Молодая женщина, приехавшая в Нью-Йорк на экспрессе «Квакер» вечером 16 сентября 1925 года, выглядела несколько провинциальной, несмотря на новые перчатки и изящные ботинки. Костюм, сшитый явно года два назад, с точки зрения последней моды казался слишком длинным, не в меру чопорным и вообще был лишен всякого шика. Красивые стройные ноги, живые темные глаза, хороший цвет лица привлекали к ней внимание коммивояжеров, но, к великой их досаде, она не замечала их красноречивых взглядов. Наверное, школьная учительница? Во всяком случае, женщина, у которой какие-то неприятности. Она часто отрывалась от книги и, покусывая нижнюю губу, о чем-то сосредоточенно думала.

На Пенсильванском вокзале она шла за носильщиком, который нес ее вещи, так рассеянно, словно вовсе его не видела. Только один раз, подняв голову, она вперила изумленный взгляд провинциалки в необозримые просторы вокзала, но тут же снова уставилась в землю и торопливо зашагала дальше. Когда носильщик спросил: «Вам такси?», — она с сомнением протянула: «Д-да, пожалуй». В такси она прильнула к окну и, взглянув на чудовищную громаду отеля «Пенсильвания», пробормотала: «Ух ты!» — после чего откинулась на спинку и, погрузившись в свои мысли, не видела уж больше ничего, даже спины шофера, с которой, казалось, не сводила глаз.

Когда они остановились в районе шестидесятых улиц в западной части города, возле одного из бесчисленных нью-йоркских многоквартирных домов, владельцы которых с помощью мраморных стен в вестибюле и позолоты на ненадежном лифте пытаются скрыть запах капусты и домашней стирки, она взволнованно сказала шоферу: «Подождите минутку! Я пойду посмотрю!»

— Мисс Брэмбл уже пришла? Мисс Патриция Брэмбл? — строго спросила она у негра-швейцара.

— Она здесь больше не живет. Переехала в Нью-Рошелл. Открыла контору в Нью-Рошелле, штат Коннектикут, сударыня.

— Вот как!

Это был крик возмущения, сердитого бессилия. Шоферу такси она назвала новый адрес — Пятая авеню, в районе тридцатых улиц. Здесь она вышла у старинного особняка, первый этаж которого был превращен в чемоданную мастерскую, а наверху сдавались внаем квартиры.

Тяжело дыша, она пересекла широкий тротуар, нажала одну из кнопок в большом гнезде звонков и, когда дверь со щелчком открылась, исчезла за ней. Шатаясь, словно больная, она с трудом поднялась на третий этаж и постучала в темно-серую дверь. Дверь отворила низенькая пухлая женщина с проницательными глазами, в платье со старомодными кружевными манжетами.

— Да не может быть! — воскликнула она.

Энн нетвердой походкой вошла в квартиру и свалилась на диван, слишком усталая и измученная, чтобы разговаривать.

— Дорогая моя, что случилось? Как ты сюда попала? Ничего, ничего. Сиди спокойно, — сказала доктор Мальвина Уормсер.

— Отправь… отправь Гертруду Уэггет вниз… расплатиться с шофером… счетчик работает…. чемоданы… — Энн задыхалась, как рыба, вытащенная из воды.

— Ни смерть, ни отчаяние не способны вытравить из тебя бережливости и благонравия Новой Англии! — засмеялась Мальвина.

— Что ж, я ведь бедная тюремная надзирательница и уволилась из Копперхед-Гэпа три дня назад. Да, я ушла по доброй воле. Кое-кто называет это так. Но теперь я уже взяла себя в руки. И перестану напускать на себя трагизм.

