I

Джимми Хиггинс брел по улице и вдруг столкнулся с Неистовым Биллом; тот, разумеется, был крайне удивлен, увидав своего друга пьяным. А узнав причину, он проявил совершенно неожиданное свойство характера. Ведь если судить о Билле по его речам, можно было подумать, что это яд, а не человек, существо, насквозь пропитанное завистью, ненавистью, злобой и чуждое всякого сострадания. А тут нате, у него на глазах выступили слезы, и, положив Джимми на плечо руку, он сказал:

— Да, брат, не повезло тебе. Жалко мне тебя!

И Джимми, которому больше всего хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел его, крепко обнял Билла и разрыдался. Он рассказывал и пересказывал, как подошел к тому месту, где прежде стоял его домик, и увидел лишь огромный ров, и как он бегал кругом и звал жену и ребятишек, и как под конец кто-то принес ему ногу Лиззи.

Неистовый Билл выслушал печальную историю до конца, а потом сказал:

— Знаешь что, брат, давай уедем из этого города.

— Как это уедем?—не понял Джимми.

— Да очень просто. Ведь стоит мне теперь открыть рот, полисмены, как звери, кидаются на меня. Этот Лисвилл — сволочная дыра. Надо уехать отсюда.

— Но куда?

— Куда глаза глядят! Не все ли равно? Скоро лето. Пусть знают, что нам на них наплевать.

«А верно, наплевать»,—подумал Джимми. Они отправились в ночлежный дом, где Билл снимал угол. Билл запихнул в мешок все свои земные богатства, из которых самым важным он считал дневник, где были записаны все события той поры, четыре года назад, когда он возглавлял поход безработных из Калифорнии в Вашингтон. Потом оба друга сели в трамвай и выехали за город; дальше они пошли пешком по берегу реки. Джимми все не мог успокоиться и плакал, а Билл задыхался от сильнейшего кашля. Сделали привал—недалеко от того места, где Джимми купался с кандидатом; он начал трогательно рассказывать об этом событии, но на половине рассказа заснул. А Билл пошел побродить и на какой-то ферме выпросил поесть—на этот раз кашель ему пригодился: помог разжалобить сердце хозяйки. Было уже совсем темно, когда Джимми с Биллом добрались до полотна железной дороги и залезли в вагон товарного состава, шедшего в южном направлении. Так Джимми Хиггинс вернулся к бродяжничеству, в котором прошла значительная часть его юности.

Но между тогдашним Джимми и теперешним была огромная разница: он уже не был слепой, беспомощной жертвой подлого экономического строя, он был революционером, исполненным классовой сознательности, прошедшим суровую школу жизни. Америка готовилась к войне. А у Джимми была на уме своя война — война против Америки.

В одном шахтерском поселке оба агитатора сошли с поезда и нанялись сторожами на шахту. В завшивленных хозяйских бараках они с места в карьер начали проповедовать среди рабочих свое революционное учение. На них донесли; тогда они пробрались «зайцами» в другой товарный поезд и возобновили свою деятельность на следующем руднике.

Организовать стачку было невозможно, так как начальство не спускало глаз с шахтеров, но Неистовый Билл шепнул кое-кому из молодых рабочих, что он их научит одному хорошему способу — «бастовать за работой». Эта мысль, конечно, пришлась очень по душе обозленным шахтерам: значит, можно и хозяину насолить и в то же время денежки с него получать. Билл перечитал много книг по теории и практике саботажа, он мог любого рабочего такому научить, чтобы любому хозяину кисло стало. Например, если работаешь на машиностроительном, сыпь наждак в подшипники, а если на ферме, вбивай медные гвозди во фруктовые деревья — мигом засохнут; если пакуешь яблоки, расковыряй ногтем большого пальца только одно — наверняка весь ящик сгниет, пока доедет до места; если ты пильщик на лесопилке, заклинивай бревна; если служишь в ресторане, подавай двойные порции, чтобы разорить хозяина, и плюй в каждую тарелку, чтобы клиенту тоже не было пользы. Все это проделывалось со злорадным азартом, с готовностью очертя голову жертвовать собой, ибо в душах людей пылала ненависть, разожженная социальным строем, который зиждется на угнетении и обмане.

