю её вместе с рисом в рот. Ох, как вкусно. Просто счастье какое-то... Что там ещё? Кажется, кто-то сверлит мне взглядом висок.

— Но ведь сегодня обычный день!

— А?

Замечаю, что сбоку сидит Бабуля и пристально наблюдает, как я ем.

— Ну, ты вчера нас всех напугала! — говорит Ёцуха, глядя на меня с ядовитой улыбкой. — Кричала как резаная!

Кричала как резаная? Похоже, я попадаю меж двух огней: с одной стороны Бабуля глядит на меня, как на привидение, с другой — можно даже не сомневаться — Ёцуха валяет со мной дурака.

— Чего-чего? Вы о чём это все?!

Впрочем, о чём бы эта парочка себе ни думала, находиться между ними — удовольствие весьма сомнительное...

Бим-бом, бим-бом!!!

Оглушительные звуки сирены раздаются вдруг с улицы, из громкоговорителя при входе в дом.

«Доброе утро, господа!» — голос принадлежит старшей сестре моей ближайшей подруги Саечки (сестра её служит в городской управе, в отделе по оповещению местного населения). В городке Итомори, где живёт всего полторы тысячи человек, каждый знает или тебя, или хотя бы твоего соседа.

«От управы Итомори — утреннее сообщение!» — слова из динамика вылетают отрывисто, неторопливо — так, будто каждое из них отдельно выстругивают ножом: «От. Управы. Итомори. Утреннее. Сообщение». По всему городу установлены громкоговорители, звуки которых отражаются от окружающих гор и раскатываются между ними тяжёлым эхом.

Вещание ведётся изо дня в день дважды — утром и вечером, без исключения. Каждый дом в обязательном порядке оснащён приёмником, по которому сообщают расписания спортивных секций, или телефоны очередных дежурных по уборке снега, или кто вчера родился, а кого завтра будут хоронить, ну и прочие обязательные ежедневные новости жизни городка.

«Избирательный комитет напоминает, что двадцатого числа следующего месяца состоятся выборы мэра Итомори...»

Хрясь! Динамик на воротах неожиданно замолкает. Поскольку рукой до него было не достать, Бабуля выдернула шнур приёмника из розетки. Ей уже за восемьдесят, и она вечно слоняется молча по дому в старомодном кимоно и с сердитым лицом. Я же решаю, что неплохо бы послушать ещё, беру пульт и включаю телевизор. После Саечкиной сестры голос дикторши телевидения «Эн-Эйч-Кей» журчит особенно жизнерадостно.

Уже через месяц к Земле наконец приблизится комета, которая пролетает мимо нас один раз в тысячу двести лет. Ожидается, что её можно будет наблюдать невооружённым глазом на протяжении нескольких дней, и ведущие исследовательские центры всего мира во главе с JAXA [2]Японское агентство аэрокосмических исследований (англ. JapanAerospaceeXplorationAgency) — государственное агентство, отвечающее за космическую и авиационную программу Японии. Обладает возможностью запуска искусственных спутников Земли, автоматических межпланетных станций, участвует в программе Международной космической станции, планирует создание пилотируемой космонавтики и освоение Луны.
уже готовятся к наблюдению за уникальным небесным шоу.

По экрану побежала надпись: «Комета Тиамат — невооружённым глазом уже через месяц», а потом показали размытое фото самой кометы. Разговор между нами наконец-то иссяк, и лишь звуки, издаваемые тремя женщинами за завтраком, оживляли общую картину, полутайные и сдавленные, точно подсказки во время урока.

— Ну хватит! Может, помиримся уже? — не выдержала вдруг Ёцуха. — Взрослые же люди!

Я презрительно фыркаю. Вот именно, взрослые люди. Что там у нас с выборами нового мэра? Коршуны где-то вдали клекотали как-то особенно неумело.

— Ну, мы пошли! — бросаю я наконец Бабуле, и мы с Ёцухой выходим из дома.

