Біографія Бѣлинскаго. Отецъ его.

Біографія его. В. Г. Бѣлинскій родился въ бѣдной семьѣ военнаго врача въ Свеаборгѣ. Тяжелы были первыя впечатлѣнія ребенка. Отецъ его, "неудачникъ въ жизни", былъ человѣкъ умный и, для своего времени, образованный, но озлобленный; онъ плохо жилъ со своею женою, мало заботился о семьѣ и не уживался съ людьми. Страсть къ вину совсѣмъ погубила его.

Мать.

Мать Бѣлинскаго тоже не отличалась уживчивостью и мягкостью, но она еще меньше могла имѣть вліянія на ребенка, чѣмъ отецъ, который всетаки импонировалъ ему своимъ умомъ, умѣніемъ критически относиться къ жизви и людямъ, знаніями и начитанностью.

Дѣтство Бѣлинскаго.

Одинокій, замкнутый въ себѣ росъ Бѣлинскій въ родной семьѣ, рано научившись относиться сознательно къ окружающей его жизни. Первоначальное образованіе получилъ онъ въ уѣздномъ училищѣ въ г. Чембарѣ (Пензенской губ.), гдѣ выдѣлился изъ среды товарищей своимъ развитіемъ и начитанностью. Въ семьѣ родной Бѣлинскій чувствовалъ себя тяжело: нищета, злоба, взаимные укоры и общее недовольство царили тамъ; ребенку приходилось выносить иногда даже незаслуженные побои отъ пьянаго отца; это возмущало его не по лѣтамъ развитое самолюбіе и отталкивало отъ семьи, гдѣ царилъ произволъ.

Литературныя вкусы Бѣлинскаго въ юности.

Продолжалъ онъ свое образованіе въ Пензенской гимназіи. Здѣсь онъ сблизился съ учителемъ естественной исторіи Поповымъ, который отнесся къ нему сердечно и давалъ ему книги изъ своей большой библіотеки. Гимназіи Бѣлинскій не кончилъ: бросилъ ее посѣщать и, оставивъ ее, онъ держалъ экзаменъ прямо въ университетъ. Уже въ это время ранней юности увлекся онъ романтизмомъ — Жуковскій, Марлинскій, Шиллеръ, Радклиффъ были его любимыми писателяии, — вмѣстѣ съ юными своими друзьями слѣдилъ онъ и на русской журналистикой: Полевой и Надеждинъ были тогда самыии популярными журналистами. Они особенно увлекали и юношу-Бѣлинскаго. Этотъ ранній періодъ своей сознательной жизни онъ самъ называлъ впослѣдствіи "бурвымъ періодомъ" ("Sturm und Drang"). Въ это время пробужденія критицизма и молодого задора онъ чувствовалъ себя большимъ либераломъ и безпощадно относился къ тогдашней русской дѣйствительности.

Бѣлинскій въ университетѣ Драма "Дмитрій Калининъ". Кружокъ Станкевича.

Въ 1824 году, выдержавъ экзаиенъ, Бѣлинскій поступилъ въ Moсковскій университетъ на словесный факультетъ. Здѣсь онъ увлекся только Надеждинымъ, который знакомилъ своихъ слушателей съ нѣмецкими философскими системами, особенно пропагандируя міросозерцаніе Шеллинга. Въ университетѣ Бѣлинскій пробылъ только три года, — онъ не ужился съ тяжелымъ режимомъ, которымъ обставлена была тогда жизнь «казеннокоштныхъ» студентовъ въ Московскомъ университетѣ; кромѣ того, запутался онъ въ одной студенческой исторіи и, наконецъ, провинился тѣмъ, что сочинилъ драму "Дмитрій Калининъ", которая представляетъ собой очень рѣзкій протестъ противъ крѣпостного права. Драма, своимъ страстнымъ либерализмомъ, произвела на товарищей Бѣлинскаго сильное впечатлѣніе. Онъ имѣлъ наивность представить ее въ цензурный комитетъ, состоявшій тогда изъ профессоровъ университета. Когда открылось, что сочинитель драиы «казеннокоштный» студентъ Бѣлинскій, уже неоднократно навлекавшій на себя гнѣвъ ближайшаго начальства самостоятельностью своихъ мыслей и поведенія, онъ былъ исключенъ "за неаккуратное посѣщееіе лекцій" и "по ограниченности способностей". Ничего не далъ Бѣлинскому самъ университетъ, но зато тамъ Бѣлинскій сблизился съ кружкомъ Станкевича. Юноши-участники кружка чтеніемъ и бесѣдами усердно восполняли недостатки тогдашняго университетскаго образованія. Особенно увлекались они нѣмецкой философіей Шеллинга, потомъ Гегеля; изучали всемірныя литературы, разрабатывали вопросы эстетики и исторіи философіи. Бѣлинскій всей душой отдался этому кружковому самообразованію, и сразу выдѣлился въ обществѣ друзей своимъ умомъ, своей страствой жаждой знанія.

Бѣлинскій былъ сильно смущенъ своимъ изгнаніемъ изъ университета; онъ даже долго не рѣшался сообщить домой о своей неудачѣ. Крайняя нужда надвинулась на него: и вотъ недоучившійся студентъ, ради куска хлѣба, бѣгаетъ по грошовымъ урокамъ, берется за переводы бульварныхъ романовъ и пр.

Первые литературные опыты. Семейныя отношенія.

Сближеніе съ Надеждинымъ приводитъ его къ журналистикѣ; онъ дѣлается переводчикомъ съ французскаго въ журналахъ своего бывшаго профессора: "Телескопѣ" и "Молвѣ"; переводилъ онъ всякую мелочь, — краткія газетныя сообщенія, анекдотцы. Въ семьѣ дѣла шли все хуже и хуже, и Бѣлинскому приходилось постоянно вмѣшиваться въ жизнь родителей, заступаться за братьевъ, хлопотать объ ихъ судьбѣ. Его поддерживала только дружба съ Станкевичемъ и другими членами этого кружка, — людьми, "отборными по уму, образованности, талантамъ и благородству чувствъ", — какъ онъ характеризовалъ ихъ въ одномъ письмѣ.

Значеніе кружка Станкевича въ жизни Бѣлинскаго. Вліяніе нѣмецкой философіи на убѣжденія Бѣлинскаго.

Отъ нихъ позаимствовался Бѣлинскій своими знаніями нѣмецкой философіи, знаніемъ философскихъ теорій эстетики и исторіи. Мы видѣли уже, что всѣ эти теоріи и y Шеллинга, и y Гегеля отличались крайней отвлеченностью. Уѣровавъ въ нихъ, и Бѣлинскій, и его друзья стали мыслить отвлеченно, — отъ жизни русской они ушли въ идеальныя умозрительныя построенія, — и вотъ юношескій либерализмъ Бѣлинскаго, только что навлекшій ему большую непріятность, сталъ безслѣдно вывѣтриваться. Недавно еще Шиллеръ, благородный защитникъ правъ угнетеннаго человѣчества, былъ для него «богомъ», — теперь Бѣлинскій отвернулся отъ него съ тою рѣшительностью и безповоротностью, на которую былъ способенъ только онъ. Теперь онъ превозносилъ Пушкина, Гёте, Шекспира за то, что тѣ, якобы, стояли внѣ мелочей будничной жизни, что они съ олимпійскимъ величіемъ созерцали вѣчную красоту, и только ей одной служили въ своихъ міровыхъ созданіяхъ.

