После такой победы у кого угодно появится рождественское настроение: захочется музыки, танцев — всего, что вносит в жизнь радость и красоту.

Естественно поэтому, что Монтэгю весело приветствовал миссис Уинни, которая заехала к нему в своей лучшей «автомобильной» шубке из белоснежного горностая — такой роскошной, что где бы миссис Уинни ни появлялась, люди оборачивались и, затаив дыхание, провожали ее глазами. И сама миссис Уинни — с горячим румянцем на щеках и блестящими черными глазами — была воплощением здоровья и счастья.

Разъезжая в громадном туристском автомобиле, можно было позволить себе наряжаться в горностай. Это был маленький отель на колесах; в нем помещалось шесть кресел-постелей, письменный столик и умывальник; по вечерам автомобиль освещался красивыми электрическими канделябрами. Стенки его были отделаны южноамериканским палисандром, а кресла обиты испанской кожей и сафьяном; здесь был и телефон для переговоров с шофером, и холодильник, и шкафик, в котором хранились припасы и сервировка для завтрака,— словом, в этом волшебном автомобиле можно было провести целый час и не открыть всех заключавшихся в нем сюрпризов. Он был сконструирован специально для миссис Уинни два года назад и, как писали газеты, стоил тридцать тысяч долларов; тогда ом был совершенной новинкой, но теперь такими автомобилями обзавелись «решительно все». В нем можно было с полным комфортом сидеть, смеясь и болтая, как в гостиной, и в то же время мчаться со скоростью экспресса, ни разу не ощутив ни толчка, ни сотрясения, ни малейшего шума.

Улицы проносились мимо с магической быстротой.. Миновали парк и Риверсайд-Драйв и выехали -на проложенную вдоль реки дорогу, которая начинается у Бродвея и бежит до самого Олбэни. Это был шоссированный проспект, застроенный по обеим сторонам богатыми, внушительного вида особняками. Проехав еще немного, путешественник оказывался среди больших загородных поместий, под которые отошел целый округ в сотни квадратных миль. Были тут и леса, и озера, и реки; были сады и оранжереи, изобилующие редкими растениями и цветами, были парки с оленьими пастбищами и аллеями, где расхаживали павлины и птицы лиры. Склоны холмов, по которым вилась дорога, представляли один сплошной необъятный луг, а на вершинах наиболее крупных возвышенностей стояли дворцы самых удивительных стилей и форм.

Эти обширные имения — их было двести или триста — были разбросаны повсюду вокруг города на расстоянии тридцати — шестидесяти миль, и на их украшение тратились невообразимые суммы. Тут можно было увидеть искусственные озера площадью в десять тысяч акров, выкопанные в земле, стоившей несколько сотен долларов за акр; сады с десятками тысяч розовых кустов и вывезенными из Японии лилиями, за которые было заплачено четверть миллиона долларов; в одном имении было посажено на миллион долларов редчайших, собранных со всего света деревьев. Иные из богачей, которые не знали уже, чем бы еще позабавиться, время от времени заново перепланировывали свои поместья, меняя вокруг дома пейзаж, как в театре меняют декорацию. В Нью-Джерси Хэганы выстроили себе замок на вершине горы и для подвоза материалов провели к нему специальную железную дорогу. По соседству с ними табачный король завел себе поместье, на устройство которого ушло три миллиона долларов раньше, чем был даже начерчен план дворца; здесь были искусственные озера и реки, причудливые мосты, всевозможные статуи и десятки небольших образцовых плантаций и парков, разбитых по прихоти владельца. А в Покантико-Хиллс находилось имение нефтяного короля; оно занимало пространство в четыре квадратных мили, и во всех направлениях его прорезали тридцать миль идеально содержавшихся автомобильных дорог; редкие садовые цветы ввозились сюда вагонами, и для того чтобы поддерживать в имении порядок, требовалось шестьсот человек служащих. Здесь была площадка для гольфа и маленькие игрушечные Альпы, на которых богатейший человек мира гонялся за своим утраченным здоровьем под охраной вооруженной стражи и сыщиков, целые дни патрулировавших по его имению; а по ночам он нажимал кнопку — и установленный на башне прожектор заливал сады потоками света.