 

II

Для Джимми, жившего до сих пор скромной и сравнительно спокойной жизнью пропагандиста социалистических идей, вопросы «саботажа, насилия и преступных действий» оставались, так сказать, академическими вопросами. Товарищи всегда рьяно обсуждали их, но голосовали подавляющим большинством против. А теперь Джимми очутился среди бездомных ирмовцев — неквалифицированных рабочих, которым нечего было продавать, кроме силы своих мускулов; вместе с ними он попал на передовую линию классовых боев. Эти люди то и дело меняли работу, целиком завися от сезонности и от всяких колебаний в уровне производства. Их не допускали к участию в выборах — и, таким образом, они были лишены своих гражданских прав; им не позволяли создавать свои организации — и, таким образом, они были лишены своих человеческих прав. Их заставляли жить в омерзительно грязных бараках, кормили гнилью, избивали и бросали в тюрьмы за малейшее неповиновение. И потому они боролись против своих угнетателей любыми доступными средствами.

В лесах, где добывали смолу для скипидара, Джимми и его друг наткнулись на «джунгли» — убежище бездомных ирмовцев, время от времени совершавших набеги на окрестные фермы в поисках пропитания. Здесь у костров Джимми встретился с партизанами классовой борьбы, научился их революционным песням — зачастую просто пародиям на религиозные гимны. Услышь их почтенные благочестивые христиане, они наверняка попадали бы в обморок. В этих «джунглях» бездомные отдыхали, обменивались опытом пролетарской борьбы, спорили относительно революционной тактики, ругали на все корки социалистов и прочих «политиканов», а заодно и «профсоюзных факиров»; славили «единый большой союз», всеобщую стачку и политику «прямого действия» против магнатов промышленности. Они рассказывали о своих мытарствах и своих подвигах, а Джимми только сидел и слушал, уставившись иной раз на говорящего широко раскрытыми от ужаса глазами: нигде и никогда не встречал он таких отчаянных людей.

Взять к примеру Каррена, прозванного за свои рыжие волосы и бесчисленные веснушки Клубникой. Этот молоденький ирландец с лицом церковного певчего и глазами точно из небесной лазури вспоминал, как он и его товарищи в каком-то большом западном городе затеяли драку с полицией за свободу слова. Сам начальник полиции командовал избиением ребят, но зато уж они с ним поквитались! «В два счета укокали!» — пояснил Каррен. Это было его любимое выражение, и, когда кто-нибудь становился ему поперек дорога, он действительно разделывался с противником в два счета. Был там еще Плосколицый Джо, выходец из индейских краев. Стремясь перещеголять Клубнику, он рассказал, как заложил однажды динамит под своды рудника и все наземные строения рухнули в глубокое ущелье. Третьему парню — хромому Петерсону, по кличке Цыпленок,—тоже было о чем вспомнить: в Калифорнии засадили за решетку двух вожаков забастовки на хмелевых плантациях, и после этого несколько лет подряд во всем районе не прекращались пожары и разрушения.

