I

Война войною, «о пахать и сеять все- равно надо. Джон Каттер пришел к своему жильцу и предложил снова поступить к нему батраком. Пусть только даст слово не болтать о войне. Хотя Каттер и сам не был ярым патриотом, он вовсе не желал, чтобы сожгли его домик, в котором жил Джимми. И опять в семье Хиггинсов пошли споры. Лиззи помнила, как прошлым летом Джимми работал с раннего утра до поздней ночи и настолько уставал, что у него не было даже сил читать социалистические газеты, а тем более заниматься агитацией. Такое положение вещей казалось измученной волнениями жене агитатора наилучшим. Бедной Элизе Бетузер уже три раза приходилось снимать чулок с правой ноги и извлекать заветные двадцатидолларовые билеты. Теперь их осталось только семь, и Лиззи хранила их как зеницу ока.

В конце концов Джимми дал обещание молчать, по крайней мере в деревне. Да и что толку просвещать этих олухов? Пусть себе отправляются на войну, если им так хочется, пусть их там разнесут снарядами ;и отравят ядовитыми газами! Если уж заниматься пропагандой, то в городе, где рабочие соображают, что к чему и кто их врага.

И вот Джимми снова ежедневно впрягал в плуг лошадей Джона Каттера и отправлялся в поле Джона Каттера — растить еще один урожай для Джона Каттера, человека, которого он ненавидел. Целыми днями он пахал или боронил, по вечерам задавал корм лошадям и коровам, а потом шел домой и ужинал, прислушиваясь к грохоту проносившихся позади дома поездов — они везли материалы для производства тринитротолуола.

Огромный завод взрывчатых веществ работал теперь круглые сутки, и Джимми волей-неволей вое время приходилось думать о войне. Ночью мимо их дома мчались поезда, груженные уже готовым тринитротолуолом; от грохота дрожали стекла, и мысли Джимми уносились далеко за океан, к линии фронта, где скоро эта взрывчатка превратит людей в прах. Однажды ночью что-то случилось на путях, и поезд остановился как раз позади дома. Утром Джимми увидел черные вагоны о огненно-красными буквами: «Опасно». По крышам расхаживал человек с дубинкой в руках и револьвером за поясом — он охранял поезд.

Оказывается, ночью кто-то разобрал путь, видимо с целью устроить крушение. Когда Джимми работал в поле, к нему подошел сыщик и начал его допрашивать. Полиции было известно его прошлое, и она подозревала, что и тут не обошлось без его участия.

— А идите вы к черту! — не выдержал социалист.— Неужели вы думаете, что, если бы я захотел устроить крушение, я устроил бы его там, где сам работаю?

Вернувшись к обеду домой, он узнал, что сыщики допрашивали и Лиззи, напугав ее до смерти. Они даже пригрозили выселить их из дома. Да, всюду его 'Преследует эта проклятая война — не хватает только, чтобы его схватили и потащили в окопы!

 

II

Новый конгресс объявил войну Германии, и вся страна принялась лихорадочно вооружаться. Сотни тысяч! людей вступили в армию, но милитаристам и этого было мало: они требовали введения всеобщей воинской повинности — пусть воюют все мужчины поголовно.

— Если они так уверены в себе и в необходимости этой распрекрасной войны, то почему же им не хватает добровольцев? — рассуждали единомышленники Джимми— антимилитаристы. Но нет! Милитаристы знали, что основная масса народа не желает воевать, потому-то они и решили прибегнуть к силе. Вся деятельность социалистов была направлена теперь «а то, чтобы помешать введению всеобщей воинской повинности.

