Когда Монтэгю вернулся домой, в его уме окончательно сложилось убеждение, что теперь ничего уже поделать нельзя, остается только в другой раз быть осмотрительнее. А за эту ошибку ему придется заплатить дорогой ценой.

Какова эта «дорогая цена», ему еще предстояло узнать. На следующий день после его возвращения к нему явился посетитель — мистер Джон С. Бэртон, как гласила его визитная карточка. Он оказался агентом, собирающим материал для бульварной газетки, в которой публиковались светские сплетни. Сейчас редакция подготовляла к печати парадный справочник видных нью-йоркских семей — роскошное издание, стоимостью в полторы тысячи долларов за экземпляр, рассчитанное на самых избранных подписчиков. Быть может, мистер Монтэгю хотел бы, чтобы в этот справочник были включены также сведения и относительно его семьи?

Мистер Монтэгю вежливо разъяснил, что в Нью-Йорке он человек более или менее чужой и потому, в строгом смысле слова, не принадлежит к означенной категории. Однако агент не удовлетворился таким ответом. Как бы там ни было, для мистера Монтэгю есть все основания подписаться; мало ли что может случиться. Как человек посторонний, он, возможно, не вполне уясняет себе всю важность подобного предложения, но, посоветовавшись с друзьями, наверное изменит свое мнение — и т. д. и т. д. Выслушав эти прозрачные намеки, Монтэгю понял их истинную сущность, и кровь бросилась ему в голову. Он резко поднялся и попросил своего посетителя выйти.

Посидев в одиночестве, Монтэгю мало-помалу успокоился; гнев утих, осталось лишь недовольство собой и какая-то смутная тревога. И не зря: когда дня три-четыре спустя он купил очередной выпуск газеты, в ней действительно оказалась новая статейка!

Он остановился на углу улицы и прочел ее. Великосветская распря в полном разгаре, сообщал автор, присовокупляя при этом, что миссис Грэффенрид грозит перейти на сторону приезжих. Далее шло описание, как некий очаровательный молодой щеголь мечется из дома в дом, принося своим друзьям извинения за бестактности, совершенные его братом. Тут же говорилось, что одна блистающая в обществе дама — супруга знаменитого банкира — решила также взяться за оружие. Затем следовали три фразы, заставившие Монтэгю вспыхнуть от негодования: «Подозрительный пыл упомянутой дамы вызывает множество толков. Было замечено, что после появления этого романтической внешности южанина ее горячий интерес к бабистам и медиумам заметно упал; теперь общество с нетерпением ожидает развязки столь увлекательной ситуации».

На Монтэгю эти слова произвели впечатление пощечины. Он шел по улице, почти не замечая окружающего. Ничего более отвратительного и позорного Нью-Йорк до сих пор еще перед ним не демонстрировал. Сжимая на ходу кулаки, он шептал про себя: «Мерзавцы!»

Монтэгю вполне понимал свое бессилие. У себя на родине он попросту отколотил бы издателя такой газетки; но здесь, в самом волчьем логове, он ничего не мог сделать. Монтэгю вернулся в свою контору и сел за стол.

«Дорогая миссис Уинни,— писал он.— Я только что прочел прилагаемую к этому письму заметку и не могу выразить, как глубоко огорчен тем, что ваше дружеское расположение к моему семейству сделало вас жертвой столь низкого оскорбления. К сожалению, единственное, что я могу сделать,— это помочь вам избежать дальнейших неприятностей. Прошу верить, что все мы вполне вас поймем, если вы найдете нужным не встречаться с нами некоторое время, а также, что это ни в коей мере не изменит нашего к вам отношения».

Отправив письмо с посыльным, Монтэгю вернулся домой. А уже через десять минут, зазвонил телефон — и это была миссис Уинни.

— Я получила вашу записку,— сказала она.—Вы приглашены куда-нибудь вечером?

— Нет,— ответил он.

— Тогда приходите ко мне обедать.

— Но, миссис Уинни...— запротестовал Монтэгю.

— Пожалуйста, приходите,—настаивала она.—Прошу вас.

— Но я не хотел бы подвергать вас...— начал было Монтэгю.

— Я хочу, чтобы вы пришли,— в третий раз сказала миссис Уинни.

И Монтэгю вынужден был ответить:

— Хорошо, приду.

