ГЛАВА ПЕРВАЯ

Господня благодать

I

Бывший учитель и бывший лейтенант Джерри Пендлтон основал с помощью Ланни бюро туризма в Каннах, и Джерри не жаловался на судьбу, да и мудрено ему было жаловаться — ему жилось теперь совсем неплохо. У его преданной жены-француженки было трое малышей; пансион благодаря неусыпным заботам ее матери и тетки процветал; они даже кое-что откладывали, со временем эти деньги достанутся Сериз и детям; словом, Джерри имел все основания быть довольным самим собой и всем миром. Время от времени он наезжал в Бьенвеню, катался с Ланни под парусом, ловил рыбу, играл в теннис; иногда Быоти, по доброте сердечной, приглашала Сериз на пикники и другие увеселения, в которых участвовало много народу, и специально ей не требовалось уделять внимания. Дело в том, что жена Джерри, тихая и безобидная, была здесь все-таки чужой, так как не умела сплетничать о светских господах и дамах и горячо обсуждать их поведение.

Одним из постоянных жильцов пансиона был некий джентльмен, приехавший из маленького американского городка на Среднем Западе лет пятнадцать тому назад, еще до того как Бэдды познакомились с Джерри и его будущей женой. Этот жилец был некогда страховым агентом; унаследовав небольшой капитал, он решил посмотреть свет. Оказалось, что на его деньги в Каннах можно было купить больше, чем где бы то ни было в Америке, и он обосновался в пансионе Флавен. Он любил рассказывать чудесную историю о том, как он попал в этот почтенный дом: однажды он сидел на Бульвар-де-ля-Круазет и, закрыв глаза, молился господу богу, чтобы тот направил его в хороший пансион; затем он встал и пошел, и господь бог повелел ему свернуть с шикарного бульвара и пойти по этой вот улице, а затем войти в этот вот дом, — так он и сделал, и с тех пор он тут и живет.

Пансион стоил сорок франков в неделю, что в те годы составляло восемь долларов. С ростом цен владельцы пансионов и гостиниц стали повышать плату, и теперь она доходила до двухсот франков в неделю, но при существующем курсе это составляло только пять долларов. Из всего этого американец сделал вывод, что господь бог явно к нему благоволит. Он жил все в той же комнате на третьем этаже — и во время мировой войны, и потом, после заключения мира. Он научился говорить до-французски с резким айовским акцентом и постепенно заслужил в пансионе всеобщее уважение.

Этого примерного жильца звали Парсифаль Дингл. Оригинальным своим именем он был обязан тому обстоятельству, что, будучи им беременна, мать его, проживавшая в маленьком, затерянном среди прерий и нисколько не романтичном провинциальном городке, случайно увидела портрет какого-то оперного певца в сверкающих латах. Французы не находили ничего эксцентричного ни в имени, ни в фамилии американца, которую они произносили в нос — «Дэнгль». Приезжий уже давно привык и к этому и к другим их эксцентричностям. Он говорил себе, что ведь и французов создал господь бог, так же как граждан штата Айова; бог равно обитал и в тех, и в других, и у него были, конечно, на то свои основания.

Мистер Дингл не принадлежал ни к какой секте и не нацеплял на себя никакого ярлыка, — он примыкал к тому течению, которое в Америке называло себя «Новая мысль». Поразительно, сколько людей верили в это учение, — люди, разбросанные по всей Америке, на фермах, в поселках и даже в больших городах, где они ходили на лекции и основывали сотни сект с чудными названиями или выписывали специальные газеты и журналы, получавшие иногда очень широкое распространение. Мистер Дингл подписывался на некоторые из них и, прочитав, передавал другим, а если кто-нибудь проявлял интерес, он охотно давал пояснения.

Короче говоря, мистер Дингл верил в то, что бог есть и что он, мистер Дингл, частица его. Это был живой и деятельный бог, и он жил и действовал в каждом человеке; он руководил вами, если вы его просили и, особенно, если верили, что он будет руководить. Для этого следовало удалиться в какое-нибудь тихое местечко, как советовал Иисус, закрыть глаза и думать о боге и его благости и верить, что он сделает то, о чем мы просим, если просимое достойно и хорошо. Мистер Дингл никогда не просил бога даровать ему особняк на Бульвар-де-ля-Круазет или пышную белокурую любовницу, ибо не считал эти вещи достойными желания; он просил, чтобы бог даровал ему душевный мир, силу творить добрые дела и довольствоваться своим уделом, и бог исполнял эти скромные просьбы.

Такое credo делало его весьма приятным соседом по табльдоту. Он никому не навязывал свои взгляды, и поссориться с ним было совершенно невозможно; если вы затевали ссору, он удалялся к себе в комнату и молился там, а затем появлялся с таким блаженным лицом, что вам становилось стыдно за свое дурное настроение. Он был не толст, но как-то уютно сдобен, и лицо у него было круглое и розовое; в общем, он напоминал седеющего херувима в белом, всегда без единого пятнышка, полотняном костюме. Таков был мистер Парсифаль Дингл из штата Айова, к вашим услугам.

II

Еще с 1914 года, когда студент-недоучка, столовавшийся в пансионе Флавен, стал учителем Ланни Бэдда, до семьи в Бьенвеню доходили слухи об этом чудаковатом, но вполне достойном жильце. Джерри симпатизировал ему оттого, что их родные города находились рядом, — оба говорили с тем же акцентом и любили те же кушанья. Постепенно Джерри стал упоминать о мистере Дингле все чаще. Мистер Дингл имел своеобразный дар: он возлагал на больных руки, производил над ними то, что он называл «лечебными пассами», и боли прекращались. Ни Ланни, ни его мать не были знакомы с этим жильцом, они только видели его раз или два, когда он выходил из пансиона, и постепенно он стал для них какой-то легендарной фигурой.

Несколько лет назад случилось так, что мисс Аддингтон, гувернантку Марселины, постиг необычайно мучительный приступ мигрени. Ланни упомянул об этом при Джерри, и вскоре Джерри позвонил ему по телефону: мистер Дингл просит разрешения зайти помочь страдалице; если она согласна, Джерри с удовольствием привезет его. Мисс Аддингтон, как строгий и правоверный член англиканской церкви, была скачала шокирована этим предложением; однако ей было известно, что американский джентльмен действует во имя божие и что особые привилегии, дарованные господом церкви короля Генриха Восьмого, не возбраняют и другим лицам обращаться к всевышнему, если они того пожелают; а кроме того, головная боль была жестокая. Итак, мистер Дингл явился и попросил оставить их наедине, что привело в смущение девственную лэди. Но это был по всем признакам человек вполне почтенный, и потом ведь это все разно что врач. Он усадил мисс Аддингтон в кресло, а сам стал позади, положил ей руки на лоб и закрыл глаза.

Результат изумил всех, особенно гувернантку. Когда он кончил молитву и снял руки, он спросил: — Как вы себя чувствуете? — И она, поморгав, воскликнула: — Представьте, все прошло! — Это было совершенно невероятно, но факт оставался фактом, весьма приятным фактом. После этого случая, всякий раз как у мисс Аддингтон начинался приступ головной боли, она спешно посылала за мистером Парсифалем Динглом.

Конечно, друзья Бьюти не могли не подшучивать над благочестивой сорокалетней девственницей. Они не сомневались в том, что тут начался роман и с любопытством выспрашивали, как он развивается. Софи прозвала целителя мисс Аддингтон ее рыцарем святого Грааля и утверждала, что единственным препятствием для счастливого брака является его ужасная фамилия — Дингл. Отчего он не переменит ее на Дон? Ведь есть такая песенка: «Дингл-дон, дингл-дон, дингл-дингл, дон и дон!» Уж лучше бедняжке поскорее взять эту фамилию. Но мистер Дингл слышал эту шутку, еще когда был школьником, однако своей фамилии не менял.

III

Быоти Бэдд ухитрилась прожить всю свою жизнь, обходясь без духовенства. В детстве ей внушали, что господь бог запрещает все, что доставляет человеку удовольствие, поэтому она махнула рукой на его запреты, стала делать именно то, что доставляло ей удовольствие, и решила, что господь бог — это измышление самовластного баптистского проповедника по имени Джон Элифалет Блэклесс. Здесь, на Ривьере, имелось несколько почтенных джентльменов-профессионалов, служивших господу богу, и с иными из них она была знакома. Были среди них и католики, и протестанты, — но все приятные люди из общества, интересные собеседники, знатоки вин и яств. Подразумевалось, что они приберегают бога для тех случаев, когда выполняют в церкви религиозные обряды, — вы же могли присутствовать, если хотели. Но не было случая, чтобы священник или иное духовное лицо стал упоминать имя божие в светском обществе: любой из знакомых Бьюти увидел бы в этом бестактность.

Поэтому представление о таком боге, которого носишь повсюду с собой, было для Бьюти совершенной новостью, и притом такой, которая ставила ее в тупик. Раз бог находился в Бьюти Бэдд и знал решительно все, что она думает, и все, что она делает, то ради бога— отчего же он не удерживает ее? Мистер Дингл уверял, что это очень утешительная идея, когда к ней привыкнешь, так как она изгоняет из сердца всякий страх: бог любит нас, не взирая на наши грехи, и он хочет одного, чтобы мы старались стать лучше и не мешали ему помогать нам. Все это мистер Дингл называл «свободной религией»; человеку совершенно не нужен священник в роли посредника, ведь бог все время тут, в центре вашего сознания, и вы можете обращаться к нему и получать ответы через собственное сердце. — Нет, нет, — пояснял целитель, — вы не слышите никаких голосов, просто вы это чувствуете. Попробуйте, вы даже удивитесь.

Вот будут смеяться ее великосветские друзья, если узнают об этом! Но бог не будет смеяться, уверял ее мистер Дингл, и все может остаться в совершенной тайне между нею и богом. Очень скоро, как только мадам Детаз почувствует, что получает на свои молитвы ответ, она станет смелее, и ей захочется сообщить другим о своем открытии, как делает это мистер Дингл с тех пор, как врата веры распахнулись в его сердце.

И вот джентльмен с забавной фамилией стал постоянным посетителем Бьенвеню. В джентльмене не было и тени навязчивости, он никогда не являлся без приглашения, говорил, только когда к нему обращались, и если у него возникало малейшее подозрение, что он кому-то мешает, он выходил в сад и любовался цветами или стоял на террасе и смотрел, как солнце садится за Эстерельскими горами, и это значило, что он молится.

Какое утешение знать, что, если с вами случится что-нибудь серьезное, он тут, под рукой, и призовет бога к вам на помощь.

IV

Не было на свете более неугомонной свахи, чем очаровательная белокурая хозяйка Бьенвеню; и когда на ее горизонте появился этот новый мужчина, мысли ее невольно устремились к мисс Аддингтон; закоренелая в своей добродетели англичанка явно нуждалась в помощи, и Бьюти именно в этих целях приглашала мистера Дингла на завтраки. В конце концов мисс Аддингтон весьма заинтересовалась религиозными взглядами мистера Дингла, и он убедил ее, что в его действиях нет решительно ничего противоречащего англиканской догме. Разве Христос, явившись ученикам после своего воскресения, не дал им на этот счет самых точных указаний? «Будете во имя мое налагать руки на больных, и они исцелятся!» Чего, кажется, яснее?

Но, хотя они были безусловно подходящей парой, дальше отвлеченных бесед дело не шло, и после нескольких недель ожидания и наблюдений Бьюти стала находить это даже возмутительным: что станется с человеческим родом, если мужчина и женщина, оставаясь вдвоем, только и будут что изучать священное писание да молиться?

Мистер Дингл, вероятно, так долго жил в одиночестве, что стал робок; или, может быть, в его верованиях было что-то, обрекавшее его на безбрачие, на такие отношения с женщинами, которые, как Бьюти слыхала краем уха, называются «платоническими»? Она чувствовала, что ее прямая обязанность — выяснить это, и вот однажды, оказавшись в гостиной наедине с целителем, она поставила вопрос ребром: — Как вы относитесь к любви?

Мистер Парсифаль Дингл слегка покраснел и смутился.

— Мне пришлось, — пояснил он, — пережить тяжелую драму, которая повлияла на всю мою жизнь.

— Что вы говорите! — воскликнула Бьюти. Она не попросила: «Расскажите, если можно!», — но эта просьба так и звучала в ее голосе.

— Когда я был юношей, мадам Детаз, я питал глубокое чувство к одной молодой особе с прекрасным характером, и утрата ее была для меня трагедией. С тех пор я не мог и подумать о любви — вероятно, потому, что все время искал именно тех достоинств, которые привлекали меня в этой молодой особе.

Бьюти решила, что такой роман не может не тронуть викторианское сердце мисс Аддингтон; она сказала: — Я уважаю ваши тонкие чувства, но разве можно всю жизнь лишать себя радости только потому, что когда-то вы пережили горе?

— Это не было для меня лишением. Я подчинился воле господней, и он даровал мне иное счастье.

— Пусть так, мистер Дингл. Ну, а подумали вы о том, что, может быть, лишаете счастья преданную вам женщину?

— Должен сознаться, я никогда не подходил к вопросу с такой точки зрения. Я не считал себя особенно завидным женихом.

— Не слишком ли вы скромны? Можно говорить с вами откровенно?

— Прошу вас. Сочту за великую честь..

— Должна вам сказать, что я высоко ценю мисс Аддингтон; она прожила у нас несколько лет и заслужила в этом доме всеобщее уважение. Вам не приходило в голову, что она, быть может, интересуется вами?

Кровь медленно прилила к херувимским щечкам чудотворца, и его ярко-голубые глаза широко раскрылись. — Что вы! — воскликнул он; и в его тоне можно было безошибочно уловить нотку ужаса.

— Вы никогда не думали о ней в этом смысле?

— Я делал все, что было в моих силах, чтобы помочь мисс Аддингтон и направить, когда она сама этого пожелала, ее религиозные искания по верному пути. Я искренно надеюсь, что в моем поведении не было ничего, дающего ей право считать, будто я… питаю какие-то намерения…

— Вы не думаете, что могли бы заинтересоваться ею как женщиной?

— О нет, это невозможно!

— Почему вы так уверены?

— Очень трудно объяснить… чтобы это не показалось обидным… Разумеется, мисс Аддингтон во всех отношениях достойная женщина, но… она женщина не того типа, который мог бы увлечь мое… так сказать… воображение!

Наступила пауза; затем Бьюти вдруг спросила: — А как вам кажется, кто мог бы увлечь ваше воображение, мистер Дингл?

Ей так хотелось, наконец, понять, что такое платоновская философия.

— Вы действительно хотите, чтобы я сказал?

— Я хочу быть вашим другом и помочь вам, как вы помогаете другим людям.

— Вы оказали мне великую честь, и ваша доброта глубоко тронула меня. Ничто в жизни не давало мне такой радости, как ваша дружба. Я хочу сберечь ее, как драгоценность, и никогда ничем не позволю себе осквернить ее.

— Ну, конечно, мистер Дингл, да и каким образом?

— Вы задали мне очень щекотливый вопрос, мадам Детаз, и он очень взволновал меня. потому что в последнее время я столько раз говорил себе: о, если бы мадам Детаз не была богатой и я мог бы свободно высказать ей все, что живет в моем сердце!

Теперь настала очередь краснеть белокурой Бьюти, и она не преминула покраснеть.

— Mon dieu! — вырвалось у нее. Французы не пишут «бог» с большой буквы, может быть, поэтому восклицание прозвучало не так патетически, как по-английски.

— Простите! — с беспокойством воскликнул человек божий. — Вы задали мне вопрос, и мне казалось невежливым не ответить.

— Да, конечно, и я вам очень благодарна; но только.

— Я буду глубоко скорбеть, если обидел вас.

— Нет, право же, нет. Что тут обидного? Вы оказываете мне большую честь, мистер Дингл.

— Очень, очень прошу вас, относитесь ко мне по-прежнему. Я знаю, что это мечта об абсолютно невозможном, и, уверяю вас, все так и останется прекрасным сном — из тех, которые осуществляются разве только на небесах, где не существует чековых книжек. Могу я быть уверен в вашем прощении и остаться вашим смиренным и преданным поклонником?

— Конечно, мистер Дингл! Да… Ну, давайте поговорим о боге.

V

Мистеру Динглу было дано понять, что ему совсем не нужно дожидаться особых приглашений. Друзья Бьюти постепенно привыкли к тому, что он вечно торчит в Бьенвеню, и скоро им надоело дразнить ее божьим человеком; они стали появляться реже, ибо, по правде сказать, разговоры Бьюти начинали казаться им скучноватыми: этот святоша просто загипнотизировал ее, она говорит его словами, сама того не замечая; то, что она раньше считала элегантным, теперь она называет суетным, и тех, кого находила обаятельными, теперь порицает за легкомыслие. Прямо жалость берет!..

— Ланни, — спросила однажды Бьюти, — скажи по совести, что ты думаешь насчет теорий мистера Дингла?

— Да как тебе сказать, — отозвался Ланни. — Может быть, в них что-то и есть. Многие умные люди тоже так думали. Тут все зависит от того, как выражать эти мысли…

— По-моему, мистер Дингл выражает их превосходно. Но я не доверяю себе — я так невежественна!

— На твоем месте, — сказал Ланни, — я бы не стал терзаться сомнениями. Нравятся тебе эти теории — ну, значит, они для тебя и правильные.

— А отчего ты ими не интересуешься, Ланни?

— Должно быть, оттого, что никогда не ощущал в них надобности. Люди хватаются за такие теории, когда у них не все благополучно в жизни.

— Я была раньше ужасно суетной женщиной, Ланни!

— О да, — ответил он, — но, как видишь, ты еще не совсем погибла… — И прибавил с лукавой искоркой в в глазах: — Хочешь, я поговорю с мистером Динглом и выясню, насколько у него честные намерения? — Бьюти густо покраснела, и сын понял, что дело принимает серьезный оборот.

Ланни не был поэтому удивлен, когда несколько дней спустя мать снова навела разговор на эту тему. Ей было совершенно необходимо поговорить с кем-нибудь, а кого же это касалось ближе, чем Ланни? — Ты по-прежнему хорошего мнения о мистере Дингле? — спросила она.

— Лучшего чем когда-либо, — ответил он. — По-моему, он держится очень прилично.

— И ты в самом деле ничего не имел бы против, если бы я вышла замуж за этого бедняка?

— При чем тут бедность? У нас есть гораздо больше, чем нам нужно.

— Все скажут, что это мезальянс. И потом — не могу представить себе, как я буду называться «миссис Дингл»!

— Пусть это будет нечто вроде морганатического брака; он будет принц-супруг, без всяких юридических прав. Твои друзья по прежнему будут называть тебя Бьюти Бэдд, а слуги и торговцы — мадам Детаз. Зачем менять?

— О Ланни, с твоей стороны ужасно толкать меня на такое дело!

— Ну-ну, больше не буду. Если хочешь оставаться очаровательной вдовой, ты имеешь для этого все данные.

Прошло несколько дней. Бьюти не возобновляла этого разговора. Как-то пришел мистер Дингл и произнес особенно прекрасную речь о любви божьей, которая должна служить образцом для нашей слабой плоти. Бьюти была глубоко растрогана, и, когда он кончил, она сказала: — Вы помните, что вы говорили о вашем отношении ко мне, мистер Дингл?

— Разумеется, мадам. Как мог бы я забыть?

— И ваше отношение осталось таким же?

— Я не изменю его никогда.

В ответ на это Бьюти пленительно покраснела и пустилась в подробные объяснения насчет того, что у нее двое детей, и еще Марсель желал, а Робби прямо требует, чтобы ее имущество перешло к этим детям. Поэтому, если мистер Дингл собирается жениться на ней, то лучше обо всем заранее договориться и все законно оформить.

— О мадам! — воскликнул божий человек. — У меня и в мыслях не было коснуться хотя бы одного су из ваших денег. Никогда чистота моей любви не будет осквернена вопросом о деньгах!

И он упал на одно колено перед прелестнейшей из всех франко-американских вдов и поцеловал ей руку, в точности придерживаясь традиций викторианских романистов.

Согласно той же традиции, Бьюти следовало бы сказать: «Встаньте, сэр Парсифаль!» Но вместо того она продолжала сидеть молча, и слезы лились по ее щекам, а когда он взглянул на нее и увидел эти слезы, он тоже заплакал; это было обручение сердец, и вскоре оба совершенно растворились в блаженстве, как будто им было по семнадцати лет. Если б Бьюти не боялась своих светских друзей, она бы заказала себе полное приданое и платье со шлейфом в несколько метров длиной.

