На Юргиса это сообщение подействовало странным образом. Он смертельно побледнел, но сдержался и полминуты простоял неподвижно посреди комнаты, сжав кулаки и стиснув зубы. Потом он оттолкнул Анелю, вошел в соседнюю комнату и поднялся на чердак.

В углу под одеялом виднелось маленькое тельце. Рядом лежала Эльжбета, но Юргис не разобрал, плакала ли она, или была в обмороке. Мария металась по чердаку, рыдая и ломая руки. Юргис крепче сжал кулаки, и голос его прозвучал жестко:

— Как это случилось?

Охваченная горем, Мария не слышала его. Тогда он повторил вопрос еще громче и резче.

— Он упал с тротуара! — сквозь рыдания проговорила она.

Тротуар перед домом представлял собой мостки из полусгнивших досок, которые возвышались футов на пять над уровнем мостовой.

— Как он попал туда? — спросил Юргис.

— Он вышел… вышел поиграть, — всхлипывала Мария, захлебываясь от слез. — Мы не могли удержать его дома. Его, наверно, втянуло в грязь!

— Вы уверены, что он умер? — спросил он.

Мария снова зарыдала:

— Да, да, у нас был доктор.

Несколько секунд Юргис стоял в нерешительности. Глаза его были сухи. Взглянув еще раз на одеяло, прикрывавшее маленькое тельце, он вдруг повернулся к лестнице и спустился вниз. В кухне его снова встретило общее молчание. Он направился прямо к двери, толкнул ее и вышел на улицу.

Когда у Юргиса умерла жена, он пошел в ближайшую пивную, но теперь он этого не сделал, хотя в кармане у него лежала недельная получка. Он шел все вперед и вперед, по грязи и воде, не видя ничего вокруг. Потом он присел на какую-то ступеньку, закрыл лицо руками и долго не шевелился. Время от времени он бормотал про себя.

— Умер! Умер!

Наконец, он встал и пошел дальше. Солнце уже садилось, а он все шел и шел, пока не стемнело и пока он не увидел перед собой железнодорожный переезд. Шлагбаум был опущен, и длинный товарный поезд, громыхая; полз мимо. Юргис стоял и смотрел. И вдруг мысль, невысказанная, неосознанная, давно уже таившаяся в нем, ожила и овладела им. Он побежал вдоль полотна, миновал будку стрелочника и, прыгнув, прицепился к одному из вагонов. Вскоре поезд остановился, Юргис соскочил, пролез между колесами и спрятался в ящике под вагоном. Когда поезд тронулся снова, в душе Юргиса началась борьба. Он сжимал руки и стискивал зубы. Он не плакал и не хотел плакать! Что было, то прошло, с этим покончено. Он хотел сбросить с себя горе, освободиться от него, окончательно развязаться с ним в эту ночь. Оно рассеется, как черный, отвратительный кошмар, — утром он будет новым человеком. И каждый раз, когда им овладевали воспоминания, когда на глаза навертывались слезы, он разражался бешеными проклятиями, стараясь ругательствами заглушить душевную боль.

Он боролся за свою жизнь и в отчаянии скрежетал зубами. Как он был глуп, как глуп! Он погубил свою жизнь, он погубил себя своей проклятой слабостью. Но теперь с этим покопчено — он с корнем вырвет прошлое из души! Теперь не будет больше ни слез, ни нежности. Довольно с него — эти чувства продали его в рабство! Теперь он будет свободен, сбросит свои кандалы, встанет и будет бороться. Он был рад, что настал конец. Это было неизбежно; так не все ли равно когда? Этот мир не для женщин и детей, и чем раньше они уходят из него, тем лучше для них. Где бы Антанас ни был теперь, он страдает меньше, чем если бы остался жить на земле. А пока его отец больше не станет думать о нем, он будет думать только о себе, будет бороться за себя, против мира, который обманывал и мучил его! Так Юргис вырывал все цветы из сада своей души и топтал их. Поезд оглушительно гремел, колючая пыль била ему в лицо. За ночь было несколько остановок. Юргис не покидал своего ящика, из которого его можно было вытащить только силой, так как с каждой милей, ложившейся между ним и Мясным городком, ему становилось легче.