Он поехал. В холле его встретил дворецкий, который, проводив его к лифту, доложил:

— Миссис Уинни просит вас подняться, сэр.

Миссис Уинни вышла к нему, вся разрумянившись от нетерпеливого ожидания.

Она была красивее, чем обычно, в своем легком кремовом платье с алой розой на груди.

— Сегодня я одна-одинешенька,— сказала она,— и мы пообедаем на моей половине. В этой огромной комнате внизу нам будет очень неуютно.

Она повела его в свою гостиную, где целые охапки свежих роз наполняли воздух нежным благоуханием. Перед ярко пылавшим камином стоял сервированный на двоих стол и два глубоких кресла. Когда она жестом указала Монтэгю на одно из них, он заметил, что у нее слег-ка дрожит рука. Вся ее фигура выражала волнение — она бросала вызов своим врагам!

— Сначала пообедаем, говорить будем после,— произнесла она торопливо.— Так или иначе, хоть недолго, а повеселимся.

И, приняв наигранно-веселый тон, миссис Уинни со свойственной ей нервной возбужденностью стала рассказывать — сначала о готовящейся постановке новой оперы, затем о предстоящем у миссис Грэффенрид вечере, о бале миссис Ридгли-Кливден, потом о госпитале, который она собирается выстроить для детей-калек, и о предполагаемом разводе миссис Виви Паттон, о котором ходит столько слухов. Между тем лакеи с невозмутимыми, как у сфинксов, лицами, бесшумно двигались вокруг стола, и обед шел своим чередом. Кофе пили, сидя в тех же глубоких креслах у камина; наконец стол был убран и слуги ушли, затворив за собою дверь.

Монтэгю отставил чашку и погрузился в мрачное созерцание огня. Миссис Уинни внимательно глядела на него. Они долго молчали.

Вдруг Монтэгю услышал ее голос.

— По-вашему, так легко отказаться от нашей дружбы?— спросила она.

— Я не думал о том, легко это или трудно,— ответил он.— Я хотел только оградить вас от нападок.

— Вы, наверное, считаете, что друзья для меня — ничто? спросила она.— А разве у меня их так много? — В горячем порыве она крепко сжала руки.— Неужели вы действительно воображаете, будто эти ничтожества способны меня до того запугать, что я сделаю, как им нравится? Нет, я не поддамся, что бы там Лелия ни замышляла!

На лице Монтэгю выразилось недоумение.

— Лелия? — переспросил он.

— Миссис Робби Уоллинг! — воскликнула она.— А вы и не догадались, что заметка составлена по ее наущению?

Монтэгю вздрогнул.

— Вот их метод борьбы! — взволнованно продолжала миссис Уинни.— Они платят этим мерзавцам, чтобы те их не трогали, а сами сообщают им грязные сплетни о людях, которых желают оскорбить!

— Не может быть! — вскричал Монтэгю.

— Даже очень может! — ответила она.— Мне известно, что это именно так! Мне известно, что Робби Уоллинг заплатил им пятнадцать тысяч долларов за то, чтобы они выпустили какие-то скверные книжонки! Иначе откуда же газета берет все эти сплетни?

— Не знаю,— сказал Монтэгю,— но я никогда не предполагал...

— Да что там! — воскликнула миссис Уинни.— Редакционная почта полна конвертов с синими и золотыми монограммами! Я сама видела, как, сидя в гостях, люди строчат пасквили на хозяйку дома. О, вы и вообразить не можете, до чего доходит человеческая подлость!

— Отчасти могу,— возразил Монтэгю, помолчав.— Потому-то я и хотел уберечь вас от неприятностей.

— Я не желаю, чтобы меня оберегали! — с жаром возразила она.— Я не уступлю им ни на волос. Им надо, чтобы я порвала с вами, но я не сделаю этого, пусть говорят обо мне что угодно!

Монтэгю, нахмурив брови, глядел в огонь.

— Когда я прочел эту заметку,— сказал он медленно,— всего ужаснее была для меня мысль о тех неприятностях, которые она причинит вам. Я подумал, что она может нарушить покой вашего мужа...

— Моего мужа! — как эхо откликнулась миссис Уинни, и в ее голосе он уловил жесткую нотку.— Ну, с ними-то он управится,— сказала она,— это он умеет. Больше уже ничего не будет напечатано, можете быть уверены.

Монтэгю помолчал. Он ожидал не такого ответа и был несколько смущен.

