I

В сборном лагере надолго не задерживали: прибытие поезда совпадало с прибытием парохода, который сразу же отправлялся в обратный рейс. Пообедаешь там, может быть переночуешь,— и на пристань! И никакой тебе традиционной «сладкой печали», никаких плачущих матерей и сестриц — их ведь никто не оповещал об отплытии, а дамы, раздававшие на пристани кофе, сэндвичи, сигареты и шоколад, перевидали уже столько тысяч уезжающих солдат, что давно забыли, как и плакать! Казалось, целая нация перекочевывает за океан; на той стороне было уже столько американцев и американского, что скучать по родине не придется.

Джимми Хиггинса привели на посадку ночью. На длинных крытых дебаркадерах, освещенных дуговыми фонарями, свалены были в кучи солдатские мешки, а вокруг стояли их владельцы, дожевывая еду, горланя песни и стараясь поддержать друг в друге бодрое настроение. Затем цепочкой все поднялись по трапу. В кромешной тьме без единого звука судно выскользнуло из широкой гавани в океан. Вся гавань была заминирована и блокирована, открывалась лишь узкая щель, чтобы пропустить суда,—кто знает, в какую минуту подводные лодки могут оказаться у берегов Америки!

Когда настало утро, караван уже находился в открытом океане среди величественных зеленых валов, а Джимми Хиггинс лежал внизу на узенькой койке, проклиная судьбу, которая завлекла его сюда, и чудовище Милитаризм, захватившее его в свои лапы. У военных медиков имелась вакцина против оспы и вакцина против тифа, но ничего против морской болезни, и первые четыре дня путешествия Джимми просто мечтал о том, чтобы на них наскочила подводная лодка и разом прикончила бы его мучения.

Потом Джимми все-таки вылез на палубу, хотя надо сказать, что как пропагандист идей социализма он выглядел довольно непрезентабельно. Хотелось лишь одного — прилечь где-нибудь в углу на солнышке, откуда не было бы видно атлантических волн, при одной мысли о которых его прямо-таки выворачивало наизнанку. Но мало-помалу ноги снова стали слушаться его, он поел — и при этом его не вырвало — и даже осмелился выглянуть за борт. Он увидел весь караван — крейсеры с фантастически размалеванными в целях маскировки бортами, шедшие на всех парах этаким гигантским треугольником — два впереди, два по бокам транспортов и один сзади. Все двадцать четыре часа в сутки работали наблюдательные посты, трудились сигнальщики и гелиографисты, постукивал радиотелеграф, предупреждая о тайных передвижениях врага. До сих пор подводные лодки не потопили еще ни одного транспорта, хотя попытки делали не раз. Ясно, что они не оставят этих попыток. Дважды в день били склянки, слышные из конца в конец парохода, и вся команда спешила на морское учение; у всех пассажиров имелись свои номера, и каждый — за исключением лежачих больных — обязан был надеть спасательный пояс и занять определенное место.

На палубах солдаты играли в карты, читали, пели, дурачились. На верхней палубе, куда Джимми не имел доступа, находились офицеры, а также довольно много женщин и девушек, завербованных для работы в госпиталях и по перевозке раненых. Солдаты называли их «Джейн», но это были не такого рода особы, как им представлялось, а серьезные медицинские работники, деловитые и солидные в своих форменных платьях со множеством карманов. Среди них были суфражистки; эти не пропускали ни одной шпильки мужчин — с какой стати! Доказано; ни в мирное, ни в военное время без женщин не обойтись! Даже на битком набитом транспорте и то нашли место для женщин!

Джимми, никогда еще не ездивший на океанском пароходе, не понимал, что на нем невероятно тесно, его не смущало, что на палубах почти не пройти. Он глядел на море, на жирных белых чаек и на пегие крейсеры; наблюдал за работой экипажа и заводил знакомства со спутниками. Вскоре он познакомился с одним шофером санитарной машины, который тоже был социалистом, а также с ирмовцем — членом союза Индустриальных Рабочих Мира — орегонским лесорубом. Ишь ты, даже и эти возненавидели кайзера! Большая группа ирмовцев, по его словам, была уже во Франции, и туда поехало бы гораздо больше народу, если бы правительство не обозлило ирмовцев, засадив их лидеров в тюрьму. Какой-то офицер, видимо неглупый человек, поехал к ним в леса Северо-Запада и воззвал к их патриотическим чувствам, предложив к тому же приличную заработную плату, восьмичасовой рабочий день и признание профсоюза. В результате страшный ИРМ стал ручным, и все лесорубы peшили приналечь, чтобы общими силами добить кайзера!