Когда вагоны останавливались, его лицо овевал теплый ветер, напоенный ароматом свежих полей, жимолости и клевера. Он вдыхал этот запах, и сердце его бешено стучало — он снова был в деревне! Он будет жить в деревне! Когда забрезжил рассвет, Юргис жадно прильнул к щели, а мимо мелькали луга, леса и реки. Наконец, он почувствовал, что не может больше выдержать, и, когда поезд снова остановился, выполз на насыпь. Сидевший на крыше вагона тормозной кондуктор показал Юргису кулак и выругался; но Юргис насмешливо помахал ему рукой и зашагал в сторону.

Подумать только, что он, родившийся крестьянином, три долгих года не видел деревенского пейзажа, не слышал звуков деревни. Если не считать того раза, когда он шел из тюрьмы и был слишком удручен, чтобы глядеть по сторонам, и тех немногих случаев, когда зимою, будучи без работы, отдыхал в городских парках, он буквально не видал за это время ни единого деревца! А теперь он чувствовал себя, как птица, которую уносит вихрь. Он останавливался и дивился каждому новому чуду — стаду коров, лугу, усеянному маргаритками, живым изгородям из шиповника и птичкам, распевающим на деревьях.

Увидев ферму, Юргис направился к ней, на всякий случай вооружившись палкой. Перед сараем фермер мазал телегу. Юргис подошел к нему.

— Не можете ли вы дать мне поесть? — сказал Юргис.

— Тебе нужна работа? — спросил фермер.

— Нет, — сказал Юргис, — не нужна.

— Тогда ничего не получишь, — буркнул тот.

— Я заплачу, — настаивал Юргис.

— Ого, — отозвался фермер и насмешливо добавил: — Мы не обслуживаем посетителей после семи утра.

— Я очень голоден, — серьезно проговорил Юргис, — и хотел бы купить чего-нибудь съестного.

— Спроси у моей хозяйки, — сказал фермер, кивая через плечо. Жена фермера оказалась сговорчивее, и за десять центов Юргис получил два толстых бутерброда, кусок пирога и пару яблок. Он принялся есть пирог на ходу, потому что его неудобно было нести. Через несколько минут Юргис увидел ручей, перелез через плетень и направился к берегу по тенистой тропинке. Найдя укромное местечко, он напился и жадно принялся за еду. Потом несколько часов пролежал, глядя по сторонам и наслаждаясь жизнью. Наконец, его стало клонить ко сну, и он задремал в тени куста.

Когда Юргис проснулся, солнце припекало ему лицо. Он сел, потянулся и начал смотреть на бегущую воду. Он сидел у глубокой, закрытой кустами, молчаливой заводи, и вдруг у него блеснула чудесная мысль. Ведь можно выкупаться! Вода никому не принадлежит, он может войти в нее и окунуться с головой! В первый раз, с тех пор как он уехал из Литвы, все его тело погрузится в воду!

Когда Юргис впервые поступил на бойню, он был настолько опрятен, насколько это возможно для человека, исполняющего грязную работу. Но впоследствии, измученный болезнями, холодом и голодом, своим разочарованием, отвратительной обстановкой на работе и насекомыми дома, он перестал мыться зимой, да и летом мылся лишь кое-как в небольшой лохани. Правда, в тюрьме он вымылся под душем. А теперь он мог даже поплавать!

Вода была теплая, и Юргис с детской радостью плескался в ней, потом сел в воде, возле берега, и начал тереть себя добросовестно и методично, оттирая все свое тело песком. Раз уж он начал мыться, он вымоется как следует, чтобы вспомнить, каково это — чувствовать себя чистым! Он даже голову натер песком и выполоскал то, что рабочие называли «живыми опилками», из своих длинных черных волос. Он держал голову под водой, насколько хватало дыхания, надеясь таким образом освободить ее от насекомых. Заметив, что солнце греет еще сильно, он взял с берега свою одежду и выстирал ее. Когда грязь и жир поплыли по течению, он фыркнул от удовольствия и снова принялся прополаскивать свои вещи, мечтая отделаться, наконец, от запаха удобрения.