Во Франции не принято сочетаться браком наспех. Сначала были выполнены все юридические формальности и подписан брачный контракт, и только потом жених с невестой отправились в мэрию, где они были объявлены мужем и женой. Они не уехали в свадебное путешествие, так как мистер Дингл сказал, что незачем еще ездить куда-то, раз господь бог здесь. Новый муж Бьюти перевез свои скромные пожитки и водворился в комнате, пустовавшей с тех пор, как полтора года назад оттуда выехал Курт. Поселился чудотворец и в женском сердце, покинутом Куртом, и заполнил его целиком.

Странное завершение бурной жизни Бьюти Бэдд, но ее сын облегченно вздохнул и перестал думать о целой серии неприятностей, которых теперь уже нечего было опасаться.

VI

Пора было и Ланни перестать ухаживать за чужими женами и воспитывать чужих детей! По доброте сердечной Эмили простила легкомысленному юноше свою неудачу; она написала, что собирается приехать и что с нею приезжает Ирма Барнс, наследница барнсовских миллионов, и что бы сказала Бьюти, если бы эта девушка стала ее невесткой?

Бьюти могла бы сказать очень многое — хватило бы на целую почтовую сумку. Поэтому она просто поговорила сначала с Софи, а затем с ее приятельницей Марджи. Все три женщины знали, что тут нужно соблюдать величайшую осторожность, — Ланни ведь никак не хочет отказаться от своих диких взглядов; достаточно ему узнать, что у кого-то много денег, и он сейчас же начнет выискивать в этом; человеке отрицательные черты и сторониться его. Поэтому нельзя было ни единым словом намекать на то, что Ланни может влюбиться в Ирму Барнс или даже просто познакомиться с ней; сначала надо только рассказывать при нем, как она мила, какую сенсацию произвела в Нью-Йорке, как она интересуется духовными проблемами, словом — обо всем, кроме того, что она утвержденная в правах наследница двадцати трех миллионов долларов.

Дж. Парамаунт Барнс в свое время был владельцем коммунальных предприятий и считался в этой области крупнейшим магнатом или, как теперь выражались, «китом»; он сделал головокружительную карьеру, построив то, что называется пирамидой компаний. Робби однажды объяснил эту систему своему сыну со смесью иронии и уважения: существовали на свете люди, одной из обязанностей которых было помещать в процентные бумаги свободные средства крупных концернов и страховых компаний, составлявшие сотни миллионов долларов. Само собой разумеется, дельцы, распоряжавшиеся этими «резервными фондами», пользовались у крупных банков величайшей благосклонностью и неограниченным кредитом. С помощью кредита они легко могли сосредоточить в своих руках контрольные пакеты акций большинства компаний, снабжавших электроэнергией города и штаты, и организовать верховную «распорядительную компанию», владевшую и распоряжавшуюся акциями всех подчиненных ей предприятий. Верховный концерн контролировался владельцами трех «акций с решающим голосом», нарицательной стоимостью в один доллар каждая, а это означало, что колоссальное предприятие находится в цепких руках Дж. Парамаунта Барнса, его личного секретаря и одного из его клерков. Кроме акций с решающим голосом, концерн выпускал на несколько сот миллионов долларов обыкновенных акций, часть которых отдавал мистеру Дж. Парамаунту Барнсу за его труд, а часть продавал публике. В эти годы миллионы людей по всей стране спешили раскупать акции любого концерна, о котором им приходилось прочесть в газетах, и, тем самым, они повышали их курс на бирже, так что каждый мог сразу обогатиться и богатеть дальше с каждым днем.

Дж. Парамаунт Барнс начал свою карьеру в качестве рассыльного в конторе биржевого маклера, постепенно изучил все трюки и изобрел много новых. Он организовал «распорядительную компанию», подчинившую себе ряд предприятий коммунального обслуживания. Это оказалось настолько выгодным, что он стал основывать такие компании одну за другой, пока не возникла «распорядительная компания» над распорядительными компаниями — колоссальная пирамида, на вершине которой восседал он сам; она имела в своем распоряжении столько вспомогательных организаций и столько разных способов выпуска акций и распределения дивидендов, что человеческий мозг лишь с трудом мог охватить эту сложную и запутанную систему.

Но в один прекрасный день с Дж. Парамаунтом Барнсом случился сердечный припадок, и он упал замертво в своей конторе. Оказалось, что он оставил приличное состояние жене, очень небольшое — сыну, который жил на Гавайских островах и считался бездельником, а весь остальной капитал — своей дочери Ирме. Все нью-йоркские газеты гадали, сколько именно составляет наследство Ирмы; более солидные утверждали, что пятьдесят миллионов долларов, желтая пресса — что двести миллионов, а может быть, и больше. Затем выяснилось, что «кит» отделался от акций своих собственных компаний и вложил большую часть денег в банковские облигации и другие, не менее надежные бумаги. После уплаты гонорара адвокатам и маклерам, налога на наследство и недоимок по подоходному налогу, из-за которого у правительства с мистером Барнсом происходила длительная тяжба, Ирма Барнс, только что окончившая школу, оказалась обладательницей состояния в двадцать три миллиона долларов и, при тех процентах, которые приносили сделанные ее отцом вложения, могла тратить или, если ей угодно, помещать в бумаги свыше двух миллионов долларов в год.

Эта любимица фортуны была хороша собой, ее научили одеваться, ходить и говорить именно так, как принято в наилучшем обществе; газеты посвящали ей целые полосы, светские хроникеры называли ее «лакомым кусочком». Это означало, что за ней всегда следует целый полк претендентов, а когда она входит в ресторан, все оборачиваются поглядеть на нее. В ночных клубах на нее наводили прожектор и оркестр играл песенку, сочиненную в ее честь. Кинохроники демонстрировали широкой публике ее портреты, ее туалетам подражали продавщицы всех магазинов, а также все впервые выезжающие в свет молодые девушки — от Портлэнда в штате Мэйн до Портлэнда в штате Орегон.

И вот теперь Ирма Варне собиралась провести зиму на Ривьере! Туристские агентства целого десятка городов заранее обстреливали телеграммами Нью-Йорк и нажимали все пружины, чтобы заполучить наследницу миллионов к себе. Ее секретаршу, ее агента по рекламе, ее управляющего осаждали представители старинных дворянских семей, предлагавших в наем свои палаццо; директора отелей, желавшие поселить ее в королевских апартаментах; владельцы автомобильных заводов, стремившиеся предоставить в ее распоряжение целую армию автомашин. Французские газеты печатали ее биографию, такую типично американскую, а светская публика Лазурного берега сплетничала о ней наперебой.

VII

В своем письме Эмили Чэттерсворт упоминала среди других подробностей, что бабушка (по материнской линии) этого главного выигрыша в брачной лотерее принадлежала к одной из старинных нью-йоркских семей и училась в школе вместе с Эмили; она не раз гостила в «Буковом лесу». Вполне естественно поэтому, что Ирма проведет недели две в «Семи дубах», пока будет решать, как и где она желает устроиться. Если в течение этих двух недель некий привередливый художественный эксперт захочет приехать и засвидетельствовать ей свое почтение, то для него будут широко открыты двери и он опередит других поклонников. Если же чувство собственного достоинства не позволит ему этого сделать, он, может быть, снизойдет до того, чтобы оказаться дома, когда Эмили привезет молодую особу к его матери.

Перечитав раз двадцать это письмо, Бьюти удалилась в свой будуар, чтобы помолиться, как ее научил супруг. «О господи, сделай так, чтобы Ирма Барнс влюбилась в Ланни!» Но вдруг ее охватили страх и сомнения: можно ли обращаться к всевышнему с подобной просьбой? Не относится ли эта просьба к числу недостойных, ко всему тому, что мистер Дингл называет суетностью? И она поспешила заверить господа бога: — Нет, нет, господи! Я только хочу, чтобы Ланни имел детей. Я хочу, чтобы он обрел счастье истинной любви, такое же, как ты даровал мне!

— А почему же ему тогда не жениться просто на бедной девушке? — вопросил внутренний голос.

Смущение охватило душу прелестной белокурой матери. Действительно ли это голос господа бога, или это говорит ее собственная грешная плоть, или, может быть, те идеи, которые Ланни внушил ей? И она воскликнула — Ах, господи, будь ради бога благоразумен! Это очень хорошая девушка, и тот факт, что у нее много денег, не должен мешать ей получить хорошего мужа, каким, несомненно, будет Ланни. Подумай только, с кем она может столкнуться здесь, на Ривьере, такая молодая и неопытная, не знающая света!

Но голос сказал:

— Дочь моя, не о девушке ты печешься, а о деньгах!

Тут Бьюти взбунтовалась совершенно так же, как взбунтовался Люцифер много тысячелетий тому — назад. Она воскликнула: —Господи, но это же смешно! Я ведь не давала обета совсем отречься от мира! И наконец, если у Ланни будут деньги, он сможет помогать людям, а уж Ланни сумеет это сделать лучше, чем эти бездельники-туристы.

Однако голос сурово» продолжал: — Поосторожней, миссис Дингл! — Обычно голос называл ее так, когда хотел унизить. Тут на глазах ее выступили слезы, и она совершенно растерялась. Для такого светского создания, как Бьюти Бэдд, «путь к совершенству» был, конечно, гораздо труднее, чем для добродетельной простушки вроде святой Терезы в средневековой Испании.

Бьюти почувствовала необходимость с кем-нибудь посоветоваться, но решила не обращаться с этим вопросом к мужу. Или она боялась того, что он скажет? Как-никак, а в великосветских делах он все же человек неопытный, и она, пожалуй, имеет основание не доверять правильности его суждений. Бьюти знала, что, как — бы она ни поступила, он вмешиваться не будет, ибо никогда не оказывал давления на чужую волю, даже в вопросах морали; с него было достаточно жить своей внутренней жизнью и надеяться на то, что эта жизнь в свое время послужит примером для других людей. Пусть сияет ваш свет, дабы люди видели ваши добрые дела и прославляли отца нашего, иже есть на небеси!

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

В свете прожектора

I

Приехали, как обычно, Рик и Ника. Им не терпелось посмотреть, что за человек этот новый муж, которому удалось взломать врата сердца Бьюти. Ланни старался изобразить все в самом благоприятном свете, а Рик и Нина, как гости, конечно, любезно соглашались. Когда они остались одни в своей комнате, Рик сказал: — Во всяком случае, мистер Дингл никому не старается навязывать свои взгляды, чего, к сожалению, нельзя сказать о его супруге. Это довольно скучно, но надо быть вежливыми. — Надеюсь, — сказала Нина, — что никто из детей не заболеет, так как Бьюти только и ждет случая, чтобы ее мистер Дингл показал свои чудодейственные способности.

Рику шел тридцать второй год; он уже создал себе репутацию как многообещающий молодой публицист.

Он работал над новой книгой, — это была не просто компиляция из его статей, но тщательно продуманное исследование международной ситуации, сложившейся к началу 1929 года. Ее основной тезис заключался в том, что развитие средств сообщения, в частности — авиации, ка: с бы уменьшило размеры мира, и теперь на земле уже нет места для изолированных наций. Раз над столицей любой страны внезапно могут появиться самолеты, нагруженные взрывчатыми веществами, эта страна не может считать себя в безопасности; а если она будет вооружаться на случай подобного нападения, то нет безопасности и для остальных. Договоры, вроде подписанного с такой помпой пакта Келлога, не имеют ровно никакого значения; правительство — это только агентура промышленных магнатов данной страны, оспаривающих друг у друга рынки и сырье; война и мир зависят не от подписей и золотых печатей на веленевой бумаге, а от возросших аппетитов той или иной группы эксплоататоров, которые стремятся к новым и новым захватам и только ищут случая нанести удар.

Ланни решил, что Рик самый трезвый из всех известных ему мыслителей, и с нетерпением ждал, когда книга выйдет в свет, чтобы поднести экземпляры ряду лиц, с которыми он постоянно спорил. Ланни отнюдь не претендовал на роль пророка, но он твердо усвоил мысль, что на земном шаре мир невозможен до тех пор, пока источники народного благосостояния служат предметом борьбы и становятся добычей того, кто сильней. Юность Ланни прошла под знаком мировой войны, а теперь он видел, как надвигается новая, — и кто сможет ее предотвратить? Разумеется, не те беспомощные, пожилые джентльмены, вслед за которыми он некогда переезжал с одной конференции на другую. Десять лет прошло с тех пор, а страны еще не договорились даже о размерах германских репараций.

И молодежь приходила к выводу, что единственной силой современного общества, могущей предотвратить новую катастрофу, является эксплоатируемый рабочий класс, при условии, конечно, что он организуется и даст отпор алчности капиталистов. Рик призывал к образованию интернационального правительства, опирающегося на систему социалистической экономики. Это все равно неизбежно, утверждал он. Вопрос только в том, как это произойдет. Рик говорил, что имеются лишь два пути: революция по русскому образцу или добровольное соглашение о том, чтобы ликвидировать автократию в промышленности. Однако постепенные реформы все откладываются, а тем временем наступит кризис — и тогда будет поздно. В сущности, и сейчас уже поздно, говорил Рик.

Оба друга обсуждали эту проблему отвлеченно и теоретически, а затем Ланни шел в рабочую школу и там сталкивался с той же проблемой, но уже в совершенно конкретной и практической форме: социалисты против коммунистов. Любой вопрос стратегии или тактики рабочего движения упирался именно в нее. Если требуешь повиновения закону, коммунисты указывают на беззаконные действия капиталистов. Если говоришь об овладении средствами производства при помощи «демократических методов», коммунисты насмешливо отвечают: «То есть голосуя за политиканов?» И они начинают разбирать карьеру одного государственного деятеля за другим: Бриан, например, был избран как социалист, но когда он оказался у власти и началась забастовка железнодорожников, он использовал войска и заставил солдат работать на всех дорогах. А теперь он был «радикалом» во французском смысле этого слова, то есть подписывал мирные договоры, ко не хотел и пальцем шевельнуть, чтобы ослабить тиски, в которые крупные банковские и промышленные воротилы зажали экономику страны.

II

Эмили Чэттерсворт приехала и открыла двери «Семи дубов». Но первым делом ей хотелось съездить к Бьюти Бэдд И взглянуть на ее новое приобретение. Бьюти, конечно, ее приятельница, но, кроме того, Бьюти — это некая игра природы, и ее увлечение религией — такая же забавная неожиданность, как и ее сидение в гостинице с германским тайным агентом. Эмили прочла не мало книг за свою жизнь и знала, что идея имманентности бога изобретена не в штате Айова; но для Бьюти это и впрямь была «новая мысль», и интересно узнать, как эта мысль повлияла на Бьюти. Ланни, привыкший говорить со старым другом их дома откровенно, уверял, что Эмили будет разочарована: Бьюти стала респектабельной, а респектабельность в любой форме — довольно скучная штука.

Во время этого разговора Эмили вдруг ни с того, ни с сего заявила: — На той неделе приезжает Ирма Барнс.

— Знаю, наши дамы уже наседают на меня, даже Нина.

— Не говорите глупостей, Ланни. Я имею все основания быть о ней наилучшего мнения. Я видела ее только девочкой, но и тогда уже она была очень умна и способна. Ее мать из Вандрингэмов — превосходная семья. Старые коренные нью-йоркцы. Не какие-нибудь выскочки.

— Теперь зато далеко выскочили..

— Нельзя же порицать девушку только потому, что ее отец разбогател. Вряд ли она толкала его на это.

— Я понимаю, миссис Эмили, но факт остается фактом; когда у людей много денег, это накладывает на них отпечаток; видимо, это сильнее их.

— Верно; я по себе знаю, хотя, конечно, у меня никогда не было столько денег, как у Барнсов. Но, вместе с тем, ведь она такая же девушка, как и все. И ей хочется, чтобы мужчина полюбил ее ради ее самой.

— Ну, ей придется долго ждать, прежде чем она найдет такого мужчину!

— Что ж, ее можно только пожалеть.

— О, я готов ее пожалеть! — засмеялся Ланни. — Но сомневаюсь, чтобы она меня за это поблагодарила.

— Я хочу сказать одно: вы сначала узнайте ее, как постарались бы узнать всякую другую. Посмотрите, что она собой представляет, не подходите к ней с предвзятым мнением.

Ланни процитировал две строчки из теннисоновского «Фермера», которыми он дразнил свою мать:

— Вот приезжайте завтракать, познакомьтесь с Ирмой и ее матерью, а я доведу до их сведения, что вы единственный гость, который не интересуется их капиталами.

— Ну, как сказать! — ответил молодой человек. — Я даже долго раздумывал, что бы я стал делать, будь у меня такое состояние. И я решил, что основал бы институт для изучения влияния биржевых спекуляций на заработную плату и на дороговизну жизни.

III

Время от времени приходили письма от Курта Мейснера. Он очень рад, говорилось в одном из них, что Бьюти вышла замуж, и шлет ей наилучшие пожелания. В другой раз он прислал карточку своей жены и их первого ребенка — мальчика, а также фото их более чем скромного домика в Штубендорфе, где граф разрешил им поселиться во славу германской музыки. Курт рассказывал о произведении, над которым он сейчас работает, и о своей поездке в Мюнхен, где его композиции были встречены нацистами с горячим сочувствием. Он сообщал, что Генрих Юнг назначен партийным руководителем и что на последних выборах нацисты одержали большую победу. Теперь партия стала легальной, но они все еще устраивают уличные сражения с коммунистами.

Рик посмотрел на снимок, где был изображен безволосый маленький ариец, и сказал: — Они, наверно, каждый год будут производить на свет по младенцу во славу фатерланда. Противозачаточные средства, — добавил он, — конечно, очень полезное изобретение, но оно может оказать дурную услугу прогрессивным нациям, если более отсталые не пожелают пользоваться ими.

— А Германия, по-твоему, отсталая нация? — спросил с усмешкой Ланни.

— Очень скоро станет ею, если нацисты возьмут верх. Женщины у них будут на ролях племенных кобыл, а из детей они наготовят солдат и отправят их завоевывать и порабощать «вырождающиеся нации» — те, которые мечтают только об одном: чтобы их оставили в покое.

Рика очень тревожило то, что происходило в Германии. Он утверждал, что республиканское правительство совсем захирело и стало неспособно разрешать свои внутренние проблемы. Англия и Франция никак не договорятся об общей и сколько-нибудь последовательной линии; они и не помогают Германии встать на ноги, и не хотят нести расходы, чтобы держать ее в зависимости. Сейчас они отменили контроль над ее разоружением, и Германия начала спешно вооружаться. Рик толковал соответствующие факты в полном согласии с Робби Бэддом. В следующую войну огромную роль будут играть воздушные силы; правда, Германия не имеет права строить военные самолеты, но что ей мешает обзавестись гигантским флотом гражданских самолетов, а много ли нужно, чтобы превратить их в военные? Кроме того, главное тут не столько самолеты, сколько авиационные заводы и квалифицированные рабочие. Если это есть, то достаточно года-двух — и военно-воздушный флот готов.

Рик ездил в Женеву в сентябре и писал о той международной обстановке, на фоне которой происходила девятая ассамблея Лиги наций. Сама Германия была допущена в Совет Лиги, но протестовала против допущения туда Польши. Всякому было ясно, что поляки и немцы готовы вцепиться друг другу в горло. — Вот где начнется следующая война, — сказал Рик: — прямо в Штубендорфе или в Польском коридоре. Чтобы предотвратить ее, надо держать там постоянную армию, а кто согласится нести расходы?

IV

Ланни никак не мог решить — стоит ли тратить время на эту Варне? Он знал, что так или иначе ему скоро придется подумать о своей личной жизни; но девушка с двадцатью тремя миллионами долларов! Если даже допустить, что она снизойдет к такому сравнительно бедному человеку, как он, и что они поженятся, — какая тоска тащить на себе подобный груз и привлекать внимание всех и каждого, причем всякий старается что-нибудь из тебя выжать, никто не говорит правды, а репортеры осаждают тебя со всех сторон. И что им всем говорить?

Однажды он обсуждал этот вопрос с Риком; тот лукаво посмотрел на него и сказал:

— И она тебя, действительно, ни капельки не интересует?

— Может быть, чуть-чуть; но этого интереса хватит на один разговор за завтраком.

— Знаешь, что я тебе скажу: заинтересуйся ради меня. Поезжай туда и разузнай о ней все, что можно. Задавай ей вопросы прямо: как, мол, вы себя чувствуете в роли любимицы фортуны, нравится ли это вам или раздражает вас, пугает и тому подобное? И все, что узнаешь, расскажи мне.

— Зачем тебе?