В одном из подобных имений жил наследник знаменитой династии Дэвонов. Его двоюродный брат обосновался в Европе, заявив, что джентльмену совсем не подобает жить в Америке. У каждого из братьев было в Нью-Йорке на сто миллионов долларов недвижимого имущества, и дань, взимаемая ими с труда миллионов бедняков, которыми кишела столица, стекалась к ним в виде квартирной платы. Верные издавна взятому семейством курсу, они продолжали покупать все новые и новые недвижимости. Они были директорами крупных железных дорог, ведущих в столицу, держали связь с политическим аппаратом страны и вообще всячески были осведомлены о том, что предстоит в ближайшем будущем; таким образом, если строилась, например, новая пригородная линия с целью разгрузить столицу от лишних жителей, то эти жители находили окрестную землю всю уже скупленной и новые многоквартирные дома для них уже построенными — и все это принадлежало Дэвонам. В городе Дэвоны были хозяевами десятков шикарных отелей, а также трущоб, где ютилась нищета, публичных домов и кабаков в Тендерлойне. Им не нужно было даже знать, что у них есть; им вообще ничего не нужно было знать и ничего не нужно было делать. Они жили в Америке или за границей в собственных дворцах, а мощная, выжимающая арендную плату в их столичных конторах машина вертелась бесперебойно сама собой.

Забавляться имением, забавляться автомобилями было единственным занятием Элдридж-Дэвона. Он только что продал всех своих лошадей и обратил конюшни в гараж, где уже стояло множество всевозможных автомобилей; но он покупал все новые и новые и с жаром обсуждал их достоинства. Что до Гудзон-Клиффа (так называлось его имение), то Дэвону пришла блестящая мысль устроить в нем образцовое помещичье хозяйство, которое вполне окупало бы себя,— то есть поставляло бы к столу владельца все продукты, простые и изысканные, и они обходились бы ему не дороже, чем покупные. Если принять во внимание обычные цены, то затея была немудреная, но Дэвон радовался ей, как ребенок: он показывал Монтэгю оранжереи, полные редчайших цветов и плодов, и свою образцовую молочную ферму с мраморными стойлами и никелированными насосами, и рабочих в белых халатах и резиновых перчатках. Сам Дэвон был низенький плотный господин с красными щеками, отнюдь не блиставший остроумием.

В Гудзон-Клифф съехалось много прежних знакомых Монтэгю, но были и совершенно для него новые люди. Гости развлекались так же, как и в других домах, где Монтэгю бывал раньше; как везде и всюду, в сочельник тут был устроен детский праздник, а в рождественскую ночь — костюмированный бал, нарядный и блестящий. Очень многие приехали на этот бал из Нью-Йорка, остальные — из соседних поместий, и Монтэгю, принявший несколько приглашений, имел возможность осмотреть не один из этих возвышавшихся на вершинах гор дворцов.

Самое же большое и самое важное место среди рождественских развлечений — как, впрочем, и на других торжествах, в которых Монтэгю уже доводилось принимать участие,— занимала игра в бридж. Но на этот раз Монтэгю не удалось отвертеться: он попал под властную руку миссис Уинни, которая, шутливо пригрозив, что отстранит Оливера и сама будет его светской руководительницей и наставницей, решительно заявила, что никакие отговорки больше не принимаются; вследствие этого он два утра просидел с ней в одной из залитых солнцем гостиных, прилежно изучая правила игры. Так как учеником он оказался способным, то ему было предложено рискнуть испытать свои силы в настоящей партии.

И вот Монтэгю пришлось соприкоснуться еще с одним явлением светской жизни; из всех явлений, которые общество уже продемонстрировало перед ним, это было, пожалуй, наиболее знаменательным и тревожным. Он только что проделал опыт приобретения большого количества денег, не зарабатывая их своим трудом, и неприятное воспоминание об этом — дрожь ожидания, нетерпеливая страстная алчность, мучительное, изнуряющее нервы напряжение—еще было свежо в его душе. Он надеялся, что ему не скоро придется вновь переживать подобные ощущения, но оказалось, таких ощущений перед ним бесконечная череда!