Обо всем этом новые знакомые Джимми говорили как о чем-то совершенно естественном, точно солдаты о проведенной боевой операции. Война классов длилась уже много лет, за это время выработались революционная этика и революционные традиции: людям, принимавшим в ней участие, как и любым солдатам, были знакомы и героизм и благородные чувства. Они с радостью вступили бы в открытый бой, но все оружие захватил в свои руки противник. Каждый раз, едва лишь ИРМ удавалось организовать рабочих и объявить крупную забастовку, в действие вступала вся машина капиталистических репрессий: их избивала капиталистическая полиция, расстреливали капиталистические шерифы, морили голодом и морозили в капиталистических тюрьмах и, таким образом, забастовку срывали, а пролетарские силы раскалывали. Натерпевшись всего этого, самые отчаянные в конце концов избирали метод тайного возмездия, становились заговорщиками против капиталистического общества. А общество, забывая, что оно само же толкнуло их на этот путь, называло ирмовцев преступниками и на этом ставило точку. Но если они и были преступниками, то — надо сказать — преступниками довольно необычными, готовыми на все во имя высокой мечты. Это был своеобразный мир, с особым представлением о гуманности, мир, где существовала своя литература, музыка и искусство. Среди членов ИРМ встречались высокообразованные люди, окончившие университеты в Америке и за границей; у лесного костра нередко велись разговоры о восстаниях рабов в древнем Египте и Греции, приводились высказывания Стриндберга и Штирнера или читалась на память сцена из Синга. Или, бывало, кто-нибудь вдруг вспомнит, как он где-то на глухой, уединенной ферме привел в изумление хозяев, сыграв на разбитом пианино прелюдию Рахманинова.

Здесь можно было встретить людей, сохранивших врожденную деликатность и мягкость души„ людей ангельского терпения, чью веру во всеобщее братство не могли поколебать никакие преследования, никакие жестокости. Они крепко держались своей мечты о спасенном мире, перестроенном на новый лад униженными и оскорбленными,— мечты, завещанной человечеству одним евреем-плотником и вот уже девятнадцать веков волнующей умы и сердца людей. Но только эти люди, в отличие от своих предков, знали точно, как надо действовать. У них была своя философия и ясная программа, которую они несли, слово евангелие, рабам капитала всего мира. И они знали, что их религия бессмертна — все тюрьмы Америки, все полицейские дубинки и все пулеметы на свете не в состоянии убить ее, как не убьют ее ни издевательства, ни насмешки, ни голод, ни холод, ни болезни. Нет! Ведь есть же у рабочих глаза и уши, и рабочие научились понимать, какие чудеса способна творить Солидарность! Они создавали «единый большой союз», готовя почву, чтобы захватить в свои руки всю промышленность управлять ею через свои рабочие комитеты, без вмешательства парламентов и разных законодательных органов. Это была основная идея, на которой держался союз Индустриальных Рабочих Мира, именно в этом заключалась суть понятия «прямое действие», хотя капиталистическая пресса лживо приписывала этим словам совершенно иной, зловещий смысл.

 

III

Америка тем временем готовилась к другой войне, которую считала делом исключительной важности. И она призывала Джимми Хиггинса и его товарищей записываться в армию. В июне десять миллионов американцев откликнулись на этот призыв, но излишне говорить, что Джимми среди них не было. Он и его единомышленники отнеслись к этому как к величайшему издевательству. Если правительство нуждается в них, пускай приходит и забирает силой! И правительство не заставило себя долго ждать: оно явилось к ним в лице шерифа и трех десятков его добровольных помощников—фермеров и рабочих со скипидарного завода, вооруженных дробовиками и винтовками. Почему, спрашивается, их сыновья должны ехать за океан и гибнуть там, а какие-то головорезы будут отсиживаться в лесных убежищах да воровать кур и свиней, которых с таким трудом вырастили честные люди? Им давно уже хотелось уничтожить «джунгли», и вот теперь это можно было сделать во имя патриотизма! Они окружили лагерь — при этом был подстрелен один человек, пытавшийся ускользнуть в темноте,—произвели повальный обыск, ища оружие, а затем погрузили людей на несколько автомашин и отвезли в ближайшую тюрьму.