"Пуще всего оставь политику и бойся всякаго политическаго вліянія на свой образъ мысли! Люби добро, — и тогда ты будешь необходимо полезенъ своему отечеству, не думая и не стараясь быть ему полезнымъ", — писалъ въ одномъ письмѣ юноша Бѣлинскій, покоренный идеалами отвлеченнаго прекраснодушія. "Если бы каждый изъ индивидовъ, составляющихъ Россію, путемъ любви дошелъ до совершенства, — тогда Россія, безъ всякой политики, сдѣлалась бы счастливѣйшею страною въ мірѣ. Просвѣщевіе — вотъ путь ея къ счастью". Въ другомъ письмѣ онъ пишетъ, что политическія движенія французовъ для Россіи ненужны: каждый народъ имѣетъ свой смыслъ, свое значеніе, свой путь. Постепенность развитія — залогъ истиннаго прогресса: "правда, говоритъ онъ, мы еще не имѣемъ правъ, мы еще рабы, если угодно, но это оттого, что мы еще должны быть рабами. Россія еще — дитя, для котораго нужна нянька, въ груди которой билось бы сердце, полное любви къ своему питомцу, a въ рукѣ которой была бы лоза, готовая наказывaть за шалости. Дать Россіи, въ теперешнемъ ея состояніи, конституцію — значитъ погубить Россію". Онъ теперь оправдывалъ правительство, которое "не позволяетъ писать противъ крѣпостного права, а, между тѣмъ, исподволь освобождаетъ крестьянъ". Приводя другіе подобные факты, онъ восклицаетъ: "въ Россіи все идетъ къ лучшему". Онъ рекомендуетъ христіанскую любовь къ ближнему — какъ разумное основаніе общественной и государственной жизни. Онъ готовъ вѣрить, что эта "христіанская политика" есть особый удѣлъ русскаго народа: "быть апостолами просвѣщенія — вотъ наше значеніе!" говоритъ онъ. "Итакъ будемъ подражать апостоламъ Христа, которые не дѣлали заговоровъ и не основывали ни явныхъ, ни тайныхъ политическихъ обществъ, распространяя ученіе своего божественнаго Учителя. He суйся въ дѣла, которыя до тебя не касаются, но будь вѣренъ своему дѣлу, a твое дѣло — любовь къ истинѣ. Къ чорту политику, да здравствуетъ наука!.. Къ чорту французовъ!", которые занимаются политикой: "Германія — вотъ Іерусалимъ новѣйшаго человѣчества!" — съ такой страстностью впиталъ въ себя Бѣлинскій "умиротворяющія" идеи Шеллинга, особенно Гегеля.

Онъ самъ потомъ говорилъ, что отъ этихъ идей тогда "освирѣпѣлъ, опьянѣлъ", разсыпалъ "неистовыя проклятія" на благороднаго Шиллера за то, что тотъ призывалъ борьбой защищать права человѣчества: "я сорвался съ цѣпи и побѣжалъ благимъ матомъ" — разсказываетъ Бѣлинскій. Когда онъ познакомился съ гегелевской "философіей религіи" и «права», усвоилъ себѣ его историческое міросозерцаніе — онъ всѣ эти идеи принялъ открытой душой — по его словамъ: "новый міръ" ему открылся…

"Все дйствительное разумно".

"Сила есть право — и право есть сила", — писалъ онъ. "Нѣтъ, не могу описать тебѣ, съ какимъ чувствомъ услышалъ я эти слова — это было освобожденіе! Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей! я понялъ, что нѣтъ дикой матеріальной силы, нѣтъ владычества штыка и меча, нѣтъ произвола, нѣтъ случайности! — и кончилась моя опека надъ родомъ человѣческимъ, и значеніе моего отечества предстало мнѣ въ новомъ видѣ… Слово "дѣйствительность" сдѣлалось для меня равнозначительно слову «Богъ»… Это и былъ тотъ моментъ, когда Бѣлинскій увѣровалъ, что все дѣйствительное разумно. "Я гляжу на дѣйствительность, говоритъ онъ, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственнынъ восторгомъ, сознавая ея разумность". По его словамъ, онъ сближается теперь даже съ пошляками, — "мнѣ уже не душно въ ихъ кругу, они уже интересны для меня объективно" — "всякій правъ и никто не виноватъ; нѣтъ ошибочныхъ мнѣній, a есть моменты духа. Ето развивается, тотъ интересенъ каждую минуту, даже во всѣхъ своихъ уклоненіяхъ отъ истины"; "требуя отъ каждаго именно только того, чего отъ него можно требовать, я получаю отъ него одно хорошее и ничего худого… Надо по внѣшности своей походить на всѣхъ!" говоритъ онъ, покоренный «фаталистическимъ» ученіемъ Гегеля, который личности, герою, единицѣ мало отводитъ мѣста въ исторіи, a массу, толпу — дѣлаетъ основой міровой эволюціи.

"Чистое искусство".

Увлекается теперь Бѣлинскій "чистымъ искусствомъ". Одинъ изъ его друзей, Панаевъ, такъ характеризуетъ его: "Увлекшись толкованіями гегелевой философіи и знаменитою формулою, извлеченною изъ этой философіи, что все дѣйствительное разумно", — Бѣлинскій проповѣдывалъ о примиреніи въ жизни и искусствѣ. Онъ дошелъ до того (крайности были въ его натурѣ!), что всякій общественный протестъ казался ему преступленіемъ, насиліемъ… Онъ съ презрѣніемъ отзывался о французскихъ энциклопедистахъ XVIII столѣтія, о критикахъ, не признававшихъ теоріи "искусства для искусства", о писателяхъ, стремившихся къ новой жизни, къ общественному обновленію; онъ съ особеннымъ негодованіемъ и ожесточеніемъ отзывался о Жоржъ-Зандъ. Искусство составляло для него какой-то высшіе, отдѣльный міръ, замкнутый въ самомъ себѣ, занимающійся только вѣчными истинами и не имѣвшій никакой связи съ нашими житейскими дрязгами и мелочами… Истинными художниками почиталъ онъ только тѣхъ, которые творили безсознательно. Къ такимъ причислялись Гомеръ, Шекспиръ и Гёге. Шиллеръ не подходилъ къ этому воззрѣнію, и Бѣлинскій, нѣкогда восторгавшійся имъ, охлаждался къ нему по мѣрѣ проникновенія своею новою теоріею".

Журнальная дѣятельность Бѣлинскаго.

Всѣ эти новыя знанія Бѣлинскій приложилъ скоро къ дѣлу. Въ это время его участіе въ журналахъ дѣлалось все болѣе серьезнымъ, в въ 1834 году, черезъ два года послѣ изгнанія взъ университета, печатаетъ онъ свою большую критическую статью "Литературныя мечтанія". Здѣсь онъ широко примѣняетъ и свои философскіе взгляды, и свои знанія русской литературы. Съ этой работы начинается серьезная литературная дѣятельность Бѣлинскаго. Этой дѣятельностью онъ добываетъ себѣ средства къ существованію, подвергая свою судьбу каждый день тѣмъ случайностямъ, которыя въ то суровое время мѣшали свободному существованію русской журналистики. Послѣ напечатанія писемъ Чаадаева журналъ Надеждина «Телескопъ», которымъ жилъ Бѣлинскій, оказывается закрытымъ; юному критику приходилось искать новаго источника доходовъ. Но философъ, признавшій, что "все дѣйствительное разумно, еще не унывалъ, — онъ пожилъ въ деревнѣ своего друга Бакунина, побывалъ на Кавказѣ. Ненадолго онъ устроился, было, въ "Московскомъ Наблюдателѣ", но и этотъ журналъ оказался недолговѣчнымъ, и Бѣлинскому приходилось пользоваться поддержкой друзей — В. Боткина, К. Аксакова, Ефремова. "И именно въ эти тяжкіе годы Бѣлинскій жиль стремленіями къ "абсолютной жизни", теоретически доказывалъ «разумную», «прекрасную» дѣйствительность" (Пыпинъ).

Въ поискахъ денегъ, онъ сочинилъ даже грамматику, но она не пошла на книжномъ рынкѣ и не доставила денегъ. Бѣлинскій продолжаетъ жить "въ долгъ".

Вліяніе Герцена на міросозерцаніе Бѣлинскаго.

Въ 1837 году онъ встрѣтился съ Герценомъ, вернувшимся въ Москву изъ ссылки. Герценъ, жившій тогда горячими политическими интересами, былъ пораженъ происшедшей съ Бѣлинскимъ перемѣной, — они сразу разошлись послѣ первой же словесной стычки, но диспуты ихъ продолжались. Герценъ самъ изучилъ Гегеля и по своему сталъ толковать нѣкоторыя его «истины». Бѣлинскій, бредившій Гегелемъ, стоялъ за свой политическій "квіетвзмъ", за эстетическое пониманіе цѣлей поэзіи, за разумность дѣйствительности… Быть можетъ, горячія, возмущенныя рѣчи Герцена уже послѣ перваго свиданія заронили вскру сомнѣнія въ душу Бѣлинскаго, такъ какъ, хотя онъ и долго, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, не уступалъ своему оппоненту, тѣмъ не менѣе, онъ понемногу сталъ охладѣвать къ своей философіи и, "утомившись отвлеченностью", сталъ "жаждать сближенія съ дѣйствительностью".