— Если все дело только в этом...— сказал он нерешительно.— Я не знал. Я опасался, что заметка огорчит его по другой причине... что она может послужить поводом для недоразумений между вами и им...

Миссис Уинни долго не отвечала.

— Ах, вы не понимаете,— сказала она наконец.

Не поворачивая головы, он видел ее лежащие на коленях руки. Она нервно шевелила пальцами.

— Вы не понимаете,— повторила она.

Когда она снова заговорила, голос ее прерывался и был чуть слышен.

— Придется мне самой рассказать вам,— прошептала она.— Я давно подозревала, что вы ничего не знаете.

Последовала новая пауза. Она, видимо, делала над собой усилие, ее руки дрожали; и вдруг она быстро заговорила:

— Но мне надо, чтобы вы знали. Я не люблю своего мужа. Нас ничто не связывает. Мои дела вовсе его не касаются.

Монтэгю сидел неподвижно, будто окаменев. Ее откровенность потрясла его. Он чувствовал на себе упорный взгляд миссис Уинни; вдруг жаркая краска залила ее шею и щеки, и ему инстинктивно передалось ее волнение.

— И вы, вы не догадывались...— прошептала она.

Ее голос замер, и снова наступила тишина. Монтэгю не в силах был нарушить молчания,

— Что же вы молчите? — с трудом переводя дыхание, спросила миссис Уинни, и в ее голосе послышалось страдание. Он обернулся и взглянул на нее: руки ее были крепко сжаты, губы болезненно кривились.

Монтэгю был настолько ошеломлен, что не мог произнести ни слова. Грудь миссис Уинни часто вздымалась, на глаза навернулись слезы. Вдруг она опустила голову, закрыла лицо руками и разразилась отчаянным плачем.

— Миссис Уинни,— воскликнул он, вскакивая.

Она продолжала плакать, и все ее тело содрогалось от рыданий.

— Видно, вы не любите меня,—с трудом вымолвила она.

Он стоял дрожа, совершенно растерянный.

— Простите! — прошептал он.— Миссис Уинни, я никак не думал...

— Да, да! — вскричала она сквозь слезы.— Я сама виновата! Ах. как это глупо! Ведь я давно это вижу. Но я все надеялась... я воображала, что, может быть, если вы узнаете...

Слезы душили ее; она плакала от обиды и горя.

Монтэгю растерянно, с отчаянием глядел на нее. Она судорожно ухватилась за ручку кресла, и он положил на ее руку свою.

— Миссис Уинни...— начал он успокаивающе. Но она отдернула руку и спрятала ее.

— Нет, нет! — с ужасом крикнула она.— Не трогайте меня!

Вдруг она подняла глаза и протянула к нему руки.

— Неужели вы не понимаете, что я вас люблю? — воскликнула она.— Вы презираете меня за это, неправда ли? Но что мне делать? Я все-таки скажу. Только это мне и осталось. Я давно полюбила вао! Я думала... я думала — вы так сдержанны, потому что не догадываетесь... Я готова была бросить вызов всему свету — мне было безразлично, что моя любовь замечена, что о ней уже все болтают. Мне казалось, мы будем счастливы, я надеялась, что наконец-то освобожусь... О, вы не представляете себе, как я несчастна, как одинока, как я жажду вырваться отсюда! И я верила, что вы... что, может быть...

Миссис Уинни не могла сдержать рыданий, и голос ее звучал по-детски умоляюще.

— Неужели вы не могли бы меня полюбить? — робко спросила она.

Тон, каким были произнесены эти слова, до глубины души взволновал Монтэгю, но лицо его сделалось еще более строгим.

— Вы презираете меня! Ах, зачем я открылась вам!— воскликнула она.

— Нет, нет, что вы, миссис Уинни! — ответил он.— Как я могу...

— Тогда... но тогда почему же! — прошептала она.-Разве так трудно меня полюбить?

— Очень легко,— сказал он,— но я никогда не позволю себе этого.

Она взглянула на него с мольбой.

— Вы так холодны, так безжалостны! — воскликнула она.

Он ничего не ответил, и она тяжело вздохнула.

— Вы любили когда-нибудь?—спросила она. Монтэгю опустился в кресло и долго молчал.

— Выслушайте меня, миссис Уинни,— проговорил он. наконец.

— Не называйте меня так! — попросила она.— Зовите меня просто Эвелин, пожалуйста!