И вот Джимми предстал перед деревенской призывной комиссией. Возраст? По правде говоря, Джимми и сам не знал этого точно — кажется, двадцать шесть. Но так как старше тридцати не брали, то он поклялся на библии, что ему тридцать два. Пусть не верят,— что они ему могут сделать? Ведь никто здесь не знает, где он родился, да ему и «самому это неизвестно. Тяжелая жизнь провела борозды на его лице, а после той страшной ночи, когда все его близкие были стерты с лица земли, у Джимми появились седые волосы. Эти фермеры умели угадывать, сколько лет коню, но в людях не очень-то разбирались!

— Все равно возьмем! — решительно заявил председатель комиссии, местный мировой судья, старик с козлиной бородкой.

— Ладно, берите,— сказал Джимми,— только проку вам от меня никакого не будет.

— Те есть как это не будет?

— А так, что я не стану воевать: я сознательный противник войны.

— Тогда тебя расстреляют.

— Ну и пусть!

— Или засадят в тюрьму на всю жизнь.

— А черт с ним, мне все равно!

Что прикажете делать с таким человеком? Посадить в тюрьму — значит кормить его за счет деревни, ну а чем это поможет войне против немцев? По странному блеску его глаз угадывалось, что такого человека сломить нелегко. В конце концов взял верх трезвый, деловой расчет, и бородатый судья строго спросил:

— Если мы тебя отпустим, ты обещаешь убраться из нашего района?

— На черта он мне сдался, ваш распрекрасный район? — огрызнулся Джимми.

Словом, его отпустили, и Неистового Билла тоже, потому что с первого взгляда было видно, что на этом свете воевать Биллу уже не придется. Оба друга, крадучись, проникли в пустой товарный вагон, и колеса с грохотом покатили их в неизвестном направлении. Среди ночи Джимми Хиггинса разбудил испуганный крик Билла. Ничего не видя, Джимми протянул руку и попал в какую-то горячую жижу.

— О господи,— тоскливо прошептал Билл.— Теперь уж мне конец!

— Что с тобой?

— Лопнул сосуд.

Перепуганный Джимми даже не знал, что это значит. Помочь он ничем не мог и только сидел на полу, держа в своих руках дрожащую руку друга и слушая его стоны. На остановке Джимми выпрыгнул из вагона и побежал

за кондуктором. Тот подошел и 'посветил фонарем. Неистовый Билл лежал в луже крови и был настолько слаб, что уже не мог поднять голову.

— Господи Иисусе,— воскликнул кондуктор.-— Да он никак мертвый!

Умирающий пытался что-то сказать, Джимми приложил ухо к самым его губам.

— Прощай, брат! — чуть слышно прохрипел Билл. И умолк. Джимми все понял и громко разрыдался.

Паровоз дал свисток.

— Какого черта вы сюда забрались, бродяги? — повернулся кондуктор к Джимми, но тон его не соответствовал грозным словам. Он поднял умирающего — ноша оказалась совсем не тяжелой — и вынес на перрон.— Очень сожалею,— сказал он,— но мы уже и так опаздываем.— Он помахал своим фонарем, вагоны заскрипели, забряцали и двинулись вперед, и скоро поезд скрылся из виду. А Джимми остался один возле тела своего друга. Да, жизнь показалась ему сиротливой в эту долгую ночь.

Утром пришел начальник станции и, как полагается, дал знать местным властям. В середине дня за умершим приехал фургон. Какой смысл было Джимми Хиггинсу оставаться? Все нищенские кладбища на одно лицо, да и вообще на похоронах веселого мало. Ломовой подозрительно покосился на Джимми и спросил, сколько ему лет. Он сказал, что в здешних местах нехватка рабочих рук и у них такое правило: «Или работай, или ступай воевать!» Джимми догадался, что ему предстоит еще одна беседа с призывной комиссией, и потому, прихватив с собой наследство Неистового Билла — дневник армии безработных,— вскочил в проходивший мимо товарный поезд.