Слава богу, летние птицы ещё продолжают петь.

Мы спускаемся по узенькой асфальтовой дорожке под гору, сбегаем по нескольким каменным лестницам; тень от горы наконец обрывается, и нас заливает ярким солнечным светом. Перед нами круглое озеро Итомори. В его спокойной глади так ярко и уютно отражается солнце! Тёмно-зелёные горы докуда хватает глаз, белые облака в синем небе, вокруг скачет без толку малявка с двумя косичками и красным ранцем за плечами. И я сама — старшеклассница с голыми коленками. Я прокручиваю в голове торжественную мелодию в исполнении симфонического оркестра. Точно в начале какого-нибудь старого кинофильма. Да, вот здесь, в сельской глубинке, так похожей на довоенную Японию, мы и живём.

— Ми-и-цуха-а! — зовёт меня кто-то сзади.

Это уже после того, как я рассталась с Ёцухой у ворот её начальной школы. Я оглядываюсь. Недовольный Тэсси, с трудом управляющий велосипедом, и Саечка, восседающая за его спиной на багажнике с улыбкой до ушей. «Ну всё, слезай давай!» — ворчит он на неё. «Вот жадюга! Жалко тебе, да?» — «Не жалко, а тяжело!» — «Нахал!» — препираются они с самого утра в беззлобном флирте, точно супружеская парочка.

— Дружная у вас компания! — усмехаюсь я.

— Ни фига не дружная! — в один голос фыркают оба с таким упрямством, что я смеюсь уже в голос.

Симфонический оркестр в моей голове сменяется уютным гитарным соло. Эти двое — мои лучшие друзья вот уже десять лет. Миниатюрная Сая-тян, или Саечка, с длинными волосами и чёлкой до самых бровей и длинный, как жердь, стриженный почти под ноль грубоватый Тэсси. Со стороны может показаться, что они совершенно не подходят друг дружке, но оба болтают с такой скоростью, что я про себя скорее считаю их идеальной парой.

— Мицуха! Сегодня у тебя причёска что надо! — с улыбкой говорит Саечка, спрыгнув с багажника велосипеда, и показывает на мои волосы.

Причёска у меня сегодня самая обычная. Я всегда разделяю волосы на три части, стягиваю в хвост на затылке и перетягиваю плетёным шнурком. Так, как когда-то давно учила меня Бабуля.

— Причёска? — переспрашиваю я. — Ты о чём?

Я невольно вспоминаю странный разговор за завтраком. Если сегодня со мной всё в порядке, что же случилось вчера? Я пытаюсь вспомнить вчерашний день, но тут в разговор вклинивается Тэсси.

— Тебя, наверное, Бабуля в себя вернула? — уточняет он с беспокойством в голосе.

— Вернула?

— Могу спорить, тут без оборотней не обошлось!

— Че-го?! — Я отчаянно морщу лоб.

— Да отстань ты со своим оккультизмом! — накинулась на него Саечка. — Просто стресс накопился, правда, Мицуха?

Стресс?..

— Эй... Постойте! Что вы хотите сказать?!

С чего это все так беспокоятся обо мне? Вчера я... Не помню, что было, но вчерашний день никак не мог отличаться от всех остальных.

Так же?..

Или всё-таки мог?

Вчера я...

— И более того! — раздаётся вдруг зычный голос, усиленный громкоговорителем, и все мои вопросы куда-то улетучиваются.

По ту сторону крытых полиэтиленом теплиц, на просторной муниципальной площадке для парковки велосипедов собралась небольшая толпа — чуть больше дюжины человек. А в самом её центре с торжественным видом стоит, сжимая в руке микрофон, высокий человек — мой отец. Он одет в строгий тёмный костюм, а на его рукаве — повязка с надписью: «Нынешний мэр То́сики Миями́дзу». Он произносит предвыборную речь.

