Сложность общественной жизни русскаго общества въ александровскую эпоху.

Во второй части моей "Исторіи русской словесности" (стр. 187–193) я сдѣлалъ характеристику того любопытнаго времени, лучшимъ выразителемъ котораго былъ у насъ Пушкинъ. Я отмѣтилъ сложность культурной жизни этой эпохи, указавъ на пестроту ея общественныхъ настроеній, на разнообразіе интересовъ тогдашняго общества, — разнообразіе, доходившее до разительныхъ противорѣчій. Яснѣе всего эти противорѣчія сказались на личности самого Александра I: начавъ съ рѣчей о конституціи, онъ кончилъ тѣмъ, что отдалъ Россію въ руки Аракчеева, Магницкаго, Рунича и Фотія. Подобныя противорѣчія наблюдаются и въ русскомъ обществѣ: рядомъ съ консерватизмомъ Карамзина ("Записка о древней и новой Россіи", "Исторія Государства Россійскаго") и его идеализаціей Московской Руси — развиваются и зрѣютъ либеральныя мечты русскихъ конституціоналистовъ, разбившіяся 14 декабря 1825 года о крѣпкіе устои самодержавія. На ряду съ интересами политическими въ тогдашнемъ обществѣ сильны были (особенно, подъ конецъ царствованія Аіександра I) интересы религіозные, выразившіеся, между прочимъ, въ усиленіи мистицизма (секты, масонство) — и, наконецъ, стали уже ясно опредѣляться интересы философскіе (вліянія нѣмецкой идеалистической философіи Шеллинга и Гегеля).

Сложность литературной жизни.

Въ области литературной надо отмѣтить такое же существованіе въ одно время самыхъ различныхъ настроеній. Вслѣдъ за крайнимъ индивидуализмомъ оптимиста-Жуковскаго, который не признавалъ никакихъ общественныхъ интересовъ и сосредоточился исключительно на созерцаніи своей "прекрасной души", намѣчается такая-же индивидуалистическая лирика, но пессимистическая (Боратынскій) и, въ то же время, расцвѣтаетъ направленіе чисто-эстетическое (Батюшковъ), которое также было чуждо всякой политики и признавало чистую красоту единственнымъ содержаніемъ поэзіи. Въ то же время и политическія настроенія эпохи нашли себѣ выраженіе въ лирикѣ Рылѣева, Одоевскаго и др. Реалистическое направленіе выразилось въ творчествѣ Крылова и Грибоѣдова; народническое, намѣченное еще ХѴIII-ымъ вѣкомъ, тоже развивалось, захватывало дѣятельность почти всѣхъ тогдашнихъ писателей, — крупныхъ и мелкихъ, старыхъ и молодыхъ, но не находило себѣ еще яркаго выразителя.

Пушкинъ — итогъ всей предшествовавшей русской литературной жизни.

Пушкинъ былъ любопытнымъ итогомъ всѣхъ этихъ "направленій": въ теченіе недолгой своей литературной дѣятельности онъ, начавъ съ псевдоклассгщизма, перешелъ къ романтизму и кончилъ реализмомъ и народничествомъ. Онъ былъ и индивидуалистомъ, который живетъ только интересами своей души, былъ и скорбникомъ-пессимистомъ, былъ и эстетикомъ-"жрецомъ", служителемъ "чистой красоты", былъ и политикомъ-судьей русской тогдашней жизни… И не только настроенія изящной литературы XVIII-начало ХІХ-го вѣка были имъ пережиты, — ему болѣе, чѣмъ кому-либо изъ его предшественниковъ, удалось понять и выразить въ своемъ творчествѣ духъ древней Руси и идеалы простого русскаго народа. Вотъ почему все это заставляетъ видѣть въ Пушкинѣ итогъ всей русской литературы, не только новой, но и древней и даже народной словесности (см. 1 стр. I т. 1-го вып. моей "Исторіи русской словесности"). Оттого извѣстное изреченіе Герцена: "Петръ Великій бросилъ вызовъ Россіи и она отвѣтила ему Пушкинымъ" — далеко не охватываетъ всего содержанія пушкинскаго творчества.

Біографія Пушкина. Отецъ и мать.

Александръ Сергѣевичъ Пушкинъ родился 26 мая 1799 года, въ достаточной дворянской семьѣ. Воспитанія дома онъ не получилъ хорошаго. Отецъ его былъ пустой свѣтскій человѣкъ, — актеръ-любитель, охотникъ разсказывать анекдоты и собирать сплетни; онъ гордился своей славой остряка, умѣвшаго сочинять каламбуры и экспромты. До старости онъ остался эгоистомъ, которому до семьи дѣла никакого не было. Жена его тоже жила только интересами свѣтской жизни. Какъ мужъ, она не занималась ни хозяйствомъ, ни дѣтьми. Но, кромѣ того, она была вспыльчива и несправедлива, — такъ, напримѣръ, она съ ранняго дѣтства не взлюбила будущаго поэта — и эта «нелюбовь» сохранилась y нея навсегда. Домъ Пушкиныхъ представлялъ собой вѣчную толчею, — они были друзьями всей Москвы, и двери ихъ квартиры были открыты для всѣхъ, — "для званыхъ и незваныхъ, особенно изъ иностранныхъ". Вѣчно запутанные въ долгахъ, они являли собою примѣръ полной безалаберности.

Литературныя вліянія въ дѣтствѣ на поэта. Вліяніе няни.

Свѣтлой чертой С. Л. Пушкина была любовь къ литературѣ,- y него была богатая библіотека, составленная изъ французскихъ и русскихъ писателей XVIII в. Эта библіотека въ жизни его знаменитаго сына сыграла большую роль: благодаря ей, онъ, еще ребенкомъ, познакомился съ литературой XVIII в. и рано взялся за перо: еще въ родительскомъ домѣ началъ онъ сочинять подражанія Мольеру и Вольтеру. Но особенно увлекала его "легкая поэзія" французовъ, съ ея жизнерадостными настроеніями, веселымъ, не всегда приличнымъ содержаніемъ. Обладая съ дѣтства феноменальной памятью, Пушкинъ "выучилъ наизусть" всю эту литературу, — оттого такъ сильны были ея вліянія на первыхъ опытахъ его собственнаго творчества. Познакомился Пушкинъ и съ произведеніями русскихъ писателей; нѣкоторыхъ онъ узналъ даже лично: И. И. Дмитріевъ, Н. М. Карамзинъ, В. А. Жуковскій посѣщали домъ его отца. Но не только съ книгами знакомился A. C. Пушкинъ, — его няня Арина Родіоновна разсказывала ему народныя сказки, пѣла пѣсни; она была хорошимъ знатокомъ пословицъ, прибаутокъ и сумѣла заинтересовать мальчика народной поэзіей, заставила его полюбить съ дѣтства народное творчество. Она привязалась къ забытому, нелюбимому ребенку и согрѣла его маленькое отзывчивое сердце своей любовью, спасла это сердце отъ ранняго холода и озлобленія. Сроднивъ его съ простонародной поэзіей, она защитила душу мальчика отъ того презрѣнія къ родинѣ, которое было присуще многимъ людямъ того времени и которое было результатомъ нерусскаго воспитанія нашего дворянства. На всю жизнь сохранилъ поэтъ благодарность къ своей старой нянѣ. Зато француженки-гувернантки и французы-гувернеры совсѣмъ не сумѣли овладѣть его «неуимчивой» натурой: и вотъ, не зная родительской любви, почти не вѣдая надъ собой контроля, онъ росъ свободно и безпорядочно.

Пушкинъ въ лицеѣ.

Въ 1811-омъ году родители помѣстили его въ царскосельскій лицей, тогда только что открытый. Здѣсь Пушкинъ занимался неровно, — только тѣмъ, что его интересовало; педагогическимъ вліяніямъ своихъ лицейскихъ наставниковъ онъ совсѣмъ не поддался. Съ товарищами y него отношенія были тоже непрочныя. Вспыльчивый, неровный въ обращеніи, то назойливый, то обидчивый — онъ для многихъ изъ нихъ остался навсегда человѣкомъ непонятымъ. Сблизился онъ только съ Пущинымъ и Дельвигомъ, которые сумѣли подъ несимпатичной оболочкой открыть его любящее сердце. Они привязались къ нему, и онъ на ихъ чувства отвѣтилъ такой-же неизмѣнной любовью.

Литературныя интересы лицеистовъ.

Особенное значеніе имѣлъ для Пушкина лицей въ томъ отношеніи, что здѣсь окончательно сложились его литературные вкусы: онъ сдѣлался центромъ литературнаго кружка тѣхъ товарищей, которые, какъ и онъ, пописывали стишки. Молодые поэты издавали и свои рукописные журналы. Чтеніе тоже процвѣтало въ лицеѣ. Лицеисты выписывали всѣ лучшіе тогдашніе журналы и слѣдили за русской и иностранной литературой. Впрочемъ, Пушкинъ остался вѣренъ той «легкой» французской поэзіи, съ главными произведеніями которой онъ ознакомился еще дома. Вотъ почему и первые литературные опыты его почти всѣ носятъ слѣды вліяній этой фривольной поэзіи.

Вліяніе Чаадаева.

Пользуяеь «свободой» лицейской жизни, Пушкинъ часто посѣщалъ общество царскосельскихъ гусаровъ. Здѣсь онъ сблизился съ Нащокинынъ и Каверинымъ, — съ ними онъ кутилъ и повѣсничалъ; въ обществѣ гусаровъ подружился онъ и съ Чаадаевымъ. Этотъ образованный человѣкъ, «философъ-трезвенникъ», въ веселомъ обществѣ гусаровъ былъ «загадкой». Пушкинъ заинтересовался внъ, и многіе вечера провелъ въ его кабинетѣ, слушая либеральныя рѣчи этого «мудреца-мечтателя». Можно думать, что либерализмъ Чаадаева былъ чисто-теоретическимъ, оторваннымъ отъ жизни, — тѣмъ не менѣе, онъ плѣнилъ Пушкина. Подъ вліяніемъ его, Пушкинъ сталъ думать о тонъ, чтобы "отчизнѣ посвятить души высокіе порывы", онъ сталъ мечтать, что наступитъ время, когда "заря плѣнительнаго счастья" разгорится на родинѣ и воцарится "святая вольность". Вѣроятно, въ такомъ же либеральномъ духѣ были бесѣды Пушкина и съ Пущинымъ, который, еще лицеистомъ, сблизился съ будущими декабристами.

Вліяніе Жуковскаго.

Въ другомъ направленіи вліялъ на Пушкина Жуковскій. Его прекрасная, «кристальная», свѣтлая душа дѣйствовала на мятежное, горячее сердце поэта успокаивающимъ образомъ; она просвѣтляла его и воодушевляла къ высокому и прекрасному. Самъ Пушкинъ признавалъ, что нѣжный голосъ "пѣвца Свѣтланы" обладалъ способностью "утѣшать" его "безмолвную печаль", a иногда его, слишкомъ "шумную, рѣзвую, радость" смирялъ первой неясной "думой".

Жуковскій имѣлъ вліяніе не только на его сердце, но и на творчество, — онъ ввелъ Пушкина въ интересы молодыхъ передовыхъ писателей, сгруппировавшихся въ "Арзамасѣ", — этимъ онъ помогъ Пушкину скорѣе отдѣлаться отъ французскихъ псевдоклассическихъ вліяній.

Впечатлѣніе отъ войнъ 1812–1814 г.

Къ событіянъ этой эпохи, отразившимся на творчествѣ Пушкина, надо отнести также войну 1812 года. Лицеисты провожали войска, уходившія на на войну, и въ 1814 году встрѣчали ихъ побѣдоносное возвращеніе; императоръ Александръ, "спаситель Россіи и всей Европы", вызывалъ въ ихъ впечатлвтельной юной средѣ благоговѣніе.

Настроенія Пушкина въ лицеѣ.

Въ личной жизни Пушкина событіями были различныя сердечныя увлеченія, самыя разнообразныя, — отъ мимолетныхъ, легкомысленныхъ — до болѣе глубокихъ, которыя приводили жизнерадостнаго лицеиста-поэта въ настроенія то радостныя, то элегическія, то даже пессимистическія.

Окончаніе лицея.

Въ 1817 г. 9-го іюня онъ кончилъ лицей и вступилъ въ свѣтъ. Для жизни онъ былъ такъ же мало подготовленъ, какъ и тогда, когда изъ родительскаго дома вступалъ въ стѣны лицея: онъ оставался такимъ же неуравновѣшеннымъ человѣкомъ, отзывчивымъ, впечатлительвымъ, равно способнымъ на добро и на зло, — все подъ вліяніемъ "минуты".

Настроенія русскаго общества той поры. Пушкинъ въ обществѣ. Ссылка поэта.

Русское общество этой поры жило самыми пестрыми впечатлѣніями: теперь надвигалась уже реакція, но значительная часть общества жило еще либеральными мечтами первыхъ дней александровскаго царствованія, — къ тому же общество было еще взволновано патріотическимъ подъемомъ 1812 года. Эта несогласованность настроеній уже выразилась въ столкновеніяхъ правительства и общества. Въ литературѣ обозначилась такая же борьба между консерватизмомъ "Бесѣды" и либерализмомъ «Арзамаса». Кромѣ того, въ широкихъ кругахъ русскаго общества царилъ самый беззаботный разгулъ. Пушкинъ всей головой окунулся въ политическій и литературный либерализмъ эпохи и въ то же время, съ увлеченіемъ отдался свободной жизни тогдашней "золотой молодежи". Поэтъ точно старался обогатить себя самыми сильными и разнообразными впечатлѣніями. Въ его творчествѣ замѣчаемъ мы полное отраженіе его тогдашнихъ интересовъ: онъ разбрасываетъ злыя эпиграммы и памфлеты на тѣхъ дѣятелей, которые примкнули къ реакціи, онъ борется, вмѣстѣ съ арзамасцами, противъ членовъ "Бесѣды" — онъ воспѣваетъ въ своихъ стихахъ разгулъ, беззаботное веселье и легкомысленныхъ красавицъ. И, рядомъ съ этими гимнами въ честь радостей жизни, онъ знаетъ и грустныя чувства: какое-то «чистое» увлеченіе отравило его жизнерадостность… Впрочемъ, такія увлеченія недолго имъ владѣли, — налетали мятежныя страсти, и онъ отдавался имъ всецѣло, легко забывая свою чистую любовь. Тогда онъ, не безъ задора, говоритъ о своемъ презрѣніи къ «черни», понимая подъ этимъ словомъ людей, не одобряющихъ его эпикуреизма, — людей, скованныхъ благоразуміемъ, или приличіямъ. Юноша-поэтъ скоро угорѣлъ въ чаду такой жизни и утомился. Ссылка подошла кстати: за свое свободное поведеніе — онъ былъ принужденъ оставить столицу. Заступничество Карамзина, Жуковскаго, Энгельгардта (бывшаго директора Лицея) сдѣлали то, что "сѣверъ" (Сибирь, или Соловки) замѣненъ былъ ему «югомъ», — и Пушкинъ былъ отправленъ въ Екатеринославъ служить подъ начало генерала Инзова.

Пушкинъ на югѣ. Кавказъ и Крымъ.

Пріѣхавъ на мѣсто новаго служенія, онъ сейчасъ же захворалъ. Мимоѣздомъ посѣтилъ его Н. Н. Раевскій, знавшій его по Царскому Селу. Онъ ѣхалъ съ семействомъ на Кавказъ и пригласвлъ съ собою А. С. Пушкина. Инзовъ отпустилъ его, и поэтъ отправился на Кавказъ. Раевскіе быля людьми передовыми, хорошо образованными; они сердечно отнеслись къ Пушкину, и въ ихъ кругу поэтъ отдыхалъ душой послѣ пережитыхъ треволненій. Онъ наслаждался природой Кавказа и внимательно присматривался къ жизни казаковъ. Съ Кавказа они перебрались въ Крымъ, въ Гурзуфъ. Здѣсь онъ интересуется татарами, ихъ пѣснями и, подражая имъ, сочиняетъ пѣсню татаръ въ "Бахч. Фонтанѣ". Изъ Крыма Раевскіе отправились въ свое имѣніе Каменку, a Пушкинъ — въ Бессарабію. Пользуясь добротой своего начальника, онъ не разъ посѣщалъ Раевскихъ въ ихъ имѣніи. Здѣсь онъ встрѣтился съ нѣкоторыми будущими декабристами и принималъ участіе въ ихъ политическихъ бесѣдахъ.

Кишиневъ. "Міровая тоска" Пушкина.

Службой Инзовъ Пушкина не обременялъ, и поэту много свободнаго времени оставалось въ Кишиневѣ. Мѣстное общество не отличалось культурностью, и Пушкинъ повелъ себя по отношенію къ нему вызывающе — высмѣивалъ мѣстную знать, дрался нѣсколько разъ на дуэли. Въ низкой средѣ Кишинева онъ опять отдается низменнымъ интересамъ: угаръ петербургской жизни на него налетѣлъ еще разъ. Впрочемъ, онъ теперь не отдается ему всецѣло, — онъ много читаетъ, стараясь чтеніемъ восполнить пробѣлы своего образованія. Кромѣ того, онъ сближается съ нѣкоторыми передовыми офицерами южной арміи. Интересовался онъ также мѣстными нравами и обычаями, записывалъ пѣсни и сказанія; одно время увлекался онъ греческимъ возстаніемъ. Но все это не заполняло его души, и онъ здѣсь, на югѣ, скоро узналъ приступы "міровой тоски", — того чувства, которое прошлось по всему европейскому обществу, выразившись въ поэзіи Шатобріана, Байрона и иногихъ другихъ большихъ и малыхъ «скорбниковъ». Ихъ вліянію поддался и Пушкинъ, и въ творчествѣ его за эту эпоху замѣтно вліяніе обоихъ этихъ пѣвцовъ "разочарованія".

Одесса. Столкновенія съ Воронцовымъ.

Истомившись въ полудикомъ Кишиневѣ, Пушкинъ перебрался въ Одессу служить подъ начало гр. Воронцова. На первыхъ порахъ жизнь въ шумной европейской Одессѣ плѣнила его, — онъ посѣщаетъ театры, завязываетъ знакомства, увлекается мѣстными красавицами, особенно г-жей Ризничъ. Но вскорѣ здѣсь его встрѣтили новыя непріятности: онъ не поладилъ со своимъ начальникомъ гр. Воронцовымъ, который требовалъ отъ подчиненныхъ исполнительности и корректности, — и тѣмъ, и другимъ Пушкинъ никогда не отличался; да, кромѣ того, онъ былъ избалованъ полной свободой, предоставленной ему въ Кишиневѣ Инзовымъ. Къ тому жe Пушкинъ влюбился въ жену гр. Воровцова, и, кажется, встрѣтилъ взаимность. Хотя это было и вполнѣ чистое, возвышенное чувство, но, конечно, оно могло только ухудшить отношенія между гр. Воронцовымъ и поэтомъ. Оскорбленный презрительнымъ отвошеніемъ графа, пренебреженіемъ къ его литературной славѣ, Пушкинъ пересталъ стѣсняться даже въ дѣловыхъ сношеніяхъ съ начальствомъ. Тогда гр. Воронцовъ попросилъ убрать поэта изъ Одессы на сѣверъ. Это сдѣлать было рѣшено въ Петербургѣ еще до полученія просьбы гр. Воронцова, такъ какъ въ руки московской полиціи попало письмо, въ которомъ поэтъ писалъ, что беретъ уроки атеизма"… Въ дни, когда высшіе круги русскаго общества отличались религіозностью, такое заявленіе поэта сочтено было, конечно, преступленіемъ, — и въ 1824 году онъ былъ отозванъ изъ Одессы и поселенъ въ имѣніи отца, селѣ Михайловскомъ Псковской губерніи.

Пушкинъ въ с. Михайловскомъ.

На первыхъ порахъ здѣсь, въ деревенскомъ затишьи, поэтъ тосковалъ страшно, — его тянуло на югъ, гдѣ и природа такъ прекрасна, и гдѣ остались дорогія его сердцу существа.

Но вскорѣ Пушкинъ обжился въ деревнѣ, сталъ посѣщать сосѣдей, особенно сблизился съ Осиповой, ея дочерьми и сыномъ, студентомъ Дерптскаго увиверситета. Въ деревнѣ продолжалъ онъ заниматься самообразованіемъ, — рѣдкое письмо его не заключаетъ въ себѣ просьбы прислать ему книгъ. Онъ перечиталъ въ это время много произведеній иностранной литературы, слѣдилъ внимательно за современной русской, изучилъ русскую исторію, познакомился съ русскими лѣтописями. Къ этому времени относится увлеченіе его Шекспиромъ, Вальтеръ-Скоттомъ и народной русской поэзіей. Особенно помогла ему въ этомъ отношеніи старушка-няня, съ которою ему пришлось коротать вдвоемъ долгіе зимніе вечера. Она пересказывала ему сказки и пѣла пѣсни, которыя когда-то онъ слышалъ отъ нея въ дѣтствѣ. Конечно, теперь онъ отнесся серьезнѣе, чѣмъ въ дѣтствѣ, къ народной поэзіи, и самъ сталъ собирать и записывать народныя произведенія и всматриваться въ народные обычаи. Къ этому же времени относится возникновеніе y него интереса къ Св. Писанію, въ житіямъ святыхъ. Всѣ эти интересы отразились на его творчествѣ. Сказался на его произведеніяхъ также интересъ къ поэзіи чуждыхъ народовъ и эпохъ. Въ настроеніи Пушкина тоже произошли большія измѣненія: онъ успокоился и примирился съ жизнью, узнавъ ближе русскій народъ и его прошлое.

Примиреніе съ жизнью. Пушкинъ "на волѣ".

