I

Настал новый день, но Джимми в своей темнице и не знал этого. Он знал лишь одно: сержант Перкинс вернулся и стоит, уставившись на него и ковыряя перышком в зубах. Маленький большевик выдержал пытку водой дольше всех, с кем Перкинсу приходилось до сих пор иметь дело. Сыщик недоумевал: ну что за дурак ему попался, чего он этим добивается?

Но оставлять его в покое было нельзя. На карту была поставлена его, Перкинса, карьера: начальство ожидает от него сведений, а у него их нет. Поэтому Перкинс приказал снова подвесить Джимми за пальцы — за эти бедные пальцы, совсем почерневшие и распухшие втрое против нормальной величины. Но на сей раз вмешалась добрая мать-природа и заставила прекратить инквизицию: боль оказалась настолько острой, что Джимми потерял сознание. Когда сыщик обнаружил такой подвох, он перерезал веревку и оставил свою жертву лежать на мокром полу.

В течение трех последующих дней жизнь Джимми состояла попеременно из обмороков и пытки — обычной рутины «допроса с пристрастием», применяемого к неподатливым арестантам; и всякий раз, в те минуты, когда к Джимми возвращалось сознание, он взывал к богу, и бог посылал ему ангелов,— Джимми слышал торжественные звуки их труб и так ничего и не говорил.

На четвертый день все трое мучителей вошли в камеру, подняли его на ноги и поволокли вверх по каменной лестнице; потом завернули в одеяло и посадили в автомобиль.

— Вот что,— сказал Перкинс, севший рядом с ним,— тебя будет судить военный суд. Ты меня слышишь?

Джимми не отвечал.

— И знай, я говорю тебе это для твоей же пользы; если ты посмеешь там врать про наше обращение с тобой, я отвезу тебя обратно в тюрьму и разорву на части. Понятно?

Джимми все молчал. «Злой дьявол!» — подумал Перкинс. Но в душе Джимми блеснула искорка надежды. Л вдруг ему удастся апеллировать к высшим властям, и это спасет его от новых мучений? Он сохранял веру в свою страну, в то, что ее целью была защита демократии, он читал замечательные речи президента Вильсона и не мог допустить мысли, чтобы президент разрешил кого-нибудь пытать. Но, увы, от Белого дома до Архангельска было так далеко, и казалось еще дальше, если учесть все инстанции военной машины, гораздо более опутанные бюрократизмом, чем любой сектор линии Гинденбурга — колючей проволокой.

Джимми втащили в комнату, где за столом восседало семеро офицеров с мрачными лицами. Перкинс поддерживал Джимми подмышки, создавая впечатление, будто тот идет самостоятельно. Джимми посадили на стул, он огляделся и не нашел ничего обнадеживающего в устремленных на него взглядах.

Председателем военного суда был майор Гаддис. До войны он служил профессором политической экономии в одном из крупнейших американских университетов; точнее сказать, его избрал на этот пост синдикат банкиров, как человека, который верит в правящий класс и никогда, ни при каких обстоятельствах ему не изменит. Это был безукоризненно честный, любезный и образованный джентльмен, в чем мог удостовериться каждый, кто принадлежал к его социальному кругу; но он был твердо убежден, что долг низших классов — повиноваться и что цивилизованное общество может существовать лишь в том случае, если удастся держать эти классы в повиновении.

Рядом с ним сидел полковник Най — прямая противоположность Гаддису. Най был раньше наемным воякой в Мексике и Центральной Америке; позднее он преуспел в качестве начальника одной из банд кондотьеров, организованных перед войной крупными американскими корпорациями для подавления рабочих забастовок. Он командовал частной армией в пять тысяч человек — пехоты и конников, с артиллерией, носившей в Америке официальное название: «Сыскное агентство Смитерс». Во время одной крупной шахтерской забастовки правительство штата назначило его начальником милиции, и он проявил особое рвение, обстреливая из пулеметов палатки на пустырях, битком набитые женщинами и детьми. Его судил за убийство милицейский военный суд, но оправдал. Это лишило гражданский совет присяжных возможности предать его суду и повесить. Когда началась война, Ная автоматически перевели из милиции штата в армию, и там он успел прослыть весьма дельным офицером и строгим ревнителем дисциплины.