 

II

Караван приближался к зоне подводного заграждения. Все вглядывались в морскую даль — пора уже было появиться конвойным эскадренным миноносцам! Наконец, по палубам пронесся крик: «Вон они!» Джимми заметил на горизонте дымок, а через некоторое время стайку быстро несущихся кораблей. Ловко же они отыскивают караваны на этих просторах, где и никаких следов-то нет! А сами какие неказистые: четыре низенькие косые трубы... Но эти морские ищейки, у которых под тонкой стальной кожей работали двигатели колоссальной силы, неслись по воде прямо-таки с быстротой железнодорожного экспресса, оставляя позади лишь кипящий белый хвост. Их до того качало и бросало из стороны в сторону, что казалось невероятным, как это там еще целы люди, почему их не разносит на мелкие куски. Джимми без устали глядел, как миноносцы — эти неутомимые труженики— снуют среди кораблей, вспенивая океан, в то время как с их палуб наблюдатели зорко выслеживают невидимого врага.

На пароходе, разумеется, все были начеку. В душе Джимми трепетал от страха, но не показывал вида насмешникам-солдатам, для которых немецкие подводные лодки служили таким же предметом шуток, как и немецкая еда — сосиски с квашеной капустой, крендели и лимбургский сыр! Больше того, Джимми обнаружил, что они даже мечтают о встрече с подводной лодкой, но только так, чтобы торпеда проскользнула мимо, не коснувшись парохода: вот тогда будет о чем порассказать в письме домой!

Несколько раз поднималась буря, дождь навешивал слепящую пелену над водой, потом падал туман. Но морские ищейки днем и ночью петляли вокруг каравана. Оставалось только гадать, каким образом они избегают столкновений в кромешной тьме! Лежа внизу, где в мирное время размещались пассажиры третьего класса, Джимми представлял себе, как миноносец таранит корму парохода и копьем вонзается в ряды коек, среди которых была и его койка. Но наступало утро — все было по прежнему цело, и сторожевые псы моря — миноносцы — так же бороздили воду пенистыми узорами.

Один из дней выдался очень ветреный. Сквозь тучи то и дело прорывалось солнце—тогда гребни волн сразу белели и начинали искриться. Стоя у борта со своим новым приятелем — ирмовцем, Джимми любовался морем. Вдруг тот указал ему на блестящую точку, которая не исчезала и резко била в глаза. Они обратили на это внимание остальных, и так как существовало строгое правило доносить обо всем, что казалось необычным, кто-то крикнул ближайшему дозорному. По всему пароходу пронеслась команда, и сигнальщики поспешно замахали флажками. Тотчас же три миноносца, как ищейки по следу, понеслись к тому месту, откуда исходил странный блеск.

Кое у кого на палубе оказались бинокли. Сперва разглядели черный предмет, потом кто-то крикнул, что это плот с людьми. Позднее, когда Джимми попал уже на берег, ему рассказали, что у одной женщины на этом плоту оказалось при себе зеркальце, и она все время наводила зайчиков на суда; только благодаря этому плот с потерпевшими кораблекрушение и был обнаружен.

Обладателями биноклей были главным образом пассажиры на верхней палубе, и Джимми не пришлось увидеть сцену спасения. Каравану не разрешалось отклоняться от курса или задерживаться в пути: военные правила исключали проявление какого бы то ни было альтруизма. Даже юркие миноносцы не посмели приблизиться к плоту, не обследовав предварительно океан на несколько миль вокруг. Но и после этого они не остановили своих машин, а скользили рядом, бросая канаты людям на плоту и втаскивая их по одному на борт. Стоявший возле Джимми матрос объяснил ему, почему это так делается: немецкие подводные лодки специально прячутся неподалеку от плотов и шлюпок с уцелевшими после кораблекрушения людьми. Они подстерегают пароходы, которые спешат на помощь. Жертвы кораблекрушения становятся «живой приманкой»—подводные лодки торчат в засаде иногда целую неделю. Сколько раз на глазах у немцев несчастных захлестывали волны, они умирали от холода, голода и жажды, сигналили изо всех сил тряпками, привязанными к веслам, кричали, звали на помощь! Постепенно один за другим вое гибли, и когда не оставалось ни одного человека, подводные лодки удалялись, как воры. Мертвецы — не приманка,— пояснил в заключение матрос.

