Энн окончила колледж в 1912 году и в течение следующих десяти лет то и дело меняла занятия. Первый год она училась ходить за больными в нью-йоркской пресвитерианской больнице, закладывая основу для будущей работы в области социального обеспечения, которая, в свою очередь, должна была привести к политической деятельности в тот неуклонно приближающийся день, когда женщины добьются избирательного права.

Друзья советовали ей заняться наукой или поступить на курсы практической социологии, читать книги и слушать лекции о жизни угнетенных, но Энн предпочитала учиться с помощью собственных глаз, рук и носа — главным образом носа.

В разгар борьбы за избирательное право женщин она работала в Нью-Йоркском Штабе суфражисток, а оттуда была послана в один из городов штата Огайо — для конспирации назовем его Клейтберн. В пиратской команде суфражисток Энн была одной из самых выдающихся пираток. Еще задолго до возникновения агрессивной Национальной Женской Партии, которая развлекалась веселыми бунтами и докучала сенаторам в их священных кабинетах, во многих американских городах существовали группы юных дьяволиц, искусно отравлявших жизнь членам конгресса, которые, заняв самые тепленькие местечки, годами мурлыкали, что женщины — матери и спасительницы рода человеческого, хранительницы культуры и нравственности, вдохновительницы всего благородного, что только есть в мужчинах, но что нежный цвет их женственности (впрочем, не поддающийся воздействию корыта, пеленок и курятника) неминуемо поблекнет в зараженной миазмами атмосфере избирательных участков; и что, разумеется, женщины должны получить избирательное право — когда-нибудь в будущем, а пока торопиться незачем. Это «когда-нибудь», безусловно, совпадало по времени с той гипотетическою датой, когда Англия сочтет возможным предоставить древней Индии (а Америка — Филиппинам) право на самоуправление, когда наниматели от радости захлопают в ладоши, повысив зарплату своим рабочим — не членам профсоюза, когда все супружеские пары перестанут ссориться; когда исчезнут проституция и пьянство, когда каждый университетский профессор будет знать жизнь не хуже любого шофера грузовика, когда фермеры усвоят начатки агрономии, когда атеисты осчастливят всех верующих, обратив их в разумный материализм, когда собаки будут рождаться дрессированными, а кошки станут ласково играть с мышами.

Штаб суфражисток Клейтберна размещался в доме постройки 1880 года, известном под названием Особняк Старого Фэннинга. Это было огромное уродливое здание с бурыми оштукатуренными стенами, расчерченными белыми клетками — не столько для придания штукатурке сходства с камнем, сколько просто символически. Мрачный портик поддерживали деревянные ионические колонны, выкрашенные коричневой краской, посыпанной песком, так что их поверхность напоминала наждачную бумагу и больно царапала кончики пальцев рассыльных с телеграфа, дожидавшихся у дверей, — в свободные минуты суфражистки постоянно посылали друг другу взволнованные телеграммы. Крыша была плоская, со штампованным цинковым желобом. В общем, Особняк Старого Фэннинга сильно смахивал на старинную больницу, но выглядел еще менее привлекательно.

Внутри огромные, гулкие гостиные были тесно уставлены столами и конторками с грудами унылых суфражистских брошюр и конвертов, на которых нужно было надписывать адреса. На третьем этаже, в мансардах с наклонными потолками, где некогда обитала фэннинговская прислуга, находились спальни четырех суфражистских деятельниц, в том числе и Энн.

Императрицей и верховной жрицей Клейтбернского штаба — то ли благодаря значительным пожертвованиям, то ли благодаря несокрушимой настойчивости — была некая миссис Этелинда Сент Винсент, рослая решительная дама в красной шляпе, с пышной грудью, напоминающей мешок с пшеницей. По словам одной из деятельниц штаба, Элеоноры Кревкёр, миссис Сент Винсент в девичестве звалась мисс Этель Питерсон и была наследницей водопроводной корпорации, а потом вышла замуж за мистера Сент Винсента, который, будучи фабрикантом шпагата, тем не менее принадлежал к числу местной аристократии. Это означало, что он окончил колледж в Восточных штатах, что уже два с половиной поколения его семейства проживало в Клейтберне и что шпагатную фабрику основал не сам он, а его отец.