Старший лейтенант Олсен был продавцом в галантерейном магазине, а потом поступил учиться в офицерское училище. Надеясь как-нибудь продвинуться по общественной лестнице, он всегда ждал, что скажет начальство, прежде чем высказать свое мнение. Так же вел себя и капитан Кушинг — добродушный молодой банковский кассир, у которого была миловидная жена, обычно тратившая жалованье мужа за два месяца до того, как он его получит. Свободнее всех разговаривал пятый из присутствующих офицеров — лейтенант Ганнет, ибо он являлся непосредственным начальником Джимми Хиггинса и руководил следствием по его делу. Он уже успел обсудить этот вопрос с прокурором — майором Прентисом и с капитаном Арднером — молодым военным юристом, которому формально надлежало защищать Джимми Хиггинса; и все трое пришли к заключению, что дело серьезное. Пропаганда большевизма в архангельской экспедиции должна быть пресечена в самом зародыше. Джимми Хиггинсу предъявили обвинительный акт за неповиновение и подстрекательство к мятежу. За это полагалась смертная казнь.

 

II

Джимми сидел на стуле, едва сознавая, что происходит,— ему не давали покоя распухшие пальцы и выкрученные руки. Искорка надежды потухла, и он утратил интерес к судебному заседанию; теперь вся его энергия уходила на то, чтобы терпеть боль. Он отказался отвечать, кто дал ему листовки, и когда к нему приставали с вопросами, только стонал от боли. Он не стал разговаривать с капитаном Арднером, сколько тот ни старался убедить его, что действует в интересах подсудимого. Только два раза Джимми вспылил: один раз, когда майор Гаддис выразил свое возмущение, как это, мол, гражданин великой американской демократии мог связаться с гнусными большевиками, которые устанавливают по всей России власть террора — жгут, убивают, истязают.

— И вы еще смеете говорить об истязаниях? — закричал Джимми, подскакивая на месте.— А вы что, не истязали меня, не рвали меня буквально на части?

Суд был шокирован.

— Истязали? — спросил капитан Кушинг.

— Да еще как! Сколько дней, неделю целую наверно, там, в этом вашем застенке!

Майор Гаддис посмотрел на сержанта Перкинса, который стоял за спиной Джимми, едва удерживаясь, чтобы не ударить подсудимого.

— Что вы на это скажете, сержант?

— Это сплошная ложь, сэр!

— Посмотрите на мои пальцы! — перебил его Джимми.— Они подвешивали меня за них!

— Арестованный буйствовал,— сказал сыщик.— Он чуть не убил рядового Коннора, одного из тюремных надзирателей, так что нам пришлось прибегнуть к строгим мерам.

— Лжете! — закричал Джимми. Но его тут же заставили молчать, и громоздкая военная машина пошла молоть дальше. Каждый из судей понимал, что, если слово тюремщика перестанет быть более авторитетным, чем слово арестанта, если слову преданного и проверенного служаки предпочтут слово предателя и заговорщика, открыто симпатизирующего врагу, это повлечет за собой развал дисциплины.

Затем председатель спросил, понимает ли обвиняемый, что ему грозит смертная казнь. Не получив ответа, он объяснил обвиняемому, что суд будет вынужден применить эту высшую меру наказания, если тот не одумается и не назовет своих единомышленников из числа большевиков, дабы армия могла защитить себя от пропаганды этих убийц. Тут Джимми опять вспыхнул, однако не так уже бешено, а скорее с горькой иронией:

— По-вашему, они убийцы? А вы сами разве не собираетесь убить меня?

— Мы выполняем закон,— отвечало правосудие.

— Вы делаете то, что считаете законным; и они делают то, что по-ихнему законно. Вы убиваете непокорных, и они тоже. Чем они хуже вас?

— Они убивают всех образованных, послушных закону людей в России,— злобно изрек майор Гаддис.

— Вы хотите сказать: всех богатых! — поправил его Джимми.— Большевики заставляют богатых подчиняться своим законам, они дают им эту возможность, так же как и всем остальным людям, а если те не подчиняются, их убивают; убивают без счета, сколько нужно, чтобы другим было неповадно. А вы разве не делаете то же самое с бедняками? Будто я не видел, что вы творите при каждой забастовке! Спросите полковника Ная, вот он тут сидит! Не он ли сказал: «К дьяволу habeas corpus, они получат ее post mortem»?

Полковник Най густо покраснел — он не знал, что его слава следовала за ним от самого Колорадо до Полярного круга. Суд поспешил взять его под свою защиту:

— У нас здесь не социалистический диспут. Подсудимый доказал, что он неисправим и дерзок, суд не видит никаких оснований для снисхождения к нему.