— Да я напишу об этом, дуралей! Ты же знаешь, что публика интересуется такими дамами больше всего на свете. Мы с тобой вместе сочиним пьесу и назовем ее «Королева сезона», и это будет так здорово, что мы сами станем любимцами Бродвея.

Ланни засмеялся, но тотчас же ему пришло в голову возражение:

— Я боюсь, что это будет не очень деликатно по отношению к ней.

В ответ сын баронета сказал:

— Если ты откроешь у нее благородную душу и влюбишься — обещаю материал не использовать.

V

Ирма Барнс, наконец, приехала в «Семь дубов». Тотчас же забегали репортеры, и ее портреты появились на первых страницах газет. Эмили позвонила Ланни и пригласила его на следующий день завтракать.

Бьюти не была приглашена из опасения, что она наболтает лишнее. Эмили не сказала ей этого, но объяснила, что хочет предоставить Ланни свободное поле действия, и Бьюти ее план одобрила. Она, наконец, выяснила с богом этот вопрос, и он согласился на то, чтобы Ланни встретился с Ирмой Барнс, как с любой молодой женщиной, не отказывая ей заранее в праве на счастье только потому, что она богата.

Бьюти была очень взволнована и зашла в комнату сына, чтобы проверить, нет ли где-нибудь пятнышка на его фланелевом летнем костюме, не морщит ли он где-нибудь, и насколько оттенки его галстука в яркую полоску гармонируют с его золотистой рубашкой.

— Знаешь, старушка, — сказал он, — аристократ-англичанин всегда одет несколько небрежно.

— Есть кое-какие мелочи, которые кажутся небрежностью, — отвечала светская мать, — но это— нарочно.

— А мне в каких мелочах полагается быть небрежным? — спросил Ланни.

— Ты же не англичанин, — сказала Бьюти и перевела разговор на другое. — О чем ты намерен с ней беседовать?

— Я думал, что лучше все предоставить вдохновению.

— На твоем месте я не стала бы говорить о политике. Совсем ей незачем знать про твой радикализм.

— Хорошо, дорогая.

— И я бы не стала упоминать о картинах Марселя, а то она примет это за намек, чтобы они их купили.

— Ни о каких делах я говорить не буду, обещаю.

— Ты же понимаешь, сколько бы ты ни заработал, для нее это ничто.

— Понимаю.

— И лучше не говори о бэддовских заводах, а то она решит, что ты хвастаешь. Эмили наверняка все это ей уже сообщила.

— Я, кажется, понял тебя, — заметил Ланни. — Я скажу ей, что на дворе хорошая погода и что у нас на Ривьере бывает много чудных дней даже в январе.

— Раньше ты всегда спрашивал моего совета, — жалобно сказала Бьюти, — а теперь я для тебя прямо, как Старый башмак.

Он обнял ее, звонко поцеловал и ответил:

— Я никогда не целую свои старые башмаки.

А мать воскликнула:

— Подожди! У тебя галстук совсем набок съехал!

VI

Январское солнце ослепительно освещало художественные барельефы, украшавшие виллу Эмили, выстроенную из белого камня в стиле французского Ренессанса. На широком дворе уже стоял с десяток автомобилей. Ланни вошел в гостиную и, так как он провел в «Семи дубах» все свое детство и чувствовал себя здесь как дома, то сразу же сел за рояль.

Он постарался представить себе, что может понравиться девушке, только что приехавшей с шумного Бродвея. И заиграл нежное анданте из «Испанской сюиты» Курта Мейснера. Это была серенада, насыщенная очарованием валенсийских ночей. Ланки решил: выясним, понимает ли она что-нибудь в музыке.

На пороге показались все три дамы, и он встал из-за рояля. Первой вошла хозяйка: добрейшая миссис Эмили вопреки моде носила длинные волосы; ее тонкое, одухотворенное лицо было изборождено морщинами, которых уже не удавалось скрыть. Вслед за нею выступала мамаша Барнс, урожденная Вандрингэм. С годами она приобрела солидную и величественную осанку; у нее была пышная грудь, и все искусство портных не могло скрыть ее растущей полноты; ее платье из темно-серого шифона пришлось бы впору и беременной женщине. У нее были темные волосы и темные глаза под густыми бровями, и смотрела она на все через лорнетку. Она не отличалась разговорчивостью, и, казалось, нужно приложить не мало стараний, чтобы, наконец, зазвучало ее низкое контральто. Но если уж она говорила, то говорила властно и с апломбом. Она слушала Ланни очень внимательно, пристально следила за ним, и он чувствовал, что она отмечает всякую мелочь, даже то, чего он сам за собой не замечал.

Когда завтрак был окончен и они закурили папиросы, вошел дворецкий и подал миссис Барнс на серебряном подносе какой-то продолговатый предмет, по форме напоминавший торпеду, завернутую в золотую фольгу. Она развернула обертку, извлекла из ее складок темно-коричневую сигару, надкусила кончик, как мужчина, закурила и принялась отчаянно дымить.

Третьей дамой была Ирма. Брюнетка, в мать, но не сильфида, как большинство современных девушек, скорее молодая Юнона. Ее темные волосы были подстрижены и завиты по последней моде; на ней было кремовое, очень простое платье, на шее нитка жемчуга. Черты лица правильные, выражение спокойное; она часто улыбалась, но сдержанной улыбкой. Ланни сразу заметил, что она тоже из молчаливых, и это ему понравилось, — дома у него эта добродетель не процветала! Она не сказала: «Что это за прелестную вещь вы играли?» Она не была жадна до жизни, она ждала, чтобы мир сам поднес ей свои дары; тогда она внимательно их осмотрит, а если что-нибудь в них не так, мать ей потом скажет.

Хорошо, пусть молчит. Ланни и один мог занять разговором весь стол. Он спросил молодую девушку, понравилась ли ей Ривьера, и она ответила, что здешние места напоминают ей Калифорнию, а также Бермудские острова. Ланни там не бывал, он сказал, что живет здесь с тех пор, как себя помнит, и раньше здесь было лучше, пока Ривьера не вошла в моду и сюда не стало приезжать столько народу. Он рассказал, как хорошо было на берегу в Жуан-ле-Пэн, когда там жили одни рыбаки и он играл с их детьми и помогал вытаскивать сети. Самые странные предметы всплывали порой на поверхность моря, но удивительней всех была всплывшая однажды подводная лодка. Он рассказывал о развалинах и разных древностях — следах, оставленных на побережье многими племенами, и о существующем до сих пор у крестьян обычае молить бога, чтобы он предохранил их от нашествия мавров.

После того как дамы тоже поговорили о разных разностях, он поднялся и стал прощаться, не делая попытки уговориться о следующей встрече.

VII

На другой день Эмили позвонила Ланни и спросила, не покатает ли он их на автомобиле, — она заверила приезжих дам, что никто не может рассказать о здешних местах столько интересного, как он. — Ах ты, верный старый товарищ! — невольно вырвалось у Ланни. Едва ли это восклицание можно было назвать остроумным.

Между матерью и дочерью, несомненно, произошел на его счет какой-то разговор, и По-видимому, благоприятный для молодого художественного эксперта, так как, хотя у них был собственный шофер и у миссис Эмили тоже, — они милостиво разрешили Ланни катать их. Мисс Барнс сидела рядом с ним, и он показывал местные достопримечательности и рассказывал о жизни на Лазурном берегу, не всегда подчеркивая только благоприятные стороны: ей полезно знать, что побережье кишит жуликами и предприимчивыми господами всякого сорта, весьма в своей области изобретательными.

Они приехали в Монте-Карло, позавтракали в ресторане и пошли осматривать город. Ирме захотелось зайти в казино, взглянуть на игру в рулетку, о которой она столько слышала. Ланни проводил молодую девушку и обеих пожилых дам, следовавших за ней, как дуэньи, в роскошное палаццо в стиле рококо. Они прошли по белым с золотом залам, отличавшимся слишком пышной отделкой и очень плохой вентиляцией; он рассказал, что теперь рулетка и палаццо уже не принадлежат Захарову; старый ловкач наверняка продал дело втрое дороже, чем купил, — можно не сомневаться.

Они постояли у одного стола, потом у другого, наблюдая за игроками, и, в заключение, Ирма тоже пожелала попытать счастья. Предчувствие, по ее словам, подсказывает ей поставить на «одиннадцать»; она слышала, как кто-то из играющих произнес это число, и поэтому она вынула десять франков и поставила их на «одиннадцать»; если ее предчувствие правильно, она получит в тридцать пять раз больше.

Крупье пустил колесо, произнося обычную формулу: «Rien ne va plus». Шарик упал на 28, и крупье забрал десять франков Ирмы. Она отошла, говоря: — Может быть, это к лучшему, а то я бы еще увлеклась,

— Не все так благоразумно принимают проигрыш, как вы, — заметил ее спутник. — Иные делают попытки отыграться, и с этого начинаются все их беды.

Еще в ресторане они были узнаны, публика оборачивалась, чтобы взглянуть на них, а некоторые уже следовали за ними на почтительном расстоянии. Об их прибытии стало известно и в казино, и на другой день появились заметки в газетах: «Американская наследница посетила «Монте» и рискнула десятью франками, которые и проиграла». Очевидно, эта тема пришлась журналистам по вкусу; они уже высчитали, что проигрыш составляет одну стомиллионную часть состояния Ирмы Барнс, и телеграф разнес этот подсчет по всему миру. Один из светских хроникеров нью-йоркской прессы вспомнил по поводу случая в Монте-Карло черточку из жизни другого американского богача — «старика Джона Д.» (то есть старого Рокфеллера), который неизменно преподносил новенькую монетку в 10 центов каждому человеку, богатому или бедному, с которым он знакомился. Миссис Барнс получила от своего брата из Нью-Йорка телеграмму, в которой он заявлял, что подобную рекламу нельзя признать удачной; он не уточнял, однако, имеет ли он в виду игру в рулетку вообще или игру по таким ничтожным ставкам. Сам он был биржевым дельцом с Уолл-стрит.

Этот инцидент имел кое-какие последствия и для Ланни. При описании свиты мировой знаменитости стали упоминать и его имя. Он тоже сделался известном лицом, и эта известность для его матери и для ее друзей была более приятна, чем та, которую он приобрел, когда бежал от фашистов. В Бьенвеню появилось множество посетителей, жаждавших быть представленными американской наследнице; люди, о которых Бьюти совершенно позабыла, вспомнили вдруг прежнее знакомство и теперь претендовали на звание старых друзей. Один стремился сдать Ирме Барнс свою виллу, другой— продать ей свои семейные драгоценности, третий — женить на ней своего сына, четвертый — хотя бы просто познакомиться с ней. Все это были мотыльки, летевшие на свет, мечтавшие, что их фамилии появятся в газетах, как появилась фамилия Ланни. Бьюти отвечала всем жаждущим, что управляющий делами мисс Барнс проживает в таком-то отеле и принимает от такого-то до такого-то часа; но это их, конечно, не удовлетворяло.

Эмили устроила в честь наследницы грандиозный прием, на котором присутствовали «сливки сливок»: столько титулов, что зараз не перечислишь и не удержишь в памяти, как бы вы ни старались, а Ирма даже и не старалась. Американская девушка плохо улавливала различие между маркизом, маркезе и марчезе, а люди со смуглой кожей все были для нее «неграми», хотя бы иной и носил титул индийского раджи. Некоторые из этих господ были холостяками, другие готовы были возвратиться в холостое состояние, только бы Ирма Барнс подарила их улыбкой; а так как она одинаково бесстрастно улыбалась каждому, то они липли к ней, точно пчелы во время роения. Ланни, не обладавший ни титулом, ни богатством, ощущал вполне ясно, в какую нелепую затею его втравила предприимчивость его дам; он предпочел удалиться на веранду и, сидя на солнышке с м-сье Рошамбо и каким-то французским дипломатом, обсуждать, долго ли будет соблюдаться пакт Келлога и кто первый его нарушит.

VIII

Ирма Барнс ознакомилась с Ривьерой и узнала, что жить в Ницце «вульгарно», а в Каннах — «прилично». Она посетила и одобрила «шато», принадлежавшее наследнице одного медного короля. «Шато» стояло в горах, неподалеку от «Семи дубов». Там и расположились Ирма и ее свита: управляющий, его секретарша и бухгалтер, секретарша Ирмы, горничная Ирмы, горничная ее матери и шофер; это был тот персонал, который она всюду возила с собой, а прочих слуг управляющий предполагал нанять здесь же на месте. Ей самой не требовалось делать никаких усилий, ни умственных, ни физических, самое большее — запоминать имена дворецкого и экономки. Ее дело — носить восхитительные платья и доставлять людям радость одним своим видом. Вскоре она будет возведена в сан «одной из самых элегантных женщин в Европе» — честь, выпадающая на долю тех, кто заказывает платья в прославленных модных ателье Парижа или в их отделениях на Ривьере, предоставляя им полную свободу творчества и платя за это двойную или тройную цену.

Газеты утверждали, что американская наследница миллионов приехала в Европу в поисках «культуры», но в «свете» этому, понятно, никто не верил. Разумеется, она ищет мужа, и уж конечно ей нужен титул, и притом из самых громких. Все матери, считавшие своих сыновей кандидатами в женихи, встрепенулись, а некоторые специально ради этого приехали на Ривьеру; да и как не купить билет в лотерею с таким выигрышем? Великосветская публика была в волнении, а бойкие журналисты развлекали себя и читателей, перечисляя статьи всех участников состязания, словно это были скачки в Лоншане: имя, из какой конюшни, сколько взял призов, от какого производителя и матки. В этом для Ирмы и ее матери было одно удобство: они могли просто вырезать список и ознакомиться с титулами: принц цу Пумперникель из германского владетельного дома, герцог де Шуфлер из представителей старинной французской знати, пылкий молодой барон Понсоховский из Польши, сказочно богатый магараджа из Индии.

Собственно говоря, миссис Варне следовало пригласить поверенного, которому поверенные кандидатов должны были бы представить их фотокарточки и родословные списки, перечень титулов, замков и других владений, а равно и заявления о том, какое приданое они хотят получить за невестой. Поверенный миссис Барнс доложил бы ей обо всех предложениях, и, если бы семья Барнс кем-нибудь заинтересовалась, можно было бы наметить встречу невесты и будущего жениха. Вот как следовало поступить, и это было бы корректно и прилично. Но, конечно, от этих диких американцев можно всего ждать. Чего доброго, они воображают, что их управляющий, нанявший этот дом и оплачивающий слуг, будет устраивать и брак мисс Барнс? Или миссис Барнс намерена сделать все сама? Этими вопросами одолевали секретаршу, одолевали миссис Чэттерсворт и запрашивали даже самоё миссис Барнс по почте: «Будьте любезны указать, каким образом..» и т. д.

IX

Рик сказал: — Я не шучу, из этого может выйти пьеса с идеей. Если ты раздобудешь материал, я напишу.

Ланни, смеясь, спросил — Сказать ей, что ты собираешься писать пьесу?

— Скажи, что ты сам собираешься писать.

— Тогда я тоже окажусь в роли охотника за миллионами, и притом довольно пошлого.

— Да что ты всего боишься! Возьми ее в оборот!

Ланни сказал: — Попробую. — Его рассмешил совет

Рика, ведь сам он подходил к людям совсем иначе. Вот значит, как представляет себе англичанин отношение американца к американке!

В ясный солнечный день Ланни подъехал к «шато». Его встретил новый дворецкий, англичанин, почтительно заявивший: — Я сейчас доложу мисс Барнс, сэр.

Появилась дочь Мидаса в так называемом спорт-ансамбле, белом с широкой золотой каймой — очень элегантный туалет. — Возьмите с собой что-нибудь теплое, — сказал он. — На море за погоду никогда нельзя ручаться. — Они медленно спустились по склону, миновали каннские бульвары и выехали на мыс, где у Ланни стояла лодка. По дороге он расспрашивал Ирму, что она делала, кто у них был и какое на нее произвел впечатление, — самая легкая тема для разговора. Ирма была очень сдержанна в своих отзывах о людях, и Ланни подумал: что это в ней — снисходительность, или она не очень проницательна? В одном он, во всяком случае, был уверен: ни от чего и ни от кого она не станет приходить в восторг, а вместе с тем, в ней незаметно и никакого недоброжелательства или пренебрежения к людям. Возможно, что просто мысль у нее работает несколько вяло. Ланни трудно было это себе представить: его собственные мысли вспыхивали, как фейерверк.

Он помог ей войти в лодку. Дул легкий бриз, самый подходящий для прогулки по морю, но в январе полагаться на погоду не рекомендуется. Эмили уверила миссис Барнс, что Ланни изъездил весь залив вдоль и поперек и лодка у него ни разу не опрокинулась. Решено было, что они обогнут Леренские острова, может быть, остановятся на Сент-Маргерит и выпьют чаю под шумящими соснами.

Он сказал:

— Вон там, у самого берега, всплыла тогда подводная лодка. Это было мое любимое место для рыбной ловли с факелом. — Он рассказал ей о капитане Брагеску, румынском офицере, который румянился, пудрился и носил корсет, но тем не менее ухитрился поймать и втащить в лодку самую большую зеленую мурену, какую Ланни когда-либо видел. Он рассказал ей также, как эта лодка служила для него и для его отца укромным местечком, где отец посвящал его в свей деловые секреты. — Не думаю, чтобы это были такие уж важные секреты, — сказал он, — но отец хотел произвести на меня впечатление, чтобы я научился держать язык за зубами. Парусная лодка — очень удобное место для секретных бесед.

— Жаль, что моему отцу это в свое время не пришло в голову, — сказала Ирма. Она, очевидно, что-то вспомнила, но не хотела об этом говорить.

Ланни спросил: — Скажите, любите вы наблюдать людей и стараться понять, что они думают, что их волнует? Они ведь не всегда хотят, чтобы вы это знали.

— Да, я слышала, что это им пе всегда приятно, — согласилась наследница, улыбнувшись.

— Моя жизнь сложилась несколько странно, — продолжал молодой человек. — Я никогда не был человеком с именем или с влиянием и никогда не стремился к этому, но судьба вечно сталкивала меня с великими мира сего. По крайней мере, сами они считали себя такими и умели убедить в этом других. Так как мой отец продавал оружие, то я постоянно встречался с генералами, министрами и тому подобными высокими особами. А потом я шесть месяцев работал при американской делегации на мирной конференции и хотя не имел никакого влияния, но множество людей воображало, будто я имею. Так или иначе, я все время сталкивался то с одной знаменитостью, то с другой и всегда задавал себе вопрос: «А каков он, на самом деле? О чем он сейчас думает? Что он хочет выведать у меня, или у моего отца, или у моего шефа?» И понемногу это у меня вошло в привычку. Может быть, это дурная привычка.

— Для ваших знакомых, пожалуй, довольно опасная, — заметила девушка.

— О, я никогда не стремился вредить людям, — сказал Ланни. — Я только изучал их, и очень часто мне не удавалось проверить, прав я или нет.

— А теперь вы хотите проверить меня? — улыбнулась она.

Это был, конечно, легкий вызов, но Ланни решил, что не следует сразу же подхватывать его.

— Во время мирной конференции в Париже я часто встречался с Захаровым. Ему кое-что нужно было от меня — я не вправе сказать что, но, во всяком случае, это было дело государственной важности. И стоило посмотреть, как этот левантийский торговец берется за дело, когда он чего-нибудь хочет. Вы понимаете, он был тогда самым богатым человеком в Европе; мой отец уверял даже, что во всем мире. Ну и вот, у него есть две дочери, его будущие наследницы, и он пригласил меня посещать их — он пользовался ими, как приманкой. Предполагалось, что я начну ухаживать за ними, и он сможет забрать меня в руки. Прелестные девушки, их мать была испанская герцогиня, родственница короля Альфонса. Они, вероятно, и не догадывались, для чего хотел их использовать отец. Они считали, что их просто познакомили с молодым американцем из мирной делегации, который расскажет им интересные вещи о том, что происходит на конференции; они были скромны и сдержанны, с очень романтичной внешностью, — а мне было всего девятнадцать лег, и я был к таким вещам весьма чувствителен. Ребенком я начитался сказок, и вот я говорил себе: «Передо мной две принцессы, интересно, о чем они на самом деле думают? И такие ли они интересные, как в книжках?»

— Ну и что же произошло? — спросила Ирма.

— Все вышло очень неудачно. Точно роман, который печатается в журнале, и у вас не хватает номера с продолжением. Мне было очень трудно поступиться своей честью.

— Ну вот, а вы как раз добрались до самого интересного места, — заметила любимица фортуны.