Потом он развесил одежду на берегу и, пока она сохла, прилег на солнышке и еще раз крепко заснул. Когда он встал, его рубашка и брюки были сверху горячими и жесткими, как доски, снизу же все еще оставались немного сырыми. Однако, чувствуя голод, он сразу надел их и снова двинулся в путь. У него не было ножа, но, попыхтев, он выломал себе крепкую дубинку и с этим оружием зашагал по дороге.

Вскоре Юргис увидел большую ферму и свернул к ней. Было как раз время ужина, и фермер мыл руки у кухонных дверей.

— Простите, сэр, — начал Юргис, — не дадите ли вы мне чего-нибудь поесть? Я могу заплатить.

На это фермер ответил, не задумываясь:

— Мы бродяг не кормим. Убирайся отсюда.

Юргис ушел, не сказан ни слова. Но, обогнув амбар, он увидел свежевспаханное и пробороненное поле, вдоль которого фермер посадил ряд молодых персиковых деревьев. Юргис на ходу вырывал их одно за другим с корнями, и, когда он добрался до противоположного конца поля, их позади валялось больше сотни. Это был его ответ фермеру, показывавший его настроение. Отныне он вступил в борьбу с людьми, и всякий, ударивший его, мог рассчитывать получить сдачу сполна.

За полем оказался лесок, дальше опять поле, и, наконец, Юргис вышел на другую дорогу. Вскоре он увидел еще одну ферму, и, так как небо начало заволакиваться тучами, он решил попросить здесь не только еду, но и ночлег.

Заметив, что фермер с сомнением разглядывает его, Юргис поспешил добавить:

— Я охотно лягу в сарае.

— В сарае? Ну, не знаю, — нерешительно протянул фермер. — Вы курите?

— Иногда, — ответил Юргис, — но я буду курить на дворе.

Когда фермер согласился, Юргис спросил его:

— Сколько же это будет стоить? Денег у меня маловато.

— За ужин я посчитаю вам двадцать центов, — ответил фермер, — а за сарай ничего.

Юргис вошел и сел за стол с фермером, его женой и полудюжиной ребятишек. Это была обильная трапеза, состоявшая из печеных бобов, картофельного пюре, рубленой и тушеной спаржи, блюда клубники, больших толстых ломтей хлеба и кувшина молока. Юргису не приходилось так пировать с самого дня своей свадьбы, и он добросовестно трудился за свои двадцать центов.

Все были слишком голодны, чтобы разговаривать, но после ужина Юргис и хозяин уселись с трубками на ступеньках, и последний начал расспрашивать своего гостя. Когда Юргис объяснил, что он рабочий из Чикаго и идет куда глаза глядят, фермер сказал:

— А почему бы вам не остаться здесь и не поработать у меня?

— Я сейчас не ищу работы, — ответил Юргис.

— Я вам хорошо заплачу, — произнес фермер, окидывая взглядом рослую фигуру своего гостя, — доллар в день и полное содержание. У нас здесь нехватка рабочих рук.

— На все лето и на всю зиму? — быстро спросил Юргис.

— Н-нет! — ответил фермер. — Вы мне нужны только до ноября; хозяйство у меня небольшое.

— Понимаю, — заметил Юргис, — я так и думал. Скажите, а когда вы уберете урожай, вы своих лошадей тоже выгоните на снег?

(Юргис теперь начинал мыслить самостоятельно.)

— Это дело другое, — возразил фермер, который понял, в чем соль. — Для такого здорового парня всегда найдется работа в зимнее время — в городе или где-нибудь еще.

— Да, — сказал Юргис, — так все думают. Поэтому люди и едут в город, а когда им приходится попрошайничать или красть, чтобы не подохнуть с голоду, тогда их спрашивают, почему они не идут в деревню, где не хватает рабочих рук!

Фермер задумался.

— А что будет, когда у вас выйдут все деньги? — спросил он, наконец. — Ведь тогда вам волей-неволей придется искать работу?

— Когда до этого дойдет, тогда и увидим, — отрезал Юргис.