Итак, Джимми был признан виновным в предъявленном ему обвинении и приговорен к двадцати годам тюрьмы — право, очень мягкий приговор, учитывая обстоятельства! В Нью-Йорке в это самое время судили пятерых русских евреев, почти детей, среди них одну девушку, за точно такое же преступление, какое совершил Джимми: за распространение среди американских войск листовок с призывом прекратить убийства русских социалистов. Этих детей приговорили к двадцати годам тюрьмы, и один из них вскоре после ареста умер — его товарищи клятвенно заявили, что он скончался от пыток, которым подвергли его федеральные сыщики.

 

III

И вот Джимми Хиггинса водворили обратно в тюрьму. Майор Гаддис, который был действительно справедливым человеком, обожествлявшим закон и порядок, строжайше запретил подвешивать арестанта за пальцы. Разумеется, было бы желательно выяснить, кто напечатал большевистские листовки, но для того, чтобы получить у арестанта признание, его можно подвергать лишь тем наказаниям, которые официально разрешены военными властями.

Итак, Джимми снова очутился в застенке, и на восемь часов каждый день его приковывали цепью за руки к железному кольцу в стене, так что его ноги едва доставали до полу; и в этом положении он висел и проверял свою совесть. Такому испытанию подвергались тогда многие солдаты в дисциплинарных бараках в Ливенвортской тюрьме. Надо сказать, что совесть Джимми оказалась не столь твердой, как можно было ожидать. У него бывали приступы откровенной жалости к себе, приступы отчаянных, мучительных сомнений. Он вовсе не желал показывать свою слабость тюремщикам, но они наблюдали за ним через дверной глазок, придуманный царем для этой цели. Глазок можно было закрывать, когда заключенный вопил под пыткой, и незаметно открывать, когда тюремщику заблагорассудится.

Благодаря этому приспособлению Перкинс подслушал рыдания Джимми и его разговоры с самим собой и якобы с другими людьми, каким-то Клубникой и каким-тэ Неистовым Биллом. Джимми спрашивал их, приходилось ли им когда-нибудь испытывать подобные страдания, ч стоит ли так мучиться, и правда ли, что это поможет революции? Перкинс обрадовался, что подслушал важны.; сведения, и поспешил доложить лейтенанту Ганнету, в результате чего были запрошены все американские части, но солдат под кличками «Клубника» и «Неистовый Билл» нигде не оказалось. Волей судеб Неистовый Билл укрылся в таком месте, куда не в состоянии проникнуть даже армейская контрразведка, а Клубника Каррсн как раз в это время стоял перед судом в Калифорнии вместе с другими ирмовцами, претерпевая те же муки, что и Джимми Хиггинс в Архангельске.

У сержанта Перкинса было значительное преимущество в борьбе с Джимми Хиггинсом. Он видел жалкое состояние души арестанта, в то время как его душа была скрыта от Джимми, а по правде говоря, Перкинс тоже страдал — страдал от гнева, к которому примешивалась изрядная доля страха. И что это за дьявольские идеи, которые могут сделать маленького, ничтожного рабочего сильнее всех властей? И как помешать этим идеям распространяться и подрывать устои удобного, хорошо налаженного мира, где Перкинс собирался вскоре получить повышение в чине? Назавтра после суда над Джимми Хиггинсом, несмотря на строжайшую тайну, в которой он проходил, армейские власти с удивлением обнаружили расклеенные тут и там на видных местах прокламации на английском языке такого содержания:

«Американские солдаты! Знаете ли вы, что один ваш сержант подвергается в настоящее время пыткам и приговорен к двадцати годам тюремного заключения за то, что пытался рассказать вам, как большевики ведут пропаганду против германского кайзера?

Известны ли вам действительные причины пребывания здесь ваших войск? Согласны ли вы сложить свои головы за то, чтобы навязать русскому народу ваши идеи о системе государственного управления? Согласны ли вы, чтобы ваших товарищей подвергали пыткам за то, что они хотели сказать вам, для чего вы здесь?!»

