I

Наконец, Джимми Хиггинсу было разрешено перекочевать на воздух. Два дня он провел на лужайке перед госпиталем в обществе других раненых. Тут были разные калеки —кто без рук, кто без ног, кто с ожогами от огнемета, кто неизлечимо отравленный газами. Как ни странно, Джимми нашел среди них немало собеседников, родственных ему по духу. Эти англичане нюхнули пороху, жизнь многому научила их! На кой сдалась им боевая слава! Пусть о ней брешут газетные писаки, кровожадные дьяволы! Сами-то небось отсиживаются по домам, а людей подбивают идти на войну умирать! Вот ты пошел, и тебя изуродовали, сделали на всю жизнь калекой, и никому ты потом не нужен! Мир жесток к беспомощному инвалиду. Да, соглашался Джимми, не менее жесток, чем к социалисту, мечтающему о справедливой жизни.

Ему по прежнему не давал покоя вопрос, который он не мог решить ни в Лисвилле, ни на океанском пароходе, ни здесь, в Англии: как же все-таки быть с немцами? Во всяком случае не протягивать им руку,— это все равно, что сунуть ее тигру в пасть! С ними надо драться, их надо разгромить, чего бы это ни стоило! И говоривший подкреплял свои доводы рассказами о немцах, которых ему пришлось видеть: о прусском офицере, выстрелившем в спину хирургу англичанину, после того как тот перевязал ему рану; о коменданте лагеря для военнопленных, прекратившем всякую медицинскую помощь больным во время тифозной эпидемии — пусть, мол, гибнут все, как крысы!

Значит, хоть там и ад, а дело нужно довести до конца; если ты мужчина, то обязан стиснуть зубы, сжать кулаки и, невзирая ни на какие ужасы, принять участие в войне. Будучи по-своему мужественным, Джимми стискивал зубы, сжимал кулаки и пытался поставить себя на место своего собеседника — несчастного калеки. Так Джимми Хиггинса бросало, точно теннисный мячик, между двумя могучими силами — милитаризмом и революцией. А тут как раз произошел новый опасный перелом в военной обстановке: немцы начали бешеное наступление во Фландрии — третью ипрскую битву. Англичанам пришлось отступать; и, хотя они отходили без паники, в любую минуту можно было ожидать катастрофы. На улицах городка по нескольку раз в день вывешивались военные сводки. Возле них толпился народ, и на лицах у всех был написан страх. Когда ветер дул с материка, он приносил с собой гул канонады; по ночам Джимми лежал с открытыми глазами и прислушивался к непрерывным глухим раскатам, похожим на отдаленный гром, думая об этой буре, порожденной человеком, о стальном ливне, низвергающемся на головы солдат, которые прячутся в воронках от снарядов и в наспех вырытых окопах. Да, когда ветер дул в сторону Англии, война казалась совсем рядом.

 

II

И все-таки жизнь брала свое. Впервые на своем веку Джимми очутился за границей и сразу после выписки из госпиталя вместе с другими американцами пошел бродить по улицам, осматривать местные достопримечательности. До войны это был маленький портовый городок, ныне же он превратился в громадный центр мировой торговли, один из пунктов, откуда ежедневно переправлялись через Ламанш крупные английские войсковые подразделения.

Все встречавшиеся на улицах мужчины, за исключением нескольких стариков, были в военной форме, и все жители города, кроме детей, были заняты делом. Женщины сидели за рулем грузовиков и трамваев, работали на лифтах, которые здесь называли подъемными машинами. Все люди казались серьезными и озабоченными, но лица их светлели при виде американцев: вон какую даль отмахали янки, чтобы помочь им в беде! В кондитерских и потешных маленьких пивнушках, где румяные девушки подавали очень жидкое пиво, заокеанских гостей принимали как нельзя более радушно; и даже надменный полисмен останавливался, чтоб показать американцу дорогу. «Первый направо, третий налево»,— скороговоркой произносил он и, заметив недоуменный взгляд, повторял, но все такой же скороговоркой.

