Ранней осенью Юргис снова двинулся в Чикаго. Раз на сеновалах уже нельзя было согреться, бродяжничество утратило для него всякую прелесть. Подобно тысячам других, Юргис тешил себя надеждой, что, прибыв в город пораньше, он опередит поток других безработных. В башмаке у него было запрятано пятнадцать долларов. Эту сумму спасла от хозяев пивных не столько его совесть, сколько боязнь очутиться без работы в зимнее время.

В компании с другими бродягами он отправился к городу, забираясь с ночи в товарные вагоны и рискуя в любую минуту быть вышвырнутым с поезда на полном ходу. Добравшись до Чикаго, он отделился от остальных, так как у него были деньги, а у них нет, а он собирался в предстоящей борьбе думать только о себе. Он намеревался вложить в нее весь приобретенный опыт, устоять и выйти победителем. В ясные ночи он будет спать на скамье в парке, в фургоне, в пустой бочке или ящике, а в дождь или холод устроится на нарах какой-нибудь десятицентовой ночлежки или заплатит три цента за право посидеть всю ночь в коридоре дешевой гостиницы. Он будет питаться в закусочных, платить за обед не больше пяти центов и сможет продержаться так месяца два, а за это время он наверняка найдет работу. Конечно, ему придется проститься с летней чистоплотностью, потому что из первой же ночлежки он выйдет весь покрытый насекомыми. В городе ему негде даже умыться, разве что он будет ходить к озеру, но оно все равно скоро замерзнет.

Прежде всего он отправился на сталелитейный завод и узнал, что его место там давно занято. То же повторилось и на заводе сельскохозяйственных машин. От боен он решил держаться подальше. Теперь он человек одинокий, говорил он себе, ему не нужна лишняя обуза, и когда он найдет работу, то будет тратить весь свой заработок только на себя. Он начал долгий и бесплодный обход фабрик и складов. Он бродил целый день с одного конца города на другой и всюду заставал десятки людей, опередивших его. Он следил также за газетами, но больше уже не попадался на удочку сладкоречивых агентов. Вовремя своих скитаний он достаточно наслышался об их приемах.

В конце концов, однако, потратив на поиски около месяца, он нашел работу именно по газетному объявлению. Требовалось около сотни рабочих, и, хотя Юргис подозревал надувательство, он все-таки пошел, так как это было близко. Очередь растянулась на целый квартал, но из-за угла как раз в это время показался фургон, люди расступились, и Юргис, воспользовавшись случаем, прыгнул на освободившееся место. Толпа угрожающе зашумела, соседи попытались выбросить его из ряда, но он начал ругаться и поднял крик, который мог привлечь внимание полисмена. Тогда остальные уступили, зная, что полисмен, вмешавшись, разгонит их всех.

Часа через два Юргис вошел в комнату и очутился перед сидевшим за столом толстым ирландцем.

— Работали уже когда-нибудь в Чикаго? — раздался вопрос, и Юргис, то ли по внушению своего ангела-хранителя, то ли потому, что он сильно поумнел за последнее время, ответил:

— Нет, сэр.

— Откуда вы?

— Из Канзас-Сити, сэр.

— Рекомендации есть?

— Нет, сэр. Я простой чернорабочий. У меня крепкие руки, сэр.

— Мне нужны люди для тяжёлой работы, под землей. Мы роем туннели для телефона. Может быть, это вам не подходит?

— Я согласен, сэр, это мне вполне подходит. Сколько вы платите?

— Пятнадцать центов в час.

— Я согласен, сэр.

— Хорошо. Пройдите в ту комнату и сообщите там ваше имя.

Итак, через полчаса Юргис уже работал глубоко под улицами города. Этот телефонный туннель был необычным: в нем было восемь футов в высоту и в ширину, а пол его был аккуратно выровнен. Во все стороны отходили бесчисленные разветвления — настоящая подземная паутина. До места работ Юргису с его партией пришлось идти больше полумили. Еще более удивительным было то, что туннель освещался электричеством и в нем была проложена узкоколейная, в два пути, железная дорога!