Опять ливиллская организация сняла оперный театр для устройства массового митинга протеста, а капиталистическая печать открыла яростную кампанию против него. Неужели граждане Лисвилла снова позволят этому сборищу мятежников и изменников Надругаться над любовью к родине и верностью ей? Газета «Геральд» еще раз напечатала рассказ о доблестном ветеране Гражданской войны, который выразил гневный протест против подстрекательства к измене со стороны небезызвестного «красного» редактора Джека Смита. Тут же был снова помещен портрет доблестного ветерана в выцветшем синем мундире и список сражений, в которых он участвовал, начиная с первой битвы при Булл-Ране и до последней — осады Ричмонда. Какой-то проезжавший мимо фермер дал номер этой газеты Лиззи, прибавив, что если кое-кто не перестанет сеять смуту, то дело может кончиться судом Линча. И Джимми, вернувшись домой, снова застал жену в слезах. Он не пойдет на этот митинг — она это твердо решила, и целых три дня и отчасти три ночи Лиззи проплакала, уговаривая мужа остаться дома.

Все это было бы смешно, если бы не было так трагично. Джимми пустил в ход старый довод, что если, мол, ему не удастся приостановить войну, то его потащат в окопы и убьют. Это мигом превратило Лиззи в пацифистку. Как смеет война отнимать у нее Джимми? Как смеет война отнимать его у детей? Дети тоже имеют свои права на отцов!

— Хорошо! — одобрил Джимми, когда Лиззи со слезами в голосе высказала такое мнение.— Значит, мне нужно идти на митинг, чтобы постараться предотвратить войну.

Но при мысли о полисменах с дубинками и о патриотах с ведрами дегтя и мешками перьев бедняжка Лиззи опять пришла в ужас. Нет, нет, не надо заниматься пропагандой, не надо больше ходить на митинги. Напрасно Джимми старался поймать ее на слове и спрашивал, чего же она хочет: чтобы его убили немцы или полиция и толпа хулиганов? Она не хотела ни того, ни другого, она вообще не хотела, чтобы его убили.

Тогда Джимми предложил компромисс: он пойдет на митинг, но не скажет ни слова — он обещает. Ну, нет, уж она-то знает его: случись что-нибудь — он непременно вмешается. Она сама пойдет с ним —вот что. Хотя для этого им и придется усадить всех трех ребят в колясочку и тащиться две-три мили до трамвая. И пусть Джимми попробует только слово сказать — она вцепится ему в пальто, повиснет на нем, зажмет ему рот рукой, она своим телом защитит его от дубинок полисменов!

На этом и порешили. Но когда пришло время ехать, полил сильный дождь, и дорогу так развезло, что нечего было и думать о том, чтобы довезти до трамвая колясочку с тройным грузом. Опять начались слезы и уговоры. Взяв жену за руку, Джимми торжественно поклялся не делать ничего такого, что хоть в какой-то мере может навлечь на него беду. Он не будет произносить речей, не будет вскакивать и кричать, что бы ни произошло — не окажет ни слова! Он будет только продавать брошюры и указывать места, как он это делал на митингах уже сотни раз. Ничего с ним не случится — он даже оставит дома свой красный значок, который всегда во время митингов красовался у него на груди. Повторив несколько раз свои обещания и клятвы, он, наконец, успокоил плачущую супругу и, тихонько высвободив из ее рук полу пальто, зашагал к трамваю, то и дело оглядываясь и махая рукой ей и детям. Последнее, что видел Джимми сквозь пелену дождя, был Джимми-младший: он махал ему красным платком, который Лиззи в последнюю минуту ухитрилась вытащить из кармана мужа. Последнее, что Джимми слышал, был голос сына.

— Будь умницей! Не болтай лишнего! — кричал тот ему вслед.

Джимми шел и думал о мальчонке. Ему теперь пять лет, и растет он «а редкость быстро. Глаза у него, как у матери,— большие черные, и такая озорная улыбка! Чего-чего только он не знает, о чем только не спрашивает! Джимми и Лиззи могли без конца говорить на эту тему. И теперь, шлепая по грязи, Джимми вспоминал, что сказал сын тогда-то или тогда-то. Плотно сжав губы и стиснув кулаки, Джимми, как всегда в таких случаях, чувствовал новый прилив энергии: они перестроят мир так, что дети рабочих будут хорошо и привольно жить.