Он хорошо выспался в сарае, а потом сытно позавтракал кофе с хлебом, овсянкой и вишневым компотом. Фермер, на которого аргументы Юргиса произвели впечатление, взял с него за еду только пятнадцать центов. Затем Юргис простился и пошел своей дорогой.

Так Юргис начал жизнь бродяги. К нему редко относились столь доброжелательно, как тот фермер, у которого он ночевал в первый раз, и постепенно он привык держаться подальше от жилья, предпочитая спать в открытом поле. В дождь он старался найти какое-нибудь заброшенное строение, если же это ему не удавалось, он ждал наступления темноты и, держа палку наготове, крадучись, приближался к какому-нибудь сараю. Обыкновенно ему удавалось забраться туда прежде, чем собака успевала его почуять. Он забивался в сено и спокойно спал до утра. Если же собака нападала на него, он вставал и отступал с боем. Юргис уже не был прежним богатырем, но руки у него были еще сильны, и ему редко приходилось тратить на собаку больше одного удара.

Пришло время малины, потом черники, и Юргис мог экономить деньги. Во фруктовых садах поспели яблоки, а в огородах картофель; Юргис научился запоминать по дороге такие места и, когда становилось темно, возвращался и набивал полные карманы. Дважды ему удавалось поймать курицу, и он устраивал настоящий пир, один раз в заброшенном сарае, а другой — на пустынном берегу речки. Когда поживиться было нечем, он понемногу тратил деньги. Это его не пугало, так как он видел, что может подзаработать в любое время. Поколов полчаса дрова, он зарабатывал себе обед, и, посмотрев, как он работает, фермер часто начинал уговаривать его остаться.

Но Юргис не оставался. Он был теперь свободным человеком, вольным бродягой. В его крови проснулась древняя жажда скитаний, радость ничем не связанной жизни, радость искания и беспредельных надежд. У него бывали свои неудачи и затруднения, но по крайней мере его всегда ожидало что-нибудь повое. Как чудесно было для человека, годами прикованного к одному месту и не видевшего ничего, кроме унылого ряда лачуг и фабрик, очутиться вдруг под открытым небом и видеть каждый час новые картины природы, новые места и новых людей! Как чудесно было для человека, вся жизнь которого сводилась к повторению изо дня в день одних и тех же действий и который так уставал от них, что у него оставалось только одно желание — лечь и спать до следующего дня, стать теперь хозяином самому себе, работать как и когда ему нравится и ежечасно встречать новое приключение!

Теперь к нему вернулось здоровье, энергия его юности, радость и сила, которые он оплакал и забыл! Они вернулись к нему внезапно, ошеломляя и пугая. Словно возвратилось детство, смеющееся и манящее! Еды у него было вдоволь, он жил на свежем воздухе, двигался сколько хотел и, проснувшись, пускался в дорогу, не зная, что делать с избытком энергии, расправляя мускулы, хохоча, напевая вновь приходившие на память песни родины. Иногда он, против воли, думал о маленьком Антанасе. Никогда больше он не увидит его, никогда больше не услышит его звонкого голоска. В такие минуты в душе Юргиса поднималась глухая боль. Иногда по ночам ему снилась Онна, он просыпался, протягивал к ней руки и горько плакал. Но утром он вставал, встряхивался и шагал снова, готовый вступить в борьбу с целым светом.

Никогда Юргис не спрашивал, где он находится и куда ведет дорога. Он знал, что для него хватит простора и что до края земли ему все равно не дойти. Конечно, он всегда мог найти себе компанию — куда бы он ни приходил, везде были люди, жившие точно так же, как он, и охотно принимавшие его в свою среду. Он был новичком в профессии бродяги, но им был чужд кастовый дух, и они охотно учили Юргиса всем своим ухищрениям — объясняли ему, от каких городов и деревень следует держаться подальше, как читать тайные знаки на заборах, когда просить и когда воровать и как делать то и другое. Они смеялись над тем, что он за все расплачивается деньгами или работой, тогда как они сами получали все даром. Иногда Юргис жил с ними в лесных чащах, делая по ночам вылазки в окрестные селения за продовольствием. Бывало, что кто-нибудь из этих людей чувствовал к Юргису особенную симпатию, и они неделю бродили вдвоем, рассказывая друг другу о себе.

