Коронка в пиках до валета

Сиповский Василий Васильевич

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

 

 

Секретная инструкция

«Диана» на всех парусах неслась по Охотскому морю. Погода стояла сырая, промозглая, «петербургская». Серые облака, словно клочки грязной ваты, ползли по морю. Но ветер дул ровный, без порывов, и фрегат легко делал свои законные десять узлов.

Но вот вдали, в сером тумане, стал вырисовываться скучный, однообразный берег, по-видимому, пологий у моря, а далее медленно, постепенно повышающийся и покрытый лесом.

Штурман стоял на мостике, смотрел в свою трубу и что-то усердно ловил впереди. Наконец он оторвался от трубы и сказал отрывисто: «Охотск». Подошли к берегу, но не решились особенно приближаться. Остановились. Пушкой вызвали лоцмана. Гулко раскатился выстрел над серым, спокойным морем. Командир пригласил всех офицеров к себе в каюту, и через несколько минут капитанская каюта на корме фрегата была полна офицерами.

— Господа, прошу садиться, — сказал командир. — Кто желает, курите!

Когда все расселись, он взял со стола конверт, запечатанный пятью сургучными печатями, и сказал:

— По приказанию его высокопревосходительства господина морского министра я распечатываю этот конверт для сообщения его содержания всем вам. Приказано вскрыть его при входе в порт Охотска — вот надпись на конверте.

— Итак, господа, первый этап нашего плавания окончен. Поздравляю вас!.. — Все, слегка приподнявшись, ответили полупоклоном на это поздравление. Он торжественно вскрыл конверт и прочел:

«Инструкция касательно плавания и службы фрегата „Диана“ в водах Берингова моря и Тихого океана.

ј 1. По приходе в Охотск взять полный груз припасов и пополнить запасы огнестрельных снарядов.

ј 2. Командир „Дианы“ берет на себя главное командование над шхунами „Алеут“ и „Камчадал“, а равно и над всеми судами Российско-Американской компании, для чего должен войти в непосредственные сношения с начальниками портов в Охотске и Петропавловске, с командирами перечисленных судов, а также с начальником российских колоний на Американском побережье.

ј 3. Озаботиться приведением в полный порядок перечисленных судов, для чего укомплектовать их опытным воинским составом из экипажа „Дианы“, не останавливаясь перед устранением со службы лиц, состоящих в списках команды „Алеута“ и „Камчадала“, и не удовлетворяющих требованиям служебной инструкции.

ј 4. Главным местом стоянки эскадры, состоящей из фрегата „Диана“ и шхун „Алеут“ и „Камчадал“, считать порт Петропавловск-на-Камчатке. На полуострове Аляска избрать место стоянки, наиболее удобное в морском, военном и коммерческом отношениях. Озаботиться постройкой на полуострове Аляска фортов, редутов, гаваней, а также доков для починки судов.

ј 5. Основной задачей эскадры, организованной под командованием вашим, является защита интересов российского флага на Дальнем Востоке. Сия защита должна выразиться в неустанной борьбе с теми иностранными коммерческими компаниями и союзами, кои вредят интересам Российско-Американской компании, не стесняясь в выборе средств, а именно: организовывают корсарские нападения на суда Российско-Американской компании, снабжают туземцев огнестрельным оружием и припасами, разоряют фактории, организуемые Российско-Американской компанией, ведут хищническую охоту на пушных зверей в пределах территории, находящейся в управлении Российско-Американской компании, и прочее, и прочее.

ј 6. Ввиду распространения торговых операций Российско-Американской компании по берегам Тихого океана от Сан-Франциско до Сандвичевых островов и далее — до берегов Китая, эскадра должна в указанных пределах взять на себя защиту торговых интересов означенной компании.

ј 7. Желательно, но не обязательно для эскадры в указанных пределах открытие новых земель и присоединение их к владениям короны российской, однако, без возбуждения каких бы то ни было международных конфликтов и осложнений.

ј 8. Означенная инструкция имеет силу до присылки новой инструкции… Прибытие в воды Берингова моря новых судов, на смену „Дианы“, будет иметь место не ранее, как по истечении года».

Командир прочел подписи, скрепляющие инструкцию, и обвел всех присутствующих внимательным взором. Ему хотелось знать, какое впечатление на офицеров произведет прочитанная инструкция. По-видимому, она произвела впечатление самое неблагоприятное. Никто не сказал ни слова, но физиономии у многих вытянулись.

Недовольство выразилось вслух, когда офицеры вышли на палубу. Особенно негодовали князь Чибисов и граф Потатуев.

— Вот те и Сан-Франциско! — горячился князь.

— Вот те и Южная Америка! — воскликнул граф. — Целый год болтаться в тумане и сырости, чтоб строить доки и форты! — волновался князь.

— Конвоировать «купцов», чтоб их черт передрал! — вопил граф.

— Драться с разбойниками! Мерси! — тоном выше взял князь.

Барон все время молчал.

Князь и граф решили из Охотска же, не откладывая в дальний ящик, писать слезницы всем своим сиятельным родичам в Петербург, чтобы те устроили им перевод в Средиземноморскую эскадру.

— То ли дело Испания! Италия! Алжир! Египет!

— Ну, а ты, барон, присоединяешься к нам? — спросил князь барона Фрейшютца, который так-таки ничем и не выразил своего неудовольствия по поводу прочитанной инструкции.

— Я остаюсь здесь, — сухо ответил барон своим друзьям.

— Это почему? — изумился князь.

— По соображениям высшей политики, — загадочно ответил барон и засмеялся.

Князь и граф пристали к нему, чтобы он раскрыл им свои «соображения», но не добились от него никаких объяснений.

По-видимому, один Илья был совершенно удовлетворен всем тем, что он услышал, — ведь все это совпадало с его планами и намерениями.

Он стоял у борта и смотрел на плоский песчаный берег, который медленно приближался к «Диане». Из туманной дали стали вырисовываться домики, рассеянные по берегу, две-три церковки, что-то вроде небольшой крепости на холме, да на открытом рейде стоящие суда… Жалкий, убогий Вид!

Но сердце Ильи рвалось навстречу этому серому, скучному городку. Ведь там на берегу должна его ждать милая Елена!.. Но там ли она?… Доехала ли она до Охотска? Или… Мало ли, что могло произойти в пути!.. Ведь через всю Сибирь… Одна!.. Одна, правда, окрыленная любовью к нему и к отцу! Жив ли он?

Эти мысли как-то перебивались другими. Илья был поражен тем, что гонконгский корсар, оказывается, знал содержание той секретной инструкции, которую так торжественно только что прочел командир. Значит там… в Петербурге… в Адмиралтействе… сидят какие-то изменники, которые продают «секреты»! И кому? Американским купцам! Какая низость!.. Илья поделился своим негодованием с Вадимом.

По указанию лоцмана остановились. Бросили якорь верстах в пяти от берега. Дальше идти было опасно, — слишком было мелко.

 

Охотск

Вельбот командира отвалил от борта. С ним на берег поехали Илья и Вадим. Прошли мимо стоящих на рейде ближе к городу «Алеута» и «Камчадала». Внимательным, острым взглядом впился командир в эти «военные суда», поступившие с сегодняшнего дня под его команду, и отвернулся с негодованием. Прекрасные по конструкции, легкие и стройные, с чудесным такелажем, по-видимому, превосходные ходоки, они были запущены до последней степени. Даже реи не были выравнены!.. Паруса были привязаны кое-как. Казалось, никакой вахты на судах не было. Эти шхуны совсем не производили впечатления военных судов. Лениво болтались на вантах розовые матросские рубахи и белые портки, да какая-то баба из-под руки посмотрела на проходивший мимо командирский вельбот.

— Придется нам, Илья Андреевич, повозиться с этими судами, — сказал командир, обращаясь к Илье. — Особенно вам.

— Почему именно мне? — удивился Илья.

— Потому что я назначаю вас командиром одной из этих шхун. Выбирайте любую.

Илья поклонился командиру, и краска радости залила его лицо.

— Постараюсь оправдать ваше доверие, — сказал он.

— А другим я наметил Ишумова, — сказал командир. — Как ваше мнение?

— Прекрасный выбор, — быстро ответил Илья.

— Возни будет много с этими судами. Весь экипаж придется перетряхнуть… избалованны, видимо, очень, а, с другой стороны, видно, что к плаванию здешнему более приучены, чем наши с «Дианы». Ну, там посмотрим.

Вельбот долго выискивал место, где было поудобнее привалить.

Наконец боцман заметил небольшую пристань, где уже стояла группа человеческих фигур и махала руками, платками, зонтами.

Илья и Вадим впивались глазами в эту группу. Вадим первый увидал Елену и показал Илье.

— Лена! — крикнул Илья, и от этого крика, вырвавшегося из самого его сердца, командир даже скривился.

— Не подозревал, что вы так экспансивны, Илья Андреевич, — не без едкости процедил он сквозь зубы.

Но на этот раз его замечание пропало зря, тем более что и с пристани раздался радостный женский крик:

— Илья, Вадим! — и из группы стоявших выделилась вперед стройная фигура Елены.

Еще момент, и для Ильи и Елены перестали существовать и Охотск, и строгий командир «Дианы», и небольшая кучка ротозеев, стоявших на пристани… все все…

Встреча «командующего эскадрой» в Охотске вышла совсем неудачной: только какой-то щипаный, полупьяный старик-стражник стал перед ним во фронт, вытянулся на цыпочках, держа растопыренную грязную лапу у продырявленного кивера, — видимо, все усилия прилагал к тому, чтобы не качаться.

На все вопросы командира, где начальник города, начальник команды, порта, где пристав, — он отвечал неизменно одно:

— Так что, ваше высокородие, на именинах у Ван Ваныча… ик… (и он в этих случаях прикрывал рукой рот). Супруга ихняя значит с анделом.

— Кто это Иван Иванович? — спросил командир.

— Так что… городничий здешний… А супруга евонная Агафья Семеновна.

Положение командира оказалось затруднительным, хоть обратно на «Диану» уплывай!

— Ну, а командиры «Алеута» и «Камчадала», они где?

— И они… ик… и они там… с анделом… Все у Ван Ваныча! А матросы, те по кабакам отпущены. Потому у нас севодни праздник… И люмиация будет. Во как!

— Проводи меня в городское управление, — сказал командир.

— Это куды такое? — не понял стражник.

— Ну, в канцелярию что ли к городничему… как она у вас там называется?

— Заперто все. И сторож в кабаке… присутствия нет! — в словах стражника вдруг послышался тон недовольства. «Привязался, анафема! Из-за него из кабака прибежал, а он тут с пустяками лезет», — видимо, тоскливо думал старый стражник.

Но упорный командир стоял на своем. Привели из кабака сторожа, открыли канцелярию… Командир уселся и стал ждать.

— Илья Андреевич, — сказал он Илье, — пожалуйста, отложите на время сердечные излияния и приведите ко мне сюда хоть этого Ивана Ивановича. Сходите к нему, стражник вас проводит. А я с супругой вашей вас здесь подожду.

У «Ван Ваныча» дым стоял коромыслом! Гости уже закусили, порядочно хватили и теперь рушили огромный именинный пирог. От избытка чувств все — и кавалеры, и дамы — орали такими зверскими голосами, что разобрать отдельные фразы в этом пьяном гвалте не было возможности.

Илья со стражником вошли прямо в столовую. На них никто ровно не обратил никакого внимания. Стражник недоумевал, что ему дальше делать, и виновато сморкнулся в ладонь, которую потом аккуратно вытер о штаны.

— Гуляют!.. Здорово! — проорал он, наклоняясь к уху Ильи. — Должно, мухоморовки хвативши, от ее завсегда орут все.

— Который здесь Иван Иванович? — прокричал ему в ухо Илья.

— А вон… рыжий… с плешью который, — проорал в ответ стражник. — На краю сидит… и жена евонная с ним… Агафья Семеновна!..