X

Ветер дул с запада, и маленькая лодка шла под креном. Ланни, сидя на корме у руля, должен был очень внимательно следить, чтобы лодка не зарывалась носом в волны, так что девушка, сидевшая впереди, была в поле его зрения. Что касается ее, то она могла бы заинтересоваться видами и повернуться спиной к Ланни; ко она не делала этого. Смотреть, не отрываясь на парус, — дело скучное, поэтому она время от времени поднимала глаза на молодого человека. Это была самая подходящая минута для разговора по душам. «Возьми ее в оборот», — советовал Рик.

— Теперь я встретился с другой принцессой, — заметил Ланни, — и я спрашиваю себя: какая сна на самом деле?

— О! — воскликнула девушка, она быстро взглянула на него и, встретив его взгляд, снова уставилась на парус. Краска медленно залила ее лицо.

— Я много думал о принцессах, — сказал он. — Это ведь не только титул, но и положение. Немногие короли имели в прошлом такую власть, какую имел ваш отец. И немногие королевские дочери так связаны этим, как вы.

— Вероятно, вы правы, — согласилась она вполголоса. Она довольно долго не смотрела на него.

— Принцесса рождается для власти; ей ничего не нужно делать, чтобы получить эту власть, а с другой стороны, она не может от нее уклониться. Она пленница своей судьбы. Люди относятся к ней, как к своей повелительнице, и ждут, чтобы сна, в свою очередь, относилась к ним, как того требует ее положение: создался определенный этикет, почти один и тот же во всем мире, и он становится обязательным. Придворные бывают обычно шокированы, когда принцесса не делает того, чего они ждут от нее, и принцесса, зная это, вынуждена играть возложенную на нее роль. Разве не так?

— Да, в общем так.

— Однако принцесса не может забыть, что она женщина, как и всякая другая. И вот ее личность словно раздваивается, она ведет двойную жизнь. Поэтому, когда ко мне приходят и говорят: «Хотите познакомиться с принцессой такой-то?», я обычно отвечаю: «Не очень». Я знаю по опыту, что такое знакомство не интересно. Ведь вы имеете дело не с живым человеком, а только с ролью, так сказать — с витриной. Разумеется, если вы чтите королевский сан, и вам нравится стоять у ступенек трона, или вы собираетесь выклянчить что-нибудь — дело другое. Но так как мне ничего не нужно, то я только спрашиваю себя: а каково это королевское высочество по своему существу? О чем она сейчас думает? Надоела ей ее роль, или доставляет удовольствие, или она боится, что не сыграет ее как следует и люди будут смеяться над ней? Льстит ли ей поклонение, или ее пугает человеческое коварство? Это коварство ужасная вещь, мисс Барнс. Люди вовсе не добры.

— Я знаю, — тихо отозвалась девушка.

— Может быть, все это мои фантазии, может быть, вы никогда об этом не думали или думали только вскользь. Может быть, вы были воспитаны определенным образом и так и живете со дня на день. Может быть, вы не любите вопрошать собственную душу или не любите, чтобы о ней вопрошал какой-то молодой нахал?

Его спутница отвернулась, и он увидел, как она торопливо вытащила носовой платок и прижала его к глазам. Он воскликнул смущенно: — Я обидел вас?

— Нет, — отвечала она, — подождите. — И он подождал, а она полуобернулась к нему и пояснила: — Видите ли, мистер Бэдд, мой отец убил себя добыванием денег. Лучше бы у меня был отец, чем деньги.

XI

Вот и ответ на загадку, вот и идея для пьесы Рика, если он, действительно, хочет написать ее. Ирма Барнс любила своего отца. Знала ли она, что у него «на каждой улице содержанка»? Может быть, знала, может быть, нет. Не Ланни стал бы ее расспрашивать об этом. Как бы то ни было, она любила отца, восхищалась им. Крутой и властный человек в делах, это был беззаботный весельчак у себя дома. Для Ирмы он так и остался товарищем ее детских игр, и когда она узнала, что он упал мертвый в разгаре одного из яростных сражений на Уолл-стрит, она остро почувствовала утрату, которую не могло возместить никакое наследство. О матери Ирма ничего не сказала, и это было тоже знаменательно: по намекам Эмили Ланни догадался, что миссис Барнс больше любила деньги своего мужа, чем его самого.

Итак, вот какова душа принцессы. Немного помолчав. девушка улыбнулась и сказала, что в следующий раз у Ланни уж наверное будет номер с продолжением.

Вот как, подумал Ланни, нет, это уже не вялость мысли, как он сперва предполагал; просто она замыкается в себе, молча наблюдает, как сменяются кадры на экране, и делает то, чего люди ждут от нее. Происходит ли это от врожденной мягкости или оттого, что в ней еще не проснулась инициатива? Ей ведь всего двадцать лет, и много думать она едва ли имела время.

Чему ее учили в школе? Ничему полезному: хорошим манерам, умению держаться, правильно произносить французские фразы, немного рисовать, немного играть на рояле. Читать она умела, но она не умела наслаждаться чтением. Когда у вас столько денег и столько людей вас обслуживают, то ваш прямой долг — не мешать им в этом; позволять людям делать все за вас — ведь это само собой вытекает из вашего положения в обществе, из вашей социальной значимости. А забиться в угол и уткнуть нос в книгу — значит не понимать, что тебе дано, уж не говоря о том, что всем этим портным и парикмахерам, маникюршам и массажисткам, преподавателям танцев и музыки, горничным, секретаршам и прочим смиренным людям, которые живут для того, чтобы обслуживать вас, и так стараются доставить вам удовольствие, вы покажетесь просто чудачкой.

— Вы не представляете себе, скольких людей мне пришлось огорчить, чтобы сейчас поехать с вами! — созналась принцесса коммунальных услуг. — Но я рада, что поехала.

Лед был сломан, и она стала рассказывать ему о своей жизни, которая казалась Ланни благоустроенной тюрьмой, так как он привык сам себя обслуживать и проводить большую часть времени в одиночестве, предаваясь мечтам и стараясь выразить эти мечты в музыке или найти уже готовые образы для них в книгах и произведениях искусства. Ирма Варне едва ли когда-нибудь в жизни оставалась одна. Едва ли ей также разрешали делать что-нибудь самой; всегда тут как тут оказывался кто-то, кто успевал вскочить и предупредить ее желание и был бы оскорблен в своих лучших чувствах, если бы она отказалась от его услуг. Правда, она была физически здорова и ловка, но лишь благодаря тому, что играла в теннис со специальным инструктором, ездила верхом с берейтором, плавала с премированным пловцом и так далее; весь день был заполнен. Ирме Варне никогда не случалось вытаскивать с босоногими ребятами рыбацкую сеть, для нее рыба — это нечто, окруженное горячим паром, что подают на длинном блюде из резного серебра и сначала подносят на показ хозяину, а затем разрезают на другом столе.

XII

Погода продолжала благоприятствовать им; они сидели на открытом воздухе за столиком кафе, ели сухарики с маслом и медом и обсуждали, почему богатства накопляются как-то сами собой. Кто-то уже сообщил матери и дочери о странных эксцентрических вкусах Ланни, преподававшего в воскресной школе для рабочих. Уж, конечно, не Эмили; скорее какая-нибудь дама, у которой есть собственный сын, годный в женихи. Факты эти были широко известны, и не взирая на предупреждения матери, Ланни и в голову не приходило скрывать их. Было бы смешно стремиться к тому, чтобы вызвать в этой девушке интерес к себе, не поставив ее в известность о своих «розовых» взглядах.

Он стал рассказывать ей о посещавших эту школу детях рабочих: как они выглядят, как ведут себя, как он занимается с ними. Она представляла их себе грязными сорванцами, но он постарался уверить ее, что они приходят в аккуратно зачиненной одежде и с добросовестно отмытыми ушами и шеей. — Из детей бедняков, — сказал он, — лучше всех дети рабочих — смышленые, живые. Они верны своему классовому сознанию, оно им служит вместо религии; их родители знают, что такое лишения, и дети тоже знают, что жизнь не игра. — Любимица фортуны слушала все это, как рассказ о другой планете; странные вещи, интересные, но тревожные.

Зачем все это? Чего эти люди хотят? Он в самых простых словах объяснил ей идею общественной собственности: все средства производства должны быть общей собственностью, находиться в распоряжении общества и служить общему благу: ну вот, как почта, армия, трамвай. В эту минуту он забыл, что Ирма приехала из страны, где трамвай и железные дороги принадлежат частным владельцам, и что ее отец был одним из них. Она слушала, как он рисует картину кооперативного общества в духе Беллами, и приводила обычные возражения. А кто же будет делать грязную работу? А будут ли люди работать, если их не заставит нужда? И будут ли все получать одинаковую плату?

Ей интересно было, как он до-шел до этих необычайных воззрений. Он рассказал ей о своем дяде, нисколько не стараясь прикрасить его. Этот опасный человек, которого так не любил отец Ланни, однажды повел мальчика в каннские трущобы. — Трущобы в Каннах? — воскликнула девушка, и Ланни ответил: — Хотите посмотреть их? — Он рассказал ей о Барбаре Пульезе и ее трагической судьбе. Рассказал о Дутыше и его деспотическом режиме в Италии. — Но говорят, что в Италии сейчас гораздо больше порядка! — воскликнула Ирма. — Поезда ходят точно по расписанию.

Ланни понял, что перевоспитать ее будет делом не легким. Он заговорил о мирной конференции и о том, чему он там научился. Упомянул и о Линкольне Стефенсе, но она, видимо, никогда не слышала даже его имени; в отношении современности она была, так сказать, девственно невежественна. Она знала, конечно, прославленных кинозвезд, знаменитых певцов, дирижеров джаз-оркестров, которых рекламировало радио, приобретавшее все большую популярность; но имена писателей, за исключением нескольких модных авторов, были ей неизвестны. Имена политических деятелей также ничего не говорили ей; она не разбиралась в том, какие партии они представляют; она знала только, что отец о некоторых из них отзывался сочувственно, других ожесточенно ругал. Но нетрудно было догадаться, что в первую категорию попадали те, с чьей помощью он делал дела.

Разговор был совсем не такой, какой Ланни собирался вести или какой могла бы одобрить Бьюти; но наследница задавала вопросы, а он отвечал и рассказывал ей то, что, по его мнению, было на уровне ее понимания. Может быть, он недостаточно считался с незрелостью ее ума; может быть, он говорил слишком долго и утомил ее, но, во всяком случае, она поняла, что он добр, абсолютно корректен и разговаривает с ней, как отец, а пожалуй даже и как дедушка. И если она искала мужчину, который бы не гонялся за ее деньгами, то имела все основания считать, что нашла его. Она сказала: — Не думаю, чтобы моя мать одобрила такие взгляды.

Он ответил:

— И я не думаю. Но вам незачем говорить с пей об этом, если вам не хочется. — Вот и все, что он сделал в смысле ее просвещения или совращения, как выразилась бы ее мать.

Они вернулись к лодке; становилось прохладно, и теплая шаль оказалась очень кстати. Бриз не утихал, и они весело полетели по волнам. Солнце уже погрузилось в море, но они успели причалить к маленькой пристани еще до наступления темноты. Когда он отвозил ее домой, его начали одолевать сомнения, и он сказал:

— Надеюсь, я не очень надоел вам своими политическими разговорами?

— Ничуть, — отвечала она. — Мне было интересно. Надеюсь, вы еще посетите нас?

— С большим удовольствием. Я знаю, что вы заняты, и не хочу быть назойливым; но это мои родные места, и я всегда рад буду вам их показать.

— Позвоните мне, — сказала сна; и на этом они расстались.

Ланни ехал домой и думал: она была бы совсем ничего, если бы только вырвать ее из этой среды. Но потом пришла другая мысль: ее среда — это деньги, иона не вырвется из нее до самой смерти.

Матери не было дома, и он направился во флигель.

— Ну, — спросил Рик лукаво, — раздобыл для меня материал?

— Кое-что раздобыл, — отвечал Ланни, — но боюсь, что этот материал я тебе не предоставлю.

Хромой англичанин выпрямился в кресле и внимательно посмотрел на друга. Затем крикнул жене, в соседнюю комнату — Эй, Нина, поди-ка сюда! Ланни женится на Ирме Барнс!

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не легко главе венчанной

I

Ирма Барнс выезжала к показывалась всюду с Ланни Бэддом. Вся Ривьера заметила это, и тысячи языков работали во-всю. Так вот кто оказался избранником! Его предпочли всем миллионерам, всем принцам, герцогам и маркизам. Ему всячески показывали, что он стал важной особой. Лучи прожектора отыскали Бьенвеню и на нем остановились. Наступил конец мирному уединению; приезжали репортеры, подкатывали автомобили, звонил телефон; Ланни и его красавицу-мать приглашали нарасхват. — И привезите Ирму, — добавлялось при этом как бы мимоходом.

Ланни посвящал Ирме все свое время, и она принимала это как должное. Ей нравилось его общество: он знал все и всех, или так, по крайней мере, ей казалось; он делал меткие замечания, а если сама она и не отличалась остроумием, то умела ценить его в других. Они называли уже друг друга по имени, и Ланни бывал в «шато» запросто. Ирма имела по этому поводу объяснение с матерью: мать была не очень довольна, но не хотела ей делать реприманды, молодые девушки все теперь как с цепи сорвались, и надо дать им перебеситься. Мать неустанно напоминала Ирме о том, что сейчас она главный приз на Ривьере, может быть, даже во всей Европе.

Дамы в Бьенвеню и его окрестностях твердили Ланни то же самое. Они волновались точь-в-точь как во времена обеих битв на Марне; они требовали сводок каждый час! Ибо они, как говорится, «умирали от любопытства». Нина и Марджи то и дело бегали на виллу послушать, что скажет Бьюти; Эмили и Софи названивали по телефону и спрашивали — Ну, как? — не вдаваясь при этом в детали, ибо телефонные провода также имеют уши. Каждая из дам давала Ланни советы: Софи, с ее выкрашенными хной, неестественно золотыми волосами и неестественной, крашеной улыбкой давала одни советы, мягкая, сдержанная Нина — совсем другие. Но даже Нина подзадоривала его: — Знаете, Ланни, девушки ведь не делают предложения мужчинам, это бывает только в пьесах Бернарда Шоу. — А Рик добавлял: — В «Королеве сезона» Помрой-Нилсона и то этого нет.

Пьеса о Ланни и наследнице миллионов была поставлена мудрым и тактичным режиссером — Эмили Чэттерсворт. Она служила посредницей между ними, зондировала неуверенные молодые сердца и сообщала об их состоянии. Ирме казалось забавным, что седая важная дама покровительствует роману слишком самолюбивого молодого человека; и она охотно отвечала на все расспросы, хотя знала, что каждое ее слово будет передано Ланни. Да, она очень хорошо относится к нему, но она относится хорошо и к другим мужчинам: ей нравится водить их на поведу и наблюдать, как они пляшут под ее дудку — такие изящные и элегантные плясуны. В ответ на эти признания она получала последние сведения из Бьенвеню: Ланни увлечен ею, но не знает, насколько она увлечена им, и может ли он дать ей счастье, и имеет ли бедняк даже право на такую попытку. Он боялся, что ей с ним будет скучно, и боялся также, что она захочет вести слишком рассеянный образ жизни. Тактичная посланница позволила себе изложить последнее в более дипломатической форме.

II

Так прошел весь сезон на Ривьере. Оба с удовольствием проводили время, и никому не было обидно, кроме, может быть, Бьюти, заявлявшей, что она все время «как на иголках» — неудобное положение, даже если вас защищает солидный слой жира. К тому же она обо всем уже договорилась с богом, и он не возражал больше ни против женитьбы Ланни на Ирме, ни против просьб помочь в этом деле.

Бьюти удалось даже оказать некоторое давление на своего спиритуалиста-мужа постоянным перечислением всех тех добрых дел, которые он и она смогут совершить, — не на деньги Ирмы, конечно, но на деньги Бьюти и Ланни: ведь если Ланни женится на богатой, то его собственные средства можно будет обратить на служение божественной истине. Дьявол — это лукавый змий и, как известно, умеет принимать разные обличия, когда хочет проникнуть в сердца своих жертв.

— Ланни, ради бога, почему ты не делаешь ей предложение? — негодовала Бьюти.

— По-моему, тоже пора., — объявила миссис Эмили.

Это был военный совет, специально созванный в «Семи дубах».

— Я не могу, — заявил щепетильный поклонник. — У нее слишком много денег.

— Просто она тебе не нравится.

— Нет, нравится, и я давно бы объяснился с ней, не будь у нее миллионов.

— А разве ты не можешь сказать: «Ирма, если бы у вас не было так много денег, я просил бы вас стать моей женой»?

— Нет, не могу, потому что деньги у нее есть.?! не желаю ставить себя на одну доску с охотниками за приданым.

Тем дело и кончилось. Бьюти сказала:

— Ланни, ты выводишь меня из терпения!

Эмили сказала — Чего вы, собственно, ждете? Чтобы она сама вам сказала: «Ланни, женитесь на мне»?

— Мне все равно, как она скажет. Пусть скажет хотя бы: «Ланни, я знаю, что вы не охотник за приданым». Я хочу, чтобы она это знала, и хочу знать, что она это знает. Она должна понять меня. Если она желает быть счастливой со мной, то у нее никогда не должно возникнуть даже мысли о том, что я гнался за ее богатством.

Тут вмешалась Бьюти:

— Ну, а представь, она попросит тебя поцеловать ее?

Ланни усмехнулся:

— Что ж, я поцелую, — сказал он. — Но это не значит, что я сделал ей предложение.

— По-моему, ты ведешь себя ужасно, — возмутилась эта добродетельная женщина.

III

Так обстояло дело, когда в «Семи дубах» однажды зазвонил телефон и в трубке послышался голос миссис Фанни Барнс — Эмили, мне нужно срочно переговорить с вами.

— Хорошо, — сказала владелица «Семи дубов», — приезжайте ко мне.

Итак, мать Ирмы транспортировала свои двести сорок пять фунтов собственного достоинства с одной горы на другую. Она вошла в будуар Эмили величавой поступью, держа в руке маленький листок со штампом трансатлантической телеграфной компании. — Пожалуйста, прочтите вот это, — сказала она, протягивая телеграмму. — От моего брата.

Эмили взяла бланк и прочла:

«Вполне достоверным сведениям кандидат незаконнорожденный. Брака никогда не было. Советую немедленно прервать отношения. Чрезвычайно озабочен. Прошу подтвердить получение. Хорэс»

— Итак? — спросила мать Ирмы, хмуря густые темные брови.

— Что же… — отозвалась Эмили спокойно. — Вам незачем было наводить справки по телеграфу. Я бы сама вам сказала, если бы думала, что это вас интересует.

— Интересует меня? Боже праведный! Вы хотите сказать — вы давно знали, что этот молодчик незаконнорожденный?

— Мы живем в двадцатом веке, Фанни, а не в восемнадцатом. Отец Ланни признал его своим сыном. Мальчик жил в доме отца в Коннектикуте все время, пока Америка воевала.

— Но, Эмили, вы познакомили нас с этим человеком и позволили ему ухаживать за моей дочерью!

— Дорогая моя, вы напрасно волнуетесь. Таких случаев сколько угодно — хотите, я назову имена!

— В роду Вандрингэмов таких случаев не было!

— Может быть, допускаю. Но не будем детьми. Робби Бэдд и Бьюти были, по сути дела, мужем и женой. Он рассказал мне всю историю и просил принять Бьюти под свое крылышко, и я это сделала. Единственная причина, почему они не выполнили обычных формальностей, заключалась в том, что с Бьюти когда-то было написано «ню» — прелестная картина, она хранится у Ланни в кладовой, и он когда-нибудь ее вам покажет. Старик Бэдд невероятный консерватор и ханжа, он грозил лишить Робби наследства, если тот женится на Бьюти, и Бьюти тогда сама не захотела — это только делает ей честь. Я знаю Ланни с детства и как раз недавно имела с ним довольно забавный спор: он придерживается старомодных понятий о чести и не может, видите ли, сделать предложение девушке, которая очень богата.

— А вы не думаете, что его старомодные представления о чести должны были заставить его сказать этой девушке, что он незаконнорожденный?

— Я уверена, Фанни, что ему это и в голову не приходило. Этот дефект нисколько не мешал ему в жизни.

— А он знает?

— Бьюти сказала ему, когда он был еще мальчиком. Он считает, что беды в этом никакой нет, и я тоже так считаю. Я не вижу, какая в этом беда для Ирмы.

— Нет, знаете, я просто поражаюсь, до какой степени вы заразились европейскими взглядами на мораль!