Миссис Сент Винсент имела обыкновение заходить в штаб после театра — по крайней мере так она говорила (циничная Элеонора уверяла, будто «после театра» означает «после кино») — и, увидев, что в одиннадцать часов вечера молодые сотрудницы занимаются болтовней, громогласно вопрошала:

— Что ж, уважаемые барышни, по-вашему, суфражизм — просто служба, вроде работы в конторе, и вы должны все время смотреть на часы?

Однако никто никогда не говорил ей в ответ дерзостей, ибо суфражистки читали Евангелие от Луки (глава VI, стих 37): «Прощайте и прощены будете».

В своей резиденции на Сент-Ботолф авеню миссис Сент Винсент принимала видных ораторов-суфражисток, в том числе приехавшую в Клейтберн титулованную англичанку, и благодаря этой интеллектуальной атмосфере была избрана в число членов клейтбернского музыкального общества «Феникс».

Но подлинной главой и хозяйкой штаба была состоявшая на жалованье секретарша мисс Мейми Богардес, которую все сотрудницы, а также многие жители Клейтберна прозвали Секирой, а пресса штата Огайо — «Керри Нейшн суфражизма».

Мисс Богардес была типичной суфражисткой-воительницей, какими их рисуют на карикатурах, — высокой костлявой старой девой со свирепыми глазами и громким хриплым голосом. (Что сталось с этими тощими амазонками, с этими «кликушами» довоенных времен?) Она была нагло-агрессивной или абсолютно бесстрашной — в зависимости от вашей точки зрения. Если мисс Богардес считала, что члены городского совета берут взятки, ее не останавливал никакой пиетет перед их высоким положением. Она являлась к ним на заседание и весьма красноречиво, с цифрами в руках, делала им выговор. Если она видела, как человек терзает ребенка, лошадь или скрипку, она тут же ставила его на место. В свои пятьдесят лет она, по всем данным, сохраняла девственность, не пила и не курила и неоднократно публично заявляла, что все мужчины (в возрасте от семи лет и старше) неуклюжи, как собаки, неопрятны, как обезьяны, деспотичны, как гризли, и глупы, как морские свинки. Туалеты мисс Богардес были притчей во языцех всего штата Огайо. С костюмом мужского покроя и мужскими башмаками на низком каблуке она надевала канареечного цвета блузы с ярко-красными пуговицами (число их неуклонно уменьшалось), растерзанные и сползающие на ухо тюрбаны из золотистого китайского шелка и не меньше десятка ожере- /жй из стекляшек или деревянных дисков. Изредка она облачалась в вечерние крепдешиновые платья пронзительно-малинового или тускло-сиреневого цвета, мятые и перекошенные на бедрах, так что спереди виднелись носки ботинок, а сзади подол волочился по полу.

Все ломали себе голову над вопросом, где Секира ухитряется доставать такие наряды, ибо ни одна портниха в здравом уме и твердой памяти никогда бы ничего подобного не сшила, а если в длинные, покрытые коричневыми пятнами пальцы мисс Богардес попадала иголка, то она обращалась с ней так же неумело, как какой — нибудь землекоп.

Младших сотрудниц суфражистского штаба Секира загоняла до полного изнеможения. Она бранила их больше, чем пышногрудая миссис Этелинда Сент Винсент, и к тому же гораздо чаще ее бывала в штабе. Она вытаскивала их из постелей в семь часов утра и ворчала, когда в полкочь они, еле держась на ногах от усталости, брели в свои спальни. Она фыркала на молодых людей, изредка навещавших кого-нибудь из сотрудниц, и едким, как нашатырный спирт, тоном осведомлялась, не курят ли они. Она протестовала, когда ее помощницы прилично одевались, ибо это означало, что они тратят деньги, которые должны идти на пользу Дела, но протестовала еще больше, если они не были изысканно аккуратны, ибо это могло «произвести ложное впечатление». Почти все, что они делали, равно как и все, чего они не делали, могло, — по мнению Секиры, «произвести ложное впечатление».