Бѣ;линскій въ Петербургѣ. Новые идеалы Бѣлинскаго.

Въ концѣ 1839 года онъ переселяется въ Петербургъ, чтобы вести критическій отдѣлъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" Краевскаго. Въ первые годы онъ проводитъ еще свои гегеліанскіе взгляды ("Очерки Бородинскаго сраженія", "Менцель, критикъ Гёте", "Горе отъ ума"), но уже съ конца 1839 года начинается въ жизни Бѣлинскаго періодъ сомнѣній въ истинѣ своихъ взглядовъ, подготовляется переворотъ, и въ серединѣ 1840 года онъ рѣзко мѣняетъ свои «примирительные» взгляды на "протестующіе". Въ письмахъ своихъ онъ пишетъ теперь слѣдующее: "Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дѣйствительностью! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человѣчества, яркая звѣзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія!" Теперь всѣ "цѣнности", въ глазахъ Бѣлинвскаго, сразу переоцѣниваются: Гёте оказывается "отвратительною личностью", Жоржъ-Зандъ сдѣлалась «апостоломъ», героиней. Больше всего достается теперь "дѣйствительности". Бѣлинскій называетъ ее «палачомъ», «пошлостью», «гнусностью»: борьба съ жизнью опять окрылила его: "въ душѣ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убѣжденія", — пишетъ онъ въ одномъ письмѣ. Онъ говоритъ, что, сбросивъ иго нѣмецкой философіи, проснулся — "и страшно вспомнить мнѣ о моемъ снѣ"; теперь Германія для него — "нація абсолютная, но государство позорное", — взамѣнъ того выросли теперь въ его глазахъ французы, еще недавно посылаелые "къ чорту"!.. Онъ зло издѣвается теперь надъ Гегелемъ, называетъ его "Егоръ Ѳедорычемъ", кланяется его "философскому колпаку" и пр. "Что мнѣ въ томъ, — восклицаетъ онъ, — что я увѣренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велѣла мнѣ быть свидѣтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы. Что мнѣ въ томъ, что моимъ, или твоимъ дѣтямъ будетъ хорошо, если мнѣ скверно, и если не моя вина въ томъ, что мнѣ скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нѣтъ, лучше умереть!".

Бѣлинскій о перемѣнахъ своего міросозерцанія.

Удивляясь самъ рѣзкимъ переворотамъ своего міровоззрѣнія, оправдывалъ онъ себя тѣмъ, что они — результатъ его честнаго исканія истины. "Теперь я весь въ идеѣ гражданской доблести, весь — въ паѳосѣ правды и чести, — восклицаетъ онъ, — и, мимо ихъ, мало замѣчаю какое бы то ни было величіе!.. Во мнѣ развилась какая-то фанатическая любовь къ свободѣ и независимости человѣческой личности, которая только возможна при обществѣ, основанномъ на правдѣ и доблести"; "борьба за понятія — дѣло святое, и горе тому, кто не боролся!" — говоритъ онъ.

Въ это время онъ очень сблизился съ Герценомъ и, подчининившись его вліяніямъ, увлекся сенсимонизмомъ и политическими тревогами которыми наканунѣ 1848 года сталъ волноваться Западъ. "Ты знаешь мою натуру, — пишетъ онъ другу, — она вѣчно въ крайностяхъ. Я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, отрицаю ее до нельзя, a въ новую перехожу со всѣмъ фанатизмомъ прозелита! Итакъ, я теперь въ новой крайности, — это идея сенсимонизма, которая стала для меня идеею идей, альфою и омегою вѣры и знанія. Она для меня поглотила и исторію, и религію, и философію". На семейную жизнь и положеніе женщивы онъ смотрѣлъ теперь глазами сенсимонистовъ. Отъ своего философскаго эготизма отвернулся. "Что мнѣ въ томъ, что живетъ общее, — восклицаетъ онъ, — когда страдаетъ личность! Что мнѣ въ томъ, что геній на землѣ живетъ въ небѣ, когда толпа валяется въ грязи… Прочь же отъ меня блаженство если оно — достояніе мнѣ одному изъ тысячъ!".

Требованія, предъявляемыя имъ теперь къ литературѣ. Отношеніе къ Пушкину. Фанатизмъ Бѣлинскаго.

Теперь мѣняется y него и критическое мѣрило, — не красотъ, не литературныхъ достоинствъ требуетъ онъ, a только, чтобы она была дѣльна, служила жизни. "Ты — сибаритъ, сластёна, — пишетъ онъ другу, — тебѣ, вишь, давай поэзію, да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами! A мнѣ поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повѣсть была истинна, т. е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась аллегоріею. Главное — чтобы она вызывала вопросы…". Любопытенъ теперь отзывъ его о томъ стихотвореніи Пушкина ("Поэтъ и Чернь"), которымъ онъ восхищался недавно. "Помню, — разсказываетъ Тургеневъ, — съ какою комическою яростью онъ однажды при мнѣ напалъ на отсутствующаго, разумѣется, Пушкина за его два стиха въ "Поэтъ и Чернь" -

"И конечно! — твердилъ Бѣлинскій, сверкая глазамя и бѣгая изъ угла въ уголъ, — конечно дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бѣдняка въ немъ пищу варю — и прежде, чѣмъ любоваться красотою истукана, будь онъ распрефидіасовскій Аполлонъ — мое право, моя обязанность накормить своихъ и себя, назло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплетамъ!" Бѣлинскій сознавалъ крайность, несправедливость своего пристрастнаго, непримиримаго отношенія къ тому, что противорѣчило его убѣжденіямъ, но фанатически стоялъ за свою «нетерпимость». "Если сдѣлаюсь терпимымъ, — писалъ онъ, — знай, что съ той минуты во мнѣ умерло то прекрасное-человѣческое, за которое столько хорошихъ людей любили меня больше, нежели сколько я стоилъ того". "Я знаю, что сижу въ односторонности, — пишетъ онъ въ другомъ письмѣ,- но не хочу выходить изъ нея — и жалѣю и болѣю о тѣхъ, кто не сидитъ въ ней! Этотъ партійный «фанатизмъ» наложилъ тяжелую печать на литературную дѣятельность Бѣлинскаго въ послѣдній періодъ его творчества.

Бѣлинскій въ интимномъ кругу друзей. Бѣлинскій и славянофилы.

При строгостяхъ тогдашней цевзуры, своихъ новыхъ "убѣжденій" Бѣлинскій не могъ печатно проявлять, — свои «идеи», — онъ могъ проводить ихъ лишь въ дружескихъ, интимныхъ бесѣдахъ да въ письмахъ. И вотъ, вмѣстѣ со своими друзьями-едивомышленниками, онъ внимательво слѣдитъ за политическою жизнью Европы, интересуется всѣми иностранными лвтературными новинками, главнымъ образомъ, по вопросамъ соціологическимъ. Въ печати же свой неизрасходованный пылъ "неистовый Виссаріонъ" тратилъ главнымъ образомъ, на высмѣиваніе славянофиловъ, не стараясь особенно вникнуть вь ихъ философскіе взгляды, и съ легкою совѣстью путая ихъ взгляды со взглядами Погодина и Шевырева, — главными литературными застрѣльщиками "оффиціальной народности". Между тѣмъ, съ славянофилами y него до конца жизни осталось нѣчто общее: да это и немудрено, — и онъ, и они — вышли всѣ изъ-подъ крыла Станкевича, воспитались на Гегелѣ. Бѣлинскій, напримѣръ, съ неменьшею страстностью, чѣмъ тѣ же славянофилы, чѣмъ Гоголь, всегда интересовался русскимъ народомъ, пытался себѣ опредѣлить его "духъ".

Бѣлинскій и "русская народность".