И перестала. Но праведный гнев воительницы бил через край. Нет, она уничтожит современную тюремную систему, открыв на нее глаза миру. Всю ночь продолжался е «рассказ, бессвязный, но яркий, как кадры кинохроники… Чай у начальника тюрьмы Сленка. Миссис Битлик в штатском платье с короткой юбкой, из-под которой виднеются ноги, смахивающие на ножки рояля. Капитан. Уолдо в белом парусиновом костюме с пиджаком, как цирк шапито, рассказывает забавный анекдот про арестанта, который много недель подряд рыл подзем- i ный ход — идиоту вздумалось побывать у жены в годовщину их свадьбы, — а стражники следили за подкопом, и посмеивались, и не мешали ему, а в последнюю ночь, когда он уже выбрался наружу, схватили его и, обессилев от хохота, так что плетки буквально валились у них из рук, выпороли его, а потом бросили в дыру… Бэрди Уоллоп старательно учится играть на губной гармонике… Жареные черви в тюремной каше… Джесси Ван Тайл на неделю сажают в одиночку за то, что она дала кусок хлеба сидящей в одиночке арестантке… Краткая эпическая повесть, проникнутая духом американской демократии, — шестнадцатилетняя девушка, веселая и озорная, но не помышляющая ни о чем, кроме детского флирта, попадает в Копперхед через два дня после приезда Энн за то, что она украла несколько бананов и ударила лавочника, когда он ее схватил. Просидев год, девушка проходит курс наук, который наряду с возмездием и устрашением является целью тюрьмы — ведь ее посадили в одну камеру с сорокалетней женщиной, весьма опытной проституткой, аферисткой и наркоманкой. Образование дает свои плоды. Выйдя из тюрьмы, девушка через два месяца возвращается обратно, на этот раз приговоренная к пожизненному заключению за убийство… Добрый доктор Сленк запрещает арестантам праздновать рождество за то, что они устроили «хлебный бунт»- как-то раз побросали на пол хлеб из гнилой муки… Головастики в грязной воде, которая не стекает из ванн… Мисс Пиби кричит на кроткого доктора Сорелла за то, что он велел освободить от работы женщину с распухшей больной рукой… Капитан Уолдо бьет по лицу арестантку, отказавшуюся сидеть в одной камере с сифилитичкой… 1 ри спички за десять центов, которыми торгует услужливая фирма Кэгс и Коньяк, а затем всю ночь приятный запах табачного дыма в камерах, где курить Строго Воспрещается… Евангелистка в тюремной часовне сообщает арестанткам, что их добрые тюремщики души в них не чают и озабочены лишь тем, как бы они поскорее исправились… Лопнувшая водопроводная труба на целый дюйм заливает водой пол в темных камерах дыры, и находящиеся там четыре арестантки всю ночь спят, сидя в воде… Законодательное собрание штата проваливает законопроект об ассигновании 200 тысяч долларов на строительство нового тюремного корпуса для женщин, после чего ассигнует 250 тысяч долларов на возведение памятника Погибшим Воинам — кенотаф, окруженный скульптурами… Почетный сенатор (заботливый отец, ласковый дедушка, член попечительского совета университета, безупречно честный оптовик-бакалейщик с университетским образованием) произносит речь: «Эти гнусные преступницы и так уже живут по-царски — сытная пища три раза в день, и ведь они ее даже не готовят, — а моя покойная мамочка день-деньской возилась на кухне, черт побери! Превосходный двор для прогулок. Самые современные ванны, в то время как порядочные и честные женщины нашего штата в большинстве своем все еще вынуждены пользоваться лоханью. Доктор и священник тут же под рукой. Бесплатное обучение иностранным языкам, кройке и шитью и наверняка еще искусству игры в бридж и сервировки званого чая! А теперь представитель округа Картер предлагает построить им еще более роскошное здание! Чего он, собственно, добивается? Уж не хочет ли он сделать жизнь в тюрьме настолько приятной, чтобы все жительницы штата кинулись совершать преступления, лишь бы угодить в тюрьму?»