Однако вновь сформированные американские армии до зарезу нуждались в мотоциклах, поэтому Джимми Хиггинсу не пришлось долго разгуливать на правах героя; он получил назначение и обмундирование, простился с графиней Беатрис, пообещав писать ей и не слишком сурово судить об аристократах. Переправившись через Ламанш, кишевший судами, точь-в-точь как река Гудзон—паромами, он прибыл в другой, еще более крупный порт, занятый американцами и переоборудованный для военных нужд. Длинные ряды доков были сооружены тут в начале войны; Джимми смотрел на гигантские подъемные краны, вгрызавшиеся в трюмы и вытаскивавшие оттуда целые паровозы, а иногда и полдюжины грузовиков в одну прихватку. К докам примыкали железнодорожные депо, за которыми начиналось хаотическое переплетение подъездных путей, а далее на много миль тянулись склады, снизу доверху набитые всевозможными припасами. На холмах, окружающих гавань, раскинулся целый военный город, посредине которого высилась древняя, скрипучая, поросшая мхом ветряная мельница — средневековье, в испуге смотрящее на сегодняшний день.

Никто, разумеется, и не подумал пригласить Джимми для осмотра всех этих чудес, но он успел кое-что повидать сам, а еще больше рассказали ему его новые знакомые. Был, например, среди них человек, который ведал хранением консервированных томатов. Уже целые полгода он не знал ничего иного, кроме бесчисленных ящиков с томатами да грузовиков, въезжающих к нему на склад в одни ворота и выезжающих в другие. Где-то в высших сферах существовал некий томатный гений, в точности рассчитавший, сколько таких банок может съесть за день дивизион американских солдат в учебном лагере, сколько их понадобится раненым в госпиталях, сколько — лесорубам во французских лесах, а сколько — религиозным комедиантам в молельнях Ассоциации молодых христиан. Время от времени океанские пароходы привозили новые запасы томатов, и отряд неправ, которым командовал этот человек, перегружал ящики из трюма на грузовики.

Познакомился Джимми и с одним французом, который до войны служил кельнером в чикагском отеле, а сейчас руководил здесь группой корейских рабочих. Джимми заметил, что у всех у них прямые, жесткие волосы. До сих пор Джимми казалось, что на шахтах, фабриках и заводах Америки он перевидал представителей всех рас земного шара, но теперь выяснилось, что существуют еще аннамиты и сиамцы, пейтаны и сикхи, мадагаскарцы, абиссинцы и алжирцы. В армии были представлены все французские колонии и вся Британская империя, а также население Португалии, Бразилии и Вест-Индии, австралийские бушмены и южноафриканские зулусы. Но, видимо, и этого было мало, потому что Америка тоже начала изливать содержимое своего котла — еще полностью не переплавленное: гавайцев и пуэрториканцев, филиппинцев и жителей Латинской Америки, эскимосов с Аляски, китайцев из Сан-Франциско, индейцев сиу из Дакоты и чернокожих негров с плантаций Луизианы и Алабамы! Джимми наблюдал, как трудился отряд таких негров над ремонтом железнодорожного полотна, разбомбленного с воздуха. Их черные спины лоснились от пота, а улыбка, открывавшая белые зубы, была полна добродушия. Растянувшись длинной цепью, они под выкрики офицера: «Разом — бей!» — слитно ударяли тяжелыми ломами и в такт нараспев приговаривали:

 

III

Почти четыре года Джимми читал про Францию, и вот он очутился в этой стране и может все увидеть собственными глазами! Например—людей в деревянных башмаках. Пожалуй, стоило пересечь океан хотя бы для того, чтобы поглядеть на женщин и ребятишек, цокающих деревянными подошвами по булыжной мостовой! А эти забавные железнодорожные вагончики со сплошным рядом дверей, как кроличьи клетки! Правда, садясь в вагон, Джимми почувствовал удовлетворение от того, что поезд ведет настоящий солидный паровоз с эмблемой США: значит, какая-то часть этого паровоза принадлежит и ему; и сердце Джимми-социалиста возликовало.

Из-за гибели парохода и лечения в госпитале Джимми отстал от своего отряда. Теперь он получил пропуск и приказ отправиться на-таком-то поезде в такой-то пункт.

Счастливый, как мальчишка, вырвавшийся из школы, Джимми сидел в вагоне и смотрел в окно. Замечательная страна! Вся в нежно зеленом наряде весны; широкие и прямые военные дороги, обсаженные тополями; каменные дома со странными покатыми крышами, поля, на которых трудятся старики, женщины и дети.