— Хорошо,—ответил он.— Эвелин, я не хотел огорчать вас; если б я влюбился в вас, я постарался бы никогда не встречаться с вами. Я расскажу вам. Я расскажу вам то, о чем никому еще не рассказывал. И тогда вы поймете.

Несколько секунд он сидел погруженный в тягостное раздумье.

— Однажды,— сказал он,— я был тогда юношей... я полюбил одну девушку... она была цветной. У нас в Новом Орлеане такие случаи не редкость. Цветные живут своим мирком, и мы заботимся о них и об их детях,—там на это глядят просто. Я был очень молод, всего восемнадцати лет, а ей было и того меньше. Но уже тогда мне довелось узнать, что такое женщины и что для них значит любовь. Я видел, как они могут страдать. Потом она умерла в родах, ребенок умер тоже.

Монтэгю произнес последние слова еле слышно; миссис Уинни сидела сложив на коленях руки и устремив на него взгляд.

— Я был около нее, когда она умирала,— продолжал он.— Так все и кончилось. Я до сих пор не забыл этого. Я понял тогда, что поступил дурно, и поклялся, что никогда больше не отвечу на любовь женщины, если не могу посвятить ей всю жизнь. Как видите — я боюсь любви. Я не хочу так ужасно страдать или заставлять страдать других. И когда кто-нибудь говорит со мной, как сейчас говорили вы, былое снова встает в моей памяти — я весь невольно сжимаюсь, и я не знаю, что отвечать.— Он умолк; миссис Уинни подавила вздох.

— Поймите меня,— сказала она дрожащим голосом.— Я не потребую от вас никаких обещаний, меня совсем не пугает расплата за мою любовь — страдать мне не впервой.

— Я не хочу, чтобы вы страдали,— ответил он.— Я не желаю пользоваться женской слабостью.

— Ведь я не дорожу ничем на свете! — воскликнула она.— Я бы уехала отсюда, я все бросила бы, лишь бы мне быть с вами. Моральные узы, обязанности — у меня их нет...

Он остановил ее.

— У вас есть муж,— напомнил он. Она с неожиданной злобой крикнула:

— Муж!.. Неужели никто не говорил вам о моем муже? — спросила она, помолчав.

— Никто.

— Ну, так спросите кого угодно! — воскликнула она.— А пока — верьте слову: я ничем ему не обязана.

Монтэгю не отводил глаз от огня.

— Но вы забываете обо мне,— сказал он.— У меня-то есть обязанности — мать, сестра...

— Ах, не говорите, пожалуйста! — воскликнула она, и голос ее дрогнул.— Скажите лучше, что не любите меня — и кончено! Теперь вы навсегда потеряли уважение ко мне! Какую глупость я сделала — я все погубила сама! Я разрушила нашу дружбу, которую могла сохранить!

— Нет,— сказал он.

Но она не в силах была остановиться и продолжала с нарастающей страстностью: — По крайней мере я была честна — это вы должны признать! Вот откуда идут все мои беды: я говорю, что думаю, а потом расплачиваюсь за свою неосторожность! Но я не холодна и не расчетлива, и вам не за что так уж сильно меня презирать!

— За что же вас презирать? — сказал Монтэгю.— Мне просто больно, что из-за меня вы чувствуете себя несчастной. Я меньше всего хотел этого.

Миссис Уинни сидела, печально глядя перед собой.

— Не думайте больше об этом,— сказала она с горечью.— Я пересилю себя. Я не стою того, чтобы обо мне тревожились. Не воображайте, что для меня тайна, как вы относитесь к среде, в которой я живу. Да, я ее частица, и сколько бы я ни хлопала крыльями и ни старалась вырваться — все будет напрасно. Она меня держит, и я так и останусь, пока смерть не придет; незачем в сущности и стараться. Мне почудилось, будто я могу украсть у жизни хоть немного счастья,— вы и представления не имеете, как я изголодалась по счастью! Вы не знаете, как я одинока! И как пуста моя жизнь! Вы говорите — какая это злая шутка! — что боитесь сделать меня несчастной; но я разрешаю вам это — не бойтесь! Я ничего от вас не прошу — ни обещаний, ни жертв! Я беру весь риск на себя и покорно приму любое страдание!