— И более того! Для дальнейшего возрождения города нам остро необходимо полное оздоровление наших городских финансов! Лишь тогда мы сможем говорить о том, что живём в спокойном и безопасном месте! Как уже выбранный вами мэр я хотел бы завершить тот план городского обустройства, который претворял в жизнь до сих пор, и сделать это достойно! Я хотел бы проложить для нашего города новый путь и добиться того, чтобы каждый из нас, от детей до стариков, смог бы жить здесь без тревог и волнений! В этом моя судьба, и моё сердце полно решимости с новыми силами...

Он говорит с таким пафосом, словно большой политик по телевизору, и я отчётливо понимаю, что его речь совсем не подходит велосипедной парковке, окружённой огородами. Я замечаю, что люди вокруг него шепчутся и машут рукой: да ладно, мол, всё равно переизберётся, он же тёртый калач! И мне становится ещё паршивее.

— Эй! Миямидзу!

— Доброе утро...

Час от часу не легче. Меня окликает чёртова троица одноклассников. В старших классах тоже есть своя иерархия. Эти трое принадлежат к той категории «ярких личностей», которым сам бог велел говорить какие-нибудь гадости таким замухрышкам, как я.

— Мэр города и его верная правая рука! — говорит одна из них и демонстративно поворачивается к продолжающему свою речь моему отцу.

Я снова оглядываюсь — и вижу, что рядом с ним стоит широко улыбающийся отец Тэсси. Он одет в спецовку своей строительной фирмы, на его рукаве — повязка с надписью: «Группа поддержки Тосики Миямидзу». Убедившись, что мы с Тэсси оба смотрим туда, девица добавила:

— С их детишками уж точно лучше не водиться. Они же всегда делают только то, что им говорят папа с мамой, верно же?

Идиотка. Я прибавляю шагу и оставляю их позади.

Лицо Тэсси тоже непроницаемо, и только Саечка выглядит встревоженной.

— Мицуха! — доносится вдруг до меня.

У меня перехватывает дыхание. Невероятно. Отец прервал свою речь, опустил микрофон и окликает меня по имени. Кое-кто из толпы тоже оборачивается в мою сторону.

— Мицуха! Всегда ходи с гордо поднятой головой!

Я заливаюсь краской. Это так нелепо, что мне хочется разреветься. С трудом заставляя себя не бежать, я ухожу прочь широкими шагами. «Своей родне поблажек не даёт!» — «Настоящий мэр, что тут скажешь!» — слышатся голоса из толпы. «Ах, бедняжка!» — «Как мне её жалко!» — хихикают за спиной одноклассники...

Хуже быть уже не может.

Музыка, звучавшая в моей голове до сих пор, вдруг смолкает. И я вспоминаю, что без музыки этот городок — самое тоскливое место.

Цок, цок, цок, — постукивает мел по доске, выводя что-то вроде стихотворения.

— Суморочный — кто знает, что это такое? — спрашивает молоденькая учительница, госпожа Юки, и снова пишет, уже большими буквами: СУМОРО́ЧЬЕ.

— Это слово употреблялось в древности. Оно означало время вечерних сумерек, когда уже не день, но ещё не ночь. Время, когда человеческие силуэты размыты и трудно понять, кто есть кто. Когда вместо людей могут появиться совсем не люди, а духи или призраки умерших. Поэтому иногда его ещё называют «время демонов». Но название «суморочье» гораздо древнее.

— Сэнсэй! А можно вопрос? Разве это не то же, что «лихочасный»? — спрашивает какой-то парень.

«А ведь точно, — думаю я. — Сколько себя помню, вечерние часы, как правило, называют лихими».

Услыхав вопрос, госпожа Юки тихонько смеётся. Нет, всё-таки эта учительница литературы — самая красивая девушка в нашем захолустье...

— Но это же словечко из местного диалекта, разве не так? — отвечает она. — Насколько я слышала, так часто говорят старики в Итомори, в чьей памяти ещё сохранился древний язык...

— Да просто он сам деревенщина! — брякает кто-то, и по классу пробегает смешок.