Это новое міросозерцаніе его было чисто-философскимъ пониманіемъ жизни, признаніемъ въ ней наличвости того добра, которое раньше имъ не понималось, не признавалось. На почвѣ такого новаго міросозерцанія развилось y Пушкина и новое пониманіе средствъ служенія обществу, — на прямыхъ, широкихъ и свободныхъ путяхъ. Вотъ почему онъ не примкнулъ къ декабрьскому мятежу, и 11-го мая 1825 года подалъ на имя государя прошеніе о снятіи съ него опалы. 28 августа онъ былъ спѣшно вызванъ въ Москву, 4-го сентября представленъ къ государю и былъ имъ прощенъ. Государь говорилъ съ нимъ долго и милостиво, обѣщалъ самъ цензировать его сочиненія и поручилъ его надзору гр. Бенкендорфа, тогдашняго шефа жандармовъ. Это былъ человѣкъ исполнительный, но холодный и недоброжелательный: до процвѣтанія русской литературы ему дѣла никакого не было, и потому опека его надъ Пушкинымъ оказалась для поэта очень тяжелой. На первыхъ порахъ этого поэтъ не замѣтилъ и беззаботно наслаждался "волей".

Отношеніе русскаго о-на и властей къ поэту. Настроенія Пушкина.

Московское общество приняло Пушкина съ распростертыми объятіями: съ нимъ носились въ "свѣтѣ" и въ литературныхъ кругахъ. Онъ читалъ вездѣ свои произведенія (особенно "Бориса Годунова") и радовался отъ души тому, что его чтеніе вездѣ сопровождалось шумнымъ успѣхомъ. Его радость была отравлена суровымъ выговоромъ Бенкендорфа за то, что онъ осмѣлился читать своего "Бориса Годунова", не испросивъ на это предварительно разрѣшенія Государя. Драма была представлена на высочайшій судъ, и Государь пожелалъ, чтобы изъ нея были выкинуты всѣ народныя сцены, и она была обращена въ «романъ». Пушкинъ не согласился исполнить этотъ совѣтъ-приказаніе и на нѣсколько лѣтъ запряталъ "подъ сукно" свою драму. Тяжелое настроеніе опять имъ овладѣло, и его потянуло въ деревенскую тишь. Бенкендорфъ ревниво опекалъ поэта, часто дѣлая ему замѣчанія. Подъ вліяніемъ такихъ непріятностей, Пушкинъ сталъ томиться жизнью: онъ нигдѣ не можетъ найти себѣ мѣсто, — живеть то въ деревнѣ, то въ Петербургѣ. Онъ чуждъ былъ родной сеыьи, но, въ то же время, не могъ уже съ прежней юношеской жизнерадостностью отдаваться утѣхамъ холостой жизни, — онъ чувствовалъ себя неизмѣримо выше тогдашняго русскаго общества — и литераторскаго, и свѣтскаго; наконецъ, онъ сознавалъ, что не исполнились его мечты о независимомъ существованіи, ради котораго принесено было столько жертвъ.

Сватовство.

Утомившись одинокой холостой жизнью, поэтъ начинаетъ искать прочной любви, которая могла бы создать его семейное счастье. Съ этой цѣлью онъ пытался сблизиться съ нѣкоторыми барышнями московскаго и петербургскаго свѣта, но всѣ эти попытки долго оставались неудачными.

И вотъ, судьба поставила ему на пути Наталью Николаевну Гончарову. Это была молоденькая, семнадцатилѣтняя дѣвушка, недалекая и малообразованная, но прекрасная собой, какъ Мадонна. У Пушкина, по его словамъ, "закружилась голова", когда онъ ее увидалъ, и онъ рѣшительно пошелъ къ развязкѣ, начавъ сватовство съ матерью плѣнившей его дѣвушки, кажется, не постаравшись заглянуть въ сердце и душу самой дѣвушки. Мать ея была человѣкомъ очень тяжелымъ: набожность въ старомъ московскомъ духѣ и благоговѣніе передъ памятью Императора Александра не спасли ее отъ самодурства, деспотизма и, вообще, недоброжелательства къ людямъ. Она была, во всѣхъ отношеніяхъ, полною противоположностью Пушкину.

Кавказъ.

Поэтъ, съ его славой вольнодумца религіознаго и политическаго, былъ ей антипатиченъ, но и дочь пристроить поскорѣе она была не прочь. Во всякомъ случаѣ, она дала Пушкину неопредѣленный отвѣтъ, который повергъ его въ такое отчаянье, что онъ вдругъ почувствовалъ потребность бросить все — и Москву, и Петербургъ, и удрать куда-нибудь подальше, отъ знакомыхъ лицъ, отъ знакомыхъ людей… Не испрашивая никакихъ разрѣшеній, самъ не отдавая себѣ яснаго отчета зачѣмъ, — помчался онъ на Кавказъ. Онъ, между тѣмъ, скакалъ въ дѣйствующую армію, гдѣ думалъ размыкать свое горе среди сильныхъ ощущеній войны. Всегда впечатлительный и увлекающійся, онъ вздохнулъ на Кавказѣ свободной грудью: какъ ребенокъ, наслаждался онъ красотами природы и картинами своеобразной кавказской жизни. Онъ принялъ дѣятельное участіе и въ военныхъ дѣйствіяхъ, — съ отвагой бросался въ первые ряды, гдѣ шла горячая свалка. Главнокомандующій Паскевичъ скоро выразилъ ему свое неудовольствіе по поводу того, что онъ не желаетъ слушать его совѣтовъ; кромѣ того, Паскевичъ былъ недоволенъ невниманіемъ поэта къ его любезности и сближеніемъ съ декабристами.

Исполняя желанія Паскевича, Пушкинъ отправился во-свояси на сѣверъ.

На родинѣ его ждали выговоры Бенкендорфа за самовольный отъѣздъ и сухой пріемъ Гончаровыхъ. Тѣмъ не менѣе, въ ноябрѣ 1830 года онъ сдѣлался женихомъ H. H. Гончаровой; потомъ начались между нимъ и будущей тещей нелады, которые чуть было не повели къ окончательному разрыву. Кажется, подъ конецъ, самъ Пушкинъ не прочь былъ отъ этого разрыва: отъ первыхъ очарованій немного оставалось въ его сердцѣ.

Женитьба.

18-го февраля 1831 года свадьба поэта состоялась, и онъ съ молодой женой перебрался въ Петербургъ. На первыхъ порахъ онъ былъ почти вполнѣ счастливъ, — только заботы о деньгахъ тревожили его съ каждымъ днемъ все сильнѣе: онъ то хлопочетъ о раврѣщеніи издавать оффиціальный журналъ, то намекаетъ, что охотно занялъ бы вакантное послѣ Карамвина мѣсто "исторіографа", то старается перехватить въ долгъ y друзей, взять впередъ за свои сочиненія… Его молодая жена совершенно безучастно относилась къ хозяйству, — великому поэту приходилось хлопотать относительно квартиръ, ругаться съ прислугой; попутно устраивалъ онъ запутанныя дѣла своего безалабернаго, опустившагося отца и безшабашнаго брата Льва, и родственниковъ жены… Немудрено, что творчество поэта стало погасать. Къ этому времени относится вторичное принятіе его на службу въ министерство иностранныхъ дѣлъ; кромѣ того, съ разрѣшенія начальства, онъ занимался теперь въ архивахъ "Исторіей Петра Великаго".

Жена поэта.

Отношеніе къ поэту аристократіи. Друзья. Пушкинъ въ послѣдній періодъ жизни.

Въ угоду молодой красавицѣ-женѣ, Пушкинъ повелъ теперь широкій, свѣтскій образъ жизни. Онъ тщеславился своей женой и баловалъ ее на свою голову. Она, недавно еще скромная, тихая дѣвушка, патріархально-воспитанная, скоро втянулась въ шумную живнь "большого свѣта". — Для этой жизни она не была вооружена ни умомъ, ни тактомъ, ни знаніемъ людей, и сразу стала дѣлать промахи, которые огорчали и смущали поэта, — въ письмахъ его къ женѣ встрѣтимъ мы по этому поводу рядъ совѣтовъ и просьбъ… Между тѣмъ, въ погонѣ за деньгами, поэтъ не зналъ покоя. Занимаясь исторіей Петра Великаго, онъ вдругъ увлекся пугачевскимъ бунтомъ и, желая изучить вопросъ на мѣстѣ, отправился странствовать въ Казань и Оренбургъ. Письма его къ женѣ полны тревоги за нее, — ревность уже наростала въ его сердцѣ. Въ 1834 году. Пушкина сдѣлали камеръ-юнкеромъ, — это придворное званіе было ему не по лѣтамъ, и онъ былъ недоволенъ этимъ званіенъ, — за то ликовала жена: она радовалась тому, что будетъ блистать на придворныхъ балахъ, и что попала теперь въ самый высокій кругъ русской аристократіи. Эта знать была почти сплошь интернаціональна, — до русской литературы ей дѣла никакого не было, — немудрено, что на Пушкина здѣсь смотрѣли только, какъ на «выскочку», и мстили ему тонкими и злыми выходками. Это бѣсило его, но его отаровательная Nathalie ничего не замѣчала и веселилась напропалую. Настроенія поэта дѣлаются теперь все мрачнѣе… замираетъ его смѣхъ, порою омрачается его оптимизмъ… Онъ отдыхалъ душою только въ кругу избранныхъ друзей: Жуковскій, Вяземскій, Гоголь, — вотъ, его друзья-литераторы; Нащокинъ, Соболевскій — его пріятели, съ которыми онъ дѣлился всѣми многочисленными горестями и рѣдкими радостями своей жизни… Хорошо чувствовалъ себя Пушкинъ также въ салонѣ Смирновой (урожденной Россетъ). Здѣсь собирались всѣ друзья Пушкина, сюда приходили иностранцы-дипломаты. Въ теплой, сердечной атмосферѣ этого интеллигентнаго общества Пушкинъ отдыхалъ душой, и свободно раскрывалъ самыя завѣтныя свои мысли. Сдѣлавшись теперь искреннимъ христіаниномъ, онъ много говорилъ о религіи; онъ обнаружилъ глубокое знакомство съ всемірной и русской исторіей, — въ оцѣнкѣ русской и западной литературы онъ не зналъ себѣ въ тогдашней Россіи соперника. Даже иностранцевъ поражалъ его "европейскій умъ, широкій и глубокій". Барантъ, французскій посланникъ, самъ извѣстный историкъ, говорилъ о немъ съ благоговѣніемъ, утверждая, что онъ — "великій мыслитель", что онъ "мыслитъ, какъ опытный государственный мужъ".

Дуэль.

Развязка въ жизни Пушкина приближалась: французскій эмигрантъ Дантесъ, принятый государемъ въ Кавалергардскій полкъ, сталъ слишкомъ явно ухаживать за женой Пушкина, — та отвѣчала обычнымъ ей кокетствомъ… Поэтъ былъ увѣренъ въ своей женѣ, но, зная злобное отношеніе къ нему свѣта, боялся больше, чѣмъ слѣдовало, сплетенъ и слуховъ. Однажды онъ и его знакомые получили анонимные пасквили, въ которыхъ набрасывалось пятно на честь его и его жены. Поэтъ вспылилъ, позволилъ себѣ нѣсколько рѣзкостей и вызвалъ Дантеса на дуэль. Потомъ дѣло затянулось, но затѣмъ опять возникло, и 27 января 1837 г. состоялась между ними дуэль, на которой поэтъ былъ смертельно раненъ и скончался 29-го января. Много нашлось людей, искренне оплакавшихъ поэта, но въ высшемъ свѣтѣ нашлись и такіе, которые злорадствовали. По ихъ адресу направилъ Лермонтовъ свою страстную элегію-сатиру: "На смерть Пушкина".

Періоды литературной дѣятельности Пушкина.

Литературная дѣятельность Пушкина можетъ быть раздѣлена на три періода: а) періодъ лицейскихъ произведеній, b) періодъ "міровой скорби" и — с) періодъ сближенія съ русской дѣйствительностью. Съ такимъ дѣленіемъ совершенно совпадаетъ послѣдовательная смѣна увлеченія Пушкина различными художественными школами: а) псевдоклассицизмомъ, b) романтизмомъ и — с) реализмомъ.

а) Лицейскій періодъ. Французская "легкая поэзія".

а) Лицейскій періодъ творчества Пушкина (преобладаніе псевдоклассическихъ вліяній). Выше было указано, что въ родномъ домѣ мальчика окружали французскія вліянія: преклоненіе передъ Мольеромъ, Корнелемъ и Расиномъ и увлеченіе французской "легкой поэзіей", — вотъ, атмосфера, въ которой воспитывались дѣтскіе литературные вкусы Пушкина. Объ этой "легкой поэзіи" приходилось не разъ говорить выше. Ей отдали дань почти всѣ русскіе лирики-псевдоклассики, начиная съ Сумарокова. "Остроумная, слегка сентиментальная, и, въ то же время, часто прозрачно-циничная, эта поэзія, повторяя шутки древности, въ пастушескихъ эклогахъ, эпиграммахъ, насмѣшливыхъ эпитафіяхъ, красиво и граціозно воплотила забавы утонченнаго французскаго ума: подъ прикрытіемъ шалостей греческихъ пастуховъ и пастушекъ, Дафнисовъ и Хлой, или веселыхъ олимпійцевъ, рѣзвыхъ нимфъ и сатировъ — часто изображались дѣйствительныя похожденія тогдашнихъ маркизовъ и маркизъ" (II, 57).

У насъ въ ХѴIII в. эта поэзія имѣла большой успѣхъ: и если «серьезная» лирика (ода), уступая натиску времени, теряла свой возвышенный, строго-величавый характеръ и, наполняясь новымъ содержаніемъ, приближалась къ "поэзіи дѣйствительности", то еще большую свободу, въ этомъ направленіи, имѣла "легкая поэзія".

Популярность ея y насъ въ XVIII в. Вліяніе этой поэзіи на Пушкина. Взглядъ на поэзію.

Время Екатерины, время беззаботнаго, изысканнаго прожиганія жизни, вѣроятно, особенно способствовало популярности y насъ этихъ стихотворныхъ бездѣлушекъ, переводныхъ, подражательныхъ и оригинальныхъ. Такими "бездѣлушками" увлекался и отецъ Пушкина, и дядюшка его Василій Львовичъ, небезызвѣстный, въ то время, поэтъ; въ отцовской библіотекѣ мальчикъ нашелъ почти полный подборъ подобныхъ произведеній; ими онъ зачитывался, ихъ выучилъ «наизусть». Немудрено, что рано стали грезиться ешу шаловливыя нимфы, фавны, сатиры… Поэзія олицетворилась для него въ видѣ античнаго бога Феба, — или «музы-вакханочки»: онъ бредилъ греческой миѳологіей и легко усвоилъ избитые термины классической и псевдоклассической поэзіи: «лира», «пою», поэтъ-"жрецъ" и пр.

Подъ вліяніемъ этой жизнерадостной, беззаботной поэзіи, онъ даже въ сочиненіяхъ Вольтера не усмотрѣлъ серьезнаго содержанія, и оцѣнилъ только его остроуміе, его блестящій тонкій цинизмъ. За вольтеровскимъ смѣхомъ онъ не подмѣтилъ того безпросвѣтнаго пессимизма, который за нимъ скрывался. Да это и понятно: въ этотъ періодъ жизни Пушкинъ былъ далекъ отъ «пессимизма»: «эпикуреизмъ» классической и псевдоклассической поэзіи, — вотъ, что его плѣняло.

Творчество Пушкина въ лицеѣ. Его философія.

Онъ продолжалъ «творить» и въ стѣнахъ лицея. Прекрасно усвоилъ онъ ученіе «эпикурейцевъ» и не разъ въ своихъ раннихъ юношескихъ стихахъ рекомендуетъ себя поклонникомъ этой утѣшительной системы. За это онъ называетъ себя «мудрецомъ», "апостоломъ мудрой вѣры", "лѣнивымъ философомъ", "поэтомъ сладострастья", "сыномъ нѣги"… Охотно расточаетъ онъ наставленія, въ родѣ слѣдующихъ: "наслаждайся, наслаждайся! чаще кубокъ наливай, страстью пылкой утомляйся и за чашей отдыхай!" "любви нѣтъ болѣ счастья въ мірѣ" "безъ вина здѣсь нѣтъ веселья, нѣтъ и счастья безъ любви"; ловить "рѣзвое счастье", расточать безъ боязни "жизни дни златые", «играть», забывая печали, искать истины "на днѣ бокала", — вотъ, что совѣтовалъ друзьямъ юный "парнасскій волокита". Этотъ "безпечный Пинда посѣтитель" тогда легко смотрѣлъ на свою поэзію: муза его — «вакханочка», его "цѣвница" — "мечтаній сладостныхъ пѣвица", его посланія "летучія", стихи его "вѣтренные", веселиться — его «законъ»… Онъ "только съ музой нѣжится младой", своимъ произведеніямъ онъ не придаетъ особаго значенія, — они "плоды веселаго досуга", "не для безсмертья рождены, для самого себя, для друга, да для Темиры молодой". Онъ самъ откровенно указываетъ, откуда пришли къ нему эти беззаботныя настроенія — онъ себя называетъ "наслѣдникомъ поэзіи" Лафора, Шолье, Парни. Ихъ онъ именуетъ "врагами труда, заботъ, печали"; эти "сыны безпечности лѣнивой" были ему «любезны»; "муза праздности счастливой вѣнчала ихъ", "веселыхъ грацій перстъ игривый" "оживлялъ ихъ младыя лиры", — и нашъ молодой поэтъ, по его словамъ, увлекаемый ими, "крался вслѣдъ за ними", покоренный ихъ легковѣсной славой. Изъ русскихъ писателей особенно увлекалъ юношу Батюшковъ, который въ первомъ періодѣ своего творчества былъ такимъ же беззаботнымъ пѣвцомъ эпикуреизма.

Содержаніе его поэзіи.

Цѣлый рядъ произведеній Пушкина, въ которыхъ дѣйствующими лицами являлись пастухи и пастушки, нимфы и сатиры, былъ результатомъ этого преклоненія передъ Парни и КR.. Даже мрачной, холодной поэзіей Оссіана увлекся онъ въ передѣлкахъ Парни. Произведенія автобіографическаго содержанія проникнуты такимъ же безоблачнымъ настроеніемъ: вино, любовь и дружба, — вотъ, единственные мотивы этихъ произведеній; къ нимъ относятся всѣ многочисленныя посланія его къ друзьямъ и красавицамъ, мимоходомъ плѣнявшимъ его легко-воспламеняющееся сердце.

Фантазія поэта.

Надо, впрочемъ, добавить, что многія изъ тѣхъ шумныхъ и широкихъ развлеченій, которыя воспѣвалъ Пушкинъ во время пребыванія своего въ лицеѣ, относились къ области "фантазіи". Онъ самъ не разъ признается, что въ ранней юности былъ большимъ "фантазеромъ-мечтателемъ"

— восклицаетъ онъ въ одномъ произведеніи; себя онъ называетъ "невольникомъ мечты младой", говоритъ, что "мечта — младыхъ пѣвцовъ удѣлъ". Въ мечтахъ онъ обладалъ тогда "всѣми радостями земными". Юношу тянуло въ очарованный міръ фантазіи, туда, "гдѣ міръ одной мечтѣ послушный". Что это былъ за міръ, — мы видѣли: дѣйствительная жизнь была куда скучнѣе и скромнѣе, — тѣмъ "прекраснѣе" былъ "міръ мечты": онъ казался ему роскошнымъ садомъ, гдѣ не переводятся цвѣты — увядаетъ одинъ, расцвѣтаетъ другой… Хлои смѣняются Доридой, любовь — виномъ. Юноша-поэтъ, окрыляемый фантазіей, видѣлъ себя въ роскошномъ хороводѣ красавицъ, въ кругу друзей, гдѣ царятъ тонкія анакреонтическія настроенія. Отуманенный этой оранжерейной атмосферой, не имѣвшей ничего общаго съ дѣйствительностью, онъ пѣлъ восторженную пѣснь безмятежному эпикуреизму…

Эпикуреизмъ Пушкина послѣ лицея.

Позднѣе, когда онъ кончилъ лицей и вступилъ въ жизнь, этотъ «эпикуреизмъ» выразился въ самомъ безшабашномъ прожиганіи жизни, — тогда поэтъ пересталъ воспѣвать безтѣлесныхъ Хлой и Доридъ, сталъ воспѣвать живыхъ женщинъ и живую любовь, мало общаго имѣющую съ тѣмъ отвлеченнымъ, фантастическимъ чувствомъ, съ которымъ онъ носился въ лицеѣ.

Но, повторяю, никогда Пушкинъ не былъ въ исключительномъ подчиненіи y однихъ настроеній, — если "эпикурейскіе" мотивы были типичными для этой эпохи, то нельзя умолчать и о другихъ, замѣтно опредѣлившихся въ этотъ періодъ въ его творчествѣ.

Вліяніе войны 1812-14 гг. на творчество Пушкина.

Отечественная война даже съ нѣжной лиры Жуковскаго сорвала нѣсколько могучихъ аккордовъ. Тѣмъ понятнѣе "героическія" настроенія y болѣе разносторонняго и впечатлительнаго Пушкина. И вотъ, рядъ прочувствованныхъ патріотическихъ произведеній написано имъ въ честь войнъ 1812-го и 1814-го годовъ. Но эти попытки «парить» во слѣдъ Державину остались въ его творчествѣ одинокими.

Элегическіе мотивы въ поэзіи лицейскаго періода.

Необходимо отмѣтить также присутствіе въ его поэзіи лицейскаго періода элегическихъ мотивовъ. Эти мотивы клиномъ врѣзаются въ его эпикурейскія настроенія. Они вызваны былш чувствомъ чистой любви, которая впервые охватила Пушкина въ стѣнахъ лицея. Этому чувству посвящено нѣсколько произведеній, грустныхъ и возвышенныхъ по настроенію. Несчастная любовь отравила его радость, — онъ теперь называетъ себя на жизненномъ пиру "гостемъ угрюмымъ", "душа y него больная"; "одной слезы" оказалось достаточно, чтобъ "отравить бокалъ"; "уснувъ лишь разъ, — на тернахъ" онъ проснулся…

Реалистическій элементъ въ поэзіи этого періода. "Городокъ".

