1

Шахта смерти уже начинала выдавать свои тайны. Непрерывно работал барабан, вытягивая снизу клеть за клетью с живыми и мертвыми, а также с такими телами, которые можно будет отнести к первой или второй категории, лишь накачав специальным аппаратом воздух в их легкие. Стоя под дождем, Хал наблюдал толпу и думал, что еще никогда не был свидетелем таких душераздирающих сцен. Какая мертвая наступала тишина, если появлялся человек, от которого можно ждать новостей! И вдруг — вопль отчаяния жены или матери, услышавшей страшную правду. И вздох сочувствия всей толпы; а потом крики радости при каком-нибудь радостном известии. И души людей трепетали, как трепещет прибрежный тростник от порывов ветра.

А эти рассказы, в один миг облетавшие весь поселок, — они проникали наверх из подземного мира, и в них говорилось о невероятных страданиях и еще более невероятном героизме! Люди провели четверо суток без воды и пищи, тем не менее они отказывались покинуть шахту, предлагая принять участие в спасении товарищей. Люди лежали вповалку в могильной тишине, поддерживая жизнь водой, стекавшей по капле с кровли, по очереди подползая на спине и ловя ртом драгоценную влагу, или сосали смоченную в воде тряпочку. Участники спасательных отрядов рассказывали, как они вламывались киркам в заграждения и вдруг различали слабые сигналы замурованных людей; они неистово трудились, чтобы скорее пробиться к товарищам, и, наконец, когда появлялась маленькая щель, слышали крики радости и видели сияющие из темноты глаза тех, кто, уже теряя последние силы, ждал: вот расширится отверстие и в него просунут немного пищи и воды.

На некоторых участках приходилось бороться с огнем. В шахту спустили длинные пожарные шланги, и люди медленно продвигались вперед, по мере того как вентилятор очищал перед ними штреки от дыма и пара. Волонтеры брались за эту работу без колебаний, хотя знали, что рискуют жизнью. Их не покидала надежда найти еще кое-кого из пострадавших, забаррикадировавшихся в дальних забоях.

Хал разыскал Джеффа Коттона у входа в контору, временно превращенную в госпиталь. Это была их первая встреча после сцены неожиданного разоблачения в салон-вагоне Перси, и поэтому на лице начальника охраны появилась довольно трусливая ухмылка.

— Ничего не поделаешь, мистер Уорнер, ваша взяла! — сказал он и после недолгих пререканий согласился пропустить женщин в госпиталь, чтобы они составили список пострадавших и затем огласили его перед толпой. Хал побежал к Минетти, думая поручить это дело Мэри Берк, но Роза сказала, что Мэри ушла тотчас после его ухода с мисс Артур, и никто не знает, где она. Тогда Хал поспешил к миссис Дэйвид, и та согласилась провести эту работу с несколькими приятельницами, не называя свою группу «комиссией». «Никаких ваших чертовых комиссий не допущу!» — предупредил Джефф Коттон.

Прошла ночь и часть следующего дня. Днем явился один из конторщиков и вручил Халу запечатанный конверт с телеграммой, адресованной Картрайту для передачи ему. Телеграмма гласила;

«Убедительно прошу немедленно вернуться домой. Отец придет в отчаяние, узнав о происшедшем. Невозможно дольше скрывать от него эти события».

Хал нахмурился, читая телеграмму. Несомненно, это дело Харриганов, которые поспешили донести обо всем его брату. Он пошел в контору и оттуда передал по телефону телеграфный ответ: «Собираюсь вернуться дня через два. Постарайся не вмешивать папу, пока я сам тебе всего не расскажу».

Полученная телеграмма встревожила Хала. Он живо представил себе долгие споры с братом и попытки оправдаться перед отцом, которого нежно любил. Как подло будет, если посланец Харриганов явится к старику и огорчит его, изобразив всю историю в ложном свете!

От этих размышлений Хала потянуло домой. Он отчетливо представил себе жизнь за пределами шахтерского поселка со всеми ее приманками. Ведь есть же конец терпению: сколько может культурный человек питаться отвратительной пищей, спать на грязной постели и видеть всякие мерзости? То и дело вспоминался Халу обеденный зал в клубе, где пахнет бифштексами и горячими булочками и так прельстительна цветная гамма салатов, свежих фруктов и сбитых сливок. И он с неожиданной уверенностью начал думать, что в Северной Долине его миссия почти выполнена.

Прошла еще одна ночь и еще один день. Уже последние пострадавшие были вынесены из шахты и все трупы отправлены в Педро, где их собирались хоронить оптом, что весьма характерно для шахтерского быта. Пожар отбушевал; спасательные отряды покинули шахту; им на смену явилось множество пильщиков и плотников для ремонта крепления. Репортеры уехали. Билли Китинг пожал Халу на прощанье руку, и они договорились встретиться и пообедать вместе в клубе. В Северной Долине находился представитель Красного Креста, кормивший голодающих на средства, полученные по подписному листу миссис Кертис. Что еще оставалось Халу, как не проститься с друзьями, заверив их, что он всегда будет к их услугам?!

Первой среди друзей была Мэри Берк, с которой ему еще не пришлось беседовать после ее знакомства с Джесси. Он понимал, что Мэри умышленно избегает его. Дома он ее не застал и зашел к Рэфферти справиться о ней. Там он задержался, чтобы проститься с женой спасенного им шахтера.

Рэфферти начинал поправляться. Жене разрешили навестить его. Крупные слезы катились по ее ввалившимся щекам, когда она рассказывала Халу о том, что пришлось испытать мужу. В течение четырех суток старик был замурован в маленькой штольне без воды и пищи, не считая нескольких капель кофе, которыми он поделился с другими страдальцами. Сейчас он еще не мог говорить и едва был в силах шевельнуть рукой. Но в его глазах все же теплилась жизнь и светилась душа, которую она любила и которой верно служила тридцать с лишним лет. Миссис Рэфферти славословила своего католического бога за то, что он благополучно вывел ее мужа из опасности. Совершенно ясно, что этот бог — несравненно более действенный, чем протестантский бог шведа Иогансена — силача, положенного на соседнюю койку, но уже приказавшего долго жить!

Врач, однако, предупредил женщину, что муж ее никогда не сможет работать. При воспоминании об этом тень страха легла на оживленное лицо миссис Рэфферти. Как смеет врач говорить такое? Конечно, Рэфферти стар; но он ведь крепок! И врачам не понять, на что способен человек, когда ему надо кормить целую семью! Ее муж ведь не из тех, которые сдаются, если у них что заболит! Кроме старика, в семье еще лишь один работник — это Тим. Он славный мальчик, трудолюбивый, но докторам все-таки следовало бы знать, что восемнадцатилетнему шахтеру не прокормить на свой заработок большую семью! А другие сыновья — те еще малы, по закону их в шахту не берут. Пора бы образумить этих законодателей! Если они решили запретить детский труд в шахтах, пускай тогда укажут другой какой-нибудь способ прокормить детей…

Хал слушал миссис Рэфферти и сочувственно ей поддакивал, тем временем внимательно наблюдая за ней, так как ее движения говорили ему больше, чем ее слова. Она следовала заветам своей религии — богобоязненные католики должны, мол, плодиться и размножаться; ненасытное чрево угольных шахт уже поглотило троих взрослых сыновей этой женщины. На руках сейчас у нее оставалось еще восемь человек детей и больной муж. «Интересно, — подумал Хал, — отдыхала ли она когда-нибудь днем хоть одну минуту за все пятьдесят четыре года своей жизни? Во всяком случае, бывая в ее доме, он никогда этого не видел. Даже сейчас, прославляя своего католического бога и браня капиталистических законодателей, она одновременно готовила ужин, быстро, бесшумно, как машина, двигаясь по комнате. Она была костлява, как старая кляча, проработавшая свой век а пустыне; кожа у нее на скулах напоминала резину, а на руках, словно струны рояля, выступали вены.

И вот перед нею встал призрак нищеты! Хал спросил, что она собирается делать дальше, и снова увидел, как ее лицо исказилось ужасом. Один только выход — это отдать детей в какой-нибудь приют, чтобы спастись от голода. Для бедняков нет ничего страшнее этого, и при одном упоминании о приюте, женщина зарыдала и принялась повторять, что — нет, не может быть, доктор ошибается, Хал увидит, муж ее через одну, самое большее — две недельки вернется на работу!

 

2

Хал вышел на улицу. Где-нибудь на равнине это был час заката, но здесь верхушки каньонов уже окрасились багровым светом и потянуло вечерним холодом ранней осени. Вдали на темнеющей улице Хал заметил какое-то сборище. Там кричали и туда со всех сторон сбегался народ. «Что еще за новость?» — подумал Хал и поспешно зашагал в том же направлении. Уже собралось человек сто, и их громкие голоса сливались в общий гул, похожий на шум морского прибоя.

— Говори! Говори! Довольно терпели… Ура!

— Что случилось? — спросил Хал какого-то человека из задних рядов, а тот, узнав его, закричал так, что всем стало слышно:

— Джо Смит! Вот подходящий парень! Сюда, Джо! Бери слово! Говори!

Пока Хал расспрашивал, стараясь понять, в чем дело, новая волна криков заглушила его имя:

— Довольно над нами издевались!

И чей-то голос поднялся над всем нестройным хором:

— Повтори! Еще раз скажи! Ну!

Кто-то стоял на крыльце дома, возле которого собрались эти люди. Хал с удивлением узнал Тима Рафферти. Кто бы мог подумать, что это Тим — простодушный Тим, улыбающийся мальчик с веселыми ирландскими глазами? Сейчас его светлые волосы были всклокочены, а лицо искажено гневом.

— Лежит как мертвец, — с надрывом выкрикивал Тим. — Ничего не говорит, пальцем шевельнуть не может. Одиннадцать лет на них батрачил… Чуть не погиб в катастрофе. По их вине. Каждый из вас знает, что все случилось по их вине. Богом клянусь, что это так.

— А то нет! Он прав! Говори! Говори! — поддержали его со всех сторон.

— Ему сунут двадцать пять долларов, ну там еще уплатят за больницу. И дешево отделаются, потому что в больнице долго держать не станут — выпишут прежде, чем он на ноги поднимется. Помните, как было с Питом Калленом?

— Было дело! Помним!

— А проклятые адвокаты уже там… Суют им бумаги на подпись, пока они еще в себя не пришли. А я мог бы помочь, да меня туда не пускают! Господи помилуй, сколько еще можно издеваться? Что мы, рабы? Что мы, собаки — терпеть все это?

— И не будем терпеть! Хватит! — крикнул кто-то. — Сами пойдем туда и займемся этим делом!

— Пошли! — закричал другой. — К черту всех охранников!

Хал протиснулся сквозь толпу.

— Тим! Откуда вы это знаете?

— Один шахтер видел.

— Кто?

— Не могу назвать — его выгонят, если узнают. Но вы его знаете не хуже меня. Пришел и сказал. Они это делают, чтобы не платить отцу за увечье.

— Как всегда, — закричал англичанин Уочоп, стоявший рядом с Халом. — Вот почему они нас туда не пускают!

— Они это проделали с моим отцом! — вмешался новый голос. Хал узнал Энди, юношу грека.

— Завтра утром хотят пустить шахту номер два, — кричал Тим. — Кто пойдет в забой? С Алеком Стоуном, который плюет на людей и спасает мулов!

— Не пойдем в забой, пока не будет нам обеспечена безопасность! — громко заявил Уочоп. — Пусть опыливают стены, или я их всех пошлю к чертям!

— И чтобы правильно записывали вес! — раздался еще чей-то голос. — Нужен контролер у весов, тогда нам будут платить все сполна.

Снова вспомнили о Джо Смите:

— Джо Смит! Бери слово! Ты им сумеешь нос утереть?» Ты самый подходящий парень!

Хал стоял беспомощный и растерянный. Он считал, что битва уже выиграна, а тут, оказывается, начинается новая! Рабочие ожидают от него действий, взывают к нему, как к самому смелому из бунтовщиков. Ведь лишь немногие знают о внезапной перемене в его жизни.

Пока он колебался, руководство битвой успело уже перейти к другому: англичанин Уочоп вскочил на ступеньки и обратился с речью к толпе. Это был один из забитых, скрюченных шахтеров, но сейчас обстоятельства придали неожиданную силу его голосу. Хал слушал его в изумлении: кто мог бы предположить, что этот молчаливый, туповатый на вид человек годится в бойцы? Однажды Том Олсен завел с ним разговор, пытаясь его прощупать, но Уочоп ни о чем слушать не хотел, и пришлось махнуть на него рукой. А сейчас посмотрите: громко бросает в толпу слова, полные грозного вызова!

— Это шайка разбойников и убийц! Куда ни обернись — они нас всюду грабят! Я, например, больше терпеть не желаю! А вы?

Поднялся ужасный шум. Видимо, никто больше не желал терпеть.

— Правильно! Мы им покажем!

— Ура! Ура! Мы добьемся своих прав!

К толпе уже мчался Джефф Коттон с Бадом Адамсом, а за ними несколько охранников. Все повернулись в их сторону. Люди в задних рядах, оказавшиеся от них близко, сжимали кулаки и скалили зубы, как рассерженные псы. Лицо Коттона побагровело от бешенства, но он сообразил, что предстоит — серьезное дело, и метнулся назад, за подкреплением. Толпа заревела от восторга. Борьба началась, и рабочие уже выиграли первую битву.

 

3

Люди с криками и проклятиями двинулись по улице. Кто-то затянул «Марсельезу», остальные подхватили. Песня звучала безумной отвагой:

Здесь собрались рабочие двух десятков национальностей и пели они на разных языках, — но это была одна, общая песнь угнетенных всего мира. После каждых нескольких тактов вся толпа подхватывала, заглушая отдельные голоса:

Часть шахтеров разбежалась, чтобы оповестить народ, и вскоре весь поселок был тут. Мужчины размахивали шапками, а женщины поднимали руки и кричали, но нашлись и такие, которые остолбенели от ужаса, вспомнив о своих детях, — их, мол, не прокормишь революционными песнями.

Тима Рэфферти подняли на плечи в самой гуще толпы и заставили повторить свой рассказ. В то время как он держал речь, прибежала его мать и начала кричать надрывным голосом:

— Тим! Тим! Уходи отсюда! Что с тобой?

В отчаянии и страхе женщина ломала руки. Увидев Хала, она бросилась к нему:

— Джо, стащите его оттуда! С ума он, что ли, сошел? Что он делает? Нас выгонят из поселка и не дадут ни гроша! Куда мы денемся? Пресвятая дева, что с моим мальчиком? Что с ним?

Она снова принялась взывать к Тиму. Может, он и слышал ее крики, но он даже бровью не повел. Тим шел на штурм Версаля!

Кто-то закричал, что надо идти к госпиталю и защитить пострадавших от «проклятых адвокатов». В этом уже была определенная цель, и толпа двинулась туда. Хал пошел в задних рядах с женщинами, детьми и самыми робкими мужчинами. Он заметил несколько конторщиков и других служащих. Потом перед ним мелькнул Джефф Коттон, который давал своим людям приказ запастись оружием.

Прибежал Большой Джек Дэйвид вместе с Джерри Минетти. Хал отвел их в сторону, чтобы посоветоваться. Джерри весь горел. Наконец-то наступил час возмущения, которого он ждал столько лет! Почему же товарищи не произносят речей, не руководят людьми, не организуют их на борьбу!

Джек Дэйвид не был уверен в правильности такой тактики. Надо посмотреть, насколько серьезна эта вспышка.

Джерри ответил ему, что в их воле придать движению то качество, которое они захотят. Ведь если они возглавят это дело, то поведут за собой рабочих и сумеют их сплотить. Разве не этого добивается Том Олсен?

Нет, возразил ему великан валлиец, Олсен старается организовать людей тайно, считая это подготовкой к общему восстанию во всем районе. Это совсем непохоже на открытый бунт, вспыхнувший в одном лишь месте. Может ли такое движение рассчитывать на успех? Если нет, то глупо и ввязываться, — они этим только добьются своего изгнания.

Джерри обратился к Халу: каково его мнение?

Итак, Халу все-таки пришлось высказаться. Ему трудно судить, ответил он. Он так плохо разбирается в рабочем движении. Именно для того, чтобы учиться, он и приехал в Сёверную Долину. Трудно советовать рабочим мириться с тем обращением, которому их подвергают, но, с другой стороны, всякому ясно, что неудача обескуражит всех и после этого организовать народ станет еще труднее.

Эти соображения Хал высказал открыто, но в его душе таилось еще много такого, чем он не мог поделиться ни с кем. Ведь не скажешь же прямо этим людям: «Я ваш друг, но в то же время дружу с вашими врагами. В этот критический момент я не могу решить, кому мне присягнуть на верность. Семейные традиции связывают меня с вершителями ваших судеб, вдобавок я очень боюсь огорчить свою невесту!» Нет, он не мог произнести таких слов! Он чувствовал себя предателем и боялся смотреть в глаза своим товарищам. Джерри знал, что он каким-то образом связан с Харриганами, и, вероятно, сообщил об этом всем остальным. Надо полагать, они обсуждали этот вопрос и строили всевозможные предположения. А вдруг они заподозрили, что он шпион?

Вот почему Хал вздохнул с облегчением, когда Джек Дэйвид, наконец, твердо сказал, что они только сыграют на руку врагу, если дадут преждевременно втянуть себя в борьбу. Необходимо посоветоваться с Томом Олсеном.

— Но где он, Том Олсен? — спросил Хал.

Дэйвид ответил, что в тот день, когда Хала выгнали отсюда. Том взял расчет и отправился в Шеридан, где находится профсоюзный комитет, с докладом о положении в Северной Долине. Вряд ли он сюда вернется. Здесь он свое дело сделал: сколотил небольшую группу и посеял семена возмущения.

Долго судили и рядили, у кого бы получить совет. Телефонный разговор из Северной Долины исключается, потому что каждое слово будет подслушано. Но вечерний поезд в Педро отходит через несколько минут, и кто-нибудь должен туда поехать, сказал Большой Джек. От Педро до Шеридана всего пятнадцать — двадцать миль. А там, несомненно, найдется кто-нибудь из руководителей союза, с которым можно обо всем поговорить. Наконец, почему не позвонить из Педро по междугородному телефону в Уэстерн-Сити? Надо уговорить кого-нибудь из руководителей союза, чтобы он выехал ночным поездом в Педро. Он уже наутро будет там.

Хал, все еще надеявшийся уклониться от активности, предложил поручить это Джеку Дэйвиду. Каждый вытряхнул содержимое своих карманов, чтобы собрать Джеку на дорогу, после чего тот помчался на станцию. А Джерри и Хал решили до его приезда держаться в стороне от событий и предупредить остальных членов своей группы об избранной ими тактику.

 

4

Такая программа вполне устраивала Хала, но почти немедленно он убедился, что она принята слишком поздно. Вместе с Джерри он побежал догонять толпу, которая остановилась у одного из домов, принадлежащих Компании. Когда они приблизились, кто-то уже произносил речь. До них донесся женский голос, звучавший четко и повелительно. Увидеть говорившую они не могли из-за толпы, но Хал узнал голос и, схватив своего спутника за руку, вскричал:

— Это Мэри Берк!

Она, кто же еще! Слушатели были буквально наэлектризованы ее речью. Не успевала она закончить очередную фразу, как толпа начинала одобрительно гудеть. Следующая фраза — и новый гул голосов. Хал и Джерри пробились вперед, чтобы послушать эту литанию гнева.

— А сами-то они, разве они решатся вместо вас работать в шахте, как вы думаете?

— Нет, никогда!

— Пойдут они в забой в своих шелках и кружевах, как вы думаете?

— Нет! Никогда!

— А если бы пошли, вы думаете, сохранили бы они свои холеные, белые ручки?

— Нет! Никогда!

— Задирали бы они так же по-прежнему нос перед вами?

— Нет! Никогда! Ясно!

А Мэри уже понеслась дальше:

— Если бы вы только могли сплотиться как следует, они бы к вам ползком приползли, все бы ваши условия приняли. Но вы трусы, вот они и играют на вашей трусости! Вы предатели, и они вас подкупают! Они вносят раздор в вашу среду, чтобы легче было вами командовать, и катят отсюда прочь в собственных поездах! А дела здесь поручают наемным бандитам, которые глумятся над вами и топчут вас своими сапожищами. Долго ли вы будете это терпеть? Долго?

Рев толпы прокатился по всей улице:

— Хватит терпеть! Хватит!

Мужчины грозили сжатыми кулаками, женщины пронзительно кричали, и даже дети разражались проклятиями.

— Мы им больше не рабы! Будем драться!

И тут Мэри нашла магическое слово.

— Организуем профсоюз! — закричала она. — Объединимся и будем держаться сплоченно! Если они посягнут на наши права, мы будем знать, как ответить! Объявим забастовку. Мы объявим забастовку!

Ответ толпы был как громовой раскат в горах. Да, Мэри нашла нужное слово! Сколько лет никто в Северной Долине не смел громко выговорить это слово, а теперь оно пронеслось по рядам, как пороховой взрыв:

«Забастовка! Забастовка! Забастовка!» Казалось, люди не устанут повторять его: и хотя не все понимали речь Мэри, это слово знал каждый! Забастовка! И каждый выкрикивал его на своем языке: на польском, чешском, итальянском, греческом. Мужчины размахивали шапками, женщины — фартуками, — и в вечерней мгле это напоминало какие-то диковинные заросли, в которых бушует ураган. Мужчины обменивались рукопожатиями; наиболее эмоциональные иммигранты бросались друг другу на шею. Забастовка! Забастовка! Забастовка!

— Мы больше не рабы! — не унималась Мэри. — Мы вольные люди и хотим жить по-человечески! Мы хотим работать в человеческих условиях, иначе мы бросим работу! Мы больше не стадо баранов, которое можно гнать куда заблагорассудится хозяевам! Мы организуемся и будем стоять рядом — плечом к плечу. Либо мы все победим, либо погибнем с голоду, и тоже все вместе! Но ни один из нас не сдастся, ни один не станет предателем! Есть здесь среди нас такой, кто пойдет штрейкбрехером?

Раздался вой, словно взвыла стая волков. Пусть попробует человек, который метит в штрейкбрехеры, сунуть сейчас сюда свое грязное рыло!

— Вы будете поддерживать ваш союз?

— Будем!

— Клянетесь?

— Клянусь! Клянемся!

Словно в экстазе, Мэри воздела руки к небесам.

— Клянитесь своей жизнью! Клянитесь стоять друг за друга! Клянитесь, что ни один человек не отступится до полной победы! Клянитесь! Клянитесь!

Люди, повторяя ее движения, подняли руки.

— Клянемся! Клянемся!

— Вы не дадите им сломить свои ряды? Вы не позволите им запугать себя?

— Нет, нет!

— Помните свою клятву! Не изменяйте своему слову! Это единственная надежда ваших жен и детей!