Доктор Уормсер дала Энн выговориться и даже поощряла ее, до трех часов утра слушая сбивчивый рассказ. (Правда, уже после полуночи на столе вдруг бог весть откуда появился легкий ужин, и Энн уговорили съесть яйцо.) К трем часам утра запас горечи истощился, и к Энн вернулась оптимистическая уверенность, что Великие Простые Люди непременно что-нибудь предпримут, если только про все это узнают. И доктор Уормсер перечислила, с кем из газетчиков Энн следует поговорить.

Во-первых, Чарли Эрман, главный редактор «Кроникл», близкий приятель доктора Уормсер. Далее либеральный журналист, сотрудник газеты, консервативной, как банкир-пресвитерианин, но тем не менее обожающей печатать речи социалистов, которые поносят «Кроникл». Кроме того, две-три статьи надо, непременно дать в «Стейтсмен» — либеральный еженедельник, который первым в Америке заявил, что не только Германия, но также и Франция, Англия и Россия еще до 1916 года узнали, что идет мировая война.

Не прошло и двух дней, как Энн из охваченной благоговейным ужасом провинциалки вновь превратилась в жительницу Нью-Йорка. Доктор Уормсер прописала ей несколько новых платьев и обедов в дорогих ресторанах. Энн была богата. Из 1 500 долларов жалованья, полученного за 14 месяцев, у нее осталось 997 долларов 93 цента, остальное ушло на книги, папиросы, железнодорожные билеты и ссуды освобожденным арестанткам, 100 % которых так и не было возвращено. Она купила себе костюм, шелковые чулки — на несколько пар больше, чем требовалось (что является признаком роскоши), вечернее платье, нефритовый мундштук и отправилась на ревю, но возмущенно ушла с середины, потому что в программу входил чрезвычайно забавный скетч, в котором изображалось, как в Современной Тюрьме лакеи подают беспечным взломщикам шампанское в ведерках со льдом…

Линдсей Этвелл еще не вернулся из Вермонта, где он проводил свой отпуск. Через два дня после того, как Энн справлялась о нем в его конторе, он позвонил ей из Дорсета.

— Дорогая, я так рад, что вы вернулись! Нью-Йорк без вас невыносимо скучен. Как вы смотрите на то, чтобы поработать в нью-йоркских тюрьмах? Вы совершенно правы! Здесь гостит судья Бернард Доу Долфин — член Верховного суда штата Нью-Йорк. Очень влиятельный человек. Я сейчас же с ним переговорю. До скорого свидания!

Энн, разумеется, с большим удовольствием услышала бы, что губы у нее, как рубины, только гораздо теплее, и что он все время мечтал о них, но… Хорошо, что он такой энергичный и деловой человек.

Чарли Эрман, главный редактор нью-йоркской «Кроникл», безнадежно испортился за годы, пока он был иностранным корреспондентом — когда его приглашали на чай, он иногда пил чай, а не намекал, чтобы ему смешали коктейль. Сейчас, сидя в старомодной гостиной Мальвины Уормсер, он пил именно чай и слушал, как Энн, изо всех сил старавшаяся сохранить хладнокровие, рассказывает о Копперхед-Гэпе… Бэрди Уоллоп — Топси, Ариэль и Скиппи в одном лице — с исполосованной спиной, изнемогая от жажды, часами висит привязанная за руки к ржавой решетчатой двери темной камеры, и все это потому только, что она вступилась за Джо Филсон.

И окружные тюрьмы в штатах Миссури и Мэриленд, Орегон и Огайо, Канзас и Иллинойс все такие — немного лучше, немного хуже. (Может быть, газета пошлет ее туда, чтобы выяснить это?)

Эрман долго откашливался.

— Так чего же вы от нас хотите?

— Для себя — ничего.