Илья с трудом продрался сквозь толпу пьяных гостей до Ивана Иваныча и принялся кричать ему в ухо:

— Иван Иваныч! — даже за плечо его потряс. Не помогло. Наконец, супруга Ван Ваныча, именинница, виновница торжества, услышала вопли Ильи, повернула к нему свою красную, лоснящуюся от пота физиономию и с недоумением стала смотреть на него, очевидно, стараясь припомнить, кто перед ней.

Илья стал ей объяснять, кто он и почему он беспокоит Иван Иваныча. Но он сам не слышал своего голоса и наконец бросил все объяснения.

— Ван Ваныч, — стала трясти своего супруга именинница.

Иван Иванович в это время увлекся спором с соседом о контрабанде, какая она бывает «правильная» и какая — «неправильная».

— Ван Ваныч! — упорно настаивала именинница. — К тебе.

— Ну тя к чертовой матери! — отозвался, наконец, Ван Ваныч, адресуясь к супруге.

— К тебе офицер морской! Да ты посмотри, дурак ты этакий!.. Анафема пьяная! — и она повернула пьяную рожу мужа в сторону Ильи.

— А, ну его, ко псам! — завтра пусть придет! Сегодня нет присутствия… К лешему!

— Конечно, гони по шеям, — посоветовал сосед Ван Ваныча.

Но Илье не понравилась такая перспектива, и он, желая предупредить соответствующее распоряжение Ивана Иваныча, набрал в легкие воздуха и изо всех сил, как в бурю с капитанского мостика, проорал:

— По приказу начальника эскадры явился просить вас немедленно явиться в городское управление для получения распоряжений высшего начальства! — «Как жаль, что не захватил рупора!» — подумал он невольно.

Иван Иваныч дико посмотрел на Илью и свирепо буркнул жене:

— Агафья, дай огуречного рассолу, — встал и, качаясь, вышел из столовой куда-то во внутренние апартаменты. Гости не заметили отсутствия хозяина, и гвалт не умолкал.

— Обязательно «мухоморка», — говорил сам с собой стражник и даже уронил на пол каплю слюны.

В городское управление пришли втроем: Илья, стражник и Иван Иваныч Насосов, городничий города Охотска. Он был мрачен. Его мучила отрыжка. Волосы торчали мокрыми вихрами, — очевидно, перед выходом поливал голову водой.

Красноречие покинуло Ван Ваныча, когда он предстал перед командиром, — на вопросы он отвечал каким-то мычанием. Когда ему вручили список тех лиц, которых желательно завтра видеть, он наконец заговорил:

— Завтра?… Никак невозможно!.. Все пьяны, в разных градусах. Завтра все опохмеляться будут… день тоже неприсутственный. Послезавтра ежели?

Заговорил командир относительно распоряжений свыше, но к ним городничий отнесся с критикой, — он икнул и сказал: «ерунда».

— То есть, как это ерунда? — вспыхнул командир.

— Ничего с эстого не выдет, — мрачно ответил скептик городничий, — народ здесь пьяный, вольный народ. Одно слово: варнак народ.

На эту тему командир не счел возможным продолжать разговор и на прощание спросил:

— А командиры «Алеута» и «Камчадала» где обретаются? Может, вы знаете?

— Как не знать, — ответил городничий, — у меня пьют.

— Передайте им, чтоб завтра в двенадцать часов они явились ко мне на фрегат.

— А опохмеляться как же? — развел руками городничий.

— Ровно в двенадцать часов! — резко повторил командир.

— Передам, — отвечал Ван Ваныч и безнадежно махнул рукой. Потом вдруг по его пьяной роже пробежала какая-то мысль… Он вдруг ухмыльнулся, постарался сделать умильное лицо и сказал: — Может, соблаговолите… ко мне на пирог… жена именинница. Святой Агапии сегодня.

Командир сухо поблагодарил и отправился на пристань в сопровождении стражника.

Городничий постоял, почесал в затылке и поплелся домой, покручивая головой.

Илья пошел с Еленой на ее квартиру. Стражник занимал по дороге командира разговорами:

— Севодни даром выпивают, — сообщил он, указывая рукой на кабак, откуда неслись дикие крики, — Ван Ваныч спирту казенного отпустил. Лиминация будет! Здорово!.. Я вам, ваше высокородие, больше не надобен? Уж я по бегу!

Командир отпустил его, и он крупной рысью подрал в кабак.

…Илья сидел с Еленой на подоконнике в ее квартире и держал ее за руку. Они сидели и говорили, говорили и спрашивали друг друга, и рассказывали, она о своем путешествии через всю Сибирь, он — о своем плавании.

…А город Охотск ликовал: у дома Ван Ваныча запылали плошки… С «Алеута» выпустили несколько ракет.

Мимо окошка, на котором сидел Илья с Еленой, прошел, выписывая кренделя по ухабистой улице, один из гостей Ван Ваныча и пел на весь город:

— Нашему Ван Ванычу слава!

— Нашему городничему Насосову слава!

Потом, спустя некоторое время, вдруг неистово заорал:

— И нашей городничихе Агафье Семеновне слава!

…На следующий день на палубу «Дианы» с большим опозданием против указанного срока, но зато вдвоем явились командиры «Алеута» и «Камчадала». И они сами, и матросы их катера вызвали на «Диане» смех команды. Все они походили более на старых моржей, чем на военных моряков. На товарищеские вопросы любопытных матросов с «Дианы» они ответили мычанием, на шутки — грозно ворчали. Командиры их тоже не отличались склонностью к разговорам и особой любезностью. Не глядя по сторонам, набычившись, они прогрохотали своими сапожищами по палубе «Дианы» в капитанскую каюту.

Строгий, застегнутый на все пуговицы, с часами в руках (намек на опоздание) встретил их командир «Дианы», но этот холодный официальный прием на обоих никакого впечатления не произвел.

Командир назвал себя и старшего офицера.

— Антип Сморжов, штурман дальнего плавания, — отрекомендовался сиплым басом командир «Алеута».

— Касьян Моргунов, штурман дальнего плавания, — как далекое эхо, тоном ниже отозвался командир «Камчадала».

— Прошу садиться, — сказал командир. Оба сели, — сели так плотно, что капитанские кресла жалобно застонали под их грузными телами.

— Трещит, — проворчал Сморжов, оглядывая кресла с некоторой тревогой.

— Ничаво, — успокоил его Моргунов. — Сел — и сиди!

Дальше пошли сплошные недоразумения.

Оба искренне удивились, когда командир заявил им, что их шхуны входят в состав «эскадры»… Едва ли они даже поняли, что такое «эскадра». Посмотрели друг на друга с некоторым недоумением.

Когда командир заговорил о ловле контрабанды, оба уже явно встревожились и, выпучив рачьи глаза, пошевелили усами. Очевидно, на этот раз поняли и остались недовольны. Командир заговорил о борьбе с корсарами… Тут оба сразу заерзали на креслах так, что те застонали под ними.

— Ну уж! — сказал Сморжов.

— Да уж! — поддержал его Моргунов.

— Это дело неподходячее, — сказал Сморжов. — Он мне — кум. С чего мне с ним стражаться?

— И мне кум, — отозвался Моргунов.

— Кто ваш кум? — спросил командир. Он даже растерялся…

— Да Мансаров Илья Фомич, шлюпом «Сошествие святого духа на апостолов» командует.

— Да разве он… корсар? — спросил командир.

Оказалось, произошла путаница: командир говорил о «корсарах», а им послышалось «Мансаров».

Успокоились и стали доказывать, что Мансаров — прекрасный человек и общий благодетель в Охотске: привозит без пошлины ром бочками, шелк из Японии. Доставляет все в Охотск и распродает сам и даром дарит.

Командир не знал, о чем еще разговаривать с ними, — приказал приготовить обе шхуны к смотру на следующий день и отпустил своих новых подчиненных. Оба облегченно вздохнули и встали вместе с креслами, отодрали их от своих седалищ, сделали сапожищами такой поворот «налево кругом», что в каюте задребезжал капитанский хрусталь и, рявкнув: «Счастливо оставаться», тяжко отдуваясь, вышли на палубу.

Растерянный командир долго смотрел им вслед. Старший офицер стоял около, тоже смотрел вслед уходящим и говорил:

— Бамбуковое положение, черт возьми! Ну и эскадра!

Смотр произвел на командира потрясающее впечатление: палуба на обеих шхунах не была даже вымыта. На марсе «Алеута» все еще сушились портки. Пушки были грязны, и в дуле одной из них оказалась пустая бутылка. Матросы, выстроенные во «фрунт», производили впечатление команды второразрядного пиратского судна. За матросами выстроились их жены с ребятами разного возраста.

— Ноевы ковчеги какие-то, — рычал командир, окончив «смотр». Делились впечатлениями… В кают-компании «Дианы» стоял неумолкаемый хохот…

Свидание с местными властями в городе тоже вышло неудачным: начальника колоний в городе не оказалось, — не то он был в Петропавловске, не то на Аляске.

С городничим и с чинами полиции сговориться было тоже нелегко: напугались, когда командир заговорил о контрабанде.

— Что вы, что вы! — стал вдруг оправдываться городничий, — какая у нас контрабанда? Живем тихо, — бурчал он, — можно сказать, на краю света. Солим грибы, да бруснику мочим — вот и вся наша жисть!

— Именно, — подтвердил Огурцов, — еще морошку мочим, вот и все. Чего тут? Жисть наша, как на ладошке… Чего тут!

Если полицейские власти явно не сочувствовали распоряжениям свыше, то начальник воинской команды, старый поручик Фома Гвоздь, верный присяге, которую дал еще лет пятьдесят назад, всей душою шел навстречу всем пожеланиям высшего начальства: и контрабандистов готов был вешать, и корсаров готов был расстреливать. («Только вы их, мерзавцев, доставьте, — прибавлял он, — а уж мы их!») Усердие его дошло до того, что под конец он стал бить себя в грудь и уверял командира, что ради начальства никого не пожалеет: жену пришибет, сам себя расстреляет.

Готов был на все услуги и брандмейстер Пампушка, который сам явился представиться командиру.

Каждый день стоянки в Охотске приносил командиру огорчение за огорчением. Отправилась часть команды на берег «в баньке попариться» — вернулись в доску пьяные. Видно было, что не до бани дошли, а до первого кабака.

Съехали на берег господа офицеры, — вернулись отравленные настойкой из мухоморов: местные чиновники угостили… В объятиях офицеры на фрегат везли банки с моченой брусникой и морошкой — скромные «сувениры» охотских дам. Многие своих банок не довезли — раздавили в могучих объятиях и кителя перемарали. Вид был безобразный.

У матросов вдруг появились целые четверти «мухоморки». Доктор Арфаксадский терял голову: на борту от моченых ягод появилась дизентерия и холерина, а от «мухоморки» — эпидемия бешенства. Захворал, между прочим, фельдшер Зворыкин, — покушался клистиром доктора зарезать. Искусился как-то на «мухоморку» даже Степан Степаныч — «из любопытства» — попробовал и занемог на двое суток.

Несчастье постигло в Охотске и Спиридония. Отправился представиться преосвященному. Был сначала владыкою обласкан и утешен, а на следующий день на фрегат преосвященный прислал приказ Спиридонию: «Причислить миссионера отца Спиридония Аримафейского к миссии на остров Каталакшу и за непристойное поведение наложить на него эпитимию: пасти на острове двух коров и единого козла миссии принадлежащих, донде же не исправится».

В неистовство пришел Спиридоний от такого поручения, всем жаловался и громко роптал:

— Черт их раздери! — вопил, — что я козлов у себя в России пасти не мог? На кой ляд меня на край света угнали, чтоб столь похабное дело мне поручать?

И во всем этом происшествии усмотрел он новые козни дьявольские и в «книгу живота» своего внес еще одну страницу.

 

В Петропавловск!

По приказу командира «эскадра» в одно прекрасное утро снялась с якоря и отправилась в Петропавловск.

«Алеут» и «Камчадал» бойко шли впереди «Дианы».

Командир сидел в своей каюте. К нему вошел смущенный старший офицер и доложил: «Парус»!

— Ну, Степан Степанович, и что ж с того, что парус? Мало ли здесь парусов попадается навстречу? Что ж вы мне о каждом будете докладывать? — Командир был не в духе.