Когда Энн Виккерс приехала в Клейтберн, она была так напугана этой воинствующей свирепостью, что чуть было не уехала обратно.

Однако не прошло и двух недель, как Энн поняла, чтб мисс Мейми Богардес, грозная Секира, была самой честной, самой благородной, самой доброй и самой умной женщиной на свете. Если она вела себя тиранически, то лишь потому, что, по ее глубочайшему убеждению, большинство мужчин и женщин из трусости и лени позволяли плохо управлять собою; если она была неряшлива, то лишь потому, что все ее мысли были заняты одной только работой. Она всячески эксплуатировала своих помощниц, но зато грудью вставала на их защиту. Энн убедилась в этом, услышав, как Секира отчитала богатую и величественную миссис Сент Винсент: «Перестаньте шпынять моих девочек; я сама их шпыняю, когда надо!» Стоило кому-нибудь из сотрудниц серьезно заболеть, именно Секира укладывала ее в постель и приносила ей чашку крепкого бульона, правда, не слишком умело сваренного.

Публика, журналисты, даже некоторые сторонники суфражизма, а также все мужчины, разгоряченные и преисполненные пьяной мудрости у стойки бара, утверждали, будто мисс Богардес стала суфражисткой потому, что ей не удалось поймать себе мужа, и что на самом деле ей нужно вовсе не избирательное право.

По мнению Энн, это соответствовало действительности лишь постольку, поскольку Секира за всю свою жизнь не нашла (и страшно огорчалась, что не смогла найти) мужчину, способного оценить ее верность, ее безграничную честность и ее страсть, слишком бурную для того, чтобы уместиться в рамках слащаво-розового уюта. Вскоре Энн уже не сомневалась в том, что если бы мисс Богардес вышла замуж и родила целый десяток здоровых сыновей, она все равно осталась бы воительницей и все равно так же страстно жаждала бы справедливости.

Энн еще не забыла историю Америки (тему не слишком популярную в клейтбернской прессе, за исключением тех случаев, когда речь шла о бейсболе, о Джордже Вашингтоне или о развитии автомобильного стартера) и представляла себе мисс Богардес в виде матроны эпохи первых поселенцев с ребенком в одной руке и с ружьем для защиты от индейцев в другой.

Кроме мисс Богардес и Энн, в штабе работали еще два платных агитатора — Элеонора Кревкёр и Патриция Брэмбл.

Для Энн обе были романтичными и любимыми товарищами по оружию.

Для того, чтобы описать наружность Пэт Брэмбл даже в самом прозаическом документе, пришлось бы заимствовать из пансиона, где прозябают потрепанные и вышедшие в отставку слова, термин «изящная хрупкость». Изящная хрупкость. Прямо из викторианских романов. Сродни маленькой Нэлл, мисс Никльби и Розе из «Оливера Твиста», с тою лишь разницей, что Пэт изъяснялась на языке бывалого матроса, обладала цинизмом модного проповедника, с азартом ирландского кавалериста бросалась в драку с полицейскими — во всяком случае, во время суфражистских демонстраций, и наконец в честности не уступала Мейми Богардес. Однако она была до того миниатюрной и гибкой, что удовлетворила бы даже сентиментальный вкус Диккенса; волосы у нее были золотистые, щеки — как розовые лепестки, и у себя дома она курила только папиросы с розовыми ободками, тогда как Элеонора везде и всюду выставляла напоказ маленькую трубку.

Элеонора Кревкёр представляла собой загадку Особняка Фэннинга. Энн Виккерс была сложной натурой лишь постольку, поскольку ее естественное стремление к искренности, добросовестности, сердечности и сексуальной свободе наталкивалось на сопротивление среды. Мисс Богардес была простой и ясной, как жены и матери первых поселенцев. Воздушное изящество Пэт Брэмбл покоилось на солидном фундаменте банальности. Но Элеонора всегда оставалась раздвоенной личностью, причем раздвоенной в том смысле, что в ней можно было ясно различить не только две, а три, четыре или даже целую дюжину противоположных натур.