Девушка продолжала заклинать толпу отрывочными фразами и страстными движениями простертых рук, и вся она — высокая, порывистая — была как бы олицетворением яростного бунта. Пораженный Хал слушал ее речь и наблюдал ее движения. На какие чудеса способна человеческая душа — из отчаяния рождается надежда! И все люди, стоявшие вокруг Мэри, на глазах преображались вместе с ней: они вздымали руки и делали те же порывистые движения, повинуясь ей, как оркестр повинуется палочке дирижера.

Хал почувствовал радостную дрожь — он торжествовал. Сам он потерпел поражение и хотел бежать из этого адского места. Но теперь в Северной Долине возродилась надежда: близится час победы и освобождения!

С первого дня, как он попал сюда, в среду шахтеров, Хал проникся убеждением, что истинная трагедия этих людей заключается не в их физических бедствиях, а в психической подавленности, в унылой безнадежности, овладевшей ими. Это убеждение крепло в Хале с каждым днем благодаря тому, что видел он сам, и тому, что рассказывали другие. Том Олсен первый выразил это в словах: «Главная помеха нашему делу — психическое состояние людей, которым мы стараемся помочь!» Возможно ли пробудить надежду в сердцах людей, живущих в обстановке террора? Даже сам Хал — юный и вольный, как ветер, — был доведен до полного отчаяния. А он-то принадлежал к классу, который привык приказывать: «Сделайте то!», «Сделайте это!» — с уверенностью, что все будет немедленно выполнено. Этим же рабам-углекопам не ведомо ни чувство власти, ни чувство уверенности в собственных силах: напротив, они привыкли, что все их порывы встречали на каждом шагу сопротивление, а их стремление к счастью душила чужая воля!

Но человеческая душа претерпела чудесное превращение — и в Северную Долину пришла надежда. Народ поднимался на борьбу во главе с Мэри Берк. То, что казалось Халу мечтой, теперь свершается на самом деле. Мэри Берк с лицом победительницы, в ореоле червонно-золотых волос, Мэри Берк верхом на белоснежном коне в белом одеянии из мягкого блестящего шелка, как Жанна д'Арк или предводительница парада суфражисток! Она во главе огромной рати, — и Халу казалось, что он уже слышит звуки победного марша!

В основе тогдашних шутливых слов Хала было настоящее предвидение, искренняя вера в силы этой девушки. Уже в тот день, когда он впервые застал дикую розу шахтерского поселка за развешиванием белья, он понял, что это не просто хорошенькая девушка из рабочей семьи, но женщина с умом и характером. Она была дальновиднее, чем большинство этих наемных рабов, и способна на более глубокие чувства. У нее были общие с ними, но более сложные стремления. Когда Хал, желая помочь, предложил достать для нее хорошую работу, она ясно дала ему понять, что стремится не только сбросить с себя ярмо повседневного труда, но и найти такую жизнь, в которой было бы место умственным интересам. Тогда-то и возникла у Хала идея, что Мэри должна стать учителем и вождем шахтеров. Она любила их, болела за них душой и страдала вместе с ними, в то же время ища своим пытливым умом причины их бедствий. Но едва лишь Хал заговаривал с ней о том, что надо возглавить шахтерское движение, как он встречал лишь ее презрение к углекопам. Это убивало надежды Хала, сводило на нет его стремления помочь им всем и Мэри в том числе.

И вот она взяла на себя ту роль, которую он ей предназначал. «Теперь ее душа слилась с этой бушующей толпой, — подумал Хал. — Она жила жизнью этих людей, терпела вместе с ними унижения и обиды и вот восстала вместе с ними». Но Хал, будучи всего лишь мужчиной, упустил одну из причин ее чудесного превращения: он не догадывался, что красноречие Мэри обращено не только ко всем этим Рэфферти, Уочопам и прочим рабам Северной Долины, но и к одной девушке с обложки иллюстрированного журнала, в плаще, светло-зеленой шляпке и мягкой, прозрачной, дорожной вуали, которая стоит бешеных, бешеных денег.

 

5

Речь Мэри внезапно оборвалась. Несколько человек, отделившись от толпы, прошли вперед, и у них там произошла с кем-то стычка. Возбужденные голоса становились громче, и народ уже бросился на этот шум. Мэри тоже повернулась, чтобы посмотреть, и как-то мгновенно вся толпа хлынула туда же, вперед.

Стычка произошла возле госпиталя. Дом выходил на улицу широким крыльцом. На нем стояли Картрайт и Алек Стоун с группой служащих Компании, среди которых Хал заметил Предовича, почтмейстера Джонсона и Адамса. Крыльцо обступили шахтеры, суровые и решительные, во главе с Тимом Рэфферти. Он кричал:

— Пускай ваши адвокаты убираются отсюда!

Переговоры с Тимом взялся вести сам управляющий:

— Здесь нет никаких адвокатов, Рэфферти!

— Мы вам не верим!

— Сами хотим убедиться! — подхватили остальные.

— Внутрь мы вас не пустим, — заявил Картрайт.

— Я должен видеть отца! — неистово кричал Тим. — Имею я право повидать родного отца?

— Можете навестить его утром. Можете забрать его домой, если вам угодно. Мы вовсе не хотим держать его здесь. Но сейчас он спит, и других больных нельзя беспокоить.

— Вы не постеснялись привести туда своих проклятых адвокатов, беспокоить их!

— Говорю вам, возле него и близко не было адвокатов! — пытался заверить Картрайт, но недовольные возгласы шахтеров заглушили его слова.

— Это ложь! — крикнул Уочоп. — Они торчат здесь целый день, вы отлично это знаете! Мы их к черту выгоним!

— Иди, не бойся, Тим! — крикнул Энди, юноша грек, проталкиваясь вперед.

— Иди, не бойся! — поддержали другие, и Тим Рэфферти, поощряемый этими возгласами, стал подниматься по ступенькам.

— Хочу видеть отца! — решительно сказал он, но Картрайт вцепился ему в плечо, и тогда он закричал: — Пропустите! Пропустите, говорю вам!

Было совершенно очевидно, что управляющий всячески старается избежать применения силы. Он приказал охране отступить и сам удерживал юношу. А Тиму уже бросилась в голову кровь; он рванулся вперед, и то ли управляющий первый ударил его, то ли хотел отразить удар, но Тим скатился вниз по ступенькам. Вопль негодования потряс толпу. Все рванулись вперед, и в этот момент люди, стоявшие на крыльце, вытащили револьверы.

Что это означает, было ясно всем: еще миг — толпа ринется вверх по лестнице, и начнется стрельба. А уж если начнется заваруха, то всего можно ждать! Такой взбудораженный народ не успокоится, пожалуй, пока не спалит все дома и не перебьет всех представителей Компании!

Хал шел сюда с намерением держаться в тени, но сейчас, в подобную минуту, это показалось ему трусостью, чуть ли не преступлением. Он бросился вперед, стараясь перекричать толпу:

— Стойте! Стойте!

Вероятно, во всей Северной Долине не было другого человека, которого они бы послушались в эту минуту. Но Халу они доверяли, он заслужил у них право на внимание. Разве не сидел он ради них в тюрьме? Разве они не видели его за решеткой?

— Джо Смит! — пронеслось в толпе от края и до края.

Хал прокладывал дорогу вперед, расталкивая людей, умоляя, приказывая молчать.

— Тим Рэфферти, погоди!

И Тим, узнав этот голос, повиновался.

Высвободившись из тисков толпы, Хал прыгнул на крыльцо; Картрайт даже не пытался помешать ему.

— Шахтеры! Погодите минутку! — закричал Хал. — Это совсем не то, что вам нужно! Вам не нужно кровопролития! — Он остановился на мгновение. Для него было вполне ясно, что одной отрицательной формулой их нельзя сейчас сдержать. Необходимо им сказать: «Вам нужно то-то!» Только что он узнал, какие именно слова действуют на них, и он во весь голос бросил этот лозунг в толпу: — Вам нужен профсоюз! И забастовка!

Шахтеры ответили ему таким мощным гулом, какого он еще не слыхал. Да, вот чего они требуют: забастовки! И пусть Джо Смит объявит ее и станет их вожаком! Ведь за это его изгнали отсюда! Не совсем ясно, правда, как он пробрался обратно, — тем не менее он здесь, и он общий любимец. Да здравствует Джо Смит! Они пойдут за ним в огонь и воду!

А смелый какой парень! Стоит себе на ступеньках и под самым носом начальства агитирует за профсоюз, а начальство, смотрите, боится пальцем его тронуть! Видя все это, толпа пришла в неистовый восторг. Те, кто знал английский язык, криками выражали свою солидарность; а кто не знал, все равно кричали, подражая остальным.

Кровопролития им не нужно, разумеется нет! Что проку в драке? Им нужно объединиться и действовать сплоченно, чтобы стать свободными людьми. Профсоюзный комитет, уполномоченный выступать от их имени, заявит, что ни один шахтер не выйдет на работу, пока им не будут гарантированы их законные права! Надо раз и навсегда покончить с безобразным обычаем выгонять тех, кто требует справедливости для себя и для товарищей. Они больше не позволят заносить в черные списки и выселять из района рабочих, дерзающих требовать то, что им полагается по законам штата.

 

6

Сколько можно вот этак стоять на крыльце здания, принадлежащего Компании, рядом с главным управляющим и начальником шахты и агитировать шахтеров за профсоюз? Хал понимал, что надо поскорее увести толпу с этого опасного места.

— Выполните ли вы то, что я попрошу? — спросил он, и, когда они хором согласились, он предостерегающе добавил: — Никаких драк! Никакого пьянства! Если вы увидите нынче ночью пьяного, обуздайте его и заприте в доме!

Послышался хохот и веселые возгласы. Да, они будут себя хорошо вести… Для такого дела нужна трезвая голова!

— И еще одно, — сказал Хал, — относительно людей в госпитале. Выберем комиссию и пошлем ее выяснить, что там происходит. Соблюдайте сейчас тишину — нельзя беспокоить больных! Но мы хотим убедиться, что и никто другой их не беспокоит! Для этого один из вас останется с ними в палате. Это вас устраивает?

— Устраивает! — отвечали они.

— Прекрасно! — продолжал Хал. — А ну-ка, потише! — И он повернулся к управляющему: — Картрайт, мы хотим, чтобы вы впустили наших представителей в госпиталь. Они останутся с больными. — И, заметив, что управляющий собирается возражать. Хал шепотом прибавил: — Не сходите с ума! Разве вы не понимаете, что я хочу спасти вам жизнь?

Управляющий знал, как губительно будет для дисциплины, если он позволит Халу взять над собой верх, но он отлично сознавал нависшую над ним опасность — и, главное, не был уверен ни в храбрости всех этих бухгалтеров и стенографистов, ни в их умении стрелять.

— Скорее, или будет поздно! — воскликнул Хал. — Я не могу бесконечно сдерживать эту толпу. Образумьтесь, если не хотите, чтобы здесь поднялся настоящий бунт!

— Хорошо, — сказал Картрайт, пожертвовав своим самолюбием.

Хал снова повернулся к толпе и сообщил об этой уступке. Раздались торжествующие возгласы.

— Кого же мы пошлем? — спросил Хал, когда крики улеглись, и окинул взглядом поднятые к нему лица.

Самыми заметными в толпе были Тим и Уочоп, однако Хал решил, что этих двух он не должен выпускать из поля зрения. Он подумал о Джерри Минетти и миссис Дэйвид, но вспомнил свой уговор с Большим Джеком о том, что вся немногочисленная группа активистов должна держаться пока в тени. Кого же тогда? Мэри Берк? Эта уже успела испортить свою репутацию в глазах начальства и пользуется полным доверием рабочих. Хал вызвал Мэри и миссис Феррис — американку, находившуюся в толпе. Обе они поднялись на крыльцо, и Хал обратился к Картрайту:

— Давайте сразу договоримся: эти женщины будут все время находиться в госпитале. Если им вздумается, они будут разговаривать с больными. И, кроме врачей и сестер, никто не смеет давать им никаких распоряжений. Согласны?

— Согласен, — мрачно ответил управляющий.

— Хорошо. Ради бога, проявите хоть каплю благоразумия и сдержите слово! Чаша терпения этих людей может мгновенно переполниться, если вы дадите им малейший повод, а тогда — пеняйте на себя! Заодно прикажите, чтобы все кабаки были закрыты и чтобы их не открывали, пока не уляжется волнение. И держите ваших молодчиков подальше. Пусть не разгуливают по улицам с револьверами и не корчат рож!

Не дожидаясь ответа управляющего, Хал обернулся к собравшимся и поднял руку, требуя тишины.

— Слушайте, — сказал он, — нам предстоит серьезное дело — мы организуем здесь отделение профсоюза. Нельзя этим заниматься под самыми окнами госпиталя. Мы уже достаточно здесь пошумели. Сейчас мы отсюда уйдем, соблюдая полную тишину, и соберемся на пустыре, за электростанцией. Согласны?

— Согласны!

Хал постоял еще минутку, пока женщины не вошли благополучно в госпиталь, и лишь потом спрыгнул с крыльца, чтобы увести толпу. К нему подошел Джерри Минетти, дрожа от радости. Хал схватил его за руку и взволнованно прошептал:

— Спой, Джерри! Спой им какую-нибудь итальянскую песенку!

 

7

Они добрались до назначенного места без всяких стычек. По дороге Хал обдумывал, как договориться с этим многоязычным полчищем. Он знал, что добрая половина не понимает ни единого слова по-английски, а среди остальных не меньше половины еле-еле владеет языком. Значит, чтобы им все разъяснить, надо разделить их по национальностям и найти для каждой группы надежного переводчика.

Распределение по группам заняло много времени и выкало много шума и добродушной толкотни:

— Поляки — сюда! Чехи — вон туда! Эй, греки! Итальянцы — вам здесь стоять!

Но вот эта растасовка кончилась, каждая группа выделила по одному человеку, достаточно понимавшему по-английски, чтобы служить переводчиком, и Хал начал свою речь. Не успел он произнести несколько фраз, как поднялось настоящее вавилонское столпотворение. Все переводчики бросились одновременно переводить во всю силу своих глоток. Это было похоже на парад, в котором все оркестры скопились в одном месте. Сперва Хал растерянно замолчал, потом расхохотался: слушатели во многих группах подхватили его смех, ораторы в удивлении перестали говорить, потом тоже начали смеяться. Веселый хохот перекатывался в толпе, общее настроение мигом изменилось: гнев и решимость уступили место бесшабашной веселости. Хал получил первый урок, как надо обращаться с этими полчищами ребячливых людей с изменчивыми настроениями и бурной сменой чувств.

Затем, договорив до конца, Хал развел группы подальше одну от другой и попросил переводчиков разъяснить своим соплеменникам смысл его слов. Но тут возникло новое затруднение: как проверить все эти потоки красноречия? Как удостовериться, что его выступление не искажено? Олсен предостерегал Хала против хозяйских шпионов, которые, прикинувшись рабочими, втираются в доверие к массам и подстрекают их ко всякого рода бесчинствам. А уж посмотреть на переводчиков, так испугаешься их вида и поневоле подумаешь, что очень уж странно звучат твои мысли на их языке!

О чем, например, ораторствует там грек, похожий на сумасшедшего, со страшными лохмами и дикими глазами, неистово колотящий себя кулаками в грудь?

Этот грек стоял на бочке, освещенный двумя рудничными лампами, а вокруг толпилось с полсотни его соотечественников. Он яростно жестикулировал, грозил кулаками, взвизгивал и завывал. Обеспокоенный Хал поймал другого грека, говорящего по-английски, и стал расспрашивать, о чем толкует оратор; выяснилось, что о внедрении законности в Северной Долине!

Хал наблюдал этого темпераментного человечка и думал: «Ну и акробат!» Он то откидывал назад плечи и колесом выпячивал грудь, едва не падая с бочки, — в это время он говорил, что шахтеры получат возможность жить по-человечески: то сгибался в три погибели и, свесив голову, оглашал воздух стонами — при этом он объяснял, что с ними произойдет, если они сдадутся. Он запускал пальцы в свою черную шевелюру и отчаянно теребил и рвал на себе волосы; потом резким движением вытягивал руки, показывая слушателям пустые ладони; и опять начинал рвать волосы с такой силой, что становилось больно на него смотреть. Хал спросил, что все это означает, и получил такое объяснение:

— Он говорит: «Поддерживайте профсоюз! Дерни за один волос — сразу вырвешь. А попробуй дернуть всю копну — ничего не вырвешь!»

Как тут было не вспомнить Эзопа с его баснями?

Том Олсен рассказывал Халу, как профсоюзные организаторы воспитывают эти невежественные полчища. Надо без конца твердить одно и то же, пока даже самые тупые из слушателей не поймут, что спасение и сила рабочего класса в солидарности.

Когда многоязычные ораторы наговорились до полного изнеможения, все группы снова собрались толпой у груды шлака, и Хал повторил всю свою речь с самого начала, пользуясь только теми односложными словами, которые входят в особый жаргон, весьма распространенный среди шахтеров; иногда он подкреплял свою речь словацкими, греческими и итальянскими словечками, которые подцепил у шахтеров. Временами его красноречие вновь вдохновляло кого-нибудь из переводчиков, и ему приходилось пережидать, пока тот не бросит своим соплеменникам несколько изволнованных фраз. Он мог не беспокоиться, что наскучит своим слушателям: то были терпеливые многострадальные люди, а к этому делу они подошли с беспредельной серьезностью.

Итак, у них будет профсоюз. Они оформят его по всем правилам, выдадут членские билеты и изберут голосованием местное руководство. Все это им постепенно объяснил Хал; не стоит даже начинать, если они твердо не решили навсегда сохранить свою организацию! Рабочим предстоит выбрать по представителю от каждой из наиболее многочисленных национальных групп. Эти представители соберутся и выработают список требований, который будет рассмотрен и утвержден на общем собрании, а затем предъявлен хозяевам с предупреждением, что, пока эти условия не примут, ни один углекоп Северной Долины не спустится в шахту.

Джерри Минетти, великий знаток профсоюзных дел, посоветовал Халу немедленно записать рабочих в члены союза. Он учитывал психологический момент: ведь каждому рабочему придется выступить вперед и назвать свою фамилию. Но как всякие начинающие профсоюзные организаторы, они сразу столкнулись с обычным затруднением — отсутствием средств. Для записи необходимы карандаши и бумага, а Хал выпотрошил свои карманы, чтобы дать на дорогу Джеку Дэйвиду. Пришлось занять у кого-то четвертак для этой покупки. Уполномоченные проголосовали за то, чтобы каждый рабочий, записываясь в профсоюз, внес по десять центов; если они хотят получить помощь извне, им предстоят также телеграфные и телефонные расходы!

Был избран временный комитет, куда вошли Тим Рафферти, Уочоп и Хал. Этой тройке поручили хранить списки членов и деньги и вести все дела до следующего общего собрания, назначенного на завтра. Затем для охраны комитета выделили дюжину наиболее верных людей, обладавших к тому же мощной мускулатурой. Тем временем из лавки вернулся посланец с блокнотами и карандашами. Рассевшись на земле, переводчики при свете рудничных ламп начали записывать фамилии всех желающих вступить в профсоюз, причем каждый по очереди клялся поддерживать дисциплину и солидарность. Покончив со списками, объявили перерыв до следующего утра, и шахтеры разошлись по домам с таким радостным сознанием своей силы, какое мало кто из них испытывал за всю свою жизнь.

 

8

Члены комитета вместе с личной охраной перекочевали к Ремницкому и расположились на полу в столовой. Никто на них не нападал; и пока многие из них мирно храпели, Хал с небольшой группой людей сел составлять список требований, который решено было наутро предъявить хозяевам. Договорились, что Джерри с утренним поездом отправится в Педро, чтобы рассказать обо всем Джеку Дэйвиду и профсоюзному руководству. Пусть только Джерри помнит, что шпики Компании наверняка будут выслеживать профсоюзных работников; поэтому Хал советует ему пойти сначала к Мак-Келлеру и попросить старика устроить ему встречу с Большим Джеком у себя дома. Мак-Келлер должен также связаться по междугородному телефону с редакцией «Газетт» и сообщить Билли Китингу о забастовке.

Халу пришлось обдумать добрую сотню таких дел. От всего этого у него голова шла кругом, и в результате, когда он, наконец, прилег, то никак не мог уже заснуть. Он думал о хозяевах — что-то они сейчас предпринимают? В эту ночь они, конечно, не сомкнут глаз.

Затем завертелись мысли о друзьях из поезда Перси Харригана и о том, в какую невероятную историю он влип.

Он громко и не без горечи рассмеялся, вспомнив тщетные усилия Перси увезти его из Северной Долины. А бедная Джесси! Что он теперь ей скажет!

В эту ночь хозяева не дали о себе знать. Наступило утро, и забастовщики поспешили к месту, где было назначено собрание. Многие даже не успели позавтракать. Лохматые и нечесаные, тревожно поглядывали они друг на друга; неужели это правда, что вчера вечером они были такими смельчаками? Когда они увидели, что комитет вместе с личной охраной уже находится на своем посту и готов приступить к дальнейшей деятельности, они снова прониклись великолепным чувством солидарности, придавшим им накануне мужество. Снова пошли речи, одобрительные возгласы и пение, и тут сбежались все, кто проспал или, может быть, струсил. Движение вспыхнуло с новой силой; почти все мужчины, женщины и даже дети Северной Долины были налицо.

Пришла Мэри Берк после ночи, проведенной в госпитале.

Она выглядела измученной и усталой, но боевой дух в ней не угас. Она рассказала, что беседовала кое с кем из больных. Многие уже подписали бумаги, которыми Компания предохраняла себя от всякой угрозы судебных исков. Но остальные отказались подписать, и Мэри яростно уговаривала их не сдаваться. Какие-то две женщины предложили сменить Мэри в госпитале, чтобы она могла отдохнуть. Но Мэри не желала отдыхать: ей казалось, что отныне отдых для нее невозможен.

Члены нового профсоюза приступили к выбору руководства. Они наметили Хала в председатели, но он побоялся так крепко связывать себя и постарался передать эту честь Уочопу. Тима Рэфферти избрали казначеем и секретарем. Затем создали стачечный комитет, который должен предъявить Картрайту требования шахтеров. В комитет вошли Хал, Тим и Уочоп, а также итальянец Марчелли, за которого поручился Джерри, и по представителю от славян и греков — Руссик и Заммакис — оба серьезные, надежные люди. И, наконец, под радостные возгласы и смех добавочно выбрали Мэри Берк. Для женщины оказаться в этой роли было совершенно необычно; но, как дочь забойщика и сестра дробильщика, Мэри имела не меньше права выступать от имени шахтеров, чем любой мужчина в поселке!