 

III

Главным оратором на этот раз был молодой профессор, уволенный из колледжа за то, что в своих высказываниях он открыто принимал сторону рабочего класса. В глазах Джимми, разумеется, он был настоящим героем: этот профессор знал о войне решительно все — он описывал гигантский заговор капиталистов всего мира с целью окончательно прибрать к рукам все запасы сырья и поработить тело и душу рабочих. Он обрушился на тех, кто втянул страну в войну, на спекулянтов и финансистов Уолл-стрита, которые уже нажили благодаря войне миллиарды и собирались нажить еще десятки миллиардов; на тех, кто хотел заставить людей сражаться против их воли! Гром аплодисментов сопровождал каждую фразу оратора. Казалось, судя по митингу, что вся Америка готова восстать против войны.

Молодой профессор кончил и сел, вытирая пот со лба. Снова выступил хоровой кружок, только теперь он назывался — в угоду местному общественному мнению — не Кружок немецкой песни, а Рабочий хоровой кружок; товарищ Смит объявил, что после сбора пожертвований оратор будет отвечать на записки. А пока товарищ Смит сам разразился речью на тему о том, что лисвиллские рабочие должны продемонстрировать свое отношение к войне конкретными действиями. Что касается самого оратора, то он решительно заявляет: никакие воинственные крики не заставят его отступить ни на йоту, и пусть занесут его слова в протокол — он никогда не пойдет на капиталистическую войну и готов действовать вместе со всеми, кто разделяет его точку зрения. Время не терпит...

Оратора опять неожиданно прервали—только на этот раз виноват был не старый ветеран, а полицейский сержант, стоявший у края сцены. Он шагнул вперед и громогласно объявил:

— Митинг закрыт.

— Что?—закричал оратор.

— Митинг закрыт,— повторил тот.— А вы, молодой человек, арестованы.

Зал загудел. Из раковины оркестра, откуда обычно раздавались лишь нежные звуки музыки, вдруг вынырнул отряд людей в синих мундирах и рассыпался цепью между (публикой и оратором, в то время как с десяток солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, двинулось по проходу между рядами.

— Это беззаконие! — крикнул товарищ Смит.

— Хватит разговоров!—приказал начальник полиции; двое полисменов схватили оратора за руки и уволокли со сцены.

На трибуну вскочил товарищ Геррити.

— Я протестую! Митинг проходил организованно, никаких беспорядков не было...

Полисмен добрался и до него.

— Вы арестованы!

— Позор! Позор! — крикнула товарищ Мейбл Смит, сестра редактора «Уоркера».— Я не буду молчать! Я протестую во имя свободы слова! Я заявляю...

Полисмен схватил ее за руку, но голос ее звенел все .громче, будоража зал. Всюду вспыхивали столкновения с полицией. Миссис Геррити вскочила на стул и тоже начала протестовать. Джимми Хиггинс сидел недалеко от нее, и когда он увидел стройную фигурку и изящную шляпку с павлиньим пером, надетую чуть набекрень, сердце его забилось от непонятного, полузабытого волнения. Да, это была она, товарищ Эвелин Бэскервилл, со своими пышными каштановыми волосами, задорными ямочками на щеках и своими смелыми и страшными идеями, та самая мисс Бэскервилл, что смутила душевный покой Джимми Хиггинса и чуть не разбила его семейное счастье. Теперь она пускала в ход новый вид кокетства, и трое солдат, вооруженных ружьями и штыками, вынуждены были обратить «а нее все свое внимание.

А Мэри Аллен, квакерша, признающая только воздействие словом, стояла с красным шарфом через плечо, держа в руках кипу брошюр, в проходе между рядами и произносила речь:

— Во имя свободы и справедливости я протестую против этого беззакония! Я не могу спокойно смотреть, как мою страну втягивают в войну, и не воспользоваться своим правом протеста! Этот город называется христианским. Во имя нашего Спасителя...— и так далее и так далее, а несколько смущенных молодых солдат старались в этот момент удержать одновременно и пылкого оратора и свои винтовки.