Так и есть, Бабуля частенько бормочет на каком-то непонятном языке. И о себе говорит вечно в третьем лице, словно о ком-то другом... Думая об этом, я открываю тетрадь на странице, которая должна была оставаться чистой. Но теперь на ней чернели огромные буквы:

ТЫ КТО ТАКАЯ?!

Чего-о??

Незнакомые буквы словно всасывают в себя все окружающие звуки. Это не мой почерк. И эту тетрадь я точно никому не одалживала. И вообще. Что это значит: «Ты кто такая»?

— ... — мидзу! Продолжай, Миямидзу!

— А?.. Д-да, сейчас!

Спохватившись, я вскакиваю с места.

— Продолжай читать с девяносто восьмой страницы, — говорит госпожа Юки и, глядя на меня, странным голосом добавляет: — Хорошо, что хотя бы сегодня ты помнишь, как тебя зовут!

Класс тут же дружно хихикает. Что всё это значит, чёрт побери?

— Так ты что, ничего не помнишь?

— Нет.

— Честно?

— Ну, сказала же, — отвечаю я и пью свой банановый сок. Вкуснятина. Саечка смотрит на меня, как на чудо света.

— В общем, вчера ты не могла вспомнить ни свою парту, ни шкафчик для одежды. Волосы у тебя торчали в разные стороны так, будто ты только проснулась, даже хвост не завязала. Форму надела без воротничка и вообще держалась так, точно тебя подгоняют палкой.

Я представляю себе, как это должно было выглядеть. Ого!

— Да ты что... Правда, что ли?!

— Короче, вчера ты была похожа на человека, потерявшего память.

Я лихорадочно стараюсь вспомнить хоть что-нибудь. Действительно, странно. Ничего не помню. Хотя нет. Какие-то обрывки ещё всплывают.

Что же там... Какой-то незнакомый город?

Моё отражение в зеркале... Парень?..

Я отчаянно пытаюсь восстановить фрагмент за фрагментом.

В небе, словно поддразнивая меня, клекочут коршуны. Обеденный перерыв. Мы сидим в уголке школьного двора и запиваем наши обеды банановым соком из бумажных упаковок.

— Ну... Мне всё время кажется, будто я видела какой-то жутко странный сон. Как бы сказать... Словно из жизни кого-то другого. Только я очень плохо его помню.

— Всё ясно! — вопит Тэсси так неожиданно, что я вздрагиваю.

Он суёт нам под нос журнал «Му» об оккультизме и объясняет торопливо, чуть ли не яростно:

— Это же воспоминания из прошлой жизни! Знаю, вы сейчас скажете, что это ненаучно, и всё-таки, согласно теории Эверетта, мы можем рассуждать о множественности миров и бессознательных воспоминаниях, которые сохраняются в течение многих наших жизней...

— Да заткнись ты уже! — кричит на него Саечка.

— Ах, так это ты написал этот бред у меня в тетради?! — кричу ему я.

— Че-го? — У Тэсси отвисает челюсть. — В какой ещё тетради?!

Хотя нет. Конечно, он тут ни при чём. Он не из тех, кто занимается такой ерундой. Да и зачем ему?

— Ладно, — говорю я. — Забудь.

— Нет, погоди. Что за бред? В чём ты меня подозреваешь?

— Говорю же, забудь.

— Ну ты даёшь, Мицуха! Саечка, ты слышала? Это же ложное обвинение! Вызывай скорее полицию. Или лучше адвоката? Как в таких случаях поступают честные люди?

— Но ведь Мицуха и правда вчера была очень странной, — отвечает Саечка, пропуская все его «требования» мимо ушей. — А вдруг у неё со здоровьем что-то не так?

— Да уж, странней ничего не видывал... Может, и правда стресс?

Я снова пытаюсь сложить все странности вчерашнего дня во что-нибудь цельное. Тэсси, как ни в чём не бывало, снова утыкается в свой оккультный журнал. Всё-таки не брать дурного в голову — одно из лучших его достоинств.