 

IV

Было время жатвы, и Джимми отправился на Запад, в край зерна. Работа была тяжелая, но зато и плата такая, что глаза вытаращишь. Оказывается, война — далеко не скверная штука для тех, конечно, кто остается в Америке! Если тебе не нравится, как с тобой разговаривает хозяин, или кажутся невкусными лепешки, которые подает на завтрак его жена, можно перейти к другому фермеру, и тот еще охотно прикинет тебе лишних сорок центов в день. Для Джимми это было максимальным приближением к понятию о рабочем рае. Мешали только назойливые призывные комиссии, которые совали свой нос в каждую щель. Таскают без конца человека по участкам, злился Джимми, грозят, допрашивают. И ведь каждый раз одно и то же! Почему бы этим болванам не выдать сразу военный билет, в котором было бы сказано, что ты прошел всю канитель, и точка? Так нет же, нарочно не дают, чтобы каждый раз был повод оторвать тебя от дела! Понятно, они придумывают эти фокусы, чтобы взять человека измором, хотят любыми средствами заставить его записаться в армию. Ну нет, не на такого напали!

Впрочем, с тех пор как не стало Неистового Билла, Джимми Хиггинс уже не был такой опасной личностью. Натура у него была незлобивая: он не мог подолгу таить в душе ненависть и вынашивать планы мщения. Джимми был социалистом в подлинном смысле этого слова — он ощущал себя частью общества и желал мирной, сытой жизни и доброты людской не только для себя, но и для всех. Он не мечтал о том, чтобы отнять власть у капиталистов и обращаться с ними так, как они обращаются теперь с ним,— он хотел, чтобы в мире хорошо жилось и рабочим и капиталистам, чтобы все земные блага распределялись поровну. Джимми готов был забыть старые обиды и в день, когда воцарится справедливость, начать новую жизнь. Его пропаганда вновь обрела прежний идеалистический оттенок, и только когда его пытались погнать на бойню, он показывал, что у него есть зубы и когти.

Постепенно к нему стала возвращаться радость жизни, хоть он на это уже и не надеялся. Как он себя ни уверял, что существование его теперь бесцельно, На самом деле цель у него была — величайшая цель: увидеть счастливую, справедливо и разумно устроенную жизнь на земле. И пока находились люди, готовые слушать его речи о том, как это может быть достигнуто, жизнь Джимми была насыщена содержанием, имела глубокий смысл. Но по временам Джимми терзали приступы жестокой тоски, когда он просыпался вдруг среди ночи и ему казалось, что он обнимает мягкое, теплое, податливое тело Лиззи, или когда ему случалось зайти в какой-нибудь. деревенский дом, где были дети, и их лепет напоминал о маленьком человечке, ради которого главным образом ему и хотелось счастливой, справедливо и разумно устроенной жизни на земле. Для него было пыткой видеть детей на ферме, где он работал, и когда он поведал причину этого своей хозяйке, классовая война между ними сменилась перемирием, и в ознаменование этого события она поставила на стол половину большущего яблочного пирога.

 

V

Социалистическая партия провела всеамериканскую конференцию в Сент-Луисе и вынесла резолюцию о своем отношении к войне. В ней говорилось, что этой войне нет никакого оправдания, что это «преступление против американского народа» и рабочие Соединенных Штатов обязаны протестовать против нее. Партия обещала «поддерживать любые массовые движения протеста против закона о воинской повинности». В такое время это был очень рискованный шаг, и члены партии понимали, насколько он опасен. Резолюции, вынесенные на Сент-луисской конференции , обсуждались на специальных собраниях, причем было немало споров по поводу целесообразности резолюции, направленной против войны. В маленьком городке Хопленде, близ которого работал Джимми Хиггинс, существовало местное отделение социалистической партии, я Джимми перевёлся сюда из лисвиллского отделения, уплатив все членские взносы за прошлые месяцы и получив соответствующую отметку об этом в своем драгоценном красном билете. Теперь он снова ходил на собрания и слушал прения, такие же интересные и непонятные, как те, которые бывали в Лисвилле в начале войны.

