Нынешняя квартира Энн была такой же современной, как Стайвесантский исправительный дом, и, к сожалению, от нее веяло почти таким же холодом. Когда Энн жила вместе с Пэт Брэмбл, хозяйственные заботы ее ничуть не тяготили. Теперь же, когда раз, а то и два раза в неделю ей приходилось произносить речи на торжественных обедах, которые устраивала Лига сближения деревни с городом, или Лига сближения промышленных центров с деревней, или Комитет по трудоустройству преступников с одной судимостью, или Клуб Фи — Тау-Дельта, объединявший выпускниц колледжа Пойнт — Ройял, или Иллинойское общество трезвенников, или Женский социологический кружок имени святого Стефана в Бруклине, или наконец Стайвесантский Независимый союз взаимопомощи; когда сплошь и рядом ей приходилось задерживаться в тюрьме до полуночи; когда репортеры изводили ее телефонными звонками, добиваясь, чтобы она высказалась о влиянии короткой стрижки на рост женской преступности и о взаимозависимости между чтением беллетристики и убийствами на сексуальной почве; когда кокетливые репортерши заезжали выяснить мнение Энн о разводе; когда отбывшие срок арестантки подстерегали ее у дверей, чтобы получить добрый совет и небольшое денежное вспомоществование; когда по вечерам ее посещали страховые агенты, чтобы объяснить ей, с какими опасностями сопряжена ее работа (свои слова они подкрепляли статистическими данными о количестве тюремных служащих, расставшихся с жизнью во время бунтов); когда ежемесячно на ее имя поступало в среднем семьсот пятьдесят тысяч триста тридцать одно письмо от молоденьких девушек, мечтавших получить автограф или узнать, как переселиться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя романтической деятельности на благо общества; когда неизвестно было наперед, появится ли Линдсей в шесть, в семь или в одиннадцать, захочет ли он перекусить не выходя из дому или повезет ее в ресторан; когда у нее не было Прайд и не нужно было думать о спокойной обстановке и свежем воздухе для ребенка; когда, короче говоря, она стала Великой — ив общем одинокой — женщиной, у нее уже не было сил возиться с хозяйством и бесконечными счетами, и она сняла две комнаты в недавно построенном отеле «Портофино», в районе Девяностых улиц в восточной части города, на полпути между тюрьмой и театрально-ресторанным центром.

Отель был не очень большой, но зато там в изобилии имелись мрамор, телефоны, радиоприемники, по-итальянски жизнерадостные курчавые мальчики-посыльные в курточках на блестящих пуговках, как у цирковых обезьянок, таинственные длинноусые старички-мастеровые в синих комбинезонах, которые с обреченным видом, волоча мешок с инструментом, вечно шли по коридорам исправлять какие-то поломки и почти никогда не доводили дело до конца, великолепные персидские ковры и менее великолепные японские гравюры, запасы безалкогольных напитков на много лет вперед и сонные телефонистки с их вечным «Алло-о? Он куда-то вышел, ладно, я передам».

Номер Энн отличался той несколько суровой и деловитой чистотой, которую придает жилью сочетание железобетона и грубой штукатурки. Окна были высокие, стрельчатые, с металлическим переплетом. Из них открывался вид на Ист-Ривер, откуда доносились призывные хриплые гудки пароходов, отправлявшихся — так думала Энн — в Севилью, Гетеборг и Мангалор. Цементный, покрытый линолеумом пол был тверд, как камень. Бесцветные стены взмывали ввысь и где-то далеко наверху смыкались со строгими скрещениями прямоугольных оштукатуренных балок.

Энн попробовала создать какой-то уют, окружив себя немногими уцелевшими у нее старыми и милыми вещами. Была тут кушетка, на которой когда-то дремал по воскресеньям профессор Виккерс. Было принадлежавшее ему собрание сочинений Диккенса. «Дэвид Коппер — филд» — та самая книжка, которую Энн впервые прочла в десять лет и с тех пор каждый год перечитывала: «Дети подводного царства» — подарок отца, и «Королевские идиллии» с надписью Глена Харджиса. Четыре кресла, столики, удобные лампы для чтения. Полки с книгами в мрачных, бурых переплетах — криминология, пенология, психология и всякие другие заумные и мрачные науки, в которых Энн черпала мудрость.

Кроме большой комнаты, была еще спальня — пожалуй, поменьше ее детской в Уобенеки — и ванная, такая тесная, что там помещался только душ. И крохотная кухня — Нью-Йорк по величине считался первым городом мира, и потому в кухне не хватало места ни для плиты, ни для рядов сверкающих кастрюль, но зато там был чудесный электрический кофейник. И еще был толстый кот по имени Джонс.

Энн навещало довольно много людей: Мальвина Уормсер, Линдсей Этвелл, Пэт Брэмбл, когда она бывала в Нью-Йорке, и разные общественные деятели-профессионалы, вроде Рассела Сполдинга. При крещении он был наречен — в честь поэта — Джеймс Рассел Лоуэлл Сполдинг, подписывался «Дж. Рассел Сполдинг», но почему-то — Энн так и не удалось узнать, почему — в кругах завсегдатаев торжественных обедов радикального толка он фигурировал как Игнац. Она познакомилась с ним в Институте организованной благотворительности, где он возглавлял один из отделов. В свои сорок лет (он был на три года старше Энн) он оставался холостяком и дорожил репутацией бонвивана не меньше, чем славой прогрессивного гуманиста. Мистер Сполдинг был крупный круглолицый мужчина, большой охотник до всяких шуток. Энн решила, что в детстве, в своем родном городке в штате Айова, он был тот самый растяпа-толстяк, над котврым издеваются сверстники; и теперь он как будто старался взять реванш и отсюда, из Нью-Йорка, показать своим былым врагам, на что он способен, — старался поразить уже мало реальную, но все еще крепко державшую его Айову… Энн симпатизировала ему, потому что человек он был добрый и покладистый, не обижался, если его приглашали на обед в последнюю минуту, и никогда не забывал позвонить, если вы лежали в постели с гриппом: в этом отношении он был так же надежен, как Линдсей Этвелл.