 

9

Хал огласил документ, составленный прошлой ночью. Шахтеры требуют права иметь свой профсоюз и гарантии, что за принадлежность к союзу не будут их увольнять с работы. Они требуют контролера в весовой, которого изберут сами. Они требуют регулярной обработки шахт для предотвращения взрывов и правильного крепления для предотвращения обвалов. Они требуют права делать покупки в тех магазинах, где им заблагорассудится. Хал обратил внимание слушателей на одно важное обстоятельство: ведь по существу все эти требования не превышают того, что гарантировано углекопам законами штата. Поэтому он советует рабочим не включать никаких новых требований. После некоторых дебатов было провалено предложение радикалов требовать десятипроцентную надбавку к заработной плате. Собрание также отвергло предложение одного анархо-синдикалиста, сделанное на ломаном английско-итальянском жаргоне.

— Шахты, — сказал он, — принадлежат рабочим, и они поэтому не должны идти ни на какие компромиссы, а просто выгнать хозяев в три шеи.

Во время речи этого итальянца сквозь толпу протиснулся молодой Роветта и отозвал Хала в сторону. Он был на железнодорожной станции, когда прибыл утренний поезд из Педро. Из него высадился отряд человек в тридцать — сорок из тех, кого называют «оплотом порядка» и кого любой шахтер в этом районе узнает с первого взгляда. Очевидно, администрация основательно попользовалась телефонами в эту ночь, потому что такие же молодчики, как эти, прибыли также на автомобилях из поселка «Северо-Восточный», что внизу в долине, и из «Барелы», расположенной высоко в горах.

Хал сообщил собранию эту новость, и она была встречена бешеной яростью. Так вот что задумали хозяева! В ту же минуту самые темпераментные очутились на куче шлака, и человек шесть начали шуметь сразу, стараясь перекричать друг друга. Руководители вынуждены были усмирить этих буянов, применив физическую силу. Халу пришлось еще раз крикнуть: «Никаких драк!» Рабочие должны доверять своему профсоюзу, надо противопоставить Компании непоколебимый фронт, тогда хозяева будут вечно помнить, что запугиванием нельзя сломить волю забастовщиков!

На этом порешили, и члены комитета направились в к контору. Уочоп нес лист с требованиями шахтеров. За делегатами густой толпой следовали рабочие. Вскоре вся улица перед конторой была запружена народом, а героическая семерка поднялась на крыльцо и скрылась в дверях конторы. Уочоп попросил приема у Картрайта; секретарь отправился доложить.

Пока делегаты стояли в ожидании, с улицы вошел одни из конторщиков и, подозвав к себе Хала, молча вручил ему конверт. Конверт был адресован Джо Смиту. Хал вскрыл его и обнаружил небольшую визитную карточку, гласившую: «Эдуард С. Уорнер-младший».

Хал не мог поверить своим глазам. Эдуард в Северной Долине! Затем, перевернув карточку, он прочел на обороте слова, написанные знакомым почерком брата:

«Я нахожусь в доме Картрайта, должен срочно поговорить с тобой. Дело касается папы. Приходи немедленно».

У Хала похолодело сердце. Что это может означать? Он поспешно повернулся к членам комитета и сказал:

— Мой отец — старик. Три года назад у него был удар. Боюсь, что он умер или тяжко болен. Мне нужно уйти.

— Вас обманывают! — взволнованно вскричал Уочоп.

— Не думаю, — ответил Хал. — Я знаю почерк брата. Я должен повидать его.

— Хорошо, — заявил Уочоп. — Мы будем ждать. Пока вы не вернетесь, мы не пойдем к Картрайту.

— Нет, — сказал Хал, подумав. — По-моему, это неразумно. Вы вполне можете сделать все что нужно и без меня.

— Но я хотел, чтобы вы с ним говорили!

— Нет, — ответил Хал. — Это ваша обязанность, Уочоп! Вы председатель профсоюза. Вы не хуже меня знаете, что надо рабочим, вы знаете все их претензии. К тому же с Картрайтом вовсе не придется разговаривать: либо он примет наши требования, либо — нет.

Пришлось поспорить на эту тему. Мэри Берк утверждала, что Хала нарочно отзывают отсюда в самый критический момент. Хал со смехом сказал, что Мэри может дать три очка вперед любому мужчине и переспорить хоть кого! Если Уочоп начнет сдаваться, пускай говорит за всех Мэри.

 

10

Хал выскочил из конторы и зашагал к дому управляющего — каменному особняку, расположенному на пригорке, с которого был виден весь поселок. Хал позвонил, дверь открылась — и он увидел на пороге своего брата Эдуарда.

Эдуард Уорнер был на восемь лет старше Хала. Он являл собой законченный образец молодого американского дельца. Стройный, атлетического сложения, с правильными, энергичными чертами лица, он всеми своими манерами и голосом был воплощением спокойной решимости и направленной воли. Как правило, он бывал одет с иголочки, но сейчас в его одежде и в поведении сквозило что-то необычное.

Беспокойство Хала росло, пока он шел сюда, — сейчас оно достигло высшей точки.

— Что с папой? — громко спросил он.

— Ничего, — отвечал брат, — во всяком случае, пока что он здоров.

— В чем же дело?

— Питер Харриган возвращается из Нью-Йорка. Его ждут в Уэстерн-Сити завтра. Пойми, с отцом обязательно что-нибудь случится, если ты немедленно не бросишь всей этой затеи!

Хал почувствовал внезапную реакцию после недавнего страха:

— И это все?

Брат пристально рассматривал шахтера в грязном синем комбинезоне. На лице юноши были черные потеки, волнистые волосы торчали в разные стороны.

— Ты же телеграфировал, Хал, что собираешься уезжать отсюда!

— Да, собирался. Но случилось такое, что я не предвидел. Началась забастовка.

— Ну и что, какое это имеет к тебе отношение? — удивился брат и с отчаянием в голосе договорил: — Ради бога, Хал, какие еще номера ты собираешься здесь отколоть?

Хал стоял, вглядываясь в лицо брата. Несмотря на всю напряженность момента, он не мог не рассмеяться:

— Я знаю, Эдуард, как тебе это все странно. Но это долгая история. Я даже не соображу, с чего начать…

— Ну, конечно, — сухо заметил Эдуард.

Хал снова рассмеялся.

— Слава богу, ты хоть это понимаешь! Признаться, я надеялся только на одно: что мы сможем обо всем спокойно поговорить, когда страсти улягутся. Когда я расскажу тебе об условиях труда в этом месте, то…

Но Эдуард резко перебил Хала:

— Поверь, Хал, эти споры совершенно излишни! Какое мне дело до условий труда на шахтах Питера Харригана?

Улыбка сразу сошла с лица Хала.

— Значит, ты предпочел бы, чтобы я исследовал условия труда на шахтах Уорнера? — Хал старался скрыть раздражение, но, очевидно, мир между братьями был невозможен. — Мы уже с тобой не раз об этом спорили, Эдуард! У тебя всегда было преимущество: ты мог сказать мне, что я еще ребенок, что с моей стороны — нахальство оспаривать твои доводы. Но теперь я уже не дитя, и ты должен относиться ко мне по-иному.

Тон Хала подействовал, пожалуй, даже больше, чем его слова. Эдуард подумал, прежде чем ему ответить.

— Как же «по-иному», объясни.

— Сейчас я страшно занят забастовкой, и у меня нет времени на объяснения.

— В своем безумии ты совсем забыл об отце!

— Нет, я помню и об отце и о тебе, Эдуард, но момент сейчас неподходящий.

— Ну, положим, более подходящего момента и не подберешь!

— Ладно, — сказал Хал, чертыхнувшись в душе. — Садись. Я попробую объяснить тебе, что привело меня сюда и бросило помимо воли в гущу этих событий. — И он начал рассказывать о тех условиях, которые нашел в этой твердыне «ВТК». Как всегда, касаясь этой темы. Хал увлекся описанием человеческих судеб; в голосе появились страстные ноты, его подхватило и понесло, как в тот день, когда он пытался переспорить представителей власти города Педро. Но этот поток красноречия так же круто оборвался, как и тогда: он обнаружил, что брат настолько раздражен, что никакой логикой его не проймешь.

Все та же извечная история! Так было всю жизнь, сколько Хал себя помнил. Загадка природы — как могли появиться в одной семье два таких диаметрально противоположных характера? Эдуард был человек положительный и практический. Он знал, что ему нужно от жизни и как того добиться. Он не занимался самоанализом, его не мучили никакие сомнения и никакие сверхэмоции. Он не понимал людей, которые допускают подобные излишества в своей психической деятельности и позволяют чувствам брать верх.

Вначале Эдуард пользовался большим авторитетом у младшего брата. Этот сильный и властный человек был к тему же красив, как греческий бог. Что бы он ни делал: несся ли по ледяной дорожке катка уверенными, сильными движениями, рассекал ли воду поблескивающим плечом, или убивал куропатку точным молниеносным выстрелом — в глазах Хала Эдуард олицетворял собой успех. Идеи других людей казались ему «чушью», он умел так презрительно говорить о «неженках-молокососах», что у младшего брата щемило сердце и он поскорее хватался за книги Шелли и Рескина, чтобы вернуть себе мужество.

Проблемы жизни рано начали тревожить Хала; видно, в его натуре была заложена эта потребность доискиваться причин тех или других жизненных явлений. И хотя он еще смотрел снизу вверх на своего великолепного брата, но уже понимал, что есть стороны жизни, которые для Эдуарда недоступны. Например, религиозные сомнения. Как мучительно страдает подросток, когда начинает догадываться, что религия, в которой он воспитан, не что иное, как волшебная сказка — только сортом повыше! Эдуарда, по-видимому, никогда это не беспокоило. Он посещал церковь, во-первых, потому, что так полагалось, но больше еще потому, что молодой особе, на которой он собирался жениться, нравилось, когда он, одетый в элегантный костюм, ехал с ней для встречи с такими же элегантными друзьями в прекрасный храм, наполненный звуками музыки и пропитанный ароматом живых цветов и тонких духов. Эдуарду казалось совершенно нелепым, что молодой человек может отказаться от такого приятного обычая только из-за каких-то сомнений, проглотил ли кит в самом деле пророка Иону!

Однако настоящая схватка, не на жизнь, а на смерть, началась между ними, лишь когда Хал повел атаку не на воскресную, a на каждодневную религию своего брата — религию выколачивания прибылей. Сначала Хал совершенно не разбирался в практических вопросах, и Эдуард считал своей прямой обязанностью просвещать его на этот счет. Своим богатством Америка обязана сильным людям; но этих людей окружают враги — злонамеренные субъекты, побуждаемые завистью и прочими низкими страстями, которые стремятся низвергнуть всю величественную структуру государства. На первых порах эта теория о дьяволах-ниспровергателях удовлетворяла мальчика, но позже, когда он начал читать и наблюдать жизнь, его уже терзали сомнения. Слушая то, что говорит брат, а с другой стороны, читая то, что пишут литераторы, называющие себя «разгребателями грязи», он невольно пришел к выводу, что это — борьба двух направлении: первого, в основе которого лежит забота о прибылях, и второго, в основе которого — забота о человеке.

Эдуарда пугали книги, которые читал Хал, но еще больше пугали его идеи, которые тот приносил из колледжа. Очевидно, там за последние несколько лет произошли какие-то странные перемены, — ведь ничего подобного никому и в голову не приходило, когда он сам учился в этом учебном заведении. Никто тогда не сочинял сатирических песенок на своих профессоров, не высмеивал благодеяний знаменитых филантропов!

Тем временем Эдуарда Уорнера-отца разбил паралич, и Эдуард Уорнер-сын взял в свои руки все дела фирмы. Трех лет этой деятельности было достаточно, чтобы на всю жизнь проникнуться жестокой психологией углепромышленников. Задача углепромышленника заключается в том, чтобы дешево покупать рабочую силу, добывать в кратчайший срок наибольшее количество угля и продавать его по рыночным ценам кредитоспособным покупателям. Компании, которые следуют этим правилам, неуклонно процветают; и если кто-нибудь осмеливается говорить, что такая политика превращает углекопов в калек, то это просто сентиментальность и нахальство!

Эдуард сперва ужаснулся, когда младший брат сообщил ему, что собирается изучать угольную промышленность, поступив на время летних каникул на шахту рабочим. Но, поразмыслив, он решил, что это, пожалуй, не такая уж плохая идея. Может быть. Хал вовсе не обнаружит того, что ищет, а наоборот, физический труд образумит его, выбьет дурь из головы!

Теперь опыт уже произведен, и Эдуард вдруг понял, что результат его убийствен. Ведь Хал не пришел к выводу, что все рабочие подряд — ленивые, невежественные бунтари, которым нужно, чтобы ими управляла сильная рука. Напротив, он сам превратился в такого бунтаря! Сам стал защитником этих невежественных лодырей, агитатором, разжигателем классовой вражды, врагом собственных друзей и деловых знакомых своего брата!

Халу еще не доводилось видеть Эдуарда в таком возбуждении: с ним происходит что-то из ряда вон выходящее! Хал это заметил уже во время своего рассказа, но понял, лишь когда брат признался ему, почему он попал в Северную Долину. Он был на вечере у друзей, и Перси Харриган позвонил ему в этот дом по телефону около двенадцати ночи. Узнав от Картрайта, что Хал возглавляет бунт в Северной Долине, Перси расписал Эдуарду события в таких мрачных тонах, что тот сразу же помчался на вокзал и едва успел на двенадцатичасовой поезд как был — во фраке, не захватив даже зубной щетки!

Хал еле удержался, чтобы не прыснуть, представив себе, как его братец — этот чванный педант — высаживается в семь часов утра из спального вагона во фраке и цилиндре! Так вот почему Эдуард Уорнер-сын, этот изысканный щеголь, никогда не плативший меньше ста пятидесяти долларов за костюм, сидит перед ним в убогой тройке, купленной за двенадцать долларов сорок восемь центов в шахтерском поселке у еврея, торгующего готовым платьем.

 

11

Но на лице Эдуарда не появилось даже тени улыбки. Все его мысли были поглощены лишь одной задачей: вытащить брата из этого положения, столь опасного и унизительного! Хал явился в город, принадлежащий деловым знакомым Эдуарда, бестактно вмешался в их дела, взбунтовал их рабочих, поставил под угрозу их собственность. То, что вся Северная Долина — не только шахты и дома, но даже и население, — есть собственность «Всеобщей Топливной компании», не вызывало у Эдуарда ни малейшего сомнения. Он лишь досадливо отмахивался, когда Хал пытался оспаривать эту точку зрения.

— Помилуй, здесь было бы пустое место, если бы не капиталы и не энергия «Всеобщей Топливной компании»! Рабочих Северной Долины не удовлетворяют условия, которые им здесь создала «Всеобщая Топливная компания»? Так ведь проще простого, пусть переезжают на работу в другое место! Почему-то они остаются! Они добывают уголь, принадлежащий «Всеобщей Топливной компании». Они получают заработную плату у «Всеобщей Топливной компании»…

— Как раз сейчас они отказались ее получать! — перебил Хал.

— Очень хорошо, это их дело, — ответил Эдуард. — Но пусть бы они отказались по собственному почину, а не по наущению приезжих агитаторов! И уж тем более агитаторов из семьи Уорнер!

Старший брат красочно описал, как старый Питер Харриган возвращаемся домой из своей поездки в Восточные штаты. В каком неистовстве вернется он домой, какую бурю поднимет в деловых кругах Уэстерн-Сити! Невообразимо! Неслыханно!

— И должно же это случиться в тот самый момент, когда мы открываем новую шахту и нуждаемся в каждом долларе кредита!

— Разве мы недостаточно сильны, чтобы выдержать нажим Питера Харригана? — спросил Хал.

— На нас нажимают и без него со всех сторон! — ответил брат. — Нам и так хватает врагов, не надо специально искать новых!

Эдуард говорил не только как старший брат, но и как главный финансист семьи. Когда отец, надорвавшись от деловых забот, в один роковой час превратился из энергичного дельца в жалкого, беспомощного инвалида, Хал был, надо полагать, весьма рад, что нашелся хоть один член семьи с практической жилкой. Он с величайшим удовольствием свалил все заботы на плечи брата и умчался в колледж развлекаться сатирическими песенками. Он свободен от всякой ответственности, с него ничего не спрашивается, — лишь бы он не вставлял палки в колеса машины, которой управляет брат!

— Ты живешь на доходы с угольных шахт. Все, что ты тратишь, — любой доллар приходит из шахт…

— Знаю! Знаю отлично! — вскричал Хал. — Это-то и терзает меня! Самый факт, что я живу за счет наемных рабочих…

— Прекрати! — крикнул Эдуард. — Я вовсе не это хотел сказать!

— Знаю, — настаивал Хал. — Но я-то хочу сказать именно это! Отныне я намерен знать, как живут люди, которые работают на меня, и как с ними обращаются. Я больше не ребенок, мне зубы не заговоришь!

— Но ты ведь знаешь, — возразил старший брат, — что у нас на шахтах есть отделения профсоюза.

— Да, а что это означает? Как мы с ним уживаемся? Как у нас обстоит дело с весом, честно ли все записывается?

— Конечно! У них свои контролеры при весах!

— Как же мы выдерживаем конкуренцию других промышленников этого района, которые добрую треть не доплачивают шахтерам?

— Так и умудряемся. Соблюдаем экономию.

— Знаю я эту экономию! Питер Харриган тоже зря ничего не бросает! — Не получив ответа, Хал заговорил снова: — Скажи, мы подкупаем контролеров? Даем взятки лидерам профсоюза?

Эдуард слегка покраснел.

— Зачем ты говоришь мне гадости? Ты ведь знаешь, что я не занимаюсь грязными делами!

— Я совсем не хотел говорить гадостей; но, как тебе известно, многие промышленники уверяют, что они не занимаются грязными делами; а между тем за них это отлично делают другие… Взять хотя бы политику. Неужели мы тоже устраиваем махинации и проводим во все городские учреждения своих управляющих и других служащих?

Эдуард молчал, но Хал не отступал:

— Я должен все знать! Закрывать на это глаза, как раньше, я не собираюсь!

— Ладно, Хал, узнаешь, только, ради бога, не сейчас! Если ты хочешь, чтобы с тобой считались, как со взрослым, докажи, что у тебя есть хоть капля здравого смысла. Питер Харриган приезжает в Уэстерн-Сити завтра вечером. И уж будь уверен — он набросится на меня, как разъяренный бык! Как мне ему ответить? Что я бессилен, что я ездил сюда, но не мог тебя увезти? Отдаешь ты себе отчет, что тогда произойдет? Ведь он же пристанет к папе…

Эдуард уже испробовал все свои доводы, но впечатление произвел только этот.

_— К папе его допускать нельзя! — воскликнул Хал.

— Спасибо за совет! — усмехнулся Эдуард. — Словно ты не знаешь старика Питера! Ведь он пролезет к отцу, даже если ему придется взломать дверь! Он все свое бешенство обрушит на несчастного старика! А тебя предупреждали, что всякое волнение может стоить отцу жизни. Уж я не знаю, как отец к этому отнесется: ополчится ли против тебя, или станет тебя защищать. Он такой слабенький и старый — разобраться ни в чем уж не способен. Скорее всего, он не позволит Питеру ругать тебя, но этот спор может подействовать на него так, что он тут же на месте умрет. Тебе хочется, чтоб и это преступление было на твоей совести, как и все дела твоих дружков-шахтеров?

 

12

Хал сидел молча, уставившись в пространство. Неужели каждый, кто борется за социальную справедливость, непременно натыкается на какое-нибудь препятствие, выбивающее оружие из его рук и делающее его бессильным?

Когда он снова заговорил, голос его был еле слышен:

— Эдуард, я думаю об одном ирландском пареньке. Он работает здесь, на шахте. У него тоже есть отец. Отец попал в катастрофу. Он уже стар, а семья большая — жена, семеро детей, кроме этого паренька. Он хороший человек, и сын у него хороший. Выслушай меня: я хочу тебе рассказать, что с ними сделал Питер Харриган.

— Ладно, как там ни есть, — сказал Эдуард, — ты можешь им помочь. Голодать им не придется.

— Это-то я знаю. Но таких здесь очень много. Всем ведь я не могу помочь! А потом — разве ты не понимаешь, Эдуард, я хочу не благотворительности, а справедливости! Я уверен, что этот паренек — Тим Рэфферти — любит своего отца не меньше, чем я — своего. И таких стариков, которых любят сыновья, здесь немало!

— Ради бога, Хал, прекрати! — закричал, теряя выдержку, Эдуард. Он был так раздражен, что не находил слов. — Ты что, решил взвалить весь мир себе на плечи? — Он вскочил, схватив брата за руку. — Мальчик, ты должен уехать отсюда!

Хал тоже встал, но не ответил. Казалось, он был в нерешительности, и брат потащил его к дверям.

— Меня здесь ждет машина. Поезд уходит через час.

Хал понял, что пора проявить твердость.

— Нет, Эдуард. Сейчас я еще не могу уехать.

— Я тебе говорю: ты должен!

— Нет, не могу. Я дал слово рабочим.

— Боже мой! Кто они тебе? Ставишь их на одну доску с родным отцом?

— Я не могу тебе это объяснить, Эдуард. Я полчаса говорил, а ты был как глухой. Достаточно сказать тебе одно: я вижу, что эти люди попали в западню. И всей своей прошлой жизнью я этому способствовал. Я не могу допустить, чтобы так оставалось. Больше того, я думаю, что папа одобрил бы меня, если бы он понял.

Эдуард еще раз попытался совладать с собой.

— Я не стану называть тебя сентиментальным болваном. Позволь только задать тебе один вопрос: что ты надеешься для них сделать?

— Думаю, что помогу им добиться сносных условий.

— О господи! — воскликнул Эдуард, теряя всякое терпение. — Это-то на шахтах Питера Харригана? Разве ты не понимаешь, что он возьмет и в два счета выгонит всех вон отсюда? Всю эту команду, всех до единого, если только понадобится?

— Не спорю, — сказал Хал. — Но если рабочие на других шахтах поддержат их, если профессиональный союз возьмет их сторону…

— Фантазируешь, Хал! Говоришь, как малое дитя! Я толковал с управляющим. Он уже снесся по телеграфу со старым Харриганом и уже получил ответ. Он уже принял меры…»

— Принял меры! — повторил Хал, тревожно уставившись на брата. — Что ты хочешь сказать?

— То, что возьмут да выгонят в шею всех агитаторов!

— Что! А я здесь трачу время! — Хал бросился к двери. — Ты это знал и нарочно задержал меня здесь!

Но он не успел уйти — Эдуард подскочил к нему и схватил за рукав:

— А что ты мог сделать?

— Пусти меня! — раздраженно закричал Хал.

— Не дури, Хал! Я стараюсь спасти тебя от беды. Там, может быть, сейчас кровопролитие.

Эдуард заслонил собой дверь. Завязалась ожесточенная борьба. Но старший брат уже не был атлетом, бронзовым загорелым молодым богом, как когда-то: он сидел в кабинете за письменным столом, пока Хал работал топором и киркой. Хал отбросил его в сторону, перескочил через порог и в следующий миг уже несся вниз по склону.