— Ну конечно, стресс! В последнее время, Мицуха, такое творится с людьми сплошь и рядом!

Похоже, она права. Не говоря даже о выборах мэра, сколько всего уже скопилось на сегодня в бедной моей голове! Что ни говори, а в этом крохотном городке мой отец — мэр, а Бабуля — священница синтоистского храма... Я утыкаюсь лицом в колени и безутешно вою:

— A-а! Всё, с меня хватит! Окончу школу — умотаю отсюда в Токио ко всем чертям! В этом городке так тесно... и так всё безнадёжно!

— Ох, да! Как я тебя понимаю! — с жаром кивает Саечка. — У меня в семье уже три поколения служат дикторами на радио — и предки, и сестра. Все соседки в округе называют меня «дочка громкоговорителя», представляешь? Они просто уверены, что я тоже обречена работать на радио! Я уже не понимаю, чего сама хочу!

— Саечка, окончим школу — поедем вместе в Токио! В этом захолустье, даже если стать взрослым, никогда не освободиться от школьной иерархии! Никогда не вырваться из этих условностей... Эй, Тэсси! Поедешь с нами?

— А? — Тэсси отрывается от своего оккультного журнала.

— Ты слышал, о чём мы?

— Ну да... Но я-то что... Я, наверное, так в этих местах всю жизнь и проживу.

— Уф-ф-ф, — вздыхаем мы на пару с Саечкой. Неудивительно, что у такого увальня до сих пор нет девчонки! Впрочем, у меня тоже до сих пор нет парня, ничего не попишешь...

Лёгкий ветерок дует в сторону озера Итомори, ещё более бесстрастного, мирного и спокойного, чем всегда.

В нашем городке нет ни книжного магазина, ни стоматологии. На поезде от нас можно уехать раз в два часа, на автобусе — дважды в день. Всеяпонские прогнозы погоды наш горный район не охватывают, а на спутниковой фотокарте «Гугла» на его месте до сих пор сплошная мозаика. Супермаркет здесь закрывается в девять вечера, и продают там, кроме прочего, семена овощей и продвинутую сельхозтехнику.

По дороге из школы мы с Саечкой продолжаем общаться в режиме ворчания на Итомори.

Ни «Макдоналдса», ни «Мосбургера», зато аж две дорогущих ночных пивнушки с караоке. На работу никого не нанимают, невесты сюда не едут, световой день короткий. Бу-бу-бу-бу. И хотя обычно мы, напротив, даже гордимся нашим бедным вымирающим городком, сегодня нас охватывает самое искреннее отчаяние.

С силой налегая на педали, нас догоняет Тэсси.

— Эй вы! — кричит он нарочито сердито.

— Чего тебе? — неохотно отзываемся мы.

— Чем так слоняться, — говорит он, пряча улыбку, — может, сходим в кафе?

— А? Чего-чего? В кафе?! — одновременно вскрикиваем мы.

Звяк-звяк! Металлический лязг падающих монеток тонет в стрекотании цикад.

— Ну вот, держите! — Тэсси достаёт из автомата три жестянки с соком и раздаёт нам по одной. Какой-то старичок на электрическом скутере с рёвом проносится мимо нас, возвращаясь на свой огород. Бродячая псина, сидя рядом на обочине, зевает с видом «может, поиграете и со мной?».

«Кафе» оказалось никаким не кафе. То есть совсем не тем, о чём мечтают, вспоминая «Старбакс» или «Таллиз», «Багель» или «Желато»; то была самая обычная автобусная остановка — автомат с напитками и скамейка, над которой лет тридцать назад закрепили вывеску «Мороженое».

Мы садимся втроём на скамейку — бродячая псина пристраивается у наших ног — и маленькими глотками потягиваем сок из жестянок. Что уж сердиться на обманщика Тэсси? Что тут ещё поделаешь?

— Ну, мне пора! — говорю я после того, как мы выпиваем весь сок, поболтав о том, холоднее сегодня или всё-таки теплее, чем вчера, и о прочей бессмысленной ерунде.