— Разве у нас в Америке нет больше прав? — закричал товарищ Шнейдер, пивовар. Он находился на сцене в качестве участника хора, и ему удалось подойти к самой рампе.1—Разве мы здесь...

— Заткнись, немчура! — заорал кто-то из передних рядов. Трое полисменов одновременно набросились на него и так грубо схватили за шиворот, что лицо у него, и без- того багровое от возбуждения, зловеще потемнело.

Бедный Джимми Хиггинс! Он стоял в проходе между рядами, держа пачку брошюр: «Война — и ради чего?» — и весь дрожал от возбуждения. Каждый нерв, каждый мускул толкал его броситься опрометью в схватку, закричать, перекрывая шум толпы, действовать как мужчина, или хотя бы как товарищ Мейбл Смит, или товарищ Мэри Аллен, или товарищ миссис Геррити, урожденная Бэскервилл. Но он лишь беспомощно озирался по сторонам и молчал — он был связан по рукам и ногам торжественной клятвой, данной Лиззи — матери его детей.

А рядом он увидел человека, тоже связанного по рукам и ногам — связанного воспоминанием: ему однажды уже переломили нос и выбили три зуба. Неистовый Билл заметил, что полисмен наблюдает за ним и ждет только предлога, чтобы на него наброситься. И потому он тоже молчал; оба они стояли и молча смотрели, как попирались основные конституционные права американских граждан, как солдатскими сапожищами втаптывалась в грязь свобода, как осквернялась и душилась справедливость в самом алтаре ее храма... По крайней мере так были описаны события на следующий день в лисвиллском «Уоркере». Те же, кто читал «Геральд» — а таких было девять десятых в городе,— узнали, что наконец-то закон и порядок одержали верх в Лисвилле, пропаганда гуннов раз навсегда подавлена и подстрекатели почувствовали на себе тяжелую десницу общественного негодования.

 

IV

Когда арестованных вывели и начали вталкивать в полицейский автомобиль, вокруг собралась толпа, осыпавшая полицию насмешками. Но полиция разогнала ее, строго следя за тем, чтобы не возникало летучих митингов. Джимми с несколькими товарищами очутился на центральной улице города. Они шли, сами не зная куда, взволнованно обсуждая происшедшее, и каждый старался объяснить, каким образом получилось так, что его миновал мученический венец. Одни уверяли, что выступали тоже —странно даже, как это полиция не обратила на них внимания; другие просто сочли благоразумным во-время ускользнуть — ведь кому-то надо же в следующий раз выступать; третьи предлагали немедленно выпустить листовки с призывом к новому массовому митингу. Чтобы обсудить все это как следует, зашли в «буфетерию» Тома. Сели за столики, заказали—кто кофе с сэндвичами, кто молоко с пирожками — и только начали толковать о том, где бы раздобыть денег для залога за арестованных, не прибегая к помощи товарища доктора Сервиса, как вдруг произошло такое, что всем уже стало не до митинга.

То был гигантский взрыв, от которого, казалось, содрогнулся весь мир,— невероятная, космическая конвульсия. Воздух внезапно превратился во что-то живое, упруго ударившее в лицо; стены и столы затряслись, в комнату дождем посыпались оконные стекла. Гул, мощный,всепроникающий гул, далекий и вместе с тем близкий, постепенно затих под звон бесчисленных оконных стекол. И наступила тишина — зловещая, пугающая... Все в недоумении уставились друг на друга.

— Что это такое? Что?

И всех осенила одна и та же мысль: «Пороховой завод!»

Ну да, конечно, завод! Уже сколько месяцев ходили толки о возможности взрыва и его последствиях, и вот это случилось. Вдруг кто-то вскрикнул. Все обернулись: товарищ Хиггинс сидел бледный как полотно; сердце у него остановилось от ужаса —(ведь его дом был так близко от места взрыва.

— Надо бежать мне, а? — проговорил он задыхаясь.

Многие вскочили тоже и побежали вместе с ним. Тротуары были усеяны осколками стекол,— казалось, во всем Лисвилле не уцелело ни одного окна.