Кое-кто из ораторов старался по-своему объяснить слава: «Любые массовые движения протеста против закона о воинской повинности». Владелец самого крупного галантерейного магазина в городе, социалист, заявил, например, что под этим подразумевается бунт и массовые беспорядки и резолюцию следует квалифицировать как призыв к измене. При этих словах вскочил, как ужаленный, русский еврей-портной по фамилии Рабин и по имени Шолом (что означает «мир») и закричал срывающимся от волнения голосом:

— Разве мы, социалисты, имеем право произносить такие слова? Пусть наши враги так говорят! А? Что?

На миг Джимми показалось, что он в Лисвилле и слушает товарища Станкевича. Правда, в отличие от Лисвилла в этом городке немцев жило немного, и они, как правило, ограничивали свои политические дискуссии Ирландией и Индией.

Джимми слушал споры и препирательства, наскоки одной стороны и возражения другой и приходил все в большее недоумение. Он попрежнему ненавидел войну, но вместе с тем ненависть к немцам закрадывалась и в его душу. Американское правительство искало оправданий для своего вступления в войну: все окна магазинов и все щиты для объявлений были сплошь заклеены прокламациями и плакатами, газеты вопили о преступлениях, которые Германия совершала против человечества. Джимми, пожалуй, и не стал бы читать эти «уолл-стритовские враки», как он их называл, но рабочие, с которыми ему приходилось иметь дело, всегда приводили ему в качестве доводов разные факты из газет. А тут еще что ни день, то новые телеграммы: немцы топят пловучие госпитали, переполненные ранеными, бомбардируют спасательные лодки, угоняют в рабство на угольные копи бельгийских подростков тринадцати — четырнадцати лет! Что же удивительного, если человек начинал ненавидеть и бояться правительства, совершающего подобные зверства? Мог ли Джимми оставаться спокойным, думая, что и он помогает этому правительству выигрывать войну?

Джимми был честным человеком — он старался смотреть фактам в лицо, и поэтому, припоминая, что он вытворял вместе с Неистовым Биллом, Клубникой Карреном, Плосколицым Джо и Цыпленком Петерсоном, вынужден был признаться самому себе, что тоже, хоть и невольно, содействовал кайзеру. В спорах с другими Джимми не решался рассказывать то, что знал обо всех этих делах, но наедине с собой терзался угрызениями совести. Сомнения разъедали его душу: а вдруг прав был товарищ доктор Сервис, и действительно, если кайзер победит, Америке придется все последующие двадцать или тридцать лет готовиться к войне? В таком случае не лучше ли временно прекратить революционную агитацию — пусть сначала кайзеру дадут по шапке?

Среди социалистов оказалось немало приверженцев подобных взглядов, и всё это были люди, принимавшие активное участие в социалистическом движении перед войной и пользовавшиеся уважением Джимми. Теперь они боролись против Сент-луисской резолюции, или, как ее называли, «Обращения большинства». Когда же эта резолюция получила все-таки чуть ли не в восемь раз больше голосов, чем вторая, эти товарищи вышли из партии, и некоторые из них позволяли себе злобные нападки на прежних друзей. А капиталистическая печать рада была подхватить высказывания такого рода. Джимми Хиггинс просто кипел: нечего сказать, хороши социалисты, в тревожный час бегут, будто крысы с корабля! Ренегаты они, вот «то! Джимми сравнивал их с Иудой Искариотом, Бенедиктом Арнольдом и другими печальной памяти историческими персонажами.. А они, пользуясь теми же приемами, что и Джимми, кричали в ответ, что Джимми Хиггинс — германофил и предатель; но это едва ли помотало спору, так как не делало их точку зрения более убедительной для Джимми. В гневном ослеплении обе стороны забывали о существе вопроса, и каждая думала лишь о том, как бы побольнее уязвить ненавистного противника.