— Ну, ты уж держись там сегодня! — желает мне Саечка.

— Вечерком зайдём посмотреть, как ты там! — добавляет Тэсси.

— Можно не приходить... Точнее, не приходите ни в коем случае! — говорю я как можно твёрже. И молча молюсь за них: «Станьте уже наконец-то любовниками!»

Поднявшись по каменной лестнице, я оглядываюсь. Эти двое всё сидят на скамейке на фоне предзакатного озера, и я ставлю для них тихую, лирическую фортепьянную сюиту. Что ни говори, а они подходят друг другу. И пускай мне сегодня ночью предстоит нелёгкая работа — хотя бы вы наслаждайтесь вдвоём подаренной вам молодостью.

— Эй! Я тоже так хочу! — требует капризным голоском Ёцуха.

— Тебе ещё рано, — отвечает Бабуля.

В крохотной мастерской, примерно на восемь татами, раздаётся мерный стук челнока.

— Слушайте голос нити, — говорит Бабуля, не отрываясь от работы ни на секунду. — Если человек слушает нить, когда её прядёт, постепенно между ним и нитью возникают особые чувства, о да...

— Ну вот ещё! — фыркает Ёцуха. — Разве нитки умеют говорить?

— В тех плетениях, что делают у нас... — продолжает Бабуля, не обращая внимания на внучкины колкости.

Мы сидим втроём, одетые в кимоно, и сплетаем шнурки из нитей для ритуала, который состоится сегодня ночью в Бабулином храме. Плетение «кумихимо́» — наше старинное ремесло, состоящее в том, чтобы из тоненьких нитей связывать крепкие шнурки. Законченные шнурки оплетаются разными узорами и получаются яркими и красивыми. Но вся эта работа требует навыков и умения, поэтому за всем, что делает Ёцуха, пристально смотрит Бабуля. Сегодня малявке доверена роль ассистента по наматыванию нитей на челнок.

— В тех кумихимо, что плетут у нас, сокрыта тысяча лет традиций! И если уж на то пошло, даже в ваших школах должны бы преподавать кумихимо, о да! Потому что это — история нашего города! Вот, помню, лет двести тому назад...

«Ну началось», — думаю я и едва заметно улыбаюсь. С малых лет в этой самой мастерской я слушала неповторимый Бабулин язык.

— ...у сандальщика Ямадза́ки Маюго́ро загорелась баня, пожар перекинулся на соседей, и всё в округе сгорело дотла. И храм, и хранилище старых рукописей — всё подчистую, о да! С тех пор в нашей долине этот пожар так и называли... — Бабуля выжидающе косится на меня.

— Пожар Маюгоро! — отвечаю я без запинки.

Бабуля довольно кивает.

— Что-о? Пожар назвали именем человека?! — возмущается Ёцуха и недовольно ворчит: — Бедный Маюгоро-сан! Значит, все помнят его только за это?

— С тех пор о том, какой великий смысл спрятан в наших плетениях и в наших танцах, все и забыли. От них осталась одна только форма, о да... Но всё равно, даже если смысл исчез, форму забывать нельзя! Смысл, заключённый в форме, когда-нибудь обязательно прочитают снова...

В рассказах Бабули, точно в сказках, есть какой-то особенный ритм, и я, не отрываясь от плетения, тихонько повторяю вслед за ней одни и те же слова. Смысл, заключённый в форме, когда-нибудь обязательно прочитают снова. И наш храм Миямидзу...

— И наш храм Миямидзу сыграет в этом свою роль, о да!

Тут Бабуля смотрит куда-то вниз, и её добрые глаза делаются круглыми от печали.

— Вот только зять — дурак... Мало ему было бросить богослужение и уйти из дома! Так он ещё влез в эту чёртову политику!