Начать с того, что Элеоноре было двадцать восемь лет, Энн — двадцать три, а Пэт — только девятнадцать. Высокая и тонкая, как шпага, с узкими ступнями, с тонкими, исчерченными синими жилками кистями и такими тонкими руками, что казалось, они вот-вот сломаются от ветра, Элеонора все же не выглядела безобразной, несмотря даже на слишком длинный крючковатый нос.

В ее смуглом живом липе было столько огня и энергии, что мужчины, которые при первой встрече снисходительно улыбались, потом не отходили от нее ни на шаг, готовые без конца смеяться вместе с ней.

Но самой главной тайной было ее происхождение. Элеонора искусно имитировала сквернословие и здоровую банальность Пэт Брэмбл, но это никогда не казалось слишком естественным. В суфражистских кругах Клейтберна ходили слухи, будто Элеонора принадлежит к знатному французскому роду, происходящему от некоего маркиза де Кревкёр, который женился на косматой дикарке — дочери индейской принцессы (кстати, что это, собственно, такое-«принцесса» индейская?) и английского генерала.

Впрочем, ни Энн, ни Пэт так никогда и не узнали правды. Им было известно, что Элеонора родом из Канады и некоторое время воспитывалась в монастырской школе. Девушки подозревали, что легенда о благородном происхождении Элеоноры объяснялась очень просто: р. городе вроде Клейтберна, населенном Смитами, Браунами и Робинсонами, Мюллерами, Шварцами и Хауптшнагелями, Джонсами, Льюисами и Томпсонами, а также Коганами, Леви и Гинзбургами, фамилия Кревкёр звучала аристократически. Энн справилась в словаре и взволнованно объявила Пэт, что слово «crevecoeur» означает «разбитое сердце» и потому, без сомнения, романтично. Однако Пэт справилась в другом, более подробном словаре и ехидно объявила Энн, что оно означает также «французскую породу кур с хохолком и с гребешком в форме рогов — см. Домашняя птица».

Почти каждый вечер в Особняк Старого Фэннинга приходила еще одна девушка — Мэгги О'Мара, деятельница профсоюза официанток и судомоек, в недавнем прошлом тоже официантка и судомойка. Румяная и ясноглазая, с руками большими и красными, как у прачки, Мэгги была голосистым и удачливым уличным оратором и той самой грубоватой женщиной из народа, под какую Пэт и Элеонора тщетно пытались подделаться.

Эта четверка — Эн н, Пэт, Элеонора и Мэгги О Мара — составляла группу, которая в суфражистских кругах штата Огайо получила название Кандальной команды — по причинам, которые будут изложены ниже.

Их личная жизнь (не то чтобы у них оставалось много времени для личной жизни, не считая шести-семи часов сна в холодных одиноких постелях, театра раз в неделю и танцев, гигиенически сдобренных либеральными разговорами раз в месяц) была пронизана одной злободневной темой: «Женщина»-права Женщины, обязанности Женщины, превосходство Женщины над мужчиной как в области конструктивного мышления (что бы это выражение ни означало), так и в физической способности переносить утомление и боль.

Они стряпали и, обедали в старой кухне Особняка — в полуподвале с каменным полом, выходящем окнами на двор, украшенный курослепом, подсолнечником и доисторическими кучами золы и жестяных банок. Предполагалось, что Готовить будут все по очереди, но обычно обед варила Энн вместе с Мэгги О'Мара, которая приходила как гостья и оставалась хозяйничать. Что касается Мытья раковины и полос лииолеума, разостланных на каменном полу, а также стирки кухонных полотенец, то уж этим занимались только Энн с Мэгги.

Возясь на кухне, Энн весело посвистывала. Ей нравилось работать руками — как на курсах сестер милосердия или в детстве, когда ей приходилось ухаживать за рассеянным отцом. На курсах она научилась стелить постели и каждый вечер перестилала аристократическое, но неряшливое ложе Элеоноры Кревкёр, чье понятие о домоводстве сводилось к тому, чтобы тряхнуть простынями и одеялом, одернуть покрывало, пригладить его один раз и считать постель постланной.