Ибо в том и заключалось предназначение бриджа: он служил в качестве наказания людям, приобретающим деньги не своим трудом. Отрава азарта понемногу проникала им в кровь, и они уже не могли жить без радости выигрыша или надежды на него. Покончив со своими хлопотами и суетой, они вместо отдыха или настоящего веселья собирались и мучили друг друга искусственной борьбой, подражая мрачному и грозному деловому соперничеству. Еще на Уолл-стрите Оливер показал брату знаменитого игрока, которому случалось выигрывать за один день шесть — восемь миллионов; этот человек по утрам играл на бирже, днем — на скачках, вечером — в игорных домах миллионеров. Так же проводили время и все его партнеры по бриджу.

Бридж был прямо-таки общественным бедствием; этой игрой заражено все общество — от низших до высших его слоев. Он уже свел на нет мирную беседу и товарищеские отношения, а кончит, наверное, тем, что уничтожит даже элементарное чувство приличия и превратит лучших людей в вульгарных картежников. Так рассуждала миссис билли Олдэн, которая была в числе гостей Дэвона,— и Монтэгю подумал, что кто-кто, а уж она-то знает об этом доподлинно, потому что и сама играет не отрываясь.

Миссис Билли не любила миссис Уинни Дюваль и свой разговор с Монтэгю начала вопросом: зачем он позволяет этой женщине себя совращать. Потом добрая леди пустилась толковать о том, как моден стал теперь бридж: люди играют в поездах — всю дорогу от Нью-Йорка до Сан-Франциско; у себя в автомобилях они понаставили ломберных столиков и даже во время кругосветных путешествий тоже играют в бридж!

— Однажды,— сказала она,— я собрала компанию, и мы поехали в Сэнди Хук на парусные гонки — разыгрывался приз «Кубок Америки»; когда мы уже возвращались на пристань, один мой приятель спросил: «А кто же победитель?» Ему ответили: «Миссис Билли идет первая, но вечером мы посмотрим». Другой раз мне вздумалось прокатиться с друзьями по Средиземному морю и вверх по Нилу; мы проплывали мимо Венеции, Каира, и пирамид, и Суэцкого канала, но они глаз ни разу не подняли — они все время играли в бридж! Вы думаете, я шучу? Ничуть, это сущая правда. Я знаю человека, который, отправившись из Нью-Йорка в Филадельфию, в дороге засел играть с какими-то посторонними пассажирами и нечаянно доехал до самого Палм-Бича — не мог же он бросить партию!

Впоследствии Монтэгю рассказали про одну очень известную светскую даму, чье здоровье совершенно расстроилось из-за игры в бридж, которой она чрезмерно предавалась эту зиму в Нью-Порте; к концу сезона ее послали лечиться в Хот-Спрингс и Палм-Бич, но, как слышно, она и там играет в бридж! В бридж играют даже в санаториях, до которых людей доводит крайнее нервное истощение. На женские организмы увлечение бриджем действует настолько разрушительно, что врачи даже научились различать его симптомы и, прежде чем поставить диагноз, спрашивают: «Ну, в бридж вы, конечно, играете?» Эта игра уничтожила даже последнюю хорошую традицию — по-семейному праздновать воскресенье; ее заменил повсеместно утвердившийся обычай проводить воскресный день за карточными столами.

