Она лежит там, предлагая себя, изнемогая от страсти. Ее руки раскинуты.

Ноги ее расходятся, подобно волнам перед носом корабля.

Живот ее, однако, несовершенен: над лобком выделяется горизонтальный шрам.

Но именно этот неожиданный недостаток делает ее тело волнующим.

Голос ее приглушен:

— Заря моей жизни, взгляни на меня…

— Я рядом с тобой.

— Почему ты так нерешителен?

— Я боюсь.

— Боишься? Кого?

— Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.

— Отбрось свои страхи! Что естественно, то не стыдно.

— Они ревнивы, ненасытны…

— Заря моей жизни, повторяю, не надо стыдиться того, что дозволено. Подойди же. Ближе. Пламя трепещет. Смотри, я открыта, туника моя выше груди. Любуйся своим сокровищем.

— Потерпи.

— Зачем? Я слышу тебя, а моя страсть и желание — глухи. Иди же. Войди в орошенный сад. Пожалей его!

— Любовь…

— Пожалей, не дай упасть в обморок! Ты — хозяин его. Ты — мой господин.

Поднимается ветер. Его порывы все сильнее. Видно, как он сбивает верхушки волн. Колышущиеся в сумерках фитильки канделябра освещают пурпурную тунику.

Вход в ее тело узок и тесен. Странно. Даже силой мне удается войти в него лишь наполовину.

— Почему вздыхаешь ты, возлюбленный? — Она моргает. Губы раздвигаются в невыразимой улыбке. Она стонет. — Почему? Войди глубже, о свет моих глаз! Войди же!

Мольба идет из глубин ее тела.

Я вскрикиваю. Тело мое приподнимается в неистовстве.

Наконец-то! Плотина прорвана. Ничто больше не сможет нас остановить.

Я вошел в нее.

Горячая бездна обволакивает, всасывает меня.

Бурный поток, безмерность, вспышки звезд.

Молчаливое желание сменяется необузданностью. Погрузившись в нее, я приподнимаю ее бедра, чтобы полностью раствориться в ней.

— Ты права, любовь моя. Боги нам не помеха!

— Да, поступай как знаешь. Еще! Глубже! Сильнее! Не останавливайся. Войди целиком, смени положение. Моя жизнь — в тебе.

У подножия неподвижной скалы с грохотом разбивается волна. Но волна ли это?

— Ну же, еще, иначе я своей рукой усмирю жжение! Наслаждение на грани безумия, обжигающие объятия.

А может быть, это и есть адский огонь? Я уже не слышу ее. Неподвижность. — Что такое?

— Слушай…

Глухой рокот поднимается откуда-то и топит наши слова в неистовом грохоте.

Комната равномерно раскачивается.

Статуэтка дрожит на столе. Вместо лица — правильный овал без глаз и рта. Только нос выделяется в центре лика.

От усилившейся вибрации качаются столы. Колебания сопровождаются шумом. Статуэтка падает, и одновременно обрушивается ночь, вдребезги разбивается фигурка на мраморном с прожилками полу.

— Боги…

— Молчи! Это неправда! Только не шевелись. Не выходи из…

Потолок над нами покрывается трещинами. Он вот-вот обрушится, погребая нас под собой. Я знаю, он станет нашей надгробной плитой.

Мы умрем. Мы будем замурованы заживо.

— НЕТ!

— Рикардо! Проснись! Умоляю тебя, проснись! Он очнулся, ужас еще сидел в нем. Пот заливал лицо, руки дрожали. Неуверенным движением он на ощупь нашел выключатель. Дрожащая рука опрокинула лампу, которая упала с глухим стуком. Он вздрогнул, словно загнанное животное.

— Успокойся, любимый, успокойся. Это всего-навсего кошмар. Он уже позади.

Женщина встала с кровати. В комнату проник свет. Стоя у двери, она смотрела на возлюбленного, будто видела его впервые. Бледная и полуодетая, она тоже задрожала. Он попытался справиться с прерывистым дыханием и с трудом выговорил:

— Чертовщина какая-то. Никогда у меня не было таких снов…

Мужчина замялся, подыскивая подходящее слово. Женщина подсказала:

— Таких правдоподобных?

— Да. Я там был. Я действительно там был.

— Где, скажи на милость? Что за сон ты видел? У тебя был ужасный вид.