Джимми оживленно болтал с соседями по купе. Это были солдаты и рабочие, винтики огромной военной машины — каждый из них делал какое-нибудь важное дело. И у каждого было что рассказать — кто говорил о военных операциях, кто о ходе подготовки к ним. Америка собиралась воевать уже больше года. Что же, интересно, она предпримет сейчас, в этот самый критический момент войны?! У всех так и чесались руки, все горели нетерпением встретиться с врагом, показать в бою свои таланты. Все были убеждены, что янки одолеют фрицев, так же как религиозные люди убеждены, что на небе есть бог. Однако, не в пример приверженцам религии, приверженцы американской силы мечтали как можно скорее попасть на это небо и сразиться с этим божеством. Рядом с Джимми сидел молодой фермер из Висконсина, лицо, фамилия и даже акцент которого выдавали немецкое происхождение; но и этот готов был воевать с кайзером и был уверен в победе. Разве не жил он с (малолетства в свободной стране, разве не обучался в американской школе?

Много смешных историй рассказывали о похождениях солдат в заморских странах. Признавали, что французы — народ неплохой, особенно девчонки, зато лавочники у них страсть какие мошенники! Так и гляди в оба, когда имеешь с ними дело, непременно пересчитывай сдачу и проверяй на зуб каждую монету! А уж язык ихний — господи помилуй! Совсем неприличный для цивилизованного народа — не язык, а какое-то хрюканье целого стада свиней и поросят! Напротив Джимми на скамейке сидел вагоновожатый чикагского трамвая с учебником французского языка в руках. Время от времени он произносил вслух: «An, in, on, un». Ну чем не свинячье хрюканье? Если хочешь хлеба, спрашивай пену, а если яйцо — произнеси только букву «ф». Но зато попробуй выговорить по-французски: «Пятьсот пятьдесят пять франков» — наверняка язык сломаешь!

— Не тужи, при солдатском жалованье такие числа и выговаривать не придется! — успокоил говорившего бывший слесарь из штата Нью-Йорк. Лично он не жалуется — он, когда хочет есть или пить, обычно показывает руками, ну они и тащат одно, другое, третье, пока, наконец, не догадаются, чего ему нужно. Но вот как-то раз он познакомился с французской девушкой — недурненькая была такая — и решил угостить ее на славу; пригласил в ресторан и нарисовал курицу, пускай, мол, принесут жареную. Девушка полопотала по-своему с официантом, тот и притащил им пару яиц всмятку. Вот как во Франции кавалеры угощают барышень!

 

IV

Джимми Хиггинса посадили на грузовик и повезли. Теперь-то уж наверняка на войну, можно не сомневаться! По дороге в два ряда шел сплошной поток грузовиков и фур, груженных французскими солдатами и боеприпасами; навстречу им тянулись обозы с ранеными французами. Движение ни дать ни взять как на Бродвее в часы пик, только здесь все окутывали тучи пыли, из которых на миг возникали напряженные лица шоферов с налитыми кровью глазами. То и дело образовывались пробки, и люди неистовствовали, ругаясь на всех языках, а штабные машины, которые спешили, как на пожар, съезжали с шоссе и пробирались пыхтя по грунту. Тем временем рабочие-негры из французских колоний поспешно латали дорожные выбоины.

Джимми высадили в деревне, где разместилась ремонтная часть. Там в длинном сарае из рифленого железа, какие армия воздвигает за одну ночь, работало десятка два людей. Джимми не стал канителиться с оформлением, а сразу скинул куртку и начал помогать. Он видел, что дел здесь уйма: мотоциклы прибывали со всех сторон, иной раз на грузовике навалом, с разными привычными для механика повреждениями, но нередко и с такими, о которых в мастерской Кюмме никто и понятия не имел,— мотались куски шин, изрешеченные шрапнельными осколками, рамы после взрывов были выгнуты самым причудливым образом, и страшные пятна крови на них довершали печальный рассказ.