Чтобы играть в бридж так, как играли в обществе, нужно было иметь очень большие деньги; за один вечер можно было свободно проиграть или выиграть несколько тысяч долларов, но далеко не всем это было по средствам. А отказаться было нельзя — вас тогда вообще вычеркивали из списка приглашаемых; раз начав игру, вы уже не могли встать из-за стола, пока игра не кончится,— этого требовал этикет. Ходили рассказы о молоденьких девушках, которые закладывали семейное серебро или продавали свою честь, чтобы заплатить карточные долги; один юнец — его все знали в светском обществе — украл и заложил драгоценности хозяйки дома, а потом принес ей квитанции и в оправдание сказал, что ее гости ограбили его. Иные дамы, принятые в высшем кругу, жили, как самые отъявленные авантюристки, на доходы с нечистой игры; хозяйки лучших домов приглашали к себе богатых людей специально с целью их обобрать. Монтэгю никак не мог забыть своего изумления, чуть не испуга, когда сначала миссис Уинни, а потом его собственный брат предостерегали его, советуя не играть с дамой, с которой он встречался в одном из самых аристократических домов, ибо она — заведомый шулер!

— Милый друг,— засмеялся Оливер, видя его недоверие,— у нас даже есть выражение: «плутует, как женщина».— И он рассказал Монтэгю о своем первом карточном опыте в обществе: он играл в покер с несколькими прелестными, только что начавшими выезжать барышнями; так они, не открывая своих карт, преспокойно объявляли, что его карта бита и забирали кассу, а он был слишком галантен, чтобы их проверять. Потом он узнал, что это самый обычный прием, и теперь никогда не играет с женщинами. И Оливер указал глазами на одну из этих девиц — она сидела, хорошенькая, как картинка, и неприступная, как мраморное изваяние, положив на край стола недокуренную сигарету, а перед ней стоял стакан виски с содовой и вазочка с дробленым льдом. Другой раз, когда Монтэгю читал газету, брат нагнулся к нему через плечо и обратил его внимание еще на один симптом этого повального помешательства — характерное объявление под заголовком: «Счастье может вам изменить». В этом объявлении сообщалось, что в салоне Розенштейна, недалеко от Пятой авеню, всегда можно получить ссуду под залог дорогого платья и мехов.

В течение десяти дней, проведенных в гостях у Дэвонов, миссис Уинни всячески заботилась о том, чтобы Монтэгю не соскучился. За столом она всегда садилась рядом с ним, словно между ними был уговор, по которому он, само собой разумеется, неизменно должен состоять при ней. Пока еще никто не сказал ему об этом ни слова, но он знал, как пристально здесь следят за чужими поступками и как безудержно их обсуждают, и начинал испытывать все большую и большую неловкость.

Наконец наступил момент, когда он почувствовал, что еще немного — и миссис Уинни окончательно его одолеет; и вот сразу после завтрака он потихоньку скрылся и один отправился в дальнюю прогулку. Во время этой прогулки с ним случилось удивительное происшествие.

Тонкий слой выпавшего за ночь снега ярко блестел на солнце. Воздух был свеж и прозрачен; вдыхая его полной грудью, Монтэгю целый час бродил по холмам. Дул резкий ветер, на вершинах он чуть не сбивал с ног, и река, видная отсюда, вся была покрыта белой пеной. Но внизу, в долинах, по-прежнему царила тишина.

Монтэгю шел густым лесом, когда его внимание внезапно привлек странный звук — какой-то тяжелый удар, от которого, казалось, дрогнула земля. Это было похоже на далекий взрыв, и Монтэгю, немного постояв, пошел дальше, внимательно глядя вперед. Скоро он выбрался из леса и заметил лежащее поперек дороги, которая в этом месте делала крутой поворот, большое поваленное дерево.

Решив, что он слышал звук его падения, Монтэгю не спеша пошел дальше. Однако, сделав еще несколько шагов, он увидел, что ошибается. За деревом лежал еще какой-то предмет, и Монтэгю пустился туда бегом: это была пара торчащих в воздухе автомобильных колес.

Он вспрыгнул на ствол дерева и с первого взгляда понял, что здесь произошло. Громадная, мощная машина вынырнула из-за поворота и, резко свернув в сторону, чтобы избежать неожиданное препятствие, перекувырнулась и опрокинулась в канаву.