Характерно, что уже въ эту пору ранняго творчества начали опредѣляться y Пушкина симпатіи къ тому художественному реализму, которыя впослѣдствіи упрочили за нимъ славу "поэта дѣйствительности". Такъ, въ стихотвореніи «Городокъ» поэтъ сумѣлъ удачно изобразить трогательную прелесть русскаго захолустья: веселый садъ, съ старыми липами, цвѣтущей черемухой и березами, домикъ "въ три комнаты", тишина, лишь изрѣдка прерываемая скрипомъ телѣгъ… И жизнь такъ же тиха, «безпорывна» въ этой идиллической обстановкѣ,- разсказы словоохотливой старушки и добродуншаго инвалида-старика пріятно разнообразятъ эту «святую» тишину. Въ этой жизни ничего нѣтъ напоминающаго мотивы и картины псевдоклассической поэзіи, — это — неприкрашенная русская правда, всю красоту которой Пушкинъ, очевидно, сумѣлъ прочувствовать еще юношей.

"Сонъ".

Въ другомъ стихотвореніи «Сонъ» опять передъ нами чисто-русскій деревенскій пейзажъ:

Значеніе пушкинскихъ эпиграммъ. Политическія стихотворенія. "Къ Чаадаеву".

Еще въ лицеѣ Пушкинъ сталъ сочинять эпиграммы на различныя событія и дѣятелей лицейской жизни. По окончаніи лицея эти эпиграммы юноши-поэта пріобрѣтаютъ болѣе серьезный характеръ, — ими онъ разитъ теперь не только личныхъ своихъ враговъ, — но и принципіальныхъ противниковъ его литературнаго и политическаго либерализма: поражая противниковъ «Арзамаса» и враговъ Карамзина, онъ такъ же дерзко нападаетъ на тогдашнихъ вожаковъ русской государственной жизни — Аракчеева, Фотія, Голицына. Значеніе этихъ смѣлыхъ и злыхъ стишковъ громадно, — они были вѣрнымъ отраженіемъ того недовольства политикой императора Александра, которое созрѣвало въ сознаніи либеральной части русскаго общества. Но, кромѣ этихъ стихотворныхъ «проказъ», написалъ Пушкинъ въ это время и три серьезныя политическія стихотворенія: "Къ Чаадаеву", «Деревня» и «Вольность». Всѣ они сложились, очевидно, подъ живымъ впечатлѣніемъ чьихъ-то горячихъ искреннихъ рѣчей, случайнымъ слушателемъ которыхъ удалось быть Пушкину. Отзывчивый, какъ всегда, Пушкинъ, въ минуты подъема, настраивалъ свою "изнѣженную", шаловливую лиру на возвышенный ладъ, и тогда мечты о конституціи, объ освобожденіи крестьянъ, — мечты, модныя въ русскомъ обществѣ, находили y него прекрасное воплощеніе въ прочувствованныхъ стихахъ:

"Деревня".

Въ стихотвореніи «Деревня» поэтъ тоскуетъ при видѣ "губительнаго позора, невѣжества русской деревни"; его возмущаютъ картины "барства дикаго" и "тощаго рабства". Кончается это стихотвореніе прекраснымъ вопросомъ:

"Вольность".

И шутливыя, и серьезныя политическія стихотворенія Пушкина ходили по рукамъ, переписывались, заучивались наизусть. Такая популярность указываетъ, что творчество поэта было вѣрнымъ «эхомъ» тогдашней повышенной политической жизни. Съ нимъ пришлось считаться петербургскимъ властямъ, и ода «Вольность» (сочинена въ періодъ отъ 1817 до 1819 г.) послужила предлогомъ для высылки поэта изъ столицы.

"Чернь".

Но если реалистическіе и политическіе мотивы очень замѣтны въ творчествѣ Пушкина, — не они характерны для этой эпохи. Онъ, по преимуществу, остается еще «эпикурейцемъ». "Черни презирай ревнивое роптанье" — поучаетъ онъ въ одномъ стихотвореніи, понимая подъ чернью всѣхъ «благоразумныхъ» людей, которые не понимали его эпикуреизма. Такой-же «чернью» былъ для него и "высшій свѣтъ", весь окованный "приличіями". По-видимому, готовъ онъ къ «черни» отнести и литературныхъ "старовѣровъ", — слишкомъ строгихъ Аристарховъ-псевдоклассиковъ.

Такимъ образомъ, уже въ этотъ первый періодъ опредѣлилось въ Пушкинѣ стремленіе къ независимости чувствъ и мысли, — «чернью», въ его глазахъ, была всякая среда, которая дерзала накладывать свое «veto» на свободное пользованіе всѣми благами свободной жизни.

"Русланъ и Людмила".

Преобладающими настроеніями лицейскаго періода проникнуто первое крупное произведеніе Пушкина: "Русланъ и Людмила" (начато въ 1817 году, окончено въ 1819 году).

Литературная исторія поэмы. «Народничество» въ поэзіи XVIII в.

По типу своему, это произведеніе принадлежитъ къ тѣмъ поэмамъ и романамъ конца XVIII-го и начала ХІХ-го вѣка, въ которыхъ ясно сказалось тяготѣніе къ творчеству въ «народническомъ» духѣ. Для полнаго осуществленія его — нужно было только понять народъ. Эго сдѣлалъ Пушкинъ, но гораздо позднѣе, въ періодъ жизни въ селѣ Михайловскомъ. Теперь-же онъ стоялъ такъ же далеко отъ пониманія народа, как Чулковъ, Поповъ, Карамзинъ и др. (см. II ч. моей "Исторіи русской словесности" стр. 293–298). Поэтому всѣ эти первыя "народническія произведенія" отразили на себѣ вліянія псевдоклассицизма и сентиментализма, — въ такой же мѣрѣ зависѣли они и отъ волшебно-рыцарскихъ романовъ; истинная-же «народность» русская очень слабо выразилась въ этихъ произведеніяхъ. Тѣмъ не менѣе въ тяготѣніи къ народному, въ интересѣ къ родному творчеству — великій смыслъ «народническаго» направленія. "Русланъ и Людмила" сложился цѣликомъ подъ вліяніемъ творчества этихъ писателей.

Такимъ образомъ, Пушкинъ былъ неправъ, называя содержаніе своей поэмы "дѣлами давно минувшихъ дней", "преданьями старины глубокой". Такъ опредѣляя свое произведеніе, онъ стоялъ на той обычной точкѣ зрѣнія, которая не только въ народныхъ былинахъ, но и въ романахъ Чулкова видѣла поэтическія воспомиванія о дѣйствительныхъ фактахъ русскаго прошлаго.

Мы видѣли уже, что волшебно-рыцарскіе романы Чулкова и Попова и др. тѣсно примыкаютъ къ поэмамъ Аріосто, Боярдо, къ романамъ-пародіямъ Виланда ("Оберонъ") и пр., съ тѣмъ только отличіемъ, что въ русскія подражанія вставлены имена русскихъ богатырей, — имена, взятыя изъ былинъ, a иногда и вымышленныя.

Построеніе волшебно-рыцарскихъ романовъ, иностранныхъ и русскихъ.

Какъ всѣ волшебно-рыцарскіе романы и поэмы ("Амадисы", «Пальмерины», "Влюбленный Роландъ", "Неистовый Роландъ"), такъ и романы Чулкова и Попова построены на шаблонныхъ схемахъ: рыцари разыскиваютъ красавицъ, потащенныхъ чародѣемъ, или какимъ-нибудь насильникомъ. Для освобожденія красавицы нужно преодолѣть рядъ трудностей, испытаній, надо вооружиться особыми «талисманами», "волшебными мечами", «копьями» и пр. Подвигъ, конечно, удается — чародѣй оказывается побѣжденнымъ, и благодарная красавица награждаетъ своею любовью избавителя-рыцаря. Здѣсь и добрые чародѣи, помогающіе герою совѣтомъ, или дѣломъ, здѣсь и волшебные замки, съ очарованными красавицами, и соблазны, и ужасы…

Построеніе поэмы Пушкина. Пародіи на волш. — рыц. романы. Поэма Пушкина — пародія. Достоинство поэмы.

Совершенно такъ же построена поэма Пушкина, — сравнительно съ романами Чулкова и Попова, въ ней нѣтъ ни одного новаго мотива, нозато она граціозна, удивительно свѣжа, вся пропитана тонкимъ остроуміемъ, блещетъ яркостью красокъ и легкой примѣсью изящнаго эпикуреизма, который такъ характеренъ для многихъ пушкинскихъ произведеній лицейскаго періода. Рыцарскіе авантюрные мотивы, которые y многихъ писателей разрабатывались серьезно, въ поэмѣ Пушкина разработаны шутливо: скептицизмъ ХVIII-го вѣка, вліянія Вольтера, Виланда, Гамильтона, Ла-Фонтена внесли въ юношескую поэму Пушкина эту своеобразную окраску, сближающую поэму Пушкина съ "пародіями" на рыцарскіе романы. Такимъ образомъ, это ироническое отношеніе автора къ содержанію своего произведенія и, въ то же время, полное неумѣніе разобраться, что въ сказочныхъ мотивахъ народнаго происхожденія, что книжнаго, — помѣшали первому произведенію Пушкина сдѣлаться «народнымъ». Къ достоинствамъ поэмы надо отнести прекрасную форму этого произведенія, легкій, игривый стиль, бодрое, задорное настроеніе, которое пронизываетъ всю поэму, ярко и полно отразившую на себѣ идеалы и настроенія лицейскаго періода.

Отношеніе русскаго общества къ поэмѣ.

Поэма была принята русской публикой восторженно — ясное доказательство того, что она пришлась по плечу русскому обществу, — въ ней видѣли старое, извѣстное, но сказанное на новый ладъ, возведенное въ дѣйствительную красоту.

а) Сочувственные отзывы о ней. b) Отрицательные.

Впрочемъ, критика русская раздѣлилась на два лагеря — одни восхваляли поэму, другіе ее осуждали. Жуковскій, послѣ прочтенія поэмы, подарилъ Пушкину свой портретъ, съ надписью: "побѣдителю-ученику отъ побѣжденнаго учителя". Другой «арзамасецъ» Воейковъ написалъ длинный разборъ поэмы, въ которомъ ее превознесъ, какъ произведеніе, въ «романтическомъ» духѣ написанное; онъ нашелъ въ поэмѣ и нравственную цѣль, которая достигнута поэтомъ, такъ какъ злодѣйство оказалось наказаннымъ, а добродѣтель торжествующей… Но Воейковъ не удержался и отъ упрековъ, — онъ нашелъ, что поэтъ недостаточно цѣломудренъ: "онъ любитъ проговариваться, изъясняться двусмысленно, намекать, употреблять эпитеты: "нагіе", "полунагіе", говоря даже о холмахъ и сабляхъ — напр.: "холмы нагіе", "сабли нагія"; онъ безпрестанно томится какими-то желаніями, сладостными мечтами и пр." Такъ наивно судилъ о поэмѣ Пушкина ея поклонникъ: онъ увидалъ въ ней «романтизмъ», котораго тамъ не было, — «нравоучительность», которая отсутствовала, и безнравственность тамъ, гдѣ была только игра молодой фантазіи. Еще курьезнѣе отзывы о поэмѣ ея противниковъ. Одинъ изъ нихъ хулилъ поэму съ точки зрѣнія псевдоклассицизма; попутно онъ высказывается и о народныхъ сказкахъ; ихъ онъ называетъ "плоскими шутками старины", несмѣшными, и незабавными, а отвратительными по своей грубости. Поэтому и поэма Пушкина показалась ему произведеніемъ вульгарнымъ, недостойнымъ печати. Онъ восклицаетъ: "позвольте спросить: если бы въ Московское Благородное Собраніе какъ-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможнымъ) гость съ бородою, въ армякѣ, въ лаптяхъ и закричалъ бы зычнымъ голосомъ: "здорово, ребята!" — неужели бы стали такимъ проказникомъ любоваться!". Такимъ же "неприличіемъ" показался ему литературный дебютъ Пушкина.

Въ чемъ «новизна» поэмы?

Очень важно, что для стариковъ-псевдоклассиковъ поэма Пушкина показалась «проказникомъ», — это и было "новое слово", внесенное Пушкинымъ; за это превознесли его друзья-арзамасцы, за это на него напали старики. Вся сотканная изъ старыхъ поэтическихъ формулъ, поэма Пушкина была нова своимъ свободнымъ отношеніемъ къ литературнымъ традиціямъ; она не была романтическимъ произведеніемъ, но она была «вызовомъ» творчеству «старому», связанному правилами, подчиненному морали, — тусклому и однообразному… Тотъ фактъ, что около этого юнаго произведенія въ русской критикѣ разгорѣлаь ожестченная полемика, доказываетъ всю важность поэмы.

b) Пушкинъ на югѣ. Психологическія основаніа "міровой тоски" у Пушкина.

b) Пушкинъ на югѣ (періодъ міровой скорби). Пушкинъ на югѣ подчинился вліянію поэзіи "міровой скорби". Обстоятельства его жизни сложились такъ, что для пессимизма почва была хорошая. Неожиданно попавъ въ опалу, онъ, беззаботный и безмятежный эпикуреецъ, увидалъ оборотную сторону жизни, — непрочность своего положенія, полную зависимость отъ властей; онъ убѣдился, что многіе «друзья» отшатнулись отъ него, опальнаго поэта, увидалъ, что героини его легкихъ пѣснопѣній скоро забыли его… Все это были слишкомъ сильные удары для довѣрчиваго юноши, и разочарованіе въ людяхъ надвинулось на него. Знавалъ онъ и раньше приступы тоски, но тогда она лишь легкой тѣнью проносилась надъ его эпикурействомъ, — теперь она, правда, ненадолго, сдѣлалась господствующимъ настроеніемъ, опредѣлившимъ типичныя черты его творчества на югѣ.

Историческія и литературныя основанія "міровой тоски". «Рене» Шатобріана.

"Міровая скорбь" коренится еще въ серединѣ ХVIII-го вѣка. Вѣкъ французской философіи былъ эпохой блестящей, самодовольной цивилизаціи, — эпохой холодной и умной, по своимъ убѣжденіямъ, впрочемъ, не всегда глубокимъ и потому шаткимъ. Въ вожакахъ эпохи было мало любви и страсти, — "много логики". Этотъ вѣкъ, додумавшійся до безпросвѣтнаго матеріализма, человѣка представившій, какъ машину ("L'homme machine"), умудрился не только на всю жизнь человѣка, всего государства, но и на жизнь міра смотрѣть такъ же просто и близоруко. Руссо, во имя забытаго «чувства», выразилъ свой протестъ, — онъ обрушился на эту холодную, разсудочную культуру, — онъ призналъ, что цивилизація дѣлаетъ людей «несчастными»… Это признаніе и было зерномъ, изъ котораго развернулась европейская "міровая скорбь". На первыхъ порахъ ученики Руссо попытались бороться съ разсудочностью вѣка, съ ложью и односторонностью цивилизаціи — во имя идеаловъ правды, простоты и любви. Въ Германіи эти сторонники Руссо создали настроеніе "Sturm und Drang'a", во Франціи — ту революцію, которая должна была перестроить всю жизнь на началахъ любви, на проведеніи въ жизнь идеаловъ «равенства», «братства» и «свободы». Въ Германіи это увлеченіе протестомъ, увлеченіе своей "свободной личностью", привело къ Вертеру, разочарованному юношѣ, который кончаетъ свои дни самоубійствомъ. На землѣ ему нѣтъ мѣста — или онъ долженъ смириться, какъ смирились Гете, Шиллеръ и другіе. Во Франціи разочарованіе выразилось еще сильнѣе, — революція показала, что апостолы прекрасныхъ словъ: «свобода», «равенство» и «братство» часто оказывались самыми обыкновенными тиранами, необузданными и свирѣпыми… Революція разбудила въ обществѣ всѣ темныя силы, и недавній гражданинъ-идеалистъ предсталъ звѣремъ. И вотъ, насколько прежде была безгранична въ людяхъ вѣра въ себя и въ ближняго, настолько теперь стало безгранично ихъ отчаянье. Онъ озлобился противъ людей, виновниковъ этого несчастія, сталъ презирать ихъ и ненавидѣть, отъ любви перешелъ къ враждѣ, къ холодному индифферентизму и кончилъ самымъ мрачнымъ осужденіемъ жизни… Его скорбь объ этомъ мірѣ дошла до крайнихъ предѣловъ, — она превратила его въ скептика и мизантропа. И революція, и имперія Наполеона одинаково вели къ этому антиобщественному настроенію. «Рене» Шатобріана, этотъ разочарованный эгоистъ, бросающій родину и уходящій отъ людей въ лѣса и степи Америки — лучшій представитель этого настроенія.

Поэзія Байрона.

Поэзія Байрона была вовымъ словомъ "міровой скорби". Если его предшественники-"скорбники" ограничивались жалобами, или удаленіемъ отъ людей, отъ цивилизованнаго міра, — то Байронъ выступилъ съ «протестомъ», съ «вызовомъ»… Апостолъ «свободы», защитникъ униженныхъ и оскорбленныхъ, слѣдовательно, человѣкъ гуманный — онъ часто знаетъ настроенія яркой мизантропіи — тогда онъ не находитъ для людей словъ любви. Въ такія минуты онъ создаетъ своихъ мрачныхъ титановъ-героевъ, сердца которых полны ненависти къ человѣчеству, или холоднаго равнодушія. Такіе герои отрицаютъ любовь и состраданіе считаютъ слабостью. И вотъ, изъ «эгоиста», на нашихъ глазахъ, выростаетъ «эготистъ», т. е. независимая личность, гордая, сильная, которой не надо людей, не надо общества, — это — титанъ-"сверхчеловѣкъ", стоящій выше людскихъ законовъ и обычаевъ. Такимъ образомъ, «байронизмъ», — изъ всѣхъ видовъ "міровой скорби" является самымъ сложнымъ: онъ складывается изъ "разочарованія" въ жизни, въ людяхъ, въ культурѣ, изъ «протеста», который выразился въ проповѣди «свободы», и, наконецъ, изъ "культа личности", переходящаго въ крайній "эготизмъ".

Пушкинъ и Шатобріанъ. Пушкинъ и Байронъ. "Погасло дневное свѣтило" и "Пѣснь Чайльдъ-Гарольда".

Съ поэзіей "міровой скорби" Пушкинъ познакомился еще въ Петербургѣ: Шатобріанъ, съ его Рене, былъ ему давно извѣстенъ, и, быть можетъ, въ минуты утомленія отъ жизни, уже тогда отражался въ его радостномъ творчествѣ сѣрыми тонами. Теперь для этихъ настроеній почва была благодарная: Пушкинъ былъ оторванъ отъ прежней жизни, въ ней онъ имѣлъ основанія разочароваться; оставалась въ сердцѣ пустота, — лучшая почва для разочарованія. Любопытно, что подъ вліяніемъ литературныхъ образовъ, Пушкинъ сталъ воображать себя добровольнымъ изгнанникомъ, подобно Рене, по своей волѣ покинувшимъ прежнюю жизнь. Какъ разъ въ это время подошло увлеченіе Байрономъ, — этимъ геніальнымъ ученикомъ Шатобріана. Гордая муза англійскаго скорбника, полная презрѣнія, даже вражды къ человѣчеству, нашла отзвукъ въ впечатлительной душѣ поэта; онъ зналъ уже раньше первые приступы этого "презрѣнія" къ «черни» — теперь, когда судьба оторвала его отъ толпы, когда онъ былъ далекъ отъ нея, отъ ея вліяній, — онъ тѣмъ сильнѣе могъ ощутить это "презрѣніе" къ людямъ, къ ихъ культурной жизни, къ чувствамъ "минутной дружбы" и "минутной любви"… Спокойная жизнь въ радушной семьѣ Раевскихъ, живыя впечатлѣнія Кавказа и Крыма, пестрота кишиневскихъ и одесскихъ впечатлѣній ослабили остроту этого разочарованія, спасли сердце Пушкина отъ байроновскаго озлобленія, отъ его безпощадной жесткости. Впрочемъ, и сердце Пушкина, мягкое и любящее, было не байроновскаго склада — онъ могъ лишь «байронствовать», но не могь перевоплотиться въ Байрона. Даже тогда, когда онъ самъ считалъ себя послѣдователемъ Байрона, онъ, на самомъ дѣлѣ, шелъ за Шатобріаномъ и его «Рене». Стоитъ сравнить элегію Пушкина "Погасло дневное свѣтило", которую онъ самъ назвалъ "подражаніемъ Байрону", съ прообразомъ ея, — "прощальной пѣсней" Чайльдъ-Гарольда, — и мы сразу увидимъ, какъ далекъ былъ Пушкинъ отъ Байрона, даже въ разгаръ его увлеченія англійскимъ поэтомъ.

Произведеніе Пушкина проникнуто чувствомъ тихой грусти: прощаясь съ родиной, онъ весь во власти "воспоминаній прошлаго"; вокругъ него летаютъ мечты, въ глазахъ его "родились слезы вновь"; онъ жалуется, что "отцвѣла его младость", и покидаетъ онъ родину съ "глубокими ранами любви". Не такъ прощается со своею родиной герой Байрона, — онъ прерываетъ все съ прошлымъ, воспоминаньямъ онъ не даетъ воли надъ собой, онъ не жалѣетъ о дняхъ счастья въ родной сторонѣ, ему не о комъ "сронить ни единой слезы", — "смѣясь", онъ покидалъ свой край родной… Это смѣхъ недобрый, жесткій — и тяжело дѣлается отъ него на душѣ. Только маленькій пажикъ Чайльдъ-Гарольда, съ его искреннимъ плачемъ, смягчаетъ это холодное прощаніе. И, право, нашъ Пушкинъ ближе по духу къ этому пажику, чѣмъ къ его господину- Чайльдъ-Гарольду-Байрову.

"Кавказскій плѣнникъ" и «байронизмъ» этой поэмы.

Въ 1821 году, окончилъ Пушкинъ поэму: "Кавказскій плѣнникъ".