Это был один из многих участков, куда двинули американцев, чтобы заполнить брешь во французской обороне. Поблизости стоял запасной батальон, а за деревней несколько человек разбивали лагерь для госпиталя. Фронт проходил милях в тридцати, и оттуда все время доносился негромкий тревожный гул канонады, подкрепляемый, точно ударами исполинских молотов, уханьем тяжелых орудий. В этом дьявольском аду сгорали ежечасно миллионы долларов, гигантская мясорубка день и ночь без передышки вот уже четыре года молола человеческие тела. Под грохот этих пушек можно было стать либо ярым пацифистом, либо ярым милитаристом, но немыслимо было остаться равнодушным, говорить: «Мне все равно!» — а в душе сохранять раздвоенность.

И тем не менее Джимми ощущал эту раздвоенность. Ему хотелось наказать и гуннов, заваривших кровавую кашу, и тех злодеев у него на родине, которые жирели от войны, тоже не очень-то заботясь о человеческих жизнях. Кстати, Джимми попал в действующую армию в критический момент, когда там не было ни американской артиллерии, ни обещанных пулеметов и аэропланов. Газеты в США открыто негодовали по этому поводу, армия тоже роптала. «У всех у них на уме только политика да взяточничество!»—возмущались солдаты, и Джимми горячо ухватился за эти настроения. Он объяснял товарищам, что американские капиталисты укрепляют сейчас свои позиции, а уж после войны они схватят за горло демобилизованных! Люди теперь созрели для таких разговоров, и маленький механик торжествовал, видя, какими суровыми становятся их лица. Уж будьте уверены, такие примут все необходимые меры! И Джимми переходил к практическим советам по поводу необходимых мер.

 

V

Но такие минуты выпадали не часто — лишь когда ветер относил в другую сторону гул канонады и наступала тишина. Все остальное время мысли Джимми были прикованы к фронту, как и мысли многих тысяч людей вокруг него, которые, сжав кулаки и стиснув зубы, жили одним желанием—уничтожить кровожадного зверя. Подъезжали серые санитарные автомобили, и Джимми видел, как из них вытаскивают на носилках накрытых простынями раненых с забинтованными головами и восковыми лицами. Он видел французов только что с передовой, натерпевшихся там бог знает каких ужасов. Падая от усталости, сгорбившись в три погибели под тяжестью походного снаряжения, брели они по дороге. В тот день, когда Джимми увидел их в первый раз, с самого утра безостановочно лил дождь, и земля, стертая в пыль тяжелыми грузовиками, превратилась в грязь, где люди увязали по самые щиколотки. Французы были забрызганы ею с ног до ^головы,— из-под стального шлема виднелись только облепленная грязью борода, кончик носа да глубоко запавшие глаза. Эти люди остановились на отдых близ сарая, где работал Джимми, и, повалившись на мокрую землю, тут же уснули — скотина и та не могла бы спать в таких лужах! Не требовалось знания французского языка, чтобы понять, сколько выстрадали они. Господ»! Так вот, значит, что там происходит!

Джимми благодарил судьбу, что он находится в некотором отдалении от самого страшного. Но то, чем утешился бы трус, не могло успокоить его надолго, ибо он никогда не был трусом и не привык, чтобы вместо «его страдали и боролись другие. Джимми стала мучить совесть. Если такой ценой приходится добивать зверя и защищать демократию, чем же он лучше других?! Почему это ему положено жить в тепле, спать на сухой постели и получать хороший паек, когда французские рабочие валяются под дождем в окопах?

Джимми пошел к себе в мастерскую и начал работать сверхурочно без всякой платы, чего вовек не стал бы делать ни для Эйбела Гренича, ни даже для старого Кюмме. Целых три дня его обуревали милитаристские настроения, и революционные идеи, на которых он был воспитан, совсем вылетели у него из головы. Но потом он поспорил с одним рыжим оранжистом, и тот заявил, что каждый социалист — в душе предатель и что после войны надо послать на них войска и всех их перестрелять. Джимми в своем гневе зашел дальше, чем следовало, и получил потом основательную проборку от старшего офицера. Это опять распалило в нем на несколько дней пролетарские чувства, и он возмечтал о революции — сейчас, немедленно, невзирая ни на каких фрицев.