Дыхание Бабули тяжелеет, и я тихонько вздыхаю. На самом деле я тоже толком не понимаю, люблю я наш городок или ненавижу. Уехать ли мне отсюда куда подальше? Или лучше остаться с семьёй и друзьями? Когда я снимаю готовую плетёнку с каркаса, она издаёт печальный звук оборвавшейся струны.

Звуки японской флейты, на которой играют в нашем храме, людям из больших городов, наверное, покажутся музыкой из фильма ужасов. Из какой-нибудь жуткой кинокартины про убийство семьи такой-то в городке сяком-то. Вот и я бы лучше исполняла танец мико под «Пятницу, 13-е» или «Фантомаса».

К сожалению, каждый год главными выступающими на празднике урожая в храме Миямидзу приходится быть нам с сестрой. Надеваем строгие одежды, красим губы красной помадой, надеваем на головы украшения из бус, выходим на сцену в храме — и танцуем перед прихожанами так, как нас учила Бабуля. Вдвоём. Обо всём, что потеряло смысл в том самом пожаре. У каждой свой яркий плетёный шнурок с колокольчиком. Мы чуть подпеваем флейте, кружимся, точно пух на ветру, и обмениваемся этими шнурками. Оглядываюсь — и краем глаза замечаю Тэсси с Саечкой; ну я же попросила их не приходить, а они всё равно тут, потому что верят в силу колдовства, которое якобы происходит в танцах мико; ладно, надо им погадать и поставить на память храмовую печать. Хорошо, что пришли. То есть дело не в самом танце. К танцу-то я с детства привыкла. Дело, как я ни стесняюсь это признать, в самом ритуале взросления. В том, что придётся делать потом. Той, кому довелось родиться женщиной...

Ох, ну хватит.

Хватит уже!!!

Ну вот, пока обо всём этом думала, уже и танец закончился. И слава богу.

Ням-ням-ням.

Чав, чав, чав [10]В отличие от западного этикета, в японской и китайской культурах принимать пищу следует шумно, если вам вкусно. Таким образом, в частности, выражается благодарность повару за угощение.
.

Ем рис. Стараясь ни о чём не думать, не чувствовать никакого вкуса и не слышать никаких звуков; закрыв глаза, я просто жую рис. Рядом то же самое делает Ёцуха. Мы сидим на коленках за низеньким столом, и перед каждой небольшая коробочка с рисом. А ещё перед нами, конечно же, зрители: мужчины и женщины, стар и млад. Смотрят, как мы жуём.

Ням-ням-ням.

Чав, чав, чав.

Скоро нам выступать.

Чав, чав.

Ну, хватит.

Чав...

Не в силах больше терпеть, я хватаю свою коробочку и подношу ко рту. От людских глаз укроюсь быстро рукавом...

О, чёрт!

Я распахиваю рот и выплёвываю всё, что только что жевала, обратно в коробочку. Из меня выливается какая-то мутная белая жидкость пополам со слюной. Слышу, как публика начинает роптать. О-о-ох. Заливаюсь слезами в душе. Умоляю, только не смотрите!

Да это же саке!

Кутика́ми-саке́. Древнейшее японское саке, которое бродит после того, как рис прожуют и выплюнут. Потому что этим нужно обязательно делиться с богами. Говорят, когда-то этот напиток готовили так в самых разных провинциях Японии, но теперь, в двадцать первом веке, есть ли такое искусство где-нибудь, кроме нашего храма? И какой смысл в том, чтобы этим, точно маньяки, занимались девчонки-мико? Размышляя обо всём этом, я опять героически наполняю рот уже пережёванным рисом. И снова жую. Ёцуха с трагическим лицом делает то же самое. До тех пор, пока наши коробочки не наполнятся снова, мы должны выполнять этот ритуал. Вместе со слюной выплёвывать пережёванный рис. И заливаться слезами в душе.

Я вдруг различаю хорошо знакомые голоса. Тех трёх уродов, моих одноклассников. Ох... Я уже хочу взорвать этот чёртов храм. Вижу, как весело они треплются про меня — какая неумёха, какая пошлячка, стыдно людям показывать! — слышу каждое сказанное ими слово.

