Служители правосудия выслушали рассказ Питера и кое-что в нём изменили, затем снова его прослушали и заявили, что теперь всё в порядке. Питер вернулся в свой номер и с трепетом ждал часа, когда ему придется выступить и он окажется в центре всеобщего внимания. Когда его повезли в суд, колени у него тряслись, но вместе с тем он испытывал гордое сознание своей значительности, ведь его особу охраняли четыре здоровенных молодца. Войдя в вестибюль суда, он сразу же увидел двух шпиков, а потом ещё много других разглядел в толпе. Здание суда было битком набито сторонниками красных, но их всех обыскивали, прежде чем допустить в зал, и за ними неусыпно следили во время заседания.

Когда Питер очутился на скамье свидетелей, он почувствовал то же самое, что должны были испытывать Том Дагган и Дональд Гордон в тот вечер, когда им ударил в лицо ослепительный свет тридцати или сорока автомобильных фар. Питер ощущал напряжённую ненависть двухсот или трехсот присутствовавших на суде красных, время от времени их негодование прорывалось наружу — по рядам зрителей проносился гневный ропот или прокатывалась волна презрительного смеха, — тогда судебный пристав ударял по столу деревянным молотком, а судья приподнимался на своем кресле и заявлял, что, если шум повторится, он прикажет очистить зал суда.

Невдалеке от Питера за длинным столом сидели семнадцать подсудимых, они напоминали крыс, попавшихся в ловушку, и все тридцать четыре крысиных глаза в упор смотрели на Питера, ни на секунду не отрываясь от его лица. Питер только один раз взглянул на них, — они тотчас же оскалили свои крысиные зубы, и он поспешил отвернуться. Но ему тут же попалось на глаза лицо, отнюдь не ободрившее его. Среди зрителей сидела миссис Годд в белоснежном туалете, её широко раскрытые голубые глаза были устремлены на Питера, и на лице её отражались печаль и упрёк.

«О мистер Гадж! — казалось, говорила она. — Как вы это можете? Скажите, мистер Гадж, разве это Мир, Справедливость, Истина, Закон?»

И у Питера защемило сердце при мысли о том, что он больше никогда не попадет на Олимп и не будет нежиться в кресле с мягкими шелковыми подушками. Он отвернулся и поглядел на скамью, где сидело двенадцать человек присяжных заседателей — мужчин и женщин. Одна престарелая дама приветливо ему улыбнулась, а молодой фермер хитро ему подмигнул, и Питер понял, что у него есть в этом уголке друзья, — но ведь в конечном итоге только эти люди и имели реальный вес в этом процессе. Миссис Годд была столь же беспомощна, как любой из «бунтарей», перед лицом этого высокого судилища.

Питер выложил свою историю, а затем начался перекрёстный допрос, и принимал в нем участие не кто иной, как Давид Эндрюс, утонченно вежливый и язвительно-остроумный. Питер всегда побаивался Эндрюса, а теперь у него душа так и ушла в пятки. Ему никто не сказал, что его ожидает такое испытание! Никто ему не сказал, что Эндрюсу будет позволено подробно расспрашивать его о преступлениях, свидетелем которых он якобы был, обо всех разговорах, какие тогда велись, и кто в них принимал участие, и что ещё говорилось, и каким образом он там оказался, и что он делал после этого, и что о ел за завтраком в то утро. Питера спасали только два обстоятельства: во-первых, непрерывные возражения Стэннарда, которыми тот сыпал, как из пулемёта, чтобы дать ему время подумать, и, во-вторых, надёжное прибежище, которое заранее приготовил ему Стэннард. «Вы всегда можете сказать, что позабыли, — наставлял его заместитель прокурора. — Никто не будет вас винить, если вы что-нибудь запамятуете».

И вот Питер до мельчайших подробностей передал разговор, в котором Альф Гиннес заявил, что собирается поджечь амбар, но он не мог припомнить, кто присутствовал при этом разговоре, о чем ещё говорилось и когда именно происходила эта беседа.

Наконец, настал желанный обеденный перерыв, и Питер получил возможность как следует подготовиться к вторичному своему выступлению. В два часа заседание суда возобновилось. На этот раз Питера допрашивал Стэннард, ловко заштопавший все зияющие пробелы в его показаниях, и снова Питер не мог припомнить того или иного обстоятельства и таким образом избег ловушек, расставленных ему Эндрюсом. Ему сказали, что он «держал себя молодцом», и под надежной охраной он с торжеством вернулся в Отель де Сото и пробыл там целую неделю, пока защита делала слабые попытки опровергнуть его показания. Питер читал в газетах пространные речи, в которых районный прокурор и его заместитель провозглашали его патриотом, доблестно защищающим родину от «внутренних врагов»; прочел он и краткое изложение «тирады» Давида Эндрюса, обозвавшего его, Питера, «крысой» и «Иудой-предателем». Питер не слишком огорчился, ведь он знал, что без этого дело не обойдется, и тот, кто ругается, тем самым доказывает свое бессилие.