 

13

Приближаясь к главной улице поселка, Хал увидел толпу перед конторой и с первого взгляда понял, что случилась какая-то неприятность. Люди метались в разные стороны, крича и жестикулируя. Некоторые шли ему навстречу. Заметив Хала, они стали звать его. Первым подбежал к нему маленький поляк Кловоский. От волнения он задыхался.

— Выгнали нашу комиссию…

— Как «выгнали»?

— Выгнали! Сказали: «Марш!»! — маленький человечек в отчаянии махал руками; глаза его дико вращались по сторонам. — Увезли их! Целый отряд охранников. Весь народ видел… с черного хода вывели. Руки связали. Держат, бандиты. Крикнуть не смей. Ничего нельзя! А уже стоят эти — как они? — на колесах…

— Автомобили?

— Да, да… Целых три. Загнали всех туда, быстро, быстро. Вот так. И помчались вниз, как ветер. Быстро, быстро… Никого нет… больше никого. Сорвали нашу забастовку! — заключил Кловоский со стоном.

— Нет, нашу забастовку не сорвут! Пока еще нет! — воскликнул Хал.

Внезапно ему напомнил о себе старший брат. Он бежал за ним вдогонку. Задыхаясь от быстрого бега, он схватил Хала за рукав:

— Не вмешивайся в это дело! Я запрещаю!

Расспрашивая Кловоского, Хал инстинктивно старался высвободиться из рук брата. Развязка пришла неожиданно: маленький поляк зашипел, как рассерженный кот, и бросился на Эдуарда, вытянув руки, изогнув пальцы, точно когти. Важному Эдуарду пришлось бы лишиться своего важного вида, если бы Хал не удержал Кловоского свободной рукой.

— Не троньте его! — сказал он. — Это мой брат!

Услышав это, маленький поляк сделал шаг назад, удивленно глядя на братьев.

Тем временем Хал заметил бежавшего к нему Андропулоса. Юноша рассказал, что он находился на улице за конторой и видел своими глазами, как вывели членов комитета. Всего забрали девять человек: Уочопа, Тима Рэфферти, Мэри Берк, Марчелли, Заммакиса и еще троих, которые накануне служили переводчиками. Все это произошло так молниеносно, что люди на улице не успели сообразить, в чем дело.

Теперь же, осознав все происшедшее, шахтеры были вне себя от гнева. Они грозили кулаками и без боязни громко ругали служащих и охранников, стоявших кучкой на крыльце конторы. Кое-кто в толпе взывал к мести.

Хал мигом оценил всю опасность создавшегося положения как человек, на глазах которого прогорает бикфордов шнур. Да, сейчас, больше, чем когда-либо, эта многоязычная толпа нуждается в руководстве — в разумном, хладнокровном, инициативном руководстве.

Люди уже заметили появление Хала, и вся толпа поднялась, как прибой, и ринулась ему навстречу. Его окружили с воплями: «Мы лишились своих представителей, но у нас еще остался Джо Смит! Джо Смит! Да здравствует Джо Смит! Пусть охранники только осмелятся подойти к нашему Джо!» Забастовщики махали шапками, они тянулись к нему, чтобы поднять его себе на плечи: пусть, мол, все видят нашего Джо!

Толпа требовала, чтобы он что-нибудь сказал. Хал двинулся к крыльцу ближайшего дома, а за ним следом, уцепившись за его куртку, шел Эдуард. Беднягу совсем затолкали. Ему пришлось пожертвовать своей гордой осанкой, лишь бы не расставаться с младшим братом. Когда Хал уже поднимался по ступенькам, Эдуард сделал последнюю отчаянную попытку образумить его. Он крикнул прямо в ухо Халу:

— Постой! Минуточку, погоди! Ты хочешь говорить с этой толпой?

— Ну да. Ведь иначе вспыхнут беспорядки… Неужели ты не понимаешь?

— Тебя убьют — ты лезешь под пули! Ты сам их втравишь в потасовку. Сколько из-за тебя перестреляют этих несчастных! Хал, опомнись, ведь Компания привезла охранников. Они вооружены, а твои рабочие с голыми руками.

— Именно поэтому я должен с ними говорить.

Напряжение росло. Старший брат судорожно удерживал младшего; младший пытался высвободиться, а вся толпа в один голос кричала:

— Говори, Джо! Говори, Джо! Дайте слово нашему Джо!

Кое-кто из людей, находившихся около Хала, начинал сердиться на этого незнакомца, пытавшегося увести их избранника. Им уже не терпелось вмешаться в это дело. Поэтому Эдуарду пришлось, наконец, отступить, а юный трибун взошел на крыльцо и очутился лицом к лицу с толпой.

 

14

Хал поднял руки, требуя тишины.

— Ребята, — громко сказал он, — они похитили наших делегатов. Они думают, что таким образом покончат со стачкой. Но они просчитались — и скоро в этом убедятся!

— Да, да… Правильно, Джо! — загудели десятки голосов.

— Они забывают, что у нас есть профсоюз. Да здравствует профсоюз Северной Долины!

— Ура! Ура! — И эхо подхватило этот крик.

— Да здравствует профсоюз, который поддержит нас, — Объединенный союз углекопов Америки! Ура!

Снова и снова раздавались возгласы:

— Ура союзу! Объединенному союзу углекопов — ура!

Высокий шахтер — американец Феррис — стоял в передних рядах толпы, и его бас напоминал Халу фабричную сирену.

— Друзья, — продолжал Хал, когда шум улегся, — подумайте хорошенько: ведь я предупреждал, что они сделают все, чтобы спровоцировать вас на беспорядки. Всеми силами они добиваются, чтобы вы полезли в драку — это им на руку. Они воспользуются этим и разгромят наш профсоюз. Ни на минуту не забывайте: если им только удастся толкнуть вас на беспорядки, они уничтожат профсоюз, в ведь он — наша единственная надежда.

Снова послышались крики: «Да здравствует союз!» Хал позволил шахтерам досыта накричаться на своих двадцати языках.

— Друзья, — наконец сказал он, — они вывезли всю нашу делегатскую группу: точно так могут поступить и со мной…

— Нет, нет! Не дадим… не посмеют! — зашумела толпа.

Феррис просто ревел от ярости:

— Пусть только попробуют. Мы их сожжем, негодяев!

— Но у них есть полная возможность убрать меня, — твердо сказал Хал. — Вы отлично знаете, что сила на их стороне. Они могут вызвать шерифа, привезти сюда, если понадобится, солдат. Силой нам ничего с ними не поделать. Если они захотят, то выбросят из поселка всех до единого — мужчин, женщин, детей! Но мы должны совершенно ясно понять, что даже это не сокрушит нашего профсоюза. Не повредит это и «большому союзу», который будет поддерживать нас. Только нам надо не сдаваться! В конце концов мы заставим их принять нас обратно на работу.

Некоторые из друзей Хала поняли, что именно он старается объяснить рабочим, и поддержали его:

— Не лезть в драку! Не допускать провокаций! Бороться за профсоюз!

А Хал продолжал последовательно внушать все это людям, Компания может выгнать их, но «большой союз», объединяющий четыреста пятьдесят тысяч горняков, накормит их и призовет всех горняков области поддержать стачку. Тогда шахтовладельцы, надеявшиеся запугать их и взять измором, убедятся, что шахты стоят заброшенные. В итоге они будут вынуждены пойти на уступки, и тактика солидарности восторжествует.

Так говорил Хал, припоминая все, чему его учил Олсен, и пуская все это теперь в ход. Он видел, как надежда снова озаряет лица, рассеивая злобу и негодование.

— Теперь, друзья, — сказал он, — я пойду говорить за вас с управляющим. Так как они изгнали остальных, мне одному придется представлять весь комитет.

Опять фабричной сиреной прогудел бас Ферриса:

— Вот это парень! Молодчина Джо Смит!

— Итак, мы договорились. Теперь слушайте внимательно, что я вам скажу. Я поговорю с управляющим, а затем поеду в Педро, куда нынче утром должны были прибыть несколько руководителей Объединенного союза углекопов. Я доложу им про положение в Северной Долине и попрошу их поддержать вас. Хотите вы этого?

— Да, да, именно этого они хотят. «Да здравствует Объединенный союз!»

— Отлично. Я сделаю для вас все, что в моих силах, и постараюсь каким-нибудь способом оповестить вас о моих переговорах. А вы держитесь крепко. Хозяева будут лгать вам, они постараются одурачить вас. К вам будут засылать шпионов и провокаторов. Но вы должны стоять непоколебимо и ждать помощи «большого союза».

Хал смотрел на бушующую толпу. Он успел разглядеть несколько обращенных к нему лиц. Эти измученные, изможденные трудом лица подняты к нему с мольбой, и каждое из них по-своему повествует о своей собственной судьбе, полной лишений и неудач. Но все эти лица преобразились и сияют тем чудесным внутренним светом, который он впервые заметил накануне вечером. Этот свет было угас на мгновение, но снова засиял. Теперь он уже никогда не потухнет в сердцах этих людей, потому, что они познали его могущество. Никогда еще за всю свою жизнь не бывал Хал так растроган, как сейчас, когда энтузиазм на его глазах охватил толпу. Как это прекрасно и в то же время грозно!

Хал взглянул на своего брата, надеясь, что того тоже растрогала эта сцена. Но на лице брата было видно только одно: что он рад такому повороту дел. Значит, теперь Хал покинет этот поселок!

Снова Хал обернулся к шахтерам. После того как он поглядел на Эдуарда, ему стало еще больше жаль этих людей. Эдуард был воплощением враждебной силы, той равнодушной неумолимой силы, которая собиралась раздавить их. И тут Хала внезапно охватило тягостное предчувствие: он понял, что эти люди могут потерпеть поражение. Хал представил себе, каково будет, если они лишатся руководителей. Они застынут в ожидании, потому что снова даст себя знать многолетняя привычка к повиновению. Тысячи страхов будут осаждать их, они станут жертвой тысячи слухов — этих диких зверей, выпущенных на них лукавым врагом. Они будут терзаться мучительной тревогой не только за себя, но и за своих жен и детей, — так терзался Хал при мысли об одном близком человеке в Уэстерн-Сити, которому доктора велели избегать всех волнений.

Если они устоят, если выполнят все, что требует их вождь, им предстоит выселение из домов и холод наступающей зимы, их ожидает голод, черные списки. А он — что будет делать он? Каких благ рискует лишиться он? Поговорит за них с управляющим, затем передаст их под опеку «большого союза» и вернется к своей обычной жизни, беззаботной и веселой. Опять жареные на вертеле бифштексы и горячие булочки в безукоризненно обставленном клубе, где, обслуживая его, бесшумно двигаются лакеи. Танцы в Загородном клубе с одетыми в тюль и шелка восхитительными благоухающими созданиями, которые расточают нежные улыбки. Кажется, очень просто, но нет… Он может назвать это своим долгом по отношению к отцу и брату, но о душе он всегда будет помнить, что это измена людям. Сам дьявол ведет его на высокую гору и показывает ему все царства мира…

Под влиянием нахлынувшего на него чувства, Хал снова поднял руки, призывая толпу к тишине.

— Друзья, — сказал он, — мы теперь понимаем друг друга. Вы откажетесь приступать к работе, пока вам это не предложит «большой союз». А я со своей стороны обещаю остаться с вами. Ваше дело — это мое дело. Я буду бороться за вас, пока вы не обретете все права, пока вам не предоставят возможности по-человечески жить и работать. Согласны?

— Да! Да!

— Прекрасно. Давайте дадим друг другу клятву!

Хал поднял руки. Шахтеры тоже подняли руки. И среди бури возгласов, глядя на взлетавшие в воздух шапки, Хал дал им клятву, которая, знал он, свяжет его. Он сознательно сделал это здесь, в присутствии брата, понимая, что речь идет не об одной случайной атаке на позиции врага — впереди долгая война, в которой он решил добровольно участвовать. Но даже сейчас, несмотря на весь свой искренний пыл, Хал бы испугался, если бы мог предвидеть, как долго будет длиться эта мучительная и отчаянная борьба, которой он клялся посвятить свою жизнь.

 

15

Хал спустился с трибуны, толпа расступилась перед ним, и он в сопровождении Эдуарда пошел по улице к зданию шахтоуправления, на крыльце которого стояли охранники. Это было триумфальное шествие — мужественные голоса подбадривали его, люди проталкивались вперед, чтобы пожать ему руку и похлопать его по спине; кое-кто даже пытался пожать руку и потрепать по плечу Эдуарда, потому что он шел с Халом. Уже впоследствии, вспомнив об этом. Хал рассмеялся: подумать только, в какое положение попал Эдуард!

Младший брат поднялся на крыльцо и сказал охранникам;

— Я хочу видеть мистера Картрайта.

— Он у себя, — не слишком приветливо ответил один из них. Хала вместе с Эдуардом провели в кабинет управляющего.

Побывав рабочим. Хал приобрел известное классовое чутье, поэтому он заметил, как себя ведет управляющий: вежливо поклонился Эдуарду, но ему даже не кивнул.

— Мистер Картрайт, — сказал Хал, — я представляю собой в одном лице целую депутацию от шахтеров Северной Долины.

На управляющего это сообщение как будто не произвело никакого впечатления.

— Мне поручили передать вам, что рабочие настаивают на удовлетворении четырех требований, прежде чем они приступят к работе. Во-первых…

Но здесь Картрайт со свойственной ему резкостью круто оборвал его:

— Вам не стоит, сэр, углубляться в эти вопросы. Компания будет разговаривать со своими рабочими только поодиночке. Она не признает никаких депутаций.

Хал не замедлил с ответом:

— Отлично, сэр. В таком случае я разговариваю с вами, как один из ваших рабочих.

Управляющий пришел в замешательство. Хал сказал:

— Я требую, чтобы мне были даны следующе четыре права, гарантированные законами штата: во-первых, право состоять членом союза, не подвергаясь за это увольнению…

Но Картрайт успел уже обрести свой обычный спокойный и властный тон:

— Это право у вас есть, сэр. Вам отлично известно, что Компания никогда не уволила ни одного рабочего за принадлежность к профессиональному союзу.

Картрайт глядел на Хала. Взгляды их скрестились. Между ними шло молчаливое сражение. Холодная ярость обуяла Хала — это было уже слишком!

— Мистер Картрайт, — сказал он, — вы слуга одного из величайших актеров мира; и вы подыгрываете ему вполне умело.

Собеседник Хала слегка покраснел и отступил назад, но тут вмешался Эдуард:

— Хал, ты ничего не добьешься своими колкостями.

Но Хал настойчиво продолжал:

— Весь мир смотрит на подмостки сцены. А там разыгрывается грандиозный фарс, и непонятно, почему у этого актера и у всей труппы такие серьезные физиономии!

— Мистер Картрайт, — с достоинством заявил Эдуард, — надеюсь, вы понимаете, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы обуздать своего брата.

— Конечно, мистер Уорнер, — отозвался управляющий, — и вы тоже, надеюсь, знаете, что я сделал все, чтобы оказать уважение вашему брату.

— Вот слышишь! — воскликнул Хал. — Это же почти гениальный актер!

— Хал, если у тебя есть дело к мистеру Картрайту…

— Этот господин оказал мне уважение тем, что послал за мной своих головорезов и приказал им схватить меня посреди ночи и потащить в тюрьму; они едва не оторвали мне руку. Подумать только!

Картрайт попытался заговорить, обращаясь не к Халу, а к Эдуарду:

— В то время…

— Хорошенькое уважение, когда тебя запирают в тюремной камере на полтора суток и держат на хлебе и воде! Неподражаемые шутки, а?

— В то время я не знал…

— А это ли не уважение, когда он подделал мою подпись под фальшивкой, которую раздавали всем шахтерам? А клевета на меня репортеру, что я здесь соблазнил девушку, — это уже верх уважения!

Управляющий еще гуще покраснел.

— Неправда! — заявил он.

— Как неправда? — возмутился Хал. — Разве вы не говорили Билли Китингу, сотруднику редакции «Газетт», что я соблазнил в Северной Долине девушку? Вы не описали ему эту девушку, как рыжеволосую красивую ирландку?

— Я только сказал, мистер Уорнер, что до меня дошли слухи…

— До вас дошли слухи? А может, это вы их сами пустили? Мне известно, мистер Картрайт, что вы сообщили это мистеру Китингу как точный и бесспорный факт.

— Неправда! — повторил управляющий.

— Мне это нетрудно доказать! — И Хал подошел к телефону.

— Что ты собираешься делать, Хал?

— Вызвать по телефону Билли Китинга, чтобы вы оба выслушали его показания.

— Глупости, Хал! — вскричал Эдуард. — Меня совершенно не интересует, что скажет твой Китинг. Ты ведь знаешь, что в те дни мистер Картрайт не подозревал, кто ты.

Картрайт немедленно ухватился за эту поддержку:

— Конечно, нет, мистер Уорнер! Ведь ваш брат явился сюда, прикинувшись рабочим!

— Ах вот как! — воскликнул Хал. — По-вашему, значит, про рабочих можно распространять всякую клевету!

— Вы провели здесь достаточно времени, чтобы убедиться, как низок моральный уровень здешних юношей.

— Я провел здесь достаточно времени, мистер Картрайт, чтобы убедиться, что разоблачение низкого морального уровня в Северной Долине надо начинать с начальства и охранников: вы облекли их властью и разрешили им издеваться над женщинами.

— Хал, — вмешался Эдуард, — не стоит продолжать этот спор. Ты так ничего не добьешься. Если у тебя есть какое-нибудь дело, кончай его, ради бога, поскорее.

Хал с трудом овладел собой. Он снова заговорил о требованиях забастовщиков, но терпение управляющего уже иссякло.

— Мой ответ вы слышали, — заявил Картрайт, — я решительно отказываюсь продолжать дискуссию по этому вопросу.

— Хорошо, — сказал Хал. — Раз вы отказываетесь вести деловые переговоры с депутацией, то я должен вам заявить, как один из ваших рабочих, что и все остальные, поодиночке, отказываются работать у вас.

Этот утонченный сарказм мало подействовал на управляющего.

— А я вам отвечаю, сэр; работа в шахте номер два начинается завтра утром, и те, кто не явится в шахту, будут к вечеру выселены отсюда.

— Так быстро, мистер Картрайт? Ведь они арендовали свои дома у Компании, и вы знаете, что согласно арендному договору администрация обязана предупреждать о выселении за три дня.

Картрайт имел неосторожность вступить в спор. Он знал, что Эдуард прислушивается к их разговору, и хотел обелить себя.

— Компания не будет их выселять. Выселением займутся городские власти.

— А во главе городского управления стоит тот же Картрайт?

— Да, мэром города Северной Долины избран я.

— Значит, вы действовали как мэр, когда предупреждали моего брата, что вы меня выселите из города?

— Я просил вашего брата, чтобы он уговорил вас покинуть наш город.

— Но вы ясно дали понять моему брату, что, если ему не удастся сделать это, вы сами займетесь моим выселением, не правда ли?

— Да, это верно.

— Вы сослались по этому поводу на телеграфное распоряжение мистера Питера Харригана. Мне хотелось бы знать, какой выборный пост занимает мистер Харриган в вашем городе?

Картрайт догадался, что это ловушка.

— Ваш брат неправильно понял мои слова, — резко сказал он.

— Ты неправильно понял его, Эдуард?

Раздраженный Эдуард повернулся к окну и стоял, уставившись на груды шлака и консервных жестянок. Сейчас он даже не счел нужным обернуться. Но управляющий знал, что он только притворяется, будто не слушает их разговора, и потому попытался замазать свой промах.

— Молодой человек, — сказал он, — вы нарушили ряд постановлений городских властей.

— Разве есть постановление, запрещающее организацию профессиональных союзов?

— Нет, такого постановления нет. Но в нашем Городе запрещено произносить речи на улицах.

— Кто это запретил?

— Городской совет.

— Состоящий из Джонсона — почтмейстера и служащего лавки Компании; Эллисона — бухгалтера Компании; Страусса — вашего мастера и О'Каллахена — вашего же кабатчика. Правильно?

Картрайт ничего не ответил.

— А пятый член городского совета — вы сами ex officio мистер Энос Картрайт — мэр города и управляющий шахтами.

Картрайт опять воздержался от ответа.

— Итак, вы провели постановление, запрещающее произносить речи на улицах города. Но все помещения в вашем городе — кабаки, пансионы, церковь и школа — принадлежат Компании. Где же, по-вашему, могут граждане проводить собрания и произносить речи?

— Из вас, молодой человек, выйдет хороший адвокат. Но мы, принявшие на свои плечи заботу о населении, прекрасно знаем, что у вас называется «речью на собрании».

— Значит, вы против граждан, выступающих на собраниях?

— Мы не считаем нужным помогать агитаторам, которые возбуждают против нас наших рабочих!

— Разрешите узнать, мистер Картрайт, вы это говорите как мэр американского города или как управляющий шахтами?

Лицо Картрайта постепенно багровело. Наконец, повернувшись к стоящему спиной Эдуарду, он сказал:

— По-моему, не стоит продолжать этот разговор.

Эдуард был того же мнения. Он обратился к брату:

— Право же, Хал…

— Подумай только, Эдуард, он обвиняет меня — твоего брата — в преступлении. Слыхал ли ты когда-нибудь, что в нашей семье есть люди с преступными задатками?

Эдуард снова повернулся к окну — придется опять смотреть на консервные жестянки и груды шлака! Какой вульгарный и глупый спор… Но Эдуард уже разгадал настроение Хала и понимал, что тот все равно не замолчит, если неосторожный собеседник будет подавать ему реплики.

— Вы говорите, мистер Картрайт, что я нарушил постановление городских властей, запрещающее произносить речи на улицах. Разрешите узнать, какое за это полагается наказание?

— Вы это узнаете, когда вас привлекут к ответственности.

Хал рассмеялся.

— Из ваших слов я понял, что за это полагается изгнание из города. Если я правильно осведомлен о порядке судопроизводства, мне придется предстать перед мировым судьей. Кстати, он тоже служащий Компании — продавец в лавке. Но меня почему-то осудил не судья, а мэр города… А может, не мэр, а управляющий шахтами? Не потрудитесь ли вы мне объяснить, как это все получается?

— Только мое уважение…

— Да не надо мне вашего уважения!

— Я говорю о своем уважении к вашему брату…

— Ого! Значит, у вас такой порядок, что управляющий шахтами, то бишь мэр, может из уважения к брату не наказывать преступника, а просто выселить его из города. Не из уважения ли к маленькому Томми Берк вы выслали из города его сестру?

Картрайт сжал кулаки.

— И моему терпению есть предел!

Он произнес эти слова, адресуясь к спине Эдуарда. Эдуард повернулся и ответил:

— Я вас вполне понимаю, сэр, — затем, обращаясь к брату, сказал: — Хватит болтать, все понятно!