Монтэгю задрожал от ужаса: под корпусом машины лежал пригвожденный к земле ее тяжестью человек. Монтэгю рванулся было к нему, но вид крови, хлынувшей у того изо рта и пропитавшей вокруг весь снег, заставил его остановиться. Грудь неизвестного была совершенно расплющена, и глаза, наполовину вылезшие из орбит, страшны.

Несколько мгновений Монтэгю стоял словно окаменев, не в силах отвести глаз. Но тут с другой стороны машины послышался стон, и Монтэгю бросился на этот звук. В канаве, делая слабые попытки шевельнуться, лежал еще кто-то. Монтэгю поспешил на помощь.

На пострадавшем была тяжелая медвежья шуба. Подняв его, Монтэгю разглядел, что он очень стар. На лбу у него была небольшая рана, а лицо бело, как мел. Монтэгю посадил его, прислонив спиною к стенке канавы; тот открыл глаза и застонал.

Монтэгю опустился возле него на колени и прислушался к его дыханию. Он чувствовал себя бессильным чем-либо помочь и не мог придумать, что тут можно сделать,— разве только расстегнуть шубу и стирать с лица кровь.

— Каплю виски,— простонал незнакомец.

У Монтэгю не было виски, но незнакомец сказал, что у него есть немного в автомобиле.

Почти отвесный скат канавы позволил Монтэгю подползти под машину, нащупать в обивке карман и в нем бутылку. Старик отпил несколько глотков и на его щеках появился легкий румянец. Наблюдавшему за ним Монтэгю лицо старика показалось знакомым, только он никак не мог припомнить, где он с ним встречался.

— Сколько человек было с вами? — спросил Монтэгю, и старик ответил:

— Один.

Монтэгю обошел вокруг машины и удостоверился, что другой человек — очевидно, шофер — уже мертв. Тогда он побежал по дороге и, вырвав с корнем куст, бросил его на середину дороги, чтобы он был заметен издали для любой приближающейся машины; после этого он вернулся к незнакомцу и повязал ему лоб своим носовым платком, стараясь унять сочившуюся из раны кровь.

Старик сидел, крепко сжав губы, будто перемогая острую боль.

— Конец мне пришел,— время от времени бормотал он со стоном.

— Вы сильно ушиблись? — спросил Монтэгю.

— Не знаю,— проговорил тот, задыхаясь,— но это меня доконало. Я чувствую — это последняя капля.

И, закрыв глаза, он откинулся на спину.

— Не могли бы вы добыть мне врача? — спросил он.

— Поблизости нет жилья,— сказал Монтэгю,— но я могу сбегать...

— Нет, нет,— перебил, встревожившись, старик.— Не оставляйте меня одного! Кто-нибудь скоро подъедет. О, этот шофер, этот болван! Не мог ехать медленней, как я велел! Вечно они так — им непременно надо задавать форсу.

— Он умер,— сказал Монтэгю тихо. Старик приподнялся на локте.

— Умер,— прошептал он чуть слышно.

— Да,— сказал Монтэгю,— он лежит под машиной.

В глазах старика отразился животный страх, он схватил Монтэгю за руку.

— Умер! — повторил он.— О боже, а ведь это мог быть и я!

Наступило короткое молчание. Прерывисто дыша, незнакомец снова забормотал:

— Я конченый человек! Я этого не вынесу! Это выше моих сил!

Поднимая старика с земли, Монтэгю заметил, что он очень легкий и на редкость слабого сложения. Пальцы, ухватившие его за руку, дрожали мелкой непрерывной дрожью. Монтэгю подумал, что, может быть, у старика не было особых повреждений, а просто не выдержали нервы.

Минуту спустя Монтэгю уже не сомневался в этом: незнакомец вдруг наклонился вперед и, с удвоенной силой вцепившись в его руку, уставился широко раскрытыми, полными ужаса глазами.

— Понимаете ли вы, что значит бояться смерти! — с усилием выговорил он.— Да, знаете ли вы, что это такое?