— Знаю, знаю! Для газет хуже всего те люди, которые хотят чего-нибудь не для себя, а для всего человечества. Не сомневаюсь, что в вашей тюрьме все именно так, как вы рассказываете, а в других тюрьмах, вероятно, еще хуже. Но обо всем этом написаны уже десятки книг, например, «В тюрьме» миссис О Хара, «Тени на стене» Фрэнка Танненбаума, «В котле преступлений» Фишмана и так далее. Однако читатели большей частью не интересуются тем, что прямо их не касается. Никто еще не производил переворот ради людей, живущих где-нибудь за сотню миль. Но дело даже не в этом, а в том, что ваш рассказ не содержит ничего нового. Подобные вещи происходят постоянно, а газета существует для того, чтобы печатать новости — что-то совершенно новое. Если в тюрьме произойдет какой-нибудь бунт или скандал, мы это, разумеется, напечатаем, включая все подробности — антисанитарию, скверную пищу, жестокости и так далее. Года два тому назад у нас уже был скандальный материал о том, как женщин подвешивают за руки. Если вы намерены вернуться в Копперхед и написать петицию, которая заставит губернатора принять какие-то меры, если вы влепите затрещину начальнику тюрьмы или каким-нибудь образом добьетесь, чтобы вас отдали под суд, где вы смогли бы рассказать обо всех этих фактах, мы все это напечатаем, причем самым подробнейшим образом. А вам, по всей вероятности, дадут пять лет тюрьмы. Ну как, согласны?

— Нет! — В голосе Энн послышалась дрожь. — Раньше я думала, что никогда не буду ничего бояться. Но попасть в тюрьму я боюсь, смертельно боюсь.

Редакторы остальных газет сказали:

— Да, мы не сомневаемся, что вы говорите правду, но ведь это не ново. Все это ужасно, но это уже старо, и никто не станет этого читать.

Редактор почтенного либерального еженедельника «Стейтсмен» со вздохом произнес:

— Разумеется, я уверен, что вы не преувеличиваете, мисс Виккерс. Есть тюрьмы даже еще хуже. Последние два года у нас шли статьи о каторжной колонии во Французской Гвиане и о кандальных командах во Флориде. Вы их не читали?

— Нет. Боюсь, что у меня не было времени.

— Вот видите! Ни у кого нет времени. Вы говорите, что чувствуете страшную опустошенность от тщетных попыток заставить мир выслушать вас. Я уже тридцать лет пытаюсь заставить мир выслушать правдивый рассказ о всевозможных, вполне устранимых злоупотреблениях, а в результате даже у таких людей, как вы, нет времени. Что, по-вашему, должен чувствовать я? Сначала я возмущался, но постепенно научился быть терпеливым. И все же… столько злоупотреблений! Иногда мне хочется перестать разыгрывать из себя Кассандру и отправиться удить рыбу. Я очень люблю сидеть с удочкой. По крайней мере, это занятие иногда приносит хоть какие-то ощутимые плоды!

Хотите, я покажу вам сообщения о беззакониях, полученные только за сегодняшнее утро, — письма, пропагандистские издания и просто записи телефонных разговоров. Все умоляют немедленно предать эти факты гласности и добиться принятия каких-либо мер. — Он порылся в кипе бумаг, наваленных на гигантском письменном столе в его крохотном кабинете. — И имейте в виду, все эти люди, точно так же, как и вы, хотят, чтоб я помог им открыть глаза миру. М-да… Посмотрим. Ну вот, хотя бы это. В Румынии голодают политические заключенные. В Западной Виргинии голодают шахтеры, их представителей расстреливают; в высшей степени респектабельного школьного учителя! который выступил с протестом, среди ночи схватили и выслали из штата, а его перепуганная семья осталась без единого цента. Жителей Пафуги, британского владения в Тихом океане, эксплуатируют белые владельцы плантаций — платят им двадцать центов в день. Потомки освобожденных рабов американского Юга, поселившиеся в Либерии, обращают в рабство потомков приютивших их местных жителей. Эмма Гольдман утверждает, будто большевики обращаются с анархистами хуже, чем республиканский штат Нью — Йорк. Китайцы — рабочие текстильных фабрик, принадлежащих их соотечественнику, получают шесть центов в день. Постояльцы общежития ХАМЛ в одном из Западных штатов пишут, что секретарь ХАМЛ — аморальная личность, а порядочного молодого рабочего, который пытался протестовать, он упек за решетку, обвинив его в преступном синдикализме. Из университета одного из восточных штатов после тридцати лет безупречной службы уволен профессор — только за то, что он хвалил мормонов.