Многие из этих профессиональных бродяг были бездомны и беспутны всю жизнь. Но подавляющее большинство их было раньше рабочими, вытерпевшими, подобно Юргису, продолжительную борьбу, но понявшими, что им не победить, и отказавшимися от напрасных усилий. Впоследствии он встретился еще с одним сортом людей — с теми, из чьих рядов набирались бродяги, с людьми, тоже бездомными и скитающимися, но ищущими работы, ищущими ее на полях фермеров. Их была целая армия, огромная резервная армия труда, вызванная к существованию суровыми законами жизни. Эта армия обязана была исполнять для общества всякую случайную работу, работу временную и нерегулярную, но тем не менее необходимую. Сами они, конечно, этого не сознавали; они знали только, что ищут работы и что работа ускользает от них. Ранним летом они оказывались в Техасе и по мере созревания хлебов передвигались к северу вместе с жаркой погодой, кончая свою работу поздней осенью в Манитобе. На зиму они старались наняться в лесорубы или, если это им не удавалось, шли в города и жили на скопленные гроши, перебиваясь случайной работой: грузили и разгружали пароходы и подводы, рыли канавы и сгребали снег. Если людей оказывалось больше, чем было нужно, слабые умирали от голода и холода в силу тех же суровых законов природы.

Очутившись в конце июля в Миссури, Юргис принял участие в уборке хлеба. Люди, три пли четыре месяца обрабатывавшие поля, могли потерять теперь весь урожай, если бы им не удалось найти недели на две помощников. Во всем штате чувствовался острый недостаток рабочих рук, агентства по найму развивали бешеную деятельность, из городов выкачивали всю свободную рабочую силу. Привозили даже целые вагоны студентов. Обезумевшие фермеры останавливали поезда и буквально силой уводили пассажиров к себе на работу. Нельзя сказать, чтобы они плохо платили своим батракам, — всякий мог ежедневно заработать полный стол и два доллара впридачу, а более расторопные получали по два с половиной и даже по три доллара.

Лихорадка сбора урожая носилась в воздухе, и, раз попав в этот район, не заразиться ею было невозможно. Юргис нанялся вместе с целой артелью и две недели работал от зари до зари — по восемнадцати часов в день. После этого он получил на руки сумму, которая в прежние бедственные дни была бы для него целым состоянием. Но что было делать ему с этими деньгами теперь? Конечно, он мог бы положить их в банк и при благоприятных обстоятельствах со временем взять обратно, когда возникнет надобность. Но Юргис был теперь только бездомным бродягой, и что знал он о банках, чеках и аккредитивах? Если бы он стал носить деньги с собой, в конце концов его, несомненно, ограбили бы. Что же ему оставалось, как не повеселиться на них? В один субботний вечер он отправился с товарищами в город. Шел дождь, и, не имея другого пристанища, Юргис зашел в пивную. Там нашлись люди, угостившие его, потом ему пришлось угощать других; было много смеха, песен и прибауток. Потом из глубины комнаты Юргису улыбнулось краснощекое и веселое женское лицо, и сердце его бешено заколотилось. Он кивнул девушке, она подсела к нему, и они выпили вдвоем, а потом он поднялся к ней в комнату, и дикий зверь проснулся в нем и зарычал, как рычал в дебрях до начала времен. Потом он вспомнил прошлое, устыдился и был рад, когда к ним присоединилась остальная компания. Опять пошло пьянство, и ночь прошла в диком кутеже и разгуле. В арьергарде резервной армии труда шла другая армия — армия женщин, по тем же суровым законам жизни боровшихся за существование. Богатые люди ищут удовольствий, и этим женщинам живется легко и привольно, пока они молоды и красивы. А позже, когда их вытесняют другие, более молодые и более красивые, они отправляются по следам армии рабочих. Иногда они приходят сами и делятся своим заработком с трактирщиком; иногда же их вербуют особые агентства, так же как и армию труда. Во время урожая они скопляются в городах, зимою держатся около лагерей дровосеков. Там, где расквартирован какой-нибудь полк, где прокладывают железную дорогу или роют канал, эти женщины тут как тут. Они рассеиваются по баракам и пивным, снимают комнаты, иногда по восемь — десять душ вместе.