— Надеюсь, что теперь уже понятно и ты сам убедился, что вся эта видимость соблюдения американских законов в Северной Долине гроша ломаного не стоит. Она лишь унижает и оскорбляет всякого, кто чтит законы своей страны.

— Мистер Уорнер, — сказал Картрайт, обращаясь к Эдуарду, — у вас есть опыт в управлении шахтами. Вы знаете, как трудно иметь дело с этими невежественными иностранцами, для которых совершенно непонятны американские законы.

Хал расхохотался.

— Оказывается, это вы их учите американским законам! Хорошо же учите, не ставя ни во что законы города и законы штата, лишая людей всех прав, гарантированных им конституцией, пользуясь вместо этого телеграфными приказами Питера Харригана!

Картрайт направился к дверям.

— Молодой человек, — сказал он Халу, бросив на него взгляд через плечо, — вы сегодня утром должны покинуть Северную Долину. Я только надеюсь, что ваш брат уговорит вас сделать это без лишних осложнений.

И он ушел, хлопнув на прощанье дверью.

 

16

Эдуард повернулся к брату:

— Какого черта ты устроил в моем присутствии такую дурацкую сцену? До чего неприлично и неуместно ссориться с человеком, который неизмеримо ниже тебя по положению!

Хал все еще стоял там, где его оставил Картрайт. Он глядел Эдуарду в лицо:

— Это все, что ты вынес из этой сцены, Эдуард?

— Репутацию, видите ли, ему испортили! — продолжал возмущаться Эдуард. — Не все ли равно, что о тебе думает такой субъект, как этот Картрайт?

— Мне совершенно безразлично, что он думает, но я не могу допустить, чтобы он распускал обо мне клеветнические слухи. Билли Китинг мне говорил, что это их обычный прием.

— Поверь моему опыту, — холодно сказал Эдуард, — отрицая скандальную сплетню, ты лишь содействуешь ее распространению.

— В том-то и дело, — ответил Хал. — Это и расстраивает меня. Подумай только о девушке — как они очернили ее!

— Твое ли дело беспокоиться об этой девушке?

— А если бы Картрайт оклеветал какую-нибудь твою приятельницу? Неужели ты бы остался равнодушным?

— Моих приятельниц он не может оклеветать. Своих друзей я выбираю более осмотрительно.

— Конечно. Ведь ты их выбираешь из семей богачей. Но у меня оказались более демократические вкусы.

— Силы небесные! — закричал Эдуард. — Все вы реформаторы на один покрой: говорите, как заведенная машина, день и ночь только болтаете!

— Знаешь, почему тебя это раздражает? Такой человек, как ты, закрывает на все глаза, а вот уши-то не заткнешь!

— Пусть будет так… Но дай ты мне передышку — хотя бы до нашего отъезда! У меня такое чувство, будто я сижу на вулкане и не знаю, когда снова начнется извержение.

— Хорошо, — рассмеялся Хал. — Каюсь, я не проявил должной радости по поводу твоего приезда. Постараюсь быть более внимательным. Мне предстоит одно дело в Педро, так что мы туда можем поехать вместе. Но здесь мне еще нужно кое-что сделать.

— Что, например?

— Компания должна мне деньги.

— Какие еще деньги?

— Те, что я заработал.

На этот раз расхохотался Эдуард:

— Сколько там тебе причитается? Хватит тебе на одно бритье и на ванну?

Он достал из бумажника несколько кредиток. Хал, наблюдая за ним, внезапно понял, как сильно изменилась его собственная психология. Он приобрел не только классовую сознательность, но стал иначе относиться и к деньгам. Он ведь был действительно озабочен, как бы получить с Компании ему причитавшиеся доллары. Эти доллары он заработал тяжким трудом, от которого ноют все кости и болит сердце. Он грузил глыбы угля в вагонетки. На эти деньги могла бы недели две прокормиться — скудно правда, но не голодая, — вся семья Рэфферти. А у Эдуарда коричневый кожаный бумажник набит кредитками по десять и двадцать долларов. Вот он вытащил, не считая, кучу денег. «Словно доллары растут на деревьях, словно уголь сам вылезает из недр земли и прыгает в топки под звуки флейт и скрипок», — подумал Хал.

Эдуард, конечно, не имел понятия об этих странных мыслях, занимавших его брата. Он протянул ему деньги.

— Купи себе приличный костюм, — сказал он. — Надеюсь, тебе не нужно ходить в грязном тряпье, чтобы чувствовать себя демократом?

— Нет, — ответил Хал. — Как мы поедем?

— Меня ждет автомобиль — там, за конторой.

— Значит, у тебя уже все подготовлено?

Эдуард ничего не ответил. Он боялся вызвать новое извержение вулкана.

 

17

Они вышли из конторы черным ходом, сели в машину И умчались из поселка, не замеченные толпой. Всю дорогу Эдуард умолял Хала бросить все это дело и немедленно вернуться домой. Он снова выдвинул трагический вопрос об отце, но когда это не подействовало, перешел к угрозам. А если Хала лишат денег на расходы или отцовского наследства, что он тогда будет делать? Хал ответил, даже не улыбнувшись:

— Я всегда могу получить место профсоюзного организатора в Объединенном союзе углекопов.

Эдуарду пришлось переменить тактику.

— Если ты сейчас не уедешь, — заявил он, — я тоже останусь в Педро и буду ждать тебя.

— Хорошо. — Хал не мог не улыбнуться, услыхав эту угрозу. — Ты, наверное, будешь всюду со мной ходить, и я познакомлю тебя с моими друзьями; но ты должен обещать, что все, что ты услышишь, останется тайной.

— На черта мне твои друзья? Стану я еще о них говорить! — воскликнул Эдуард с гримасой отвращения.

— Не знаю, как могут обернуться события, — ответил Хал. — Ведь ты скоро встретишься с Питером Харриганом и возьмешь его сторону. Кто знает, какую линию поведения ты сочтешь своим нравственным долгом?

— Я тебе прямо заявляю, — воскликнул Эдуард в приливе бешенства, — если ты еще раз попытаешься вернуться в Северную Долину, клянусь богом, я подам в суд и запру тебя в психиатрическую лечебницу! Думаю, я смогу убедить судью в том, что ты невменяем.

— Еще бы! — расхохотался Хал. — В этой части земного шара ты убедишь любого судью!

Но, внимательно посмотрев на брата, Хал решил, что, пожалуй, следует поскорее скомпрометировать этот план, иначе Эдуард ухватится за него. Поэтому он сказал:

— Вот погоди, встретишься с моим другом Билли Китингом, сотрудником «Газетт», и он тебе расскажет, как он может использовать такой материал у себя в газете. Билли только мечтает, чтобы я развязал ему руки и позволил опубликовать всю историю моей борьбы со старым Харриганом.

На этом разговор закончился, но Хал не сомневался, что Эдуард намотал все себе на ус.

Они подъехали к дому Мак-Келлера, и Эдуард остался ждать в машине, пока Хал беседовал с хозяином. Старый шотландец приветливо встретил Хала и рассказал ему все новости. Джерри Минетти утром навестил его, и Мак-Келлер по его просьбе звонил в правление профсоюза в Шеридан. Он получил подтверждение, что Джек Дэйвид накануне вечером успел сообщить там о начавшейся стачке. И старик и его телефонный собеседник были настолько осторожны, что не упомянули в разговоре ни одного имени, ибо телефонные провода, как известно, нередко дают таинственную «течь». Хотя имя Джека Дэйвида не произнесли, но было ясно, о ком идет речь. В результате разговора с этим посланцем Джохан Хартмен, председатель местного отделения профсоюза углекопов, сейчас в Педро в гостинице «Америка» и вместе с ним Джим Мойлен, секретарь окружного комитета профсоюза. Последний приехал из Уэстерн-Сити тем же поездом, что Эдуард.

Все бы, кажется, хорошо, но тут Мак-Келлер добавил печальную новость: руководство союза заявило, что не может в настоящее время поддержать забастовку. Они считают ее преждевременной, она обречена на провал и вызовет только разочарование у рабочих, повредив, таким образом, широкому движению, которое постепенно подготовляет профсоюз.

Хал с самого начала предугадывал такую возможность. Но он был свидетелем зарождения свободы в Северной Долине, он видел голодные, изможденные лица, обращенные к нему с мольбой о помощи. Это глубоко взволновало его, и он считал, что должно так же взволновать руководителей профсоюза.

— Но они обязаны поддержать бастующих! — воскликнул он. — Нельзя разочаровывать этих людей, иначе они потеряют всякую веру и впадут в отчаяние. Руководители союза должны это понять — я их заставлю!

На это старый шотландец заметил, что Джерри Минетти высказал те же мысли. Он махнул рукой на всякую осторожность и помчался в гостиницу, чтобы поговорить с Хартменом и Мойленом. Хал решил последовать за ним и направился к автомобилю.

Он объяснил брату, как обстоят дела, но тот только пробурчал: «Ну, конечно!» Именно это он предсказывал! Бедные, введенные в заблуждение шахтеры снова приступят к работе, а их, так сказать, «вождь» вынужден будет признать ошибочность своей тактики. Кстати, через два-три часа есть поезд в Уэстерн-Сити. Эдуард скажет Халу спасибо, если тот поскорее закончит свои дела, чтобы поспеть на этот поезд.

Хал ответил, что он едет в гостиницу «Америка». Если брат хочет, пусть подвезет его туда. И Эдуард велел шоферу ехать. Между прочим, Эдуард разузнал о магазинах нового платья в Педро. Пока Хал будет в гостинице распинаться по поводу новорожденного профсоюза, Эдуард купит себе костюм, чтобы чувствовать себя человеком.

 

18

Хал застал Джерри Минетти с двумя профсоюзными работниками в их номере. Джим Мойлен, секретарь районного комитета профсоюза, высоченный молодой ирландец, черноглазый брюнет, быстрый и впечатлительный, был одним из тех людей, которые с первого взгляда вызывают доверие и симпатию. Джохан Хартмен, председатель местного отделения профсоюза, седой шахтер немецкого происхождения, сдержанный, с медлительной речью, несомненно был человеком большой силы — и моральной и физической. Обойтись без этого качества он, конечно, не мог, так как руководил штабом профсоюзной организации в самом сердце «Империи Реймонда».

Первым делом Хал рассказал о похищении делегатов. Но это нисколько не удивило руководителей: именно так поступают все шахтовладельцы при малейшей угрозе бунта. Вот почему все попытки открыто организовать рабочих кончаются ничем. Единственно возможный метод работы — это тайная пропаганда, которую надо вести до тех пор, пока на каждой шахте не будет профсоюзной ячейки.

— Значит, вы не можете поддержать нашу стачку? — воскликнул Хал.

— К сожалению, это невозможно, — был ответ Мойлена. — Эта стачка с самого начала обречена на провал. Сейчас нет ни малейшей надежды на успех, — прежде надо проделать огромную организационную работу!

— Но ведь тем временем профсоюз в Северной Долине совершенно развалится! — пытался спорить Хал.

— Ничего не поделаешь, — последовал ответ. — Придется нам тогда снова организовывать. Такова природа рабочего движения.

Джим Мойлен был молод и видел настроение Хала.

— Не поймите нас превратно! — воскликнул он. — Все это невыносимо тяжко, но мы не в силах помочь. Наша задача — организовать профсоюз, а если мы станем поддерживать любую стачку, мы в первый же год окажемся банкротами. Вы себе не представляете, как часто происходят подобные случаи. Не проходит месяца, чтобы к нам не обращались по таким делам.

— Я вполне вас понимаю, — сказал Хал. — Но мне казалось, что в данном случае, сразу после катастрофы, когда все рабочие так возбуждены…

Молодой ирландец только печально усмехнулся.

— Вы в этом деле новичок, — сказал он. — Если бы катастрофы в шахтах обеспечивали успех забастовки, видит бог, наша работа была бы очень легкой. В Бареле — это немного ниже Северной Долины — произошло подряд три больших взрыва. Больше пятисот жертв за один год!

Оказывается, по своей неопытности Хал утратил чувство пропорций. Он посмотрел на обоих лидеров рабочего движения и вспомнил, как он представлял себе таких людей, когда впервые приехал в Северную Долину: для него это были безответственные крикливые агитаторы, подстрекающие честных тружеников бросать работу. Но сейчас все вышло наоборот. Он весь горел от нетерпения, а «агитаторы» всячески старались охладить его пыл. Они спокойно и деловито произнесли свой приговор: «Рабы Северной Долины, вернитесь в подземные темницы!»

— Что же мы скажем шахтерам? — спросил Хал, усилием воли стараясь подавить свое огорчение.

— Повторим им то, что я уже сказал вам. Мы бессильны, пока весь район не будет охвачен профсоюзным движением. А до тех пор они должны терпеть, но пусть сделают все, чтобы сохранить свою организацию.

— Но ведь выгонят всех активистов!

— Ну, далеко не всех! Администрации почти никогда не удается выловить всех.

Здесь вмешался медлительный старик Хартмен: Компания уволила в прошлом году за профсоюзную деятельность или по подозрению в ней больше чем шесть тысяч человек.

— Шесть тысяч! — повторил за ним Хал. — Неужели в одном только вашем районе?

— Да, именно в одном!

— Но во всем-то районе — двенадцать, от силы пятнадцать тысяч рабочих!

— Знаю.

— Как же вам удается сохранять организацию?

На это последовал спокойный ответ:

— Новые рабочие точно так же страдают от своих хозяев, как те, кто был до них.

Хал вспомнил: «Муравьи Эдстрома! Строят свою переправу, строят, снова строят, сколько бы ливни ни размывали их». У этих людей нет той горячности, какая свойственна юноше из привилегированного класса, который не привык встречать препятствий на своем пути и считает, что свобода, человеческая порядочность и справедливость являются неотъемлемыми условиями жизни.

При всем том, чему научила Хала беседа с этими людьми, еще большему научило его их молчание, их сдержанное, реалистическое отношение к событиям, которые его самого приводили в слепую ярость. Он уже начинал понимать, чего будет ему стоить верность клятве, которую он дал горемычным шахтерам в Северной Долине. Для этого потребуется гораздо больше, чем внезапная вспышка: потребуется ум, терпение, суровая самодисциплина. Годами надо будет учиться и работать не покладая рук!

 

19

Итак, Хал был вынужден подчиниться решению руководителей профсоюза. У них опыт, они умеют правильно оценить положение. Шахтеры должны вернуться на работу, а Картрайт, Алек Стоун и Джефф Коттон снова будут ими помыкать. Единственное, что мятежники могут сделать — это сохранить свою тайную организацию.

Джерри Минетти упомянул про Джека Дэйвида. Нынче утром, не повидавшись с руководителями профсоюза, он поехал обратно в Северную Долину. Его, пожалуй, не коснется подозрение. Если так, то ему удастся сохранить свое место и продолжать профсоюзную работу.

— А как будет с вами? — спросил Хал. — Вы вроде как сожгли все корабли?

Джерри никогда не слышал этого выражения, но догадался, что оно значит.

— Еще бы! — сказал он. — Дотла сжег!

— Скажите, а вы не заметили там, внизу, в вестибюле, филёров? — спросил Хартмен.

— Что-то я пока не научился их различать.

— Скоро научитесь, если будете заниматься нашим делом. С тех пор как открылось наше отделение союза, минуты не было, чтобы против дома не торчало полдюжины этих молодчиков. Всякого, кто приходит к нам, они выслеживают до дома, и в тот же день он оказывается выгнанным с работы. Как-то ночью они взломали ящик моего стола и похитили мои письма и бумаги. Они уже сто раз угрожали убить нас!

— Не пойму, как вы все-таки умудряетесь что-то делать в этих условиях!

— Нас это все равно не остановит! Когда они лезли ко мне в ящик, они думали найти там списки наших организаторов. Но у меня-то все списки в голове!

— И это тоже не пустяк! — вставил Мойлен. — Знаете, сколько у нас организаторов? Девяносто семь! И ни одного из них до сих пор не поймали!

Хал слушал в изумлении. Ему открылась новая сторона рабочего движения. Этот спокойный, рассудительный старый немец — по виду типичный владелец колбасной лавки, и этот жизнерадостный ирландский паренек, какие ходят под ручку с барышнями на благотворительный бал пожарников, — оба эти человека были предводителями армии минеров, подрывателями могучей крепости алчного Питера Харригана!

Хартмен предложил Джерри испробовать силы на этом поприще. Его несомненно выгонят из Северной Долины, поэтому он ничего не потеряет, если сразу вызовет семью в Педро. Так он, пожалуй, сохранит для себя роль организатора. Дело в том, что шпики имеют обычай следовать за человеком до самой шахты и уже там выяснять его личность. А если Джерри поедет поездом в Уэстерн-Сити, то он может сбить их со следа и после перебраться в какой-нибудь другой поселок для организационной работы среди итальянцев. Джерри принял это предложение с восторгом: оно отодвигало тот страшный день, когда Роза и малыши будут брошены на милость судьбы.

Во время этой беседы раздался телефонный звонок. Звонил секретарь Хартмена из Шеридана, чтобы сказать, что он получил весть от похищенных делегатов. Всю группу — восьмерых мужчин и одну женщину, Мэри Берк, — довезли до Хортона, небольшой станции, на боковой ветке. Там их насильно, под угрозой избиения, посадили на поезд. Но они сошли на первой остановке, объявив о своем намерении ехать в Педро. Вскоре они, вероятно, появятся в гостинице.

Халу захотелось присутствовать при этой встрече. Он вышел на улицу предупредить брата, что задержится. По этому поводу, конечно, вспыхнул новый спор. Эдуард напомнил ему, что виды города Педро нагоняют скуку своим однообразием, на что Хал мог ответить лишь предложением познакомить Эдуарда со своими друзьями. Это люди, от которых Эдуард может многому научиться, если захочет. Отчего бы ему не присутствовать при встрече с шахтерскими делегатами, которые отважились на героический подвиг и стали жертвами преступления! Отнюдь не скучные люди! Например, синеглазый Тим Рэфферти — молчаливый гном с перепачканным лицом, вырвавшийся из темного подземелья и нежданно-негаданно раскинувший золотые крылья высокого красноречия. Или Мэри Берк, о которой Эдуард может прочесть в сегодняшнем выпуске «Уэстерн-Сити газетт». Ее называют там «шахтерской Жанной д'Арк» или еще как-то не менее живописно. Однако мрачное настроение Эдуарда не рассеивалось. Он уже видел имя брата на столбцах газеты по соседству с этой ирландской Жанной д'Арк!

Джерри Минетти повел Хала перекусить в какое-то место, которое Эдуард назвал презрительно харчевней. Сам же Эдуард в гордом одиночестве отправился обедать в ресторан гостиницы «Америка». Но он недолго пребывал в одиночестве. Вскоре за его стол усадили востроносого человечка, который немедленно попытался завести с ним разговор. Он — коммивояжер, продает скобяной товар; а чем торгует джентльмен, полюбопытствовал он. Эдуард холодно ответил, что не торгует ничем, но от коммивояжера не так-то легко было отвязаться: по-видимому, профессия этого человека отучила его от самолюбия. В таком случае, может быть, собеседник интересуется шахтами? Не посетил ли он какие-нибудь из них? Незнакомец так упорно возвращался к этой теме, что Эдуарда осенила, наконец, догадка: да ведь это его обнюхивает ищейка Компании! Как ни странно, но этот случай вызвал у Эдуарда большее возмущение режимом Питера Харригана, чем все страстные речи младшего брата об угнетении людей в Северной Долине!

 

20

Вскоре после обеда в гостиницу прибыли все члены похищенного комитета, усталые физически и подавленные морально. Они спросили Джохана Хартмена, и их направили наверх в номер, где между ними и руководителями профсоюза произошла драматическая сцена. Восемь мужчин и женщина, отважившиеся на героические действия и ставшие жертвами преступления, не могли легко согласиться, чтобы все их труды, все их самоотверженные старания пошли насмарку. И они не стеснялись высказывать свое мнение о тех, кто их сейчас предавал.

— Вы всегда подзуживали нас, — кричал Тим Рэфферти. — Сколько я себя помню, вы приставали к моему старику, чтобы он помогал вам. А теперь, когда мы делаем то, что вы просили, вы плюете на нас!

— Мы никогда не просили вас объявлять стачку! — заявил Мойлен.

— Это правда. Вы только требовали с нас членские взносы, чтобы вашему брату сытно жилось!

— Не так уж сытно живется нашему брату! — спокойно возразил Мойлен. — Вы могли бы это проверить при желании.

— Ладно, как бы там ни было, вам заработная плата идет, а нам дудки! Мы выброшены на улицу. Посмотрите на меня, на него, ведь почти у каждого из нас есть семья! У меня мать старуха и куча братьев и сестер, а моего старика загубили — он уж не сможет работать. Как вы думаете, что с нами будет?

— Мы постараемся вам немного помочь, Рэфферти.

— Ну вас к черту! — закричал Тим. — Не надо мне ваших подачек! Если я захочу получить милостыню, я обращусь в совет графства. Это тоже свора хапунов, но они хоть не притворяются друзьями рабочих!

Так вот о чем говорил Халу Том Олсен в первые дни их знакомства! Рабочие сбиты с толку, не знают, кому доверять; они относятся с подозрением даже к тем, кто всем сердцем стремится им помочь. И Хал решил вмешаться в этот спор.

— Тим, — сказал он, — не стоит так разговаривать. Нам надо научиться терпению.

Тогда юноша обрушил свой гнев на него:

— Вы-то что понимаете в этих делах? Для вас это все одна забава! Вам надоест, вы уедете отсюда и обо всем позабудете! У вас, говорят, много денег.

Хал не обиделся — те же мысли подсказывала ему собственная совесть.

— Мне не так легко, Тим, как вы думаете. Люди страдают не только из-за отсутствия денег!

— Ох, какие там у вас могут быть страдания, когда кругом богатые родственники! — продолжал глумиться Тим.

Послышался неодобрительный ропот членов комитета.

— Поймите, ради бога, Рэфферти, — вмешался Мойлен, — тут мы ничего не можем сделать, мы так же беспомощны, как и вы!

— Вы говорите, что беспомощны, а сами даже не пытаетесь что-нибудь сделать?

— А что пользы пытаться? Вы хотите, чтобы мы поддерживали стачку, обреченную на провал? Это все равно что попросить нас броситься под поезд! Мы здесь не можем победить! Слышите, не можем! Только погубим всю организацию!

Внезапно Мойлен разгорячился. Ему пришлось быть свидетелем многих стихийных забастовок; он перевидал множество юных стачечников, бездомных, несчастных, обозленных, срывавших на нем свое разочарование.