 

VI

И все же в основном Джимми Хиггинсом владело теперь стадное чувство. Его желания совпадали с желаниями его товарищей: не допустить зверя на эти красивые французские поля, в эти старинные и столь непривычные для американского глаза деревни, в американские госпитали и лагери отдыха, в бараки Ассоциации молодых христиан и, уж само собой разумеется, в мастерскую, где Джимми чинил мотоциклы! Но, к сожалению, зверя задержать не удавалось: он делал прыжок за прыжком и с каждым днем все приближался! Деревня, в которой работал Джимми, была расположена близ долины Марны — здесь проходила дорога на Париж, а зверь рвался к Парижу, он был уверен, что попадет в столицу Франции!

Гул орудий становился все слышнее, а вместе с ним росли панические, порой самые невероятные слухи. Транспорта на дорогах стало больше, но движение замедлилось, так как немцы держали под обстрелом дорогу, и это создавало пробки; недавно огромный снаряд угодил во французский артиллерийский обоз всего в двух милях от мастерской.

— Если так будет продолжаться, нас, наверно, переместят подальше в тыл,— заметил сержант, начальник Джимми.

А вдруг не переместят? — испугался Джимми. Вдруг забудут? Разве кто-то обязан помнить об эвакуации ремонтной мастерской в нужный момент? А что, если немцы прорвутся сюда вопреки всем расчетам? Да, не ожидал Джимми Хиггинс столь серьезного оборота дел, когда нанимался в лисвиллской вербовочной конторе!

В мастерской повесили сигнальный колокол, всем рабочим выдали противогазы и заставили научиться надевать их по сигналу тревоги. Джимми был так напуган, что начал всерьез подумывать о бегстве; но такова уж необъяснимая черта человеческой натуры, что сбежать-то он сбежал, да только в другую сторону! Вот как это произошло. В мастерскую вошел начальник и спросил, обращаясь ко всем:

— Кто из вас умеет ездить на мотоцикле?

Видели вы когда-нибудь, чтобы парень, который чинит мотоциклы, не умел на них ездить?

— Я умею! — И Джимми выступил вперед.

То же самое заявили и остальные.

— А в чем дело? — полюбопытствовал Джимми, который должен был всегда все знать.

— Французы просят срочно полдюжины мотоциклистов. У них погибло и взято в плен несколько человек.

— Ну что ж! Я готов! — сказал Джимми.

— И я!

— И я!

— И я тоже!

— Ладно,—сказал офицер и отобрал шестерых: — Вот вы, и вы, и вы. !А вас, Каллен, я назначаю командиром. Явитесь все в штаб французской армии в Шато-Тьерри. Вы знаете, где это.

— Еще бы! — отозвался Каллен.— Я там бывал! Джимми никогда не был в Шато-Тьерри, но знал, что это где-то за Марной. Офицер дал ему карту и показал, через какие деревни надо ехать. Джимми и его спутники повторили названия этих пунктов на свой, американский, лад, не делая никаких уступок дурацким особенностям французского произношения: «Уайперс, Риме, Вердун, Дэвил-Вуд, Арм-ин-тирс, Сейнт-Мил»,— все эти места Джимми уже знал понаслышке, а также не то Кантинни, не то Тинканни, где американцы одержали на прошлой неделе первую блестящую победу. Итак, Джимми отправлялся в Шато-Тьерри под командованием рыжего ирландца, который на днях заявил, что все социалисты — предатели и надо их всех перестрелять.

Офицер выдал им пропуска — каждому отдельный, на случай, если они потеряют друг друга, и все направились к сараю, где рядами стояли новенькие мотоциклы. По пути Джимми вдруг охватил панический страх. И куда только он лезет, идиот несчастный? Прямо в пекло, где рвутся снаряды и выходят из строя целые роты мотоциклистов! И какие еще снаряды! По большей части начиненные удушливыми газами! Такой глупости он, кажется, никогда еще не совершал, эта — величайшая глупость за всю его жизнь. У Джимми затряслись от страха колени, к горлу подступила противная тошнота. Но в этот момент он оглянулся и поймал на себе враждебный взгляд Пэта Каллена; он ответил ему таким же взглядом и, вновь ощутив в душе воинственный пыл, схватился за руль мотоцикла и покатил машину к выходу. Неужели он покажет какому-то рыжему клоуну, что он дрейфит, даст ему облаять себя перед всем народом и унизит социалистическое движение? Нет уж, дудки!