И она вызывающе усмехнулась сквозь слезы. Он взглянул на нее, она тоже обернулась; глаза их встретились; он увидел, как кровь снова прилила к ее щекам. И тотчас же в нем самом зашевелился древний инстинкт дикого зверя. Он понял, что чем меньше он будет заниматься утешением миссис Уинни, тем будет лучше для них обоих.

Он хотел встать и уйти, и слова прощанья уже готовы были слететь с его губ, как вдруг раздался неожиданный стук в дверь.

Миссис Уинни вскочила.

— Кто там? — крикнула она.

Дверь отворилась, и вошел мистер Дюваль.

— Добрый вечер,— весело сказал он, направляясь к ней.

Миссис Уинни вспыхнула от гнева и устремила на него грозный взгляд.

— Почему вы входите ко мне без доклада? — воскликнула она.

— Виноват,— ответил он,— но в моей корреспонденции я нашел вот это...

Поднимаясь, чтобы с ним поздороваться, Монтэгю увидел у него в руке вырезанную из газеты оскорбительную заметку. По тому, как Дюваль вздрогнул, Монтэгю понял, что тот лишь сейчас заметил его присутствие в комнате.

Дюваль перевел взгляд с Монтэгю на свою жену и только тут обратил внимание на ее слезы и возбуждение.

— Прошу извинить,— сказал он,— очевидно, я здесь лишний.

— Разумеется,— ответила миссис Уинни.

Дюваль сделал движение, чтобы удалиться, но не успел ступить и шага, как она быстро скользнула мимо него и вышла, громко хлопнув дверью.

Дюваль посмотрел ей вслед, взглянул на Монтэгю и расхохотался.

— Ну и ну! — сказал он.

Потом, умерив свою веселость, добавил:

— Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер,— ответил Монтэгю.

Монтэгю слегка дрожал, и это не укрылось от Дюваля; он добродушно улыбнулся.

— Вполне подходящая ситуация для семейной сцены,— сказал он.— Но, прошу вас, не беспокойтесь — сцен между нами не будет.

Монтэгю не нашелся, что на это ответить.

— Я обязан Эвелин своим извинением,— продолжал Дюваль.— Видите ли, это вышло совершенно случайно — из-за газетной вырезки. Как правило, я никогда не вторгаюсь к своей жене. В дальнейшем можете располагаться здесь как дома.

Монтэгю вспыхнул до корней волос.

— Мистер Дюваль,— сказал он,— смею вас уверить, что вы ошибаетесь.

Тот удивленно на него уставился.

— Э, бросьте!—рассмеялся он.—Будем разговаривать как светские люди!

— Повторяю, вы ошибаетесь,— снова сказал Монтэгю. Дюваль пожал плечами.

— Пусть так,— ответил он примирительно.— Как вам угодно. Я только хочу, чтобы вам было ясно положение вещей, вот и все. Желаю вам счастья с Эвелин. Не буду говорить о ее характере — вы ее любите. Она принадлежала мне — и с меня довольно; я от нее устал и охотно уступаю вам свои позиции. Но постарайтесь не доводить ее до беды и по возможности не позволяйте ей делать глупости на людях. А также не давайте ей слишком много тратить — она уже и так стоит мне миллион в год. Всего, хорошего, мистер Монтэгю.

И он вышел. Монтэгю стоял как каменное изваяние, и все время, пока Дюваль спускался по лестнице в холл, до него доносилось его ироническое посмеивание.

Наконец и Монтэгю собрался уходить, но, заслышав шаги миссис Уинни, решил подождать. Войдя, она затворила за собой дверь и остановилась перед ним.

— Что он вам сказал? — спросила она.

— Он... он был очень любезен,— ответил Монтэгю.

— Я нарочно вышла,— сказала она.— Мне хотелось, чтобы вы побыли с ним наедине и сами убедились, что он за человек и могут ли у меня быть по отношению к нему какие-нибудь «обязанности». Думаю, вы убедились.

— Да, вполне,— ответил Монтэгю.

Он снова сделал попытку уйти, но она взяла его за руку.

— Останьтесь, поговорите немного со мной,— попросила она.— Пожалуйста!

И повела его обратно к пылавшему камину.

— Слушайте,— сказала она.— Он больше не придет. Он сегодня уезжает; я думала, он уже уехал. Он вернется не раньше, чем через месяц или два. Нам никто не будет мешать.