Это произведеніе тѣсно связано съ жизнью Пушкина. И опять-таки въ этомъ произведеніи специфически-байроновскаго очень немного: нѣтъ тутъ ничего "мрачнаго, богатырскаго, сильнаго" — нѣтъ и слѣда энергіи байроновскихъ героевъ: никогда Байронъ и его герои "подъ бурей" не поникали "томною главой" — бури дѣйствовали на нихъ возбуждающе. Между тѣмъ, въ словахъ "посвященія" къ "Кавказскому плѣннику": "Когда я погибалъ безвинный, безотрадный" — слышится жалоба, чуждая байроновской поэзіи…

Далѣе говорится о желанномъ успокоеніи на лонѣ дружбы:

Байронъ, въ періодъ расцвѣта своего творчества, никогда бы не благословилъ "мирной пристани", — онъ былъ, по собственному признанію, "врагомъ покоя": онъ жаждалъ борьбы, гоненія судьбы ему были нужны, такъ какъ они воспламеняли его энергію.

Характеристика героя.

Все поведеніе пушкинскаго героя, съ начала его прибытія на Кавказъ до бѣгства, оттуда подтверждаетъ его признаніе, что онъ "вянетъ жертвою страстей", "безъ упованья, безъ желаній". Онъ живетъ прошлымъ, — слушая черкешенку.

"Слезы" катятся изъ его глазъ, такъ какъ на родинѣ осталось то существо, въ которое онъ былъ безнадежно влюбленъ. Отъ этой неудачной любви онъ "гаснетъ, какъ пламень дымный". Онъ хочетъ умереть "забытымъ, одинокимъ", "съ воспоминаніями, грустью и слезами". Итакъ, герой Пушкина — юноша, только "напустившій" на себя холодъ душевный, но на дѣлѣ сохранившій и теплыя чувства, и надежды — онъ связанъ съ прошлымъ; «грусть», «слезы», «мечты» — все это знакомо ему; покоя они жаждетъ, a борьбы страшится

Автобіографическое значеніе поэмы.

Стоитъ сравнить этотъ образъ съ тѣмъ, который вырисовывается изъ элегій: "Погасло дневное свѣтило", "Я пережилъ своя желанья — и мы убѣдимся, что герой поэмы — отраженіе личности самого поэта, котораго своимъ сѣрымъ крыломъ коснулась "міровая скорбь". Это — юноша, покинутый вѣтренными друзьями шумной юности, — юноша, еще привязанный къ воспоминаніямъ прошлаго, потому тоскующій, — юноша, y котораго мягкое сердце, но мало энергіи, который легко изнемогаетъ въ борьбѣ, но легко и ободряется.

"Байронизмъ" въ чертахъ героя.

Итакъ, въ образѣ героя нѣтъ ничего схожаго съ героями Байрона. Если есть въ немъ черты байронизма, то они лишь искусственно привязаны къ его облику. "Грозное страданіе", "бурная жизнь", т. е. тѣ "богатырскія", сильныя черты, которыя казались Пушкину характерными для поэзіи Байрона, — совсѣмъ не вяжутся съ образомъ плѣнника. Такимъ же неудачнымъ наслоеніемъ «байронизма» въ поэмѣ оказалась любовь къ "свободѣ"… Съ призракомъ свободы (и чтобы позабыть неудачную любовь?) онъ ѣдетъ на Кавказъ… Зачѣмъ? Чтобы убивать горцевъ? Но при чемъ же тогда "призракъ свободы"? Или герой Пушкина хотѣлъ «опроститься», жить съ горцами и дѣлить съ этими «свободными» сынами ихъ радости и печали? но тогда зачѣмъ же бѣжать отъ нихъ? и куда бѣжать?

"Гордое, одинокое страданіе" — тоже черта байроническая, — черта, которую мы находимъ и y пушкинскаго героя,-

Но и эта черта недолго удержалась за нимъ: y него, оказывается, и слезы градомъ льются; въ порывѣ восторга онъ даже «вопитъ»… Такимъ образомъ, глубокаго вліянія Байронъ не имѣлъ на созданіе героя "Кавказскаго Плѣнника". Слѣдовательно, если Пушкинъ и увлекался въ это время произведеніями британскаго поэта, то увлеченіе это его не поработило, — онъ оставался самимъ собою, чуждымъ байроновской энергіи, далекимъ отъ гордости и титаническаго "эготизма".

Вліяніе "Рене".

Гораздо ближе и герои Пушвина, и самъ онъ подходятъ къ Шатобріану. Этого французскаго писателя Пушкинъ зналъ еще до Байрона, и помнитъ его тогда, когда давно уже пересталъ говорить о Байронѣ: въ 1837 г. Шатобріана онъ называетъ "первымъ изъ современныхъ писателей, учителемъ всего пишущаго поколѣнія". Герой Шатобріана — совершенный "Кавказскій Плѣнникъ": онъ не возмущается, не ненавидитъ, не мститъ, — онъ жалуется, тоскуетъ, такъ какъ онъ — жертва, a не боецъ. Глубокая меланхолія, — вотъ, чувство, которымъ онъ живетъ. Онъ — юноиа "sans force et sans vertu", бросившій родину вслѣдствіе несчастной любви; среди цивилизованныхъ людей ему мало мѣста съ его безмѣрнымъ эгоизмомъ. Рене бѣжитъ къ дикарямъ, но тоска, грусть слѣдуютъ за нимъ по пятамъ; теплая, самоотверженная любовь дикарки не вытѣсняетъ изъ его сердца думъ о той женщинѣ, которая осталась на родинѣ.

Героини поэмы Пушкина и повѣстей Шатобріана.

Героини обѣихъ повѣстей Шатобріана ("Rêne", "Atala") напоминаютъ черкешенку изъ "Кавказскаго Плѣнника": Atala, влюбленная въ плѣнника, появляется къ нему ночью, и съ тѣхъ поръ постоянно ходитъ тайкомъ къ юношѣ и ведетъ съ нимъ долгія бесѣды о любви. Потомъ она освобождаетъ его изъ плѣна и умираетъ въ борьбѣ съ своею любовью. Другая героиня Celuta, отдавшая всю жизнь Рене, услышала отъ него признаніе, что сердце его занято думой о другой женщинѣ; Celuta, потерявъ Рене, бросается въ рѣку.

Пушкинъ, Шатобріанъ и Байронъ.

Такимъ образомъ, говоря о настроеніяхъ "міровой скорби", которыя овладѣли творчествомъ Пушкина, мы должны признать, что онъ одинаково увлекался и Шатобріаномъ, и Байрономъ, хотя вліяніе перваго было болѣе сильнымъ, органическимъ, такъ какъ коренилось въ свойствахъ души самого Пушкина.

Отношеніе Пушкина къ поэмѣ.

Самъ Пушкинъ очень строго отнесся къ своей поэмѣ вскорѣ послѣ ея окончанія. Онъ говоритъ въ одномъ письмѣ, что въ поэмѣ пытался создать "характерный типъ" своего времени. "Я въ немъ хотѣлъ изобразить это равнодушіе къ жизни и къ ея наслажденіямъ, эту преждевременную старость души, которыя сдѣлались отличительными чертами молодежи 19-го вѣка", но онъ признавалъ, что нарисовать «характеръ» ему не удалось. Тѣмъ не менѣе, по его словамъ, онъ любилъ свою поэму, такъ какъ въ ней были "стихи его сердца".

Отношеніе критики.

Критика не была такъ разборчива, какъ самъ авторъ. Если недостатки характера героя были замѣчены нѣкоторыми критиками, то они превознесли умѣніе поэта рисовать картины кавказской природы, — этотъ couleur locale, который въ этомъ произведеніи былъ введенъ, какъ художественный пріемъ…

Кроиѣ того, критика совершенно справедливо оцѣнила большую содержательность этого произведнія, большую идейность, сравнительно съ "Русланомъ и Людмилой". Здѣсь была усмотрѣна попытка психолога разобраться въ душѣ "героя времени". Здѣсь были и настроенія болѣе глубокія: "трогательное уныніе, болѣе чувства, болѣе силы, болѣе возвышенной поэзіи" — какъ выразился одинъ критикъ.

Критика о вліяніи Байрона.

Единодушнымъ хоромъ критика современниковъ признала, что на поэмѣ сказалось вліяніе Байрона: кн. Вяземскій указалъ на Чайльдъ-Гарольда, какъ на образецъ пушкинской поэмы. Характеры пушкинскихъ героевъ показались русскимъ критикамъ "чужеземцами-эмигрантами, переселившимися изъ байронова міра". На разные лады повторяетъ русская критика свои мнѣнія о "байронизмѣ" Пушкина, и еще въ 40-ыхъ годахъ Н. Полевой утверждалъ, что "Байронъ возобладалъ совершенно поэтическою душою Пушкина, и это владычество на много времени лишило нашего поэта собственныхъ его вдохновеній". "Кавказскій Плѣнникъ, по его мнѣнію, былъ рѣшительнымъ сколкомъ съ того лица, которое въ исполинскихъ чертахъ, грознымъ привидѣніемъ пролетѣло въ поэзіи Байрона". Эти категорическія утвержденія упрочили въ исторіи русской литературы ходячее мнѣніе о "байронизмѣ" Пушкина.

Тщетно нѣкоторые критики указывали на несходство Пушкина и Байрона, на самостоятельность русскаго генія (Булгаринъ, Фарнгагенъ-фонъ-Энзе, Надеждинъ, Бѣлинскій, Чернышевскій, Катковъ, Добролюбовъ); мнѣніе о полной подчиненности Пушкина Байрону, — мнѣніе, невѣрное вслѣдствіе своей односторонности, дожило до нашихъ дней.

Исторія созданія героя этой поэмы.

Образъ "Кавказскаго Плѣнника" складывался y Пушкина, очевидно, тогда, когда онъ еще ѣхалъ на югъ "въ ссылку"; Кавказъ, куда онъ пріѣхалъ съ Раевскими, подсказалъ для его картины фонъ; знакомство съ Байрономъ (въ семьѣ Раевскихъ) наложило на готовый образъ нѣсколько невѣрныхъ, чуждыхъ ему, чертъ. Когда поэма была написана, настроенія Пушкина уже далеко разошлись съ нею: оттого она ему не нравилась, какъ только была окончена.

"Бахчисарайскій Фонтанъ".

Подъ впечатлѣніемъ Крыма, его природы и преданій, нашсалъ Пушкинъ вторую свою поэму: "Бахчисарайскій Фонтанъ".

Вліяніе Байрона. Герой поэмы.

Въ этой поэмѣ вліяніе Байрона сказалось въ попыткѣ заимствовать y англійскаго писателя манеру изображать южную природу, восточную жизнь, — словомъ, couleur locale и couleur êthnografique. "Слогъ восточный, пишетъ Пушкинъ, былъ для меня образцомъ, сколько возможно намъ, благоразумнымъ, холоднымъ европейцамъ. Европеецъ и въ употребленіи восточной роскоши долженъ сохранять вкусъ и взоръ европейца. Вотъ почему Байронъ такъ прелестенъ въ "Гяурѣ" и въ "Абидосской невѣстѣ". "Бахчисарайскій фонтанъ", говоритъ Пушкинъ, отзывается чтеніемъ Байрона, отъ котораго я съ ума сходил". Дальше этихъ воздѣйствій на манеру письма вліянія Байрона не простирались, — ни одинъ изъ героевъ этой поэмы не можетъ быть отнесенъ къ «байроническимъ», ни одинъ не отличается даже чертами "Кавказскаго Плѣнника". Впрочемъ, современники поэта умудрились увидѣть черты байронизма въ образѣ Хана-Гирея, который послѣ смерти Маріи и казни Заремы, сдѣлался мрачнымъ, и въ то же время, разочарованнымъ и тоскующимъ… Когда ему приходилось "въ буряхъ боевыхъ" носиться по бранному полю «мрачнымъ» и «кровожаднымъ», иногда "безотрадный пламень", вспыхивалъ въ его сердцѣ и дѣлалъ его вдругъ безсильнымъ, — сабля, поднятая въ пылу битвы, оставалась тогда неподвижной, и могучій Гирей дѣлался слабѣе ребенка. Только упорное желаніе связать Пушкина съ Байрономъ могло находить эту поэму «байронической» по духу.

Отношеніе критики.

Критика съ восторгомъ привѣтствовала это произведеніе Пушкина, — всѣ были поражены удивительной картинностью произведенія, ея гармоническимъ стихомъ. Герои поэмы, Гирей и Зарема, показались нѣкоторымъ критикамъ до того близкими къ героямъ Байрона, что одинъ критикъ утверждалъ, будто "Ханъ-Гирей составленъ по героямъ Байрона настолько чувствительно", что "самыя движенія Гирея, самыя положенія подражательны". Гораздо справедливѣе были другія указанія на то, что въ этой поэмѣ только въ "манерѣ письма" Пушкинъ слѣдовалъ за англійскимъ писателемъ.

Предисловіе кн. Вяземскаго.

Гораздо больше нареканій въ русской критикѣ вызвало предисловіе къ пушкинской поэмѣ, написанное кн. Вяземскимъ и представляющее собою защиту романтизма противъ нападенія классиковъ. Защита была не изъ сильныхъ, такъ какъ самъ Вяземскій не понималъ еще сущности «романтизма». Но онъ довольно вѣрно указалъ недостатки старой школы письма. Во всякомъ случаѣ, важно, что, начиная съ этого произведенія, Пушкинъ, такъ сказать, "оффиціально", признанъ былъ "романтикомъ".

Романтизмъ этой поэзіи.

Это болѣе широкое и расплывчатое наименованіе вѣрнѣе подходитъ къ его поэмѣ, чѣмъ "байронизмъ".

"Братья-разбойники".

Въ такой же мѣрѣ, не «байроническимъ», a «романтическимъ» произведеніемъ можетъ быть названа третья поэма его: "Братья-разбойники". Примыкая своимъ сюжетомъ къ "Шильонскому узнику" Байрона (два брата заключены въ тюрьмѣ; болѣзнь и смерть младшаго на глазахъ y старшаго), произведеніе это, въ чертахъ героевъ, не имѣетъ ничего специфически-байроническаго. Какъ и въ Ханъ-Гиреѣ, такъ и въ разбойникахъ, герояхъ этой третьей поэмы, — изображены личности крупныя, сильныя въ "романтическомъ вкусѣ", — но "міровой скорби" нѣтъ въ ихъ настроеніяхъ.

Сравненіе этихъ поэмъ cъ "Русланомъ и Людмилой".

Всѣ эти поэмы, сравнительно съ "Русланомъ и Людмилой", представляютъ явленія, болѣе сложныя, въ литературномъ отношеніи. Въ первой поэмѣ Пушкина нѣтъ ни разработки «характеровъ» героя, нѣтъ драматизма, нѣтъ картинъ природы. Все это появляется лишь въ указанныхъ трехъ произведеніяхъ. "Кавказскій плѣнникъ" еще относится къ субъективному творчеству, такъ какъ Пушкинъ свои настроенія изобразилъ въ своемъ героѣ; остальныя поэмы «объективны» по манерѣ письма; при чемъ особой драматичностью отличается "Бахчисарайскій Фонтанъ", — сцена появленія Заремы въ комнатѣ Маріи принадлежитъ къ первымъ удачнымъ опытамъ Пушкина въ драматическомъ родѣ. Вмѣсто пустой, шаловливой сказки ("Русланъ и Людмила") получились первые психологическіе очерки, указывающіе на быстрый ростъ художественныхъ интересовъ Пушкина.

Лирическое творчество на югѣ. "Чаадаеву".

Лирическое творчество Пушкина, за время пребыванія его на югѣ, отличается разнообразіемъ и пестротой. Кромѣ указанныхъ ("Погасло дневное свѣтило", "Я пережилъ свои желанія", прологъ къ "Кавказскому Плѣннику"), въ другихъ стихотвореніяхъ мы не найдемъ слѣдовъ "міровой тоски", — напротивъ, нѣкоторые изъ нихъ свидѣтельствуютъ о душевномъ спокойствіи поэта, — такъ, въ стихотвореніи «Чаадаеву» поэтъ прямо говоритъ, что въ его-

"Къ Чаадаеву".

Оставивъ шумъ и суету культурной жизни, онъ теперь узналъ "и трудъ, и вдохновенье". Въ другомъ посланіи къ «Чаадаеву», противорѣча предисловію къ "Кавказскому Плѣннику", онъ говоритъ:

Музы, "богини мира", явились теперь къ нему. Либеральныя настроенія его отразились въ немногихъ произведеніяхъ. Много стихотвореній посвящено Крыму и его природѣ; немало было написано имъ стихотвореній, отражающихъ его тогдашнія сердечныя увлеченія.

"Наполеонъ" въ лирикѣ этого періода; вліяніе Байрона (эготизмъ).

Любопытны стихотворенія этой эпохи, посвященныя Наполеону. Еще недавно французскій императоръ казался Пушкину только «преступникомъ» — теперь, подъ вліяніемъ Байрона, онъ, въ сознаніи Пушкина, выросъ до размѣровъ «титана». Такимъ образомъ, прежде "поэзія міровой скорби" понята была Пушкинымъ только со стороны разочарованія, унынія — въ результатѣ, получился герой "Кавказскаго Плѣнника". Теперь эта поэзія повернулась къ Пушкину другой своей стороной — гордымъ сознаніемъ «личности» ("эготизмъ"). Отсюда, изъ этого сознанія, вылилось нѣсколько стихотвореній, въ которыхъ чувствуется, что поэть ставитъ себя выше пошлой и мелочной толпы.

Особнякомъ стоятъ среди произведеній этой поры: "Пѣсня о Вѣщемъ Олегѣ" и "Демонъ".

"Пѣсня о Вѣщемъ Олегѣ".

Первое произведеніе, одно изъ лучшихъ произведеній Пушкина, по содержанію и по формѣ, является подражаніемъ "думѣ" Рылѣева: "Олегъ Вѣщій", — стихотворенія, написаннаго раньше пушкинскаго и Пушкину извѣстнаго. Произведеніе Пушкина, въ ряду другихъ, совершенно одиноко по содержанію и по настроенію, — ясное доказательство того, что созданіе его не было результатомъ продолжительныхъ настроеній, или интересовъ, a было «случайнымъ» произведеніемъ, написаннымъ подъ впечатлѣніемъ нечаянно-блеснувшей идеи.

"Демонъ", литературное и автобиографическое значеніе этого произведенія.

Въ стихотвореніи «Демонъ» современники Пушкина увидѣли отраженіе личности — A. H. Раевскаго. Существуетъ разсказъ, что, познакомившись съ поэтомъ и желая подшутить надъ нимъ, онъ прикинулся всеотрицающимъ скептикомъ. Бесѣда съ нимъ произвела на поэта сильное впечатлѣніе и вылилась въ стихотвореніи «Демонъ». Самъ Пушкинъ предлагалъ иное толкованіе своему произведенію, — онъ предлагалъ видѣть въ немъ "олицетвореніе человѣческаго сомнѣнія", "олицетвореніе отрицанія", ссылаясь даже на Гёте, который "вѣчнаго врага человѣчества назвалъ духомъ отрицающимъ". Эта ссылка на Гёте, быть можетъ, указываетъ на литературное заимствованіе Пушкинымъ для своего произведѳнія нѣкоторыхъ чертъ отъ Мефистофеля. «Скептицизмомъ» самъ Пушкинъ забавлялся наканунѣ ссылки на сѣверъ: онъ писалъ письмо, что беретъ уроки «атеизма», отрицанія… Такимъ образомъ, произведеніе это, можетъ быть, въ равной мѣрѣ, литературнаго и автобіографическаго происхожденія; къ "байроническимъ' оно не можетъ быть отнесено, такъ въ немъ нѣтъ никакихъ типичныхъ чертъ байроновской поэзіи.

На югѣ началъ Пушкинъ сочинять "Цыганъ" и "Евгенія Онѣгина". Первое произведеніе, начатое въ 1823 г., окончено въ 1824 году (10 окт.), второе начато было въ 1822 и окончено въ 1831-омъ.

Такимъ образомъ, обѣ поэмы писались въ одно время и окончаніе «Цыганъ» почти совпало съ окончаніемъ 3-ей главы "Онѣгина", — поэтому, и поэма эта, и начало романа должны быть отнесены къ періоду творчества Пушкина на югѣ. Оба они любопытны для характеристики отношеній поэта къ "байронизму".

"Цыгане". Любовь въ этой поэмѣ. Культурный человѣкъ въ первобытномъ обществѣ.

Поэма Цыгане, въ равной мѣрѣ, является отраженіемъ личной жизни поэта и литературныхъ вліяній. Наблюденія надъ жизнью полувосточнаго Кишинева, знакомство съ бытомъ бессарабскихъ цыганъ, — все это заставило Пушкина всмотрѣться въ то своеобразное мѣстное пониманіе «любви», которое было совершенно чуждо культурнаго человѣка. Оказалось, что среди цыганъ сохранилась еще та свобода любовныхъ отношеній, которая носитъ всѣ черты первобытнаго общества и въ культурномъ обществѣ давно замѣнена цѣпью зависимостей, — отъ писанннхъ законовъ до условій свѣтскаго "приличія" включительно. Изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ любовь, соединяющая мужчину и женщину, чувство самое эгоистическое. Пушкинъ выбралъ этотъ трудный вопросъ для провѣрки гороя, зараженнаго ядомъ "міровой тоски" — врага культурной жпзни, съ ея ложью… Мы видѣли что всѣ «скорбники» (Рене, герои Байрона, герои "Кавказскаго плѣнника") проклинаютъ культурную жизнь, всѣ прославляютъ жизнь дикарей… Выдержитъ-ли такой герой всю первобытную жизнь, со всей простотой ея быта, чистотой и свободой чисто-растительнаго и животнаго бытія? И герой поэмы «Цыгане» не выдержалъ испытанія. Одной ненависти къ культурѣ оказалось недостаточнымъ для того, чтобы сдѣлаться дикаремъ во всемъ. Выросшій въ атмосферѣ эгоизма и насилія, культурный человѣкъ несетъ съ собой всюду, съ прекрасными словами и мечтами — эгоизмъ и насиліе.

Исторія Алеко.

Какъ Рене, какъ нѣкоторые герои Байрона, какъ герой "Кавказскаго Плѣнника", Алеко бросаетъ городъ и цивилизованныхъ людей, разочарованный ихъ жизнью. Онъ отказался отъ всѣхъ условій ихъ жизни, — и объ этомъ не жалѣетъ. Молодой цыганкѣ Земфирѣ онъ говоритъ:

Ему ненавистно все въ брошенной имъ жизни, — жизнь цыганъ его плѣняетъ, и онъ мечтаетъ, что сынъ его, выросши дикаремъ, не будетъ никогда знать:

за то онъ будетъ:

Алеко-цыганъ.