— Дорогая моя, есть старая пословица: «С волками жить — по-волчьи выть». А говорить о морали — значит, забираться в слишком возвышенные сферы. Я думаю, лучше оставаться в пределах данного случая. Робби Бэдд сказал мне, что Ланни получит часть его состояния.

— Благодарю вас за сообщение, но не думаю, чтобы Ирму тревожила эта сторона дела.

— А вы вполне уверены, что ее встревожит то нехорошее слово, которым вы назвали ее молодого друга?

— Не знаю, но надеюсь. Может быть, у меня устаревшие взгляды — восемнадцатый век, как вы говорите — но я все-таки считаю, что мать имеет право вмешиваться в романы своей дочери и что она должна участвовать в решении этих вопросов. — И оскорбленная Миссис Дж. Парамаунт Барнс извлекла свои двести сорок пять фунтов величия из кресла, быстро вынесла их из комнаты и спустила вниз по лестнице к ожидавшему ее лимузину.

IV

Судьбе было угодно, чтобы именно в это время на площадках для поло Ривьеры появился некий Этторе д'Элида, двадцатичетырехлетний герцог, родственник итальянского королевского дома, красивый, точно кумир экрана, высокий, смуглый, с романтическим профилем, ровными белыми зубами и черными, словно лакированными, волосами. Он был крепок, как сталь, ездил верхом, как чорт, и, когда состязания в поло окончились, появился в блестящем мундире, так как был капитаном итальянских воздушных сил. Он знал все насчет Ирмы Барнс, и, когда его представили ей, он не испытал тех сомнений, которые терзали Ланни Бэдда. Он не считал неудобным просить руки богатой девушки, и присутствие зрителей нисколько не мешало его чувствам — он был ошеломлен ее красотой, ее очарованием, одним словом, увлечен до сумасшествия ее tout ensemble — сочетанием достоинства, грации и абсолютной неотразимости. Все это он изложил ей на почти безукоризненном английском языке, и присутствующие при этой сцене почувствовали трепет и волнение.

Это было не ухаживание, а какой-то вихрь. Герцог следовал за ней всюду, где только было возможно, ни на минуту не отходил от нее. Сперва он заявил ей, что она сокровище, затем спохватился и стал, осторожнее выбирая метафоры, твердить ей, что она небесное видение и что он жаждет одного — вечно жить в лучах ее сияния, вечно чувствовать ее присутствие и наслаждаться им. Казалось, он знал все великолепные фразы, когда-либо написанные или спетые для прославления женщины; Ирма слышала их только со сцены, иногда их возносила на особую высоту прекрасная музыка оперы. Вот это любовь, это страсть, это романтика!

Ланни Бэдд получил полную отставку. Его уже не приглашали в «шато» на вершине горы. А сам он ехать не хотел. Он сдался без борьбы; если это то, чего она ищет, ну что же, чем скорее найдет, тем лучше. Все дамы, окружавшие его, погрузились в скорбь; мать укоряла его, но он оставался непоколебим. Нет, пусть Ирма выбирает сама; если она хочет быть итальянской герцогиней, что ж, — это тоже способ поместить свои капиталы. Он желает блестящей паре всего наилучшего. А сам он возвратится к воскресной школе и к музыке и будет по прежнему доволен своей судьбой.

— Но, Ланни, — воскликнула мать, — она же не знает, что это значит — выйти замуж за итальянца? Кто-нибудь должен объяснить ей, как они относятся к женщине и какие у них брачные законы!

— Ну, уж это пусть объясняет ей кто-нибудь другой, — гордо отозвался молодой интеллигент.

— А я была так счастлива, я думала, что ты, наконец, обзаведешься семьей.

— Не огорчайся, дорогая, свет не клином сошелся.

На Ривьере сезон приходил к концу, а в Риме сезон начинался; и вдруг разнесся слух, что Барнсы уезжают в Вечный город. Дело было ясное: она бросалась прямо к нему в объятия. Управляющий заказал самолет и полетел в Рим, снял там палаццо, нанял слуг, и несколько дней спустя все было готово для встречи принцессы и королевы-матери. Предполагалось, что они будут приняты в самых аристократических кругах, представлены королю и королеве, окружены роскошью и славой; а Ланни Бэдду, небезызвестному в Италии антифашистскому агитатору, не разрешено будет даже присутствовать на ее свадьбе.

Антифашистский агитатор отправился во флигель и сказал Рику:

— Ну, старина, можешь писать свою пьесу.

V

Робби Бэдд приехал в Лондон. У него опять были неприятности с нефтяными промыслами в Аравии; а кроме того, он из себя выходил по поводу сообщений о том, что женевские политиканы, — так называл Робби Лигу наций, — грозят вмешаться в международную торговлю оружием. Они уже давно жевали эту тему, а теперь как будто раскачались и собирались действовать. Если изучить список тех участков земного шара, куда они хотели запретить поставки оружия, то оказывалось, что все это места, населенные темнокожими народами; но у некоторых из этих народов имелось золото, которое было ничуть не темнее всякого иного золота, и Робби Бэдд не видел оснований, почему бы не вести с ними торговлю.

А тут еще Бьюти написала ему, как обернулось дело с Ирмой Барнс, и это, разумеется, крайне расстроило отца Ланни. Он телеграфировал, предлагая приехать на Ривьеру, переговорить с миссис Барнс и попытаться опять наладить отношения; когда дня два спустя он узнал, что дамы бежали в Рим, он предложил поехать туда. У Ланни был крупный разговор с матерью, они ни до чего не договорились и решили, — пусть каждый телеграфирует Робби то, что сочтет нужным. Бьюти написала: «Очень прошу приехать. Твое вмешательство может быть решающим». Ланни написал: «Всегда рад видеть, но не хотел бы вмешательства в личные дела». Получив эти противоречивые телеграммы, Робби решил, что не плохо было бы поплавать и покататься на лодке в заливе Жуан; любопытно также взглянуть и на нового мужа Бьюти. Он сел в самолет, который доставил его в Париж, и на следующее утро вышел из экспресса в Каннах.

Выслушав эту историю, во всех подробностях, Робби никак не мог решить: что его сын — дон-кихотствующий чудак, или он просто не очень увлечен девушкой. Во всяком случае, этот макаронник, вероятно, женится на ней. В Каннах продавались римские газеты, Ланни купил несколько газет и перевел отцу разные заметки о том шуме, который поднялся в Риме по поводу прибытия богатой наследницы. — Вот это им нравится, и ей и ее матери, — сказал Ланни. — А я для этого не гожусь.

— Может быть, мне удастся воздействовать на старуху, — сказал отец.

— Ты не знаешь ее, — отозвался сын. — Она закурит сигару, пустит тебе дым в нос и прочтет целую лекцию о твоей распущенности. Она ненавидит мужчин и сочтет тебя тоже охотником за деньгами.

— Я был знаком с Дж. Парамаунтом, — задумчиво заметил Робби, — и я понимаю, почему она не питает особого доверия к мужчинам.

Он решил пока не думать об этой истории и несколько дней отдохнуть от всех дел, как уговаривал его Ланни. Робби не мог начать дня, не выпив с утра виски, и когда он подносил стакан ко рту, руки у него дрожали. — И на черта тебе эти деньги! — восклицал сын. — Ты делаешь ту же ошибку, что и Дж. Парамаунт. Ты убиваешь себя ради денег, а твои наследники не будут знать, что с ними делать.

Ланни катал отца на парусной лодке, но это нельзя было считать отдыхом, так как Робби подробно рассказывал о своих неприятностях с нефтью: в глазах всех этих нефтяных королей он выскочка, мелкий хищник; крупные хищники недовольны тем, что он втерся в их компанию, и ведут игру еще более беззастенчиво, чем в области торговли оружием. Робби был больше чем когда-либо убежден, что Захаров старается припереть его к стене и заставить продать свои акции; но Робби не хотел сдаваться. Это был для него вопрос чести; он втянул своих друзей в это дело и не желал, чтобы его оттуда выставили. Он надеялся именно теперь добиться своего-, когда в Соединенных Штатах был новый президент, нефтяник, как и сам Робби, человек, наживший на этой игре целое состояние и знавший все ходы и выходы. Его фамилия была Гувер, и поклонники называли его «великий инженер». Робби считал, что его избрание знаменует новую эру активности и процветания для страны, а может быть, и для всего мира, который должен учиться у Америки, как вести крупные дела.

— Да, — говорил Робби, — англичане должны оказать защиту американскому капиталу в Аравии и в других странах, находящихся под мандатом Великобритаии, не то американцы сами найдут способ себя защитить. — Робби предполагал съездить в Монте-Карло и сообщить Захарову об этой перемене в международной ситуации; но когда он позвонил по телефону, то оказалось, что старый паук сидит в Париже или, может быть, в Шато-де-Балэнкур, в своем поместье недалеко от Парижа. И Робби укатил на север: он хотел непременно видеть Захарова.

VI

Ланни только тогда понял, как дорога ему Ирма Барке, когда было уже поздно. Он принялся за ноктюрны Шопена, но они не помогли. Так хорошо было ему в обществе этой девушки, и так легко было завязать с ней роман; он как раз дошел до той точки, когда готов был его начать, а теперь девушку выхватили у него из-под носа, и это было очень обидно. Он говорил себе, что должен был на ней жениться ради ее же собственного блага. Она ведь ребенок и даже не догадывается, что попала в ловушку. Фашизм низводил женщину на самую низкую ступень, такого унижения женщина Европы не знала со времен старой оттоманской империи. Ну, разве из этой смелой и независимой девушки может выйти племенная кобыла? Если она взбунтуется, они отнимут у нее деньги, отнимут детей, разобьют ей сердце. Когда он представлял себе все, что может произойти, ему хотелось помчаться в Рим и спасти ее. Но нет, его даже не пустят в Италию; и уж, конечно, не выпустят обратно!

Помрой-Нилсоны собирались домой в Англию, и Марджи тоже; после турне по Америке отправлялись в Лондон и Ганси с Бесс. Ланни сказал — Хорошо, устроим себе каникулы. — Он всегда отлично проводил время в Англии.

Все были согласны, что он должен ехать туда, где есть богатый выбор невест: пленительные молодые существа, дебютантки, свежие и девственные, выхоленные и вытренированные, словно чистокровки для бегов; они так же вздрагивают и волнуются, нюхая воздух, слыша крики толпы. Одну за другой их выводят из конюшен, и каждая представляет собой целое сокровище, — столько на нее затрачено времени, внимания и денег; каждая в расцвете сил и в наилучшей форме. Рынок невест: лондонский «сезон»! Мысль об этом забавляла Ланни, он даже испытывал легкое волнение; а когда он будет там на месте, одна часть его существа, та часть» которая роднила его с матерью и ее приятельницами, будет получать несомненное удовольствие, а другая будет анализировать эти чувства, сводить их к экономическим формулам и спрашивать: «Что я здесь делаю? Разве я этого хочу на самом деле?»

Новый отчим Ланни тоже ехал с ними, это было его первое путешествие после мировой войны. Он сказал пасынку, что ехать его долг, так как он будет сдерживать влечение Бьюти к расточительности; она повысила свои требования к жизни в расчете на предполагаемую брачную победу Ланни и еще не приспособилась к факту его поражения. Ехали большой компанией, почти как переселенцы: лэди Эвершем-Уотсон, с горничной; Бьюти с горничной, Марселина с мисс Аддингтон; Нина, ее трое детей и гувернантка. Но Ривьера привыкла к тому, что ее посетители целыми семьями снимаются с места в апреле и в начале мая, особенно англичане и американцы.

Ланни сам отвез Рика в Париж, где тот хотел задержаться на несколько дней и повидать политических деятелей и журналистов. Ланни любил днем посидеть в ресторане со своими друзьями — социалистами умеренно розового толка, а вечер провести со своим красным дядюшкой и его друзьями и послушать их едкие замечания по адресу соглашателей. Ланни считал себя человеком широких взглядов, но все эти противоречия приводили его в смущение. Он грезил об утопии, в которой люди могли бы быть счастливыми; а тут они словно даже не понимали, что для них хорошо и как этого добиться, поэтому их интеллектуальная жизнь сводилась к ссорам и спорам.

VII

Робби писал насчет Захарова: он виделся с ним в Париже, и старик разыграл из себя какого-то египетского сфинкса; он твердил одно, что навсегда сложил с себя бремя деловых забот. Ланни, знавший, что значительная часть этого бремени теперь переложена на Робби, призадумался и кстати вспомнил приглашение Захарова посетить его. Молодому человеку вдруг захотелось помочь отцу. Во второй раз делал он подобную попытку в связи с Захаровым, причем первую нельзя было назвать удачной, правда, на этот раз он приглашен, и вторгаться ему не придется.

Он позвонил на авеню Гош, и ему ответили, что сэр Базиль дома и рад его видеть. Приближаясь к знакомому дому, он заметил, что над одной из его труб вьется дым; другой посетитель, может быть, нашел бы странной подобную прихоть — топить камин в гостиной в такой теплый весенний вечер; но Ланни был поглощен делами отца и тем, что он скажет старому греческому коммерсанту. Будучи одарен пылкой фантазией, Ланни уже сочинил целый детективный роман, в котором один из самых беспощадных и ловких интриганов Европы то и дело выдает себя очень молодому франко-американскому идеалисту.

Однако самое необузданное воображение не могло бы выдумать того, что увидел Ланни, когда старик-дворецкий ввел его в гостиную. Все было здесь так же, как и много лет назад при герцогине, с той только разницей, что на персидском ковре перед камином стояло несколько металлических ящиков и деревянных сундуков, а среди них, скрестив по-турецки ноги, восседал кавалер французского ордена Почетного легиона и рыцарь-командор английского ордена Бани. Однако он не имел на себе ни одной из соответствующих этим орденам регалий; наоборот, он даже сбросил смокинг, валявшийся тут же на кресле, а затем, — так как ему, видимо, становилось все жарче — и верхнюю рубашку и остался в нижней; он созерцал пламя ярко пылавших дров, к которым время от времени еще подбрасывал пачки бумаги.

— Ну, молодой человек, — сказал он, улыбнувшись своей странной улыбкой: улыбался только рот, а глаза оставались серьезными, — вы явились в такой момент, который когда-нибудь, может быть, назовут историческим. — Сам он не встал, но предложил Ланни: — Садитесь сюда, — и указал ему на кресло, стоявшее сбоку камина, где не так веяло жаром. — Снимайте пиджак, — добавил он, и Ланни снял, так как в этой закупоренной комнате было, действительно, нестерпимо жарко.

Что за странный каприз побудил сэра Базиля принять гостя в такую минуту? Он всегда обращался Ланни иначе, чем со всеми остальными людьми, насколько Ланни мог судить по словам всех знавших Захарова. Впервые сын Бэдда появился у него в роли совестливого воришки, — он и потом время от времени посещал его, все тот же странствующий идеалист и бродячий философ, словно перенесенный сюда из иного мира и игравший в игру жизни по нелепым правилам собственного изобретения.

— Вы, может быть, читали о сожжении арабами Александрийской библиотеки? — вопросил старый коммерсант.

Когда гость ответил утвердительно, Захаров добавил: — Ну, так сейчас вы присутствуете при событии не меньшей важности.

— Насколько мне известно, историки до сих пор жалеют об этой утрате, сэр Базиль.

— Об этом пожаре будут жалеть только шантажисты. Я спасаю в огне доброе имя большинства известных людей моего времени.

— Я слышал, что вы в молодости были пожарным, — решился пошутить молодой человек.

— Тогда я тушил пожары; теперь сам зажег, — это очистительный огонь, огонь надежды и спасения для моих врагов, так же как и для моих друзей. Несколько тонн динамита не могли бы произвести такого разрушения, как то, что написано в одной из этих тетрадок. — Захаров перевел бледно-голубые глаза с Ланни на металлические ящики, его белая эспаньолка затряслась от смеха, и он поднял кверху тетрадку в потертом переплете из красного сафьяна. Видимо, весь ящик был наполнен такими же тетрадками. — Это мои дневники: история мирового бизнеса и дипломатии больше чем за пятьдесят лет. Вы, может быть, слышали о том, что эти бумаги были у меня однажды выкрадены?

— Я что-то читал об этом в газетах.

— Мерзавец-лакей удрал с ними. К счастью, полиция разыскала их, и, насколько я могу судить, ничего не пропало. Но это заставило меня призадуматься над будущим европейской цивилизации и над тем, стоит ли она того, чтобы ее спасать. Как вы полагаете?

Ланни никогда толком не мог разобрать, разыгрывает его эта старая лисица или нет. Он ответил: — Все зависит от того, чем вы можете ее заменить.

— Вот именно; но, к сожалению, у меня ничего лучшего нет. Может быть, когда-нибудь вернется ледниковый период. Европу покроет гигантский ледник и сотрет в прах наши города, или, может быть, к тому времени это уже будет сделано бомбами.

Ланни не ответил. Он знал, что еще до мировой войны воображение старика было одержимо картинами грядущих разрушений, причиняемых тем самым оружием, которое он делал большую часть своей жизни.

— Многие считают меня недобрым, Ланни; но вы можете рассказать им, как я озабочен их судьбой. Ни одному человеку на свете не доверил бы я этого дела; я выполняю его своими собственными руками и ценою довольно значительных неудобств, как видите. А теперь, по крайней мере, тысячи известнейших людей будут спать спокойнее, узнав о том, что я сделал.

— Вы собираетесь известить их, сэр Базиль? — Ланни пришло в голову, что это замечательная история— прямо для Рика; однако пожарный, ставший истопником, только усмехнулся, взял еще несколько переплетенных в сафьян тетрадей и сунул их в огонь, притом с такой ловкостью, что они все стали на ребро и ни одна не легла на другую, так что огонь мог легче пожрать их.

VIII

Кремация продолжалась. Пламя буйно взмывало кверху, и в большой гостиной становилось все жарче, Ланни смотрел, как желтые языки ползли и охватывали одну груду бумаги за другой, и ему было жаль, ибо он знал, что мир теряет сейчас не одну занимательную историю, а он сам — возможность многое в нем понять. Какие тайны об оружейной компании Бэдд и ее представителях в Европе были скрыты в этих тетрадях? Что там написано о компании Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл?

Последний обрывок бумаги полетел в камин, и пламя, ревя в трубе, поднялось столбом. Ланни уже готов был признать, что этот рожденный в Турции грек способен выдержать больший жар, чем рожденный в Швейцарии американец, как вдруг раздался громкий стук у парадной двери, и в гостиную вбежал камердинер.

— Люди говорят, что в трубе горит!

— Вот как, — невозмутимо ответил сэр Базиль. — Ну и пусть горит. Происходит торжественная кремация.

— Но ведь и дом может загореться.

— Огонь этот важнее дома.

Старый слуга стоял посреди комнаты, беспомощно и изумленно глядя на хозяина:

— Вы не хотите, чтобы я вызвал пожарную команду?

— Ни в коем случае; по крайней мере, пока не сгорят бумаги. Пойди запри дверь и никого не впускай.

Оружейный король не двинулся с места. Или он играл перед своим гостем некую, взятую на себя роль, или рассчитывал, что на улице какой-нибудь хлопотун сам поднимет тревогу? Видимо, его расчет был верен: через несколько минут раздался шум подъехавших пожарных машин. Старик поднялся с помощью камердинера, ворча себе под нос, что вот у него кости болят, а тут вставай. Из приличия он надел рубашку и приказал слуге пойти и отпереть пожарным дверь — ведь они народ настойчивый. Затем стал помешивать огонь, чтобы убедиться, насколько бумаги прогорели, и ускорить процесс испепеления. Когда вбежали пожарные, они невольно остановились перед этим почтенным старцем и в смущении слушали, как хозяин дома объяснял им, что он делает и отчего не хочет, чтобы его пожар тушили. Все же в современном городе человек не может дать сгореть своему дому, даже если бы он и хотел этого. Он может одно — затеять спор и выиграть несколько минут, во время которых огонь будет продолжать свое дело. Сэр Базиль, ссылаясь на опыт, приобретенный им в юности, утверждал, что если в трубе загорелась накопившаяся там сажа, только она и выгорит; однако начальник парижской пожарной охраны, на основании более позднего опыта, настаивал на том, что в трубе могут быть трещины, и поэтому, если она слишком раскалится, вспыхнут балки и стропила. Ланни с улыбкой слушал этот странный спор.

Великий человек назвал себя, и кто бы воспротивился его желанию? Начальник охраны, наконец, согласился не трогать огонь в камине и только с крыши огнетушителями гасить пожар в трубе. Пожарных проводили наверх; и тотчас в камин полились сверху жидкие струи, разбрызгивая сажу на чудесный дорогой ковер. А удалившийся от дел европейский король вооружений стоял с кочергой в руках перед камином и пытался поддержать священный огонь. Он сказал: — Когда я был в команде этих ловких константинопольских пожарных, если кто-нибудь желал сжечь свой дом, это всегда можно было устроить.