В Особняке Старого Фэннинга Энн оставалась индивидуальностью только в эти минуты домашней работы. В остальное время она была Сотрудником Движения, рядовым солдатом в переполненной казарме, союзом в чрезвычайно длинном и запутанном предложении.

Другие девушки, даже Мэгги О'Мара, казалось, не тяготились своим положением частиц в общей массе и, по-видимому, даже не стремились стать главной, наиболее важной частицей. Но Энн, которая произносила речи, когда ей давали распоряжения, Энн, которая надписывала конверты, когда ей приказывали, и высмеивала мужчин, когда это было уместно, все еще оставалась Энн Виккерс из Уобенеки — свободной женщиной рек и лесов, одинокой благородной разбойницей, которая в детстве мечтала об общественно полезных преступлениях при условии, что диктатором будет она.

Члены Кандальной команды отвлекались от темы «Женщина» только по ночам, когда, сидя на кроватях или на полу и стараясь не разбудить спавшую через коридор Секиру, шепотом обсуждали тему «Мужчина».

Даже в 1914 и 1915 годах, после начала мировой войны, когда некий анонимный гений уже изобрел Сексуальность, она еще не стала предметом широкого потребления и массового производства. Мэгги и Элеонора могли откровенно рассказывать о том, как они спали с мужчинами, Пэт могла уснащать свою речь непристойными словами, Энн могла чувствовать себя свободной от уобенекских запретов, но ни одна из них не посмела бы свободно обсуждать лесбийскую любовь, кровосмешение или другие салонные темы 1930 года. Впрочем, нет никаких сведений о том, что их эмоции отличались от эмоций 1930 года. Они находили выход в тревожных вопросах и беспокойном желании высказаться.

Пэт Брэмбл — предмет ухаживаний тех немногих мужчин, у которых хватало женолюбия или предприимчивости, чтобы посещать Особняк Старого Фэннинга в качестве гостей, в сексуальном отношении, как догадывалась Энн, была не менее холодной, чем любой другой розовый бутон. Мэгги О'Мара только смеялась.

— Младенчики вы все, хоть и образованные. Что я думаю про любовь? Одно вам скажу: я не девственница!

— А я девственница, — заявила Пэт, — и, по-моему, так гораздо спокойнее.

— Как вы мне обе надоели! — воскликнула Элеонора. — Пол! Ни черта вы в нем не смыслите. Для вас это все равно, что есть солонину с капустой. Если хотите знать… впрочем, не думаю, чтобы вы очень хотели… так вот, если хотите знать, я — нимфоманка. Если я сорвусь с цепи — но только воля у меня железная, можете смеяться, но это так, — если я сорвусь с цепи, я буду все время нырять в постели к мужчинам. Как сумасшедшая. Я тоже не девственница, милая моя Мэгги, так что не слишком этим гордись! Два раза я попробовала, но мне пришлось это бросить. Я просто переставала существовать и превращалась в пламя, а внутри — у меня как будто ракеты взрывались. Нет, я больше никогда этого делать не буду, если только мне не попадется великан. Только женщинам вроде нас, которые пытаются освободить свои мозги от пут, великаны не попадаются. Но если я иду в кино с любым мужчиной от восьми до восьмидесяти лет смотреть фильм о ловле сельди или о производстве стекла и он заденет рукой мою руку, то я возвращаюсь сюда, рявкаю «спокойной ночи» так, что он думает, будто я холодна, как ледышка, мчусь наверх и всю ночь напролет шагаю по комнате. Мы, суфражистки, конечно, ненавидим мужчин! Держу пари, что Секира в молодости была ничуть не лучше меня! О, благовоспитанным молодым девицам незнакомы бурные страсти, свойственные мужчинам! Что вы! Ни в коем случае! Мы не должны экспериментировать, мы должны сидеть, сложив свои нежные ручки, и ждать, пока какой-нибудь мышке мужского пола не вздумается прийти к нам и пошевелить своими усами! К черту! Ну, Энн, а какова ваша исповедь? Пошлая, как у Мэгги, нечеловеческая, как у Пэт, или безумная, как у меня?