"Русская личность пока — эмбріонъ, — писалъ онъ въ одномъ письмѣ,- но сколько широты и силы въ натурѣ этого эмбріона! какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и yзкость! Она боится ихъ, не терпитъ ихъ больше всего — и хорошо, по моему мнѣнію, дѣлаетъ, довольствуясь пока ничѣмъ, вмѣсто того, чтобы закабалиться въ какую-нибудь дрянную односторонность! Русакъ пока еще, дѣйствительно, ничего, но посмотри, какъ онъ требователенъ, не хочетъ того, не дивится этому, отрицаетъ все, а, между тѣмъ, чего-то хочетъ, къ чему-то стремится!". Такимъ образомъ, если славянофилы и Гоголь идеализировали положительные идеалы русскаго народа, воплотившіеся въ "народѣ-богоносцѣ", "народѣ-пахарѣ", святомъ подвижникѣ древней Руси, — Бѣлинскій идеализировалъ силу «протеста» и «критицизма», дѣйствительно, имѣющуюся въ русскомъ народѣ: былинный образъ Василія Буслаева, многія пословицы русскаго народа, русскіе реформаторы, въ родѣ св. Владимира и Петра, еретики древней Руси — вотъ, представители этого "протестующаго начала".

Бѣлинскій не прочь былъ идеализировать даже современное русское общество, только идеальныхъ героевъ онъ искалъ совсѣмъ не тамъ, гдѣ Гоголь. "Что хорошіе люди — говорилъ онъ — есть вездѣ, объ этомъ и говорить нечего, что ихъ на Руси, по сущности народа русскаго, должно быть гораздо больше, нежели какъ думаютъ сами славянофилы, и что, наконецъ, Русь есть по преимуществу страна крайностей и чудныхъ, странныхъ, непонятныхъ исключеній — все это для меня аксіома, какъ дважды два четыре", — но изображать этихъ героевъ въ литературѣ было нельзя, — ихъ, по словамъ Бѣлинскаго, не пропустила бы "цензурная таможня". "А почему? — продолжаетъ онъ, — потому именно, что въ нихъ человѣческое — въ прямомъ противорѣчіи съ тою общественною средою, въ которой они живутъ. Мало того: хорошій человѣкъ на Руси можетъ быть вногда героеиъ добра, въ полномъ смысдѣ слова, но это не мѣшаетъ ему быть, съ другихъ сторонъ, гоголевскимъ лицомъ: честенъ и правдивъ, готовъ за правду на пытку, на колесо, но — невѣжда, колотитъ жену, варваръ съ дѣтьми".

Успѣхъ Бѣлинскаго въ средѣ читателей.

Долго работалъ БѢлинскій въ "Отечественныхъ Запискахъ". Это была пора расцвѣта его таланта. Съ жадностью читались его статьи молодежью, заучивались наизусть, какъ стихи. Наконецъ, въ силу принципіальныхъ разногласій, онъ разошелся въ 1846 г. съ издателемъ. Опять подошли крутыя времена, — тѣмъ болѣе, что теперь Бѣлинскій былъ уже семейнымъ человѣкомъ и, къ тому же, обострилась его хроническая болѣзнь легкихъ. Въ цѣляхъ леченія ѣздилъ онъ и на югь Россіи, но эта кратковременная поѣздка мало пользы принесла ему: плоть его замѣтно разрушалась, но духъ горѣлъ все тѣмъ жо огнемъ.

"Современникъ".

Въ 1847 году основанъ былъ новый журналъ «Современникъ». Лучшіе писатели того времени были сотрудниками новаго органа: Герценъ, Гончаровъ, Тургеневъ, Григоровичъ, Дружининъ, Достоевскій, Некрасовъ въ эти начальные годы журнала помѣщали въ немъ свои повѣсти и романы. Привлечены были и такіе ученые, какъ Соловьевъ, Кавелинъ. Бѣлинскій въ новомъ журналѣ велъ отдѣлъ критики.

Бѣлинскій заграницей.

Въ 1847 году ему, для поправленія легкихъ, пришлось ѣхать заграницу. Но изъ леченія зальцбруннскими водамн никакого серьезнаго толка не вышло: между тѣмъ, работать было нужно, чтобы не жить на счетъ друзей, чтобы не умереть съ голоду… И вотъ, почти умирающій, взбудораженный, съ разбитой грудью и издерганными нервами, Бѣлинскій продолжаетъ горѣть "огнемъ неугасимымъ", — пишетъ свои пламенныя статьи, всѣмъ интересуется, попрежнему восхищается и возмущается, какъ юноша… Заграницей, подъ сердитую руку, написалъ онъ свое письмо Гоголю. Фанатизмомъ партійности внушено ему это письмо. Вѣдь, въ сущности, Гоголь говорилъ въ своихъ "Выбранныхъ мѣстахъ" многое такое, во что еще недавно самъ Бѣлинскій вѣрилъ, и о своей вѣрѣ заявлялъ даже въ печати (ср. стр. 239 съ 230 и др.), — и всетаки Бѣлинскій, почти умирающій, не простилъ умирающаго Гоголя и жестоко «распялъ» его!

Болѣзнь и смерть.

Въ 1848 году болѣзнь его быстро приняла опасный характеръ, но онъ все работалъ съ тою же энергіей; наконецъ, работать стало не подъ силу… Онъ зналъ, что идетъ смерть, но ясность интересовъ оставалась та же. Неутомимый труженикъ умеръ бѣднякомъ, потому что никогда не былъ "пріобрѣтателемъ", a только честнымъ слугой своей родины.

Личность Бѣлинскаго.

Бѣлинскій принадлежалъ къ той же семьѣ "алчущихъ правды", какъ и Гоголь, но онъ былъ счастливѣе великаго юмориста, — больше ясности и широты было въ его умѣ, отличался онъ большею вѣрою въ истину — и энергіею въ ея достиженіи. Къ служенію истинѣ не примѣшивалъ онъ личныхъ заботъ о себѣ, о своей душѣ,- онъ весь отдался русскому обществу, только ему служилъ.

Литературная дѣятельность Бѣлинскаго.

Литературная дѣятельность Бѣлинскаго ясно распадается на три періода: первый періодъ захватываетъ время отъ начала его серьезной критической работы до увлеченія Гегелемъ (съ начала 30-ыхъ годовъ до ихъ конца). Это періодъ, когда онъ находился подъ вліяніемъ Надеждина, "скептической школы", и отчасти Шеллинга. Второй періодъ, съ копца 80-хъ годовъ, захватываетъ первые годы сороковыхъ. Въ этотъ періодъ времени Бѣлинскій находится подъ вліяніемъ Гегеля. И, наконецъ, сороковые годы, до смерти, представляютъ третій періодъ, когда великій критикъ увлекся идеями общественными и политическими.

Первый періодъ литературной дѣятельности Бѣлинскаго.

а) Первый періодъ дѣятельности Бѣлинскаго совпалъ съ участіемъ его въ журналахъ Надеждина. Надеждинъ былъ самъ знаменитый, въ свое время, критикъ, популярный профессоръ, поклонникъ и пропагандистъ "шеллингіанства" и, наконецъ, другъ Бѣлинскаго.

Надеждинъ и скептическая школа въ московскомъ университетp3;.

Надеждинъ былъ ученикомъ извѣстнаго профессора Московскаго университета Каченовскаго, основателя y насъ "скептической школы" въ наукѣ русской исторіи. Этотъ «скептицизмъ», какъ научный пріемъ, имѣлъ въ свое время большое значеніе, такъ какъ помогъ русской исторической наукѣ отдѣлаться отъ многихъ фантастическихъ построеній, провѣрить подлинность источниковъ. За свой скептицизмъ Каченовскій былъ нелюбимъ современниками, — его ругали тѣ, кому дорогъ былъ авторитетъ Карамзина, кто вѣрилъ всякимъ историческимъ утопіямъ, — но послѣдующія поколѣнія отдали ему за это должное.

Скептицизмъ въ литературѣ.

Литературными выразителями этого скептицизма были Надеждинъ и сотрудникъ «Телескопа» — Чаадаевъ. У Надеждина, какъ литературнаго критика, высказывается такое же отрицательное отношеніе къ русской исторической жизни, какъ y Чаадаева, и, въ то же время, основнымъ эстетическимъ требованіемъ его было требованіе «народности» въ художественномъ творчествѣ. Получалось противорѣчіе, изъ котораго никогда не вышелъ Надеждинъ: онъ отрицалъ существованіе y насъ литературы, отрицалъ смыслъ въ русской исторической жизни, — и требовалъ какой-то «народности» отъ литераторовъ, требовалъ отказаться отъ европеизма и искать своего.