Ланни очень хотелось добавить: за небольшое вознаграждение? Но он решил предоставить кавалеру и командору шутить одному на столь деликатные темы.

IX

Так Ланни и не удалось узнать ничего нового относительно компании Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл. Вместо этого он решил совершить прогулку и дошел до знаменитого кафе «Ротонда», где встретил одного английского журналиста, рослого, красивого человека, с белокурыми волосами и бородой, бросавшегося в глаза на всех конференциях — от Сан-Ремо до Локарно. Они обменялись впечатлениями и оказалось, что они смотрят совершенно одинаково на создавшееся в Европе положение. Еще два-три года и Германия не пожелает платить репарации. Сейчас там подрастает новое поколение, которое считает, что не оно повинно в войне. Союзники, несмотря на невероятные усилия, в сущности, выиграли очень мало; недаром о них говорят в насмешку, что мужчины сражались за открытые моря, а женщины завоевали себе открытые коленки.

Они заговорили о парижских публичных балах, которые становились с каждым годом все неприличнее; о выступавшей на сцене негритянке из Америки, вызвавшей бешеную шумиху. Когда-то Париж славился как родина изысканных салонных разговоров, теперь — это родина непристойных танцев. Сейчас наступила «эра коктейлей», — заказываешь напитки с самыми фантастическими названиями: Quetsche de la Forêt Noire, Arquebuse des Frères Maristes. Люди бросаются от одной сенсации к другой, и, в конце концов, кажется, что они действительно с ума спятили. Некто дал концерт на шестнадцати механических роялях при участии одного громкоговорителя и одного вентилятора. Публика встала и начала кричать, не то от восторга, не то от негодования. Таковы были пути славы; сюрреалисты ко всему этому прибавили свою путаницу, а теперь появились эти дадаисты — нечто еще более сумасшедшее. Один художник мистифицировал салон Независимых: он привязал кисть к хвосту осла, и осел хвостом написал картину; ее назвали «Закат на Адриатическом море» и выставили. Когда вся эта история открылась, над ней ужасно смеялись, но художники продолжали сумасшествовать.

Сейчас у людей слишком много шальных денег, — таков был диагноз англичанина; но что тут поделаешь? Ланни сказал, что деньги достаются не тем, кому следует, и приятель согласился; но опять-таки: что тут поделаешь? Ланни сказал:

— Не станут рабочие вечно терпеть такое положение вещей. — Тут разговор, конечно, перешел на Москву — всякий разговор об экономике кончается в наши дни разговором о красной столице. Мнения о ней самые противоречивые: одни говорят, что пятилетний план привел к огромным успехам, другие, что пятилетний план потерпел фиаско. Каждый верит в то, что ему нравится. Собеседник Ланни только что побывал в Германии — коммунисты там все еще очень сильны и, видимо, даже берут верх: республике трудно не считаться с ними. «Стальной шлем», эта воинствующая организация реакционеров, распевает новый «Гимн ненависти», ненависти к республике именно за то, что она мирволит коммунистам.

X

Ланни и Рик отправились в Лондон. Рик закончил свою книгу, и рукопись была уже у издателя. Он пошел узнать о ее судьбе и вернулся огорченный. Издатель, друг его отца, старался уговорить молодого журналиста смягчить свои «слишком левые» взгляды. Не следует наклеивать на себя ярлык — это большая ошибка. Социализм? Ну да, конечно, все мы теперь социалисты, более или менее; но защищать определенную партию — значит, ослаблять свое влияние, ограничивать себя кругом читателей, которые и без того уж правоверные, и убеждать их нечего. Требовать социализации основных отраслей промышленности — это, конечно, звучит громко. Но это оттолкнет людей, которые готовы согласиться на некоторые полезные реформы, — это значит играть в руку коммунистам, хотите вы того или нет. Разве не ясно, что капитализм достиг той степени стабилизации, когда блага просперити будут изливаться на все более широкие слои населения, — массовое производство будет расти и в Англии, как оно возросло в Америке, а его следствием будет массовое потребление.

Короче говоря, издатель не хотел брать книгу в ее теперешнем виде и сомневался, чтобы на это пошла какая-нибудь другая фирма. Если Рик не согласится на предложенные изменения, ему придется обратиться к какой-нибудь сугубо социалистической группе и испортить свою карьеру, так как его раз и навсегда причислят к писателям этого толка. Рик сказал Ланни: — Когда я указал на то, что у нас полтора миллиона безработных, он ответил мне: «Не следует терять веры в Англию».

Ланни с матерью и отчимом жили у Марджи. Если вы думаете, что мистер Дингл был неподходящей фигурой для такого квартала, как Мейфер, то лишь оттого, что вам неведомо общение с богом, который везде один и тот же, и в мраморных залах, и в хижине дровосека. Бьюти уже сводила мужа «портному и придала ему необходимую представительность; теперь это был вполне корректный пожилой херувим, который обращался к слугам с тем же благоволением, с каким он обращался к своей жене, а если что-нибудь смущало его, он уединялся у себя в комнате, и там небесный отец успокаивал его мелодичными словами: «Я знаю скорбь твою, слуга мой верный!»

Когда Бьюти отправлялась на пикники и на рауты, Парсифаль Дингл бродил по улицам закопченного старого города и на свой лад искал то, что ему было нужно. В одном из бедных кварталов он натолкнулся на часовню каких-то «квиетистов», и там он убедился, что бог проявляет себя в Англии почти так же, как в Айове. В Лондоне существовали всевозможные духовные культы; здесь можно было покупать последние издания американской «Новой мысли», здесь попадались самые разнообразные религиозные целители. Мистер Дингл стал приносить домой соответствующую литературу и посещать собрания; он просил небесные силы уговорить его жену сопровождать его, что они и сделали. Он повел ее в церковь «Христианской науки» и в Сведенборгианскую церковь; а затем, к своему великому удивлению, он обнаружил, что правоверная англиканская церковь тоже делает робкие попытки врачевать с помощью молитвы. — Да мы здесь в самом почтенном обществе! — восклицал новый муж Бьюти Бэдд.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Имущему дастся

I

Если Париж называют городом женщин, то Лондон— это город мужчин; шика здесь нет, и дома не мешало бы почистить. С вами не возятся, но предоставляют вам делать все, что вам хочется; город благовоспитан, даже строг, и если вы желаете чего-нибудь неприличного, то вы должны сами знать, где это можно найти. В этом городе высоконравственных мужчин художественным критикам не платят за то, чтобы они оповещали публику, какие вещи вы продаете; все устраивается очень почтенно, вы только оплачиваете большое, но корректное объявление в газетах. Увидев такое объявление, критики уже поймут, что картины Детаза достойны внимания.

Золтан чувствовал себя здесь, как дома. Он знал рецензентов, редакторов, посредников и, что самое главное, покупателей. Он знал, кому сообщить интересные фактические данные о Детазе, чтобы они стали достоянием гласности; он знал, на кого произведут впечатление цены, заплаченные за картины художника у Кристи, и на кого — тот факт, что одна из них висит в Люксембургском музее. Бьюти беззастенчиво нажимала все пружины, ей помогала Марджи, а также Софи, которая приехала с новым мужем на лондонский сезон. Было снято элегантное помещение для выставки. Джерри Пендлтон наблюдал за упаковкой картин в Бьенвеню и самолично правил грузовиком, который доставил их в Лондон. Сезон туризма на Ривьере кончился, и его жена могла одна справиться с пансионом.

Из Нью-Йорка приехали Ганси и Бесс, они рассказывали о последнем концертном турне, о том, какой успех имел Ганси, между прочим, и в Ньюкасле, и как их приняла Эстер Бэдд. Гений заставил забыть еврея; Ганси — это лев, его рычание потрясло весь город, и мамочка вся расплывалась в улыбке, глядя на счастье своей дочери, Бесс всерьез учится игре на рояле, и Ганси уверял, что еще год-другой и она сможет быть его аккомпаниатором. Родители Ганси проектировали новую прогулку на яхте — на этот раз в тесном семейном кругу, но почему бы не поехать и Ланни, а также Бьюти с мужем? Если в сентябре откроется выставка Детаза в Нью-Йорке — почему не отправиться туда северным путем, вдоль берегов Лабрадора и Новой Шотландии? Фредди женится, это будет для него свадебное путешествие. А может быть, Бесс прихватит какую-нибудь милую девушку, с которой Ланни будет играть дуэты, даже если он не соблаговолит ухаживать за ней? Ланни посоветовался с Бьюти и ответил, что они поедут с удовольствием, но девушку брать не надо, он будет играть с Бесс. Ганси тотчас же послал отцу радостную телеграмму.

II

Утром того дня, когда ожидалась яхта, Бьюти проснулась рано и, лежа в постели, стала просматривать газету; вдруг она вскрикнула, вскочила и, накинув халат, побежала в комнату сына — Ланни! Вставай! Посмотри-ка, Ирма Барнс в Лондоне!

Он взял «Дейли мейл». Там была напечатана целая статья, размазывавшая на десятки строк тот факт, что обладательница двадцати трех миллионов долларов неожиданно приехала с матерью в Лондон и остановилась в одной из самых шикарных гостиниц. Было помещено и фото Ирмы; она несколько похудела и казалась менее цветущей, чем в те дни, когда ее светскую жизнь регулировал молодой потомок пуритан. Репортер задал ей вопрос о герцоге д'Элида, она небрежно ответила: — О, это все газетные выдумки.

— Значит, вы не обручены с ним, мисс Барнс?

— Он очаровательный человек, и мы с ним наилучшие друзья, но и только. — Тем и кончилось интервью.

— Ланни, они поссорились! — воскликнула мать.

— по видимому, да.

— Ты должен ей сейчас же позвонить!

— Ты думаешь?

— О господи! — воскликнула мать. — Если ты не позвонишь, я позвоню сама.

— Мы ведь даже не знаем, где она остановилась.

Однако имелся всего какой-нибудь десяток отелей,

достаточно фешенебельных, чтобы в них могли остановиться Барнсы; Бьюти называла их в порядке их шикарности, а Ланни должен был звонить. Очень скоро он дозвонился до секретарши Ирмы, а через несколько секунд у телефона была сама наследница. Бьюти с замирающим сердцем стояла рядом, но, к сожалению, могла слышать только одного из двух участников этого знаменательного разговора: — Так это вы, дорогая? Вот сюрприз! Какой ветер занес вас в Лондон? Тронут, тронут. Конечно, я хочу вас видеть, и поскорее. Как насчет завтрака? Отлично. В час. Как вы себя чувствуете?. Почему так себе? Ну, значит, до скорого свидания. Куча новостей. Привет!

За этим, разумеется, последовало: — Что она сказала?

— Она сказала, что приехала повидаться со мной.

— О, слава богу! — С тех пор как в легкомысленную жизнь Бьюти вошел Парсифаль Дингл, эта фраза приобрела для нее новое значение. — Ланни, она порвала с этим итальянцем и приехала за тобой!

— По видимому, да. Ты тоже так думаешь?

— Она сама поняла, что такое эти итальянцы.

— Вернее, что такое фашисты.

— Все равно! Тебе повезло. О Ланни, теперь ты непременно должен сделать ей предложение.

— И сделаю, если она не запретит.

— Нет, ты должен во что бы то ни стало. Не считайся ни с чем!

— Да ты не волнуйся, — усмехнулся сын. — Вспомни, как этот герцог старался вскружить ей голову. Ну, и ничего, видимо, у него не вышло.

III

— Повезите меня, пожалуйста, куда-нибудь, где меня не знают, — сказала Ирма в вестибюле отеля.

— Это не так легко. Ведь сегодня утром ваш портрет появился во всех газетах.

— А мы не могли бы поехать «суда-нибудь за город, подальше?

— Это ведь Англия, не Франция. Вам предложат на выбор холодную баранину с огурцом и пирог с ветчиной. А вам, вероятно, не захочется ни того, ни другого.

— Я думаю не о еде, Ланни. Мне нужно поговорить с вами.

— Ну что же, едем, что будет, то будет.

Он усадил ее в автомобиль. Она была прелестна в новом спорт-ансамбле из легкой коричневой шерсти, с белой каймой у ворота и на рукавах, и в маленькой коричневой шапочке в тон костюму. Как будто она всем своим обликом хотела сказать: «Я оделась очень просто — так, как вам нравится». Она и держалась смиренно; видимо, Ирма пережила тяжелые минуты, и это точно очистило ее; казалось, она стала более зрелой и, как Ланни заметил уже по фото, сильно похудела.

Едва только они отъехали, он спросил: — Вы порвали с этим господином?

— Да, Ланни.

— По-настоящему?

— На веки вечные. Почему вы не предупредили меня, что это за человек?

— Я едва ли имел возможность предупредить вас о чем-нибудь, Ирма.

— Ну, вы не очень старались.

— Я говорил вам о фашистах и их морали. Я рассказывал вам, что они сделали с Матеотти и что я сам пережил в Риме. И я решил: ну, что же, если все это ничего для нее не значит.

— Оказалось, что это значило для меня очень много. Именно это и спасло меня. Помните, вы рассказывали мне об одном журналисте, мистере Корсатти? Я познакомилась с ним сейчас же по приезде в Рим — он и еще несколько репортеров явились интервьюировать меня. Американцы ведь без этого не могут.

— Еще бы!

— Ну, и он сказал: «Я знаю одного из ваших друзей, Ланни Бэдда. Я часто встречался с ним несколько лет тому назад». Я сказала: «Да, он говорил мне о вас». И мы подружились; а когда это со мной случилось, мне показалось, что он единственный человек в Риме, которому я могу довериться.

— А что же случилось?

— Это так отвратительно, мне даже стыдно рассказывать.

— Я не маленький, Ирма. И, кроме того, я, кажется, догадываюсь в чем дело. Вы узнали, что у Этторе есть любовница. Или, может быть, любовник.

— О, это так гадко и открылось таким гадким способом: я получила анонимное письмо. Сначала я думала, что это гнусная клевета и благороднее всего разорвать письмо и мимоходом сказать ему об этом. Но потом я вспомнила разные рассказы о том, как ведут себя мужчины в Европе, и тут меня взяло сомнение: а вдруг это правда?

— Что же было в письме?

— В письме говорилось, что он живет с прима-балериной и обещал ей, что после его женитьбы в их отношениях ничто не изменится. Я подумала: вероятно, у Этторе есть враг, какой-нибудь завистник, который хочет его погубить. Дело в том, что за мной ухаживал еще один человек, во всяком случае, пробовал ухаживать, и я подумала, не он ли написал это письмо. Я показала письмо матери, но она ничего не могла мне сказать, кроме того, что все мужчины на один лад, ничего тут не поделаешь и не стоит по этому поводу мучиться. Я ответила: а я не верю, что все такие. Вы ведь не такой, Ланни?

— У меня много грехов, но этим я не грешу.

— Я решила: узнаю правду. Я пригласила к себе мистера Корсатти и показала ему письмо. Сначала он был очень смущен и сказал: «Мисс Барнс, если я буду с вами откровенен и наш разговор станет кому-нибудь известен, мне придется распрощаться с Италией». Я дала ему честное слово, что ни одна живая душа не узнает о нашей беседе, даже моя мать. Потом он сказал, что вас я могу посвятить в эту историю, так как он уверен, что вы поймете и будете молчать.

— Разумеется. И что же он вам посоветовал?

— Он сказал: если я ищу мужа, который уважал бы меня и был бы мне верен, то я напрасно приехала в эту страну. Он сказал, что все написанное в письме правда, что все журналисты это знали и спорили друг с другом, знаю ли я. Он сказал, что в Италии, как и всюду, есть порядочные люди, но не они стоят у власти, и вряд ли мне удастся с ними встретиться. Он сказал, что иметь дело с фашистом — значит иметь дело с человеком без чести, который смеется над честью. Он сказал: «Я живу здесь уже десять лет и наблюдаю за ними все время. Если хотите знать мое мнение — не предупреждайте никого, садитесь в самолет и улетайте из Италии». Он боялся, что Этторе может меня похитить.

— Они делают вещи и похуже, — сказал Ланни, — но, насколько я знаю, не с иностранцами.

— Ну, во всяком случае, я решила, что с меня хватит. Я заявила матери, что если она не поедет со мной, то я уеду одна. Мы сели в самолет, который доставил нас в Канны. Я телефонировала к вам домой и узнала, что вы в Лондоне. И вот я здесь. Вы рады видеть меня?

— Так рад, что даже не смею это высказать.

— Почему не посметь один разок?

— Вы сами знаете, почему, Ирма.

— Я вам не досказала мой разговор с мистером Корсатти. Хотите узнать конец? Он сказал: «Отчего бы вам не выйти замуж за Ланни Бэдда?»

Ланни невольно рассмеялся. — Как? У вас до этого дошло?

— Мы с ним подружились. Я даже ревела в его присутствии. Уж очень было гадко и унизительно.

— И что же вы ответили?

— Вы, правда, хотите знать мой ответ?

— Больше всего на свете.

— Я сказала: «Ланни Бэдд не делал мне предложения». Он ответил: «Это доказывает, что Ланни джентльмен». — «Может быть, — сказала я, — но мне-то от этого не легче. Разве я могу сама попросить мужчину жениться на мне?» Он сказал: «Конечно, можете. И вам придется. Когда у девушки столько денег, может ли начать мужчина?» И тогда мы стали говорить о вас. Я передала ему то, что вы рассказывали мне о Мари де Брюин. Он, конечно, знал о ней.

— Да, об этом даже писали в газетах, — подтвердил Ланни.

— «Ну, — сказал он, — это совсем другое. Мужчина любит женщину, и он ей верен. А остальное никого не касается». Затем он сказал: «Если вам, действительно, нравится Ланни Бэдд, вот вам мой совет: поезжайте и поговорите с ним начистоту. Передайте ему, что это я вам так посоветовал. Скажите: «Я знаю, у меня слишком много денег и это ужасно глупо, (но это не моя вина, и я не хочу из-за этого портить себе жизнь». Я ответила: «Хорошо, поеду и скажу». И — вот я сказала. А вы ответьте мне, прав он был или нет.

IV

Итак, свершилось. Хотя Ланни вел машину по Юстонрод и — вынужден был следить за движением, он все же бросил быстрый взгляд на свою спутницу и увидел, как волна румянца заливает ее лицо и шею. Он понял, что ее слова кажутся ей отчаянной смелостью. Ланни снял одну руку с руля и положил на ее руку.

— Дорогая, — сказал он, — вы очень добры ко мне, и я глубоко вам благодарен.

— Теперь вы скажете, что вам очень жаль, но.

— Я сделаю именно то, что советовал вам Пьетро Корсатти: поговорю с вами начистоту. Во-первых, имеется такой неприятный факт, как тот, что мой отец никогда не был женат на моей матери.

— Это меня нисколько не смущает, Ланни. Главное, что вы все-таки родились на свет.

— Но это будет смущать вашу мать; как вы знаете, это уже смутило ее брата в Нью-Йорке.

— Я очень желала бы, чтобы они были довольны. Но я не могу платить за это ценою собственного счастья.

— Я хочу, чтобы вы ясно отдавали себе отчет во всем, — добросовестно настаивал Ланни. — С моей стороны было бы нечестно не открыть вам глаза. Если вы выйдете за меня замуж, газеты, наверняка, раскопают эту историю. Прямо они не будут говорить, так как у них нет доказательств, — кто его знает, вдруг Робби тайно обвенчался с моей матерью, и, в таком случае, я могу взыскать с них миллион за диффамацию. Но они пустят в ход легкие намеки насчет того, например, что ваши родные пытались установить генеалогию жениха. И люди общества отлично поймут, что это значит.

— И пусть понимают, и пусть говорят, что хотят. Я по горло сыта всей этой газетной шумихой и всеми этими сплетнями. Единственное, чего я хочу, это укрыться подальше от репортеров.

— Вам теперь так кажется; но ведь жить придется в обществе, ни от ваших родных, ни от ваших денег вы отречься не можете!

— Я хочу знать только одно, как вы на самом деле относитесь ко мне.

— Отвечу вам со всей честностью, на какую способен. По-моему, вы чудесная девушка, и если бы ваше богатство не выходило за пределы обыкновенного, я бы, наверняка, давно уже поцеловал вас, а остальное зависело бы от вашего собственного желания. Но ведь вы явились, как царица Савская — браслеты на запястьях и колокольчики на ногах. Я увидел всю эту толпу поклонников, я знал кое-кого из них, и знал, что у них на уме, и я слишком уважал себя, чтобы ставить себя с ними на одну доску.