 

VI

Все американцы посылали теперь своих сыновей•в военно-учебные лагери и вносили деньги на Заем свободы. Поэтому никто не был расположен слушать агитацию— люди приходили в бешенство при малейшем намеке, что цель, во имя которой они приносят столько жертв, отнюдь не является справедливой. Одна организация, под названием «Народный совет борьбы за мир и демократию», пыталась провести общеамериканскую конференцию, но толпы враждебно настроенных манифестантов разогнали ее, и делегаты вынуждены были искать пристанища по всей стране. Мэр Чикаго разрешил им собраться в этом городе, но -губернатор штата выслал против них войска. Дело в том, что американцы наслышались о «Всеамериканском трудовом совете мира», в котором сотрудничал Джери Коулмен, а тут вдруг появился еще какой-то новый совет с почти таким же названием и. ведет агитацию, ничем не отличающуюся в глазах неискушенного человека от той. Разница между платным предательством и сверхидеализмом была слишком тонкой, чтобы люди могли в этом разобраться в столь грозное время. С каждым днем становилось все более модным арестовывать социалистов и закрывать их газеты; во многих городах-власти запретили рассылку по почте «Обращения большинства» и предали суду ответственных секретарей социалистической партии в центре и в ряде штатов за то, что они в порядке своей обычной деятельности распространяли этот документ. Джимми получил письмо от товарища Мейснера из Лисвилла, в котором тот писал, что товарища Джека Смита посадили в тюрьму на два года за речь в оперном театре, а остальных, кто должен был там выступать, оштрафовали на пятьсот долларов каждого. Почта отказалась рассылать некоторые номера «Уоркера», вслед за тем полиция совершила налет на редакцию и временно запретила выпуск газеты. Подобные явления происходили по всей стране; поэтому если теперь в споре с Джимми кто-нибудь высказывался в пользу войны, у него был один ответ: Америка стала больше похожа на Пруссию, чем сама Пруссия! С какой же стати воевать за демократию в чужих странах, когда ради этой победы приходится жертвовать у себя на родине последними крохами демократии?

Джимми был убежден, что вое это именно так и есть, и глубокий, отчаянный гнев охватывал все его существо. Он предвидел, что в Америке военную победу использует реакция, что система милитаризма и угнетения навеки закует в свои цепи американский народ. Может быть, думал он, сам-то президент искренно произносит красивые слова насчет демократии; да только все равно у этих воротил Уолл-стрита свои тайные цели! Они уже много лет хозяйничают в стране. Для них военное безумие — очень удобная ширма. Они хотят В1вести всеобщую воинскую повинность — пусть, мол, каждый школьник проходит военную муштру и учится послушанию и подчинению. Они метят закрыть все радикальные газеты и положить конец всякой пропаганде радикальных идей. И эти социалисты, что попались к ним в сети и обещали ратовать за военную программу президента, они еще проснутся в одно прекрасное утро с препаршивнейшим вкусом во рту!

Нет уж, говорил Джимми Хиггинс, единственный способ бороться с войной — это разоблачать все уловки и хитрости, которые пускаются в ход, чтобы заарканить тебя! Единственный способ бороться с войной — это способ русских. Пролетарская революция, которую первыми осуществили русские рабочие, скорее поможет свернуть шею кайзеру, чем все пушки и снаряды на свете. Но, конечно, милитаристам не угодно, чтобы война кончилась революцией, многие из них скажут: пускай уж лучше кайзер побеждает, лишь бы не социалисты! Правительства воюющих держав отказались выдать иностранные паспорта социалистам, которые заявили о своем желании собраться в какой-нибудь нейтральной стране и выработать основные условия мира, приемлемые для всех народов. К запрету созыва конгресса социалистов Джимми отнесся как к наивысшему преступлению мирового капитализма—значит, капиталисты понимают, кто их подлинный враг, и рады-радешеньки, что война поможет держать в узде этого врага.