И, не дожидаясь ответа, быстро продолжал:

— Нет, нет! Вы этого не можете знать! Не можете! Ни один человек не знает этого так, как знаю я! Подумайте! За последние десять лет я не упомню минуты, когда бы я не боялся смерти! Она так и ходит за мной по пятам и не дает мне покоя! Она подстерегает меня и набрасывается неожиданно в таких местах, как вот это! А когда мне удается от нее ускользнуть, я слышу, как она хохочет,— ей-то ведь известно, что мне все равно от нее не уйти!

Старик хотел вздохнуть, но из груди его вырвалось рыдание. Он прижался к Монтэгю, как испуганный ребенок, глядя на него отчаянным взглядом затравленного зверя. Монтэгю сидел потрясенный.

— Да,— без удержу говорил тот,— и, видит бог, это святая истина! Я высказываю это первый раз в жизни. Я должен скрывать свой страх, чтобы люди не смеялись надо мной,— ведь они только делают вид, будто им не страшно! А я ночи напролет лежу без сна, и она, мой лютый враг, сидит у моего изголовья! Я лежу и прислушиваюсь к своему сердцу, я чувствую, как оно бьется, и думаю: какое оно слабое, и какие у него тонкие стенки, и как все мы несчастны и жалки, что зависим от такого вздора! Вам, я думаю, никогда не приходят такие мысли!

Монтэгю отрицательно покачал головой.

— Я понимаю,— сказал тот,— вы еще молоды и здоровы. У всех оно есть — это здоровье, у всех, кроме меня! И все ненавидят меня. В целом свете у меня нет ни единого друга!

Монтэгю был совершенно ошеломлен этой неожиданной исповедью. Он пытался остановить старика, потому что считал неприличным слушать человека в момент его душевного упадка, пользоваться его откровенностью. Но незнакомца невозможно было остановить — он потерял всякое самообладание, и его голос становился все громче.

— Каждое мое слово — истинная правда! — кричал он в каком-то исступлении.— И больше я этого не могу выносить. Я уже вообще ничего не могу выносить. Когда-то я был молод и силен и ни от кого не зависел; и я сказал себе: вот разбогатею и буду командовать другими! Но я был дурак — я забыл о своем здоровье. И теперь все деньги мира мне ни к чему! Я сейчас отдал бы десять миллионов, чтобы иметь здоровое тело, а у меня — вот что у меня!

И он стал бить себя кулаками в грудь.

— Глядите! — вскрикнул он истерически.— Вот в какой оболочке мне приходится жить! Мой организм не принимает никакой пищи, и я ничем не могу согреть своего тела — решительно все пришло в нем в расстройство! Понравилось бы вам, мучаясь бессонницей, лежать ночами и говорить себе: у тебя гниют зубы, и ты не можешь этому помочь, волосы твои выпадают, и никто не в состоянии этого остановить? Ты стар, изнурен и разваливаешься на части; и все тебя ненавидят, Все только и ждут, когда ты умрешь и уберешься с дороги! Приходят доктора, но все они шарлатаны. Они качают головами и говорят ученые слова, а сами отлично знают, что проку от них ни на грош — им лишь бы загребать гонорары. Что они умеют действительно — это запугать до полусмерти, так, чтоб уж вы никогда не оправились.

Монтэгю ничего не оставалось, как сидеть и слушать эти жалкие излияния. Его попытки успокоить старика не достигали цели: он только приходил в еще большее возбуждение.

— И почему всё это должно было на меня обрушиться? — сетовал он.— Я хочу быть, как Другие, я жить хочу! А вместо этого я уподобился человеку, которого обступила стая голодных волков,— да, да, вот на что это похоже! Так оно и бывает в природе — ненасытной, беспощадной, свирепой! Вам кажется, вы знаете, что такое жизнь; она представляется вам и красивой, и приятной, и манящей,— но всё это пока вы в расцвете сил! А я теперь на склоне лет, и я понял, что она такое: она как тот кошмар, когда снится, будто к тебе тянется что-то страшное и хочет тебя схватить и уничтожить! А ты и двинуться не можешь, ты бессилен, как загнанная в угол крыса, ты проклят, ты проклят!