Но Юргис был послан туда не для того, чтобы задавать вопросы, и эти странности его нисколько не интересовали. Только год спустя он узнал, в чем было дело. Муниципальный совет провел скромное и совершенно незаметное постановление, разрешившее одной компании сооружение телефонных магистралей под городскими улицами. Опираясь на это постановление, огромное акционерное общество начало прокладывать под Чикаго туннели для целой системы подземных грузовых железных дорог. В городе существовало объединение предпринимателей, которое распоряжалось капиталом в сотни миллионов долларов и было создано для сокрушения рабочих союзов. Больше всего беспокойства причинял объединению союз возчиков; и вот когда эти грузовые туннели будут готовы и соединят все крупные фабрики и склады с железнодорожными пакгаузами, союз возчиков можно будет взять за горло. Время от времени до муниципального совета доходили смутные слухи — как-то была даже назначена следственная комиссия, — но каждый раз кто-то получал солидный куш, и слухи замирали, пока, наконец, в один прекрасный день город не очутился перед совершившимся фактом. Сооружение было закончено! Начался, конечно, грандиозный скандал, обнаружились подделки городских отчетов и другие преступления, в результате которых несколько крупных чикагских капиталистов сели в тюрьму, — конечно, выражаясь фигурально! Совет объявил, что не имел понятия обо всем этом, хотя главная строительная шахта туннеля находилась на заднем дворе пивной, принадлежавшей одному из его членов.

Юргис работал в только что начатой штольне и поэтому считал, что ему хватит работы на всю зиму. От радости он в этот вечер кутнул, а на оставшиеся деньги нанял угол в комнате, где на больших соломенных матрацах, кроме него, спало еще четверо рабочих. На это уходил доллар в педелю, а еще за четыре он столовался в дешевом пансионе, недалеко от места своей работы. Таким образом, каждую неделю у него должна была оставаться огромная сумма в четыре доллара. Вначале ему пришлось купить лопату, кирку и пару тяжелых сапог вместо своих развалившихся башмаков. Он купил также фланелевую рубашку, так как его старая за лето изодралась в клочья. Целую неделю он обдумывал, купить или не покупать пальто. У его хозяйки как раз было пальто, которое она удержала в счет квартирной платы, когда умер один из ее жильцов, еврей, торговавший вразнос запонками. Однако в конце концов Юргис решил обойтись без верхней одежды, так как весь день ему предстояло проводить под землей, а ночь — в постели.

Это было неудачное решение, так как теперь Юргис дольше просиживал в пивных. Работать приходилось с семи утра до половины шестого вечера с получасовым перерывом на обед, и, таким образом, по будням Юргис никогда не видел солнца. Вечером ему некуда было пойти, кроме какого-нибудь бара. Тут по крайней мере было светло и тепло, он мог послушать музыку или поболтать с приятелями. Теперь у него не было дома, не осталось привязанностей — с собутыльниками его связывала лишь жалкая пародия на дружбу. По воскресеньям бывали открыты церкви, но в какую из них мог зайти дурно пахнущий рабочий, у которого насекомые ползали по шее, без того чтобы публика не начала отодвигаться и окидывать его враждебными взглядами? Конечно, у него был свой угол в душной, хотя и нетопленой комнате, с окном, в двух футах за которым поднималась глухая стена. В его распоряжении были также пустынные улицы, по которым гуляли зимние ветры. А помимо этого ему оставались только пивные, и, понятно, для того чтобы сидеть в них, нужно было пить. Заказывая время от времени выпивку, он мог расположиться, как дома, к его услугам были кости, засаленная колода карт, бильярд, чтобы сыграть на деньги, отпечатанная на розовой бумаге и залитая пивом «Спортивная газета» с изображениями убийц и полуобнаженных женщин. На такие развлечения он тратил свои деньги, и такова была его жизнь в течение шести с половиной недель, пока он работал на чикагских торговцев, помогая им сломить союз возчиков.

Поскольку эти работы велись втайне и незаконно, безопасности рабочих, естественно, уделялось не особенно много забот. В среднем прокладка туннеля стоила одной человеческой жизни и нескольких увечий в день, но об этом редко узнавал кто-нибудь, кроме ближайших соседей по работе. Прокладка выполнялась новыми буровыми машинами, по возможности с минимальным применением взрывчатых веществ. Но происходили обвалы, рушились крепления, случались иногда преждевременные взрывы. К этому присоединялась еще опасность попасть под вагонетку. И вот однажды вечером, когда Юргис шел вместе со своей партией к выходу, вылетевший из-за угла локомотив с груженой вагонеткой сильно толкнул его в плечо. Юргис ударился о бетонную степу и потерял сознание.

Первое, что он услышал, открыв глаза, был колокольчик кареты скорой помощи. Юргис лежал, укрытый одеялом, а карета медленно двигалась в оживленной толпе, занятой предпраздничными покупками. Его отвезли в больницу, и молодой хирург вправил ему руку. Потом его вымыли и уложили в постель в палате, где было еще десятка два раненых и искалеченных людей.