— О каждом, Орест Павлович, конечно, нет, но… это, по-видимому, идет тот черный корвет, который стоял в Гонконге!

— Что? Да вы в своем уме? Быть не может! — командир вскочил, как ошпаренный, и выбежал на палубу. Схватив трубу, он впился глазами в горизонт, где вдали видны были очертания знакомого судна.

— Черт возьми!.. Или мне чудится? — воскликнул командир… — По-моему… с корвета сигнализируют?

С полчаса шел таинственный корвет тем же курсом, что и «эскадра», потом свернул на восток и скрылся за горами какого-то большого острова.

…На горизонте стали вырисовываться грозные массивы Камчатских гор. Черные, увенчанные снегом, они вырастали из воды и скоро мрачной неприступной стеной стали перед «эскадрой», которою командовал капитан Накатов.

«Эскадра» шла вдоль этих неприветливых берегов долго, потом свернула на восток и на северо-восток, и трое суток тянулись все те же горы, утесы и скалы и все с тем же глухим ропотом разбивалась об них пена морского прибоя… Иногда утесы словно раздвигались, и видны были водные проходы в недрах каменных высот.

— Словно в Норвегии фиорды, — сказал кто-то из офицеров.

Вот и Петропавловск! Стоянка тоже неважная, но все же лучше, чем в Охотске. Залив больше, — можно укрыться от ветра и волн. Укрепления на прибрежных высотах закрывают вход в залив. И город, по-видимому, больше Охотска. По низкому берегу широко раскинулись одноэтажные домики (однако ж были видны и двухэтажные, даже как будто и каменные). Сейчас же за городом вздымались горы, покрытые лесом, а на верхушках — снегом. Пейзаж не из веселых. На рейде стояла шхуна, как оказалось, принадлежащая Российско-Американской компании и носившая странное название «Сошествие святого духа на апостолов» — очевидно, та самая, командир которой носил такую мудреную фамилию, что ее легко было спутать со словом «корсар».

Дальше пошло все так же, или почти так же, как и в Охотске. Разница была в том, что Петропавловск был своевременно предупрежден: командиры «Алеута» и «Камчадала» на заре съехали на берег и взбаламутили всех своих «кумовьев» и «кумушек» в городе. Начальник колонии вдруг куда-то скрылся, городничий захворал, прочие успели спеться…

Ретивый командир, впрочем, изловил заведующего канцелярией по делам колоний и имел с ним пространный разговор. Заведующий канцелярией со всеми проектами командира соглашался, все меры, им предложенные, вполне одобрил, от прочтенной инструкции пришел в совершенный восторг, и только когда разговор окончился и командир уже выходил из канцелярии, лицо заведующего свело судорогой злобы и в глазах его вспыхнули огни ненависти. Командир увидел эту метаморфозу в зеркале, висевшем в прихожей, и быстро обернулся, остановился и долго пристально в упор рассматривал хамелеона-заведующего.

На следующий день командир осматривал шхуну «Сошествие святого духа», пригласив с собой начальника таможни. Обнаружилось, что шхуна до отказа гружена контрабандой. По приказу командира груз был запечатан печатями, судовые книги тоже. С начальником воинской команды побывал командир на «Алеуте» и «Камчадале» и в двадцать четыре часа велел очистить обе шхуны как от начальства, так и от всей команды с бабами и ребятами.

— Куды же я их дену? — с отчаяния взвыл городничий Ельпидифор Никифорыч Еловых, глядя на живописный лагерь выселенных со шхун и расположившихся в порту под открытым небом. Там стоял плач и скрежет зубовный.

Командир распорядился часть оставить в Петропавловске, часть отправить в Охотск, в гарнизоны, а более молодых решил везти в Аляску для усиления там крепостной обороны… И ругали же за это распоряжение командира все в городе!..

Через двадцать четыре часа командиром «Алеута» оказался Илья, командиром «Камчадала» — лейтенант Ишумов. На каждую шхуну из экипажа «Дианы» перевели по сорок человек. Началась чистка обеих шхун.

На «Сошествии святого духа» вся команда была тоже сменена. Контрабанда свезена на берег и сложена в таможенный склад. Двери склада были запечатаны чуть не сорока печатями, — строгий командир «Дианы» не заметил одного: задняя стена таможенного пакгауза легко разбиралась!..

На рейде чинились и чистились. В городе царила паника. Решительные меры рьяного командира перевернули вверх дном годами установленный порядок жизни. В городе шушукались, шептались, совещались…

Отыскался вдруг начальник колоний. Явился к командиру, имел с ним длительный разговор с глазу на глаз. Он был, очевидно, воробей стреляный и с командиром говорил более чем свободно, — дал ему понять, что в чужой де монастырь со своим уставом не лазят, что инструкция де есть только инструкция, и что ломать жизнь по инструкциям нельзя и прочее, и прочее. Командир слушал все эти речи, скрестив руки по-наполеоновски на груди и не спуская глаз с оратора. Поощренный таким вниманием, начальник колонии вдруг вынул из кармана игральную карту с изображением пикового валета, повертел ее в руках и спрятал в карман, убедившись по выражению лица собеседника, что эта операция с валетом на него, кроме недоумения, никакого впечатления не произвела.

Тогда начальник колоний переменил тактику, он предложил командиру взятку, правда, в весьма деликатной форме. Командир показал ему рукой на дверь и провожать его не пошел. На этом их деловой разговор окончился.

Командир «Сошествия святого духа», очевидно, подученный друзьями, вдруг стал вести себя задорно, — стал отрицать наличность контрабанды на его судне, утверждал, что его шхуна была гружена одной пенькой. В таможенном складе действительно вместо груза, вывезенного со шкуны, оказалась пенька. Протокол, составленный на борту «Сошествия», пропал бесследно. Чиновники петропавловские вдруг обнаглели, стали отрицать то, что показывали накануне.

Командир торопил всех с окончанием необходимых работ, чтобы вырваться из этого города и отправиться на Аляску.

Илья свел знакомство на берегу с одним старым отставным матросом Федосеевым. Подошел к нему, когда тот сидел с удочкой в порту и таскал окуней. Разговорились. Старик оказался старожилом петропавловским, знавал отца Ильи и помнил его тестя.

Илья затащил его в ресторацию и стал расспрашивать. Об отце Ильи Федосеев отозвался так:

— Правильный был человек, царство ему небесное! Нешто нынче в нашей жисти анафемской такие люди жить могут?

О тесте он знал больше, но разговаривать о нем почему-то стеснялся… В плену он, слыхать! Жив ли, нет ли — не знаю!

— А почему его так долго в плену держат? — спросил Илья.

— А почему, я энтого не знаю, — ответил Федосеев, понизив голос и озираясь. — Должно, так надо, потому и держат! Скажи спасибо, что не придушили, — прибавил он.

Илья налил старику рому. Выпил с удовольствием.

— Коли держат, — заговорил он, — значит надо так! Зря кормить не будут. Американы эти, — он еще понизил голос и стал шептать, хотя вблизи около них никого не было, — у-у продувной народ! Одно слово — каторжный!.. Ты не смотри на то, что ты в Петропавловске сидишь: они уж каждое твое слово знают! Потому (он наклонился совсем к уху Ильи) наши все у них на откупу! Ей-богу! Вот капитан энтот Неведомский, Павла Кузьмича тестя твоего командир, так ведь он и судно свое и команду всю им выдал, отступного взял, да и сиганул отсюда. А люди за него сиди в остроге! Сволочь такая!

Ром начал действовать.

— Наши русаки, конечно, тоже народ сволочной! Ну а супротив американов где им!.. Наш народ слабый: за водку отца родного продаст, — это известно! Ну а те и пользуются слабостью… Здесь, батюшка Илья Андреич, здесь у нас все продано, все куплено, заложено и перезаложено. Начальник колоний, скажем… — И вдруг Федосеев споткнулся. — Да может ты из из них? — вдруг тревожно спросил он Илью. — Я тут разоврался с тобой. А ты может с их компании?

Как ни уверял его Илья, что он с ними никакого дела не имеет, однако, старик больше ни слова не сказал, — сухо поблагодарил за угощение и пошел к своим окуням.

Встречался Илья с Федосеевым не раз и от него узнал, что тот знает Берингово море, как свои пять пальцев, что кроме него еще можно в Петропавловске найти с пяток таких же старых матросов, опытных мореходов, которые все не у дела, — неугодны оказались начальству и теперь живут только тем, что или окуней на уду таскают, либо рябцев петлями в лесу ловят, либо грибы-ягоды собирают.

Илья убедил командира, что эти отставные «старые морские волки» весьма могут пригодиться «эскадре» во время плавания по Берингову морю. Все они были приняты на службу. По просьбе Ильи, Федосеев попал к нему, на борт «Алеута».

Федосеев подружился с Ильей, очень заинтересовался его намерениями отыскать и выручить тестя. Узнав, что Елена с этими же намерениями о д н а приехала из России, он даже прослезился — тронут был.

На борту «Алеута» в каюте Ильи Федосеев оказался словоохотливее, но все же чего-то не договаривал.

— Да скажи ты мне, Федосеев, — приставал к нему Илья, — что у вас тут за чертовщина? Понять невозможно.

— Эх, ваше благородие, такая здесь чертовщина, что кто супротив ее идет, тому и головы не сносить! Кажись, и батюшка ваш — покойник из-за энтого самого головушку сложил. «Утонул», — говорят. Знаем мы, как здесь «тонут». Бежать отсюда надо — вот что! Вот и вы смотрите в оба, как бы и вам самим тут не увязнуть. Одно слово: игра здесь самая фальшивая.

Попробовал Илья поговорить с командиром по этому поводу «по душам», высказать ему свои тревоги и опасения, но тот и слушать не захотел:

— Все у вас в голове заговоры да корсары! Романтик вы, Илья Андреевич! Просто здесь все спились и проворовались. Перевешать здесь надо всех! Протухли людишки. Вот вы лучше поторопите-ка своих-то… За вами остановка!

Дело в том, что одно из дальнобойных орудий, по приказанию командира, перегрузили на «Алеута» и поставили посередь палубы так, чтобы поле обстрела было шире. Благодаря этому дальнобойному орудию маленький «Алеут» оказывался сильнее многих крупных судов, еще не вооруженных пушками нового типа. Теперь на «Алеуте» возились с установкой пушки.

Хотя командир определенно благоволил к Илье, — ценил в нем человека не только исполнительного и серьезного, но и заинтересованного и сочувствующего всем заданиям, тем не менее на просьбу Ильи позволить Елене плыть на «Алеуте», — согласия своего не дал.

— Из принципа не могу, Илья Андреич! Только что всех женщин я выставил со шхун, и теперь опять за то же приниматься не могу!..

Елене пришлось идти на «Сошествии святого духа» вместе с женами переселенцев на Аляску. Это было очень неприятно для Ильи и для Елены, — она попала в общество людей обиженных и раздраженных. Свою досаду вымещали на ней. Но что поделаешь? С командиром спорить было невозможно.

По приказу командира эскадра разделилась: «Диана» и «Сошествие» пошли открытым морем южнее Алеутских островов, «Алеут» пошел севернее островов, а «Камчадал» еще севернее, — вдоль берегов Камчатки к северу, потом на восток к острову святого Лаврентия. Все суда должны были сойтись в Нортоновском заливе, у редута святого Михаила. По приказу командира по дороге должны были ловить контрабанду и захватывать хищнические суда иностранцев.

Посчастливилось на этот раз Илье. Попалась навстречу «Алеуту» шхуна тоже Российско-Американской компании под названием «Сорок мучеников» (и кто только здесь такие идиотские названия придумал?). Илья остановил шхуну, освидетельствовал ее и нашел, что и она полна контрабанды. Он сделал все, как приказано было командиром: груз запечатал, протокол составил, в судовых книгах, что требуется, прописал и отпустил шхуну в Петропавловск. Долго на этой шхуне никто ничего понять не мог. Увидели издали «Алеута», — обрадовались, выпивку приготовили, думали Сморжова встречать… приготовились… и вдруг вместо Сморжова явился какой-то офицеришка с матросами, да еще с ружьями, и пошел хозяйничать!.. Что за чертовщина? Долго стоял в недоумении командир «Сорока мучеников» и смотрел вслед «Алеуту»… И только когда убедился, что «Алеут» скрылся за горизонтом, выругался ему вслед крепко и сочно.