Миссис Уинни подошла к нему и близко заглянула ему в лицо. Она успела вытереть слезы, и на ее лице играло прежнее счастливое выражение; она была хороша, как никогда.

— Мое признание было для вас неожиданностью,— сказала она, улыбаясь,— вы не знали, что и думать. А мне было так стыдно — мне показалось, будто вы меня возненавидели. Но я никогда больше не буду при вас печальной— к чему? Я даже рада, что сказала.

Миссис Уинни протянула руки и взяла его за отвороты фрака.

— Я знаю, что вы меня любите,— сказала она.— Я заметила это по вашим глазам — перед самым его приходом. Вы просто не даете себе воли. У вас столько сомнений и столько страхов! Но увидите, что я права; вы научитесь меня любить. Это придет само собой — я буду такая добрая, такая хорошая! Только не уходите...

Миссис Уинни так приблизилась к нему, что ее дыхание коснулось его щеки.

— Обещайте мне, милый,— шептала она,— обещайте, что будете по-прежнему приходить ко мне, что вы полюбите меня. Я не могу жить без вас!

У Монтэгю трепетал каждый нерв; он чувствовал, что попался в сети. Миссис Уинни привыкла получать от жизни решительно все, чего бы ей ни захотелось; и сейчас ей нужен был он! Это желание завладело ею совершенно, и ей невыносима была даже мысль, что может быть иначе.

— Выслушайте меня,— начал он увещевающим тоном. Но она прочла в его глазах сопротивление и воскликнула:

— Нет, нет, не надо! Я не могу без вас! Подумайте: я вас люблю! Что больше может сказать женщина? Не верю, что я вам безразлична,— вас ко мне влечет, я это видела по вашему лицу. Но вы меня боитесь — почему? Поглядите на меня — разве я не хороша? И. разве любовь женщины такой пустяк, что ее можно отвергнуть и растоптать не задумываясь? Почему вы хотите уйти? Поймите, никто не знает, что мы здесь вдвоем, никому нет до нас дела! Вы можете приходить сюда, когда хотите,— я здесь у себя, это мой дом.! Никто ни о чем не догадается. Так делают все. Нам нечего с вами бояться!

Она обвила его шею руками, тесно прильнула к нему, и он ощутил у себя на груди биение ее сердца.

— О, не оставляйте меня одну в этот вечер! — вскричала она. Ее слова отозвались в душе Монтэгю, как удары набата.

— Я должен идти,— сказал он.

Она откинула голову и посмотрела на него, и в ее глазах он увидел отчаяние и ужас.

— Нет, нет! — воскликнула она.— Не говорите так! Я этого не выдержу!.. О, что я над собой сделала! Взгляните на меня! Имейте ко мне сострадание!

— Миссис Уинни,— сказал он,— это вы должны пожалеть меня!

Но в ответ она только еще. крепче к нему прижалась. Он взял ее за руки и мягко, но решительно разжал ее объятия; ее руки безжизненно повисли, и. она остановила на нем полный муки взор.

— Я должен идти,— сказал он снова и направился к двери. Она. молча проводила его взглядом.

— Прощайте,— сказал он.

Он понимал, что слова бесполезны; его уговоры лишь подливали масла в огонь. Миссис Уинни шагнула было за ним, но когда он открыл дверь, она бросилась в кресло и разразилась безудержными рыданиями. Он молча затворил за собой дверь и пошел прочь.

Не замеченный никем, Монтэгю спустился с лестницы, надел шляпу, пальто и вышел на улицу.. Он шел по авеню, и вдруг перед ним возник гигантский темный силуэт церкви св. Цецилии. Монтэгю остановился, пораженный: ее взлетевшие в небо контуры показались ему застывшим страстным порывом мятущейся человеческой души. И впервые зa свою жизнь он — как ему показалось — понял, зачем люди воздвигли эту грозную каменную громаду.

Он вернулся домой.

Элис одевалась к балу; Оливер поджидал ее. Монтэгю прошел в свою комнату и снял пальто; Оливер вошел вслед за ним и, неожиданно протянув руку, снял с его плеча «трофей». Осторожно расправив его, он измерил длину и, озорно улыбаясь, поднес к лампе, чтобы рассмотреть цвет.

— Черный. Как вороново крыло! — вскричал он и, весело подмигнув, поглядел на брата.— Браво, Аллен!— И Оливер расхохотался.

Монтэгю ничего не ответил.