Разумеется, американские «пончики», прочитав прокламацию, пожелали узнать, правда ли то, что в ней написано. И вскоре все заговорили о том, что это правда. Те, у кого сохранилась листовка, которую раздавал Джимми, нашли теперь заинтересованных читателей, и вскоре все солдаты знали ее содержание. Пошли споры, правильно ли использовать американские войска для удушения социальных революций в чужих странах? Эта тема поднималась и на заседаниях конгресса в самой Америке. Сенаторы делали запросы правительству о том, какое оно имело право посылать войска в чужую страну, которой не была объявлена война; другие сенаторы требовали немедленного отзыва оттуда армии. Эти сведения тоже дошли до солдат и еще больше усилили брожение. Не такое уж это приятное место — Архангельск, особенно с приходом зимы; поневоле заворчишь, а тут еще представился отличный повод ворчать!

 

IV

Командование этой экспедиции все время ощущало в своей деятельности одну серьезную помеху, с какой никогда не сталкивалась, пожалуй, ни одна армия на свете. Верховный главнокомандующий, который определял ее политический курс и пытался задавать общий этический тон, то и дело выступал в конгрессе с мятежными поджигательными речами, бросал неожиданные фразы. Все было словно рассчитано на то, чтобы возбуждать в умах солдат опасные мысли, расшатывать дисциплину и деморализовать армию. Президент Вильсон обратился с посланием к одному политическому съезду, заявив, что американские рабочие живут в «экономическом рабстве»; он неоднократно указывал также, что каждый народ имеет право определять свою судьбу и форму государственного управления без иностранного вмешательства. Л в то же время его армия старалась теперь надеть узду на этих русских, которые взбунтовались против «экономического рабства» в своей собственной стране!

Понимаете, армия — это машина, созданная для ведения войны; человек, идущий служить в армию и участвующий в ее делах, очень скоро обретает ее тон, тон безмерного презрения ко всем политическим деятелям, особенно к тем из них, которые произносят речи и пишут письма, то есть к «идеалистам», «мечтателям» и «теоретикам», не понимающим, что мужское дело—это драться в боях и побеждать. Все офицеры старой армии, воспитанники Вест-Пойнта, были выращены в традициях классового господства идо мозга костей пропитаны сознанием, что они являются особой кастой, что-де сам господь бог велел прочим смертным быть у них в подчинении; что же касалось новых офицерских кадров, то подавляющее большинство их происходило из зажиточных семейств и относилось неодобрительно к ораторству и писанию писем по поводу прав человека. У них не вызвал никакого энтузиазма тот факт, что «идеалист» главнокомандующий назначил военным министром пацифиста. Они не стеснялись выражать вслух свое недовольство, и когда этот самый военный министр издал приказ о гуманном обращении с сознательно уклоняющимися от военной службы, основанный на сентиментальности и голой теории, военная машина взяла на себя смелость истолковать этот приказ по-своему и выбросить из него ненужную чепуху. И, разумеется, чем дальше территориально вы находились от ведомства этого министра-миротворца, тем больше выбрасывалось ненужной чепухи, что, собственно, и создало явление, так сильно поразившее беднягу Джимми Хиггинса: политика, изложенная искренними гуманистами и либералами в Вашингтоне, в Архангельске проводилась в жизнь бывшим сыщиком, воспитанным на коррупции и жестокости.

Джимми Хиггинсу было неведомо, что здесь, в Архангельске, американцы получали приказы от английских и французских офицеров, которые не тратили своих душевных сил на пацифизм и нежные чувства и не носились с дурацкими идеалами борьбы за демократию. Так неужели они допустят, чтобы какой-то безвестный, жалкий рабочий-социалист воспрепятствовал их планам мирового господства?! Тоже, видите ли, хочет показать свою власть в противовес их власти в Архангельске, прицепился к каким-то словам президента! Пошел на сговор с предательскими и преступными личностями, пытался отравить умы американских солдат, вызвать среди них бунт! Стратегическая обстановка, в которой очутился сейчас Джимми, по своему значению напоминала ту, в которую он попал, когда остановил целую армию гуннов и одержал победу при Шато-Тьерри. А на этот раз он оказался на коммуникационной линии союзных армий, напавших на Россию, угрожая прорвать эту линию и заставить напавшие армии отступить!

 

V

В этот момент власти считали важнее, чем когда бы то ни было, выловить всех, кто сочувствовал большевикам, и покончить с их пропагандой. Так как подвешивание Джимми за руки не обеспечило получения желаемых сведений, его посадили в одиночку на хлеб и на воду — еще одно испытание для его души. Впрочем, для души рацион из белой муки и воды, возможно, и не так уж плох, но для кишечника и крови, как очень скоро обнаружил Джимми, он никуда не годится. Человек, который несколько дней сидит на белой муке и воде, начинает страдать либо от прекращения работы кишечника, либо, наоборот, от поносов; в кровь его проникают яды крахмала, нервы дегенерируют, он легко становится жертвой туберкулеза, злокачественного малокровия и других подобных болезней, которые навсегда делают его инвалидом.