В этой больнице Юргис провел рождество, самое приятное рождество за все время его пребывания в Америке.

Каждый год в этой больнице возникали скандалы и производились расследования, так как газеты утверждали, что докторам в ней разрешают проделывать над пациентами фантастические опыты. Но Юргис об этом ничего не знал, и ему не нравилось только то, что его кормили тем консервированным мясом, которое человек, когда-либо работавший в Мясном городке, не бросит даже своей собаке. Юргис часто думал, кто собственно ест консервированную солонину или «ростбиф», изготовляемые на бойнях. Теперь он начал понимать, что это, так сказать, «подмазанное» мясо закупается чиновниками и подрядчиками, а потом им кормят солдат, матросов, заключенных и больных в бесплатных больницах, артели землекопов и железнодорожных рабочих.

По прошествии двух недель Юргиса выписали. Это не значило, что его рука вполне поправилась и что он был способен вернуться к работе; просто он мог уже кое-как обойтись без медицинской помощи, а его место нужно было для кого-нибудь, находившегося в еще худшем состоянии. То, что он был совершенно беспомощен и не имел на ближайшее время никаких средств к существованию, нисколько не касалось больничного начальства, да и вообще никого во всем городе.

Несчастный случай произошел в понедельник, когда он только что внес недельную плату за стол и комнату и истратил почти весь остаток субботней получки. В кармане у него было только семьдесят пять центов, и, кроме того, ему предстояло получить полтора доллара, заработанные в день несчастья. Возможно, он мог бы обратиться в суд и добиться от компании возмездия за временную потерю трудоспособности, но он этого не знал, а компания не обязана была просвещать его. В конторе он получил свои деньги и инструменты; последние он немедленно заложил за пятьдесят центов. Квартирная хозяйка объявила, что его угол сдан, а других свободных углов нет. Потом он пошел к женщине, у которой столовался; она оглядела его с ног до головы и подвергла настоящему допросу. Придя к выводу, что Юргис еще месяца два останется нетрудоспособным и что столовался он у нее всего шесть недель, она быстро решила, что ей не стоит рисковать и кормить его в кредит.

Юргис очутился на улице, и притом в самом плачевном состоянии. Было очень холодно, колючие хлопья снега обжигали его лицо. У него не было пальто, ему некуда было пойти, а в кармане лежало всего два доллара шестьдесят пять центов, и он знал, что в ближайшие месяцы не заработает ни гроша. Выпавший снег теперь не обещал ему возможность подработать — его левая рука, была на перевязи, и ему оставалось только смотреть, как другие деятельно орудуют лопатами. Не было у него надежды и на случайную работу в качестве грузчика. Он не мог даже продавать газеты или носить пакеты, так как любой конкурент легко справился бы с ним. Словами не описать ужаса, овладевшего Юргисом, когда он все это понял. Он был словно раненый зверь в лесу, и ему приходилось принимать неравный бой. Его слабость не давала ему права на снисхождение. Никто не обязан был помогать ему в несчастье и сколько-нибудь облегчать борьбу. Даже если бы он попробовал просить милостыню, он оказался бы в невыгодных условиях, по причинам, которые ему вскоре пришлось узнать.

Вначале его мысли были сосредоточены лишь на том, чтобы укрыться от ужасного холода. Он вошел в одну из пивных, в которой бывал раньше, спросил рюмку виски и остановился у огня, все еще дрожа, ожидая, что его вот-вот выгонят. Согласно неписаному закону, рюмка виски давала право оставаться лишь в течение некоторого времени, затем нужно было заказать вторую рюмку или уходить. Юргис, как старый клиент, мог задержаться немного дольше. Но, с другой стороны, он пропадал две недели, и легко было догадаться, что он «на мели». Рассказ о его злоключениях тоже не помог бы. Если бы владельца пивной можно было этим растрогать, в такую погоду его заведение скоро было бы битком набито бродягами.