Алеко «опростился», сдѣлался настоящимъ цыганомъ, водитъ ручного медвѣдя и этимъ зарабатываетъ пропитаніе. Но онъ не слился съ этой первобытной жизнью: какъ Рене, онъ временаки тоскуетъ:

Эгоизмъ его. Отношеніе къ нему цыганъ.

Но стоило ему убѣдиться, что его подруга Земфира ему измѣнила, — въ немъ проснулся прежній эгоистъ, выросшій въ условіяхъ культурной «несвободной» жизни. Онъ убиваетъ измѣнницу-жену и ея любовника. Таборъ цыганскій бросаетъ его, и, на прощанье, старый цыганъ, отецъ убитой Земфиры, говоритъ ему знаменательныя слова:

Развѣнчиваніе байронизма въ лицѣ Алеко.

Въ этихъ словахъ Пушкинъ указалъ полную несостоятельность "байроническихъ героевъ" — «эгоистовъ», которые слишкомъ живутъ собой и для себя. Этихъ героевъ Пушкинъ теперь развѣнчиваетъ, въ характеристикѣ, хотя бы, поэмъ Байрона: «Гяуръ» и «Донъ-Жуанъ» — въ нихъ, по его словамъ: -

Въ этихъ словахъ, — вся характеристнка Алеко и ясное раскрытіе новыхъ отношеній поэта къ байронизму, — въ поэзіи Байрона увидѣлъ теперь Пушкинъ только "безнадежный эгоизмъ".

Отношеніе Байрона къ своимъ героямъ.

Алеко развѣнчанъ Пушкинымъ: съ него смѣло сдернута маска, и онъ стоитъ передъ нами безъ всякихъ прикрасъ, наказанный и униженный. Байронъ никогда не развѣнчивалъ своихъ героевъ, такъ какъ они — его любимыя созданья, выношенныя на его сердцѣ, вскормленныя его кровыо, воодушевленныя его духомъ. У него сюжетъ, положенный въ основу поэмы «Цыганъ», конечно, имѣлъ бы другой конецъ… Жаль, что въ своихъ, наиболѣе типичныхъ, поэмахъ онъ никогда не подвергалъ своихъ героевъ такому испытанію, какому рискнулъ подвергнуть своего Алеко Пушкинъ.

У Байрона герой, проклинающій людей, съ ихъ суетой, съ ихъ цивилизаціей, бросается на лоно прнроды, и, если духъ его не сливается всецѣло съ жизнью природы, такъ какъ нигдѣ не умиротворяется, — то всетаки никогда природа эта не становилась ему на дорогѣ въ видѣ той неумолимой, суровой силы, которая сломила Алеко.

Итакъ, Алеко — герой, который можетъ быть сопоставленъ съ героями Байрона, такъ какъ въ немъ чувствуется и энергія, и мрачность духа, оскорбленнаго въ борьбѣ съ людьми; въ немъ есть и манія величія, присущая истымъ созданіямъ байроновской фантазіи, но Алеко осужденъ Пушкинымъ, — онъ не окруженъ даже тѣмъ блѣднымъ ореоломъ мученичества, которое слабо мерцаетъ вокругъ чела "Кавказскаго Плѣнника". Алеко — уже не Пушкинъ, и байроническіе мотивы, звучащіе въ рѣчахъ героя «Цыганъ», не прошли сквозь сердце Пушкина, — онъ просто взялъ любопытный типъ, перенесъ его въ своеобразную обстановку и поставилъ въ столкновеніе съ новой интригой. Здѣсь было чисто-объективное творчество, характеризующее въ литературной жизни Пушкина переходъ къ періоду эпическаго творчества.

Литературное вліяніе на эту поэму Байрона и Шатобріана.

Литературныя вліянія, сказавшіяся въ созданіи этой поэмы, шли со стороны Байрона и Шатобріана: первый помогь поэту нарисовать «типъ», помогъ изобразить couleur locale, далъ самую форму поэмы, перебивающуюся діалогами. Второй далъ нѣкоторыя детали въ обрисовкѣ героевъ, и, быть можетъ, помогъ разобраться въ душѣ героя.

Мы видѣли уже, что за Алеко, какъ за Рене, тоска слѣдуетъ по пятамъ — это ихъ характерная черта. Затѣмъ въ романѣ Шатобріана встрѣчаемъ мы любопытный образъ патріарха индѣйскаго племени — Chaktas. Онъ знаетъ жизнь, съ ея бѣдами и печалями, много видѣлъ на вѣку, — онъ является судьей эгоизма и сердечной пустоты юноши Рене. Если Chaktas не произноситъ такихъ энергичныхъ укоровъ, которые услышалъ Алеко отъ стараго цыгана, — тѣмъ не менѣе, зависимость пушкинскаго героя отъ шатобріановскаго вполнѣ возможна. Сходство между произведеніемъ Пушкина и Шатобріана простирается до тожества замысла, — оба писагеля сознательно развѣнчиваютъ своихъ героевъ, наказывая ихъ за пустоту души.

Отношеніе критики.

Русская критика и публика восторженно приняла новое произведеніе Пушкина. Всѣхъ плѣнили описанія цыганскаго быта, заинтересовалъ и драматизмъ поэмы; отмѣтила современная критика и самобытность Пушкина въ отношеніи къ герою, отмѣтила на зависимость отъ Байрона лишь въ "манерѣ пнсьма". Критикъ "Московскаго Вѣстника" указалъ, что съ «Цыганъ» начинается новый, третій періодъ въ творчествѣ Пушкина, "русско-пушкинскій" (первый періодъ онъ назвалъ "итальяно-французскимъ", второй — "байроническимъ"). Совершенно справедливо отмѣтилъ критикъ: 1) наклонность Пушкина къ драматическому творчеству, 2) "соотвѣтственность съ своимъ временемъ", т. е. способность изображать "типичныя черты современности" и — 3) стремленіе къ "народности".

Если въ «Цыганахъ» Пушкинъ развѣнчалъ байроническій типъ въ обстановкѣ бессарабскихъ степей, то въ "Евгеніи Онѣгинѣ" поэтъ осудилъ его въ другой обстановкѣ — въ шумѣ столичной жизни и въ тиши русской деревни.

"Евгеній Онѣгинъ". Первоначальное отношеніе Пушкина къ герою.

Евгеній Онѣгинъ имѣетъ большое значеніе не только въ исторіи русскаго романа, но и какъ произведеніе, имѣющее автобіографическое значеніе. Образъ героя сложился въ воображеніи автора тогда, когда къ байронизму онъ относился уже вполнѣ отрицательно. Но въ памяти его свѣжи были еще воспоминанія о своемъ недавнемъ увлеченіи англійскимъ поэтомъ. И вотъ, по его признанію, онъ пишетъ "сатирическое произведеніе", въ которомъ имѣетъ цѣлью высмѣять "москвичей въ гарольдовыхъ плащахъ" — т. е. современныхъ ему юношей, корчившихъ изъ себя разочарованныхъ байроническихъ героевъ. Самъ Пушкинъ грѣшилъ этимъ еще недавно, и не скрылъ этой слабости въ своемъ романѣ.

Поэмы Байрона: «Донъ-Жуанъ» и «Беппо», въ которыхъ и къ героямъ, и къ жизни авторъ относится съ легкимъ юморомъ, задали тонъ первымъ главамъ пушкинскаго романа, — въ началѣ своего произведенія Пушкинъ такъ же подтруниваегь надъ Онѣгинымъ, быть можетъ, не предвидя элегической развязки романа, — вѣдь самъ онъ впослѣдствіи указывалъ, что въ началѣ "даль свободнаго романа", онъ "сквозь магическій кристаллъ еще неясно различалъ".

Байроническій «типъ» въ Евгеніи Онѣгинѣ.

Если въ своихъ двухъ поэмахъ: "Кавказскій Плѣнникъ" и «Цыгане» онъ далъ трагическую "развязку" въ жизни русскаго «скорбника», то въ романѣ "Евгеній Онѣгинъ" онъ показалъ намъ всю жизнь этого типа, отъ дѣтства до того момента, когда въ жизни его наступаетъ крушеніе, «развязка»… Если въ двухъ первыхъ произведеніяхъ указаны лишь мелькомъ причины "разочарованія" героевъ, то здѣсь онъ даетъ намъ полный психологическій очеркъ развитія этого чувства въ сердцѣ русскаго "байрониста".

Начало романа. Воспитаніе Онѣгина.

Начинаетъ Пушкинъ свой романъ съ того, что сразу вводитъ читателя въ глубь холоднаго, эгоистическаго сердца героя, который торопится въ деревню за наслѣдствомъ къ умирающему дядѣ. Этотъ отталкивающій образъ поэтъ такъ скрашиваетъ своимъ свѣтлымъ, добродушнымъ юморомъ, что отнимаетъ y читателя всю силу негодованія. Затѣмъ онъ раскрываетъ намъ, какъ сложился характеръ этого юноши. Онъ выросъ безъ любви, не зналъ родительской ласки, на рукахъ наемныхъ воспитателей… Его готовили къ свѣтской жизни, ему прививали только свѣтскія добродѣтели — знаніе французскаго языка и хорошихъ манеръ, умѣнье вести легкую, салонную болтовню. "Ребенокъ былъ рѣзовъ, но милъ" — таково первое мнѣніе "свѣта" о героѣ: мнѣніе, не идущее вглубь его сердца, a касающееся только его внѣшнихъ качествъ.

"Свѣтъ".

Когда онъ вступилъ въ "свѣтъ", онъ съ избыткомъ зналъ все, что требовалось условіями тогдашней "свѣтской" жизни:

И свѣтъ вторично высказался въ его пользу: "онъ уменъ и очень милъ". Опять слово "милъ", и опять — ни слова объ его сердцѣ — его не нужно было для свѣтской жизни. Въ "свѣтѣ" Онѣгинъ сумѣлъ себя поставить такъ, что его вездѣ "замѣтили" — и въ кругу «золотой» молодежи, и среди «серьезныхъ» людей свѣта, ведущихъ за карточнымъ столомъ "важные споры", и въ кругу свѣтскихъ дамъ… Отдавая дань вѣку, Онѣгинъ интересовался модной тогда политической экономіей, и зналъ изъ сочиненій Адама Смита нѣсколько "ходячихъ истинъ". Это было «модно», — это было признакомъ "хорошаго тона"…

Содержаніе жизни Онѣгина.

Но не это заполняло его жизнь, — ловля женскихъ сердецъ, вотъ чѣмъ особенно прилежно занялся Онѣгинъ. И здѣсь ждалъ его успѣхъ. Пушкинъ помогаетъ намъ понять, откуда Онѣгинъ получилъ свои знанія:

И Пушкинъ указываетъ, какой романическій герой былъ образцомъ Онѣгина, — это ричардсоновскій Ловласъ, "побѣдитель женскихъ сердецъ". Цѣль его жизни — "покорять женскія сердца"; для этого онъ выработалъ себѣ опредѣленную тактику, изучилъ психологію женскаго сердца: легкія побѣды ему неинтересны; онъ любилъ "трудную борьбу";- это для него своеобразный "спортъ"…

Причины его тоски.

Жизнь Онѣгина катилась, безоблачная и спокойная, среда всевозможныхъ удовольствій — театры, балы, обѣды въ модномъ ресторанѣ, заботы о наружности и костюмѣ заполанли его пустое и пошлое существованіе; Судьба надѣлила Онѣгина «умомъ» и «сердцемъ», не давъ ему ни образованія, ни воспитанія, не указавъ исхода его душевнымъ силамъ. Отъ такого несоотвѣтствія богатства силъ со скудостыо содержанія души произошелъ въ немъ разладъ, — и немудрено, что онъ, скоро утомился и заскучалъ:

И вотъ имъ овладѣлъ "англіискій сплинъ", или русская хандра — да къ тому же и мода въ высшемъ свѣтѣ перемѣнилась, и "слава Ловласа обветшала". Тогда онъ подражаніе Ловласу смѣнилъ на подражаніе Чайльдъ-Гарольду, — сталъ "корчить чудака". Какъ Childe Harold, угрюмый, томный, въ гостиныхъ появлялся онъ…

Сердце было пусто, умъ былъ празденъ. Онъ попытался, было, заняться литературой, но трудъ упорный былъ ему тошенъ — и онъ бросилъ перо. Взялся онъ за книгу, но и «читать» онъ не былъ пріученъ, къ тому же тогда, когда онъ извѣрился въ жизни, — не могъ онъ повѣрить книгѣ. "Читалъ, читалъ, a все безъ толку. Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ"… Свою «хандру» и "апатію", — результатъ утомленія и пустоты душевной, онъ счелъ «разочарованностью» и охотно прикрылся, моднымъ тогда, плащомъ Чайльдъ-Гарольда. Недаромъ изъ всѣхъ книгъ онъ читалъ только творенія Байрона:

Онѣгинъ былъ яркимъ представителемъ того "полуобразованія", которое такъ характерно было для тогдашняго русскаго общества. Умъ не позволилъ Онѣгину на всю жизнь слиться съ этимъ обществомъ, но искать цѣлей бытія внѣ этого общества онъ не умѣлъ. И, въ результатѣ, въ его лицѣ получился въ русской литературѣ первый образчикъ "лишняго человѣка".

Книга была отброшена, и Евгеній остался безпомощвымъ въ жизни, "безъ руля" и "безъ вѣтрилъ", съ "рѣзкимъ, охлажденнымъ умомъ", страннымъ мечтателемъ безъ цѣли жизни, угрюмымъ — съ жалобаии на злобу слѣпой фортуны, съ презрѣніемъ къ людямъ, съ язвительными рѣчами…

Онъ чуть было, не отправился путешествовать, но извѣстіе о смертельной болѣзни деревенскаго дяди вызвало его въ деревню.

Деревня.

Въ деревнѣ Онѣгинъ сначала интересовался новизной жизни, необычными для него красотами тихой природы; онъ заинтересовался, было, участью своихъ крѣпостныхъ, и облегчилъ ихъ существованіе, — "яремъ барщины старинной" замѣнивъ "легкимъ оброкомъ", — но вскорѣ онъ и здѣсь заскучалъ и повелъ уединенную жизнь, мизантропіей отдаливъ отъ себя своихъ сосѣдей. Наивные деревенскіе жители въ оцѣнкѣ героя не были такъ свисходительны, какъ петербургскій "свѣтъ" — они признали Онѣгина и вольнодумцемъ ("фармазонъ", т. е. франкъ-масонъ), и "неучемъ"…

Ленскій.

Въ это время въ сосѣднюю деревню пріѣхалъ Ленскій. Это былъ человѣкъ другого душевнаго склада, чѣмъ Онѣгинъ: воспитанннкъ нѣмецкой идеалистической философіи ("съ душою прямо геттингенской"), — поэтъ, душа котораго была воспламенена поэтическимъ огнемъ Шиллера и Гете. Въ глушь русской провинціи привезъ онъ много страннаго:

Близость Ленскаго къ Жуковскому.

Онъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ «прекраснодушныхъ» юношей, которыхъ много было тсгда въ Германіи, и которые получили тамъ кличку: "die scköne Seele". Ero сердце было чисто; онъ былъ полонъ вѣры въ искренность дружбы и чистоту любви. Онъ былъ мечтателемъ-мистикомъ, вѣрилъ въ сродство душъ, въ божественное призваніе избранныхъ вносить свѣтъ въ жизнь земли. Въ своихъ поэтическихъ опытахъ онъ воспѣвалъ только чистыя, возвышенныя чувства. И нравствевный обликъ его, и мотивы его творчества yдивительно напоминаютъ Жуковскаго:

Подобно Жуковскому, онъ былъ неисправимымъ оптимистомъ, который не допускалъ возможности роптать на "Провидѣніе" — все разумно и все необходимо, что происходитъ. Думая о смерти, онъ не отворачивался отъ нея — онъ восклицалъ:

"Дружба" Онѣгина и Ленскаго.

Ленскій сошелся съ Онѣгинымъ, хоть они были совсѣмъ непохожи другъ на друга: "волна и камень, ледъ и пламень", — вотъ, какъ ихъ характеризуетъ поэтъ. Но они сдѣлались друзьями "отъ дѣлать нечего" — оттого, что только они одни были "культурными людьми" въ этой "деревенской глуши", — они понимали другъ друга и не скучали вмѣстѣ. Онѣгинъ не вѣрилъ ни одному слову Ленскаго, но его трогала наивная чистота юноши, и онъ щадилъ его вѣру, иногда удерживая себя отъ излишняго "скептицизма".

Ленскій ввелъ друга въ семью Лариныхъ: онъ съ дѣтства былъ влюбленъ въ ихъ младшую дочь Ольгу; ее онъ воспѣвалъ въ своихъ прочувствованныхъ стихахъ и ее хотѣлъ показать Онѣгину.

Ларины.

Ларины были простые, добродушные русскіе люди, которые жили тихой, растительной жизнью.

Разсказъ о жизни Лариныхъ, праздникъ именинъ въ ихъ домѣ, деревенскій балъ въ этомъ тихомъ "дворянскомъ гнѣздѣ", типы помѣщиковъ-сосѣдей, отъѣздъ Лариныхъ изъ деревни въ Москву — все это прекрасныя, живыя картины русской дѣйствительности, написанныя Пушкинымъ въ добродушно-юмористическомъ тонѣ.

Ларинъ.

Когда Онѣгинъ знакомится съ ними, старика Ларина уже въ живыхъ не было: онъ "былъ простой и добрый баринъ", и краткая эпитафія на его памятникѣ прекрасно рисуетъ всю его жизнь, тихую, безпорывную:

Позднѣе Гоголь въ "Старосвѣтскихъ помѣщикахъ" напишетъ сходную идиллію изъ жизни захолустныхъ дворянъ, но, въ художественномъ отношеніи, нѣсколько строчекъ эпитафіи, брошенныхъ вскользь Пушкинымъ, гораздо выше цѣлой повѣсти Гоголя, въ которой есть и каррикатурность, и тенденціозность.

Ларина.

Сама Ларина тоже простая женщина, когда-то бредившая романическими героями; выйдя противъ воли замужъ, она сперва потосковала, но потомъ свыклась съ новой жизнью и узнала тихое и вѣрное счастье.

Ольга.

У Лариной двѣ дочери. Одна — Ольга, простая, недалекая дѣвушка, живая и немного сентяментальная. Только фантазія Ленскаго могла идеализировать эту дѣвушку, въ сущности, мало-оригинальную и мало-интересную. Пушкинъ говоритъ о ней-

Татьяна.

Гораздо интереснѣе была старшая сестра Татьяна, — полная противоположность Ольгѣ и во внѣшности, и въ характерѣ. Она ребенкомъ еще жила въ родной семьѣ одиноко, — "казалась дѣвочкой чужой", дѣтскихъ игръ не любила и молча могла просиживать цѣлые дни y окна, погруженнаи въ мечты. Но, неподвижная и, повидимому, холодная, она жила сильной внутренней жизнью, — "страшные разсказы няни" сдѣлали ее фантазеркой, ребенкомъ "не отъ міра сего".

Ея простонародный мистицизмъ.

Чуждаясь наивныхъ деревенскихъ развлеченій, хороводовъ и игръ, она за то всей душой отдалась народному мистицизму, — ея наклонность къ фантазированью облегчила ей это.

Чтеніе романовъ.

Отъ сказокъ няни она рано перешла къ романамъ.

Изъ фантазерки-дѣвочки она сдѣлалась "мечтательной дѣвушкой", которая жила въ своемъ особомъ міру: она окружала себя героями своихъ излюбленныхъ романовъ, и чужда была деревенской дѣйствительности.

Встрѣча съ Онѣгинымъ.

Является Онѣгинъ. Въ толпѣ дикарей-помѣщиковъ онъ — слишкомъ крупная и оригинальная фигура — и Татьяна безъ труда увѣровала, что это и есть ея давно-жданный герой — y ней -

Чувства ея, вызванныя этой встрѣчей.

И вотъ, она бросается къ свонмъ давно-перечитаннымъ романамъ, чтобы опять бесѣдовать съ любимыми героями -

Всѣ любимые ею романнческіе герои -

Себя она воображаетъ тоже геровней, подругой дорогихъ ей рома-ническвхъ героевъ — Клариссой, Юліей, Дельфиной. Немудрено, что въ книгахъ она находитъ "свой тайный жаръ, свои мечты". Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ перечитанныхъ книгъ она сочиняетъ Онѣгину письмо, въ которомъ повторяетъ слова и даже фразы любовнаго письма Юліи къ С.-Прё.

Разговоръ съ няней о любви.

Разговоръ Татьяны съ няней передъ сочиненіемъ этого письма принадлежитъ къ изумительнымъ сценамъ, по своей художественности и психологической правдивости. Въ бесѣдѣ восторженной дѣвушки со старухой сталкивается простонародное воззрѣніе на любовь съ искусственно-приподнятымъ романическимъ чувствомъ; сталкиваются наивная старость и наивная юность.

Любовь Татьяны.

Поэтъ старается оправдать въ глазахъ читателей поступокъ Тани: съ нѣжнымъ чувствомъ умиленія склоняется онъ къ поэтическому образу своей героини и проситъ для нея снисхожденія. Она такъ чиста и такъ наивна. Въ ней нѣтъ ни тѣни кокетства, нѣтъ той лжи, которой вооружены свѣтскія красавицы -

Она "любитъ безъ искусства"; «послушная» влеченью чувства, она довѣрчива; къ тому же она-

Отношеніе Онѣгина къ письму Татьяны.