— Я… я не знаю… Честное слово, не знаю! — заикаясь, пробормотала Энн.

После истории с Гленом Харджисом она всячески старалась избегать сильных увлечений, которые могли бы затемнить ее ясный и веселый взор. Поэтому когда в Особняк Фэннинга являлись мужчины — все весьма достойные люди: какие-то дельцы, которых притащили с собой их жены-феминистки; либеральные священники, большей частью холостые; самые молодые или самые старые преподаватели Клейтбернского университета или дальновидные политиканы, на всякий случай стремящиеся обеспечить себе голоса возможных будущих избирательниц, — мужчины, которые пили холодный чай с покупным печеньем, помогали надписывать конверты или совещались насчет сбора пожертвований, — их обычно занимали Пэт и Мэгги или студентки, приходившие по вечерам помогать, и они же танцевали с этими мужчинами под граммофон между столами и конторками, в то время как Энн с Элеонорой исчезали или забивались куда-нибудь в угол.

«В один прекрасный день появится мужчина, которого я захочу поцеловать, как Адольфа, и который захочет поцеловать меня, как Глен Харджис, и тогда я забуду про статистику, про низкую заработную плату работниц и поцелую его так крепко, что весь мир исчезнет. А может, я просто сосулька, вроде Пэт?»-мучительно размышляла Энн.

Они работали, работали, как матросы в бурю, как студенты перед выпускным экзаменом. Вся их жизнь была одна сплошная полночь. Они только улыбались, когда замученные домашние хозяйки говорили: «Если бы вы, девушки, вышли замуж и должны были стряпать, стирать и возиться с ребятишками, если бы вы работали, как я, вам некогда было бы думать об избирательном праве!»

Их посылали выступать на собраниях в женских клубах, в мужских церковных клубах, в Женском Христианском Союзе Трезвенности, в организации Дочери Американской Революции и на бесконечных митингах суфражисток в тесных залах, где от духоты хотелось чихать. Поодиночке или во главе летучих отрядов добровольцев, большей частью расфранченных вертихвосток, которые хихикали и строили глазки, отнюдь не способствуя поддержанию достоинства Великого Дела, они ходили собирать пожертвования и вербовать сторонников в богатых домах и жалких лачугах, в китайских прачечных, на элеваторах и в конторах маклеров-миллионеров, где порой какой-нибудь хилый юнец, игриво изгибаясь, ворковал: «Ну-ка, детка, давай поцелуемся, и тогда тебе не захочется голосовать!».

Порою они натыкались на безграмотного мужа, который уверял, что он от души за избирательное право для женщин, но категорически против «суфражизма». Это слово, по его мнению, означало чаепития в Особняке Фэннинга, из-за которых его жена не успевала за ним ухаживать. А как-то раз, когда Энн захотела поговорить с супругом одной домашней хозяйки, та погналась за ней со шваброй.

— Убирайтесь вон! — кричала она. — Знаю я вас! Вы у меня мужа не отобьете! Шляются тут всякие! Все вы потаскушки, вот вы кто! Вон отсюда!

В обязанности Энн входило также писание заметок, которые постоянно рассылались по газетам, — заметок об исключительно успешном собрании в Доме Тайного Братства, о сочувственном отношении сенатора Джагинса или о приезде в Клентберн знаменитого проповедника, его преподобия доктора Айры Визерби, который (под дулом револьвера) согласился выступить перед собранием прихожанок Христианской церкви на Сикомор-авеню.

Стиль Элеоноры Кревкёр отличался большей прозрачностью и легкостью, но, очевидно, именно поэтому проза ее не годилась для газет, ибо сие искусство требовало лихости и наигранного веселья. Возможно, что Энн приобрела необходимую бойкость пера благодаря своему участию в дискуссиях. Она, безусловно, стала энергичной и популярной пропагандисткой и позже могла способствовать любому начинанию, сочиняя для воскресных выпусков газет статьи, полные искусно подобранных статистических данных. Энн со страстным негодованием писала о царящем в мире зле, но никогда не могла понять, почему один эпитет живописнее другого, и очень огорчалась и даже немного сердилась, когда много лет спустя нью-йоркские друзья-журналисты намекали ей, что она очаровательная женщина, но очень плохая журналистка.