— Да, это было отвратительно, я согласна. Но неужели вы никак не можете забыть о моих деньгах и подумать хоть немножко обо мне самой?

— Вы просили меня быть откровенным, и я исполняю вашу просьбу. Если мы забудем о ваших деньгах, это будет самообман, так как люди не позволят вам забыть о них. Да и вы сами, говоря по правде, не захотите; так или иначе, они у вас есть, вы ими распоряжаетесь, вы тратите их, и вы знаете, что каждый или почти каждый человек, с которым вы встречаетесь, ни на минуту о них не забывает. И вы принуждены сообразно с этим строить свою жизнь. Если вы не хотите, чтобы ваша жизнь была разбита, а вы сами несчастны, вы должны быть очень благоразумны и осторожны.

— Послушать вас — так даже страшно становится, Ланни.

— Я хочу, чтобы вы знали, как я отношусь к вашим деньгам, и знали, что именно я думаю. Все друзья и родные уговаривали меня сделать вам предложение. У моей матери тоже есть честолюбивые мечты о будущем ее сына, так же как у вашей матери о будущем ее дочери. Поэтому я вынужден был обдумать вопрос: что это значит — быть женатым на очень богатой женщине? Как мне вести себя и как сделать так, чтобы это меня не унизило? И я сказал себе: прежде всего, она должна знать, что я не ищу ее денег. Нужно, чтобы никогда, ни разу в жизни такая мысль не могла возникнуть у нее.

— И поэтому вы позволили мне бросить вас и выйти замуж за фашиста?

— Я позволил вам делать все, что вы хотите, Ирма, ибо это ваше право. И если вы выйдете за меня замуж — это, все равно, останется вашим правом. Вы будете поступать всегда так, чтобы чувствовать себя счастливой, и если вы будете любить меня, то потому, что это даст вам счастье.

— Вы уверены, что женщине нужна такая свобода:?

— Когда она очень влюблена, ей кажется, что нет. Но ей, во всяком случае, не помешает, если она будет иметь такую свободу.

— Женщине больше всего нужно, чтобы она была очень нужна мужчине.

— Да, так она чувствует вначале; но надо помнить, что впереди долгие годы, и позже ей потребуется, чтобы в человеке, который любит ее, были, кроме того, еще кое-какие качества и добродетели. Нужно, например, чтобы он был честен и умел владеть собой.

— Вы рассуждаете, как старик.

— Я намного старше вас, гораздо опытнее и делал немало ошибок, за которые вы не должны расплачиваться. Я хочу, чтобы вы меня поняли и не ждали от меня больше того, что я могу дать.

— Чего, например, вы не можете дать мне, Ланни?

— Все вращается опять-таки вокруг вопроса о ваших деньгах. Дело не только в том, что я плохой делец, во мне просто-напросто нет уважения к большим деньгам. Я не верю, что в них счастье. Я видел, как люди наживали их и как они их тратили, и ни то, ни другое меня не соблазняет. Деньги меняют человека, и всегда к худшему. Я охотнее буду сидеть за роялем и играть сонаты Бетховена, чем приумножать состояние Барнсов. Так вот, когда вы увидите, что я занимаюсь только тем, что мне нравится, не будете ли вы возмущаться и считать меня бездельником?

— Сонат Бетховена я, кажется, никогда не слышала, — сказала Ирма Барнс, — но если я обещаю, что предоставлю вам быть счастливым на ваш собственный лад и никогда, никогда не попрошу вас взять на себя заботу о моих деньгах, удовлетворит вас это?

— А если вы узнаете, что я проповедую идеи, которые ставят под угрозу ваше состояние? То есть не именно ваше личное состояние, а все вообще большие состояния? И люди будут твердить вам, что я красный, и у меня дурные знакомства, и за мной следит полиция?

— Мне это уже говорили, но видите, я приехала… И сказала вам все, что я сказала.

— Допустим, что я отвечу — да. Чего вы тогда пожелали бы?

— Больше всего я бы хотела поехать куда-нибудь далеко, где не будет ни сплетен, ни репортеров.

— Да, для этого пришлось бы ехать очень далеко. — Но тут Ланни осенила новая мысль, и он продолжал: — Помните, я рассказывал вам о моем шурине, замечательном скрипаче Ганси Робине? Так вот, у его отца есть яхта, и они приглашали меня принять участие в поездке. Молодежь там — все музыканты, и на яхте будет довольно шумно; но вы всегда можете забраться с книгой в уголок, или мамаша Робин будет учить вас вязать фуфайки для бедных.

— Что ж, это очень мило и уютно. Куда они собираются ехать?

— В Нью-Йорк через Исландию и Лабрадор. Сомневаюсь, чтобы мы где-нибудь встретили репортеров, пока не доедем до Америки; нам будут попадаться только киты да айсберги. Вся задача в том, как бы повенчаться без особого шума и без разговоров об Этторе и моей незаконнорожденности.

— О Ланни, не произносите этого ужасного слова!

— Вы частенько будете его слышать. Бесполезно обманывать себя. Сможем ли мы обойтись скромным бракосочетанием, или ваша мать потребует, чтобы присутствовало двенадцать подружек и шесть девушек с цветами и чтобы венчание происходило в соборе?

— Я готова поехать сейчас же куда угодно, и пусть нас обвенчает мировой судья, или как здесь принято.

— Вы, правда, этого хотите?

— Я все обдумала. И… больше вас не выпущу.

— Значит?

— Хоть сейчас, если вы согласны.

— Без завтрака?

— А ну его!

Ланни завернул за угол и совершил маленькую церемонию собственного изобретения. Он взял обе ее руки в свои и сказал:

— Я буду уступчивым и мягким, я постараюсь понять ваши желания и буду исполнять их. Я хочу быть вам другом, а не только мужем. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вы не пожалели об этом дне. Ведь вы это хотели слышать от меня?

— Да, дорогой, — отвечала она, и на ее глазах блеснули слезы. — Одно только вы забыли, вы не сказали мне: я люблю вас.

— Правильно. Это упущение. Я люблю вас. — Он поцеловал ее несколько раз, не обращая внимания на зрителей. Он видел, как английские бедняки целовали своих девушек по праздникам на Хэмстед-хис; и если богатые могли смотреть на бедняков, почему бы беднякам не посмотреть на богатых?

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Кого бог сочетал…

I

И вот начались попытки сочетаться браком в Англии. Ланни имел самые смутные представления об английском брачном праве. Кто совершает бракосочетание? Духовное лицо, какой-нибудь чиновник, или и тот и другой? Нужно ли согласие родителей и до какого возраста?

— Может быть, лучше сказать, что тебе двадцать один год, — предложил он. Ирма с самым честным видом ответила, что ей исполнился двадцать один год на прошлой неделе.

В первую очередь он подумал о какой-нибудь часовне. Он знал, что его отчим посещает молитвенные сборища в маленьких строениях, носящих это название. Вероятно, священник или проповедник, как он там называется, имеет право обвенчать членов своей паствы, и, может быть, он согласится оказать подобную любезность двум заезжим иностранцам? Ланни свернул с магистрали и поехал наугад по маленьким уличкам. Он остановил ка-кого-то мальчугана и спросил: — Эй, мальчик, где тут часовня?

— Какая часовня? — спросил мальчик.

— Какая-нибудь.

— Не знаю никакой часовни.

Они поехали дальше. Одна из особенностей этого небольшого острова заключалась в том, что его жители редко знали что-нибудь за пределами одной четверти мили от своего дома. Вероятно, им не легко давалась отечественная география, так как каждая вилла здесь имеет собственное название, и не только вилла, а почти каждая лужайка, каждое большое дерево, колодец, проход через забор и всякие иные результаты деятельности человека или природы. Большинство улиц через три квартала поворачивают в другом направлении и называются по-другому, и вы оказываетесь в незнакомой стране.

Наконец им посчастливилось: они встретили прихожанина одной часовни, и он дал им указания на языке, который Ланни был в состоянии понять. В жилом доме, примыкавшем к часовне, седобородый джентльмен заявил им, что он и есть пастор, и когда Ланни спросил: —А вы можете совершать бракосочетания? — Тот с достоинством ответил: — Да, наш храм зарегистрирован надлежащим образом, согласно закону об освящении браков от 1836 года, и я обладаю соответствующими правомочиями.

— Так вот, мы хотели бы обвенчаться, — скромно заметил посетитель.

— Я буду счастлив исполнить ваше желание, — отвечал слуга господень. — Вы живете в нашем приходе?

— Вот уж не знаю. Где границы прихода?

Священник очертил им границы прихода, которые оказались недостаточно широкими, чтобы вместить отель Ирмы или городской дом Марджи. — Но это легко устроить, — сказал пастор. Очевидно, он обратил внимание на элегантные костюмы иностранцев, а теперь отметил их фешенебельные адреса и не хотел лишиться таких клиентов. — Вам нужно только снять здесь комнату и оставить в ней чемодан, таким образом вы юридически оформите ваше местожительство.

— А на сколько времени нужно снять комнату?

— Оглашение будет производиться в нашей часовне в течение трех ближайших воскресений, и после этого вы можете пожениться в любой день.

— Но мы хотели бы повенчаться сейчас.

— К сожалению, это невозможно, сэр.

— Вы хотите сказать, что сейчас никто не может нас повенчать?

— Вы можете получить специальное разрешение от архиепископа Кентерберийского, но это будет стоить около шестидесяти фунтов.

— И тогда мы сможем повенчаться сегодня?

— Тогда вы сможете повенчаться через двадцать четыре часа.

— Это очень неудобно. Мы уезжаем.

— Весьма сожалею, сэр, но таков английский закон.

Ланни и старый джентльмен обменялись взаимными сожалениями, затем Ланни и его спутница снова сели в автомобиль и поехали.

II

— Может быть, он хотел заработать на нас, — заметила Ирма. — И поэтому не указал еще какой-нибудь выход.

— У моего отца есть в Лондоне постоянный поверенный, — ответил жених. — Я обращусь за советом к нему в контору.

Он отыскал телефонную будку и сейчас же связался с мистером Гарольдом Стаффордом, совладельцем конторы «Стаффорд и Уортингэм». Ланни не раз завтракал с ним, когда бывал с отцом в Лондоне, и теперь, разговаривая по телефону, он живо представлял себе этого высокого, худого джентльмена, суховатого, мыслившего необычайно точно и говорившего необычайно мало. Ланни знал, что этого джентльмена не провести и нужно говорить начистоту. Он сказал:

— Мистер Стаффорд, я собираюсь жениться. Моя невеста — известная американская наследница, а ее мать не слишком расположена ко мне. Мой отец все знает и сочувствует моим намерениям; он даже предлагал съездить в Италию, чтобы уладить дело с матерью моей невесты. Я знаю, вы прежде всего захотите удостовериться в том, что это правда, и я даю вам честное слово, что правда. Теперь молодая мисс приехала в Лондон и решила за меня выйти, а для того чтобы избежать семейных споров и огласки, мы решили обвенчаться втайне и, если возможно, сегодня же. Возможно это?

— В Англии — нет, — сказал поверенный. Ответив на этот вопрос, он ждал следующего.

— Я где-то читал, что люди ездят в Шотландию, чтобы обвенчаться. У меня здесь свой автомобиль, и я могу поехать. Имеет это смысл?

— В Шотландии вас могут повенчать сейчас же. Достаточно вам взяться за руки и заявить, что вы муж и жена.

— И брак будет считаться законным?

— В Шотландии — да.

— Ну, а в других местах?

— В Англии он не будет считаться законным.

— Тогда это не годится. А как насчет поездки в Бельгию или Голландию или еще в какую-нибудь страну?

— Я не осведомлен о законодательстве этих стран, но охотно наведу справки для вас, если вы пожелаете.

— Не возьметесь ли вы выяснить, каким способом могли бы мы обвенчаться без промедления?

— Если вы предпримете поездку на пароходе, то вы можете быть обвенчаны в открытом море капитаном любого грузового или пассажирского судна.

— И тогда брак везде будет считаться законным?

— При условии, если вы находились не ближе чем в десяти милях от английского побережья, он будет считаться законным и в Англии и, насколько мне известно, повсюду.

Ланни быстро обдумал эту возможность. — У одного моего знакомого есть яхта. Может ли капитан такого судна обвенчать нас?

— Яхта приписана к английскому порту?

— К германскому.

— Я не могу вам сказать ничего о немецких законах, пока не справлюсь; но если немецкие законы это разрешают, то брак будет считаться у нас действительным, согласно нашему закону о мореплавании от 1894 года.

— Немецкий капитан, вероятно, знает, имеет ли он право или нет?

— Полагаю, что у него должен быть сборник законов, определяющих его права и обязанности.

— Я справлюсь у капитана. Очень вам признателен, мистер Стаффорд.

— Всегда рад служить вам, — отвечал поверенный. — Желаю вам успеха в ваших планах и счастья в браке.

— Еще раз спасибо, — отозвался молодой человек. — Пожалуйста, запишите эту консультацию на счет моего отца.

Закончив такими образом этот разговор по всем правилам, он повесил трубку.

III

Ланни уже справился по газетам и записал себе часы прилива и отлива; по его соображениям, «Бесси Бэдд» еще не могла прибыть в Рэмсгейт. На всякий случай, он позвонил по телефону. В этой маленькой гавани суда пристают прямо к набережной, они как бы стоят на улице и, обычно, первым делом присоединяются к телефонной сети. На «Бесси Бэдд» телефон имелся не только в салоне, но и в каждой каюте, а также в помещении стюарда и на капитанском мостике. Ланни вызвал Рэмсгейт и выяснил, что яхта еще не прибыла.

Он вернулся к Ирме и сообщил ей об этом. По его мнению, надо было ехать прямо в Рэмсгейт: пусть только яхта придет, они сейчас же отправят ее в новое плавание.

— О, как романтично! — воскликнула девушка. Ее восхищала эта перспектива: выйти в море, чтобы спастись от когтей архиепископа Кентерберийского. — А как ты думаешь, мистер Робин сделает это для нас?

— Конечно, сделает. Если сам он занят, он поедет в Лондон и поручит нас капитану Меллеру. Вся семья будет в восторге. Одна молодая пара у них на борту уже есть.

— Едем! — сказала девушка из Нью-Йорка.

Они поехали дальше по долине неширокой реки, загроможденной всевозможными судами всех стран света и всех видов: буксирами, катерами, парусными яхтами, словом — всем, что способно плавать. Прилив поднимается очень быстро и отступает еще быстрее благодаря набережным, которые не дают ему разлиться по болотам. Где природа создала болота, там человек устроил большие водоемы, с пристанями и складами, а за ними бесконечные трущобы для рабочих. Ланни рассказал своей будущей жене, как однажды, еще мальчиком, он заблудился в таких трущобах.

Они принялись обсуждать, как проведут медовый месяц, и решили, что известят своих матерей, но больше никто не будет посвящен в их тайну, до тех пор пока «Бесси Бэдд» не снимется с якоря. Ирма обратила внимание на название яхты. Не шевельнулась ли в ней ревность? — Ланни, — спросила она, — а может быть, лучше нам приобрести собственную?

Эти слова его поразили. Да, теперь он мог иметь яхту, если бы захотел. Самую большую на свете. Такую, на которой можно было бы уместить десять воскресных школ для рабочих. Но он сказал: — Ничего, пусть Иоганнес похлопочет. Он сам напросился.

— А как ты думаешь, мне понравятся Робины?

— Они самые покладистые и добродушные люди на свете. Кроме того, ты им ничем не будешь обязана; Иоганнес считает, что он у моего отца в неоплатном долгу.

Несколько лет спустя Ланки вспомнил свои слова и еще раз подивился странной судьбе людей — зрячих, когда они обращаются к прошлому, и совершенно слепых пред лицом будущего. Бэкон говорил, что тот, кто женится и родит детей, вручает залог року. Это вполне применимо и к тому, кто заводит себе друзей. Особенно если это делается в 1929 году, если место действия Германия, и эти друзья — не арийцы.

Молодые люди говорили теперь о себе — тема в высшей степени интересная для влюбленных. — О Ланни, я была так несчастна! — воскликнула девушка. — Мне так необходим был человек, которому бы я могла доверять!

— Теперь он у тебя есть, дорогая.

— Мне стыдно, когда я вспоминаю эту историю в Италии.

— Это уже древняя история, можешь сдать ее в архив.

— Не легко забыть свое унижение.

— А ты скажи себе, что Этторе — опытный покоритель сердец и сумел вскружить тебе голову.

— Нет, это не все. Мне хотелось играть роль, выделяться. Но люди там мне не понравились, и вообще мне там не понравилось.

— А где ты думаешь, тебе понравилось бы?

— Мне кажется, что лучшего места, чем Жуан, я никогда не видела.

— Это просто замечательно! И у меня такое же чувство. И нас ждет там чудесный домик. Только имей в виду — тебе не раз придется слышать, что я этот дом построил для Мари де Брюин.

— Ланни, я обещаю тебе никогда не ревновать к ней.

IV

Они ехали вдоль Кентского побережья, мимо целого ряда маленьких приморских курортов. По дороге им попалась деревенская харчевня с расставленными на открытом воздухе столиками, — они уселись в укромном местечке и заказали холодной баранины и пива — весьма пролетарская трапеза, после икры и шампанского, которыми Ланни лакомился сегодня на рассвете. Позавтракав, они поехали дальше и вскоре достигли Дуврского пролива. По берегу тянулся один сплошной город, носивший различные названия. Одним из них был Рэмсгейт, пользующийся большой популярностью морской курорт. В маленькой гавани, простиравшейся, вероятно, не больше чем на четверть мили в длину и ширину, стройная «Бесси Бэдд», поблескивая свежей белой краской, причаливала к набережной.

Все шесть членов семьи Робинов стояли у борта, выстроившись в шеренгу. Как они обрадовались, когда увидели Ланни, который остановил свой автомобиль у сапой яхты! Но кто эта прелестная темноволосая Юнона, в коричневом спорт-ансамбле с белой каймой и в маленькой коричневой шапочке? Или он, наконец, нашел девушку, которая ему настолько нравится, что он берет ее с собой в свои поездки? Когда яхта подошла поближе, и они могли, не повышая голоса, разговаривать друг с Другом, Ланни сказал: — Позвольте вам представить Ирму Барнс. Ирма, познакомься с мамой и папой Робин.

А затем, считая слева направо, — с Ганси и Бесс, с Фредди и Рахилью.

Робины раскланялись, улыбаясь и деликатно скрывая волнение, которое они испытали, услышав магическую фамилию темноволосой Юноны. Они рады всем друзьям их любимца Ланни. Разумеется, Ганси и Бесс уже рассказали им о знаменитой наследнице и о том, что Ланни держал себя с ней, пожалуй, чересчур гордо; как он задирал нос и, быть может, не проявлял достаточной пылкости. Какая же магическая сила снова свела их?

Очевидно, что-то случилось. Ланни потащил всех в салон, закрыл дверь и сказал: — Мы с Ирмой хотим повенчаться, но английские законы нам препятствуют. Мы не хотим давать пищу газетной шумихе. Так вот, не может ли капитан Меллер вывезти нас в открытое море и там обвенчать?

Семейство было как громом поражено. Никто не сохранил англо-саксонской выдержки; Бесс чуть не задушила в объятиях брата и Ирму, а мама начала всхлипывать, так как материнские души всегда бывают растроганы свадьбой. Молодые люди горячо пожимали руки счастливой паре. Ганси первому пришла в голову блестящая мысль, и он заявил невесте: — Вы должны поехать с нами на яхте. — Последовал взрыв бурного одобрения, убедивший наследницу, что она здесь желанная гостья, и притом не ради ее денег, так как, в конце концов, у мистера Робина тоже были немалые деньги, и яхта служила тому наглядным доказательством.

Иоганнес сказал: — Я поговорю с Меллером. — Капитан Фриц Меллер, седобородый моряк, командовавший перед войной большим пассажирским пароходом, был теперь благодарен судьбе за возможность плавать на увеселительной яхте еврейского коммерсанта. Иоганнес переговорил с ним и вернулся озабоченный.

— Ach, er kann es nicht! Verboten! Ах, он не может. Запрещено.

— Почему? — спросил Ланни.

— Когда он водил пассажирское судно, он мог, да. И раньше, когда он был капитаном грузового судна. Но на частной яхте — нет.

— Он это знает наверное?

— Он говорит, что брак не будет законным, а у него отнимут капитанский диплом.

Вся компания была очень огорчена. Какая досада, что не удается такое романтическое предприятие! — Видимо, нам не уйти от архиепископа, — сказал Ланни.