Окончу школу — уеду отсюда куда подальше.

Это решение окончательное.

— Сестричка, чего грустишь? Не хочешь, чтобы на тебя смотрели девчонки из школы? А что тут такого ужасного?

— Много ты понимаешь, малявка без месячных!

Я смотрю на Ёцуху в упор. Мы уже переоделись в футболки и выходим из храмовой конторы.

Когда праздник урожая закончился, мы остались, чтобы помочь нашим старикам и старушкам убраться в храме, а заодно и на банкет. Им заправляла Бабуля, а мы с Ёцухой разливали саке и развлекали гостей разговорами.

— Сколько тебе сейчас, Мицуха? Ах, семнадцать? Да-а, когда такая прекрасная юная девушка подливает тебе саке, чувствуешь себя снова молодым!

— Ну конечно, вы опять молодой! Пейте-пейте!

Мы уже совершенно вымотались, когда наконец настало время детям отправляться спать, а взрослым с Бабулей во главе продолжать праздновать.

— Ты знаешь, Ёцуха, — спрашиваю я, — сколько в среднем лет прихожанам этого храма?

Мы идём с ней по храмовой дорожке; уже совсем темно, и только отчаянные цикады всё не смолкают.

— Не знаю. Шестьдесят?

— Я в конторе проверила. Семьдесят восемь, ты представляешь? Семьдесят восемь!

— Ого...

— А теперь, когда мы ушли, остались сплошь девяностолетние старики! Так что, если хочешь всю дорогу выступать на этой сцене, к концу твоей жизни тебя придут смотреть уже только с того света.

— Хм-м...

Как старшая сестра я, конечно, хотела бы рассказать ей о том, что собираюсь умотать из этого захолустья навсегда, но для такой малявки это пока будет слишком. Чтобы не мучить ребёнка, я пытаюсь думать о чём-нибудь ещё и смотрю на небо. Мириады звёзд так ярко сияют там, не имея ни малейшего интереса к человеческой жизни.

— Я придумала!

Мы спускаемся по длинной каменной лестнице храма, когда вдруг Ёцуху осеняет. С таким гордым видом, будто нашла в доме спрятанное от неё же печенье, она выдаёт:

— Сестричка, если ты сделаешь много такого саке, как сегодня, у тебя будут деньги, чтобы уехать в Токио!

На секунду у меня отнимается язык.

— Ну у тебя и фантазия...

— Да, и если снять фотографии и видео про то, как ты его делаешь, да ещё и назвать его «Саке девчонок из храма», оно будет просто нарасхват!

С одной стороны, я волнуюсь, всё ли в порядке с психикой у этой девятилетней пигалицы, с другой — испытываю к ней чувство благодарности и, пожалуй, даже немножко любви. Бизнес по продаже ферментированного саке. С ума сойти!.. А кстати, можно ли им торговать без лицензии?

— Ну, как тебе моя идея?

— Хм...

Вот именно, что «хм».

— Нет! — добавляю я. — Закон о торговле алкоголем не позволит.

Чего это я, всерьёз, что ли? Душу вдруг переполняют самые разные воспоминания, чувства, планы, сомнения и терзания. Я перепрыгиваю через последние ступени, торможу уже у самых храмовых ворот и вдыхаю полной грудью прохладный воздух ночи. Задерживаю в себе до самых мурашек — а затем выдыхаю что есть силы.

— Хватит! Ненавижу эту глушь! Ненавижу эту жизнь! Дайте мне в следующей жизни родиться нормальным токийским парнем, очень прошу!!!

Шу... Шу... Шу...

Моя молитва к ночным горам тонет в водах озера Итомори. Ерунда, которая инстинктивно пришла в голову, выходит вместе с холодной испариной.

И всё же, и всё же.

Господи, если ты есть на свете.

Есть или нет?

Но если и есть, я уже и сама не знаю, чего именно у тебя попросить.