Он не ответил и, пошатываясь, направился к двери.

Обычно у Рикардо Вакарессы была горделивая походка, отличная выправка. Он казался самоуверенным и даже наглым. Недаром близкие друзья из тех хвастунов и фанфаронов, что ошиваются в бедняцких кварталах города, прозвали его Красавчиком. Но в эти минуты, несмотря на свои сорок лет, Красавчик больше походил на растерявшегося мальчишку. Подойдя к молодой женщине, Рикардо рассеянно провел ладонью по ее щеке.

— Мне очень жаль, что я тебя разбудил.

— Куда ты идешь?

— Мне позарез нужно пропустить стаканчик.

В салоне она молча смотрела, как Вакаресса заказывал вино. Его делали из мясистого винограда, который сморщило солнце на винограднике в Сан-Хуане, в долине Ла-Риоха. Усевшись в кресло в стиле Людовика XIV, соответствующее всей стильной мебели заведения, он поднес стакан к губам.

— Расскажи мне свой сон, Рикардо.

— Абсурд, да и только. Кажется, я собирался с кем-то заниматься любовью.

— Со мной…

— С другой женщиной…

— Уже? А ведь мы только что помолвлены! Ну и начало. Все-таки расскажи.

— Все как-то смутно. Какая-то голая женщина. Всевозрастающее напряжение. Чувство тоски. Непонятные фразы о страхе, о богах…

— О Боге?

— О богах.

— Мой жених чуть было не стал язычником? Он усмехнулся:

— А разве я не язычник?

— И это все?

— Был еще ужасный шум, такой же оглушающий, как на водопаде Игуасу, — казалось, мир рушился. Потом все завертелось. Я был уверен, что сейчас умру, что меня сотрут в порошок.

Далекие голоса поднимались от Рио-де-ла-Плата. Ни малейшего ветерка не проникало через широко открытую застекленную дверь, выходившую в сад поместья. Никогда еще в Буэнос-Айресе не было так душно и влажно. Такая тяжелая и давящая влажность может убить, если не поостеречься.

Женщина нервно потянулась за пачкой сигарет, лежавшей на низеньком столике. Закурив, она выпустила дымок и долго наблюдала за голубоватыми завитками, а потом тихо сказала:

— Как бы то ни было, но ты меня ужасно напугал.

— Я сожалею. Ведь ты знаешь, что такое кошмар… тут просто не владеешь собой…

— Дело не в кошмаре, Рикардо, а в твоем голосе.

— Мой голос?

— Ты кричал, но крик был не твой.

— А чей же?

— Кричал-то ты, но чужим голосом.

— Забавно.

— Забавно? Я до смерти перепугалась!

— Может, во мне пробудился чревовещатель?

— Рикардо! Перестань! Я не шучу. Серьезность тона озадачила его.

— Да успокойся ты. А что я говорил?

— Трудно повторить… Какие-то бессвязные слова… Непонятные… Уверена в одном: говорил ты не на испанском. Это было скорее что-то похожее на диалект. Ничего вразумительного во всяком случае.

Рикардо Вакаресса встал с кресла и подошел к распахнутой двери. Он был мокрый от пота. Духота неимоверная. Казалось, задыхаются даже гибискусы и глицинии. Он взглянул на свое любимое дерево-талисман — восхитительную араукарию. Все считали, что он сошел с ума, когда за большие деньги — несколько тысяч песо— велел выкопать ее из земли Патагонии и пересадить сюда. Все как один утверждали, что несчастное хвойное дерево не приживется на новом месте. Сегодня же араукария и не думала погибать, за три года она вымахала до пятнадцати метров. Вероятно, это окончательно убедило Рикардо в том, что деньги, оставленные ему отцом в наследство, дают удивительную власть.

Он машинально провел ладонью по лбу, размышляя, есть ли еще силы у заполоненной реки течь там, в лимане.