— По-вашему, мы могли бы снабжать вас деньгами из фондов профсоюза и поддерживать вас, даже пока на ваших местах будут работать штрейкбрехеры. Но до чего это довело бы нас, Рэфферти? Если бы у нас был банк, мы, конечно, поддержали бы всех шахтеров в Америке, — не работайте, мол, пока не добьетесь своих прав! Но эти деньги, что мы тратим, — это же кровные деньги других шахтеров, которые трудятся в эту минуту под землей, вот как вы и ваш отец. Они дают нам свои деньги и говорят: «Используйте их на укрепление профсоюза! Вовлекайте на них неорганизованных рабочих, чтобы они не снижали расценок и не шли в штрейкбрехеры. Но, ради бога, не бросайте наши деньги на ветер. Мы их добываем кровью и потом. Если мы не увидим результатов вашей работы, вы из нас больше ничего не выжмете!» Понятно вам, наконец? Понятно, что это нас гнетет куда больше, чем страх лишиться нашего жалкого заработка? Поверьте, хоть вы о нас и плохого мнения! Вы не должны говорить со мной таким тоном, будто я сын Питера Харригана! Я в десять лет уже работал тормозным. Я ушел из шахты совсем недавно, и я хорошо помню, что это такое. Поверьте, я часто по ночам не могу сомкнуть глаз от тревоги, но причина этому — не страх потерять заработок. Ведь я по вечерам учился, маленькое образование у меня есть, так что я всегда смогу на жизнь себе заработать. А терзает меня беспокойство оттого, что я не знаю, правильно ли я трачу деньги шахтеров, не меньше ли были бы их страдания, если бы я сделал так, а не этак. Когда я ехал сюда ночью в спальном вагоне, знаешь, Тим Рэфферти, о чем я думал под стук колес? «Опять придется увидеть много горя и страдания, опять придется восстановить против нас хороших людей, которые никак не возьмут а толк, почему это нам идет заработная плата, а их выгоняют па улицу. Как мне им доказать, что я работаю для их пользы, работаю изо всех сил, на совесть, и не я виноват в их несчастьях?»

Но тут вмешался Уочоп:

— Не стоит об этом больше говорить. Я вижу, это дело очень серьезное. Мы вам не будем больше причинять беспокойство, Мойлен.

— Для меня страшнее беспокойство, если вы отвернетесь от профсоюза! — воскликнул Мойлен.

— Ну уж я теперь не буду вам нужен! — горько рассмеялся Уочоп. — У меня теперь впереди только одно: стать бродягой, вы это знаете!

— Да, но куда бы вы ни пошли, всюду вас ждет то же самое: либо вы будете бороться за профсоюз, либо станете балластом, который нам приходится тащить на себе.

Мойлен внимательно посмотрел на каждого делегата и сказал с мольбой в голосе:

— Не падайте духом из-за этой неудачи! Пусть, наоборот, она будет вам на пользу в вашей борьбе за шахтерскую солидарность! Всем приходится приносить жертвы, разделять общее бремя! Но самое главное, чтобы каждый человек, выгнанный с этой шахты, унес с собой профсоюзную искру, способную разжечь пожар восстания в других частях страны. Надо, чтобы каждый рабочий вложил свою долю в общее дело, и тогда не останется ни одного такого местечка, где хозяева смогут вербовать штрейкбрехеров!

 

21

Среди делегатов находился один человек, за которым Хал следил с особым беспокойством, — это была Мэри Берк. Она еще не произнесла ни слова; другие спорили и возмущались, а она сидела, сжав губы и стиснув пальцы. Хал догадывался, в какое неистовство привела ее эта неудача. Она поднялась на борьбу, в ней вспыхнула надежда, но все это кончилось ничем, как она всегда предсказывала! Сейчас ее потемневшие от усталости глаза не отрываясь глядели на пылкого молодого профсоюзного руководителя. Хал знал, что в душе Мэри идет борьба. Покинет ли она теперь навсегда поле битвы? Это будет пробой ее характера, как и пробой характера всех остальных.

— Если только мы проявим достаточно силы и мужества, — говорил тем временем Джим Мойлен, — мы используем свое поражение, чтобы воспитать и сплотить наших людей. Если мы сможем именно сейчас объяснить шахтерам Северной Долины, что делает профсоюз, они не ожесточатся против нас, они вернутся в шахты не разбитыми, — они вернутся, чтобы, работая, дождаться своего часа. А разве это не победа над хозяевами, если люди останутся на местах и сохранят свою организацию до тех пор, пока мы не утвердимся на всех шахтах? А вот тогда-то мы сможем объявить забастовку и выиграть ее!

Наступило молчание, и тут заговорила Мэри:

— Каким образом вы предполагаете сказать все это шахтерам?

Голос ее звучал бесстрастно, но тем не менее сердце Хала радостно забилось, если Мэри и утратила надежду, все равно она не покинет армию муравьев!

Джохан Хартмен разъяснил свой план. Он напечатает на нескольких языках и тайно распространит среди рабочих листовку, предлагающую шахтерам вернуться на работу. Но Джерри решительно отверг это предложение. Шахтеры ни за что не поверят такой листовке, они заподозрят, что это хозяйская фальшивка. Ведь сделали же те кое-что и похуже: состряпали письмо от имени Джо Смита, чтобы сорвать движение за контролера! Единственный выход — вернуться кому-нибудь из делегатов в Северную Долину и лично поговорить с рабочими.

— В таком случае это необходимо сделать как можно скорее, — горячо сказал Джерри. — Им поставили условие выйти на работу завтра утром, тогда их не уволят. Это всё очень хорошие люди. Их надо сохранить.

Остальные члены комитета поддержали Джерри Минетти. Словак Руссик, тугодум с медлительной речью, сказал:

— Эти ребята очень разозлятся, если потеряют работу, а никакой забастовки не будет.

А быстрый, нервный грек Заммакис прибавил:

— Мы им сказали: бастуйте. Значит, мы же должны сказать: не бастуйте!

Что предпринять? Как преодолеть первую трудность — выбраться из гостиницы, находящейся под наблюдением сыщиков? Хартмен предложил выйти всем вместе, а затем быстро разойтись в разных направлениях — сыщики не сумеют побежать за всеми, и те, кому удастся ускользнуть, пусть бегут на железную дорогу, спрячутся в порожняке и едут в Северную Долину.

Но Мойлен возразил, что Компания, вероятно, уже подготовилась к этому, а Руссик, который на своем веку побродяжил, заметил:

— Обыскивать вагоны они умеют, и всыпать тоже умеют здорово, когда поймают!

Да, поручение опасное! Но тут снова заговорила Мэри:

— Может, женщина справится с этим лучше?

— Они и женщину не постесняются избить! — ответил Минетти.

— Это-то я знаю! Но, может быть, женщине удастся их одурачить? В Педро сейчас приехали на похороны несколько вдов. Они все в черных вуалях, и лиц не видно.

Я тоже могла бы под видом такой вдовы вернуться в Северную Долину.

Мужчины молча переглянулись! Ведь это идея! Мрачная усмешка, застывшая на лице Тима Рэфферти после стычки с Мойленом, неожиданно сменилась широкой улыбкой.

— Я встретил на улице миссис Замбони, — сказал он, — на ней наверчено столько черной материи, что хватило бы всем нам завернуться!

Слово взял Хал, в первый раз после того как Тим Рэфферти заставил его замолчать.

— Кто знает, где найти миссис Замбони?

— Она остановилась у моей знакомой, миссис Свайка, — ответил Руссик.

— Ну так вот, — сказал Хал, — вам еще не все известно о положении дел. После того как вас увезли, я снова говорил с рабочими и заставил их поклясться, что они не прекратят забастовку. Сейчас я обязан вернуться и взять свои слова обратно. Раз мы решили, что вуали и материи могут нас скрыть, то уже все равно, кто поедет: женщина или мужчина.

Все посмотрели на Хала.

— Вас изобьют до смерти, если поймают! — сказал Уочоп.

— Не думаю, — ответил Хал. — Во всяком случае, я сам себе хозяин, потому что, — тут он поглядел на Тима Рэфферти, — я единственный не пострадаю от провала нашей забастовки.

Наступило молчание.

— Извините, что я так сказал! — порывисто воскликнул Тим.

— Ладно, старик, забудем! — ответил Хал. — Ты сказал чистую правду, и я хотел бы что-нибудь сделать, чтоб очистить свою совесть. — Он поднялся с веселым смехом: — Я буду вдовушка — первый сорт! И я поеду в Северную Долину прямо на свидание с моим дружком Джеффом Коттоном!

 

22

Хал захотел отправиться на квартиру, где остановилась миссис Замбони, но Мойлен не позволил, сказав, что сыщики несомненно увяжутся за ним. Даже если они все вместе выйдут из гостиницы, сыщики скорее упустят любого из них, чем главного бунтовщика и заводилу — Джо Смита. Тогда решили пригласить миссис Замбони в гостиницу вместе с миссис Свайка или с какой-нибудь другой женщиной, говорящей по-английски. Пусть спросит у портье Мэри Берк, объяснив, что пришла получить с Мэри денежный долг, так как ей нечем заплатить за похороны мужа. Даже если портье не будет знать, кто такая Мэри Берк, то уж бдительные шпики наверняка окружат вдову, и, услыхав про Северную Долину, кто-нибудь догадается, что речь идет об одном из похищенных делегатов.

Все это втолковали Руссику, после чего он убежал и, вернувшись спустя полчаса, сообщил, что женщины сейчас придут. Через несколько минут раздался стук в дверь, и на пороге появилась вдова, вся в черном, со своей приятельницей. Она вошла в номер, и тут же начались вздохи и причитания в ответ на просьбу Руссика пожертвовать траурный наряд Джо Смиту.

— Она говорит, ей больше нечего надеть, — пояснил словак.

— Скажите ей, я дам ей много денег, чтобы она купила себе, что нужно, — сказал Хал.

— Ай! Господи Иисусе! — вскричала миссис Замбони и разразилась потоком непонятных слов.

— Она говорит, ей нечего надеть. Она говорит, что нехорошо ходить раздетой.

— А разве на ней нет нижней юбки?

— Она говорит, нижняя юбка вся дырявая.

Все разразились дружным хохотом, а миссис Замбони покраснела, как пион, от самого лба до толстой шеи.

— Передайте ей, пусть закутается в одеяло, — сказал Хал, — а Мэри Берк пойдет и купит ей все новое.

Оказалось необыкновенно трудным уговорить миссис Замбони расстаться с ее вдовьими ризами, на которые она истратила так много денег, пролив столько горьких слез. Эта почтенная женщина, произведшая на свет шестнадцать человек детей, впервые слышала такую странную просьбу: продать символ ее горя — и где! — в номере гостиницы, где собралось больше десятка мужчин! Их непристойное веселье делало миссис Замбони еще более несговорчивой.

— Ах! Господи Иисусе! — снова воскликнула она.

— Объясните ей, что это очень, очень важно, — сказал Хал. — Мне обязательно нужны ее вещи! — И, видя, что Руссику не удается его миссия. Хал принялся тоже уговаривать вдову на том условном английском языке, которому учит общение с шахтерами:

— Должен иметь! Обязательно! Скорей! Должен спрятаться! Удрать от хозяина! Ясно? Не поехал — убьют!

Наконец испуганная женщина сдалась.

— «Пусть все повернутся спиной!» — перевел ее приказание Руссик. Все отвернулись, потихоньку пересмеиваясь, а миссис Замбони, спрятавшись за Мэри и миссис Свайка, сняла юбку с кофтой и накинула, скромности ради, одеяло на свои красные плечи.

Когда Хал облачился во вдовий наряд, оказалось, что платье безмерно широко и висит со всех сторон. Пришлось подложить спереди две подушки и туго перетянуть их по талии, после чего маскировка была признана вполне удовлетворительной. Хал надел широкие, растоптанные женские башмаки, а Мэри Берк нахлобучила вдовью шляпку ему на голову и приколола спереди и сзади длинные куски черного крепа — теперь даже собственные дети миссис Замбони не заподозрят обмана!

В течение нескольких минут в номере царил смех. Даже Мэри, усталая и, казалось, совсем потерявшая живость, заразилась общим весельем. Но шутливое настроение быстро угасло. Настало время действовать. Мэри Берк предложила посидеть в номере с миссис Замбони, оставшейся, можно сказать, в чем мать родила, — а вдруг постучится кто-нибудь из персонала гостиницы или сыщики. Хал попросил Джима Мойлена передать Эдуарду, что он пишет сейчас воззвание к шахтерам Северной Долины и сможет уехать только ночным поездом.

Кончив договариваться, Хал пожал всем руки, и все одиннадцать мужчин покинули номер. Вместе они спустились по лестнице, прошли через вестибюль и быстро рассеялись в разные стороны. Миссис Свайка и мнимая миссис Замбони сошли вниз на минуту позже; как они ожидали, в вестибюле уже не было ни одного сыщика — их всех точно ветром сдуло!

 

23

Распростившись с миссис Свайка, Хал отправился на вокзал. Но не успел он пройти и одного квартала, как столкнулся лицом к лицу со старшим братом.

Вид у Эдуарда был скучающий. Даже то, как он нес под мышкой иллюстрированный журнал, свидетельствовало о безнадежной скуке, овладевшей им в этом унылом Педро. Гримаса судьбы — забросить такого занятого, важного человека в какой-то захудалый шахтерский городишко, сделав его к тому же пленником умалишенного! Чем развлекаются люди в такой дыре? Ходят за пятак в кино смотреть картины о ковбоях и фальшивомонетчиках?

Хал, одаренный чувством юмора, не мог не развеселиться при виде Эдуарда. К тому же у него было хорошее оправдание: ведь надо же проверить, хорошо ли удался маскарад, прежде чем подвергнуть себя настоящей опасности в Северной Долине!

Он загородил дорогу брату и, подражая миссис Замбони, высоким жалобным голосом произнес:

— Мистер!

Эдуард уставился на черную фигуру, возникшую перед ним.

— Мистер, вы брат Джо Смита? Да?

Вопрос пришлось дважды повторить, и лишь тогда Эдуард нехотя удостоил его ответом — не слишком приятно было признавать это родство!

— Мистер, — продолжал плачущий голос. — Мой муж погиб, его разорвало в шахте. Мне выдали от него пять кусков. Я должна была вчера их похоронить на кладбище. Надо заплатить тридцать долларов. А у меня нет денег. Компания ничего мне не дала. Пришел адвокат. Прислала Компания. Говорит: «Может, мы тебе дадим на похороны, если ты не будешь болтать». А у меня, мистер, одиннадцать малышей, и всех их надо кормить, а мужа больше нет. Где я найду нового мужа — я старая! Приеду домой, там дети плачут. Кормить их нечем. Лавка Компании мне ничего больше не отпускает. Вот я и подумала: вы брат Джо — значит вы добряк. Может, пожалеете бедную вдову. Может, вы дадите мне денег, мистер, и я куплю детям покушать.

— Хорошо, — сказал Эдуард. Он вытащил бумажник и достал оттуда десять долларов. Всем своим видом он говорил: берите, ради бога, и оставьте меня в покое!

«Миссис Замбони» схватила кредитку жадными пальцами, но не утихомирилась:

— У вас тут куча денег, мистер. Вы богач, да? Отдайте мне все — я хоть досыта накормлю своих детей! Вы ведь не знаете этих лавок Компании, там все втридорога. Где горы высокие, там цены высокие. Дети голодные. День плачут, ночь плачут. На одну бумажку их не накормишь. Дайте мне еще бумажек, мистер, а?

— Я дам вам еще одну, — сказал Эдуард, — остальные нужны мне самому.

— Зачем вам столько, мистер? Разве у вас так много детей? Дома у вас еще куча денег. А?

— Это все, что я могу вам уделить, — сказал Эдуард, шагнув в сторону, чтобы обойти это препятствие.

Но «препятствие» с удивительной легкостью тоже сделало шаг в сторону.

— Спасибо вам, мистер, за ваши деньги. Я скажу детям — мне помог добрый дядя. Вы хороший, мистер Смит. Вы дали деньги бедной вдове. Вы славный человек.

И это ужасное существо выпростало лапу, словно для того, чтобы погладить Эдуарда по лицу или пощекотать подбородок. Он отпрянул, как от прокаженной, но «вдова» ринулась следом, словно собираясь что-то сделать с ним, что — он сам не знал, мало ли какие обычаи у этих иностранцев!

— Ладно! Это мелочь! Это мелочь! — повторял он, отступая назад и озираясь по сторонам: нет ли свидетелей этой сцены?

— Славный человек, мистер! Добрый человек! — кричала старуха с нарастающим возбуждением. — Может, когда-нибудь я встречу такого человека, как вы, мистер Эдуард Смит! Тогда я перестану быть вдовой. А может, вы сами хотите жениться на хорошей словачке? Много деток у нее — хороших деток!

Эдуард, чувствуя, что она от него не отвяжется, бросился в сторону. Это был великолепный прыжок, который мог бы спасти его, но к его ужасу вдова тоже сделала прыжок. Она впилась когтями ему под мышки, сдавила ребра и пребольно ущипнула. Затем эта тигрица поспешила прочь, не оборачиваясь, издавая какие-то странные клекочущие звуки — то ли это были причитания осиротевшей вдовы на родном языке, то ли еще что-нибудь; да это могло быть все что угодно!

 

24

До отхода поезда в Северную Долину оставалось мало времени. Хал рассчитал, что он как раз успеет завершить свое дело и вернуться с последним поездом в Педро. Никто не обратил на него внимания, когда он вошел в вагон и сел на скамейку. Он так и остался там сидеть, пока поезд не начал приближаться к месту назначения — Северная Долина была последней станцией на каньоне. В вагоне было несколько шахтерских жен, но Хал наметил одну из них, принадлежавшую к той же национальности, что и миссис Замбони, и, подъезжая к Северной Долине, пересел к ней. Она подвинулась, освобождая для него место, и сказала ему что-то ка своем языке, но Хал только тихонько всхлипывал. Тогда женщина попробовала нащупать его руку, чтобы погладить ее в знак сочувствия. Но так как он упрятал обе руки под вуаль, она ограничилась тем, что ласково похлопала его по колену.

Перед въездом в обнесенный оградой поселок поезд стал. Бад Адамс прошел по вагону, испытующе вглядываясь в каждого пассажира. Заметив это, Хал снова начал всхлипывать и бормотать что-то невнятное своей соседке, а это побудило ее нагнуться к нему и произнести многословную тираду на родном языке. Бад прошел мимо.

Высаживаясь из поезда, Хал взял свою спутницу под руку. Он еще поплакал, она еще поболтала, и так они проследовали по платформе под самым носом Пита Хейнана — мастера зуботычины. К ним присоединилась еще одна женщина, и они втроем пошли по улице. Женщины разговаривали по-словацки, ни о чем, видимо, не подозревая.

Хал уже выработал план действий. Он решил не вести тайных переговоров с шахтерами — это займет слишком много времени и его могут выдать прежде, чем он повидает всех, кого нужно. Лучше рискнуть на один смелый выпад. Через полчаса в столовой Ремницкого соберутся к ужину все столовники. Вот где он сделает свое сообщение!

Спутницы удивились, когда Хал прошел мимо лачуги, где под присмотром соседок оставался весь выводок маленьких Замбони. Предоставив женщинам строить любые догадки, Хал поспешил к дому Минетти. Перед изумленной Розой он снял вуаль и шляпку и передал ей распоряжение мужа: немедленно выехать с детьми в Педро и терпеливо дожидаться там дальнейших известий. Роза побежала за Джеком Дэйвидом, и, когда тот пришел, Хал рассказал ему, как обстоит дело. Кажется, из начальства никто не заподозрил, какую роль играл Большой Джек в недавних волнениях. Он с женой, Роветта, Вресмак и Кловоский составят то ядро, посредством которого профсоюз сможет сноситься с рабочей массой.

Приближался час ужина, и мнимая миссис Замбони покинула Розу и заковыляла по улице. Когда она вошла в столовую, рабочие поглядели на нее, но никто не заговорил с ней. Это была та стадия ужина, когда каждый старается захватить со стола побольше и поскорее проглотить, чтобы опередить не менее жадных сотрапезников. Женщина в черном проследовала в дальний угол столовой, где было свободное место, отодвинула стул и влезла на него. И сразу по столовой разнесся громкий возглас:

— Эй, ребята! Эй!

Люди оторвались от еды и увидели, что вдовьи ризы отброшены в сторону, и перед ними стоит их вожак — Джо Смит.

— Друзья! Я пришел к вам по поручению профсоюза!

Раздались шумные возгласы. Все повскакали с мест. На пол со стуком полетели опрокинутые стулья. Затем почти мгновенно воцарилась полная тишина. Если бы кто-нибудь вздумал сейчас продолжать ужин, в этой тишине можно было бы услышать, как он жует.

— Друзья, я был в Педро и видел руководителей союза. Я знал, что начальство не впустит меня в Северную Долину, вот и пришлось мне явиться к вам ряженым. Здравствуйте!

Тут только они поняли, зачем ему понадобился этот фантастический маскарад. Раздались крики «ура», хохот, восторженные возгласы.

Хал поднял руки, и снова наступила тишина.

— Слушайте! Начальство не даст мне долго говорить, а я пришел с важными известиями. Руководители союза говорят, что сейчас мы не можем выиграть забастовку.

Обращенные к нему лица омрачились. Но, несмотря на горестные восклицания шахтеров. Хал продолжал:

— Мы сейчас в одиночестве. Всех нас выгонят, наберут штрейкбрехеров и наладят работу без нас. А нам нужна забастовка, которая сразу охватит все угольные шахты. Всеобщий союз и всеобщая забастовка! Если мы начнем бастовать теперь, это будет только на руку хозяевам. Но мы их обманем: мы сохраним и работу и профсоюз. Все вы члены союза и будете крепить его мощь! Да здравствует профсоюз Северной Долины!

Отклика не последовало, да и можно ли было ожидать восторга от такого известия? Хал сообразил, что надо затронуть другую струну.

— Не будем трусами! Сохраним хладнокровие! Я вот свое задание выполняю, — а ведь тоже понадобилось хладнокровие, чтобы пробраться сюда. Пришлось нарядиться в платье миссис Замбони, подложить две подушки на живот…

Он застучал кулаками по подушкам и вызвал этим смех. Большинство присутствующих знало миссис Замбони, она была, как говорят эстрадные комики, «привычным объектом местных шуток».

Кругом смеялись, веселье охватило всех.

— Ура, Джо! Ай да девушка! Выходи за меня замуж, Джо!

Теперь уже Халу было, конечно, нетрудно добиться отклика.

— Да здравствует профсоюз Северной Долины!

Хал снова поднял руки, требуя тишины:

— Слушайте, друзья! Меня они выгонят, и не вздумайте оказывать им сопротивление и защищать меня. Вы должны вернуться в шахту на свои места и готовиться исподволь к общей стачке. Передайте мои слова остальным шахтерам. Я не смогу с ними поговорить, но вы им, пожалуйста, все расскажите. Помните: за пределами Северной Долины есть люди, которые ведут планомерную борьбу за ваши права! Все мы будем горой стоять за наш профсоюз, и с его помощью мы опять превратим Северную Долину в американский город!