 

III

Этот матрос, по фамилии Томе, был родом из Корнуэла (транспорт и сопровождающие крейсеры принадлежали британскому флоту; таким образом, судьба Джимми Хиггинса была доверена «коварному Альбиону»). Томе семь раз тонул от взрыва мин и все семь раз опасался,—он мог рассказать уйму интересного американским «сухопутным морякам». Он давал совсем иное освещение вопросу, по поводу которого наш «сухопутный моряк» уже несколько лет вел споры — вопросу о потоплении пассажирских судов с женщинами и детьми на борту. На сей раз Джимми воспринял это иначе, услышав живой рассказ о каких-то конкретных женщинах и детях, о том, как они выглядели и что говорили и как вообще все это происходило, когда надо было в зимнюю стужу прыгать в спасательные лодки, и в эти лодки хлестала ледяная вода, и детские личики посинели, а потом стали белыми, и пока дождались спасения, у детей уже были отморожены носы, уши, руки и ноги.

Джимми был рабочим и понимал язык рабочих, их мысли и взгляды на жизнь. И Томе был рабочим—нельзя сказать, чтобы столь уж сознательным, как социалисты, но все же он был членом профсоюза и разделял недоверие социалистов к правящему классу. То, что говорил этот закаленный труженик моря, было понятно и убедительно. И Джимми поверил (хотя он отказывался верить, когда ему то же самое твердили продажные газеты), что существует кодекс морского поведения и морской морали, некий закон морской порядочности, веками никем не нарушавшийся, кроме пиратов и дикарей. Моряки — это особая категория людей, с инстинктами, порожденными суровостью стихии, в борьбе с которой проходит их жизнь, с инстинктами, стоящими выше национальных и расовых барьеров и даже военной вражды.

Но ныне все эти морские законы оказались попранными, и гунн, поправший их, продемонстрировал, что он лишен и тени человечности. В сердцах моряков вспыхнула великая ненависть, и они охотились за ним, словно за гадюкой или гремучей змеей. Члены профсоюза, к которому принадлежал Томе, дали клятву, что и во время войны и после никто из них не наймется на немецкое судно или на судно любой национальности, если там окажется хоть один немец, или если это судно идет в германский порт, или если в его трюме — немецкие товары. Профсоюз отказался возить делегатов социалистической партии на международные конференции, в которых должны были участвовать германские социалисты, и вообще возить куда бы то ни было тех рабочих лидеров, которые проявляли снисходительное отношение к Германии.

Можете себе представить, как взволновался Джимми, услыхав об этом! Его спор с Томсом затянулся до поздней ночи, вокруг собралась изрядная толпа слушателей, и уж они отделали маленького социалиста по всем правилам! В довершение бед кто-то донес на Джимми Хиггинса начальнику отряда механиков, тот вызвал его к себе и прочел ему строгую нотацию. Да будет ему известно, сказал офицер, что он едет в Европу не на мирные переговоры, а работать и, кстати, держать язык за зубами! Джимми, подавленный клыкастым, когтистым чудовищем милитаризмом, буркнул:

— Слушаю, сэр.!

Весь день он ходил мрачный, думая, что недурно было бы, если бы торпеда потопила этот транспорт со всеми его пассажирами, кроме двух социалистов и одного ирмовца.

 

IV

Настал день прибытия в порт. Утром все надели спасательные пояса и заняли каждый свое место. Вдруг раздался крик, подхваченный хором испуганных голосов. Подбежав к борту, Джимми увидел на воде белый след, который стремительно, как резвая рыбка, приближался к пароходу. «Торпеда!» Все так и замерли. Вдали, откуда брал начало этот след, медленно передвигался перископ и слышалось мерное потрескивание. Вокруг, взлетая высокими брызгами, клокотала вода. Маленькие миноносцы, стреляя на ходу, бросились туда со своим смертоносным грузом глубинных бомб. Все это промелькнуло перед глазами Джимми в какой-нибудь миг, а в следующую секунду раздался адский грохот, и он упал оглушенный, а громадный кусок борта .с железными поручнями пролетел над ним и ударил позади в стену каюты.

На пароходе поднялась паника: пассажиры заметались, команда бросилась спускать спасательные лодки.