Въ примѣненіи къ литературѣ, Надеждинъ свой скептицизмъ выразилъ тѣмъ, что отрицательно относился и къ псевдоклассикамъ, и къ современнымъ писателямъ, которыхъ называлъ «псевдоромантиками». Онъ требовалъ созданія такого направленія, въ которомъ соединился бы истинный классицизмъ (античный) съ истиннымъ романтизмомъ (поэзія среднихъ вѣковъ, къ которой онъ относилъ и Шекспира). Человѣкъ образованный, ловко владѣвшій перомъ, начитанный въ философіи и умѣвшій обращаться съ терминами, Надеждинъ, въ свое время, производилъ впечатлѣніе своими статьями, въ которыхъ была и ѣдкость остроумія, и свобода сужденій. Онъ былъ одинъ изъ самыхъ строгихъ и несправедливыхъ критиковъ Пушкина.

Изъ школы Надеждина вынесъ Бѣлинскій рѣшительность и смѣлость сужденія, требованія народности отъ литературы, скептицизмъ къ русской исторіи, шеллингіанское пониманіе поэзіи и, къ сожалѣнію, нѣкоторую несогласованность въ самыхъ основахъ своего міросозерцанія.

Всѣ эти особенности сказались въ первой большой статьѣ его "Литературныя мечтанія".

"Литературныя мечтанія".

Въ основѣ этой статьи положена мысль, что y насъ нѣтъ литературы, потому что нѣтъ еще общества, не выяснилась еще физіономія народа, не опредѣлилась русская народность. Между прочимъ, онъ дѣлаетъ попытку опредѣлить самое понятіе «литература» и "народность".

Опредѣленія понятія «литература». Опредѣленіе "народности".

Литература, это — "собраніе такого рода художественно-словесныхъ произведеній, которыя суть плодъ свободнаго вдохновенія и дружныхъ усилій людей созданныхъ для искусства, дышащихъ для одного его и уничтожающихся внѣ его, вполнѣ выражающихъ и воспроизводящихъ въ своихъ изящныхъ созданіяхъ духъ того народа, среди котораго они рождены и воспитаны". Итакъ, литература — зеркало жизни; поэтъ служитъ только красотѣ, но невольно, безсознательно, какъ эхо, отражаетъ всю жизнь. Искусство — высшее откровеніе божественнаго духа въ человѣкѣ, поэтъ — глашатай вѣчной истины, жрецъ, служитель "чистой красоты". «Духомъ» народа называетъ онъ ту сторону его бытія, въ которой онъ отражаетъ какую-нибудь сторону жизни цѣлаго человѣчества; если народъ не въ состояніи этого сдѣлать, "онъ не живетъ, a прозябаетъ", и цѣнности исторической не имѣетъ. Восторженныя строки посвящаетъ онъ красотѣ и стройности мірозданія. Для него природа — живой организмъ, конкретное воплощеніе мірового духа. Всѣ эти идеи — отраженіе шеллингіанства, наслѣдіе лекцій и бесѣдъ Надеждина.

Скептицизмъ Бѣлинскаго.

Надеждинскій скептицизмъ выразился въ строгомъ отношеніи къ русской литературѣ,- ея y насъ нѣтъ, есть лишь писатели, но нѣтъ между ними той органической преемственности, которая говорила бы о развитіи объ исторіи… Это рѣшительное сужденіе Бѣлинскаго совершенно ошибочво: онъ не зналъ русской литературы ХѴIII в. во всемъ ея объемѣ, зналъ лишь произведенія отдѣльныхъ писателей, a потому не замѣтилъ тѣхъ звеньевъ, что соединяютъ ихъ крупныя произведенія, при помощи мелкихъ въ нѣчто органически-цѣлое.

Манера письма.

Съ небрежной развязностью критикуетъ Бѣлинскій писателей XVIII и XIX вѣка, безапелляціонно раздавая приговоры, — для ученіка Надеждина не было авторитетовъ. Такъ же рѣшителенъ его отзывъ о Пушкинѣ: творчество его изсякло, — "Борисъ Годуновъ" былъ послѣднимъ его вдохновеніемъ". Съ такою же опредѣленностью говориль онъ и о мелкихъ писателяхъ своего времени. Онъ опредѣлилъ свое время, какъ «переходное», когда кончился одинъ періодъ, "пушкинскій", и когда всѣ старые боги оказалась упраздненными.

Другія статьи этого періода.

Къ этому же періоду относится много другихъ статей Бѣлинскаго, — лучшія: "О русской повѣсти и повѣстяхъ Гоголя", "О стихотвореніяхъ Баратынскаго, Кольцова, Бенедиктова", "О романахъ Лажечникова" и др.

Бѣлинскій о Гоголѣ.

Говоря о Гоголѣ, онъ написалъ цѣлую исторію русской повѣсти, сочинилъ разсужденіе объ идеальной и реальной поэзіи. Въ Гоголѣ онъ призналъ художника, который вѣрно отражаетъ дѣйствительность, призналъ «народность» его повѣсти, ихъ художественныя красоты. Вѣрный себѣ, онъ превозноситъ «безсознательность» Гоголя, отсутствіе моральныхъ и иныхъ тенденцій и еще разъ развиваетъ свои взгляды на творчество и творца. "Способность творчества, — говоритъ онъ, — есть великій даръ природы; актъ творчества, въ думѣ творящей, есть великое таинство, минута творчества есть минута великаго священнодѣйствія; творчество безцѣльно съ цѣлью, безсознательно съ сознаніемъ, свободно съ зависимостью". "Поэтъ — рабъ своего предмета, ибо не властенъ ни въ его выборѣ, ни въ его развитіи, ибо не можетъ творить ни по приказу, ни по заказу, ни по собственной волѣ, если не чувствуетъ вдохновенія, которое рѣшительно не зависитъ отъ него".

Понятно, что, придерживаясь такихъ взглядовъ, Бѣлянскій долженъ былъ въ это время восхищаться стихотвореніями Пушкина: "Поэтъ и Чернь", «Поэту», «Чернь», "Эхо".

Второй періодъ литературной дѣятельности Бѣлинскаго. Гегель.

Второй періодъ умственнаго развитія Бѣлинскаго далъ ему «систему», которая сразу внесла порядокъ въ его міросозерцаніе. За эту «стройность» системы, въ которой все такъ было ясно, все было рѣшено, все на мѣстѣ, Бѣлинскій и привязался къ Гегелю. Теперь въ его мысляхъ и статьяхъ нѣтъ уже тѣхъ неясностей, несогласованностей, даже противорѣчій, которыя были y него наслѣдіемъ надеждинской школы. Въ своихъ критическихъ статъяхъ сталъ онъ теперь настойчиво твердить о "разумности дѣйствительнаго", о наличности развитія въ историческомъ ходѣ русской жизни; еще настойчивѣе сдѣлались теперь его попытки опредѣлить «духъ» русскаго народа.

Наиболѣе типичными статьями этого періода были статьи: "Менцель, критикъ Гёте", "Очерки Бородинскаго сраженія", "Горе отъ ума".

"Менцель, критикъ Гете".