Джимми полегчал также водные процедуры по примеру установленного в Ливенвортской тюрьме режима. Арестантам полагалась баня, и некоторые сторожа понимали это как принудительное стояние под ледяным душем из шланга. А так как руки у Джимми были настолько изранены, что он не мог мыться сам, Коннор хватал жесткую щетку, насыпал на нее соль и до крови надирал ему кожу. Джимми увертывался, но шланг настигал его, и если он начинал кричать, сторож направлял струю ему в нос и в рот, и даже когда он падал в изнеможении, его еще десять — пятнадцать минут продолжали поливать холодной водой. За свою жизнь отщепенцу Джимми пришлось испытать по отношению к себе немало жестокости, но она никогда не была такой концентрированной во времени, как теперь. Дух его остался несломленным, но тело сдало, а вслед за ним и рассудок. Он стал жертвой галлюцинаций: кошмары, преследовавшие его во сне, осаждали его теперь и в часы бодрствования; ему начинало казаться, что его пытают, даже тогда, когда он всего-навсего висел на цепи. И вот как-то раз Перкинс, подслушивавший за дверью, услыхал какие-то дикие звериные крики и мычанье, лай и рык. Он подозвал Грэйди и Коннора,— вся тройка стояла и слушала.

— Ей-богу, он помешался! — сказал Грэйди.

— Рехнулся! — сказал Коннор.

— Сбрендил! — сказал Перкинс.

Но тут всех их осенила одна и та же мысль: а может, притворяется? Для посланца Сатаны ничего нет проще, как прикидываться, будто в него вселился бес! Решили подождать, но потом, когда Коннору пришлось зайти в камеру, чтобы посадить Джимми на цепь, он увидел, что тот грызет себе кончики пальцев. Это показалось ему подозрительным. Послали за тюремным врачом, который после короткого осмотра заявил, что у Джимми Хиггинса буйное помешательство. Арестант вообразил себя каким-то хищным зверем, попавшим в капкан, и старался отгрызть себе лапу, чтобы выбраться на свободу. Он скалил зубы на каждого, кто приближался к нему, и чтобы натянуть на него смирительную рубашку, пришлось избить его до обморока.

 

VI

Только так смог Джимми Хиггинс избавиться, наконец, от своих мучителей. Он уже ничего не помнил о русском еврее Калинкине и не мог бы выдать никакой тайны, даже если бы пожелал. Поэтому его больше не пытают и обращаются с ним хорошо. Его даже сумели убедить, что он выбрался из капкана, поэтому он теперь добрый зверь ползает на четвереньках, ест прямо ртом из жестяной миски, не залезая туда своими изуродованными пальцами. У него бывают мучительные боли в суставах рук, но он от этого не горюет: будучи зверем, он страдает лишь от той боли, которую ощущает в данный момент,— завтрашняя боль его не тревожит. Он уже не принадлежит к тем существам, кто «предвидит и ждет и тоскует о том, чего нет»... Он «славный пес», и когда вы гладите его по голове, он трется о вас и благодарно взвизгивает.

Бедный, помешанный Джимми Хиггинс никогда не причинит уже беспокойства своей родине; но от его друзей и единомышленников, которые знают историю его жизни, общество не отделается так легко. В атмосфере индустриальных беспорядков, угрожающих великой демократии Западного полушария, появятся люди, исполненные отчаянной, неутолимой злобы, и великая демократия Западного полушария будет дивиться их настроениям, не в состоянии понять, чем это вызвано. И эти мятежные сердца продиктуют великой демократии слова ее величайшего демократа, произнесенные как торжественное предостережение в разгар кровопролития и разрушений гражданской войны:

«Если господу богу угодно, чтобы это длилось до тех пор, пока не будет уничтожено все богатство, накопленное от дарового труда невольников за двести пятьдесят лет, пока за каждую каплю крови, пролитую под ударами плетей, не будет заплачено кровью, пролитой мечом, как было предсказано три тысячи лет назад, то мы и тогда должны сказать: суд божий праведен и справедлив».

1919