Джимми сел и огляделся. Первое, что он увидел, был его приятель ирмовец, лежавший в луже крови с пробитой головой.

Вдруг кто-то запел американский гимн. Джимми всегда ненавидел его, потому что он давал повод шовинистам и «патриотам» запугивать и оскорблять радикалов,— мол, те недостаточно проворно вскакивают на ноги при звуках национального гимна! Но сейчас его воздействие на людей было поистине замечательным. Пели все: и солдаты, и рабочие, и медицинские сестры, и женщины — шоферы санитарных машин. Люди преодолевали пением свой страх — «на войне как на войне!» И вот уже одни помогали команде спускать шлюпки, а другие перевязывали раненых и несли их по быстро накренявшимся палубам.

Огромный пароход тонул. Страшно было подумать, что это грандиозное сооружение, две недели служившее домом для нескольких тысяч! человек,, эта плавучая гостиница с постелями, с обеденными: залами и кухнями, где сейчас стоял сваренный на всех пассажирок завтрак, эти мощные моторы; и самый разнообразный груз — что только могло понадобиться солдату в бою и на отдыхе — все пойдет ко дну! Джимми Хиггинс десятки раз читал про потопление океанских судов но одно дело чтение, а совсем другое то, что пришлось пережить ему за несколько минут, когда, ухватившись за снасть, он в полуобмороке глядел, как летят за борт спасательные лодки и исчезают где-то внизу.

 

V

— Первые — женщины!

Но женщины отказывались прыгать, пока не будут спущены раненые, и произошла заминка. Джимми помог поднять своего приятеля ирмовца и спустить его на канатах в лодку. Теперь уже палубу задрало настолько, что ходить по ней было почти невозможно, нос все глубже зарывался в воду, а корма дыбилась в воздух. Пожалуй, только тогда и осознаешь, что за колоссальная махина океанский пароход, когда видишь, как он горой вздымается в небо, прежде чем пойти ко дну.

— Прыгайте в воду! — неслись голоса.

— Вас подберут спасательные лодки! Прыгайте и-плывите!Джимми метнулся к борту. Под ним в воде гребцы силились сдвинуть с места шлюпку, но мощные волны все время прибивали ее обратно к пароходу. Вдруг раздался дикий крик, и кто-то бросился в пространство между пароходом и шлюпкой. Со всех сторон прыгали в воду люди — теперь их было там уже столько, что Джимми не сразу нашел, куда прыгнуть. Потом, сообразив, вскарабкался на борт и бросился вниз.

Вода была, как лед. Джимми сразу захлестнуло волной; однако благодаря пробковому поясу он всплыл и стал жадно глотать воздух; но тут ударила другая волна, и он едва не задохнулся. Какой-то матрос, делавший отчаянные попытки выгрести из водоворота, едва не хватил его по голове веслом. Джимми удалось увильнуть и отплыть в сторону. Плавать-то он умел: пригодился старый опыт купанья в разных речках, даже в той, где он купался с кандидатом! Только в такую холодную он еще никогда не попадал! Разговаривая тогда с Мейснером, он даже не представлял себе, что такая вода бывает! Казалось, будто ледяные руки бьют тебя, выколачивая из тебя жизнь,—он боролся, напрягая все силы, как борются с удушьем.

Волны обрушивались на Джимми со всех сторон настоящим Ниагарским водопадом и тащили его под воду. «Конец!» — подумал он. В последний раз он всплыл на поверхность почти без дыхания. Громадный корпус парохода уже исчез. И снова Джимми забарахтался в водовороте среди опрокинутых лодок, плавающих весел, шезлонгов и обломков досок. Десятки людей отчаянно цеплялись за них.

Джимми готов уже был прекратить борьбу и погрузиться в пучину, как вдруг перед ним на волне выросла лодка с энергично гребущими матросами. Кто-то бросил ему конец каната, но он не поймал его — не хватило сил. Лодка нырнула вниз, чья-то рука протянулась к Джимми и втащила его за воротник через борт. Это была сильная, уверенная рука; Джимми доверчиво отдался ее власти и в ту же секунду потерял сознание.