Въ первой изъ названяыхъ статей онъ защищаетъ "дѣйствительность". "Все, что есть, необходимо, — говоритъ онъ, — разумно и дѣйствительно… Посмотрите на природу, приникните съ любовью къ ея материнской груди, прислушайтесь къ біенію ея сердца — и увидите, въ ея безконечномъ разнообразіи, удивительное единство; въ ея безконечномъ противорѣчіи — удивительную гармонію. Кто можетъ найти хоть одну погрѣшность, хоть одинъ недостатокъ въ твореніи Предвѣчнаго Художника? Кто можетъ сказать, что вотъ эта былинка не нужна, это животное лишнее? Если же міръ природы, столь разнообразный, — столь, повидимому, противорѣчивый, такъ разумно дѣйствителенъ, то неужели высшій его — міръ исторіи — есть не такое же разумно-дѣйствительное развитіе божественной идеи, a какая-то сказка, полная случайныхъ и противорѣчащихъ столкновеній между обстоятельствами? И однако же есть люди, которые твердо убѣждены, что все идетъ въ мірѣ ве такъ, какъ должно. Удивительно ли послѣ этого, что исторія y нихъ является то сумасшедшимъ, то смирительнымъ домомъ, то темницею, наполненною преступниками, a не пантеономъ славы и безсмертія, полнымъ ликовъ представителей человѣчества, выполнителей судебъ Божіихъ! Хороша исторія!.. Такіе кривые взгляды, иногда выдаваемые за высшіе, происходятъ отъ разсудочнаго пониманія дѣйствительности, необходимо соединеннаго съ отвлеченностью и односторонностью. «Разсудокъ» умѣетъ только отвлекать идею отъ явленія и видѣть одну какую-нибудь сторону предмета; только «разумъ» постигаетъ идею нераздѣльно съ явленіемъ и явленіе нераздѣльно съ идеею и схватываетъ предметъ со всѣхъ его сторонъ, повидимому, одна другой противорѣчащихъ и другъ съ другомъ несовмѣстныхъ, — схватываетъ его во всей его полнотѣ и цѣльности. И потому разумъ не создаетъ дѣйствительности, a сознаетъ ее, предварительно взявъ за аксіому, что все, что есть, все то и необходимо, и законно, и разумно. Онъ не говоритъ, что такой-то народъ хорошъ, a всѣ другіе, непохожіе на него, дурны, что такая-то эпоха въ исторіи народа, или человѣка — хороша, a такая-то дурна, но для него всѣ народы и всѣ эпохи равно велики и важны, какъ выраженія абсолютной идеи, діалектически въ нихъ развивающейся.

Обращяясь къ "дѣйствительности" въ жизни, Бѣлинскій говоритъ: "Самыя преступленія, какъ бы они ни были ужасны, все это для него явленія одной и той же дѣйствительности, выражающія необходимые моменты духа, или уклоненія его отъ нормальности, вслѣдствіе внутреннихъ и внѣшнихъ причинъ". Онъ высмѣиваетъ тѣхъ историковъ, которые берутся говорить объ «ошибкахъ» великихъ историческихъ дѣятелей. Cъ этой точки зрѣнія онъ осуждаетъ и Менцеля, критика Гёте.

"Очерки бородинскаго сраженія".

Въ статьѣ объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія" Глинки, онъ стоя на своей излюбленной точкѣ зрѣнія, обращается къ русской жизни и защищаеть разумность монархической власти, — ея великое значеніе. "Царь есть намѣстникъ Божій, — говоритъ онъ, — a царская власть, замыкающая въ себѣ всѣ частныя воли, есть преобразованіе единодержавія вѣчнаго и довременнаго разума". Всѣ эти идеи, даже патріотическія настроенія, не чуждыя шовинизма, удивительно совпадаютъ съ мыслями Пушкина и настроеніемъ его патріотическихъ одъ.

"Горе отъ ума".

Въ статьѣ о "Горѣ отъ ума" онъ напалъ на автора за его стремленіе бороться съ русскою "дѣйствительностью". Поэтому онъ отрицательно отнесся къ Чацкому, назвалъ его "крикуномъ, фразеромъ, идеальнымъ шутомъ", призналъ его лицомъ комическимъ, и причину его «горя» увидѣлъ не въ "умѣ", a въ «умничаньи»… Гораздо выше комедій Грибоѣдова поставилъ онъ гоголевскаго «Ревизора», въ которомъ видѣлъ объективное изображеніе дѣйствительности, безъ всякихъ попытокъ при помощи «резонеровъ» «поучать» зрителей.

Что такое "дѣйствительность"?

Въ этой статьѣ критикъ дѣлитъ поэзію на два вида: на "поэзію положенія", или "дѣйствительности" — и "поэзію отрицанія", или призрачности. Подъ словомъ дѣйствительность разумѣется все, что есть міръ видимый и міръ духовный, — міръ фактовъ и міръ идей — разумъ въ сознаніи и разумъ въ явленіи. Словомъ, открывающійся самому себѣ духъ есть дѣйствительность, — тогда все частное, все случайное, все неразумное есть призрачность, какъ противоположность дѣйствительности, какъ ея отрицаніе, какъ кажущееся, но не сущее… Человѣкъ служитъ царю и отечеству, вслѣдствіе возвышеннаго понятія о своихъ обязанностяхъ къ нимъ, вслѣдствіе желанія быть орудіемъ истины и блага, вслѣдствіе сознанія себя, какъ части общества, своего кровнаго и духовнаго родства съ нимъ — это міръ дѣйствительности. "Овому талантъ, овому два" и потому, какъ бы ни была ограничена сфера дѣятельности человѣка, какъ бы ни незначительно было мѣсто, занимаемое имъ не только въ человѣчествѣ, но и въ обществѣ, но если онъ, кромѣ своей конечной личности, кромѣ своей ограниченной индивидуальности, видитъ въ жизни нѣчто общее и, въ сознаніи этого общаго, по степеви своего разумѣнія, находитъ и источникъ своего счастья, — онъ живетъ въ дѣйствительности и есть "дѣйствительный человѣкъ", a не призракъ, истинный, сущій, a не кажущійся только человѣкъ. Если человѣку недоступны объективные интересы, каковы жизнь и развитіе отечества, ему могутъ быть доступны интересы своего сословія, своего города, своей деревни, такъ что онъ находитъ какое-то, часто странное и непонятное для самого себя, наслажденіе, для ихъ выгодъ лишаться собственныхъ, личныхъ выгодъ — и тогда онъ живетъ въ дѣйствительности. Если же онъ не возвышается и до такихъ интересовъ, — пусть будетъ онъ супругомъ, отцомъ, семьяниномъ, любовникомъ, но только не въ животномъ, a въ человѣческомъ значеніи, источникъ котораго есть любовь, какъ бы ни была она ограничена, лишь бы только была ограниченіемъ его личности — онъ опять живетъ въ дѣйствительности. На какой степени ни проявился духъ, онъ — дѣйствительность, потому что онъ любовь, или безсознательная разумность, a потомъ — разумъ, или любовь, сознавшая себя… Когда его сознаніе, или его субъективно-объективное существованіе, заключено только въ смыслѣ, или конечномъ разсудкѣ, наглухо заперто въ соображеніи своихъ личныхъ выгодъ, въ эгоистической дѣятельности, a не въ разумѣ, какъ въ сознаніи себя только чрезъ общее, какъ въ частномъ и преходящемъ выраженіи общаго и вѣчнаго — онъ призракъ, ничто, хотя и кажется чѣмъ-то". Съ такой точки зрѣнія осудилъ Бѣлинскій героевъ «Ревизора», видя въ нихъ извращеніе дѣйствительности.

Что такое русская народность?

Такъ же страстно продолжалъ онъ искать духъ русской народности: нашему гегеліанцу нужно было опредѣлить "субстанцію" духа русскаго народа, защитить его права на почетное званіе "историческаго народа". «Народность» опредѣлить ему, при его скептицизмѣ, было не легко — не могъ онъ примкнуть къ "патріотамъ", не выносилъ онъ и "космополитовъ"-

"Терпѣть не могу я, — писалъ онъ, — восторженныхъ патріотовъ, выѣзжающихъ вѣчно на междометіяхъ, илм на квасу да кашѣ; ожесточеншые скептики для меня въ 1000 разъ лучше, ибо ненависть иногда бываетъ только особенной формой любви; но, призваюсь, жалки и непріятны мнѣ спокойные скептики, абстрактные человѣки, безпаспортные бродяги въ человѣчествѣ! Какъ бы ни увѣряли они себя, что живутъ интересами той или другой, по ихъ мнѣнію, представляющей человѣчество, страны, — не вѣрю я ихъ интересамъ".

Говоря о народности, Бѣлинскій скорѣе готовъ былъ примкнуть къ своимъ постояннымъ литературнымъ противникамъ — славянофиламъ, чѣмъ оказаться въ одномъ лагерѣ съ противниками національной идеи.