— И от шумихи тоже, — добавила Ирма.

— Вас именно это смущает? — спросил владелец «Бесси Бэдд».

— Да, — сказал Ланни и извлек из кармана последний номер «Дейли мейл». — Видите ли, в Италии есть один герцог, который вообразил себя женихом Ирмы, и теперь газеты размазывают эту историю.

— И моя мать поднимет крик, — добавила девушка. — Мы надеялись сделать все втихомолку, тогда ей пришлось бы считаться с совершившимся фактом.

— А если поехать во Францию? — спросила Бесс.

— Нет смысла, — отвечал Ланни. — Там требуется предварительное оглашение брака за десять дней до венчания. Кроме того, нужны метрики. Моя мать и мистер Дингл должны были затребовать их по телеграфу.

— А как насчет Голландии? — настаивала Бесс.

— Еще хуже, — сказал Иоганнес. — Там это займет целый месяц.

— Как глупо! — возмутилась Ирма. — Если это нас устраивает, кому какое дело.

Иоганнес посмотрел на нее. Красивая девушка, ну, и, кроме того, двадцать три миллиона долларов. Ланни, конечно, слишком хорошо воспитан и не выказывает своих чувств, но Иоганнес понимал, что всякий, кому представилась бы возможность жениться на ней, не стал бы откладывать дело. Он был уверен, что отец Ланни будет ему весьма благодарен, если он устроит этот брак: — Ладно, раз вы так настаиваете, сегодня вечером вы будете мужем и женой. Я это устрою.

— Как? — раздался хор голосов.

— Через Дуврский пролив проходит сколько угодно пассажирских и грузовых пароходов. Море сегодня спокойное, и не так трудно будет остановить какое-нибудь судно, если заплатить как следует.

Молодые сердца забились, и молодые лица просияли. — Восхитительно! — воскликнула невеста.

— Вы согласны?

— Вы еще спрашиваете!

— Но разве, — усомнился Ланни, — капитан имеет право венчать людей, которые не являются пассажирами его судна?

— А вы станете пассажирами! Мы оставим вас на борту.

— И куда мы поедем?

— Мы остановим судно, идущее в Англию. Вы сочетаетесь браком до того, как оно войдет в десятимильную зону. И архиепископ Кентерберийский останется с носом.

Они были молоды, они были богаты и привыкли делать все, что им вздумается, и чувство собственного достоинства или чрезмерное уважение к законам и обычаям различных стран не слишком обременяло их. Только мамаша Робин казалась слегка шокированной. Но все остальные были в восторге, и она решила молчать. Жених сказал: — Подождите минутку, я поставлю машину в гараж и пошлю несколько телеграмм.

V

Ланни поспешил на берег. Они с Ирмой решили дать две совершенно одинаковые телеграммы: одну — ее матери, другую — его: «Все полном порядке. Еду к друзьям погостить. Подробности письмом». Обе поймут такую телеграмму, а больше никто. Когда телеграммы были отправлены и автомобиль поставлен в гараж, Ланни вернулся на яхту; она медленно вышла из гавани и двинулась на восток по Дуврскому проливу.

Пассажиры стояли на корме, любуясь закатом. Ланни рассказывал о Лондоне. Молодая чета взяла себя в руки: Ирма и Ланни опять стали англосаксами. Если они хотели выразить свои чувства, то это разрешалось делать только при посредстве искусства. На палубу выкатили рояль, на резиновых колесиках, Ганси взял скрипку и заиграл прелюдию Скрябина, нежную и торжественную, с выразительными паузами. Бесс аккомпанировала, и Ланни не мог не признать, что она сделала большие успехи; он сказал ей об этом: он гордился ею и ее браком, который он помог устроить; теперь они ему отплатили тем же!

Там вдали, где Дуврский пролив сливается с Северным морем, так что не разберешь, где пролив, а где море, показались огни старого неуклюжего грузового судна. По его курсу они решили, что оно направляется в Лондон, и стали ждать, а когда оно поравнялось с ними, яхта пошла рядом. Было еще достаточно светло, и оба капитана смутно различали друг друга. Море было спокойно, и они переговаривались без помощи мегафона:

— Эй, на судне! Мы немецкая моторная яхта «Бесси Бэдд», идем из Бремена. А вы кто?

— Английский пароход — «Плимутгерл». Идем из Копенгагена в Лондон.

— У меня есть два пассажира, которые хотят высадиться в Лондоне.

— У меня все переполнено, и я не могу останавливаться.

— Сколько вы за это хотите?

— Десять фунтов.

— Вы получите двадцать. Молодая пара желает повенчаться в открытом море. Вы окажете им эту услугу?

— Они англичане?

— Оба американцы. Совершеннолетние. Они хотят избежать проволочек, связанных с бракосочетанием на суше.

— Заплатят наличными?

— Как только будут у вас на борту.

— Ладно, беру их.

Темный контур судна замер на месте, и яхта тоже замедлила ход. Когда оба судна остановились, расстояние между ними было не больше одного кабельтова. С «Бесси Бэдд» спустили маленькую шлюпку, Ирма и Ланни сошли по трапу в утлый челн; на другое судно им помогли взобраться по веревочной лестнице, довольно грязной, а наверху их встретил грубоватый морской волк, занимавшийся перевозкой масла и яиц из страны молочных-ферм в страну фабрик и заводов. Кучка матросов и несколько пассажиров с удивлением наблюдали за ними при тусклом свете фонарей. Что они думали на их счет — неизвестно.

Ланни вручил капитану два, несомненно подлинных, десятифунтовых билета, и капитан, тщательно рассмотрев их, сказал: — Мне никогда не приходилось это делать, но я попробую. Вы можете мне сказать, что я должен говорить?

— Конечно, — отозвался Ланни, присутствовавший не раз на фешенебельных свадьбах. — Вы спросите меня, беру ли я эту женщину в жены, и спросите эту женщину, берет ли она меня в мужья. Мы ответим «да», и тогда вы скажете, что, согласно праву, предоставленному вам законом о мореплавании от 1894 года, вы объявляете нас мужем и женой. Вы выдадите нам справку о том, что повенчали нас, и занесете акт о бракосочетании в судовой журнал. Может быть, вам придется еще сообщить о совершенном бракосочетании в гражданскую регистратуру, — я не знаю. Это вы уже сами потом выясните.

— Надеюсь, тут все чисто, и вы меня не подведете под неприятности?

— Нет, нет, — поспешил уверить его Ланни. — Мы совершеннолетние и хотим обвенчаться самым законным образом. Но мы уезжаем, а на берегу вся эта процедура отнимет очень много времени. — Он ничего не сказал об огласке, так как именно это и могло положить ей начало.

VI

Оба судна продолжали свой путь и шли бок о бок, соблюдая безопасное расстояние, но не настолько большое, чтобы нельзя было отчетливо слышать музыку с «Бесси Бэдд». Ганси и Бесс играли мендельсоновский свадебный марш, под который непочтительные люди поют: «Вот идет невеста, скорей готовьте место». Но на «Плимутгерл» готовить было нечего. Откашлявшись несколько раз и повторно про себя имена, чтобы потом не ошибиться, капитан Рэгби задал традиционные вопросы и произнес традиционную формулу. Затем пригласил новобрачных в свою каюту и составил справку. Он предоставил каюту в их распоряжение, так как до Лондона было еще далеко-, но Ланни сказал — нет, спасибо, в такой чудесный вечер они лучше посидят на палубе и послушают музыку.

«Бесси Бэдд» по прежнему шла одним курсом с ними. Ганси и Бесс играли музыку из «Сна в летнюю ночь». Когда они окончили, завязалась веселая беседа на расстоянии. Ланни представил пассажирам яхты новоиспеченную миссис Бэдд, а матросы обоих судов слушали и отмечали про себя, чем занимаются праздные богачи. Затем снова была музыка, и на «Бесси Бэдд» было подано угощение. С яхты хотели передать кое-что на пароход, но капитан Рэгби не соглашался останавливаться еще раз; он предложил молодоженам херес и печенье, которое они съели со здоровым молодым аппетитом. Празднество продолжалось до тех пор, пока судно не дошло до Норского маяка, а там пассажиры обоих судов выстроились у борта и спели: «Спокойной ночи, дамы, мы покидаем вас».

В устье Темзы множество судов дожидалось прилива. Когда наступало время, на борт поднимался лоцман и начиналась фантастическая процессия. Пароходы самого разнообразного вида и размера тянулись друг за другом, начиная от огромных пассажирских судов и кончая маленькими буксирами с баржами. Похоже было ил то, что бывает в школе, когда прозвонит колокол и дети сбегаются со всех концов деревни и теснятся в дверях; несколько часов спустя колокол прозвонит опять, и они выбегут сноса, но только в Лондонском порту дети каждый раз другие. Судно скользило вверх по реке, и в смутном свете луны Ирма и Ланни различали по сторонам болотистые отмели. Потом замелькали мощные контуры заводов, многие из них ярко освещенные, так как там работали ночью, и пристани, где при свете дуговых фонарей шла погрузка и разгрузка. Река стала сужаться, они достигли входа в гавань, и вереница судов начала расходиться направо и налево, большие суда, затем — малые.

Когда пароход подошел к набережной, появился заспанный чиновник. Он проверил документы и опросил пассажиров. Если люди выехали из Англии на яхте своих друзей, а вернулись на старом грузовом судне, это случай достаточно странный, чтобы обратить на него внимание; по в любом порту мира деньги — великая сила; эта сила мгновенно породила двух рассыльных, один из них отправился в гостиницу Ланни, другой в гостиницу Ирмы за паспортами, а так как паспорта были в порядке, то задержка оказалась недолгой, и вскоре они сошли на берег. Благодаря тому же магическому воздействию английских банкнот Ланни вызвал из гаража машину, которая должна была доставить их в Рэмсгейт, и шофера, чтобы отвести ее обратно.

«Бесси Бэдд» мирно стояла у набережной, но все ее пассажиры уже уехали в Лондон. Ланни сел в собственный автомобиль и отправился с молодой женой исследовать Англию в этот пленительный месяц невест и роз. Запись «мистер и миссис Л. П. Бэдд» в регистрационных книгах деревенских гостиниц не привлекала внимания, и их никто не беспокоил. В Лондоне семья Робинов строго хранила тайну, так же поступали обе матери. Формула «еду к друзьям погостить» перехитрила хитрых репортеров. Бьюти, как беднейшая, сочла своим долгом сделать визит надменной миссис Фанни Барнс. Раз судьба свела их, лучше всего стать друзьями; к счастью, обе хорошо играли в бридж. Ланни опасался, как бы его теща не пожелала принять участие в поездке на яхте, но Ирма успокоила его — мать ее плохо переносит море, к тому же она собирается со своими приятельницами в Довиль.

Другими словами, все устраивалось как нельзя лучше. Молодая супруга обнаружила, что ее муж пылко любит ее, и забыть Италию и фашистов оказалось легче, чем она предполагала. Можно было также на время ускользнуть от миллионов и всех связанных с ними требований и обязательств. Денег с ней было немного, по счетам платил Ланни и подшучивал над ней, уверяя, что он старается содержать ее сообразно стилю, к которому она привыкла. Он объяснял ей характерные черты английского ландшафта и рассказывал эпизоды из английской истории. Разве не приятно иметь в одном лице мужа и учителя? В ресторанчике под вывеской «Утка и черепаха» он уселся за не слишком разбитый рояль и сыграл шумановское «Посвящение»: «Люблю тебя навек».

VII

Словом, они прекрасно проводили время, и только выставка работ Детаза заставила их вернуться в Лондон. Если Ланни не будет показываться на выставке, какая-нибудь догадливая особа, вроде Софи или Марджи, свяжет это с исчезновением наследницы миллионов. Они вернулись, но стали играть в прятки с обществом, от души забавляясь этой игрой. Ланни встречал посетителей выставки, среди которых случайно оказались и миссис Дж. Парамаунт Барнс с дочерью. Рассеянно поздоровавшись с ними, он представил им Золтана, который знал об их миллионах и исполнил перед ними свой лучший номер на тему о французском художнике, который так быстро выдвинулся. По залам разнесся слух, что здесь знаменитая наследница, публика исподтишка наблюдала за ней, и славе Детаза отнюдь не повредило, что она громко восхищалась его работами.

Наследнице очень нравилось посещать выставку, заниматься изучением искусства и приводить с собой других американцев, своих знакомых. Она представляла их очаровательному венгерцу, заведывавшему выставкой, а он знакомил их с вдовой художника и его веселой маленькой дочкой. Иногда их знакомили и с пасынком художника, и этот приятный молодой человек давал весьма разумные ответы на различные вопросы, касающиеся живописи. Ирма не обнаруживала особенного интереса к его замечаниям, но деловитому мистеру Кертежи она сказала, что решила приобрести несколько картин для своей виллы на Лонг-Айлэнд. Он помог ей отобрать картины, получил, отвешивая глубокие поклоны, чек, записал ее адрес и указания насчет пересылки. Так оправдалась еще раз теория Золтана о том, что лучше назначать на картины слишком высокие цены, чем слишком низкие.

По вечерам, когда выставка закрывалась, Ланни подъезжал на автомобиле к условленному месту; появлялась Ирма в наемном такси, пересаживалась к нему, и они сначала кружили по улицам старого Лондона, проверяя, не следует ли кто-нибудь за ними. Ирма снова «уезжала к друзьям» и смеялась, когда Ланни вез ее во второразрядную гостиницу, где лет двенадцать тому назад у него было два свидания с Розмэри Кулливер. Гостиница эта все еще стояла на том же месте, в Лондоне все здания стояли на том же месте — они были вечны, как пирамиды, — уверял он. Ланни рассказал жене, как осколок шрапнели влетел однажды ночью в окно комнаты, и Ирма воскликнула: — Как интересно! Ты думаешь, это может опять когда-нибудь случиться?

VIII

«Бесси Бэдд» вышла в море, имея на борту пять пар молодоженов: по крайней мере, Иоганнес заявил, что у них с мамой медовый месяц тянется с тех пор, как они поженились; то же самое можно было сказать о мистере и миссис Дингл, о мистере и миссис Ганси, уже не говоря о мистере и миссис Ланни или мистере и миссис Фредди. Блаженство было совершенно ясно написано на их лицах, так что весело было на них смотреть.

Яхта взяла курс на север, миновала острова Феро и направилась в страну полунощного солнца. Они встретили нескольких китов, но айсбергов в июле и августе не бывает. Среди пустынного моря перед ними вырос большой остров; они вошли в один из фьордов, очень напоминавший норвежские фьорды, и увидели восхитительный городок, разбросанный на холмах вокруг прекрасной гавани.

Название «Исландия» звучит очень сурово — оно значит «Страна льдов», и путешественники были удивлены, найдя на острове культурное население, ухитрявшееся выпускать книги и газеты на своем странном языке и при этом избежавшее большей части тех зол, от которых спасалась «Бесси Бэдд». Удивительное зрелище представляли также горячие ключи и гейзеры, бившие из земли, которая большую часть года была покрыта льдом, а также действующие вулканы, опоясанные ледниками. Бьюти, изнеженная теплом Прованса, ежилась при одной мысли о зиме на этих бесплодных, оголенных бурями холмах; но Ланни находил, что здесь людям живется лучше, чем в трущобах старых городов Ривьеры.

Яхта держала теперь курс на запад. Пылающее солнце опускалось в море, когда пассажиры уже спали, чтобы вновь подняться из воды почти на том же месте, и день длился чуть ли не целые сутки; казалось, земной шар сошел с орбиты и ведет себя как-то чудно. Когда солнце ослепительно сияло среди совершенно безоблачного неба, на палубе становилось так жарко, словно яхта шла вдоль берегов Африки. Надо было научиться засыпать при свете или надевать повязку на глаза.

— Какие огромные пустыни — и все вода! — восклицала Бьюти. — И зачем только бог создал их! — Одни морские птицы были здесь и дельфины. Может быть, птицы и спят на воде, но этого никто не видел, да и дельфины тоже, кажется, совсем не отдыхают. Когда спускался туман, яхта еле ползла, а когда поднимался шторм, она набирала лишь такую скорость, какая нужна была для того, чтобы ее не сносило с курса. Путешественники не спешили: у них было сколько угодно пищи, воды и топлива. Они оставили все заботы в Берлине и. Лондоне, где забот всегда столько, что несколько лишних не в счет. Они не переодевались к обеду, как делали во время первой поездки, гораздо более фешенебельной. Они носили спортивные костюмы, чувствовали себя во всех отношениях превосходно и были вполне согласны с одноглазым дервишем из «Тысячи и одной ночи»: «Вот это жизнь; как жаль, что она быстротечна!»

На борту было пятеро музыкантов, не считая мистера Дингла, игравшего на губной гармонике, а также Бьюти и Ирмы, которые разучили раз навсегда несколько фортепьянных пьес, как принято в «хорошем обществе». Нот имелось великое множество, так много, что разобраться в них было нелегкой задачей, и жена Фредди объявила себя библиотекарем. Ганси, который никогда не успокаивался на достигнутом, упражнялся каждый день. Следуя обычаю, сложившемуся во время первой поездки на яхте, Ганси и Фредди часто отправлялись на бак и играли для свободных от вахты членов команды. Так как в этот раз на борту не было снобов, они пошли еще дальше, и каждое воскресенье приглашали вечером команду в салон и давали там настоящие концерты. Это делалось, конечно, во имя братства людей. Мистер Дингл, утверждавший, что бог — наш общий отец, пробил еще более широкую брешь в классовых перегородках, которые нигде не ощущаются так сильно, как на море. Когда один из матросов заболел, он молился за него. Кроме того, он часто посещал бак и излагал там свои теории, а также играл на губной гармонике вместе с теми из матросов, которые владели этим несложным инструментом.

IX

В течение долгих мирных дней и слишком коротких ночей Ланни изучал тот дар, который преподнесла ему его замысловатая судьба. После бесконечных блужданий и неудач он, наконец, обрел жену — в спешке, почти случайно, как это бывает со многими двуногими существами, так же как и с четырех-, шести-, восьми- и сто-ногими. Теперь, когда все перегородки рухнули и все покровы упали, он спрашивал себя, что же представляет собой эта женщина, которую он назвал своею.

Прежде всего, она была веселого нрава — превосходное качество, когда люди живут вместе. Еда доставляла ей естественное наслаждение, и любовь — тоже. Чтобы чувствовать себя счастливой, ей не нужно было все время говорить, она давала Ланни время подумать, даже когда оставалась с ним наедине в каюте. Она любила прогуливаться по палубе, играть в любую игру. Она была еще очень молода и не особенно спешила стать взрослой. Хотя она и вышла за Ланни в припадке оскорбленного самолюбия, но добросовестно стремилась быть ему хорошей женой. Как они будут жить в том безумном мире денег и светских условностей, который рано или поздно потребует ее к себе, — он не мог себе представить; но здесь, в этом плавучем доме, среди немногих добрых друзей, где незачем было шикарно одеваться, — он убедил ее отправить горничную вместе с остальным штатом в Нью-Йорк — ему жилось с ней легко и спокойно.

Он обследовал ее умственный багаж. Идеи значили для нее не много. Она не видела причин волноваться из-за них. Может быть, это придет позже, когда она поймет, что его убеждения имеют отношение и к ней, к ее образу жизни и состоянию. Пока все было в порядке, так как у Ланни хватало идей на двоих. Он открыл также, что она не понимает музыки; архитектоника произведения ей ничего не говорила, но она любила слушать гармонические звуки, они приятно возбуждали ее. Быть может, музыка стимулировала совершавшиеся в ней бессознательные процессы пробуждения новой жизни. Ирма не собиралась овладеть роялем, как Бесс; она довольствовалась ролью жены и предоставляла природе делать свое дело. Это нравилось Ланни, а еще больше нравилось Бьюти, счастливейшей из свекровей; она осыпала молодую женщину ласками, следила за «признаками», делилась с ней собственным многообразным опытом.

Вторая новобрачная на борту переживала то же состояние души и тела, и у нее тоже была под боком будущая бабушка, которая не могла скрыть своего восторга. Когда все четыре женщины сходились вместе, — Бьюти Бэдд и мама Робин, Ирма и Рахиль, — эта часть яхты превращалась в особую секцию, так сказать, секцию материнства. Подумать только — четыре женщины о чем-то перешептываются, и Иоганнес, владелец судна, жаждал послушать их разговоры, но его гнали прочь. А на юте, под ярким полосатым тентом, четыре музыканта гремят и гудят, звенят и трубят, тщетно стараясь создать или выдумать что-нибудь более чудесное и романтическое, более грозное и восхитительное, чем перспектива иметь ребенка!