 

VII

День ото дня Джимми возлагал все больше надежд на Россию. Его новый приятель, портной Рабин, покупал русскую газету «Новый мир», выходившую в Нью-Йорке, и вслух переводил оттуда телеграммы и передовицы. В результате этих чтений социалистическая организация Хопленда приняла решение послать братское приветствие русским рабочим. В Петрограде и Москве, как выяснилось, боролись два течения: социалистов, приспешников Антанты, и интернационалистов, стойких пролетариев, верных до конца делу революции, не таких, как те презренные перебежчики! Первые назывались меньшевиками, вторые — большевиками, и, само собой разумеется, Джимми целиком стоял за большевиков. Уж ему ли не знать, что представляют собой провокаторы-социалисты в Америке, покорно идущие на поводу у капиталистов!

Главных спорных вопросов между большевиками и меньшевиками было два: первый —о земле, которую крестьяне хотели отнять у помещиков, и второй — о долгах иностранным державам. Русский царь занял четыре миллиарда долларов у Франции и не то миллиард, не то два у Англии, чтобы на эти деньги подавить сопротивление русских рабочих и погнать несколько миллионов человек на бойню. Так должны ли русские рабочие отвечать за такого рода долги? Когда кто-нибудь задавал Джимми Хиггинсу этот вопрос, он, не задумываясь, отвечал громовым: «Нет!» Он считал, что социалисты, которые поддерживают Керенского в России, либо подкуплены, либо просто одурачены Уолл-стритом.

Когда американское правительство, желая уговорить русский народ продолжать войну, послало в Россию комиссию во главе с одним из самых известных адвокатов — верным слугой крупнейших концернов Америки, который, как говорили социалисты, душой и телом продался реакции, у Джимми даже голос стал другим: вместо обычного фальцета звучал чуть ли не бас — гневный и саркастический. И партия его уж, конечно, постаралась оповестить большевиков заблаговременно о том, что представляет собой эта комиссия. Впрочем, в этом не было, пожалуй, особой нужды, так как сразу же после свержения царизма началось массовое возвращение на родину русских социалистов из Нью-Йорка и Сан-Франциско, и эти люди, насмотревшиеся изнанки американского капитализма в трущобах наших больших городов, не теряя времени и самым исчерпывающим образом просветили красных в России насчет Уолл-стрита!

Незадолго перед тем в Сан-Франциско был арестован один известный рабочий лидер. Его обвинили в том, что он бросил бомбу с целью сорвать патриотическую демонстрацию сторонников войны. Этого человека признали виновным, основываясь на показаниях «свидетелей», которые были заведомо ложными, и профсоюзы Америки начали кампанию за спасение его жизни. Между тем капиталистическая печать, следуя своему неизменному правилу, как воды в рот набрала. Но тут этим делом занялись вернувшиеся в Россию эмигранты: они организовали демонстрацию протеста в Петрограде перед зданием американского посольства, требуя освобождения Тома Муни. Конечно, сообщение об этой демонстрации было передано в Америку и вызвало превеликое удивление большинства американцев, которые впервые услышали это имя.

«Поверить даже трудно,— думал Джимми Хиггинс,— в Сан-Франциско идет такая отчаянная борьба, а наш народ впервые узнает о .ней из Петрограда!»

— Нет, вы только посмотрите!—'Горячился Джимми.— Вот какая в Америке демократия, вот как у нас интересуются рабочим классом!

Так прошли лето и осень. Джимми трудился в поте лица, собирая для своей родины урожай пшеницы, а позднее — кукурузы, и в душе его пробуждалось волнение и звучала песня радости. Далеко за океаном такие же простые люди, как он сам, впервые в истории забирали в свои руки бразды правления. Скоро и здесь, в Америке, рабочие поймут значение этого чудесного примера, загорятся мыслью, что и они в силах добиться для себя свободной и безбедной жизни!'