"Что «личность» въ отношеніи къ идеѣ человѣка, — говоритъ онъ, — то «народность» въ отношеніи къ идеѣ человѣчества. Безъ національностей человѣчество было бы мертвымъ логическимъ абстрактомъ, — словомъ безъ содержанія, звукомъ безъ значенія. Въ отношеніи къ этому вопросу, я скорѣе готовъ перейти на сторону славянофиловъ, чѣмъ оставаться на сторонѣ тѣхъ гуманнческихъ космополитовъ, потому что если первые и ошибаются, то какъ люди, какъ живыя существа, — а вторые и истину-то говорятъ, какъ такое-то изданіе такой-то логики".

Онъ вѣрилъ въ русскій народъ, въ его будущее: "Да, въ насъ есть національная жизнь, — говоритъ онъ, — мы призваны сказать міру свое слово, свою мысль, но какое это слово, какая мысль — объ этомъ пока еще рано намъ хлопотать!". "Мы вѣримъ и знаемъ, — писалъ онъ въ одной статьѣ,- что назначеніе Россіи есть всесторонность и универсальность: она должна принять въ себя всѣ элементы жизни духовной, внутренней, гражданской, политической, общественной и, принявши, должна сама быстро развить ихъ изъ себя.

Взглядъ на русскую исторію и литературу.

Теперь, окрыленный Гегелемъ, онъ примиряется съ русской исторіей, признаетъ существованіе исторіи русской литературы. Но не изученіе фактовъ привело его къ этому вѣрному заключенію, a Гегель съ его системою "развитія".

"Важнѣе всего то, — пишетъ онъ въ 1842 г.,- что наша юная, возникающая литература, какъ мы замѣтили выше, имѣетъ уже свою исторію, ибо всѣ ея явленія тѣсно сопряжены съ развитіемъ общественнаго образованія на Руси, и всѣ находятся въ, болѣе или менѣе, живомъ, органически-послѣдовательномъ соотношеніи между собой".

Взглядъ на Пушкина.

Теперь въ его глазахъ страшно выросъ Пушкинъ, какъ явленіе, органически связанное съ многовѣковой русской литературой, какъ результатъ ея развитія.

"Чѣмъ болѣе думали мы о Пушкинѣ,- говоритъ онъ, — тѣмъ глубже прозрѣвали въ живую связь его съ прошедшииъ и настоящимъ русской литературы, и убѣждались, что писать о Пушкинѣ — значитъ писать о цѣлой русской литературѣ; ибо какъ прежніе писатели русскіе объясняютъ Пушкина, такъ Пушкинь объясняетъ послѣдовавшихъ за нимъ писателей. Эта мысль сколько истинна, столько и утѣшительна: она показываетъ, что, несмотря на бѣдность нашей литературы, въ ней есть жизненное движеніе и органическое развитіе, слѣдственно, y нея есть исторія".

Третій періодъ въ дѣятельности Бѣлинскаго.

Третій періодъ въ дѣятельности Бѣлинскаго. Наиболѣе цѣнной работой Бѣлинскаго въ этотъ періодъ было большое критическое изслѣдованіе дѣятельности Пушкина въ связи съ его предшественниками, начиная съ Ломоносова; цѣнны отдѣльныя статьи о Лермонтовѣ, Кольцовѣ и, наконецъ, рядъ годичныхъ "обозрѣній" текущей русской литературы съ 1844 по 1847-ой годъ.

Цензурныя условія времени не позволяли Бѣлинскому быть откровеннымъ съ читателями, — приходилось отводить душу въ интимныхъ бесѣдахъ, a печатно лишь говорить намеками и общими фразами.

Взглядъ Бѣлинскаго на смыслъ литературы.

Конечно, взглядъ его на значеніе литературы теперь мѣняется. "Въ наше время, — писалъ онъ въ 1843 г.,- искусство и литература больше, чѣмъ когда-либо прежде, сдѣлались выраженіемъ общественныхъ вопросовъ, потому что въ наше время эти вопросы стали общѣе, доступнѣе всѣмъ, яснѣе, — сдѣлались для всѣхъ интересомъ первой степени, стали во главѣ всѣхъ другихъ вопросовъ".

Значеніе писателя. Критика историческая.

Въ 1848 году, незадолго до смерти, Бѣлинскій писалъ еще рѣшительнѣе: "Поэтъ — прежде всего, человѣкъ, потомъ гражданинъ своей земли, сынъ своего времени. Онъ и долженъ служить времени. Поэтъ долженъ выражать не частное и случайное, но общее и необходимое, которое даетъ колоритъ и смыслъ всей его эпохѣ". Съ другой стороны, это заключеніе и критику ставитъ обязанность объяснять писателя, изъ его времени". "Исключительно эстетическая критика, — продолжаетъ Бѣлинскій, — потеряла всякій кредитъ — на смѣну ей пришла критика историческая".

Взглядъ на Пушкина.

Такимъ опытомъ "исторической критики" было его новое изслѣдованіе о Пушкинѣ. Теперь Пушкинъ, въ глазахъ Бѣлинскаго, нѣсколько опускается, для него теперь это только — великій поэтъ-художникъ, озаренный гуманными идеалами, надѣленный тонкимъ чувствомъ изящнаго. Онъ сдѣлалъ для русской поэзіи великое дѣло, облагородивъ ее истинной красотой, но этимъ и кончилась его миссія. Теперь Бѣлинскій "старается извинить" Пушкина за его стихотворенія «Поэту», "Поэтъ и Чернь", — ошибочно видя въ нихъ полное и единственное "profession de foi" Пушкина, его взглядъ на поэзію и значеніе поэта. Онъ «извиняетъ» поэта историческими причинами, условіями его жизни и т. д. По поводу «ревности» Алеко и жизни Татьяны онъ пишетъ прочувствованныя страницы о "правахъ любви", о предразсудкахъ общества, неправильномъ положеніи женщины въ культурномъ обществѣ. Взгляды сенсимонистовъ видны въ его пламенныхъ рѣчахъ.

Взглядъ на народную поэзію.

Къ народной русской поэзіи Бѣлинскій всегда относился скептически, быть можетъ, отчасти въ пику славянофиламъ, которые превозвосили народное творчество, откуда извлекали идеалы русскаго народа. Въ 1841 г. по поводу "Слова о полку Игоревѣ" онъ писалъ, что въ этомъ произведеніи нѣтъ никакой глубокой идеи. По его словамъ, это ничего больше, какъ простое и наивное повѣствованіе о томъ, какъ князь Игорь, съ удалымъ братомъ Всеволодомъ и со всею дружиной, пошелъ на половцевъ. О былинахъ онъ говоритъ слѣдующее: "Искать въ нихъ общей мысли — все равно, что ловить жемчужныя раковины въ Фонтанкѣ. Онѣ ничѣмъ не связаны между собою; содержавіе всѣхъ ихъ одинаково, обильно словами, скудно дѣломъ, чуждо мысли. Поэзія въ прозѣ содержится въ нихъ, какъ ложка меду въ бочкѣ дегтя".

Разнообразіе и пестрота содержанія сочиненій Бѣлинскаго.

Пестро и разнообразно содержаніе работъ Бѣлинскаго. Онъ много писалъ относительно сочиненій Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Грибоѣдова; по выраженію Аполлона Григорьева, "имя Бѣлинскаго, какъ плющъ, обросло четыре поэтическихъ вѣнца, — четыре великихъ и славныхъ имени сплелось съ ними такъ, что, говоря о нихъ, какъ объ источникахъ современнаго литературнаго движенія, постоянно бываетъ въ необходимости говорить о немъ, — высокій удѣлъ, данный судьбой немногимъ изъ критиковъ, едва ли даже, за исключеніемъ Лессинга, данный не одному Бѣлинскому". Но, кромѣ оцѣнки сочиненій названныхъ писателей, говорилъ Бѣлинскій о многихъ другихъ писателяхъ, старыхъ и современныхъ ему. Онъ перебралъ всѣхъ вожаковъ русской литературы XYIII и начала XIX вв.: говорилъ не разъ о Ломоносовѣ, Кантемирѣ, Державинѣ, Карамзинѣ, Крыловѣ, Жуковскомъ, Батюшковѣ, о старшихъ современникахъ своихъ — Баратынскомъ, Кольцовѣ, Языковѣ, Лажечниковѣ, Одоевскомъ, Марлинскомъ, — о младшихъ: Ап. Майковѣ, Достоевскомъ, Тургеневѣ, Некрасовѣ. Исполняя обязанности «присяжнаго» критика, онъ слѣдилъ за всякой литературной новинкой своего времени, и среди авторовъ, имъ оцѣненныхъ, найдется много такихъ, имена которыхъ намъ теперь незнакомы. Въ своихъ всегда содержательныхъ статьяхъ онъ обстоятельпо разработалъ много идей самаго различнаго характера: касался онъ и эстетики, и театра, и общественныхъ вопросовъ, и философіи, и науки…

Страстность статей Бѣлинскаго. Акад. П. Н. Ждановъ о Бѣлинскомъ.