И еще тысячи других. А я уже помещал столько материалов о тюрьмах, что мне следовало бы некоторое время помолчать. Но если хотите, напишите три коротенькие статейки, примерно по две тысячи слов, про Джозефину… Филсон, кажется? Про Бэрди Уоллоп и про эту старуху, которую повесили, — забыл, как ее зовут.

Энн лихорадочно настрочила три коротенькие статейки, и их добросовестно напечатали в «Стейтсмене». Шуму они наделали столько же, сколько надутый пузырь, брошенный в океан. Пользы от них было столько же, сколько от душеспасительного трактата, подброшенного в подпольный кабак.

Одна из либеральных церковных газет похвалила их в редакционной статье. Три газеты процитировали по одному абзацу каждая. Новорожденный (но, увы, не жилец на этом свете!) журнал «Торжество Женщины» командировал к Энн честолюбивую молодую репортершу, в интервью с которой Энн якобы заявила, что служила старшей надзирательницей в каторжной тюрьме Рэтлснейк-Гэп и вместе с начальником тюрьмы доктором Дрингулом организовала курсы кройки и шитья, в результате чего все арестантки тут же исправились.

Энн получила длинное послание от некоего джентльмена, который писал:

«Именно подобные Вам сентименталисты, желающие превратить пребывание в тюрьме в веселый пикник, в значительной мере несут ответственность за отмечаемую в настоящее время вспышку преступности».

(Ибо 1925 год был отмечен вспышкой преступности, равно как и 1932, 1931, 1930, 1898, 1878, 1665, 1066 годы, 11 год до нашей эры и большая часть промежутков между ними.)

«Наиболее авторитетные и опытные специалисты в области криминологии в настоящее время утверждают, что порку ремнем, при условии, что ремень должен наносить кровавые раны, следует возобновить повсеместно, как единственный сдерживающий фактор, которого преступники действительно боятся».

Но главный отклик на статьи Энн появился в ведущем американском коммунистическом журнале «Пролетарский натиск».

«Со свойственной ему наглостью «Стейтсмен» — самый жалкий из всех сюсюкающих либеральных листков — поместил несколько заметок женщины по фамилии Виккерс относительно условий в Копперхед-Галче, тюрьме одного из южных штатов. Автор этих статей — подобно всем остальным сотрудникам «Стейтсмена», выдающих себя за социалистов, — является социал-фашисткой и провокаторшей, которая, скрываясь под личиной так называемого либерализма, втайне помогает капиталистам провоцировать войну против СССР. Насколько это справедливо, явствует из того факта, что она даже не упоминает о товарище Джесси Ван Тайл, заключенной в этой самой тюрьме Копперхед-Галч. Между тем все товарищи, свободные от идеологических уклонов, знают, что товарищ Ван Тайл, и не кто иной, как она, является вдохновителем всех реформ, которые проводятся в Копперхед-Галче. Тот факт, что это орудие капиталистов мисс Виккерс могла находиться в этой тюрьме и не иметь ни малейшего понятия о присутствии и руководящей роли товарища Вн Тайл, разоблачает ее позицию и говорит о необходимости для всех товарищей не ослаблять бдительности в отношении самодовольного лицемерия социал-фашистов и поддерживать «Пролетарский натиск», который благодаря своей борьбе за разоблачение заговора либералов с целью уничтожить СССР, в настоящее время испытывает серьезные финансовые затруднения. Мы призываем всех товарищей отложить пять процентов своей заработной платы в фонд помощи «Пролетарскому натиску».

Два года спустя Энн узнала, что доктор Сорелла покончил с собой, выпив яд у себя в спальне в тюрьме.