…Однажды вечером, когда «Алеут» шел, имея слева цепь каменистых алеутских островов, еле возвышавшихся над поверхностью моря, вдруг откуда-то издалека справа послышалась канонада!.. Сначала раздавались отдельные разрозненные выстрелы, потом они скоро сменились сплошным гулом…

На «Алеуте» началась паника.

— Это у Лисьих островов, у пролива Унимака, — пробормотал Федосеев.

Напрасно Илья и весь экипаж всматривались туда, откуда слышались выстрелы, — ничего не было видно, мешали острова, закрывавшие горизонт.

 

Бой с корсарами

— Надо туда идти, — сказал Илья. В его взбудораженной голове мешались мысли о «Диане» и об Елене, которая сейчас по прихоти капризного командира сидит на беззащитной шхуне в обществе раздраженных матросов и их жен.

— Как туда пройдешь? — ворчал Федосеев. — Тут каменная гряда. Хотите, видно, на камни сесть? По-моему, надо назад утекать, в Петропавловск. Нам-то чего оставаться?

Но Илья настаивал, требовал, и Федосеев, перекрестившись, повернул нос «Алеута» в один из проходов между островами. Чиркнули килем о камни, но проскочили благополучно в открытое море. Все смотрели вперед, — туда, откуда еще доносился гром канонады. В ночной тьме там вдруг вспыхнула какая-то искра, которая стала расти, расти, и скоро край темного неба озарился тревожным заревом.

— Горит! Горит! Пожар! — раздались крики с «Алеута». Ужас овладел всеми. — Кто горит?… Кто?

Ветер был слабый. Хотя «Алеут» и шел на всех парусах, но продвигался медленно. Нетерпение овладело всеми. Казалось, что «Алеут» совсем не идет, а стоит на месте.

Между тем в трубу теперь уже можно было различить в кроваво-красной дали два пылающих судна. Вдруг канонада прекратилась.

— Кто горит? — кричали те, у кого не было трубы.

— Корсар горит! Урра! — крикнул Илья.

— Урра! — раздалось на палубе.

— И… «Сошествие» тоже горит! — воскликнул Илья. От волнения он задыхался.

— Елена!.. Но… где же «Диана»?…

Оба пылающих судна тихо уносились ветром в сторону островов Привалова, к черным каменным грядам, которые там отчетливо были видны, освещенные пламенем горящих судов. Илья уже хотел спустить шлюпки, как вдруг откуда-то издалека опять прокатились по морю залпы орудийных выстрелов.

— Там «Диана»! — закричал Илья. — Там опять бой идет! Туда! Туда!..

— Илья, — сказал Вадим, — оставь меня с Федосеевым на шлюпке. Надо спасать погибающих, надо перевести их на остров.

— Спаси Елену! — крикнул Илья, когда шлюпка Вадима уже отвалила от борта.

«Алеут» пошел на всех парусах. Пришлось идти мимо пылавшего корвета и Илья увидел на палубе его у бизань-мачты капитана Уильдера. Команды не было… Корсар один стоял неподвижный, прислонившись к грот-мачте, словно был к ней привязан.

Илья велел спустить шлюпку и забрать Уильдера на борт «Алеута». Корсар был тяжело ранен и без сознания. «Алеут» шел туда, где все не умолкала жестокая канонада… Сзади «Алеута» догорали два судна. Потом послышался взрыв, — это красавец-корвет взлетел на воздух. Потом зарево стало уменьшаться, меркнуть и померкло совсем. Тьма спустилась над морем.

— Что с Еленой? Жива ли она? — гвоздила голову Ильи мучительная мысль, и эта мысль перебивалась другой, столь же мучительной: «что с „Дианой“»?

Наконец «Алеут» приблизился к месту ожесточенного боя. «Диана» билась с двумя крупными кораблями, которые близко подошли к ней с двух сторон и громили ее выстрелами. Она отстреливалась обоими бортами, но, видимо, уже изнемогала в неравном бою! Верхушки ее мачт были сбиты, сама она накренилась, на палубе ее боролись с начавшимся пожаром.

В пылу сражения сперва никто не заметил «Алеута». Воспользовавшись этим обстоятельством, Илья успел близко подойти к одному из противников «Дианы» и стал осыпать его продольными выстрелами, — картечью по палубе и ядрами под ватерлинию. Через несколько минут «Алеут» совсем разворотил корму враждебного судна, и оно загорелось и стало погружаться кормой в воду. Крики ужаса раздались с гибнущего судна. Другое судно, обстреливавшее «Диану», сейчас же прекратило стрельбу и пошло на помощь товарищу.

«Диана» на обрывках парусов стала уходить с места боя. «Алеут» пошел за ней. Его узнали с палубы «Дианы», и фрегат огласился криками: «Ура, „Алеут“»!

— Ура, «Диана»! — грянул радостный ответ с «Алеута».

— Илья Андреич! — крикнул в рупор командир «Дианы».

— Есть! — ответил Илья.

— Спасибо, дорогой!

— Рад стараться! — крикнул Илья.

— Отойдем еще… И из дальнобойных их!

— Есть! — ответил Илья.

Отошли… И из своих новых трех пушек открыли пальбу по двум судам, которые были освещены пожаром. Оттуда пытались было отвечать, но ядра их не долетали до «Дианы» и «Алеута».

Потом огонь на вражеских суднах стал уменьшаться. Погас… Потушили, должно быть… И оба корабля потонули во тьме. Стрелять больше не было смысла!

На рассвете подошел «Камчадал».

Небо было серое, море — тоже. Ничего не видно было кругом, только длинные гряды островов тянулись на горизонте.

Илья поднялся на палубу «Дианы». Какой ужас разрушения! Изломанные мачты, порванные и спутанные снасти. Лужи крови. Запачканные кровью и дымом пороха лица матросов. Грязные рубахи. У всех бледные, измученные Лица. Стоны раненых, и длинный ряд неподвижных тел на палубе, покрытых судовым знаменем. Возле них Паисий в черной ризе, с кадилом в руках. Панихида по убиенным, павшим на поле брани. А за что «убиенным»?… За интересы пайщиков Российско-Американской компании! Несчастные жертвы американских тузов и их русских агентов!

Старший офицер Степан Степаныч лежал без сознания, — он был ранен навылет в грудь. «Бедный „бамбук“! Едва ли выживет!» — сказал доктор Арфаксадский. У князя Чибисова была прострелена рука выше локтя. Он гордо носил ее на черной перевязи. Барон лишился мизинца, — как раз того, на котором был его фамильный перстень с гербом. Ни пальца, ни перстня! Сидел злой в каюте, а копченые головы, стоя на полке, словно смеялись над ним темными впадинами своих страшных глаз. У старшего штурмана была перевязана голова, и на белом полотне проступало темное пятно запекшейся крови. Спиридоний сидел на полу около разбитой грот-мачты и тупо смотрел на свою правую руку. Кисть ее была наскоро обмотана марлей. Снарядом оторвало ему как раз те три пальца правой руки, которые нужны для крестного знамения. Спиридоний смотрел на свою изувеченную руку и недоумевал: «За що?»… «Що он будет теперь делать? Не токмо крестного знаменья не сложишь — даже кукиша не покажешь!.. Совсем ненужный человек», — жалобился он.

Командир «Дианы» был неузнаваем. Куда девалось его высокомерие, его щегольство, его стальная выдержка? Он растерялся, — обнимал матросов, не мог сдержать слез при виде раненых и убитых. Илью он чуть не задушил в объятиях.

— Спаситель вы наш! — говорил он. — Если бы не вы…

Илья тоже от волнения не мог сдержать слез.

Он доложил командиру, что часть экипажа оставил для спасения команды и пассажиров сгоравшей шхуны «Сошествие» и что захватил в плен командира корсарского корвета.

От этого известия командир сразу воспламенился, пожелал немедленно повесить пирата на рее «Дианы» — таков закон морей! Но Илья просил этого не делать: он убедил командира, что Уильдер им может еще пригодиться, хотя бы в качестве заложника, и затем просил разрешения отправиться на помощь тем, кто остался на горевшей шхуне.

— Ах, ведь там ваша жена! Елена Павловна! — воскликнул командир. — И вы бросили ее и пошли на помощь к нам! — обеими руками он пожал руку Ильи и не нашел больше слов.

— Идите, голубчик, идите! — заторопился он. — И знаете — идите с «Камчадалом». Пусть он заберет всех, кто спасся и идет в Нортонов залив, а вы идите в Охотск. Надо послать рапорт морскому министру. У меня он уже готов. Подробный… только о сражении добавить.

— Вы думаете, Орест Павлович, что из Охотска ваш рапорт благополучно попадет в Санкт-Петербург? Не лучше ли послать верного человека, или даже двух, и два экземпляра рапорта… вернее будет!

— Но кого? Как вы думаете? — спросил командир.

— Конечно тех, кто особенно стремится в Питер. По-моему, Чибисова. Ему очень не нравится наше плавание. Да он здесь и бесполезен. А потом… пошлите Спиридония… Он тоже рвется в Россию.

 

Два гонца в Санкт-Петербург

Командир не возражал, и два рапорта были немедленно изготовлены, — один был вручен Чибисову, а другой, скрытый в конверте, на котором был написан адрес матери Ильи, был вручен Спиридонию, как простое, но очень важное письмо от Ильи к его матери. Илья потребовал, чтобы письмо это было зашито в ряску.

— В портки зашью!.. В портки!.. Лучше будет, вернее! — лопотал Спиридоний, теряя голову от счастья, что он уезжает из этих проклятых стран и не будет сидеть на острове «Каталашке» с «коровами» и «единым козлом». Илья дал ему понять, что его отсылают в Россию по просьбе его, Ильи, и за эту услугу он просил об одном: непременно доставить письмо его матери. Спиридоний был растроган, благодарил Илью, лез целовать его руки, клялся и божился, что письмо дойдет по назначению.

Перед своим отходом Илья навестил старшего офицера, простился с ним. Застал его в сознании:

— Прощайте, голубчик, — еле шевелил губами Степан Степаныч, — прощайте! Лихом не поминайте! А я вот умираю совсем… бамбуковое положение! Не выживу, батенька! Здорово саданули, черти… навылет! Ну… прощайте!

«Алеут» и «Камчадал» отправились обратно на запад, а «Диана» — на север, торопясь добраться до Нортонова залива, под защиту пушек редута.

С трудом отыскал Илья место ночного боя, — помог ему полусгоревший остов шхуны, приткнувшийся к камням какого-то пустынного острова. На берегу видна была толпа людей. Махали «Алеуту» и «Камчадалу»… Звали… Илья забрал к себе Елену, Вадима и Федосеева, — остальные были взяты «Камчадалом», и обе шхуны расстались: «Алеут» пошел к Охотску, «Камчадал» — в погоню за «Дианой».

В Охотске сразу начались приключения. Илья спешно занялся закупкой всего необходимого для двух «гонцов», нанял лошадей, все приготовил к их путешествию. И вот вечером, накануне отъезда, прибежал встрепанный Спиридоний, без ряски, в одном подряснике.

— Откуда, отче? — спросил Илья.

— Друга навещал… послушника Агапита! Да на владыку напоролся. Впаде владыка в гнев безумный. Вишь, бежал!

Хуже произошла история с Чибисовым. Он с утра забрался к казначейской Машке. Ей он проболтался о том, куда едет и почему. От него узнала Машка и о морском бое. Желая узнать все подробности, она угостила Чибисова настойкой «дамским блезиром», и князь совсем скис. Тогда она вытащила у него из кармана конверт, предназначенный морскому министру, «в его собственные руки», и, мучимая любопытством, вскрыла секретное донесение. То, что она прочла, ее потрясло, и она немедленно послала за своим казначеем. Тот прибежал, увидел Чибисова лежащим поперек двухспальной кровати в самом растерзанном виде, взялся, было, за машкины косы, но она встала в трагическую позу и протянула ему секретное донесение командира «Дианы».