Его статьи были всегда содержательны: это ихъ особенность; иногда по поводу пустой книжонки Бѣлинскій высказывалъ широкія, захватывающія мысли, которыя покоряли читателя, главнымъ образомъ, благодаря страстности ихъ тона и убѣжденія. Эта страстность — отличительная черта Бѣлинскаго. Онъ самъ говорилъ, что его лучшія работы — "импровизаціи", что, отдавшись вдохновенію, онъ чувствовалъ себя, какъ будто на каѳедрѣ, въ роли горячаго оратора. Онъ самъ признаетъ, что онъ — прирожденпый памфлетистъ, что полемика — его стихія. И, дѣйствительно, въ этой страстности, въ этой энергичной вѣрѣ въ истину своихъ словъ — сила Бѣлинскаго. Онъ многое повторилъ изъ того, что сказано было его ближайшими предшественниками, напр. Надеждинымъ, но никто не сумѣлъ такъ горячо, проникновенно говорить съ читателями, какъ Бѣлинскій. "Когда вы перечитываете Бѣлинскаго, говоритъ акад. Ждавовъ, вы не всегда съ нимъ соглашаетесь, вы можете отыскать y него противорѣчія, обмолвки, даже фактическія неточности, — но всѣ эти наблюденія, весь вашъ критическій скептицизмъ не охраняютъ васъ отъ обаянія искренняго таланта и горячаго убѣжденія, — чувствуешь, что кровью написана всякая строка". Оттого такъ жизненны его статьи: "полвѣка тому назадъ умеръ писатель, a въ его сочиненіяхъ все чувствуется біеніе живого человѣческаго сердца" (Ждановъ). До него не было y насъ критиковъ, писавшихъ "кровью и слезами", слившихъ свою жизнь съ работой въ такой мѣрѣ, Бѣлинскій.

Русская критика до Бѣлинскаго. Псевдоклассики-романтики. Полевой — романтикъ. Историческое значеніе Бѣлинскаго.

Русская критика начала свое существованіе со временъ появленія Карамзина. Критическіе разборы Ломоносова, Тредіаковскаго, Сумарокова, — эти споры о словахъ, смѣшанные съ летными выходками, и играютъ никакого значенія въ исторіи нашей критики. Лишь когда литературный переворотъ совершенъ былъ Карамзинымъ, началась y насъ принципіальная критика. Враги Карамзина, старые псевдоклассики, не успѣли еще печатно защитить себя отъ карамзинскаго сентиментализма, какъ народился y насъ романтизмъ Жуковскаго, потомъ Пушкина. Самая горячая борьба разгорѣлась, какъ разъ, около имени Пушкина. Его первыя поэмы "Русланъ и Людмила", особенно Кавказскій Плѣнникъ и "Бахчисарайскій фонтанъ" (съ предисловіемъ Вяземскаго) вызвали y васъ оживленую полемику о "романтизмѣ". Врагами «романтизма» выступили «классики» Мерзляковъ, Каченовскій, Катенинъ, отчасти Надеждинъ. Защитниками — кн. Вяземскій, Бестужевъ, Веневитивовъ, Полевой. Споръ вышелъ довольно безтолковый, часто переходившій на личную почву, но всетаки много выяснившій. «Романтики» перекричали «классиковъ», — в романтизмъ, какъ художественная школа, не только получилъ y насъ права гражданства, но и окончательно задавилъ ложный классицизмъ. Особенно большую роль въ этой побѣдѣ сыгралъ талантливый публицистъ, широко-образованный Полевой. Онъ принесъ къ вамъ "теорію романтизма" и сдѣлался его главнымъ застрѣльщикомъ. Но Пушкинъ, въ эти дни торжества романтизма, поднялся уже до художественнаго «реализма». На помощь ему явился Гоголь со своими повѣстями и комедіями, — и Полевой оказался старовѣромъ. Тогда явился Бѣлинскій.

Его главное значеніе и заключается въ томъ, что онъ:

1) разъяснилъ современникамъ высокую поэзію «реалистической» литературы, — этимъ онъ облегчилъ современникамъ пониманіе Пушкина и Гоголя. Явившись самъ, какъ литературное слѣдствіе дѣятельности обоихъ великихъ вашихъ писателей, онъ отплатилъ имъ тѣмъ, что объяснилъ ихъ величіе современникамъ. Благодаря ему, они выросли въ русскомъ самосознаніи, — ихъ вѣрнѣе поняли, оцѣнили. Этимъ облегчена была возможность болѣе глубокаго вліянія на послѣдующую русскую литературу, — этимъ ускоренъ былъ темпъ развитія русской литературы;

2) въ русскую критику онъ внесъ опредѣленныя эстетическія, философскія и общественныя основы;

3) изъ критики, до того отличавшейся педантскимъ доктринерствомъ, сдѣлалъ онъ живую общественную силу, внеся жгучую струю отзывчивости къ общественной жизни. Благодаря этому, писатель y насъ сдѣлался "общественнымъ дѣятелемъ";

4) онъ неизмѣримо расширилъ область критики, выведя ее изъ тѣсной рамки узко-эстетическихъ вопросовъ въ широкія области идейныхъ интересовъ эпохи;

5) «эстетическую» критику замѣнилъ "исторической".

6) Его значеніе велико и какъ личности. He имѣя возможности въ печати высказывать свои убѣжденія, онъ сумѣлъ вь своемъ интимномъ кружкѣ вліять на литературную молодежь своимъ горячимъ словомъ: вотъ почему ученики Пушкина и Гоголя въ литературномъ отношеніи, такіе писатели, какъ Тургеневъ, Гончаровъ, Некрасовъ и многіе другіе, сдѣлались учениками Бѣлинскаго въ идейномъ отношеніи.

Гоголь. Бѣлинскій. Пушкинъ.

Гоголь, Бѣлинскій и Пушкинъ шли по разнымъ путямъ человѣческаго самосознанія. Гоголь, въ своихъ исканіяхъ истины, шелъ узкимъ путемъ самоуглубленія, питался исключительно "своими соками", не освѣжая ихъ, не пополняя ихъ "вліяніями извнѣ". Бѣлинскій совсѣмъ не занимался "душевнымъ дѣломъ", — и жилъ только чужими вліяніями, широко и свободно черпая ихъ изъ жизни русской и западноевропейской интеллигенціи и мѣняя ихъ поперемѣнно. Пушкинъ въ своей жизни соединилъ оба эти пути: его внутренняя работа органически слилась съ широкимъ и, въ то же время, осторожнымъ изученіемъ чужихъ мыслей, чужого ума. И Гоголь, и Бѣлинскій отразили двѣ крайнія стороны русской души — первый — тяготѣніе къ самоанализу, къ "внутреннему дѣянію" (древняя Русь, русское сектантство, ученія Толстого) — и второй — легкость увлеченія "послѣднимъ словомъ", пришедшимъ "извнѣ", (XVII и особенно весь XVIII, начиная съ реформы Петра, философскія и политическія увлеченія XIX вѣка). Эти "увлеченія" всегда легко отрывали русскихъ людей отъ однихъ «авторитетовъ», чтобы безотчетно-рабски подчинить ихъ другимъ. Изъ "скрещенія" всѣхъ этихъ "воздѣйствій" Пушкина, Гоголя и Бѣлинскаго — воздѣйствій литературныхъ и идейныхъ сложилось все содержаніе, характеръ, особенности и идеалы русской литературы ХІХ-го столѣтія.