Если бы у Джимми была привычка ценить свое время и свободнее распоряжаться деньгами, он сообразил бы, что можно узнать, в чем дело, по телефону или через редакцию газеты. Но он думал только об одном: как бы скорее добраться до трамвая. Товарищи добежали с ним до остановки, взволнованно обмениваясь на ходу предположениями и стараясь его успокоить: ну, разбилось несколько стекол и тарелок, хуже ведь ничего не могло случиться. Они хотели проводить Джимми до самого дома, но, вспомнив, что опоздают на последний обратный трамвай, а рано утром всем надо на работу, усадили его в вагон и распрощались.

 

V

Трамвай был набит любопытными, спешившими к месту катастрофы, так что недостатка в спутниках у Джимми не было. Но, доехав до своей остановки, он слез и пошел один — остальные поехали дальше к пороховому заводу, до которого было еще около мили.

Никогда Джимми не забыть этой «очи, этой похожей на страшный сон дороги. Тьма была такая, что хоть глаз выколи; не успел он проделать и половины пути, как обо что-то споткнулся и упал ничком. Встал, ощупал руками, — оказалось, дерево лежит поперек дороги. Он вспомнил, что в этом месте у дороги стояло большое высохшее дерево. Неужели его свалило взрывом?

Он пошел осторожней, хотя мучительный страх гнал его вперед, заставляя ускорять шаги. Вскоре показалась ферма. Он вошел во двор и окликнул хозяев; никто не ответил. Кругом валялась черепица, вероятно с крыши. Джимми стал пробираться дальше, ему было очень страшно.

У поворота — менее чем в полумиле от его дома — всегда стояло несколько запряженных повозок, но и тут никто не откликнулся на его зов. Отсюда дорога шла лесом, но дороги, собственно говоря, уже не было — ее завалили вырванные с корнем деревья. Джимми брел на ощупь, все время спотыкаясь; сухая ветка больно оцарапала ему щеку. Но как же мог взрыв наделать столько разрушений возле его дома? Ведь отсюда до завода — целых две мили! Джимми готов был заплакать от страха, как ребенок.

Впереди маячил свет — кто-то шел с фонарем. Джимми кричал до тех пор, пока прохожий, наконец, не остановился. Оказалось, что это фермер, живший несколько ближе к городу. Он тоже ничего не знал, и они пошли вместе. За лесом дорога была покрыта комьями грязи, вырванными с корнем кустами, досками от изгороди и обуглившимися обломками.

— Должно быть, это случилось где-то поблизости,— сказал фермер и добавил:— Надо полагать, «а железной дороге.

И сердце у Джимми на мгновение перестало биться.

Они поднялись на небольшую возвышенность, откуда днем была видна железнодорожная линия. Внизу мелькали фонари — множество фонарей, снующих, как светлячки.

— Идем сюда,— попросил Джимми фермера и побежал к своему дому. Вся дорога была завалена кучами земли, словно тысячи землечерпалок нарочно свалили ее сюда. Наконец, они дошли до того места, где должен был стоить забор, но никакого забора не было, лишь чернела пруда рыхлой земли... И яблони не было. Там, где прежде была лужайка, появился крутой откос, а там, где стоял его дом, зиял громадный ров, казавшийся в темноте бездонной пропастью.

 

VI

Джимми выхватил из рук фермера фонарь и заметался, как безумный, стараясь найти какие-нибудь признаки жилья, хоть что-нибудь — курятник, хлев, заднюю изгородь, сломанный вяз, железнодорожное полотно позади дома. Он не мог себе представить, что это и есть то самое место, он не верил своим глазам. Он метался, спотыкаясь о груды мокрой глины, соскальзывая в воронки, наполненные странными, едкими испарениями, от которых слезились глаза, снова карабкался вверх, бежал за людьми с фонарями, о чем-то их спрашивал и, не дожидаясь ответа, убегал прочь. Ему казалось: еще немного, и он найдет свой дом, найдет все, что ищет. Но он ничего не находил — вокруг были только воронки и глыбы земли. И мало-помалу страшная истина открылась ему: все это место вдоль железнодорожного пути, насколько хватал глаз, представляло собою гигантский ров с грудами вывороченной земли, из которых там и сям торчали колеса, оси, части взорванных товарных вагонов, ров, наполненный смертоносными парами тринитротолуола!