Раздалось громкое «ура», потрясшее стены столовой. Да, это было то, чего они хотели: чувствовать, что они живут в Америке!

У входа в столовую уже толпился привлеченный шумом народ. В этой беспорядочной толпе Хал вдруг заметил лицо и широкие плечи своего врага Пита Хейнана.

— Друзья, охранники идут! — крикнул он, и толпа разразилась криками негодования. Шахтеры повертывались назад, грозя кулаками. Хал поспешил их предупредить:

— Друзья, слушайте внимательно! Мне нельзя остаться в Северной Долине, вы это знаете! Но я выполнил свое поручение, я привез вам весточку от союза. Передайте это всем! Скажите им — пусть горой стоят за союз.

Хал несколько раз повторил эти слова. Глядя то на одно, то на другое лицо, изможденное тяжким трудом, он вспомнил свою клятву, данную этим людям. И он снова поклялся им:

— Я вас не оставлю, друзья мои, я буду продолжать эту борьбу!

Шум у дверей усиливался. Внезапно на пороге показался Джефф Коттон в сопровождении нескольких охранников, которые, расталкивая толпу, пробивались в комнату, красные и запыхавшиеся от бега.

— А вот и сам начальник! — вскричал Хал. — Не стоит так толкаться, Коттон, беспорядков здесь не будет! Мы тут все члены профсоюза и умеем соблюдать дисциплину. Итак, друзья, мы не сдались, мы не побеждены, мы просто дожидаемся, пока шахтеры на других шахтах подготовятся к действиям. У нас есть союз, и мы намерены его сохранить. Троекратное ура нашему союзу!

Люди ответили дружными возгласами. Славили союз, славили Джо Смита, славили вдову и ее траурные ризы!

— Вы члены профсоюза! Что бы ни случилось, держитесь союза! Если вас уволят, оставайтесь членами и на новом месте! Учите новых людей тому, что значит для вас союз! Пусть никогда не затухает это пламя в ваших сердцах. Профсоюз — ваша сила и надежда! Не забывайте, друзья, этого слова — «профсоюз»!

Тут раздался голос начальника охраны:

— Ну-ка, дамочка, если вы собираетесь, так пошли сейчас!

Разыгрывая смущение, Хал сделал книксен:

— О, мистер Коттон, все это так неожиданно!

Толпа загоготала, а Хал спрыгнул со своей импровизированной трибуны. С кокетливыми ужимками он снова покрыл лицо вуалью и засеменил мелкой рысцой к выходу. Дойдя до начальника охраны, он грациозно оперся на руку этого достойного джентльмена и вышел с ним на улицу в сопровождении «мастера зуботычины» с другой стороны и Бада Адамса, замыкавшего его тыл.

Голодные шахтеры пожертвовали ужином, чтобы насладиться этим зрелищем. Высыпав гурьбой на улицу, они провожали Хала смехом, криками и шутками. Со всех сторон сбегались люди. К тому времени, когда шествие добралось до станции, почти все население уже было на улицах. Из уст в уста передавалась новость: «Здесь Джо Смит. Он привез вести от союза». Взрослые люди — шахтеры — так хохотали, что слезы размыли белые полосы на их покрытых угольной пылью лицах. Они бросались друг другу на шею, радуясь, что с их угнетателями сыграли такую остроумную шутку.

Даже Джефф Коттон отдал дань изобретательности Хала.

— Черт возьми! Вас не переплюнешь! — пробормотал он.

Он согласился на роль ухаживателя в этом фарсе, так как нашел это легчайшим способом избавиться от назойливого гостя и избежать опасности. Он проводил «вдовушку» на вокзал и усадил в вагон, поставив охрану у входа. Галантные кавалеры окружили свою даму нежнейшим вниманием и покинули ее, лишь когда поезд миновал огороженную территорию Северной Долины.

 

25

Хал снял с себя вдовий наряд, а вместе с ним и маску веселья, понадобившуюся ему, чтобы хоть немного утешить жителей Северной Долины. Наступила внезапная реакция: он почувствовал страшную усталость.

В течение десяти дней он жил в непрерывном круговороте волнующих событий, позабыв про сон и отдых. Сейчас в вагоне бледный, измученный Хал откинулся на спинку скамейки. Болела голова, и вдруг он ясно понял, что в итоге вся его деятельность в Северной Долине кончилась полным поражением. В нем уже не оставалось ни следа того приключенческого духа, с которым он приступал к своей «летней практике по курсу социологии». Ученик выучил урок, был вызван к доске и с треском провалился. Хал горько усмехнулся, вспомнив удаль, с которой распевал бесшабашную песенку, карабкаясь на этот же самый каньон:

Поезд прибыл в Педро. Хал сел в такси и поехал в гостиницу. В руках у него был узелок со вдовьими ризами. Он мог бы бросить его в поезде, но дух разумной экономии, который укоренился в нем за десять недель, не позволил ему это сделать. Он вернет узелок миссис Замбони. А на его деньги пусть она лучше накормит детей. Подушки можно оставить в машине — хозяин гостиницы от этого не разорится!

Первый человек, с которым Хал столкнулся в вестибюле гостиницы, был Эдуард. На обычно бесстрастном патрицианском лице Эдуарда сейчас было такое брюзгливое выражение, что он стал похож на простого смертного. При виде брата Хал развеселился и забыл про свою головную боль. Какие контрасты: там — суровая, жестокая жизнь, а здесь — томный скучающий Эдуард, комический персонаж, способный вызвать смех.

— Где ты, черт возьми, пропадал? — накинулся на него Эдуард.

— Навещал вдов и сирот, — ответил Хал.

— Вот как! — сказал Эдуард. — А ты подумал о том, что мне приходится из-за тебя торчать в этой дыре? Что то у тебя под мышкой?

Хал взглянул на узелок.

— Я получил это на память от одной вдовы, — он развернул узелок перед изумленным братом и показал ему женские вещи. — Мне это дала дама по фамилии Свайка. А принадлежит сей туалет другой даме — миссис Замбони, но она больше в нем не нуждается.

— А ты здесь при чем?

— Миссис Замбони решила как будто вторично выйти замуж. — Хал снизил голос и таинственно прибавил: — Это очень романтическая история, Эдуард. Тебя она может заинтересовать, как иллюстрация обычаев этих иностранцев. Она встретила на улице какого-то человека, — доброго, славного человека, по ее словам, — и он дал ей много денег. Так вот она пошла и накупила себе нарядов. А траурное платье хочет отдать своему новому знакомому. У них такой обычай; это, кажется, делается в знак того, что она согласна примять его ухаживания.

Эдуард буквально остолбенел от изумления, а Халу пришлось на минутку прикусить губу, чтобы не прыснуть со смеху.

— Если у этого человека не было серьезных намерений, боюсь, ему придется туго. Я знаю, какой пылкий темперамент у миссис Замбони. Она найдет его на краю света…

— Хал, это сумасшедшая баба! — вскричал Эдуард, тревожно озираясь по сторонам, словно боясь, что вдова незаметно появится в гостинице и продемонстрирует свой пылкий темперамент.

— Ничуть не сумасшедшая! — ответил Хал. — Ведь у каждого народа свои национальные обычаи!

Но тут он не выдержал и расхохотался. Он хохотал, пожалуй, немного громче, чем полагается в приличном обществе.

Эдуарду это не понравилось. В вестибюле толпился народ. Люди оборачивались и смотрели на них.

— Прекрати, Хал! — с досадой сказал Эдуард. — Мне надоели твои дурацкие шутки.

Хал видел, что брат смущен. Он узнал вдовьи ризы и вполне способен был поверить, что у дикого существа, ущипнувшего его в бок среди бела дня на улице, могут быть какие угодно «национальные обычаи».

— Прекрати! — повторил Эдуард.

Хал внезапно заговорил, подражая голосу миссис Замбони:

— Мистер, у меня восемь детей. Их надо прокормить. А у меня нет мужа. Нового мужа я не найду. Ведь я уже старая…

Только теперь истина во всей полноте предстала перед Эдуардом. Он дал волю своему гневу и отвращению. Слушая его, Хал перестал смеяться.

— Эдуард, — сказал он, — ты все еще не можешь серьезно относиться ко мне.

— Господи! — воскликнул Эдуард. — Да ты просто сумасшедший!

— Ты был в Северной Долине, Эдуард. Ты слышал клятву, которую я дал этим несчастным. И ты мог думать, что я уеду с тобой и навсегда их забуду?

Эдуард пропустил это мимо ушей.

— Ты просто сумасшедший, — повторил он. — Сам лезешь под пули — и я тебя при всем старании не смогу спасти.

Но Хал только рассмеялся.

— Этим даже не пахло. Посмотрел бы ты, каким джентльменом показал себя на этот раз начальник охраны!

 

26

Эдуард увез бы немедленно брата из Педро, но, в несчастью, поезда не было до поздней ночи. Хал поднялся наверх и нашел Мойлена и Хартмена в обществе Мари Берк и миссис Замбоии. Все они жаждали выслушать его рассказ. Когда постепенно собрались остальные члены комитета, уходившие ужинать, Хал рассказал о своем приключении, и его заставляли несколько раз повторять все с начала. Слушатели пришли почти в такой же восторг, как народ у Ремницкого. Если бы всегда, когда надо вдруг прекратить стачку, это можно было делать так ловко!

Они шумно выражали свое одобрение и обсуждали планы на будущее. Мойлен возвращался в Уэстерн-Сити, Хартмен — в отделение профсоюза в Шеридане, где он займется подбором новых организаторов для Северной Долины. Несомненно, Картрайт уволит много народу — и тех, кто отличался активностью во время стачки, и тех, кто сейчас продолжает громко говорить о профсоюзе. Но вместо уволенных ему придется набрать новых шахтеров, а работники союза знали, через какие агентства Компания пополняет рабочую силу. Благодаря этому шахтеры Северной Долины будут таинственным способом получать профсоюзную литературу на своих родных языках. Они будут находить брошюрки и дома под подушками, и в обеденных котелках, и в своих карманах во время работы.

Хартмен планировал также заняться пропагандой среди тех, кто будет уволен, чтобы всюду, куда бы их ни занесла судьба, они распространяли идеи рабочей солидарности. Хал узнал, что в Бареле сегодня утром вспыхнуло движение сочувствия, возникшее стихийно, как только до рабочих дошла весть о событиях в Северной Долине. Человек двадцать уже уволено. Наутро, очевидно, последуют новые увольнения. Для похищенных делегатов найдется серьезная работа. Вот Тим Рэфферти, например… Не согласится ли он задержаться на недельку-другую в Педро, чтобы встречать увольняемых, снабжать их литературой и проводить разъяснительную работу?

Предложение пришлось кстати. В эту минуту будущее казалось юному ирландцу весьма мрачным. Он остался без работы, отец — полный инвалид, вся семья — на пороге нищеты. Их, конечно, выселят из дома — членам семьи Рэфферти не место в Северной Долине! Один бог ведает, куда они направятся. Сам Тим на долгое время станет странником, оторванным от своей семьи, и будет отказывать себе в необходимом, лишь бы сберечь какие-нибудь гроши из своих нищенских заработков и помогать матери.

Хал наблюдал за Тимом и, казалось, читал его мысли. Он, Хал Уорнер, сыграет в этом случае, и в ряде других, не менее трагических, роль доброго провидения. Халу дано право подписывать отцовские чеки, и он рассчитывает сохранить эту привилегию, хоть он и взял на себя роль Гарун-аль-Рашида в Северной Долине. А как насчет катастроф в угольных шахтах и неудачных стачек там, где под рукой не окажется своего Гарун-аль-Рашида? Что будет с людьми из той же Северной Долины, которые не удосужились пожаловаться Халу Уорнеру на свои беды? Хал понимал, что ему остается только повернуться спиной и спастись бегством, чтобы сохранить хоть каплю бодрости после своих летних приключений. Действительно, эта на вид прекрасная, великолепная цивилизация до странности напоминает склеп или поле сражения: только копни лопатой — и увидишь невероятные ужасы, почувствуешь омерзительную вонь.

Взять, например, Руссика. У него жена и двое детей, а за душой ни гроша. Больше года он честно и усердно трудился, чтобы добыть побольше угля для Питера Харригана, но его заработки всегда уходили на оплату продуктов, уже забранных в долг, а на руках не оставалось ничего. Все его мирское достояние уместится в одном мешке, который он легко унесет за спиной. Да еще неизвестно, унесет ли — ведь это зависит от прихоти начальника охраны и его головорезов. Союз купит ему билет, и Руссик двинется в путь на поиски работы, которую он, может, найдет, а может, и нет. Что ждет его? В лучшем случае он будет батрачить на какого-нибудь другого Харригана и опять станет неоплатным должником какой-нибудь другой Компании.

Или вот: Хобианыш — серб и Хернандез — мексиканец. Они совершенно в таком же положении, только у одного четверо детей, а у другого — шестеро. Зато Билли Уочоп с женой бездетные. Дети у них поумирали, слава богу, как он выразился. Горячие речи Мойлена на него, кажется, не очень подействовали. Уочоп потерпел полное крушение. Ему предстоит бродячая жизнь. Он решил пробиваться на восток, а дальше — в Англию. Еще называется свободная страна! Честное слово, если рассказать дома, что он пережил здесь, ни один английский шахтер не поверит!

Хал сообщил этим людям свою настоящую фамилию и адрес и взял с них слово, что они напишут ему о своих делах. Он постарается немного помочь им. Он уже прикидывал в уме, что ему следует для них сделать. И сколько должен человек сделать, чтобы уменьшить голод вокруг себя и иметь право без угрызений совести обедать в фешенебельном клубе? Кто из казуистов сможет решить эту задачу и назвать ему, какой процент бедняков, которых он лично знает, он обязан спасти от голода, и какой процент тех, кого он лишь встречает на улицах, и, наконец, сколько тех, кого он в глаза не видал, но чья жизнь стоит за статистическими отчетами, демонстрирующими рост дороговизны жизни? До какой степени разрешено ему притворяться невидящим, когда он шествует по улице в свой клуб? До какой степени разрешено ему не замечать статистические отчеты, когда он собирается на бал со своей невестой? Знатоки высшей математики не решают таких задач, мудрецы из храмов науки и жрецы из храмов господних тоже не сумели выработать готовых формул; и Хал, делая в уме приблизительный подсчет, не мог найти никакого удовлетворительного ответа.

 

27

Хал искал случая поговорить наедине с Мэри Берк. У них не было ни одной дружеской беседы после того, как Мэри встретилась с Джесси Артур. Сейчас Хал уезжает, и надо бы перед отъездом узнать, каковы планы Мэри на будущее, а главное — каково ее настроение. Если окажется, что он сумел вселить в нее хоть какую-нибудь надежду, его летняя практика по курсу социологии кончилась не таким уж абсолютным провалом.

Он предложил ей пойти вместе с прощальным визитом к Джону Эдстрому. Хал не видел старика с тех пор, как, позабыв второпях проститься, он убежал из дома Мак-Келлера разыскивать вагон Перси Харригана. Внизу, в вестибюле, Хал подошел к своему брату, который упорно продолжал ждать его. Хал сказал ему, куда и зачем он идет. Эдуард воздержался от замечаний, но заявил, что отправится вслед за ним, если Хал не против. У него нет ни малейшего желания знакомиться с ирландской Жанной д’Арк, и он будет следовать на приличном расстоянии, чтобы уберечь брата в случае опасности. И вот по улице двинулась ночная процессия: впереди шел Хал с Мэри, за ними Эдуард, а шествие замыкал сотрапезник Эдуарда из ресторана — коммивояжер, торгующий скобяным товаром.

Хал не знал, как начать прощальный разговор с Мэри. Он понятия не имел, как она сейчас к нему относится, и в душе сознавался — не без легкого укора совести, что боится узнать истину. Решив, что веселый тон — самый подходящий, он прежде всего похвалил ее поведение во время стачки. Но вызвать ее на разговор не удалось: Хал понял, что она погружена в собственные мысли.

— Я вам кое-что хочу сказать, — внезапно начала она. — Несколько дней назад я даже знала, как я все это скажу, а сейчас теряюсь…

— В чем же дело? — рассмеялся Хал. — Говорите, как собирались!

— Нет, не могу. Тогда я была обозлена, а сейчас я преклоняюсь перед вами.

— Я, конечно, не хочу, чтобы вы были обозлены, — сказал Хал, продолжая смеяться. — Но это я должен преклоняться перед вами. Вы ведь сами знаете, что я-то ведь ничего не добился.

— Вы сделали все, что было в ваших силах, больше, чем все мы. Знайте, этого я никогда не забуду. Но все же я хочу поговорить с вами и о другом.

Она шла, глядя вперед, ломая от волнения руки.

— В чем же дело? — Он все еще старался сохранить веселый тон.

— Помните нашу встречу наутро после катастрофы? Помните, я вам сказала… что готова уехать с вами? Ну, вот. Теперь я беру свои слова обратно.

— Ну, конечно, Мэри! — поспешил он заверить ее. — Вы были тогда очень расстроены. Вы сами не знали, что говорите.

— Нет, нет… Не в этом дело! Я просто передумала. Я не хочу губить себя зря.

— Я тогда уже вам сказал, что вы передумаете: ни один мужчина не достоин такой жертвы.

— Эх, Джо! У вас речь ласковая, утешительная, но я хочу, чтобы вы знали правду. А правда в том, что я видела другую девушку. И я ненавижу ее!

Они прошли некоторое расстояние молча. Хал был достаточно благоразумен, чтобы понимать опасность этой темы.

— Я не хочу показаться самоуверенным, Мэри, — мягко сказал он. — Но я убежден, что вы измените свое мнение по поводу этого тоже. Вы не будете ее ненавидеть, скорее вы ее пожалеете.

Мэри рассмеялась отрывистым, резким смехом.

— Это для меня непонятная шутка.

— Сейчас вам это кажется шуткой. Но вы поймете когда-нибудь, что я не шутил. У вас есть прекрасная цель в жизни: вы знаете, за что бороться. А она… — тут Хал замялся, неуверенный в своем отношении к этому вопросу, но после минутного колебания продолжал: — Она еще должна многому научиться. И, возможно, так и не научится. А из-за этого потеряет много хорошего.

— Ничего, хорошее она не собирается терять! — мрачно сказала Мэри. — Мистера Хала Уорнера, например. — Она сделала паузу, потом заговорила снова: — Я хочу, чтобы вы меня поняли, мистер Уорнер…

— Ах, Мэри, — взмолился Хал, — не называйте меня так! Я — Джо.

— Хорошо, — согласилась Мэри, — оставайтесь Джо, чтобы у вас сохранилось воспоминание об интересном приключении, когда вы несколько недель были рабочим. Ну вот, это тоже часть того, что я вам хотела сказать. У меня есть гордость, хоть я и дочь простого шахтера. А в тот день в доме у Минетти мне указали на мое место.

— В каком смысле? Не понимаю.

— Не понимаете? Серьезно?

— Честное слово нет!

— Когда доходит до женщин, Джо, у вас, видно, смекалки не хватает. Вы вот не заметили, как эта девушка обошлась со мной. Я для нее была словно какое-то насекомое. А так как она не знала, кусается ли это насекомое, то не стала рисковать. Просто взяла и стряхнула меня, вот так. — И Мэри сделала движение рукой, как будто сбрасывая жучка.

— Да ну! — взмолился Хал. — Вы несправедливы.

— Нет, я справедлива — по мере сил, конечно. Я тогда поволновалась, Джо, а потом все это обдумала. Сейчас я даже понимаю, что, пожалуй, это не ее вина. Это у нее классовое. Все вы такие. Самые лучшие из вас — даже вы, Джо!

— Да, — отозвался Хал^ — Так же говорил и Тим Рэфферти.

— Ну, Тим перегнул. Но в этом есть доля правды. Вам кажется, что если вы пришли сюда, так сразу стали настоящим рабочим. Неужели вы сами не понимаете, какая между нами разница? Точно пропасть в миллион миль лежит между бедной невежественной девушкой из шахтерского поселка и дочерью богача! Вы вот проповедуете, что не надо стыдиться бедности, вы полны всяких благородных чувств к тем, кто ниже вас, — а разве вы когда-нибудь поставите меня на одну доску с ней? Вы ясно это показали в тот день у Минетти.

— Поймите, Мэри, — Хал заставил себя рассмеяться, — я привык слушаться Джесси. Я ведь с ней знаком гораздо дольше, чем с вами.

— Ах, Джо! Вы добрый и очень мило разговариваете. Но хотите узнать настоящую правду? Вы как-то сказали, что приехали к нам, чтобы узнать правду!

— Да, — еле слышно ответил Хал и больше уже не перебивал ее.

 

28

Мэри заговорила очень тихо, и Хал обратил внимание на то, как богат интонациями и чувством ее голос, когда она волнуется.

— Всю свою жизнь, Джо Смит, я провела в шахтерских поселках. Я видела, как избивают и грабят мужчин, как плачут женщины и голодают дети. Угольная компания всегда казалась мне огромным хищным зверем, которым пожирает людей. Но до нашей встречи у Минетти я не понимала, почему это так. В книжках я читала про благородных дам, но в жизни никогда ни с одной не разговаривала. У Минетти мне пришлось впервые, так сказать, раскусить такую даму. Там я вдруг увидела, куда идут деньги, которые выжимают из шахтеров! Я поняла, зачем нас грабят, зачем по каплям пьют нашу кровь. Все это — ради таких благородных дам, чтобы холить их и нежить. И все бы ничего, если бы она не явилась в тот самый день, когда наши люди погибали в шахте. Они умирали ради этой нежной белой кожи, ради этих нежных белых ручек, ради этих шелков, в которые она вырядилась. Господи, Джо, знаете, на кого она была похожа? На ловкую пушистую кошку, которая только что съела целый выводок мышат, и вся морда у нее в крови.

Мэри остановилась, чтобы перевести дыхание. Хал молчал, и она заговорила снова:

— Я это обдумала, и мне все стало ясно. Но я не хочу, Джо, чтобы вы считали меня лучше, чем я есть. Слушайте же: я задала себе вопрос: «Неужели я ненавижу ее такой черной ненавистью из-за людей, погибающих в шахте? Или, может быть, только из-за одного человека, который мне нравится, но который принадлежит ей?» И ответ был мне совершенно ясен. Тогда я задала себе еще один вопрос: «А захочу ли я, если вдруг представится возможность, стать такой, как она? Стану ли я делать то, что вот сейчас делает она? Соглашусь ли взять грех на свою душу?» И сказала себе: «Нет! Не хочу! Не согласна. Видит бог, Джо, это истинная правда, — не хочу ради чьей бы то ни было любви!»

С этими словами она подняла сжатый кулак, но потом опустила его и долго шла, даже не глядя на Хала.