Утром у Юргиса не осталось ни гроша, и он снова отправился бродяжничать. У него трещала голова, он был недоволен собой, но, согласно своему новому взгляду на жизнь, не позволил себе жалеть о случившемся. Он свалял дурака, но теперь все равно ничего не поправить. Зато это послужит уроком на будущее. Он шел вперед, пока движение и свежий воздух не прогнали головной боли и не вернули ему его силу и жизнерадостность. Так бывало всякий раз, потому что Юргис сохранял еще всю свою непосредственность и не научился смотреть на удовольствия с деловой точки зрения. Должно было пройти много времени, прежде чем он уподобился бы большинству других бродяг, которые скитались до тех пор, пока ими не овладевала тоска по женщинам и алкоголю, а тогда они нанимались к кому-нибудь, бросая работу в тот день, когда скапливали достаточно денег, чтобы отвести душу.

В противоположность им Юргис часто терзался угрызениями совести, от которых не мог избавиться. Раскаяние настигало его в самые неподходящие моменты и иногда доводило до пьянства.

Однажды ночью во время грозы он нашел приют в маленьком домике на окраине города. Хозяин оказался рабочим, славянином, как и Юргис, незадолго до того иммигрировавшим из Белоруссии. Он заговорил с Юргисом на родном языке и пригласил его обсушиться у плиты. У него не было для гостя свободной постели, но на чердаке лежала солома, и там можно было устроиться. Хозяйка готовила ужин, а трое ее детишек играли на полу. Юргис сидел, беседуя с хозяином об их родине, о местах, где они побывали, и о работе. Потом поужинали и посидели с трубками, болтая об Америке, о своих впечатлениях. Но вдруг Юргис остановился посреди фразы, заметив, что женщина внесла большой таз с водой и начала раздевать младшего из своих ребятишек. Остальные забрались на кровать и уснули, но малышу предстояла ванна. По ночам здесь бывает свежо, — объяснил рабочий, — и мать, незнакомая с американским климатом, стала одевать ребенка по-зимнему. Потом снова потеплело, и тогда у ребенка появилась какая-то сыпь. Доктор сказал, что маленького надо каждый вечер купать, и она — глупая женщина! — поверила.

Юргис плохо слушал эти объяснения; он разглядывал ребенка. Малютке было около года; это был плотный крепыш с розовыми пухлыми ножками, круглым, как шар, животиком и черными угольками глаз. Сыпь, по-видимому, его мало беспокоила; он был в восторге от купанья, визжал, радостно смеялся и то теребил лицо матери, то ловил свои ножки. Когда мать посадила его в лоханку, он начал улыбаться во всю рожицу, расплескивая воду и похрюкивая, как маленький поросенок. Он лепетал по-русски, и Юргис понимал его. Карапуз уморительно выговаривал слова, по-детски коверкая их. Каждое слово напоминала Юргису о его собственном погибшем ребенке и резало, как ножом. Он сидел неподвижно и безмолвно и только крепко сжимал кулаки, стараясь справиться с внезапно налетевшей на него бурей чувств, с подступающими к горлу слезами. Потом, не выдержав и закрыв лицо руками, заплакал, к изумлению и испугу хозяев. Подавленный горем и стыдясь своей слабости, Юргис встал и выбежал на улицу под дождь.

Он шел и шел, пока не добрался до густого леса. Здесь он спрятался за дерево и разразился отчаянными рыданиями. О, какая это была мука, какое глубокое отчаяние! Раскрылся склеп его воспоминаний, и призраки минувшего вышли терзать его. Как ужасно было видеть, чем он был раньше и чем никогда не станет вновь — видеть Онну, сына и себя — прежнего, мертвого. Эти образы простирали к нему руки, взывали к нему через бездонную пропасть. Как ужасно было знать, что все это ушло навек и только он еще корчится и задыхается в грязном болоте своей низости.