Онѣгинъ былъ «тронутъ» посланіемъ Тани, но онъ "привычкѣ милой не далъ ходу": его пугала перспектива связать свою свободу «бракомъ» и опуститься до растительной жизни провинціи — «прозой» пахнуло на него отъ семейнаго счастья съ наивной, провинціальной дѣвицей. Ея неопытностью воспользоваться онъ не захотѣлъ — слишкомъ «неинтересна» была для него, "опытнаго охотника", вся эта несложная интрига: для него, ученика Ловласа, «борьба» была слишкомъ легка; кромѣ того, вѣдь онъ корчилъ въ это время Чайльдъ-Гарольда, a тотъ, какъ разъ, въ подобномъ случаѣ, отвергъ любовь героини, сказавъ:

Приблизительно то же сказалъ Онѣгинъ Татьянѣ при личномъ свиданьѣ. Только онъ прибавилъ еще нравоученіе въ духѣ тѣхъ, которыя расточалъ Грандисонъ, любившій читать нравоученія тѣмъ «неопытнымъ» дѣвицамъ, которыя предлагали ему свою любовь:

Не безъ юмора разсказываетъ Пушкинъ, какъ "проповѣдовалъ" Онѣгинъ, но онъ тутъ-же спѣшитъ добавить, что, въ этомъ случаѣ, онъ поступилъ "очень мило", онъ тутъ "явилъ души прямое благородство". Сама Татьяна впослѣдствіи, призвавала, что въ этотъ "страшный часъ" онъ поступилъ «благородно». И, конечно, если онъ не любилъ Татьяны, онъ поступилъ прекрасно, но самъ Пушкинъ указываетъ, что онъ почти полюбилъ ее. Онѣгинъ впослѣдствіи самъ говоритъ, что былъ наканунѣ этой любви: "привычкѣ милой не далъ ходу" — изъ эгоизма онъ убоялся потерять «свободу» и предпочелъ разыграть разочарованнаго Чаільдъ-Гарольда, разбивъ чистое и чествое сердце Татьяны. Эта «игра» въ разочарованье была «ложью», — она стоила счастья двухъ молодыхъ жизней, и потому вина Онѣгина велика.

Ссора съ Ленскимъ.

Онъ пересталъ бывать y Лариныхъ, уединился y себя въ деревнѣ, гдѣ и повелъ спокойное, эгоистическое существованіѳ подражая въ образѣ жизни своему образцу — Байрону. Однажды, Левскій убѣдилъ его пріѣхать къ Ларинымъ на именины Татьяны, увѣривъ, что никакихъ гостей не будетъ. Онѣгинъ явился и былъ непріятно пораженъ при видѣ цѣлой кучи сосѣднихъ помѣщиковъ. Онѣгина взбѣсила перспектива сыграть въ ихъ глазахъ роль «жениха» и сдѣлаться предметомъ новыхъ сплетенъ и пересудовъ. Чтобы отомстить за обманъ, онъ рѣшился дразнить Ленскаго и сталъ ухаживать за Ольгой. Впечатлительный и довѣрчивый Ленскій увидѣлъ въ этомъ глубокое коварство Онѣгина и вызвалъ его на дуэль. Секундантомъ Левскій выбралъ Зарѣцкаго, стараго бреттера. Этотъ вызовъ былъ неожиданностью для Онѣгина, — онъ сознавалъ, что былъ неправъ предъ Ленскимъ, но, выросшій въ чувствѣ страха передъ судомъ общества, онъ имѣлъ слабость бояться того, что о немъ будутъ говорить его сосѣди, которыхъ въ душѣ онъ презиралъ.

— съ горечью восклицаетъ поэтъ.

Смерть Ленскаго и судьба Онѣгина.

Дуэль состоялась, и Ленскій былъ убитъ. Онѣгинъ, мучимый совѣстью, оставилъ деревню и пустился странствовать "безъ цѣли", нигдѣ не находя себѣ мѣста… Пушкинъ даетъ указаніе, что кровавая исторія его съ Ленскимъ вылечила его отъ страсти слѣдовать "модѣ", — онъ уже не корчилъ изъ себя ни романическаго героя, ни «космополита», ни "патріота", ни «квакера», ни «ханжу» (Пушкинъ перечисляетъ всѣ «моды», которыя пережило русское общество при императорѣ Александрѣ I). Онѣгинъ разъ навсегда сбросилъ съ себя модную мишуру лжи и сдѣлался тѣмъ, чѣмъ онъ былъ, въ сущности, всегда — "добрымъ малымъ", какъ "цѣлый свѣтъ"… Страсть «маскироваться» прошла. Дорогой цѣной заплатилъ онъ за свое леченіе.

Судьба Татьяны.

Между тѣмъ, и въ жизни Татьяны произошла перемѣна. Она не могла забыть Онѣгина, и, воспользовавшись его отъѣздомъ изъ деревни, пробралась въ его домъ и перечитала книги, имъ любимыя. Оказалось, онъ интересовался только Байрономъ, да романами, гдѣ выводились тмпы разочарованныхъ и озлобленныхъ людей.

Вчитавшись въ эти романы, Татьяна поняла, по какимъ рецептамъ жилъ ея Онѣгинъ, "чудакъ печальный и опасный". И, вотъ, Татьяна спрашиваетъ себя -

Замужество Татьяны.

Простая, деревенская барышня, доросшая до такого сознанія, поняла теперь лучше Онѣгина, но она не разлюбила его, — она простилась съ нимъ навсегда, полная сожалѣній, что счастье, столь близкое и возможное, не осуществилось потому, что "добрый малый" въ Онѣгинѣ былъ побѣжденъ «модою»… Вѣроятно, и въ сердцѣ Татьяны, послѣ первой ошибки, изсякли ея романическія мечты, — и она сумѣла стряхнуть съ себя вліяніе книгъ, книжныхъ чувствъ и книжныхъ идеаловъ. Ея умственный кругозоръ расширился: теперь "ей открылся міръ иной" — сознательнѣе и проще стала она относиться къ жизни. Уступая желанію матери, она вышла замужъ за пожилого князя, въ то время извѣстнаго и почтеннаго дѣятеля… Татьява вступила въ бракъ безъ любви, но полная чувствъ уваженія къ мужу; она смотрѣла теперь въ жизнь трезво и спокойво.

Встрѣча съ Онѣгинымъ.

Онѣгинъ встрѣтилъ ее въ Петербургѣ и былъ пораженъ перемѣвой, съ ней происшедшей: вмѣсто наивной, мечтательной и восторженной барышни передъ нимъ была спокойная, выдержанная великосвѣтская дама, закованная въ непроницаемую броню свѣтскихъ "приличій". Онѣгинъ влюбился въ нее безъ памяти, — теперь онъ никого уже не «корчилъ» изъ себя, — онъ былъ теперь просто "добрый малый", съ утомленнымъ, несчастнымъ сердцемъ… Онъ ничего не ждалъ для себя отъ своей любви, но онъ не смогъ справиться съ собой, написалъ Татьянѣ письмо, въ которомъ каждое слово было правдиво, и каждое было имъ выстрадано. Произошло послѣднее объясненіе героевъ.

Послѣдній разговоръ Татьяны съ Онѣгинымъ.

Татьяна сбросила свою маску "великосвѣтскаго тона", — она предстала передъ Евгеніемъ простой, сердечной женщиной, y которой навѣки разбито сердце. Она призналась Онѣгину, что несчастна, призалась, что любитъ его, но заключила свою рѣчь словами:

Такое глубокое пониманіе обязанностей жены освящаетъ высоконравственный образъ Татьяны. Эти двѣ строчки бросаютъ яркій свѣть на ея сердце, — и все непонятное въ этой душѣ проясняется… Дикая и одинокая дѣвочка въ родной семьѣ, Татьяна оттуда, изъ нѣдръ хорошей, простой русской семьи, вынесла свои семейные идеалы, и свято сохранила ихъ въ сутолокѣ интернаціональной столичной жизни.

Татьяна — идеальный образъ русской женщины.

За эту вѣрность мужу русская критика признала Татьяну "идеальнымъ образомъ русской женщины". Конечно, странно утверждать, что Пушкинъ хотѣлъ изобразить идеальную героиню и создалъ Татьяну, — онъ просто рисовалъ русскую жизнь, съ одинаковой любовью относясь ко всѣмъ своимъ героямъ — и Онѣгину, и Ленскому, и Татьянѣ. Онъ изобразилъ на своихъ герояхъ, какое зло — та «ложь», которымъ жило русское общество, потерявшее связи съ русской родной основой. Татьянѣ нужно было разочароваться въ Онѣгинѣ, чтобы сумѣть воспитать въ своемъ сердцѣ зародыши той «правды», которыя были вложены въ него вліяніями русской жизни.

Отношеніе публики къ первымъ главамъ романа.

Историческое значеніе романа Пушкина велико — онъ попалъ въ руки русской публикѣ, которая дочитывала еще сентиментальныя повѣсти Карамзина, которая увлекалась романтическими героями Марлинскаго, a изображенія русской жизни видѣла въ произведеніяхъ писателей, вродѣ Булгарина. Понятенъ тотъ восторгь, съ которымъ русское общество встрѣчало каждую новую главу пушкинскаго романа. Въ прекрасныхъ стихахъ, въ перемежку съ лирическиии отступленіями, нарисованы удивительно-художественно картины изъ русской жизни. Юморъ и элегія, романтизмъ и реализмъ, правда и мечта — все въ этомъ романѣ сплелось въ одну причудливуіо цѣпь…

Описанія. "Поэзія прозы".

Описанія городской жизни Петербурга и Москвы, деревни (типы помѣщиковъ, семья Лариныхъ, зима, осень и весна въ деревнѣ), — все это было новшествомъ въ русской литературѣ — первымъ опытомъ нарисовать въ широкихъ предѣлахъ поэзію русской прозы… Никто до Пушкина не рискнулъ-бы изобразить, напримѣрь, сцену разговора Татьяны съ няней. Вѣдь въ такой бесѣдѣ было мало «интереснаго» для писателя, любящаго эффекты сентиментализма и романтизма, — только великій "поэтъ дѣйствительности" могъ понять красоту и поэзію этого маленькаго «неинтереснаго» эпизода. Нужно быть великимъ знатокомъ жизни и сердца человѣческаго, чтобы въ одной эпитафіи на могилѣ старика-Ларина нарисовать всю душу его и всю его безпорывную, тихую жизнь.

Сцены бытовыя. Романъ-элегія.

Сцены чисто-бытовыя написаны въ романѣ широко и ярко: русская жизнь 20-хъ годовъ, и столичная, и деревенская, предстала передъ читателемъ, нарисованная мягкими, успокаивающими тонами, — здѣсь нѣтъ протеста, нѣтъ проповѣди, нѣтъ сатиры — "поэтъ любви" сумѣлъ любовными глазами посмотрѣть на современную жизнь безъ всякой злобы, — только отъ легкаго чувства грусти отдѣлаться онъ не могь, — оттого весь романъ, особенно благодаря лирическимъ отступленіямъ автора, производитъ впечатлѣніе огромной "элегіи". Это прекрасно передано Чайковскимъ въ его оперѣ…

Литературныя вліянія. Сатира-элегія.

По формѣ своей, романъ Онѣгина напоминаетъ поэмы Байрона: «Чайльдъ-Гарольдъ», «Беппо» и «Донъ-Жуанъ». Въ этихъ произведеніяхъ "романъ въ стихотворной формѣ" тоже переплетался съ лирическами отступленіями — такимъ образомъ, получилось лиро-эпическое произведеніе. Только въ настроеніи мало сходства между байрововскими произведеніями и пушкинскимъ. Судя по намѣреніямъ, съ которыми приступилъ Пушкинъ къ сочиненію своего романа, онъ сперва хотѣлъ изъ него сдѣлать «сатиру» на русскую жизнь; если бы это желаніе онъ осуществилъ, — получилось бы произведеніе, подходящее къ байроновскому «Донъ-Жуану», — но Пушкинъ далъ, въ концѣ ковцовъ, не «сатиру», a "элегію", и внесъ въ свое твореніе столько любви къ героямъ, что далеко отошелъ отъ своихъ первичныхъ замысловъ.

Вліяніе "Новой Элоизы".

Большое значеніе для "Евгенія Онѣгина" имѣли также романъ Руссо "Новая Элоиза" и романы г-жи Сталь. Руссо удалось романѣ изобразить психологію любви, и его произведеніе, — особенно стиль его, на много лѣтъ сдѣлались образцовыми для всѣхъ европейскихъ романистовъ, бравшихся за изображеніе чувствъ любви. На письмахъ Татьяны и Евгенія сказалось вліяніе стиля тѣхъ писемъ, которыми обмѣнивались герои Руссо — Юлія и С.-Прё.

Вліяніе «Дельфины». Соціальное значеніе пушкинскаго романа.

Очень близка Татьяна также къ Дельфинѣ, героинѣ одного романа г-жи Сталь — и по характеру, и по судьбѣ. Романъ г-жи Сталь есть не что иное, какъ картина женской души, картина подробная, мелочная. Такимъ образомъ, "психологія женской души"-главное содержаніе романа. Другая сторона въ этомъ произведеніи, «философская», не менѣе важна для насъ. Романъ посвященъ изображенію борьбы одинокой, талантливой личности съ безличной, безформенной, но страшной силой — "общественнымъ мнѣніемъ", составляющимся изъ разныхъ предразсудковъ, сплетень, мелкихъ интригъ. Въ лицѣ нашей Татьяны тоже изображена борьба личности со средой. Жизнь Татьяны въ деревнѣ съ отрочества была нѣмымъ протестомъ противъ будничной, патріархальной жизни сытыхъ русскихъ помѣщиковъ. Татьяна "дика, печальна, молчалива", — она чуждается беззаботнаго веселья сверстницъ; она жалуется, что ея "никто не понимаетъ", — одинокая, она "должна молча гибнуть". Жизнь Татьяны въ Москвѣ, a потомъ въ петербургскомъ свѣтѣ, является такимъ же "нѣмымъ" протестомъ противъ «среды». Правда, Татьяна не смотритъ уже исподлобья на общество, которое ее окружаетъ, но въ душѣ она протестуетъ противъ всей этой "ветоши маскарада", "постылой жизни мишуры"… Припомнимъ тѣ жалобы на "общественное мнѣніе", которыя слышатся не разъ отъ самого Пушкина (о воспитаніи Онѣгина, о жизни его въ свѣтѣ, въ разсказѣ о вызовѣ его на дуэль) — и мы должны будемъ признать, что на романъ Пушкина должны смотрѣть, какъ на художественное выраженіе протеста противъ деспотизма общественнаго суда. Конечно, это протесты еще очень слабые, но, несомнѣнно, первые, раздавшіеся въ русской литературѣ. Въ этомъ "соціальное" значеніе Пушкинскаго романа.

Отношеніе критики.

Чѣмъ болѣе выросталъ Пушкинъ, тѣмъ болѣе отставала отъ него современная ему критика. Если первыя главы романа и были приняты ею скорѣе сочувственно, то послѣднія встрѣтили почти единодушное порицаніе.

Во всякомъ случаѣ, важно, что русская критика признала жизненность героевъ романа. Булгаринъ заявилъ, что "Онѣгиныхъ" онъ встрѣчалъ въ Петербургѣ «дюжинами»; Полевой призналъ въ героѣ «знакомаго» человѣка, внутреннюю жизнь котораго онъ «чувствовалъ», но, безъ помощи Пушкина, "не умѣлъ объяснить". То же на разные лады говорятъ многіе другіе критики.

Вопросъ о «народности» въ русской критикѣ.

Затѣмъ важно, что по поводу романа возникъ вопросъ о томъ, что такое «народность» въ лнтературѣ: одни критики признавали за романомъ значеніе произведенія "національнаго", другіе усмотрѣли въ немъ неудачное подражаніе Байрону. Изъ спора выяснилось, что «народность» первые увидѣли не тамъ, гдѣ ее нужно было видѣть, a вторые просмотрѣли оригинальность Пушкина. Никто изъ критиковъ не оцѣнилъ это произведеніе, какъ «реалистическое», за то многіе напали на форму его, указывали недостатки плана, несерьезность содержанія…

Отзывъ Полевого.

Изъ наиболѣе серьезныхъ отзывовъ о романѣ надо признать статью Полевого, — онъ увидѣлъ въ романѣ "литературное caprissio", образчикъ "шутливой поэмы", въ духѣ «Беппо», — онъ оцѣнилъ простоту и живость пушкинскаго разсказа. Онъ первый назвалъ романъ Пушкина "національнымъ": "мы видимъ свое, слышимъ свои народныя поговорки, смотримъ на свои причуды, котрыхъ всѣ мы не чужды были нѣкогда". Эта статья вызвала оживленную полемику. Въ образѣ «Татьяны» изъ современныхъ критиковъ только одинъ увидѣлъ полную самостоятельность пушкинскаго творчества; Татьяну онъ поставилъ выше черкешенки, Маріи и Заремы.

Вопросъ о "байронизмѣ" въ романѣ.

Критики, доказывавшіе, что "Евгеній Онѣгинъ" — подражаніе байроновскимъ героямъ, все время утверждали, что Байронъ выше Пушкина, и что Онѣгинъ, "существо пустое, ничтожное и обыкновенное", ниже своихъ прототиповъ. Въ сущности, въ этомъ отзывѣ о героѣ Пушкина, — было больше похвалы, чѣмъ порицанія, — Пушкинъ нарисовалъ «живой» образъ, не идеализировавъ его, чего сказать о Байронѣ нельзя.

Отзывъ Надеждина.

Надеждинъ не придавалъ серьезнаго значенія роману, — лучшимъ произведеніемъ Пушкика, по его мнѣнію, оставалась поэма "Русланъ и Людмила". На романъ Пушкина онъ предлагалъ смотрѣть, какъ на "блестящую игрушку", которую слишкомъ превозвосить и порицать не стоитъ.

с) Михайловскій періодъ въ творчествѣ Пушкина. Лирика этого періода. "Желаніе славы".

с) Михайловскій періодъ въ творчествѣ Пушкина. Изъ стихотвореній этого періода автобіографическое значеніе имѣютъ слѣдующія: «Коварность», "Сожженное письмо", "Къ А. П. Кернъ", "Желаніе славы", "19 октября 1825 г.", "Зимній вечеръ". Изъ этихъ произведеній въ стихотвореніи "Сожженное письмо" справедливо видятъ слѣды увлеченія Пушкина гр. Воронцовой: въ стихотвореніи "Желаніе славы", и въ посланіи "Къ А. П. Кернъ" можно видѣть поэтическое выраженіе той страсти, которая завладѣла поэтомъ, когда онъ встрѣтился въ деревнѣ съ красавицей-Кернъ. Это чувство не было спокойнымъ, — оно на первыхъ-же порахъ надѣлило поэта разочарованіями, тревогами:

Поэтъ весь полонъ былъ "желанія славы" только для того, чтобы дорогая ему женпщна была всечастно «окружена» его славой,-

"Къ А. П. Кернъ".

Гораздо спокойнѣе другое стихотвореніе, посвященное той-же Кернъ: "Къ А. П. Кернъ" ("Я помню чудное мгновенье"…). Здѣсь нѣтъ мятежной страсти — здѣсь чисто-эстетическое наслажденіе отъ созерцанія чистой женской красоты, воплощенной въ прекрасномъ "мимолетномъ видѣніи". "Геній чистой красоты", съ «милыми», "небесными чертами", предсталъ предъ нимъ и наполнилъ его душу самыми высокими настроеніями, -

"Зимній вечеръ".

Отношенія къ старухѣ-нянѣ выразились въ прочувствованномъ стихотвореніи: "Зимній вечеръ". Поэтъ, заброшенняй въ деревенское захолустье, скороталъ здѣсь много долгихъ зимнихъ вечеровъ, съ глазу на глазъ, со своей старухой-няней. Поэтъ именуетъ ее "доброй подружкой" его "бѣдной юности" и проситъ спѣть ему пѣсню о томъ, "какъ синица тихо за моремъ жила", "какъ дѣвица за водой поутру шла"…

Интересъ къ народной поэзіи.

Изъ этихъ пѣсенъ старухи-няни выросъ его интересъ къ народной поэзіи, и ко времени пребыванія его въ Михайловскомъ относятся сдѣланныя имъ записи народныхъ пѣсенъ и сказокъ. Кромѣ простыхъ «записей» онъ испробовалъ свои силы и въ подражаніяхъ": опыты эти оказались до такой степени удачны, что впослѣдствіи Кирѣевскій, знатокъ народной русской пѣсни, безъ помощи поэта не былъ въ состояніи рѣшить, какія изъ этихъ "пѣсенъ" только «записаны» имъ, какія были «сочинены».

Интересъ къ древне-русской письменности.

Заинтересовался въ это время Пушкинъ и русскими лѣтописями, перечитывалъ житія святыхъ (въ Четьяхъ-Минеяхъ и въ Кіево-Печерскомъ Патерикѣ) и легенды.

Интересъ къ творчеству другихъ народовъ и эпохъ.

Его вниманіе въ это время одинаково привлекаетъ къ себѣ творчество всѣхъ народовъ и всѣхъ временъ. Въ результатѣ, создались произведенія, вродѣ "Испанскаго романса" ("Ночной зефиръ"), переводы изъ Аріосто, "съ португальскаго"; подъ вліяніемъ чтенія Корана, пишетъ онъ свои замѣчательныя "Подражанія Корану"; подъ вліяніемъ чтенія Библіи — создаетъ замѣчательное стихотвореніе «Пророкъ» ("Духовною жаждою томимъ") и пишетъ подражаніе "Пѣсни пѣсней".

"Пророкъ".

Эти "библейскія" произведенія, подражанія «Корану», народныя пѣсни и творчество въ духѣ испанской поэзіи — это явленія одного порядка, указывающія лишь на разростающуюся ширину и глубину интересовъ поэта, на окончательное отреченіе его отъ исключительнаго субъективизма юношескихъ лѣтъ, когда онъ творилъ только "изъ себя" (лирика) и "про себя" ("субъективныя поэмы"). Поэтому и стихотвореніе «Пророкъ» никакого отношенія не имѣло къ пушкинскимъ взглядамъ на поэзію, — это произведеніе представляетъ собою только удивительно-яркое, художественное воспроизведеніе библейской картины (превращеніе простого человѣка въ пророка) и больше ничего.

Изумительная способность проникать въ «духъ» чуждыхъ народовъ, въ "настроенія далекаго прошлаго" — характерный признакъ романтизма, выставившаго, какъ извѣстно, своимъ требованіемъ умѣніе понять couleur locale, êtnografique и historique.