Вообще-то лучше бы уехать на несколько дней в свой дом на берегу океана, в Мар-дель-Плата, подальше от угнетающей влажной духоты и скуки. Увы, невозможно. Предстоят деловые встречи. В перспективе — подписание выгодной сделки. Пятьсот тысяч долларов обломится ему, если все пройдет как задумано. А все так и должно пройти. В конце концов, когда, в какой момент жизни удача изменила ему? Он всегда был везунчиком. Интересно, почему древние представляли фортуну в виде женщины с повязкой на глазах и с рогом изобилия в руке? Удача не должна быть слепой, раз уж она пристрастна и отдается добровольно. Почти безотчетно он прошептал:

Vinieron de Italia, tenian veinte anos

Con un bagayito por toda fortuna…

В продолжении говорилось о кучке эмигрантов, уехавших из Италии в Аргентину в двадцатилетнем возрасте. Они не уставали повторять: «Hacerse America» . Разве не обещали им, что на этом континенте полно золота? Не поэтому ли они окрестили одну из своих рек Рио-де-ла-Плата — река Богатства? Вместо денег большинство из этих пионеров нашли нищету и одиночество. День за днем их надежды увязали в голой земле, без деревца, без камушка, в пампасах. Эту страну действительно ожидало прекрасное будущее, недра ее оказались чрезвычайно богатыми, но все это будет позже. Пионерам не повезло только потому, что они оказались первыми. Но в любом случае эта песня была не о Рикардо, и если уж ему случалось напевать ее, то больше для того, чтобы отвести рок.

— Ты поешь?

— Извини, я задумался.

Женщина нервным жестом раздавила сигарету в первой попавшейся пепельнице.

— По всей видимости, тебя, кажется, не очень-то тронуло то, что я только что сказала.

Сразу он не ответил. Ему вспомнилось, что этот самый кошмар его преследовал уже несколько ночей. Поневоле вообразишь себе бог знает какую болезнь!

Рикардо небрежно махнул рукой:

— Послушай, Флора, не будем говорить об этом. Я уже все забыл.

— Ты считаешь, что говорить на незнакомом языке голосом неизвестного человека вполне нормально? — Она в раздражении возвела глаза к небу. — Какое-то безумство!

— Согласен. Может, я и бормотал что-то такое. Но многие люди ворчат во сне, невнятно говорят, несут околесицу…

— Не своим голосом? Голосом… — Флора помешкала, прежде чем продолжить: — Замогильным, загробным!

— Замогильным!.. Миленькая, тебе не кажется, что ты немножко преувеличиваешь?

Вакаресса потянул ее за рукав в спальню:

— Пошли. Еще нет и пяти. А мне надо бы немного поспать перед дорогой.

— Ты уезжаешь?

— У меня важная встреча. Намечается неплохое дельце.

— Когда вернешься?

— Дней через четыре-пять.

— Но мы приглашены на ужин к Женаро на завтра.

— Очень жаль. Придется пойти без меня.

— Рикардо, любимый, нехорошо так поступать. Ведь это уже не первый раз…

Приблизившись, он нежно обнял ее:

— Не сердись. Дело-то важное. И скрылся в спальне.

Оставшись одна, Флора прилегла на канапе с узорчатыми подушками.

Какого черта продолжала она ходить к этому мужчине? Она, Мендоса! Подумать только, она отдала ему девственность и согласилась выйти замуж! Она была молода — всего-то двадцать семь — и красива. Стоило посмотреть, как мужчины глазели, когда она проходила мимо. Да и богата она была, не беднее Рикардо. Кроме того, никто больше не мог похвастаться таким происхождением: среди ее предков был известный Педро Мендоса, основатель Сент-Мари-дю-Бон-Эр, Буэнос-Айреса. Произошло это, правда, в XVI веке, а сейчас шел 1930 год. Но какое это имеет значение! В Аргентине не было человека, который не слышал бы, кто такой Педро Мендоса.

Откуда же такая страсть? С его стороны были только мимолетные знаки внимания. Хуже того, он ни разу не сказал ей: «Я тебя люблю», даже в разгар любовных игр. Она знала его почти год, но никак не могла определить: то ли у Рикардо Вакарессы совсем отсутствовали эмоции, то ли какой-то страх начисто парализовал его чувства. Единственное, что его интересовало, — это пастбища, размеров которых он и сам не представлял. Кроме лошадей, его увлекал разве что конный баскетбол — глупая забава, которую Флора ненавидела. Как можно восхищаться всадниками, до кровавого пота старающимися загнать кожаный мяч в железное кольцо, укрепленное на столбе? Подумать только, первоначально мячом служила несчастная утка! Вот глупость!

Флора коснулась пальцем щеки. Углубившись в свои мысли, она и не заметила выплывавшие из глаз слезинки.