Крик несчастного перешел в дикий вопль отчаяния, и, содрогаясь от плача, он беспомощным комком свалился на землю. Монтэгю сидел пораженный ужасом.

Наступило долгое молчание; потом незнакомец поднял залитое слезами лицо, и Монтэгю помог ему сесть.

— Выпейте еще чуточку виски,— сказал он.

— Нет,— ответил тот слабым голосом,— лучше не надо. Доктора говорят, что мне нельзя пить виски,—добавил он погодя,— из-за печени. У меня столько этих всяких «нельзя» — пришлось даже записную книжку завести, чтобы в них не запутаться. А пользы все равно никакой. Подумайте, ведь я сижу на одних бисквитах в молоке и целых два года буквально ничего в рот не брал, кроме этих самых бисквитов с молоком.

Монтэгю даже вздрогнул, ему разом припомнилось, где он видел это старое, морщинистое лицо. Перед ним был дядюшка Лоры Хэган, которого майор показал ему в столовой Клуба миллионеров! Тот самый старый Генри С. Граймз, которому только шестьдесят лет, а выглядит он на все восемьдесят; владелец трущоб, ежемесячно выбрасывающий на улицу больше народу, чем могло бы поместиться в здании клуба.

Но Монтэгю и виду не подал, что знает старика; он продолжал сидеть, заботливо поддерживая несчастного. Тоненькая струйка крови выбежала из-под платка и поползла по его щеке; старик, притронувшись к ней пальцем, весь затрясся.

— Рана большая? — спросил он.

— Не очень, но два-три шва, может быть, наложат,— сказал Монтэгю.

— Пошлите за моим домашним хирургом,— добавил старик.— Если я потеряю сознание или случится еще что-нибудь, вы найдете его адрес и фамилию в футляре с моими визитными карточками. Но что это, слышите?

С дороги до них донесся шум голосов.

— Хелло! — крикнул Монтэгю.

Минуту спустя к ним подбежали двое одетых в автомобильные костюмы мужчин и застыли в неподвижности перед открывшимся их взорам зрелищем.

По просьбе Монтэгю они поспешили разыскать бревно, с помощью которого общими силами приподняли корпус машины и вытащили из-под него уже окоченевший труп шофера.

Покончив с этим, Монтэгю вернулся к старому Граймзу.

— Куда вы хотели бы, чтобы вас отвезли? — спросил он.

Тот, казалось, был в нерешительности.

Я направлялся к Харрисонам,— сказал он.

— К Лесли Харрисону? — переспросил Монтэгю. (С Харрисонами он познакомился у Дэвонов).

По выражению его лица старик понял, что Монтэгю знает их.

— Вы с ними знакомы? — спросил он.

— Да.

— Это недалеко,— сказал старик.— Пожалуй, мне лучше всего поехать именно к ним.

Он, видимо, хотел еще что-то сказать и не решался* но вдруг, поймав руку Монтэгю, притянул его к себе и зашептал:

— Обещайте... что вы... что вы никому не расскажете... Догадавшись, на что он намекает, Монтэгю ответил:

— Все останется между нами.— Но в нем снова поднялась волна отвращения к этому бесконечно жалкому существу.

Старика отнесли в машину, но так как, укладывая и накрывая одеялом тело шофера, люди несколько замешкались, то он уже брюзгливым тоном стал спрашивать, почему так долго не едут.

В течение десяти-пятнадцатиминутного переезда он сидел, крепко уцепившись за Монтэгю, и замирал от страха всякий раз, когда машина делала поворот.

Наконец доехали до Харрисонов; им отворил ливрейный лакей; при виде упакованного в медвежью шкуру длинного свертка, покоившегося на руках Монтэгю, с его лица на миг соскочила заученно бесстрастная мина.

— Пошлите за миссис Харрисон,— сказал Монтэгю и положил сверток на диван в холле.— А вы,— приказал он другому слуге,— немедленно вызовите врача.

Вошла миссис Харрисон.

— Это мистер Граймз,— сказал Монтэгю.