Юргис перекочевал в другую пивную и снова истратил пять центов. Он был так голоден, что не мог устоять перед соблазном поесть горячего мясного рагу, и такая роскошь значительно сократила его пребывание в этом месте. Когда ему снова предложили уйти, он направился в «злачное местечко» в районе «Леве», куда иногда ходил в поисках женщин со своим приятелем, похожим на крысу рабочим-чехом. Юргис льстил себя надеждой, что здесь владелец заведения пустит его посидеть «приманкой». Зимой содержатели низкопробных пивных, чтобы оживить торговлю, часто пускают погреться какого-нибудь жалкого босяка, покрытого снегом и промокшего насквозь, чтобы он сидел у огня с несчастным видом. Войдет рабочий, довольный тем, что окончил свой дневной труд, увидит оборванца, и ему неприятно будет пить одному, когда рядом такой горемыка. Он окликнет бродягу: «Эй, парень, что с тобой? Что голову повесил?» Тогда тот заведет какую-нибудь жалостную историю, и рабочий пригласит его: «Выпей-ка стаканчик!» И вот они выпьют вместе, а если у бродяги достаточно жалкий вид или хорошо подвешен язык, пожалуй, выпьют и по второй. Когда же окажется, что они земляки, или жили в одном городе, или работали на одном предприятии, то они усядутся за столик, побеседуют часок-другой, и к тому времени, когда они расстанутся, содержатель пивной получит полный доллар. Все это может показаться подлостью, но хозяина пивной ни в коем случае нельзя осуждать. Он находится в том же положении, что и фабрикант, который волей-неволей должен выдавать всякую гниль за товар первого сорта, — не он, так другой сделает это. А содержатель пивной, если только он не член муниципального совета, сам наверняка задолжал крупным пивоварам и с часу на час ждет продажи с молотка своего имущества.

Однако в этот день на рынке было большое предложение «приманок», и для Юргиса не нашлось места. Всего в этот ужасный день он истратил тридцать центов на то, чтобы иметь кров над головой; между тем еще только начинало темнеть, а полицейские участки открывались не раньше полуночи! Но в последней пивной Юргису повезло. Буфетчик там был его старый знакомый и благоволил к нему. Он позволил Юргису подремать за одним из столиков бара, пока не пришел хозяин и на прощание дал ему добрый совет: в квартале от пивной должно было состояться какое-то религиозное собрание с проповедями и пением, где соберутся погреться сотни безработных.

Юргис направился прямо туда и увидел объявление, гласившее, что дверь будет открыта в половине восьмого. Тогда он стал бегать по улице, передохнул немного в каком-то подъезде, потом снова пробежался и так дотянул до назначенного часа. Полузамерзший, рискуя снова сломать больную руку, он протолкался в помещение и сел возле большой немки.

К восьми часам зал переполнился, что, вероятно, было лестно для проповедников. Проходы были забиты, а у дверей набилось столько людей, что по головам можно было ходить. На эстраде находилось трое пожилых джентльменов в черном и молодая леди, игравшая на рояле. Сперва пропели псалом, затем один из троих, худой, высокий, гладко выбритый человек в темных очках, обратился к собранию с речью. Юргис кое-что расслышал, стараясь отогнать сон. Он знал, что, заснув, начнет ужасно храпеть, а быть изгнанным из этой комнаты было бы для него равносильно смертному приговору.

Проповедник говорил о «грехе и искуплении», о бесконечном милосердии бога и его снисхождении к людской слабости. Он был очень искренен, несомненно преисполнен самых благих намерений, и тем не менее в душе Юргиса росла ненависть. Что знал о грехе и страдании этот человек в отглаженном черном сюртуке и аккуратном крахмальном воротничке? Ему тепло, желудок и карман его полны, а он поучает людей, борющихся за свою жизнь и терзаемых демонами голода и холода! Это, конечно, было несправедливо; но Юргис чувствовал, что люди на эстраде не соприкасались с той жизнью, о которой рассуждали, и не могли разрешить ее проблемы. Напротив, они сами были частью этой проблемы — частью существующего строя, который гнетет и губит людей! Они принадлежали к наглому и торжествуют, ему классу имущих. У них был дом, пылающий камин, еда, одежда и деньги, и поэтому они могли проповедовать голодным людям, а голодные люди должны были почтительно слушать! Эти люди пытались спасти души бедняков, а только глупец мог не понять, что их души нуждаются в спасении лишь потому, что телам не хватает самого необходимого!