— Что это? — крикнул казначей.

— Донесение министру, — величественно изрекла Машка.

— Да как же ты смела? — рыкнул казначей.

— Да ты прочти, прочти, на! — крикнула Машка.

Казначей прочел… и обомлел! Такое было написано про начальника колоний и вообще про дела Восточной Сибири, что у него и руки опустилась.

— Да, здорово! — промычал он. — Вот так расписал!

В конверт с надписью: «Морскому Министру в собственные руки» вложили лист белой бумаги, а настоящее донесение спешно отправили к начальнику колоний, «на его благоусмотрение».

Еще Чибисов не успел прийти в себя, не очухался и валялся одурелый на казначейской кровати, а уж весь чиновный Охотск знал о донесении командира и о морской драме, разыгравшейся в Беринговом море.

— Здорово! Тридцать пять убитых, сто двадцать пять раненых! Влип! — злорадствовал городничий.

— Влетело сукину сыну! — ухмылялся пристав.

— Ну, братцы, теперь ему каюк! Затрет его льдами на Аляске, — сказал начальник порта.

— Конец — богу слава! — изрек начальник таможни.

— Собаке — собачья смерть, — произнес заключительное слово Гвоздь — начальник воинской команды.

На казначея было возложено деликатное поручение вложить в карман Чибисову новое «донесение морскому министру». Все было проделано аккуратно.

Машке все-таки в заключение была задана генеральная волосодранка.

Князь Чибисов не пожалел, что поехал в обществе Спиридония, — веселый оказался спутник: сколько анекдотов знал и все больше о похождениях монахов. Не раз Спиридоний оказывал князю и услуги, которые услаждали его скучное путешествие. Обычно на больших остановках Спиридоний узнавал, кто в городе побогаче, кто побогомольнее (из купцов конечно), да нет ли каких благочестивых жен и дев среднего возраста.

Он являлся в богатые купеческие дома, служил молебны, рассказывал о чудесах дальних стран, вводил князя в лучшие дома. Ехали не торопясь, с прохладцей. И потому сиятельный повеса успевал устраивать свои делишки, Спиридоний — свои.

В одном уездном городишке монах сумел так заговорить какую-то волоокую и тучную вдовицу, что вдруг явился к князю на постоялый двор уже в партикулярном платье, с огромной бобровой шапкой на голове и в богатом лисьем тулупе…

Пришел прощаться. Дальше не поедет — устроился и здесь прекрасно: решил ангельский чин «служение Господеви» сменить на купеческое звание. «Отныне буду служить Маммоне», — так и сказал. Пригласил князя почтить его — явиться на бракосочетание с Меланьей Сидоровной Губкиной.

За измену князь Чибисов разгневался на Спиридония и на свадьбу его не пошел. Спиридоний, однако, не очень огорчился.

Вестовому князя Спиридоний передал узелок, тщательно увязанный, с просьбой передать его матери Ильи, адрес дал и четвертной билет вручил «за услугу», клятву с вестового взяв, что тот доставит.

Дальнейшая судьба двух донесений была весьма различна. Князь добрался до столицы, надушился, напомадился, перевязал свою уже здоровую руку кокетливым бантом и явился к министру.

Старика Мериносова застал не в духе — он доживал последние дни в министерстве. Можно себе представить, в какое бешенство пришел старик, когда, распечатав «секретное донесение», нашел в конверте пустой белый лист. Мичман князь Чибисов выскочил из его кабинета, как ошпаренный… Он ничего не понимал, и так до конца своих дней не мог понять, что произошло с донесением, — при нем, на его глазах Накатов сложил исписанную бумагу, при нем запечатал конверт. Он все это видел… И вдруг вместо исписанной бумаги оказалась белая, чистая. Наваждение бесовское. Чибисов после этой оказии уверовал и в чудеса и в беса.

Иная была судьба того донесения, которое было поручено доставить Спиридонию. Он не вынул донесения из «портков», снял «портки» и тщательно завернул их в свою монашескую ряску, связал все в узелок и вручил все вестовому. Почему завернул он свои панталоны в ряску — этого он и сам не разумел, просто от счастья у него в то время в голове зайцы прыгали, — хотел поскорее отделаться от всей своей прежней заношенной амуниции, хотел скорее облачиться в костюм покойного мужа Губкиной, а сжечь ряску было жалко. Ну и завернул штаны в рясу… Но что из сего произошло?

Марья Кузьминишна Маклецова в последнее время почему-то страшно тосковала, совсем извелась, заболела, даже в кровать слегла. И вот является к ней вестовой князя Чибисова, вручает узелок, говорит: «Подарочек вам от сынка вашего, мичмана Ильи Андреевича Маклецова» — делает «под козырек», потом налево кругом марш и — исчезает.

Дрожащими руками развязывает больная узелок. Что это? Черная ряса и штаны! На штаны она как-то и не обратила внимания, — просто бросила их на пол, а ряса переполнила ее душу ужасом. Она схватила этот мрачный подарок сына, и слезы ручьем полились на поношенную рясу Спиридония.

 

Черная ряса

Скоро пол-Гавани судили и рядили, что может значить эта посылка. Ушел Илья в монахи, или мать побуждает идти?… Гаванские кумушки дошли до умоисступления: строили предположения, одно нелепее другого, звонили чепуху во всех углах Гавани и все домыслы свои бабьи несли к несчастной матери Ильи. Довели ее почти до безумия.

И до Кузьмича дошли разговоры о рясе. Он заинтересовался этой чепухой. Явился к Маклецовой, расспросил ее. Узнал, что кроме рясы присланы были и штаны. Извлек их из-под кровати, стал размышлять и пришел к такому умозаключению: так как штаны были завернуты в ряску, то значит главная суть подарка заключается именно в штанах… Ряска — это так, обертка, не больше. Взялся за штаны, вытряхнул из кармана всякую дрянь, скорлупу от кедровых орехов и два свечных огарка.

Наконец, добрался Кузьмич и до зашитого пакета на имя матери Ильи. Вскрыли пакет, нашли письмо к матери — нежное и спокойное, с просьбой спешно доставить вложенный конверт в морское министерство. И конверт оказался тут же, с надписью: «весьма важное», «передать в собственные руки».

Письмо несколько успокоило больную, но все же она не могла понять, при чем тут ряса.

По просьбе ее доставить конверт в министерство взялся Кузьмич. Одел чужой вицмундир, помылся, побрился, съел луковицу, чтоб отбить винный дух, и отправился. На этот раз «донесение» до министра дошло.

Толки о посылке, конечно, с течением времени в Гавани утихли, но черная ряса надолго все же осталась таинственной и мрачной загадкой.

Странно, штаны Спиридония совсем не затронули в Гавани ничьей фантазии. Их забрал себе Кузьмич. Повертел, потряс, пробормотал: «Эка дрянь! Ну да ладно. Буду в них рыбу ловить», — и унес.

А черную рясу так и не выпускала из рук Марья Кузьминишна. Мрачная посылка совсем подкосила ее здоровье, она стала чахнуть и умерла с мыслями о сыне и с ряской Спиридония в руках.

Илье пришлось долго повозиться в Охотске с приемом груза: кроме запасов зимнего обмундирования — тулупов, теплых шапок, рукавиц — он должен был взять запасы провизии: бочки с солониной, капустой. Все это он принимал осторожно, каждую бочку вскрывал, каждый тулуп осматривал, браковал без пощады, отчаянно ссорился с чиновниками, которые сдавали ему груз.

Отношение в городе к Илье установилось определенно враждебное — за все провинности командира отвечал он. Особенно раздражены были родичи команды «Алеута», «Камчадала» и «Сошествия». Чины города вопили на всех углах, обвиняя командира «Дианы» в самоуправстве и в превышении власти.

Даже Федосеева не пощадили: предателем называли за то, что он поступил на службу к «ним».

Илья торопился выйти в море; ему невмоготу было оставаться в Охотске.

А тут и погода испортилась. Повалили хлопья снега, и в течение часа засыпали весь город чуть не на уровень с крышами. «Алеут» стоял на рейде весь белый, и матросам пришлось лопатами сгребать снег с палубы.

… «Диана» медленно ползла к Нортонскому заливу. Дул противный ветер, приходилось лавировать в лабиринте островов, рискуя ежеминутно напороться на камни, или сесть на мель. Если бы не старые матросы, рекомендованные Федосеевым, «Диана» не дошла бы до залива, и если бы поднялся свежий ветер, вероятно ей бы тоже не сдобровать, — она шла с креном, с водой в трюме, с полуразбитым такелажем. Это было опасное, томительное, скучное и трудное Плавание.

За это время каждый день кто-нибудь из тяжелораненых умирал и каждый день палуба оглашалась пением панихидных песнопений; каждый день кого-нибудь спускали в холодные воды серого, как свинец, моря.

Скончался и старший офицер Степан Степанович Гнедой; и он нашел свою могилу на дне Берингова моря. Зато Уильдер быстро поправлялся: он уже сидел в парусиновом кресле на палубе «Дианы», перезнакомился со всеми офицерами и декламировал Байрона.

 

Рассказ корсара

Однажды он обратился к командиру с такой странной речью:

— Не хотите ли вы, господин капитан, услышать исповедь корсара?

Командир был удивлен таким неожиданным обращением к нему. Он сам держался по отношению к Уильдеру холодно, официально. Тем не менее не отказался выслушать эту «исповедь».

— Вам это ничего не говорит? — начал как-то вечером, сидя в каюте командира, Уильдер свою исповедь. И при этих словах он показал командиру пикового валета.

Командир невольно вздрогнул.

— Н-нет! Ровно ничего! — отвечал командир.

— Н-да, вот что! Ну… Очень жаль, — сказал Уильдер, вертя в руках валета. — Это очень ухудшает ваше положение. Я считаю его безнадежным.

Командир вскочил с кресла.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул он.

— Не ваше лично… Вас, быть может, и выпустят, и команду вашу тоже, но «Диана» останется здесь, — ей не уйти из Берингова моря.

— Это почему? — спросил гневно командир.

— Уважаемый сэр, — хладнокровно сказал Уильдер, — судьба вашего прекрасного, хотя и ветхого судна, предрешена была в Санкт-Петербурге, но ранее того в… в Нью-Йорке.

— ?!

— Вы слышали что-нибудь о международной организации, база которой находится в Нью-Йорке, а ветви которой, как щупальцы спрута, протянулись по всему миру? Эта организация называется «Коронка в пиках до валета». Слыхали вы что-нибудь о ней?

— Нне… слыхал, — протянул командир, и вдруг почему-то вспомнил коронку пик, лежавшую на столе адмирала Суходольского во время их последнего разговора. Потом он вдруг вспомнил валета в руках русского консула, который слез в Мельбурне, валета в руках начальника колоний в Петропавловске.

Потом… он вспомнил свою тетку-миллионершу, «тант Зизи», у которой на брошке всегда болталась эмалевая карточка с изображением пиковой дамы. И как эта тетушка отговаривала его от плавания!

Уильдер с легкой насмешкой наблюдал за выражением лица командира.

— Жаль, что вы ничего не слышали об этой удивительной… организации. Я убежден, что и у вас, на вашем фрегате, имеются агенты этой «коронки».

— Этого не может быть, ручаюсь! — воскликнул командир.

— Не ручайтесь, сэр! Хотите я вам завтра докажу, что вы заблуждаетесь? Следите за мной, — я буду сидеть после обеда на палубе.

— Какой вам интерес разоблачать своих союзников? — не скрывая иронии, спросил командир.

— Видите ли, уважаемый сэр, я решил выйти из этой игры — надоело! — спокойно ответил Уильдер, — предпочитаю быть свободным пенителем моря, чем быть наемником капитала. Не хочу быть рабом плешивых нью-йоркских банкиров. Вот что… Это решено.

