ЕСТЬ ВЫРАЖЕНИЯ, СОВЕРШЕННО ЯСНЫЕ ДЛЯ ВСЕХ. А тем более — для бывалого звеньевого. Например, когда кто-нибудь, увидев, что ты первым пробежал шестидесятиметровку, говорит «молодец»! — нужны ли тут объяснения? Это — поздравление. Или, скажем, после того, как ты вместе с ребятами своего звена исполнил на молотках сырбу, и пионеры, собравшиеся вокруг лагерного костра, в неистовстве кричат: «Бис!» — все опять совершенно ясно. Или, наконец, когда по окончании триместра классный руководитель вручает тебе табель с одними десятками и говорит: «Так держать, Ионеску! Только вперед!» — нужны ли здесь словари?

И я могу сказать без всякого преувеличения, что Ионеску подобные выражения хорошо знакомы. Да и какому же мальчику с отличной успеваемостью, изобретательному, живому и ловкому, не приходится то и дело слышать такие выражения — которые, скажем прямо, ему — как маслом по сердцу?

Но было бы преувеличением и умолчать о том, что даже Ионеску достаточно ясны и другие выражения… причем некоторые из них не имеют никакого отношения к маслу, а скорее уж — к горчице… Потому что — какому изобретательному и ловкому мальчику не случалось, хоть изредка, оказаться изобретательнее и ловчее, чем это нужно? Такое бывало, конечно, и с Ионеску, и он прекрасно знал выражения, имеющие отношение к горчице. Хоть и не слишком часто повторявшиеся по его адресу, они были для него тоже совершенно ясны. Например, когда учитель естествознания говорит ученику, забывшему переменить воду в аквариуме, «разиня», в этом нет ничего неясного. Особенно для Ионеску. Или вы думаете, что выражения: «Этого я не ожидал!» — когда у доски нет мела, или «Очень жаль», «Нехорошо» — нуждаются в специальных разъяснениях? Тогда спросите у Ионеску.

— Все это выражения совершенно ясные, — ответит он. — И именно поэтому я желаю вам слышать их как можно реже.

Но есть выражения неясные, сомнительные, я сказал бы, двусмысленные, про которые не знаешь, содержат ли они похвалу или порицание. А когда тебе хочется снова попасть в звеньевые, такие неясные, сомнительные, двусмысленные выражения могут даже вызвать у тебя легкую головную боль. Приведу пример.

В один прекрасный день Ионеску сидел в парке, на скамейке. На левую руку, как и сидевшие рядом девочки, он напялил носок, а правой — рукой, наносившей непогрешимые семиметровые удары при игре в гандбол и с удивительной точностью забрасывавшей мяч в корзину на баскетбольных матчах, — держал иглу. Он штопал свои носки. Так его и застали ребята.

Они неопределенно послонялись вокруг, и с их сложенных трубочкой губ слетело только одно слово:

— Глядите-ка-а-а! (с тремя «а»).

Что это? Похвала? Или порицание?! Как понять? Ради справедливости надо сказать, что Ионеску это не слишком встревожило. А о головной боли и речи не было! И, может быть, он совсем бы забыл об этом, если бы в тот же день после уроков ребята не вошли в класс в тот самый момент, когда смочив тряпку в бензине, он вместе с несколькими девочками одноклассницами протирал оконные стекла.

Мальчики остановились, послонялись вокруг и, снова сложив губы трубочкой, выдали все то же сомнительное:

— Глядите-ка-а-а-а! (теперь с четырьмя «а»). На этот раз, честно говоря, началась, кажется, легкая головная боль.

Дело в том, что приближались пионерские выборы, и те самые ребята, которые так неопределенно чмокали сложенными в трубочку губами, могли выбрать или не выбрать его звеньевым.

Поэтому Ионеску страшно захотелось спросить:

— Что значит это ваше «Глядите-ка»? Вы считаете, что мальчику не пристало мыть окна? Или, может быть, ему не следует делать это вместе с девочками?

Но он так и не спросил их об этом, потому что в тот же вечер состоялся концерт на бутылках («Молодец, Ионеску!»), потом на следующий день —, экскурсия в известковый карьер («Здорово!») и головная боль — если она и вправду была — исчезла без следа.

Однако после занятий к нему домой пришло несколько мальчиков, чтобы подготовить выборы, которые должны были состояться вечером.

Ионеску как раз мыл посуду. Да, он стоял, повязанный фартуком, засучив рукава и по локоть опустив руки в раковину, и мыл тарелки.

Мальчики сгрудились в дверях кухни и с их губ слетело все то же возмутительно неясное:

— Глядите-ка-а-а-а-а! (на этот раз, кажется, с пятью «а»). И все.

Потом они перешли к обсуждению предстоящих выборов.

Вот как начинается головная боль. «Им не понравилось, это ясно, — думал Ионеску. — Наверное, они считают, что это занятие для девчонок. Но, может быть, они просто удивляются, — без всякой мысли? Может, они считают, что так и надо? Хвалят они меня или порицают? Может, и нет… А может, и да…»

Да, вот они каковы, эти странные, неясные, двусмысленные выражения!

— Мамочка, где у нас анальгин?

На следующий день по пути в школу Ионеску размышлял: «Если мальчики в самом деле меня осуждают, то девочки наверняка похвалят. В классе половина плюс один — девочки. Конечно, единогласно было бы лучше…» Но дальше этого слова он не пошел. У него разболелась голова. Мальчик полез было в карман за анальгином, но вдруг резко остановился. У дома № 5, сидя на солнце в шезлонге, Паулика штопал носок. Свой знаменитый носок прославленного вратаря.

Ионеску пошел дальше. У дома № 10 Попеску собственной персоной протирал бумагой выходившее на улицу окно. А через дорогу под струей, бившей из дворового крана, Рика мыл кухонную посуду и тер ее золой…

— Глядите-ка! — невольно воскликнул Ионеску и вдруг понял, что это неясное, сомнительное, двусмысленное выражение очень часто означает просто: «Молодец!»

И с этой минуты голова у него больше не болела.