 

VI

Открыв глаза, Джимми увидел, что находится в очень странном положении. Сперва ничего не соображая, он ощущал лишь сильнейшую боль во всем теле, точно

его ободрали на гигантской терке. И так как все его существо протестовало против такого обращения, то он напряг сознание и ухватился пальцами за какой-то предмет. Это оказались медные поручни. Он сердито отбивался от своих мучителей, а потом вдруг догадался, что мучают его именно эти поручни, да еще стена, да еще двое каких-то мужчин рядом с ним, привязанных, как и он, веревкой к поручням. И стена, и поручни, и оба мужчины, да и сам Джимми вели себя очень странно: они то падали куда-то в бездонную пропасть, то взлетали высоко вверх, словно собираясь навеки расстаться с подлунным миром; и вся огромная кривая взлета и падения была с математической точностью рассчитана до пяти с половиной секунд.

Вскоре Джимми обнаружил возле себя множество других людей, подвергавшихся точно таким же пыткам. Они напоминали туши, подвешенные в мясной лавке, хотя трудно вообразить мясную лавку, которая кренилась бы под углом в сорок пять градусов то в одну, то в другую сторону каждые пять с половиной секунд.

И туш в этой дьявольской мясной лавке становилось все больше. Спотыкаясь на ходу, двое военных моряков то и дело втаскивали кого-нибудь. Чтоб удержаться на ногах, они хватались за что попало: за перила, за людей и за Джимми тоже. Воспользовавшись секундой, когда пол приходил в горизонтальное положение, они устремлялись к какому-нибудь' незанятому местечку у поручней и, привязав куском каната свою жертву, спешили прочь. Один ряд был уже заполнен, а вскоре и второй у противоположной стены, но людей все тащили и тащили. Очевидно, здесь была столовая — посредине стоял стол, окруженный стульями; на стулья тоже сажали людей и привязывали их, а после, когда и там не хватило мест, их начали класть под стулья, привязывая к ножкам и вообще к чему попало. Некоторые удальцы возомнили, что могут обойтись без веревок, но после ухода матросов убеждались, что это куда хитрее, чем они думали: они падали со стульев и с грохотом катились по полу, нанося увечья себе и другим.

Не в первый раз приходилось Джимми преодолевать трудности! Поэтому к нему скоро вернулась сообразительность. Его лихорадило; изловчившись, он стащил с себя мокрую куртку, но остальное снять не решился, так как на стульях поблизости было привязано несколько дам.

Тем временем появились матросы с охапками одеял; они заставили Джимми стянуть с себя всю мокрую, заледеневшую одежду и закутаться в одеяло,— «да завернись поплотнее вокруг пояса, чтоб не разрезало пополам веревкой!» Затем пришел официант с кофейником — явно цирковой эквилибрист, потому что, как ни бросало корабль, он аккуратнейшим образом разлил горячий кофе в маленькие поильники с носиками и напоил людей.

После кофе Джимми почувствовал себя бодрее и смог приглядеться к своим соседям. Человек справа столько раз ударялся носом об стену, что кровь лилась у него ручьем, затекая в глаза, и он мотал головой, как слепой. Что касается соседа слева, то этот даже не старался ограждать от ушибов лицо или придерживать ноги, все время тыкавшиеся в живот Джимми, хотя тот и протестовал. Наконец, подошел офицер, приложился ухом к сердцу этого человека и сказал: «Мертвый!» Тогда при-, несли еще одну веревку и накрепко прикрутили покойника, чтоб он вел себя прилично.

Так Джимми провисел на поручнях несколько часов. «Скоро порт»,— успокаивали его, а пока поддерживали в нем силы горячим бульоном. Некоторые люди теряли сознание, но положить их было некуда. Тем, кого спасли в первую очередь, еще достались офицерские и матросские койки, остальным же пришлось сидеть на полу, уцепившись за поручни.

— Еще скажите спасибо, что такая погода,—- заметил кто-то из матросов,— в бурю ход не быстрее, а забирает глубже!

Этой тонкости Джимми, однако, не понял.

Руки у него, бедняги, совсем онемели, и он уже потерял всякую надежду когда-нибудь ступить на твердую землю, как вдруг объявили, что виден порт, а значит, скоро конец пыткам. Действительно, качка постепенно утихала; и хотя суденышко все еще содрогалось от носа до кормы, Джимми понимал, что это стучат мощные моторы, и ему было уже не страшно — как-никак к машинам-то он, слава богу, привычен! Он отвязал себя от поручней и, повалившись на пол, тут же уснул. Не открыл он глаз и тогда, когда появились носилки и его вынесли на пристань, положили в санитарный автомобиль и помчали в госпиталь.