— Вы хоть тысячу лет гадайте, — продолжала Мэри, — и все равно не узнаете, что я перечувствовала тогда у Минетти. И не в том беда, что она важничала передо мной. Беда в том, что она унизила меня в моих собственных главах. Я, мол, дочь пьянчуги-шахтера, а она — не знаю, кто ее отец, — она какая-то дивная принцесса. Самое главное — что она в этом уверена, Джо! Тут даже не только то, что у нее много денег и красивых вещей, и не то, что она умеет так гладко говорить, а я — нет; и не то, что у нее нежный голосок, а у меня голос грубый, особенно когда я злюсь, вот как сейчас. Нет, самое главное — вот эта ее уверенность. Да, да, эта уверенность, уверенность — точное слово: уверенность! У нее красивые вещи, и всю жизнь они у нее были, вот ей и кажется, что она имеет на них какое-то особое право. А я ни на что не имею права, разве только на горе. Меня день и ночь преследуют заботы и страхи, а сейчас ко всему вдобавок я лишилась крова! Вы знаете, Джо, мой характер — меня не так-то легко сломить. Но когда мне с таким презрением указали на мое место, я ушла и спряталась, зарылась лицом в землю, не знала, что делать от злости. Я твердила себе: «Все так и должно быть. Где мне с ней сравняться?! С такой красавицей! Ну что это за руки? — И в лунном свете Хал увидел, как быстрым, страстным жестом она вытянула руки. — Вот почему у нее есть право на этого человека. Как это я посмела даже поднять на него глаза? Он уедет, и я должна буду это пережить и залезть обратно в мою грязную лачугу с дырявой крышей!» Вот какие дела! А когда я ему говорю об этом, что он мне отвечает? Он тихо и ласково просит меня пожалеть ее! Господи Иисусе! Надо же такое придумать!

Наступило молчание. Сейчас Хал, даже если бы захотел, уже не мог ничего сказать. Вот это-то он и стремился увидеть. Это была самая откровенная классовая война.

— А теперь, — твердо заключила Мэри, сжимая кулаки, — теперь все. Я уже не раба! У меня такое же право на жизнь, как у любой богачки. Я знаю, конечно, что никогда мне не получить того, что есть у нее: ни красивых платьев, ни приличного дома, ни того человека, которого я люблю. Но я буду знать, что я сделала кое-что, чтобы освободить рабочих от той позорной жизни, на которую их обрекли. Вот в чем мне помогла наша стачка — она указала мне путь! Сейчас нас разбили, но, представьте себе, это не так важно! Мне еще не раз придется в жизни поднимать людей на забастовки, и мы тоже научимся побеждать.

Мэри умолкла. Хал шел рядом с ней, раздираемый противоречивыми чувствами. Значит, он правильно угадал в ней борца, организатора забастовок! Он радовался этому и гордился ею. Тут ему пришла невольная мысль: она девушка, но у нее впереди жестокая борьба; а у него — мужчины — клуб и сочные бифштексы…

— Мэри, — сказал он. — Мне стыдно за себя!

— Джо, вам нечего стыдиться. Разве вы выбирали, где вам родиться?

— Допустим, что нет. Но если человек знает, что все радости жизни ему достаются даром, самое меньшее, что он может сделать, — это почувствовать стыд. Я только надеюсь, Мэри, что вы не возненавидите меня так, как ненавидите других.

— Какая там ненависть! Этого даже и в помине нет, Джо! Скажу вам прямо и по чести: я люблю вас так же, как раньше. Могу вам это сказать, потому что мы никогда не будем вместе. С тех пор как я увидела эту девушку, я поняла, что я вам совершенно не подхожу. Вы меня извините, но, по-моему, она вам тоже не очень-то подходит. И так и этак, Джо, счастья у вас будет мало… Да поможет вам бог!

Мэри проявила такую проницательность, так прочитала его мысли, что Хал не решился ей ответить. В первый раз за время беседы она взглянула на него и в свете уличного фонаря увидела смятение на его лице. Внезапная нежность зазвучала в ее голосе:

— Вы очень осунулись, Джо. Хорошо, что вы уезжаете.

Он хотел улыбнуться, но не мог.

— Джо, — продолжала она, — вы просили меня быть вашим другом. Я согласна. — И она протянула ему свою большую шершавую руку. Он взял ее.

— Мэри, мы не забудем друг друга! — Спазма сдавила ему горло.

— Конечно, нет! Мы еще когда-нибудь организуем забастовку, как в Северной Долине!

Хал крепко сжал большую руку, но, вспомнив, что за ним шествует его брат, поспешно разжал ее, так и не сказав тех прекрасных слое, которые накопились в его душе. Он считал себя храбрым, но не таким храбрым, чтобы проявить сентиментальность в присутствии Эдуарда.

 

29

Они подошли к дому, где жил Джон Эдстром. Хозяйка, жена рабочего, открыла дверь. Хал спросил Эдстрома. Она ответила:

— Совсем плох наш старик.

— Что с ним?

— Его искалечили. Разве вы не знаете?

— Нет. Каким образом?

— Избили, сэр. Сломали руку и едва не пробили череп.

— Кто? Когда? — в один голос закричали Хал и Мэри.

— Неизвестно кто. Это было четыре дня назад, вечером.

Хал сообразил, что это случилось, вероятно, в тот вечер, когда он убегал от Мак-Келлера.

— А врач у него был?

— Да, сэр. Но мы не можем как следует лечить его, ведь муж у меня сидит без работы. А я занята: у меня дети и жильцы.

Хал и Мэри побежали наверх. В комнате, где лежал их друг, было темно, но он узнал их по голосам и приветствовал чуть слышным радостным возгласом. Хозяйка принесла лампу, и они увидели, что Эдстром лежит на спине с забинтованной головой, положив на грудь руку в лубке. Вид у него действительно был ужасающий, добрые глаза запали, и в них застыло страдальческое выражение. Хал вдруг вспомнил, что Джефф Коттон называл его старым проповедником…

Несчастье случилось в то время, как Хал бежал к поезду Перси Харригана. Эдстром криком предупредил беглецов об опасности, а сам бросился вслед за ними. Но тут один из охранников, поравнявшись с ним, сбил его с ног ударом прямо в глаз. Эдстром, падая, стукнулся головой о мостовую и потерял сознание. Так он пролежал несколько часов, пока на него не наткнулся какой-то прохожий, который позвал полицейского. Они обшарили его карманы и нашли на клочке бумаги его адрес. Вот и все. Что тут еще прибавить? Обращаться за помощью к Мак-Келлеру он не захотел: все, наверное, сейчас по горло заняты — борются ведь, чтоб скорее открыли шахту. У него нет никакого права обременять в такое время людей своими бедами.

Хал слушал тихий рассказ старика и снова ощутил прилив бешеной ненависти, зародившейся в его душе в Северной Долине. Хал понимал, что это глупо, ибо избиение какого-то старика, который возбуждал беспорядки, можно считать «мелочью» по сравнению с другими жестокостями охранников. Но Халу это показалось самым характерным из всех злодеяний, свидетелем которых он был, потому что здесь воплотилась полная слепота шахтовладельцев к истинным ценностям человечества. Ведь этот кроткий, терпеливый старик, несмотря на все, что пришлось ему выстрадать, не научился ненавидеть и сохранил свою веру. Но разве наемным убийцам «Всеобщей Топливной компании» дело до его веры? Какую пользу принесли старику его философия, его душевная чистота, его надежды на светлое будущее человечества? Бандиты походя стукнули его и оставили распростертого на земле, нимало не интересуясь — жив он или мертв.

Нынешний день принес Халу кое-какие радости: приятно вспомнить про свое маленькое приключение под видом вдовы и про то, что Мэри удалось одержать над собой победу. Но сейчас, слушая прерывистый шепот Эдстрома, Хал почувствовал, что вся радость его потухла. Предстала неприкрашенная правда: он потерпел поражение — полное, безоговорочное поражение! Он причинил шахтовладельцам мимолетное беспокойство, но не пройдет и нескольких часов, как они сообразят, что он оказал им большую услугу, прекратив стачку. Снова завертятся колеса промышленности, и рабочие окажутся в том же положении, в котором они были до появления среди них коногона и подручного по имени Джо Смит. Какое значение имеют эти разговоры о солидарности и надежде на лучшее будущее: что это в конечном итоге изменит в беге колес промышленности? У рабочих Северной Долины сохранится то же право, которое у них было всегда, — право оставаться рабами или же, если им это не угодно, право стать героями-мучениками.

Мэри держала руку старика, нашептывая ему слова, полные глубокого сочувствия, а Хал, пылая яростью, шагал взад и вперед по крошечному чердаку. Внезапно он решил, что не вернется в Уэстерн-Сити. Он останется здесь, выпишет какого-нибудь честного юриста и с его помощью будет добиваться, чтобы виновники этого преступления были наказаны. Он использует все юридические возможности, а если понадобится, бросится в политическую борьбу, чтобы раз навсегда положить коней диктатуре угольной компании в этих местах. Он найдет кого-нибудь, кто опишет все, что здесь делается; он достанет денег на издание газеты и опубликует все факты. И, пока еще бурлила в нем ярость, Хал Уорнер успел выставить свою кандидатуру на пост губернатора и начал в мечтах разоблачать избирательную машину республиканцев, — а все это только потому, что один из сыщиков угольной компании, оставшийся неопознанным, сшиб с ног какого-то старика так, что тот скатился в канаву и сломал себе руку.

 

30

В конце визита Халу пришлось спуститься с облаков на землю и заняться практическими вопросами. Он присел около постели Эдстрома и объяснил ему с большим тактом, что к нему приехал брат и дал ему денег. Брат очень богатый человек, поэтому можно отвезти Эдстрома в больницу или, если он предпочитает, Мэри поселится рядом и будет сама ухаживать за ним. Они обратились к стоявшей в дверях хозяйке. Трое-то жильцов у нее уже есть, — сказала хозяйка, — а домик маленький. Не согласится ли Мэри спать в одной кровати с детьми? Халу это предложение показалось неподходящим, но Мэри приняла его. Ее побуждения были вполне ясны: Мэри придется взять у Хала немного денег, потому что Эдстром очень нуждается, но на себя она постарается потратить как можно меньше.

Джон Эдстром, конечно, ничего не знал о событиях, разыгравшихся после того памятного вечера. Хал вкратце рассказал ему всю историю, не упомянув, впрочем, о перемене в жизни одного шахтерского подручного. Он рассказал о роли, которую Мэри сыграла в стачке. Чтобы развлечь старика, он описал Мэри сидящей на белоснежном коне в белом одеянии, мягком и блестящем, точно Жанна д’Арк или предводительница суфражисток.

— Это он намекает на мое старое платье! — сказала Мэри.

Хал поглядел на нее: да, она по-прежнему в синем ситцевом платье.

— В этом платье есть что-то таинственнное, — сказал он. — Как в сказках — волшебное платье, оно само штопается, само стирается, само крахмалится. Одного такого платья вполне хватает!

— Вот еще! — воскликнула Мэри. — В Северной Долине чудес не бывает. Это я сама такая волшебница: ночью стираю свое платье и сушу над печкой, а утром глажу.

Она сказала это вполне весело, но даже старик, которого сейчас мучила боль, понял трагедию девушки, имеющей только одно платье в том возрасте, когда хочется любви. Он поглядел на юную пару и заметил, что они проявляют друг к другу явный интерес. Как свойственно многим старикам, он любил помогать влюбленным.

— Ей, может, скоро понадобится фата с флердоранжем, — сказал он.

— Да ну вас! — рассмеялась Мэри.

— Конечно, — поспешно вмешался Хал с неожиданной галантностью. — Она ведь сама — цветок. Дикая роза шахтерского поселка. Поэты спорят о ней. Одни говорят: «Не тронь ее, пусть остается на стебле». А другие: «Рви, пока цветет, пользуйся мгновением…»

— Вы с кем-то меня путаете, — рассмеялась Мэри, — ведь я только что скакала на белом коне.

— А я помню, Мэри, что не так давно ты была муравьем! — сказал Эдстром.

Внезапно лицо Мэри омрачилось. Одно дело — подшучивать над ее личной трагедией, но над стачкой — нельзя!

— Да, я помню. Вы сказали, что я не выйду из рядов. Вы были прозорливее меня.

— Это одно из тех свойств, которые появляются вместе со старостью! — Он протянул к ней свою скрюченную старческую руку. — И ты будешь продолжать теперь? Ты теперь стала сторонницей рабочего движения, правда, Мэри?

— Да! — не задумываясь, ответила она, и ее серые глаза сверкнули.

— Как говорят: кто раз бастовал, всегда будет бастовать. Надо тебе, Мэри, подумать о своем образовании. Ведь когда начнется общая забастовка, шахтеры будут ждать, что ты их поведешь. Меня уже тогда не окажется на свете, но молодые должны меня заменить.

— Я свой долг выполню, — тихо ответила Мэри. Она словно получала благословение старика.

Хозяйка ушла вниз к детям, но скоро вернулась и сказала, что пришел какой-то джентльмен и спрашивает, долго ли ему еще дожидаться брата. Тут Хал вспомнил, что Эдуард давно уже ходит взад и вперед по улице в одиночестве, если не считать, впрочем, так называемого коммивояжера. Решение младшего брата остаться в Педро, к этому времени уже поколебленное, продолжало постепенно улетучиваться. Он понял, что жизнь — весьма сложная штука, полная противоречивых моральных обязательств. Он еще раз заверил старого шахтера, что вполне способен избавить его от нужды, а затем простился, говоря, что уезжает ненадолго.

Он вышел, и Мэри проводила его до лестницы. Он пожал — на этот раз без свидетелей — большую грубую руку девушки.

— Мэри, — сказал он, — я хочу, чтобы вы знали: я никогда не забуду вас. И никогда не забуду шахтеров.

— Ах, Джо! — воскликнула она. — Не поддавайтесь — ведь вас хотят забрать у нас! Вы нам так нужны!

— Я возвращаюсь домой на короткий срок, — ответил он. — Но вы можете быть уверены в одном: как бы ни обернулась моя жизнь, я буду бороться за рабочее дело. Когда объявят общую забастовку здесь, в этом угольном районе, — а мы знаем, что здесь это произойдет обязательно, — я приеду и выполню свой долг.

— Я вам верю, — сказала она, смело глядя ему в глаза. — До свидания, Джо Смит!

Она не отвела взгляда, но Хал заметил, что голос ее осекся. Он почувствовал горячее желание заключить ее в свои объятия. Это было очень странно, ведь он твердо знал, что любит Джесси Артур. Он запомнил вопрос, который однажды задала ему Мэри: способен ли он одновременно любить двух девушек? Это, конечно, плохо согласуется с моральным кодексом, который ему внушался, но, кажется, он действительно способен!

 

31

Хал вышел на улицу, где его брат в волнении шагал взад и вперед около дома. «Коммивояжер» вторично пытался завязать с ним разговор, но получил предложение немедленно убираться ко всем чертям.

— Ну как? Теперь уже все? — спросил Эдуард, срывая свою злость на брате.

— Да, — ответил Хал. — Кажется, все. — Он понимал, что Эдуарда не взволнует сообщение о сломанной руке Эдстрома.

— Тогда, ради бога, переоденься, и пойдем ужинать.

— Хорошо, — согласился Хал, но с таким рассеянным и убитым видом, что Эдуард внимательно на него посмотрел. Даже в слабом лунном свете он увидел, что брат исхудал и глаза его ввалились. В первый раз за все время Эдуард осознал, как глубоко отразились на юной душе все эти переживания.

— Эх ты, бедняга! — воскликнул он в приливе нежности. Но Хал ничего не ответил. Ему не нужно сочувствие. Ему ничего больше не нужно! Эдуард в отчаянии развел руками: — Ей-богу, я не знаю, что мне с тобой делать.

Они направились в гостиницу. По дороге Эдуард старался придумать тему для какого-нибудь безобидного разговора. Зная, что скоро закроют магазины, он заранее купил все необходимое для Хала. Не стоит благодарить, мрачно прибавил Эдуард, — не ехать же ему в Уэстерн-Сити в компании с оборванцем!

В гостинице юный шахтер принял ванну, первую настоящую ванну за весьма долгий срок. (Уже больше никакая дама не посмеет сказать в присутствии Хала Уорнера, что бедняки могут по крайней мере соблюдать чистоту!) Он побрился, привел в порядок ногти, причесал волосы и оделся как джентльмен. Против воли он почувствовал, что к нему частично вернулась его обычная жизнерадостность. Какое странное и восхитительное ощущение — снова выглядеть джентльменом! Он вспомнил рассказ о старом негре, который любил защемить палец — ведь чувствуешь такое облегчение, когда проходит боль!

Они вышли, чтобы поискать какой-нибудь ресторан. Напоследок Эдуарда постигло еще одно несчастье. Хал вдруг заметил проходившего мимо старого рабочего и с криком: «Майк!» — бросился к нему. Хал будто забыл, что он джентльмен, и старый шахтер тоже забыл про это. Правда, в первую минуту он удивленно уставился на Хала, но затем и сам рванулся к нему и заключил его в свои медвежьи объятия.

— Джо! Мой подручный! — закричал старик, крепко шлепнув Хала по спине. — Господи! — и снова — шлепок, но уже другой рукой. — Эй, ты, чертов сын! — И он чмокнул Хала, исколов его своим щетинистым подбородком.

Но посреди этих взрывов радости старик вдруг заметил, что его подручный как-то странно выглядит. Он отступил, приглядываясь:

— Новый костюм? Разбогател, что ли?

Ясно было, что старик еще не слыхал новость относительно Хала.

— Мне повезло с работой, — сказал Хал.

— Где же ты работал?

— Да вот занят был забастовкой в Северной Долине.

— Как же это? Заработал на забастовке?

Хал рассмеялся, но постарался перевести разговор на другое:

— А вы где работаете?

— Я тоже бастую, но я бастую сам по себе.

— Что, нет работы?

— Два дня работал на железной дороге. Чинил шпалы. Платили два доллара двадцать пять центов в день. Теперь уже все кончилось.

— А на шахте вы не пытались устроиться?

— Куда там? Теперь уже крышка! Пошел я в Сен-Жозе. Начальник шахты говорит: «Убирайся к черту, старый смутьян! Больше в нашем районе ты никуда не поступишь!»

Хал поглядел на Майка и только сейчас заметил, как он осунулся и побледнел. Стало быть, эта бодрость у него вся напускная!

— Мы собираемся пойти перекусить, — сказал он. — Хотите составить нам компанию?

— Еще бы! — радостно отозвался Майк. — Я теперь ем не часто.

Хал представил ему брата. «Мистер Эдуард Уорнер», — и тот буркнул, не скрывая своего раздражения: «Очень рад», осторожно коснувшись мозолистой лапы старого словака. Терпение Эдуарда было исчерпано до самого дна! Он надеялся найти приличный ресторан и поужинать по-настоящему, но какое это удовольствие видеть напротив себя голодную физиономию какого-то бродяги!

Они зашли в ночную закусочную, где Хал и Майк взяли себе молоко и бутерброды с сыром, а Эдуард сидел и удивлялся, как это Хал может есть такую пищу. А тем временем оба закадычных дружка рассказывали друг другу о том, что им пришлось испытать за эти дни. Майк хлопал себя по колену и радостными возгласами одобрял подвиги Хала.

— Ай да Джо! — восклицал он и затем обращался к Эдуарду, ища у него подтверждения. — Каков парень, а? Черт побери! Лучше всех мой Джо!

И он даже хлопнул Эдуарда по плечу.

В последний раз Хал видел Майка Сикориа из тюремного окна, когда тот раздавал образцы его подписи, а Бад Адамс задержал его. Охранники отвели его в сарай позади электростанции, где он застал Каузера и Каловака — двух шахтеров, тоже арестованных за распространение листков с подписью Хала.

Майк в мельчайших подробностях рассказал об этих событиях со свойственной ему живостью:

— Я говорю: «Мистер Бад, если вы собираетесь выселить меня отсюда, мне надо захватить с собой свои вещи». А он говорит: «У черта на рогах ищи свое барахло!» А тогда я говорю: «Мистер Бад, а кто мне заплатит за работу?» А он: «Вот я тебе сейчас заплачу!» И давай меня бить и толкать! Затем опять заграбастал меня и тащит куда-то. Тут я вижу большой автомобиль и говорю: «Черт! Это мне-то ехать на машине? Я за все свои пятьдесят семь лет никогда на ней не ездил. Я всегда думал, скоро умру, так и не покатаюсь». Вот едем мы вниз. Я кругом смотрю. Вижу, горы. Славный свежий ветерок мне в лицо дует. Я и говорю: «Молодец вы, мистер Бад, никогда я не забуду этого автомобиля. За всю свою жизнь такого удовольствия не испытал». А он говорит: «Заткнись, старый пес!» Приезжаем в прерию, поднимаемся на Черные горы. Тут они останавливаются и говорят: «А ну, дьяволы, вылезайте».

И там они нас бросили совсем одних. А на прощание сказали: «Если вы к нам вернетесь, мы вас поймаем и выпустим из вас кишки». Машина укатила, а нам пришлось идти пешком целых семь часов, прежде чем добрались до жилья. Но я не сержусь. Я у людей просил чего-нибудь поесть, а потом нашел работу — чинить дорогу. Только я не знал, освободили ли моего Джо из тюрьмы. Я все думал: неужели я потеряю своего дружка? Неужели никогда больше не увижу его?

Тут старик умолк и с нежностью посмотрел на Хала.

— Я тебе послал письмо в Северную Долину. Но ответа не получил. Я уже решил пойти по шпалам, чтобы поискать своего Джо.

А Хал сидел и гадал: что же это за чудо с ним приключилось? Здесь, в этом угольном царстве, он пережил столько страшного, а все-таки не тянет его уезжать! Он не раз еще вспомнит старого Майка с его колючими поцелуями и медвежьими объятиями.

Старик онемел от удивления, когда Хал сунул ему в руку бумажку в двадцать долларов. Хал дал ему адрес Эдстрома и Мэри, а также записку к Джохану Хартмену с рекомендацией использовать Майка для работы среди словаков, приезжающих в город. Хал объяснил старику, что он сейчас уезжает в Уэстерн-Сити. Но он никогда не забудет своего старого друга и обязательно найдет ему хорошую работу. У него мелькнула мысль, что, может быть, удастся подыскать Майку какое-нибудь местечко в имении отца. Милый старый медведь!

Приближалась минута прощания. К платформе подкатил длинный спальный состав. Было уже поздно — после двенадцати. Но тем не менее Майк не уходил. Теперь он трепетал перед Халом — обладателем такого роскошного костюма и таких громадных денег: но все же в порыве чувств он еще раз обнял своего подручного и кольнул его губы своим щетинистым подбородком.

— До свидания, Джо! — закричал он. — Возвращайся сюда! Я тебя никогда не забуду!

Поезд тронулся, и Майк, размахивая рваной шапкой, побежал по платформе следом, чтобы еще раз взглянуть на Хала и еще раз крикнуть ему: «До свидания!» Когда Хал вошел в купе, в глазах у него были слезы.