— Вы видите, — продолжал он, — я — только «валет» в этой игре — фигура неважная, и потому я не могу вам раскрыть всех тайн этой организации. Я знаю только то, что касается меня, моих заданий. К этим заданиям относится прежде всего всячески мешать России укрепиться на американском материке, на Аляске. Главная задача моя и моих товарищей — уничтожение судов Российско-Американской компании. Цель — подрыв вашей торговли, а также и борьба с военными судами, которые посылает и долго еще будет посылать в эти воды ваше правительство. Если ваша «Диана» пока и выкарабкалась — ушла от нас, так за это благодарите ваши дальнобойные орудия, о которых никто из нас не знал. По-видимому, и «коронка» на этот раз проморгала… Из-за них я лишился моего корвета… Прекрасное изобретение эти пушки, но все же ваша «Диана» смертельно ранена, и плаванию ее пришел конец.

Как они прозевали ваши пушки — этого я понять не могу! Вообще же осведомленность наша великолепна. Мы выходим в море и мы знаем, какие суда и где их встретим. Мы имеем инструкции, что нам делать с тем или другим судном, — топить его, жечь, или только грабить. Уничтожаются, конечно, по преимуществу те суда, которые хорошо застрахованы и уже ветхи… Мы находимся в сношениях с командирами судов и с судохозяевами. И поверьте, нападение корсара и гибель судна для многих бывает очень выгодной операцией… часто, например, мы имеем задание уничтожать суда, застрахованные в страховом обществе, или банке, являющихся конкурентами тем, с которыми мы в деловых сношениях. Мы играем роль на бирже, мы взрываем одни и укрепляем другие банки и страховые общества, мы… участники большой игры международных капиталов. Но ведь мы — только валеты, настоящую крупную игру ведут короли и тузы!.. Может быть вы в Нью-Йорке удостоитесь увидеть их.

— Я не собираюсь в Нью-Йорк! — воскликнул командир.

— Ха-ха! — рассмеялся Уильдер. — Вас не спросят, хотите вы, или нет, а просто доставят туда с остатками вашей команды, а оттуда переправят на родину. Конечно, могут быть видоизменения плана, но вот тот, который мне известен… Нам многое известно… ваша инструкция, например… ваша… секретная инструкция нам прекрасно известна. Вот она, — и Уильдер вытащил из бумажника аккуратно сложенную бумагу, — прочтите — и вы убедитесь в том, что вообще мы все хорошо знаем. О, если бы не эти проклятые пушки! Я по этому поводу буду иметь крупный разговор. Вероятно, впрочем, Ральф и Длинный Джек уже этот разговор имели.

— Кто? Кого вы назвали? — спросил растерянный командир, возвращая бумагу Уильдеру. Он убедился, что корсар был прав: «секретная инструкция», врученная ему в Петербурге, переведенная на английский язык, была в руках Уильдера.

— Кого я назвал? — своих товарищей, от которых вы довольно удачно отбились и которым основательно начесали бока. Ну, за все это расплатится «коронка»… И за мой корвет мне заплатит. Я этого так не оставлю. Надо сознаться, сэр, вы нам дали урок, и потому я решил выйти из игры, как я вам это сказал. Советую вам прийти к такому же решению. Ведь если я — наемник, как меня в том упрекнул один из ваших подчиненных, — наемник капитала, то ведь и вы — раб того же капитала! Ведь все ваше плавание, все жертвы, даже кровавые, вами принесенные, служат только интересам капитала, обслуживают интересы вашей Российско-Американской компании. Ради того, чтобы ваши кокотки носили соболя, ваши щеголи — бобровые шапки, вы, уважаемый сэр, сейчас плывете в тот Нортонский залив, где вас и вашу команду ждет полярная зима с голодной смертью и цингой.

Командир бегал по каюте и хрустел своими сухими пальцами. У него был растерянный вид.

На следующий день Уильдер сидел на своем обычном месте у грот-мачты, в парусиновом кресле, и задумчиво вертел в руках пикового валета. Командир стоял на мостике и искоса наблюдал за ним. Мимо шмыгали матросы, проходили офицеры. Долго игра с валетом не давала никаких результатов.

Но вот из каюты поднялся барон, подошел к Уильдеру и… командир увидел ясно с мостика, как барон показал Уильдеру тоже какую-то карту… Сейчас же между обоими завязалась вполголоса беседа.

— Мерзавец! — прошептал командир, меняясь в лице.

— Представьте себе, что предложил мне ваш офицер, — говорил вечером Уильдер командиру. — По его словам, есть на вашем фрегате группа матросов, при помощи которых он надеется овладеть одной из шхун и увезти меня. Сам он, конечно, останется в стороне — останется с вами! Вот, что значит пиковый валет!.. Недурно?

 

Михайловский редут

Редут «святого Михаила» был расположен на утесистом берегу небольшого острова, который был отрезан от материка проливом. Местами пролив этот был широк и глубок, местами он сужался благодаря обилию островов и пересекающих его каменных гряд. Берег материка был покрыт густым строевым лесом. За лесом подымалась вверх цепь гор. Отдельные вершины этой горной цепи представляли собой голые каменные утесы, покрытые снегом. Левее от редута тянулся каменистый обрывистый берег, поросший чахлыми елями и корявыми кустами можжевельника. В двух-трех местах сквозь эти прибрежные утесы прорывались пенистые потоки, которые каскадами, дробясь по камням, с шумом низвергались в море.

Командир решил поставить «Диану» в пролив, под защиту форта — с одной стороны, и непроходимого леса и гор — с другой.

Корректный, как всегда, командир отправился с визитом к коменданту форта.

Оказалось, что крепость (высокий частокол из бревен) не охранялась никем, — ворота были открыты настежь и никаких следов караула нигде не было видно. Иди, кто хочет… Ржавые чугунные трехфунтовые пушчонки стояли на верках, глядя своими подслеповатыми, наивными хоботками как-то беспорядочно во все концы — направо и налево, вверх и вниз.

— Вот те и поставил фрегат под защиту форта! — иронизировал командир, бродя по крепости. Она буквально была пуста. Хоть шаром покати.

Командир из зданий форта выбрал домик почище и побольше. Вошел, добрался до жарко натопленной комнаты. У русской печки сидел бодрый еще старик и с аппетитом уписывал кашу. Он был в русской косой рубахе, в меховых штанах и таких же сапогах. Приход гостей его нимало не смутил. Рот его был набит кашей, губы блестели от жира… Говорить он не мог и объяснялся жестами: показал гостям рукой на скамью, покрытую медвежьей шкурой. Показал потом на горшок (не хотите мол каши?). И только проглотив кашу и утерев рукавом жирные губы, он заговорил. Оказалось, что это сам комендант!

— Вам чего? — спросил он. — За мехами, что ли? Каши хотите?… Замммечательная!.. С медвежьим салом! — От каши командир отказался, хотя, надо сознаться, запах от нее шел преаппетитный!

Узнав, что перед ним командир русского военного фрегата, комендант пришел в совершенное изумление.

— Как же так? Как же я проморгал? Это все из-за каши! Из-за нее все! Боялся, что горшок треснет. Мои-то все — и жена, и дочь, и гарниза вся — за морошкой пошли. Ух, хороша морошка в этом году! Сочная, наливная, ей-богу! Вот все и ушли, я один остался в крепости: ну и не доглядел!

— Эдак у вас когда-нибудь и пушки все унесут, — сквозь зубы процедил командир, — и крепость заберут!

— А кому она нужна? Хе-хе! — простодушно рассмеялся комендант. Иронии он, очевидно, не понимал.

Старик-комендант оказался в чинах невысоких — всего-навсего штык-юнкер, и притом уже лет сорок как в отставке. Теперь ему уже под восемьдесят, но крепок был, как дуб, и во рту все зубы были целы. Звали его Ефим Панфилыч Подгорный, а жену звали Парасковьей Семеновной, — из алеуток она была, крещеная; дочь есть Юлка — Юлия Ефимовна (бедовая! сама из пушек палит, ей-богу!).

Обезоружил совсем командира старый штык-юнкер своей наивностью. Даже уговорил каши поесть с медвежьим салом. Вкусная каша оказалась. Ели да хвалили. Вытащил еще окорок медвежий, кусок моржатины в уксусе и четвертную настойки какой-то, не то на можжевелке, не то на карельской березе (это — секрет хозяйки, она знает. Не бойтесь, мухоморов ни-ни!).

Заговорил командир о деле — спросил, где лучше «Диану» поставить.

— Да вы что? Зимовать, что ли? — спросил комендант.

— Постараемся не зимовать. Починимся и — прочь. В Кантон или в Шанхай до весны, — ответил командир.

— А сколько времени чиниться будете?

— Недели две-три.

— Ну, так зазимуете. Зима на носу. У нас уже снег был и пурга. Да растаяло… Зимовать будете.

— Ну, зимовать, так зазимуем, — сказал командир. — Из Охотска жду теплой одежды, солонины и капусты.

— Да сколько вас-то приехало? — спросил комендант.

— Да человек триста!

— Сколько? — переспросил старик с изумлением.

— Триста, — повторил командир.

— Мати пресвятая богородица! — воскликнул комендант. — Триста! Господи! Ну, так с голоду все переоколеете! Хлеба у нас нет, капусты тоже! Что из Рассеи привезут, — тем и живем, а не привезут — сидим, зубами щелкаем. Зимой сами собак да волков едим, да рыбу сушеную. Весной, конечно, благодать, отъедаемся! Оленей набегает гибель! Дубинами бьем. Рыбы, лосося столько, что в лодке проехать нельзя! А зимой и голодно и холодно. И цинга эта проклятая.

Командир задумался. Картина зимовки предстала пред ним во всей своей ужасающей действительности.

— Да у меня и бараков-то нет для вас! Нас тут в форту всего-навсего 14 человек мужчин да баб восемь голов, а тут вас — триста человек!

Начал командир расспрашивать коменданта о корсарах. Не понял. В первый раз слово такое услышал. Пришлось ему объяснить. Тогда понял.

— А, это вы о разбойниках говорите, что на море балуют? Знаю, заходят. Ну да мы с ними по-хорошему. Меха тоже у нас скупают, а так чтобы баловать у нас — ни-ни! Я так смотрю: на море там делай, что хочешь, а чтоб у меня здесь — ни боже мой! Я ведь строгой, — добродушно заметил он и сделал «суровое» лицо.

С туземцами, по его словам, отношения у него тоже прекрасные. Конечно, бывает — «балуют», вырезывают охотничьи поселки, что по рекам разбросаны, ну, так и наши тоже не промах: сколько они сами этих туземцев перерезали — счета нет! Ну вот и бывает, что в отместку. А то все тихо. А к форту они не сунутся, — потому боятся! Правда, в прошлом году попробовали — сунулись, даже в форт забрались, да он их так пугнул! И старик стал расхваливать свою команду. Молодцы такие, — все стрелки знаменитые, в лет ласточку пулей в голову бьют. Нет! Сюда, в крепость, не сунутся. Раз сунулись, да обожглись…

Когда комендант с командиром вышли во двор и комендант увидел «Диану», которая уже втянулась в пролив, он даже руками о полу ударил.

— Что вы наделали! — закричал он. — Да ведь лед пойдет, ведь льдом все судно поломает, на камни выпрет!.. Эко дьяволово место выбрали! Уходите-ка на чистую воду. — Потом он помолчал, почесал затылок и добавил:

— Впрочем хрен редьки не слаще. И там вас лед заломает. Ведь здесь через неделю-другую такой чертолом пойдет — льдина на льдину полезет. Выше ваших мачт лед встанет. Горами встанет! На берег попрет, лес ломать пойдет! Треск тут такой будет, что просто ужасти!.. Спать не даст!

Командир «Дианы» начал теряться. Остаться здесь на зимовку — значило потерять судно и провести мучительную зиму. Идти в океан на судне с поломанными мачтами, с течью в трюме и с креном в 30№ — было верхом безумия.

Оставалось одно: чиниться спешно в расчете на то, что запоздает зима. Тут на Аляске возможны были такие случайности, — иногда круглый год нет льда, реки не замерзают, зато, правда, бывает, что закрутят такие холода, что лед не тает круглое лето, от зимы до зимы держится.

Командир решил энергично приняться за ремонт «Дианы». Между тем комендант всмотрелся в «Диану» и удивился, — заметил, в каком плачевном виде она была.