Если на югѣ Пушкинъ постигъ «романтизмъ» настроенія "міровой скорби", то теперь онъ представляется намъ уже не субъективистомъ-ролантикомъ, а писателемъ-художникомъ, пользующимся "пріемами" и «правилами» романтической школы.

Широкое знакомство Пушкина съ иностранной литературой.

Въ этотъ періодъ жизни Пушкшъ особенно широко интересовался иностранными писателями, — раньше въ лицейскій періодъ и во время пребыванія на югѣ y него были всетаки излюбленне писатели, которымъ онъ усиленно подражалъ (Парни, Вольтеръ, Шатобріанъ, Байронъ) — теперь число писателей западноевропейскихъ, упоминаемыхъ имъ въ письмахъ и замѣткахъ, сразу выростаетъ. Имена Байрона, Вальтеръ-Скотта, Вергилія, Горація Тибулла, Данте, Петрарки, Тассо, Аріосто, Альфьери, Мильтонъ, Шекспира, Саути, Мура, Руссо, M-me Сталь, Беранже, Ротру, Делавиня, Ламартина, Гете, Шиллера и мн. др. — указываютъ, какъ разрослись литературные интересы и вкусы нашего поэта, — въ этомъ, еще неполномъ, спискѣ встрѣчаются писатели всѣхъ эпохъ, народностей и направленій.

"Борисъ Годуновъ".

Къ Михайловскому періоду относится созданіе "Бориса Годунова": чтеніе "Исторіи Государства Россійскаго" Карамзина и увлеченіе Шекспиромъ вдохновили Пушкина, внушили ему идеи и форму его драмы.

Содержаніе.

Содержаніе драмы не разбито по дѣйствіямъ и явленіямъ: оно распадается на три части: прологъ, главную часть и заключеніе.

Къ прологу отнесены событія 1598 года (избраніе Годунова на царство; отношеніе къ этому факгу бояръ и народа). Главная часть захватываетъ событія 1603-го года (бѣгство Григорія изъ монастыря; Борисъ Годуновъ въ періодъ апогея своей власти, но уже наканунѣ своего постепеннаго паденія; отношеніе къ нему бояръ и народа. Борисъ Годуновъ въ своей семьѣ; появленіе самозванца въ Польшѣ; его любовь къ Маринѣ). Эпилогъ, заключающій драму, захватываетъ событія 1604 года. (Борьба съ самозванцемъ, Смерть Годунова; смерть дѣтей Бориса).

а) вступленіе. Отношеніе къ Борису знати.

Въ первой части ("прологъ") яркими штрихами очерчены отношенія къ Борису высшаго, родовитаго боярства и простого народа. Въ рѣчахъ коварнаго, злобнаго, но трусливаго Шуйскаго чувствуется затаенная скрытая злоба именитыхъ бояръ противъ Бориса, — этого всесильнаго «выскочки», готоваго шагнуть на царскій престолъ.

Чувствуется, что здѣсь, въ средѣ этой аристократіи, уже зрѣеть заговоръ противъ Годунова, хотя онъ не успѣлъ еще и сѣсть на престолъ. Собесѣдникъ Шуйскаго, простодушвый Воротынскій, на нашихъ глазахъ дѣлается врагомъ Годунова, благодаря этой хитрой рѣчи Шуйскаго.

Отношеніе народа къ избранію.

Участіе народа въ избраніи Бориса на царство представлено чисто-пассивнымъ, безсознательнымъ… Очевидно, сторонники Годунова собрали толпу, ему сочувствующую; къ ней примкнули, отчасти изъ любопытства, отчасти изъ страха люди, совсѣмъ не заинтересованные въ дѣлѣ Годунова. Въ этой пестрой толпѣ нѣтъ единаго сердца, нѣтъ единой души… Приводя разговоры, ведущіеся въ заднихъ рядахъ этой толпы, Пушкинъ даеть понять, что эта толпа ненадежна, и "избраніе" сдѣлано не ею, a группой, — царь выбранъ, благодаря энергіи сторонниковъ, но не голосомъ народа.

Рѣчь Бориса.

"Но вотъ появляется передъ нами и самъ новоизбранный царь. Онъ говоритъ красивую рѣчь, въ которой обращается къ патріарху, боярству, народу.

Ложь — основа всей жизненной трагедіи Бориса.

"Мы не знаемъ, искрення, или лжива, эта рѣчь, — говоритъ ли передъ нами дѣйствительно-растроганный человѣкъ, или ловкій лицемѣръ; намъ ясно лишь одно, что это — рѣчь заблуждающагося человѣка. Если Борисъ думаетъ обмануть своихъ слушателей, то тотъ, кто подслушалъ разговоръ Шуйскаго съ Воротынскимъ, народные толки на Дѣвичьемъ Полѣ, скажетъ, что обманывающимся является при этомъ онъ самъ, — этотъ искусный лицемѣръ. Если же Борисъ не лицемѣритъ, если онъ искренне говоритъ о себѣ, какъ о народномъ избранникѣ, то заблужденіе его выступаетъ еще ярче. Поэтому рѣчь царя, полная мира и любви, полная такихъ свѣтлыхъ надеждъ, оставляетъ въ насъ тяжелое, тревожное впечатлѣніе. Царь говоритъ:

A намъ слышатся въ это время злобныя рѣчи Шуйскаго, слышится смѣхъ вародвой толпы…

Великій обманъ — таково общее впечатлѣніе, оставляемое въ насъ и сценой, гдѣ выступаютъ бояре, и сценой, гдѣ дѣйствуетъ народъ, и рѣчью царя… Сѣмя лжи, посѣянное самымъ избраніемъ Бориса, рано, или поздно взойдетъ" (Ждановъ)…

b) главная часть. Отношеніе народа. Монологъ Бориса.

Въ "главной части" уже обнаруживаются всѣ результаты этой лжи. Изъ тихой монастырской кельи лѣтописца Пимена выходитъ самозванецъ. Пименъ, старикъ, чуждый мелкихъ интересовъ современности, возвысившіся надъ волной текущей жизни, произноситъ свой судъ Борису. Тѣмъ ужаснѣе этотъ судъ, чѣмъ онъ чище, свободнѣе отъ личныхъ интересовъ. Старый монахъ является воплощеніемъ народной совѣсти, возмущенной преступленіемъ царя и требующей возмездія. Такимъ образомъ, если недовольство бояръ и равнодушіе народа представляютъ собою историческія условія, благопріятныя для паденія Бориса, — то въ осужденіи его за содѣянное преступленіе, — осужденіи, очевидно, все растущемъ въ сознаніи народа — наростаеть новое, самое главное, условіе гибели Бориса — «нравственное». Изъ добродушно-безстрастнаго народъ дѣлается теперь строгимъ судьей Бориса, судьей неподкупнымъ, не поддающимся даже на то добро, которое Борисъ творитъ, какъ правитель. Монологъ Бориса: "Достигъ я высшей власти" — рисуетъ весь трагизмъ его положенія: повидимому, онъ достигъ апогея своего величія, но счастья не обрѣлъ, — онъ видитъ, что какая-то неумолимая, злая сила подтачиваетъ его благополучіе… Въ толпѣ, выкликавшей имя Бориса, не видно было любви къ нему, но не было и открытаго нерасположенія къ нему, — теперь мы узнаемъ, что народное настроеніе успѣло выясниться и опредѣлиться не въ пользу Бориса. Призракъ народнаго избранничества разсѣялся. Борисъ увидѣлъ передъ собой народъ, готовый вѣрить всякой сплетнѣ, всякой клеветѣ, если только эта клевета касалась его, Бориса" (Ждановъ).

Вотъ почему въ душѣ его нѣть покоя: къ тому же совѣсть мучитъ его за содѣянное злодѣяніе. Но онъ еще не понимаетъ, что и голосъ народа, и голосъ его совѣсти- это наростающее возмездіе за преступленіе.

Отношеніе бояръ къ Борису.

Въ домѣ Шуйскаго собираются бояре. Въ рѣчахъ присутствующихъ чуется уже, что измѣна Борису готова; боярамъ рѣшительно нѣтъ дѣла до преступленія Бориса, — они руководятся только политическими соображеніями; чтобы свалить ненавистнаго имъ «выскочку», они готовы мутить народъ и перейти на сторону самозвавца. Событія развертываются все быстрѣе и быстрѣе. Но вотъ, сознаніе Бориса проясняется, — теперь онъ всѣ свои бѣды объясняетъ тѣмъ, что "прогнѣвилъ небеса", и онъ ждеть кары трепеща отъ мысли, что оно коснется и его дочери ("Безвинная! Зачѣмъ-же ты страдаешь?), и его сына (Ты невиненъ… A я за все одинъ отвѣчу Богу!).

е) Заключеніе. Отношеніе народа. Состояніе души Бориса.

Въ заключительной части — развязка всѣхъ тѣхъ положеній, которыя намѣчены въ прологѣ: народъ по отношенію къ Борису принимаетъ явно-враждебное положеніе: потѣшается надъ его приказаніемъ предать "анаѳемѣ" самозванца ("пускай себѣ проклинаютъ; царевичу дѣла нѣтъ до Отрепьева"); устами юродиваго народъ въ лицо Борису говоригь, что онъ "зарѣзалъ" Дмитрія. На эти слова Борисъ можетъ только простонать: "оставьте его. Молись за меня, бѣдный Николка". Двойная борьба — съ самозванцемъ — на окраинѣ государства — и со всей «землей» въ сердцѣ государства, въ Москвѣ, ему не подъ силу. Оттого, даже побѣда, одержанвая имъ надъ самозванцемъ, его уже не радуетъ: онъ чувствуетъ, что это торжество кратковременное,-

Даже попытка обратиться къ воинскимъ талантамъ Басманова недолго ласкаетъ его надеждой: родовитое боярство, съ его мѣстничествомъ, не уступитъ власти Басманову, да и народъ не окажетъ ему поддержки.

"Волшебный кругъ, обведенный судьбой вокругъ Бориса, замкнулся безысходно. Судьба можетъ оказать лишь одну милость несчастному царю — предупредить возоръ развѣнчиванья, потери власти". Борису не пришлось, дѣйствительво, склонить голову передъ «разстригой». Онъ умираетъ. Но эта смерть — только начало конца. Мы должны еще увидѣть, какъ со смертью Бориса, гибнетъ дѣло всей его жизни, гибнетъ его царственное наслѣдство". (Ждановъ).

Только что Борисъ закрылъ глаза, Басмановъ, съ которымъ такъ откровенно бесѣдовалъ Борисъ, на котораго онъ возлагалъ столько надеЖды переходитъ на сторону Самозванца. На московской площади раздается крикъ:

"Народъ! народъ! въ Кремль! въ царскія палаты!

Ступай вязать Борисова щенка!"

Народъ(несется толпою)

"Вязать! топить! Да здравствуегь Димитрій!

Да гибнетъ родъ Бориса Годунова!"

Отношеніе народа къ вѣсти объ убіеніи дѣтей Бориса.

Этимъ могла бы закончиться драма. Мы узнали судьбу Бориса до конца. Но поэтъ даетъ еще одну заключительную сцену. Марія и Ѳедоръ Годуновы убиты сторонниками самозванца. Мосальскій объявляетъ: "Народъ! Марія Годунова и сынъ ея Ѳеодоръ отравили себя ядомъ. Мы видѣлв мертвые трупы". Народъ въ ужасѣ молчитъ. "Что же вы молчите? — продолжаетъ Мосальскій. — Кричите: "да здравствуетъ царь Дмитрій Ивановичъ!" Народъ безмолвствуетъ". Извѣстно, что первоначально заключеніе пьесы было иное, — въ рукописи пьеса оканчивается народнымъ возгласомъ: "Да здравствуетъ царь Дмитрій Ивановичъ!" На какомъ бы изъ этихъ двухъ варіантовъ мы ни остановилвсь, сущность дѣла не мѣняется. Крикъ народа, который передъ тѣмъ "въ ужасѣ молчалъ", не указываетъ, конечно, на перемѣну настроенія народной массы, — за этимъ вынужденнымъ крикомъ кроется все тотъ же ужасъ, на который указываетъ и "народное безмолвіе". Этотъ ужасъ, это безмолвіе — нѣмой приговоръ самозванцу… "Народъ въ ужасѣ молчитъ". Это молчаніе могло быть прервано развѣ рѣчью какого-нибудь юродиваго, который напомнилъ бы новому царю объ убійствѣ Борисова сына, какъ напомнилъ онъ Борису о гибели Дмитрія… Приговоръ надъ самозванцемъ уже составленъ. Наступитъ день, приговоръ войдетъ въ законную силу и будетъ объявленъ въ окончательной формѣ" (Ждановъ).

Вставные эпизоды.

Вставными эпизодами въ это основное содержаніе драмы являются сцены: "Корчма на литовской границѣ", сцены, гдѣ дѣйствуетъ Самозванецъ и Марина (Краковъ, домъ Вишневецкаго. Замокъ воеводы Мнишка вь Самборѣ. Сцена y фонтана. Граница Литовская. Равнина близъ Новгорода-Сѣверскаго. Сѣвскъ. Лѣсъ). Всѣ эти второстепенныя сцены нужвы были Пушкину для обрисовки Самозванца, но онѣ совершенно излишни для развитія основной интриги.

Борисъ, какь человѣкъ.

Отмѣтивъ въ душѣ Бориса главную черту — "честолюбіе", Пушкинъ, слѣдуя за романтиками-драматургами, не ограничился этой одной чертой, — онъ далъ всестороннее освѣщеніе его души, обрисовавъ его, какъ человѣка вообще и какъ правителя.

Борисъ, какъ человѣкъ — истинно-драматическое лицо, потому что доброе и злое просто и правдиво перемѣшались въ его сердцѣ: онъ — не односторонній псевдоклассическій злодѣй, и не романтическій, съ присущей ему красивой позой, — онъ просто несчастный человѣкъ, котораго только страсть и случай толкнули на преступленіе. Онъ возбуждаетъ въ насъ жалость потому, что въ немъ много добраго: съ того дня, какъ онъ совершилъ преступленіе, — совѣсть его мучитъ; эта страшная душевная борьба свидѣтельствуетъ о неиспорченности его натуры, о томъ, что преступленіе свое онъ искупаетъ въ теченіе многихъ лѣтъ… И этотъ медленный мучительвый самосудъ обезоруживаетъ всякаго, кто хотѣлъ бы строго отнестись къ Борису, какъ къ преступнику. Кромѣ того, всякаго подкупаетъ сердечность его въ отношеніяхъ къ народу, къ своей семьѣ.

Борисъ, какъ правитель.

Безразличными, въ моральномъ отношеніи, но, во всякомъ случаѣ, подкупающими качествами его души были — энергія, смѣлость, свѣтлый умъ. Это все достоинства, драгоцѣнныя для «правителя». И, дѣйствительно, какъ правитель, онъ стоитъ высоко: обнаруживаетъ знаніе человѣческаго сердца, умѣніе управлять людьми, пониманіе истинныхъ нуждъ отечества: онъ уважаетъ образованіе, стоитъ за сближеніе съ западной культурой, рѣшительно высказывается противъ "мѣстничества". Но всѣ эти хорошія качества «правителя» не помогли ему сдѣлать Россію счастливой: не помогли ему ни его свѣтлый умъ, ни его житейская ловкость, — y него нѣтъ ни одного союзника: и небеса, и люди, простые и знатные, русскіе и поляки, — всѣ и все противъ него.

Борисъ, какъ преступникъ.

Всѣ его административные таланты такъ же оказываются ему безполезны, какъ и шекспировскому Макбету. Богато-одаренный отъ природы, съ широкимъ взглядомъ на жизнь, властолюбивый и честолюбивый, но безъ примѣси корыстнаго эгоизма, отъ всего сердца любящій родину и желающій ей блага и процвѣтавія, рѣшительный и энергичный, Борисъ достигъ престола, руководясь принципомъ: "цѣль оправдываетъ средства". Безнравственность этого принцнпа губитъ его.

Причины паденія Бориса.

Народъ осудилъ въ его лицѣ преступника; народъ не далъ Борису себя купить, — и тогда онъ не сумѣлъ подавить въ себѣ чувства злобы къ этой "неблагодарной черни", не сумѣлъ понять, что мелкому эгоистическому чувству обиды не можетъ быть мѣста тамъ, гдѣ судьба произноситъ свой неумолимый приговоръ. Подъ вліяніемъ этого чувства онъ дѣлается подозрительнымъ, мрачнымъ, даже суровымъ: казни, пытки, шпіонство, — вотъ, къ чему прибѣгаетъ Борисъ для упроченія своего колеблющагося престола, — отъ прежняго, широкаго и свѣтлаго, пониманія своего положенія "царя-слуги народа", — онъ переходитъ къ эгоистическимъ стремленіямъ удержать престолъ за сыномъ. Въ предсмертной рѣчи своей онъ даетъ сыну совѣтъ, какъ хитрѣе провести своихъ подданныхъ.

Дѣти Бориса погибли, какъ искупительная жертва зa преступленія отца, — не обманъ народа и бояръ, не самозванецъ погубили его дѣло, — обманъ имѣлъ успѣхъ лишь, какъ орудіе той грозной силы, съ которою не поладилъ Годуновъ. И самозванство названнаго Димитрія, по взгляду Пушкина, было ясно для всѣхъ. Плѣнникъ, на вопросъ Отрепьева:

— отвѣчаетъ:

Боярская среда, подготовившая паденіе Бориса и торжество Самозванцу, тоже совершенно никакой вѣры къ нему не питала (слова Bac. Шуйскаго, Пушкина и др.). Какъ только Бориса не стало, и сынъ его лишился престола — Самозванецъ сыгралъ свою роль. "Раньше, или позже, онъ долженъ былъ удалиться съ исторической сцены, снявъ свой театральный костюмъ, захваченный изъ казны московскихъ государей. Убійство, совершенное рьяными сторонниками Самозванца, не замедлило обнаружить истинное народное настроеніе, скрывавшееся за кажущйся успѣхомъ мнимаго Дмитрія. "Народъ въ ужасѣ молчитъ". Въ этомъ указаніи Пушкина приговоръ надъ Самозванцемъ уже произнесенъ.

Василій Шуйскій.

Интереснымъ лицомъ въ драмѣ является Василій Шуйскй, этотъ "лукавый царедворецъ", хитрый и коварный интриганъ — созданіе Смутнаго времени, которое пріучало людей, ради собственнаго спасенія, лавировать среди всевозможныхъ случайностей тогдашней жизни. По отношенію къ Борису онъ ведетъ сложную и хитрую политику: онъ наговорами и намеками, тайными злыми рѣчами возбуждаетъ ненависть въ средѣ русскаго боярства противъ Годунова, — и, въ то же время, онъ умѣетъ такъ вкрасться въ довѣренность Бориса, что тотъ, при всей своей подозрительности и недоброжелательствѣ къ Шуйскому, передъ смертью на него указываетъ сыну, какъ на такого совѣтника, котораго онъ долженъ приблизить къ себѣ. Ненавидя Годунова отъ всей души, называя его "вчерашнимь рабомъ", «татариномъ», "зятемъ палача", — Шуйскій оказываетъ услуги Годунову и льститъ ему, чтобы, вкравшись въ его довѣріе, ловчѣе погубить его. Когда онъ чувствуетъ себя въ безопасности, онъ не можетъ отказать себѣ въ удовольствіи тонко мстить Годунову: онъ подробно разсказываетъ ему о томъ, какой видъ имѣлъ убитый царевичъ; видя, что каждое его слово терзаетъ измученное сердце Бориса, онъ затягиваетъ свой разсказъ, наслаждаясь муками ненавистнаго человѣка. Это — месть злобнаго раба, душа котораго чужда благородства, который не знаетъ милосердія, отъ котораго ждать пощады нечего…

Дмитрій Самозванецъ.

Совершенную противоположность Шуйскому представляетъ собою Самозванецъ. Это — смѣлый авантюристъ, которому душно и тѣсно въ монашеской кельѣ, котораго мечты влекутъ къ жизни шумной, полной всякихъ впечатлѣній… Ради этихъ впечатлѣній онъ смѣло вступаетъ на путь, который можетъ его привеств къ плахѣ. Но смерти онъ не боится. Онъ беззаботно и смѣло смотритъ въ жизнь и старается отъ нея взять все, что можно, безъ всякихъ хитроумныхъ плановъ. Когда онъ беззаботно пируетъ въ замкѣ Мншка, онъ готовъ забыть всѣ свои затѣи, — и всей душой отдается веселію, когда онъ влюбляется въ Марину, — онъ не думаетъ ни о чемъ, кромѣ своей любви, и съ беззаботвой смѣлостью открываетъ ей всѣ свои тайны. Пораженіе его не огорчаетъ въ такой мѣрѣ, какъ смерть его любимаго коня. Впрочемъ, эта самоувѣренность и безпечность — вѣрный залогъ успѣховъ въ борьбѣ съ запуганнымъ, истерзаннымъ-морально Борисомъ.

Самозванецъ — "рыцарь минуты", орудіе рока, которому суждено было покарать Бориса и затѣмъ безслѣдно исчезнуть, надѣленъ и умомъ, и благородною гордостью, и любовью къ родинѣ, и, кромѣ всего этого, той богатой фантазіей, которой былъ такой запасъ y гоголевскаго Хлестакова… Въ разговорѣ съ Мариной, онъ можетъ такъ увлечься своей ролью, что говоритъ съ ней языкомъ прирожденнаго царевича. Онъ понимаетъ ясно что, въ рукахъ Польши и іезуитовъ, онъ только удобное оружіе противъ Россіи, и что до его самозванства имъ равно никакого дѣла нѣтъ; передъ сраженіемъ онъ мучится мыслью, что враговъ родины ведетъ проливать кровь своихъ единоземцевъ. Но всѣхъ этихъ качествъ мало для того, чтобы усидѣть на престолѣ, путь къ которому политъ кровью.

Происхожденіе драмы.