В одиннадцать часов собрание окончилось, и бездомные слушатели опять очутились на снегу, бормоча проклятья по адресу тех немногочисленных предателей, которые пошли на эстраду каяться в своих грехах. До открытия полицейских участков оставался еще целый час, а у Юргиса не было пальто, и он был слаб после продолжительной болезни. За этот час он чуть не погиб. Ему пришлось бегать что было мочи, чтобы поддерживать кровообращение. Вернувшийся к зданию участка, он застал там перед входом огромную толпу. Был январь тысяча девятьсот четвертого года, когда в стране наступали «тяжелые времена» и газеты каждый день сообщали о закрытии все новых фабрик. Ожидалось, что к весне около полутора миллиона рабочих окажется на улице. Бездомные ютились всюду, где только можно было укрыться от непогоды, и перед дверьми полицейского участка люди дрались, как дикие звери. Когда помещение заполнилось до отказа и двери закрылись, половина толпы осталась на улице, в том числе и Юргис со своей больной рукой. Теперь он был вынужден истратить еще десять центов, чтобы попасть в ночлежный дом. Он сделал это с болью в душе; была уже половина первого, и он напрасно убил весь вечер, сидя на молитвенном собрании и ожидая на улице. Он знал, что из ночлежки его выпроводят уже в семь часов утра — там были откидные нары, и всякого замешкавшегося сбрасывали на пол.

Так прошел один день, а мороз держался целых четырнадцать. Через шесть дней у Юргиса не осталось ни цента, и тогда он пошел просить на улицах милостыню.

Он начинал очень рано, как только на улице появлялись первые пешеходы. Выйдя из пивной и убедившись, что поблизости нет полисмена, он подходил к сострадательному на вид прохожему, рассказывал ему свою грустную историю и выпрашивал мелкую монету. В случае удачи он бежал за угол на свою «базу» согреться, и, видя это, его жертва клялась, что никогда больше не подаст нищему ни одного цента. Сердобольный прохожий не задумывался над тем, куда еще Юргис мог бы пойти при данных обстоятельствах и куда он сам пошел бы на его месте. В пивной Юрте мог получить не только более обильную и сытную еду, чем в ресторане за те же деньги, но и выпить заодно рюмочку, чтобы согреться. Кроме того, он мог удобно устроиться у огня и поболтать с приятелем. Ведь в пивной он чувствовал себя, как дома. Для содержателей пивных было обычным делом обеспечивать нищих едой и домашним уютом в обмен на выручку от их промысла. А кто еще в городе сделал бы это, включая и самого сердобольного прохожего?

Казалось бы, в роли нищего Юргис мог рассчитывать на успех. Он недавно вышел из больницы, выглядел совершенно больным и не владел одной рукой. Кроме того, он был без пальто и дрожал от холода. Но, увы, снова повторялась история честного торговца, доброкачественный товар которого вытесняется с рынка ловкой фальсификацией. Юргис был просто неумелым любителем, который вздумал тягаться с организованными, действующими по всем правилам искусства профессионалами. Он прямо из больницы, но ведь это обычная история, и как он может это доказать? У него рука на перевязи, но на такую уловку не пошел бы и сынишка профессионального нищего. Он был бледен и дрожал — его конкуренты пользовались гримом и изучили искусство стучать зубами. Правда, он был без пальто, но можно было побожиться, что на этих людях нет ничего, кроме рваного халата да пары холщовых штанов, — так ловко они умели прятать под ними надетое в несколько слоев шерстяное белье. Многие из этих профессиональных попрошаек были отцами семейств, жили в удобных домах и имели счет в банке. Некоторые из них, уйдя на покой, занимались тем, что обучали других секретам ремесла или посылали на улицу детей. У некоторых руки были плотно привязаны к телу, а в рукавах болтались набитые ватой обрубки. Они нанимали какого-нибудь маленького заморыша, который протягивал за них шапку. У других не было ног, и они передвигались по улицам на тележках, третьи были осчастливлены слепотой, и их водили хорошенькие собачки. Менее удачливые калечили себя, обжигали химическими веществами, вытравляли на теле ужасные язвы. Вдруг на улице вам попадался человек, протягивавший к вам палец, полусгнивший и посиневший от гангрены, или другой с воспаленными багровыми ранами, выглядывавшими из-под сползших грязных повязок. Эти вконец отчаявшиеся люди были подонками городских трущоб и по ночам прятались в сырых подвалах пустых полуразрушенных домов, в притонах, в тайных курильнях опиума, вместе с погибшими женщинами, проститутками самого низшего разбора, с женщинами, которых их содержатели выгнали на улицу умирать. Ежедневно полиция сотнями хватает их на улицах, и потом эти люди с жуткими, распухшими, звериными лицами, покрытыми коростой, заполняют полицейскую больницу, похожую на преисподнюю в миниатюре. Все они находятся в различных стадиях опьянения, хохочут, орут, визжат, лают, как собаки, верещат, как обезьяны, бредят и в безумии кидаются друг на друга.