— Это что же с кораблем-то? Покосился, мачты изломаны…

Командир рассказал ему о морском бое и, кстати, вспомнил о своем пленнике. Он попросил коменданта посадить Уильдера в крепостной каземат до окончательного решения его участи.

Комендант внимательно всмотрелся в приведенного под конвоем Уильдера и вдруг облапал его и троекратно по-русски облобызал.

— Голубчик, Роман Карлыч! Батенька ты мой! Да ты ли это? Никак вляпался? Говорил я тебе: не балуй, — вот и попался, — интонация его речи была так выразительна, что Уильдер, по-видимому, понял, если не мысли, то чувства старика — и в ответ пожал ему руку.

— Зачем его в каземат? — воскликнул комендант, обращаясь к командиру, который присутствовал при этой сцене. — Я его к себе возьму. Дочку в нашу спальню переведу, а его — в дочкину горницу. Я Романа Карлыча преотлично знаю. Молодчага! Старый друг!

— Ну, а если он убежит? Кто будет отвечать? — спросил командир.

— Кто? Он? Да куда ему бежать? Без провожатых в лесу заблудится, а на лодке ему далеко не уплыть. Не убежит! Вот Юлка-то обрадуется! Юлка — дочь моя! Помнишь Юлку! — обратился он к Уильдеру.

— О йес!.. Джули! — закивал головой Уильдер и вдруг заговорил по-русски:

— Болшой герл? — спросил он.

— У, большущая девка! — обрадовался старик, — с тебя ростом. Отчаянная! Мы с Романом Карлычем три года уже не видались, — пояснил он командиру.

«Роман Карлыч» водворился в доме коменданта. Вернулась из леса супруга коменданта в лаптях, с корзинищей морошки за плечами. Она маршировала во главе целого отряда: и бабы гарнизонные, и девки, и вся «гарниза». Впереди всех бежала Юлка, дочь коменданта.

Высокая, стройная, с пылающим загорелым лицом, на котором выделялись широко расставленные слегка монгольские глаза, сверкающие огнем задорной юности. Она ворвалась в крепость и сразу наполнила ее веселым хохотом и визгом. Она была в восторге от многочисленных гостей, а при виде Уильдера пришла в такой экстаз, что хотела было броситься ему на шею, да отец удержал. Уильдер смеялся и на английском языке объяснял, что на этот раз, к его сожалению, подарка ей не привез.

Командир энергично взялся за ремонт «Дианы»: работали днем и ночью при кострах. Одни разоружали «Диану», другие снимали такелаж, разбитые мачты, третьи рубили на берегу подходящий лес, тесали, пилили. Работа кипела.

Подошел «Камчадал», привез еще партию «новоселов». Их командир заставил делать зимние бараки. Пришел, наконец, и «Алеут». Семейство коменданта приняло Елену с распростертыми объятиями. Уильдера перевели в какую-то каморку, а Елену вместе с Юлкой поместили в юлкиной комнате.

Как только явился Илья, командир устроил совещание в своей каюте на «Диане». Два вопроса были поставлены на обсуждение: 1) если самый необходимый ремонт будет выполнен до наступления зимы, рискнуть ли отплыть и куда — в Сан-Франциско или к берегам Китая? и 2) что делать с пленником, который, как корсар, по законам морским подлежит повешению?

По поводу первого вопроса барон внес третье предложение: обратиться к Северо-Американским штатам с просьбой о помощи. Почему-то барон был уверен, что помощь будет оказана немедленно, будет выслан вспомогательный корабль, который доведет «Диану» до Сан-Франциско, и там можно будет произвести ремонт. Он был уверен, что американцы переправят весь экипаж «Дианы» в Европу, если ремонт фрегата будет признан невозможным.

Предложение барона, быть может, было самым благоразумным, но всем показалось унизительным для русского флота «признать себя пострадавшими, просить помощи!» К тому же барона не любили, а командир, слушая его, думал упорно об одном: г о в о р и т п и к о в ы й в а л е т (он вспомнил слова Уильдера, что в Нью-Йорке было решено всю команду «Дианы» отправить в Европу).

Решено было продолжать ремонт так же интенсивно, как он производился до этих пор, и при первой возможности рискнуть выйти в море и идти к берегам Китая.

Что касается второго вопроса, — о судьбе Уильдера, то вопрос об его повешении сразу был снят с обсуждения. Сгоряча еще может быть и повесили бы, а теперь сжились с человеком и вдруг… вешать! Срок был пропущен. К тому же старый комендант, приглашенный на заседание, клевал носом, но когда зашла речь об Уильдере, взволновался.

— Да что вы! — возбужденно заговорил он. — Романа Карлыча повесить? (В это время сам Роман Карлович сидел на кухне у коменданта и хлопал в такт ладошами, а Юлка плясала под аккомпанемент балалайки.) Да что вы? Да он из разбойников самый учтивый. Тут еще есть Ральф, Длинный Джек, да вот еще один… какой-то… «ФраДьявол» называется. Вот те озорники! Да и тех вешать нельзя! Вы повесите, да уплывете, а мы тут останемся. Да нас в отместку вырежут. Нагонят на нас кенайцев или инкириков. Да если вы на такие дела пойдете, вы тут все дела наши сорвете! Сейчас хоть какая мелочь из мехов попадает, а тогда и хвоста волчьего не увидишь. Уж вы, пожалуйста, жизни нашей не портите — и так еле дышим.

Илья предложил отправиться с Уильдером к американцам попробовать и при его помощи установить добрососедские отношения и обменять его на русских пленных, которые уже несколько лет томятся в плену. Уильдер, по-видимому, знает место их заточения. Это предложение Ильи было принято.

 

К «американам»!

Решили поездку не откладывать и отправиться до наступления зимы. На следующий же день состав экспедиции определился. В нее входили Илья, как начальник, Вадим, Уильдер, Федосеев и два охотника-проводника по выбору коменданта. Елена пожелала тоже войти в состав этой экспедиции. Как ее ни уговаривали, она настояла на своем, — не хотела разлучаться с Ильей.

Маршрут был разработан при помощи коменданта и двух проводников: от редута Михайловского плыть по морю к югу вдоль берега, дойти до реки Квихпака, плыть по реке до того места, где обычно перетаскивают байдары в другую реку, Кускаквиму, идти по этой реке на байдарах до ее истоков, потом пробраться к Кенайскому заливу. Оттуда на санях до горы Ильи, которая стояла на границе русских владений.

— А там уж рукой подать, — сказал комендант. — Там и дороги будут лучше, не то, что у нас… Доберетесь до островов Ванкувера, или Шарлотты. Там ихняя стоянка.

— Чья стоянка? — спросил Илья.

— Да разбойников этих. Небось там стоянка лучше, чем у нас, — в их залив и лед редко заходит. А к нам горой прет.

— А в вожаки я вам двух молодцов дам, самых лучших моих охотников: креола Яшку Сапоньку — веселый такой: пляшет, на балалайке играет. Поет… вва! — восхищался старик. — Пьет, ууу! Удалой! Одно слово — ухо-парень!

— Да к чему нам скомороха? — изумился Илья.

— Он не только скоморох, — обиделся за своего любимца старый комендант, — он, братец ты мой, лучший у нас охотник. В следах как разбирается, — никто супротив его так не сумеет. А что он веселый — это не беда! Умереть не даст — рассмешит. А другой… ну тот посурьезнее, тот все тропки в лесу верст на триста вокруг знает. В лесах вечно шляется. Дикой такой.

Яков Сапонев, или попросту Яшка Сапонька, был парень — косая сажень в плечах, с круглым монгольским лицом. В живых бегающих глазах его всегда искрился смех, а широкий рот все время улыбался, открывая ряд здоровых, белых зубов. Ходил он легко и все время словно подплясывал. На него нельзя было смотреть без улыбки, — он заражал всех своим весельем.

Совсем другое впечатление производил другой вожатый, старый «дядя Тимошка», по прозванию «Хромой» (в юности ногу сломал — срослась неправильно и потому хромал, что не мешало ему без отдыха по суткам бродить в лесах и болотах). Это был угрюмый коренастый старик, весь заросший щетинистыми сивыми волосами, — даже на носу они росли пучками. Из непролазной кущи этой щетины сверкали его пронзительные глаза. От его упористого взгляда делалось как-то жутко, — словно насквозь все старик видел. Прошлое его было темное — по-видимому, был он беглый из Сибири; давно на Аляске — обжился и сделался ее живой летописью. Многое сам видел, многое от стариков слышал. Но чтобы развязать его язык, надо было основательно его подпоить: трезвый молчал и, как сыч, сидел, нахмурившись. Чего он только не перевидал: побывал и у англичан, на реке Маккензи, был и у берегов американского Ледовитого океана, был не раз и в том заливе, куда теперь направлялась экспедиция. По его настоянию взяли 12 собак и пару саней. Все это с припасами погрузили в три большие байдары, и в одно тихое утро поплыли вдоль морского берега на юг, к месту впадения в море реки Квихпака.

День выбрали безветренный. Тяжелые свинцовые волны сонно ползли к берегу и лениво разбивались о прибрежные скалы. Серое небо казалось тяжелым, — словно висело над самой землей. По берегу неровной грядой тянулись скалы, иногда повышаясь до 800 футов, иногда понижаясь до 100 и ниже. В некоторых местах они прорывались горными ущельями, откуда, обыкновенно, мчались в море гремучие потоки пенистой воды. Местами скалы отходили от моря, и тогда виден был пологий берег, покрытый крупным, серым гравием. Бесчисленные стаи чаек и каких-то морских птиц с унылыми криками носились тучами над скалами, над морем.

Путники плыли медленно и молча. Наконец, Яшка, который греб на головной байдаре, не выдержал и запел какую-то веселую песню.

Только на другой день к вечеру добрались до первого протока реки Квихпака. Вошли в реку, и тут, на сухом песчаном берегу, в кустах ивняка, устроились на ночлег. Пока возились с костром, неутомимый Яшка сумел промыслить пару гусей, и ужин вышел отменный. Но как ни старался Яшка распотешить своих спутников, успеха он не имел, — все сидели нахохлившись и каждый думал свою думу.

Илья особенно занялся старым Тимошкой: он усиленно угощал его ромом и все старался навести его на историю отца Елены. По-видимому, старик знал кое-что об его судьбе и о причинах его пленения.

Только после пятого стаканчика старый Тимошка вдруг процедил сквозь зубы:

— Темная эта история, ваше благородие, — и замолчал.

После шестого стаканчика он пробурчал:

— Все из-за золота чертова. Будь оно неладно! Что оно не ведая, людям несет, так это страсть, — и опять замолчал, — весь ушел, видно, в свои воспоминания.

После седьмого стакана уже развил эту загадочную фразу:

— Американы энти… из-за золота, видать! Он узнал, вишь, где энтому золоту вод, а они побоялись, что он русскому начальству донесет, а тады, значит, Аляске цены не будет (потому на ей золота до черта, да наши энтого не ведают). Ну, а им не расчет, чтоб Рассея за Аляску цеплялась. Вот они его забрали и держат, чтоб не болтал, значит. А может и сами разведать у него хотят, где он золото нашел, а он, должно, уперся… не говорит. А у нас так болтали, что бытто его продал американам наш же русский… командир евонный, — взял от американов деньги, да сам в Рассею и махнул. А может и брешут… Черт их знает!

Илья налил ему еще рому, и старый Тимошка уже совсем размяк. Он стал рассказывать Илье, что он и сам знает, где тут золото и песок золотой и самородки («Воо какие!» — и он показал Илье свой мохнатый кулак)! А он, Тимошка, этих мест ни за какие деньги никому не покажет.

— Потому, — ворчал он, — пропадет тогда Аляска, наедет сволочи со всех концов. Тишины не будет, зверя распугают. А он, Тимошка, тишину энту любит больше всего и ни на какое золото ее не поменяет. — Потому золото это — зло человеческое, — бормотал он. — Его прятать надо, а не вытаскивать на свет божий. Золото человека губит. Его дьявол выдумал на пагубу человеческую. — Тимошка засыпал и раскисал все больше и больше.