Энн, Пэт и Элеонора часто поодиночке вьгезжалп из Клейтберна помогать местным Матерям Сиона организовывать суфражистские ассоциации в недоверчивых городишках, где безраздельно правили мужчины и где законное место женщин все еще было у домашнего очага, то есть на кухне и в детской. Их встречали кислые матроны, которые сердито брюзжали: «Да неужто штаб не мог подыскать для нас кого-нибудь постарше? А мыто еще трудились не покладая рук!» И только три-четыре старые боевые клячи старались помочь, но поскольку эти особы обычно слыли полоумными чудачками, вроде Мейми Богардес, их помощь приносила только вред. В конце концов им все же удавалось нанять у какого-нибудь бакалейщика фургон или старый, разбитый автомобиль, и они выступали с речами на перекрестках, в f го время как медленно собиравшиеся зрители свистели, мяукали и громко чмокали губами, изображая поцелуи. Ночь они проводили в траурно-черных ореховых кроватях, в непроветренных «комнатах для гостей» местных Кассандр. На завтрак им подавали жирную ветчину с салатом из цикория. А вечером, когда они возвращались в Особняк Старого Фэннинга на местном поезде, чаще всего в душном вагоне для курящих, возвращались упавшие духом и совершенно разбитые, Секира встречала их ворчанием: «Нечего рассиживаться! Еще столько конвертов не надписано!»

Итак, снова конверты до полуночи с перспективой очередной поездки в забытую богом глушь на следующее утро. Если бы в те дни у Энн было время читать Киплинга, она наверняка изорвала бы его в клочки за утверждение, будто только мужчина (и притом только мужчина-британец) мог совершать карательные экспедиции против туземных племен, безмятежно встречаясь липом к лицу с жуткими толпами волосатых дикарей. Они с Пэт Брэмбл совершали такие карательные экспедиции два раза в неделю, и по возвращении их не ожидало ни виски в офицерской столовой, ни ландо в Симле.

Конверты!

Конверты для надписывания адресов!

Конверты, в верхнем правом углу которых аккуратным водянисто-голубым шрифтом напечатано: «САЖСА, 232, Мак-Кинли ав., Клейтберн, Огайо». Конверты. Горы конвертов. На всех столах, рядом с городскими адресными книгами, с телефонными книгами, со справочниками и отпечатанными на мимеографе списками сторонников движения, откуда брали адреса. Конверты с отпечатанными на мимеографе призывами вносить пожертвования и с воззваниями, вроде: «Пишите своему члену конгресса» или «Голосуйте на первичных выборах только за тех кандидатов, которые понимают, что Женщины Тоже Люди». Конверты с маленькими четырехстраничным брошюрками, заставляющими вспоминать Уобенеки, — с тою лишь разницей, что в качестве средства для спасения и усовершенствования мира предлагалась не кровь агнца, а избирательное право. Конверты с двойными открытками, между которыми адресат, если он этого жаждал, мог рложить монету в 25 центов, лизнуть красную облатку, заклеить и отослать в Штаб суфражисток.

Энн, как и все остальные — Пэт, Элеонора и Мэгги, — свято верила, что избирательное право необходимо как для того, чтобы женщины могли участвовать в общественной жизни, так и для того, чтобы они могли избавиться от унизительного помещения в одну категорию (см. одну из многих сотен речей, произнесенных Энн в тот период) с детьми, идиотами и уголовными преступниками. Но конверты ей надоели. При одной мысли о конвертах она приходила в неистовство. Через много лет после того, как она покончила с работой в суфражистских организациях, ее все еще преследовало воспоминание о грудах желтых конвертов с голубой надписью «САЖСА, 232, Мак-Кинли ав., Клейтберн, Огайо», с овальной профсоюзной этикеткой и индексом F-16 внизу. Конверты, которые во сне вырастали в огромные горы, а потом обрушивались и душили ее. Вера, надежда, конверты, причем конверты — главный член этой троицы.