Но далеко не так спокойно встретил Питер в тот же день одно небольшое событие — письмо миссис Годд. Письмо не было ему адресовано, но он увидел, что Хаммет и другой шпик посмеиваются, и спросил, что их так развеселило. Они сказали ему, что миссис Годд что-то разузнала про Гаффи и написала ему оскорбительное письмо, и начальник пришёл в ярость. Питер спросил, о чём же она пишет, и они рассказали, а потом он настоял, чтобы ему принесли это письмо, и в свою очередь разъярился. На самой дорогой бумаге с великолепным вензелем наверху мать с горы Олимп крупным округлым девичьим почерком написала свое мнение о руководителях тайной полиции и о людях, которых они вербуют:

«Вы сидите, как гигантский паук, и раскидываете свою паутину, улавливая и губя людей. Вы губите не только свои жертвы, но и тех, кто является вашим орудием. Этот бедный мальчик, Питер Гадж, которого вы подослали ко мне в дом, — у меня сердце обливается кровью, как подумаю, что вы из него сделали! Жалкая, слабоумная жертва алчности, — его следовало бы отправить в больницу для нравственных калек, а вы натаскали его и заставили говорить всякие гнусности, чтобы засадить за решётку несколько искренних идеалистов!»

Этого было достаточно! Питер отбросил письмо, — он считал ниже своего достоинства читать такую дикую чушь. Ему пришло в голову, что надо постараться как-нибудь разделаться с миссис Годд. Женщина, занимающая столь высокое положение, куда опаснее, чем все семнадцать арестованных бунтарей вместе взятые. Питер осведомился и узнал, что Гаффи уже навестил по этому поводу Нельса Аккермана, а мистер Аккерман повидался с мистером Годдом, который имел беседу со своей супругой. В «Таймсе» появилась передовица, где говорилось о «гнезде большевиков» на горе Олимп, после чего все друзья миссис Годд стали отказываться от приглашений на завтраки, и она жестоко поплатилась за оскорбления, нанесенные Питеру Гаджу!

«Больница для нравственных калек», ну как это переварить! Питер был так уязвлён, что ему не вернуло душевного равновесия даже известие, что присяжные после первого же голосования признали подсудимых виновными. Он заявил Мак-Гивни, что этот процесс расшатал ему нервы и он нуждается в отдыхе. Тогда Питеру был предоставлен автомобиль, и его отвезли за город в укромное местечко, чтобы он восстановил свои силы на свежем воздухе.

С ним отправился Хаммет, который был первоклассным стрелком, и Питер не отходил от него, а по вечерам сидел у себя в комнате на втором этаже дома фермера, опасаясь, как бы кто-нибудь из «бунтарей» ненароком не понял чересчур буквально свидетельских показаний. Питера, утверждавшего, что они имеют обыкновение подстреливать в темноте своих врагов. Питер знал, как они все его ненавидят. Он прочёл в газетах, что судья, огласив преступникам приговор, заставил их при этом выслушать его саркастические замечания, полностью опубликованные затем в «Таймсе». Закон предусматривал за такого рода преступления от одного года до четырнадцати лет тюремного заключения, и судья приговорил шестнадцать человек к четырнадцати годам, а одного — к десяти, явив таким образом должное милосердие.

Однажды Мак-Гивни прислал за Питером автомобиль, и его отвезли в бюро Гаффи, который развернул перед ним новый план. Арестовали ещё одну группу членов союза Индустриальных рабочих мира в соседнем городе Эльдорадо, и Питеру предстояло поехать туда и повторить свои показания. Оказалось, что он знает одного из арестованных, это позволило Питеру утверждать, что он видел, как тот поджигал амбар и подбрасывал фосфорные бомбы. Бюро районного прокурора графства Эльдорадо уж позаботится об охране Питера; более того, Гаффи напишет своему приятелю Стиву Эллмену, начальнику тайной полиции Компании строительства частных домов, крупной деловой организации этого города.

Питер мямлил и запинался. Уж больно тяжёлая и опасная работа и чертовски действует на нервы, — изволь-ка сидеть день-деньской в номере гостиницы, ничего не делая, только покуривая папиросы, и ожидать, что эти «бунтари» вот-вот угостят тебя бомбочкой. Вдобавок эти процессы будут недолго продолжаться, и не мешало бы повысить ему плату. Гаффи отвечал, что Питеру нечего беспокоиться, — дела ему хватит! Если он добросовестно будет давать свои показания, он может совершить увеселительную поездку по всей Америке и станет как сыр в масле кататься, а газеты станут величать его героем.

Но Питер продолжал мямлить и запинаться. Он вычитал в «Таймсе», какую важность имеют его показания, и отважился заломить свою цену самому грозному Гаффи.

Питер настоял на своем. Гаффи должен был в конце концов дать свое согласие. Договорились, что, если Питер отправится в поездку, он будет получать семьдесят пять долларов в неделю, кроме оплаты расходов, и Гаффи гарантирует ему работу на ближайшие полгода.