О происхожденіи драмы самъ Пушкинъ даетъ рядъ цѣнныхъ указаній: "Изученіе Шекспира, Карамзина и старыхъ нашихъ лѣтописей дало мнѣ мысль облечь въ формы драматическія одну имъ самихъ драматическихъ эпохъ новѣйшей исторіи. Я писалъ въ строгомъ уединеніи, не смущаемый никакимъ чуждымъ вліяніемъ. Шекспиру подражалъ я въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ, въ необыкновенномъ составленіи типовъ и простотѣ; Карамзину слѣдовалъ я въ свѣтломъ развитіи происшествій; въ лѣтописяхъ старался угадать образъ мыслей и языкъ тогдашняго времени". Это обстоятельное и любопытное указаніе великаго поэта нуждается и въ объясненіи, и въ дополненіяхъ.

Вліяніе Шекспира. а) обрисовка характеровъ. b) "единства".

Вліяніе Шекспира сказалось — 1) въ обрисовкѣ характеровъ героевъ ("необыкновенное составленіе типовъ"). Самъ Пушкинъ признаетъ, что лица, созданныя Шекспиромъ, не таковы, какъ y Мольера, — это не типы одной страсти, одного порока, но существа живыя, исполненныя многихъ страстей, многихъ пороковъ; обстоятельства развиваютъ передъ зрителями ихъ разнообразные, многосложные характеры. "У Мольера скупой — скупъ и только, y Шекспира Шейлокъ скупъ, смѣтливъ, мстителенъ, чадолюбивъ, остроуменъ… У Мольера лицемѣръ волочится за женой своего благодѣтеля, лицемѣря; принимаетъ имѣніе подъ храненіе, лицемѣря; спрашиваетъ стаканъ воды, лицемѣря". Съ этимъ одностороннимъ образомъ Пушкинъ сопоставляетъ болѣе сложный, a потому и болѣе правдивый, образъ шекспировскаго Анджело. "Истина страстей, правдоподобіе чувствованій въ предполагаемыхъ обстоятельствахъ — вотъ, чего требуетъ нашъ умъ отъ драматическаго писателя" — говоритъ Пушкинъ. Изъ характеристики дѣйствующихъ лицъ драмы мы видѣли, что нашъ писатель, дѣйствительно, пошелъ вслѣдъ за Шекспиромъ "въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ". 2) Вслѣдъ за Шекспиромъ, отвергаетъ онъ рѣшительнымъ образомъ правила ложноклассиковъ о "трехъ единствахъ". Единство "дѣйствія" нарушается введеніемъ въ драму исторіи Самозванца, его любви, сценой въ корчмѣ, сценами въ замкѣ воеводы Мнишка и др. Единство мѣста нарушается такъ же легко: дѣйствіе переносится взъ Москвы въ Польшу, въ корчму, въ палаты царя, въ монастырь, въ домъ Шуйскаго и пр.; единство времени тоже не соблюдено: первая часть драмы связана съ 1598-ымъ годомъ, послѣдняя — съ 1604-ымъ. Такимъ образомъ, драма Пушкина написана не во правиламъ, тогда господствующимъ въ русской драмѣ. Чтеніе "драматургіи" Шлегеля, разъяснившаго сущность построенія драмы y псевдоклассиковъ и y Шекспира, помогло нашему поэту соззнательно отнестись къ этому вопросу. Любопытно, что "Борисъ Годуновъ" написанъ за два года до появленія во Франціи первой романтической драмы Гюго: «Кромвель» (1827 г.), съ тѣмъ знаменитымъ предисловіемъ, которое совершило переворотъ въ исторіи французской драмы въ томъ же смыслѣ, въ какомъ драма Пушкина раньше сдѣлала переворотъ въ этой же области y насъ.

с) смѣшеніе комическаго съ трагическимъ.

3) Кромѣ этихъ крупныхъ особенностей, взятыхъ y Шекспира, воспользовался Пушкинъ еще характернымъ пріемомъ великаго англійскаго драматурга смѣшивать «комическое» съ «трагическимъ». Въ этомъ отношеніи характерно внесеніе сценъ: "Корчма на Литовской границѣ", "Келья патріарха" и др. Это тоже было «новшествомъ» въ русской драмѣ, которая, слѣдуя указаніямъ псевдоклассической теоріи, до Пушкина строго различала "трагедію" и "комедію". Слѣдуя за Шекспиромъ (и Вальтеръ-Скоттомъ), Пушкинъ въ этихъ комическихъ «бытовыхъ» сценахъ воспользовался языкомъ «вульгарнымъ», что также нарушало правила псевдоклассицизма.

d) введеніе массъ, многихъ дѣйствующихъ лицъ. Дробность дѣйствія.

4) Введеніе народныхъ массъ и большого числа дѣйствующихъ лицъ тоже должно быть признано результатами вліянія Шекспира. У него же позаимствовался Пушкинъ и пріемомъ разбивать дѣйствіе пьесы на многочисленныя и короткія сцены. У Шекспира этотъ пріемъ находился въ связи съ устройствомъ тогдашней сцены, подраздѣленной на отдѣленія. Такой сценарій — наслѣдіе средневѣковыхъ мистерій. Онъ пріучилъ и зрителей, и авторовъ пьесъ къ подвижности дѣйствія, легко переносимаго съ мѣста на мѣсто, потому что не требовалось перемѣны декорацій; такимъ образомъ, отдѣльныя сцены, связанныя съ разными мѣстностями, могли происходить даже параллельно одна другой. Это была одна изъ «условностей» театра Шексптра, которая не привилась на сценѣ новаго современнаго театра.

е) драма-хроника.

5) Вліяніе Шекспира сказалось на нѣкоторыхъ частныхъ заимствованіяхъ: слѣдуя англійскому писателю, Пушкигъ хотѣлъ въ своей пьесѣ дать драматическую «хронику», — нѣчто въ родѣ "трилогіи", въ которой "Борисъ Годуновъ› былъ бы лишь первой частью (за ней должны были слѣдовать — "Димитрій Самозванецъ" и "Василій Шуйскій"). Кромѣ того, согласно указаніямъ изслѣдователей, заимствовалъ Пушкинъ отдѣльные стихи и даже сцены изъ "Ричарда III", "Генриха IѴ", "Генриха Ѵ".

f) естественность дѣйствія.

6) Но не въ этихъ деталяхъ главное значеніе вліянія Шекспира. "Истина страстей, правдоподобіе чувствованій въ предлагаемыхъ обстоятельствахъ", "правдоподобіе положеній", естественность діалога — вотъ, "настоящіе законы трагедіи", по мнѣнію Пушкина, изучившаго Шлегеля и Шекспира. Это новшество и было главнымъ заимствованіемъ нашего великаго поэта у Шекспира.

Раевскій о драмѣ Пушкина.

Н. Раевскій, заинтересованный пьесой Пушкина, еще до ея окончанія, давалъ поэту такіе совѣты-предсказанія: "ты сообщишь діалогу движеніе, которое сдѣлаетъ его похожтмъ на разговоръ, a не на фразы изъ словаря, какъ было до сихъ поръ. Ты довершишь водвореніе y насъ простой и естественной рѣчи, которой еще наша публика не понимаетъ… Ты сведешь, наконецъ, поэзію съ ходуль…". И Пушкинъъ оправдалъ это предсказаніе прозорливаго друга.

Изъ взглядовъ самого Пушкина на свою «драму» видно, что онъ считалъ свое произведеніе «романтическимъ», себя — реформаторомъ русской драмы. Зная характерныя черты романтизма, допускавшаго даже то, что мы называемъ «натурализмомъ», мы, дѣйствительно, можемъ, вслѣдъ за Пушкинымъ, назвать его драму «романтической». Но, употребляя терминъ, который былъ ему еще невѣдомъ, мы съ большимъ правомъ назовемъ его пьесу "реалистической".

Вліяніе Карамзина.

О вліяніи "Исторіи Государства Россійскаго" Карамзина на драму Пушкина много говорено было въ русской критикѣ. Современники Пушкина готовы были видѣть въ его пьесѣ "отрывки изъ X и XI т. исторіи, передѣланные въ разговоры". Несомнѣино, въ происхожденіи драмы Исторія эта сыграла большую роль: X и XI томы, заключающіе въ себѣ эпоху Ѳеодора Іоанновича, Бориса Годунова и Смутнаго времени вышли въ свѣтъ въ 1824-омъ году, т. е. за годъ до написанія "Бориса Годунова". Уже эта хронологическая близость позволяетъ утверждать, что интересъ къ личиости Бориса y Пушкина сложился подъ вліяніемъ Карамзина. Такимъ образомъ, его "Исторія" — главный источникъ историческихъ свѣдѣній Пушкина. Оттого, слѣдуя за Карамзинымъ, Пушкинъ считаетъ Бориса виновникомъ смерти Дмитрія; изъ его "Исторіи" почерпаетъ онъ пониманіе характеровъ многихъ другихъ дѣйствующихъ лицъ. Слѣдуя за Карамзинымъ, усваиваетъ его морализующую точку зрѣнія на исторію: преступленіе наказывается, добродѣтель вознаграждается. Но велікій поэтъ сумѣлъ спасти свое промзведеніе отъ нехудожественности, которая явилась бы въ случаѣ слищкомъ односторонняго пользованія такой тенденціей, — объясняя причины паденія Бориса, онъ, кромѣ моральныхъ причинъ, внесъ и историческія, и психологическія (недовольство Борисомъ бояръ и народа, характеръ самого Бориса). Такъ же свободно использовалъ Пушкинъ историческіе матеріалы, — онъ настолько не былъ порабощенъ "Исторіей", — что, во многихъ отношеніяхъ, дополняетъ ее свѣдѣніями, почерпнутыми изъ другихъ источниковъ, которыми Карамзинъ не воспользовался.

Пушкинъ, какъ историкъ.

Удержавшись отъ односторонности историка-моралиста, Пушкинъ, благодаря этому, сталъ невзмѣримо выше Карамзина въ пониманіи событій, — выдвинулъ боярство въ дѣлѣ подготовки перваго самозванца, онъ, первый изъ русскихъ историковъ, указалъ на стихійное значеніе въ исторіи народныхъ массъ.

Вляніе произведеній древней письменности на драму.

Наконецъ, самъ Пушкинъ указалъ на литературное значеніе лѣтописи своей драмы. Образъ Пимена-лѣтописца весь сложился изъ этого изученія великимъ поэтомъ лѣтописей. Онъ самъ такъ говоритъ о своемъ лѣтописцѣ: "въ немъ собралъ я черты, плѣнившя меня въ нашихъ старыхъ лѣтописяхъ: умилительная кротость, младенческое и, вмѣстѣ, мудрое простодушіе, набожное усердіе ко власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности, дышатъ въ сихъ драгоцѣнныхъ памятникахъ временъ давно-минувишихъ, между коими озлобленная лѣтопись кн. Курбскаго отличается отъ прочихъ лѣтописей, какъ бурная жизнь Іоаннова изгнанника отличалась отъ смиренной жизни безмятежныхъ иноковъ".

Наряду съ чтеніемъ лѣтописей, должно быть поставлено чтеніе житій святыхъ, Четей-Миней, которыми увлекался Пушкинъ въ с. Михайловскомъ. Всѣ эти старинныя произведенія помогли ему уловить тотъ колоритъ историческій (couleur historique), который исчезаетъ въ изложеніи этой эпохи y Карамзина и другихъ тогдашнихъ историковъ. Очевиднѣе всего, это сказалось на стилѣ дѣйствующихъ лицъ: онъ пестритъ архаизмами: "сосудъ дьявольскій", "наряжены городъ вѣдать", "соборомъ положили", "по старинѣ пожалуемъ", «кладезь», «днесь», «зане» и др.

Вліяніе псевдоклассиковъ-драматурговъ. «Attalie» Расина.

Но, кромѣ этихъ «источниковъ» драмы, отмѣченныхъ самимъ поэтомъ, изслѣдователи указываютъ еще немало другихъ. Такъ, рядомъ съ господствующимъ вліяніемъ Шекспира, умѣстились и вліянія псевдоклассиковъ (напр., Расина). Мы видѣли уже, что Пушкинъ, какъ человѣкъ, всегда былъ очень разностороннимъ, — такими же особенностями отличался онъ, какъ писатель: онъ признавалъ большія достоинства за Корнелемъ и Расиномъ. "Я классицизму честь отдалъ" — говоритъ онъ самъ. "Каюсь, что я въ литературѣ скептикъ, сказалъ онъ однажды, — что всѣ ея секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону". "Односторонность есть пагуба мысли", писалъ онъ Катенину. "Поэзія бываетъ исключительною страстью немногихъ, родившихся поэтами, писалъ онъ. Она объемлетъ всѣ наблюденія, всѣ усилія, всѣ впечатлѣнія жизни". Этотъ «эклектизмъ», умѣніе вездѣ находить интересное, заставили Пушкина, въ нѣкоторыхъ частностяхъ своей драмы, примквуть къ Расину, который въ героинѣ своей трагедіи «Аthalie» нарисовалъ образъ, аналогичный Годунову. Аталія приказала умертвить царевича Жоаса и сама завладѣла царствомъ Изравля. Престолъ ея нетвердъ. Она заботится о народѣ, но онъ настроенъ противъ нея враждебно. Она это чувствуетъ, мучается отъ зловѣщаго сна, окружаетъ себя кудесниками и колдунами, прибѣгаетъ къ насильственнымъ мѣрамъ, но ничто не спасаетъ ея, — она погибаетъ. Шуйскій и Воротынскій находятъ себѣ прототипы въ нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицахъ этой трагедіи; роль, отведенная народу, тожественна въ обѣихъ пьесахъ, — это особенно характерно. Сходство наблюдается и въ томъ поученіи, которое выслушиваютъ царевичъ въ трагедіи «Athalie» и царевичъ въ "Борисѣ Годуновѣ". Но, кромѣ всѣхъ этихъ частностей, есть болѣе важныя основанія сближать Пушкина съ псевдоклассиками. Въ своей пьесѣ нашъ поэтъ изобразилъ лишь моментъ кризиса, какъ это было принято и въ классической трагедіи: передъ читателемъ нѣтъ постепеннаго зарожденія и развитія страсти въ душѣ героя, какъ y Шекспира. Кромѣ того, романтики, подражая Шекспиру, всегда старались выдвинуть интересъ дѣйствія внѣшняго, интересъ развитія сложныхъ и чрезвычайныхъ событій — въ Борисѣ Годуновѣ замѣчается простота построенія. Кромѣ того, въ отличіе отъ Шекспира и романтиковъ, Пушкинъ приблизился къ псевдоклассикамъ и въ томъ отношеніи, что обнаружилъ въ своей пьесѣ стремленіе къ морализаціи.

"Моралъ" пушкинской драмы. "Идейный преступникъ". Мораль драмы.

Впрочемъ, мораль пушкинскаго произведенія гораздо интереснѣе съ этической стороны, чѣмъ нехитрый дидактизмъ псевдоклассиковъ. Впервые въ русской литературѣ, задолго до романа Достоевскаго "Преступленіе и наказаніе", Пушкинъ въ своей драмѣ поднялъ вопрось о значеніи личности, о свободѣ того индивидуализма, который выступаетъ на борьбу съ условіями общественности. Въ такой постановкѣ вопроса Пушкинъ далеко отходитъ отъ псевдоклассиковъ. Герой классической трагедіи — представитель "общечеловѣческихъ" свойствъ, — онъ страдаетъ, или наслаждается, гибнетъ, или побѣждаетъ въ предѣлахъ такихъ страстей, которыя, въ разной мѣрѣ, могутъ быть свойственны людямъ всѣхъ странъ и временъ. Романтики выдвинули «личность», какъ протестъ противъ общества, — оттого ихъ заинтересовалъ типъ реформатора, революціонера, заговорщика, узурпатора. Борисъ — герой такого-же типа: онъ — "идейный преступникъ", переступившій законы человѣческаго общежитія ради опредѣленной и высокой цѣли. Если имъ и владѣло властолюбіе, то, въ равной мѣрѣ, онъ мечталъ о власти для того, чтобы разумнымъ управленіемъ упрочить благосостояніе родной страны. Но, переступивъ законъ человѣческій, онъ находитъ кару въ собственномъ сознаніи. Въ такомъ же положеніи были нѣкоторые герои Гете и Шиллера. Почти всѣ эти герои думали, что "цѣль оправдываетъ средства", что "нѣсколько капель человѣческой крови" — сущее ничто — и всѣ были наказаны муками совѣсти. Такимъ образомъ, высокая мораль драмы Пушкина сводится къ мысли, что счастье даже цѣлаго человѣческаго рода не можетъ быть куплено цѣной насильственной смерти "одного изъ малыхъ сихъ". Оптимистъ по натурѣ Пушкинъ вѣрилъ въ неминуемое торжество правды, вѣрилъ что по собственному его признанію, "лучшія и простѣйшія измѣненія суть тѣ которыя приходятъ отъ одного улучшенія нравовъ, безъ насильственныхъ потрясеній политическихъ, страшныхъ для человѣчества". Въ это время, "примирившись съ жизнью", онъ былъ уже противникомъ всякой насильственности — безразлично — сверху, или снизу. Такимъ образомъ, въ своей драмѣ Пушкинъ опредѣленно сталъ за ограниченіе крайняго развитія индивидуализма ненарушимостью нѣкоторыхъ завѣтовъ и признаніемъ правъ за всякой личностью, какъ бы ни была она мала. Эта высокая идея — отблескъ той широкой, міровой любви къ человѣчеству, которая сдѣлалась въ послѣдній періодъ основой пушкинскаго міросозерцанія.

Въ этомъ отношеніи, Пушкинъ выше Шекспира, который совсѣмъ не задается этическими вопросани. Его Макбетъ совершаетъ преступленія, мучается ими, но продолжаетъ ихъ совершать… Для него преступленіе становится преступленіемъ только въ силу того зла, которое онъ причиняетъ людямъ — Дункану, Макдуффу и др., a не по отношенію къ нему самому. Пушкинъ же всѣ свои интересы переноситъ на душу самого преступника, какъ впослѣдствіи Достоевскій — на душу Раскольникова.

Отношеніе Пушкина къ своей драмѣ.

Пушкинъ съ большимъ интересомъ относился къ своей драмѣ. "Писанная мною въ строгомъ уединеніи, говоритъ онъ, вдали охлаждающаго свѣта, плодъ добросовѣстныхъ изученій, постояннаго труда, трагедія сія доставила мнѣ все, чѣмъ писателю насладжться дозволено: живое занятіе вдохновенію, внутреннее убѣжденіе, что мною употреблены были всѣ усилія". Изслѣдователямъ приходится только признать всю справедливость этихъ словъ, — драма Пушкина есть плодъ долгихъ и добросовѣстныхъ изученій. Она была "новымъ словомъ" въ русской литературѣ, и въ ней Пушкинъ сознательно выступалъ новаторомъ и реорганизаторомъ нашей драмы: онъ самъ говорилъ: "успѣхъ, или неудача моей трагедіи будетъ имѣть вліяніе на преобразованіе нашей драматической системы". Онъ опасался, что публика не пойметъ его произведенія, что ея "робкій вкусъ", скованный еще классицизмомъ, не стерпитъ такихъ «новшествъ», съ которыми выступалъ онъ. Вотъ почему онъ не сразу и "съ отвращеніемъ рѣшился выдать ее въ свѣтъ"…

Независимость Пушкина, какъ писателя.

Изъ всего вышесказаннаго видно, какъ независимо отнесся Пушкинъ и къ Шекспиру, и къ Карамзину, и къ псевдоклассикамъ. Онъ старался выработать свое собственное пониманіе «драмы»: онъ стремился стать выше лиературныхъ партій и школъ, признавая единственнымъ мѣриломъ оцѣнки произведеній искусства — свою художественную совѣсть. "Драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ саимъ надъ собой признаннымъ", — писалъ онъ Бестужеву. Мы видѣли, что онъ, во многихъ отношеніяхъ, критически относился къ классикамъ и романтикамъ, — такъ, онъ даже призналъ, что погоня за "правдоподобіемъ" лишила пьесы обѣихъ литературныхъ школъ естественности.

Особенности драмы Пушкина.

Подводя итогъ всему сказанному, мы признаемъ, что — 1) отъ драмы Пушкинъ требовалъ соединенія психологическаго анализа съ исторической вѣрностью въ изображеніи эпохи (couleur historique); 2) не признавалъ правилъ о трехъ единствахъ, считая, что народные заковы шекспировскихъ пьесъ болѣе сродственны нашему театру; 3) въ обрисовкѣ характеровъ онъ слѣдовалъ за Шекспиромъ (сложность характеровъ героевъ); 4) въ построеніи пьесы онъ оказался оригинальнымъ, одинаково отойдя отъ Шекспира и классиковъ, и одинаково пользуясь тѣми и другими; 5) въ идейномъ отношеніи онъ сталъ выше Шекспира и классиковъ.

Отношеніе критики.

Опасенія Пушкина, что его драма не будетъ понята русской критикой вполнѣ оправдались: только немногіе избранные друзья поэта пришли въ восторгъ отъ его произведенія, да и то восторгъ этотъ не былъ связанъ съ глубокимъ пониманіемъ всего великаго значенія этой драиы. За то публика и критика обнаружили полное ея непониманіе. Графъ Бенкендорфъ, отъ имени государя, рекомендовалъ передѣлать драму въ романъ, въ родѣ вальтерскоттовскихъ. Критика назвала Бориса Годунова "убогой обновой", "школьною шалостью", собраніемъ нѣсколькихъ холодныхъ историческихъ сценъ, переложеніемъ "Исторіи Государства Россійскаго" въ діалогъ… Противники Карамзина поэтому сдѣлались и противниками пушкинской драмы. Надеждинъ отозвался о произведеніи Пушкина такъ: "ни комедія, ни трагедія, ни чортъ знаетъ что!"; находя достоинства въ обрисовкѣ нѣкоторыхъ лицъ, онъ всю пьесу обрекалъ на "сожженіе". Изъ критиковъ, болѣе снисходительныхъ, надо назвать Полевого, который призналъ въ драмѣ "шагъ къ настоящей романтической драмѣ"; несмотря на многочисленные «недостатки» драмы (близость къ Карамзину, несоблюденіе правилъ «романтической» драмы, историческіе промахи) онъ рискнулъ признать "Бориса Годунова" произведеніемъ, наиболѣе типичнымъ для Пушкина, но, тѣмъ не менѣе, и онъ не признавалъ за нашимъ великимъ поэтомъ права встать въ ряды "европейскихъ писателей".