Джимми окликал снующих с фонарями людей, опрашивал, не видал ли кто его близких. Нет, никто их не видел, никто не предупредил их об опасности. Рыдая, Джимми звал жену и детей... Он выбежал на дорогу и после долгих поисков нашел обуглившийся пень. Теперь, наконец, он точно знал, где находился их дом: как раз там, где начиналась страшная зияющая пропасть. Он заскользил вниз по откосу; он опять кричал, звал жену и детей, словно ожидая, что души любимых ответят ему наперекор всем силам разрушения. Потом пересек дорогу и снова стал звать их, в надежде, что им удалось убежать.

В темноте он на кого-то наткнулся — мистер Дрю! Старый Дрю, который две недели назад возил Элизу Бетузер и трех малюток в своей повозке! Воспоминание было так свежо, что Джимми схватил старого солдата за руку и заплакал, как ребенок.

Старик пытался увести его к себе домой, но Джимми не хотел — не мог уйти: славно загипнотизированный ужасом, он все бродил и бродил вокруг, таская за собой старика Дрю, умоляя встречных сказать ему, где его жена и дети, яростно проклиная тех, кто затеял войну и, главное, тех, кто производит взрывчатку и перевозит ее около домов, где живут люди. И на этот раз его слушали, не угрожая судом Линча.

Жуткая бесконечная ночь. Джимми потерял в темноте старого Дрю и снова очутился один; наконец, забрезжил рассвет, осветив картину бедствия и бледные испуганные лица зрителей. Но самое страшное было впереди. Невдалеке собралась толпа, и когда Джимми подошел, она расступилась. Никто не произнес ни слова, но все, казалось, напряженно ждали. Один из мужчин держал что-то, завернутое в попону, и, секунду поколебавшись, развернул ее... Там оказалась нога в черном чулке, подвязанном тесемкой — вроде тех, что можно видеть в витрине галантерейных магазинов, только эта нога была в крови и местами обуглилась. Джимми взглянул, закрыл лицо руками и побежал... Вот и дорога... дальше, дальше — все равно куда, лишь бы дальше.

 

VII

Весь прежний мир Джимми был уничтожен, сметен одним ударом. Ему теперь некуда идти, ему вое равно, что с ним станет. Он добрел до остановки и сел на первый попавшийся трамвай. Случайно оказалось, что трамвай идет в Лисвилл. В Лисвилл так в Лисвилл — ему безразлично. В городе он сошел и стал бесцельно бродить по улицам, пока не наткнулся на пивную, где обычно встречался с Джери Коулменом, тороватым обладателем десятидолларовых билетов. Джимми вошел и заказал стакан виски. Он ничего не стал рассказывать хозяину пивной — просто сел за отдельный столик и стал пить. Заказал второй стакан — только бы не думать. Он пил целый час, стакан за стаканом, и вдруг в его затуманенном мозгу зародилась дикая, нелепая мысль — плод всей этой страшной ночи.

Какая нога была завернута в попону? Правая или левая? Если правая — там деньги, семь выцветших желтых двадцати долларовых билетов!

А что, если тот, кто нашел ее, .случайно снимет чулок? 'Как же тогда быть ему, Джимми? Сто сорок долларов для рабочего не шутка — столько денег у Джимми никогда не было и, наверное, никогда не будет. Но нельзя же пойти к этому человеку и сказать: «У вас эта нога?.. Там деньги... под чулком. Мне их заплатили за то, чтобы я молчал про Лейси Гренича».

Джимми выпил еще пару стаканов и, наконец, решил: «А на кой черт мне эти деньги? Все равно мне не жить!»