За его спиной кто-то испуганно ахнул; он обернулся и увидел Лору Хэган в костюме для прогулок, свежую и раскрасневшуюся, видимо только что с мороза.

— Что случилось?— воскликнула она.

Монтэгю в двух словах рассказал ей, и пока она поспешно раздевала и утешала старика, он стоял рядом. Потом отнес его наверх и, спустившись обратно в холл, стал дожидаться приезда врача.

Только на пути домой он нашел наконец время подумать о Лоре Хэган и о том, как хороша она была в своих зимних мехах. Неужели всегда, подумал Монтэгю, ему суждено встречаться с ней только при таких обстоятельствах, когда ей не до него и она его совсем не замечает.

Дома он рассказал о своем приключении и неожиданно для себя сделался героем дня. До позднего вечера ему пришлось давать интервью репортерам различных газет, и одному из них он был вынужден отказать в просьбе сфотографироваться. У Дэвонов среди гостей не было, кажется, человека, который не знал бы старого Генри Граймза, и если шутки, отпускаемые на его счет собравшимися здесь людьми, являлись отголоском общего к нему отношения, то, подумал Монтэгю, бедняга был прав, говоря, что на белом свете у него нет ни единого друга.

Сойдя на следующее утро вниз, Монтэгю прочел в газетах пространные описания происшествия и выяснил, что Граймз особенно не пострадал, отделавшись легкой раной на голове и сильным нервным потрясением. Несмотря на это, Монтэгю счел своим долгом нанести визит, чтобы лично справиться о состоянии его здоровья, и незадолго до завтрака поехал к Харрисонам.

Лора Хэган сошла к нему в белом утреннем туалете.

Она подтвердила сообщенные газетами добрые вести, добавив, что дядюшка сейчас спокойно почивает. Не упомянула она только о том, что врач примчался сюда как на почтовых с двумя сестрами милосердия и поместился в доме и что бедного старика миллионера лишили даже его сухого печенья и молока. Зато она сказала, что он с особенной теплотой вспоминал, как внимателен был к нему Монтэгю, и от души просил его поблагодарить. Но Монтэгю был достаточным скептиком, чтобы этому поверить.

Впервые Монтэгю разговаривал с мисс Хэган с глазу на глаз. У нее был мягкий, ласковый голос, в котором слышалась едва уловимая южная интонация, и вся ее манера говорить не нарушала чар ее гармоничной, благородной внешности. Монтэгю оставался у нее ровно столько, сколько дозволяло приличие.

Всю дорогу домой он думал о Лоре Хэган. Он впервые встретил женщину, с которой ему хотелось бы сойтись ближе; женщину сдержанную, обладающую чувством собственного достоинства, способную размышлять. Но ему нечего и мечтать подружиться с ней — она так богата!

Обойти этот факт было невозможно, да Монтэгю и не пытался. Он достаточно насмотрелся на женщин с большим состоянием и знал, как они относятся к самим себе и как к ним относятся окружающие. Может быть, в глубине души они бы и хотели быть чем-нибудь другим, а не только хранительницами своих сокровищ, но желание их было напрасно: деньги шли с ними об руку, и им приходилось охранять их от многочисленных посягательств. Монтэгю одну за другой припоминал богатых наследниц; только что начавших выезжать девушек, внешне обворожительных и нежных, как бабочки, но с сердцами непроницаемыми, как стальная кольчуга. С детства их приучили считать себя представительницами финансовой силы, а всех прочих людей авантюристами, покушающимися на их деньги. Это отношение проскальзывало в каждом произносимом слове, в каждом взгляде, в каждом движении. И он снова подумал о Лоре Хэган и об огромном состоянии, которое предстояло ей унаследовать; он представил себе ее жизнь — всех этих осаждающих ее лизоблюдов, паразитов и льстецов, и плетущих вокруг нее свои сети мамаш, и любящих сестриц и кузин, придумывающих, как бы втереться в ее доверие! Какой же вывод из всего этого мог сделать человек бедный, да к тому же с чувством собственного достоинства. Один единственный — Лора Хэган для него недоступна.