Из его несвязных слов Илья понял, что золото сгубило и его, Тимошку: лишило его семьи, жены, детей, угнало его сначала в Сибирь, потом сюда, на Аляску… превратило его под старость в одинокого, дикого, старого зверя, которому сейчас дороже всего в мире тишина и безлюдие.

— Не гонись, парень, за золотом, — мычал сквозь сон Тимошка.

Лагерь путешественников заснул. Только Федосеев сидел караульным, всматривался в тьму ночи и вслушивался в ее звуки, да Илья сидел у костра и задумчиво смотрел на огонь.

Но недолго думал он свою думу. Его мысли были разогнаны странными звуками этой ночи.

Было время отлета птиц на юг, и ночные небеса были полны различными птичьими голосами. Сначала далекие и одиночные, они стали расти, шириться, и скоро потом наполнили собой всю тишину наступившей ночи. Эти звуки быстро двигались с севера, — доносились откуда-то сверху. Словно там, наверху, были какие-то дороги, по которым неслись несметные полки крылатых странников. Деловито гоготали стаи гусей. Свистали и звенели крылья быстронесущихся уток. Где-то высоко-высоко курлыкали летящие журавли. Внизу, над самой головой Ильи, пищали на разные лады стаи разных куликов и куличков, — и все эти звуки порой покрывались трубными лебедиными голосами. Звуки нарастали, делались все громче и громче… Воздушные стаи плыли и плыли с севера. Казалось, что в воздухе тесно этой массе несущихся птиц. Илье стало чудиться, что от движения воздуха сверху веяло прохладой.

Свист, говор, шум! На разные голоса пел, свистел встревоженный воздух. Все оглушительнее звенела, стонала, кричала высота!

— Эка уйма птиц, — сказал Федосеев, — валовой отлет! Торопятся. Видно, зима скоро ударит.

Елена проснулась, подняла голову и с изумлением стала слушать неслыханный концерт. Поднялся и Вадим. Сидели и слушали до рассвета, когда, наконец, угомонился воздушный концерт. Усталая птица стала садиться на отдых до следующей ночи.

 

Река Квихпак

Река впадала в море четырьмя большими рукавами и бесчисленным множеством мелких. Вся дельта реки была низменна и заболочена, и только правый берег был посуше. По этому берегу, хотя и с трудом, но все же можно было продираться сквозь кусты.

Выше того места, откуда расходились все рукава реки, она делалась многоводной, неслась по одному руслу и берега ее принимали характер гористый. Кое-где река становилась даже порожистой.

Трудный был это путь.

Чем дальше продвигались путники, тем выше делались прибрежные утесы. Местами они доходили до 200 футов. Их крутые склоны были покрыты еловым и березовым лесом. По самому берегу тянулись кусты. Стала попадаться красная смородина, украшенная рубиновыми гроздями спелых ягод. Приходилось иногда пересекать ручьи, впадавшие в реку, переходить болотины, на которых рдела спелая брусника, золотом сверкала морошка. Иногда продирались сквозь густые поросли голубики. Из прибрежных кустов часто вылетали с шумом и криком утки, выпрыгивали перепуганные зайцы, вырывались тетерки и глухари…

— Эка дичи-то! Вот благодать! — восхищался Федосеев.

— Ого-го! — орал во всю глотку Яшка, пугая зайцев, и хохотал, когда те, словно ошалелые, объятые ужасом, прижав уши, уносились огромными прыжками в чащу кустов.

Дорога делалась все утомительнее. Порой утесы врезывались в самую реку, тогда приходилось всем садиться в байдары, грести и пихаться шестами, борясь с течением реки. В некоторых местах утесы подымались все выше и доходили до 500–800 футов, и у их подножия глубина реки достигала до 20 саженей.

По левому берегу тянулась сплошная тундра, поросшая только у берега кустами и высокой болотной травой. Часто на реке виднелись острова, покрытые травой. На островах иногда блестели озерки воды, и с этих озер подымались тучи болотной и водяной дичи.

Между тем погода портилась с каждым днем. Чувствовалась близость зимы.

Старый Тимошка все чаще и все тревожнее посматривал на небо, покрытое низкими серыми тучами, которые медленно ползли с севера, и время от времени совещался с Федосеевым. Яшка ко всему относился легко и беззаботно. На стоянках он считал своим долгом каждый вечер на сон грядущий отплясывать трепака, при чем сам себе аккомпанировал на балалайке и подпевал веселые песни.

На девятые сутки пути вдруг задул ветер и повалил снег, сперва хлопьями, тяжелыми и мокрыми, потом целыми шапками. Решили переждать снегопад — трудно было плыть. За утесом, куда не попадал ветер, разбили палатку, разложили костер. Яшка попробовал, было, потешить публику, но и на этот раз особого сочувствия не встретил, а потому махнул рукой, бережно спрятал свою балалайку и завалился спать. Зато старый Тимошка, разогретый ромом Ильи, рассказывал много любопытного из истории Аляски, о том, как постепенно захватывали русские предприниматели ее побережье. Он даже о казаке Дежневе знал много интересного. О Павлуцком рассказал, о Беринге, о Басове, Трапезникове, Глазове, о купце Андриане Толстых, о купце Бенвине, о купцах Посникове и Красильникове, о Кульковых. Рассказал он немало любопытного и об англичанах, о французах, даже об испанцах, которые все лезли на Аляску. Много пакостей наделали они русским колонистам. Узнал Илья от него, что русские поселки тянутся по американскому побережью далеко на юг за Аляску, — доходят до С.-Франциско. Самый южный русский поселок находится у самого С.-Франциско и называется «Росс». Еще при испанцах вырос он. Знал хорошо старый Тимошка историю Аляски задолго до учреждения Российско-Американской компании. Деятельность компании он явно не одобрял.

— Раньше, — говорил он, — конечно, каждый норовил свою мошну набить, но все же Россию не продавали. Всякий сам на риск шел. Молодцы были. А нынче, — он махнул рукой.

— А что нынче? — спросил Илья, подливая старику рома.

— А нынче сидят в Питере, а здесь наемников-приказчиков держат. Вот что! — отвечал тот со злобой. — Скоро, брат, ау, Аляска! — и старик задумался.

Ветер завывал и весь следующий день. Потом он вдруг переменился, снег перестал идти, зато температура вдруг упала до 20№ ниже нуля.

— Эх, завязнет ваш корабль! Еще неделя — и затрет его льдом, — сказал Тимошка. — Да и нам торопиться надо. Мученье будет на реке Кускоквиме.

На следующий день решили двинуться дальше. Пришлось облекаться в зимние одеяния: надели оленьи кухлянки, на ноги — торбасы, на головы — меховые шапки с ушами. Елена нарядилась в мужские меховые штаны и в соболью кухлянку (Юлия выбрала ей эту нарядную кухлянку из своих запасов). На руках у всех оказались меховые рукавицы.

С трудом выгребали против резкого сухого ветра, — дул прямо в лоб. По реке неслось, словно сало, со дна подымалась какая-то ледяная каша. К вечеру переправились на другой берег. Там уже кончилась тундра и протянулись холмы, покрытые непроходимым лесом. Среди холмов виднелись сопки, некоторые вышиной до тысячи футов.

— Вишь, горы какие! — недовольно ворчал Тимошка. — Через них придется волоком байдары тащить до Кускоквимы.

— Эка невидаль! — сказал неунывающий Яшка, — и потащим! Я, кроме байдары, таких как ты — четверых стащу.

— Не бахвалься, парень, — ответил Тимошка, — и потащишь, коли нужно будет. Не я ж тебя, болвана, потащу.

— Поговори еще, — захохотал Яшка. — Знаешь, как здесь с вами, стариками, разговаривают! — Короткий разговор, — начнешь подыхать, сейчас тебе охапку дров и в лес!.. Сиди и жди, пока тя волки не сожрут. Порядок известный! Эва, волчьих следов-то. Не тебя ли, старого, ждут? — зубоскалил Яшка.

Тимошка не удостоил его ответом.

 

Тайна лесной избы

— Вот тут сейчас изба быть должна, — сказал Тимошка, показывая рукой на берег. — Охотник тут сидит — Семен Кораблев. Да, вон она!.. Ишь снегом-то ее как занесло — и не видать сразу! Крыша одна… что ж он не отгребается? Там ли он?

Пристали к берегу. Пошли к избе, — действительно, вся снегом занесена и дверей не найти. Собаки вдруг сгрудились, завыли.

— Ишь, собачьё запело! — сказал Яшка, — волков, видно, чуют.

Подошли к избе, к дверям. Оказалось — двери настежь. Вошли… и отшатнулись… Вместо постового охотника Семена Кораблева, лежали только обглоданные человеческие кости. В избе все было перевернуто вверх ногами.

— Мати пречистая богородица! — воскликнул Тимошка. — Никак Семена волки заели!

— Волки-то волки, а пулей кто ему лоб пробил? Тоже волки? — сказал Федосеев, всматриваясь в обглоданный человеческий череп.

— Кенайцы, сволочь, набаловали? — предположил Яшка.

— К чему бы энто? — задумался Тимошка. — Ведь, кажись, давно тут тихо было?

— Тихо-то тихо, да верно американы приказ дали, — сказал Яшка.

Тимошка наклонился и стал рассматривать кости.

— Ишь, свежие совсем! Розовые еще и замерзнуть не успели, — сказал он.

— На днях верно беднягу обработали. Должно, в бурю ту, что мы в палатке отсиживали. Вишь, снегом занесло избу, — предположил Федосеев. — Ну, значит и нам надо ухо держать востро.

В смущении стояли все над костями Кораблева.

— Ну, вот что, — прервал тяжелое молчание Тимошка, — мы с Яшкой тут вокруг по лесу побегаем, в вы кости схороните, да избушку почистите — ночевать в ней придется.

Елена прижалась к Илье и с ужасом смотрела на кости человека. Федосеев собирал их в охапку, словно дрова нес в печку.

Уильдер встал в позу Наполеона и что-то декламировал вполголоса: не то из «Гамлета», не то из Байрона.

— Ты, Федосеев, камнями кости завали, — говорил Тимошка, прилаживая лыжи, — а то наши же псы растаскают.

Яшка преобразился. На его веселую рожу словно кто-то надел маску. Он почуял близость опасности, и сразу сделался серьезен, — стоял уже на лыжах, пробовал, легко ли выходит из ножен его длинный нож. В ружье он насыпал свежий порох и нетерпеливо поглядывал на Тимошку, который все еще возился с лыжами.

— Ну, готов, что ли? Пойдем, а то темно будет. Следов не разберешь. Копаешься, дед!

Наконец оба с ружьями подмышкой легко скользнули на лыжах по снегу и исчезли в чаще леса.

Федосеев с помощью Ильи, Вадима и Уильдера похоронил кости Кораблева и насыпал кучу камней на свежей могиле. Потом развели огонь и стали варить сушеного лосося. Все сидели молча в этой избушке, закинутой в лесную чащу, и думали о той драме, которая разыгралась здесь несколько дней тому назад.

— Да! Вот наша жисть! — сказал Федосеев со вздохом, помешивая ложкой в чугунке, в котором варился суп.

…Где-то далеко в лесу завыл волк, ему ответил другой. Собаки всполошились и ответили волкам душераздирающим воем.

— Взять бы псов в избу? Не загрызли бы их волки? — сказал Илья.

— Ну, да, — ответил Федосеев, — нешто можно нечисть такую в избу пускать! Блох наведут. Никто их не загрызет. Мы-то на что? Посторожим их.

Совсем стемнело, когда Тимошка и Яшка вернулись в избу. У обоих были озабоченные лица.

— Кенайцы по лесу шляются, — сказал Тимошка.

— И два американа с ними, — прибавил Яшка, — по следам видать.

— Что им надо? — спросил Илья.

— А черт их знает! — мрачно ответил Тимошка. — Вот, поди, узнаем скоро, что им надо. По берегу следы-то бегут свежие: видать нас пронюхали. Следят, надо быть.

— Трубку вон евонную нашел, — сказал Яшка, доставая из-за пазухи изогнутую трубку. — Недалеко от избы лежала. Снегом занесло, да, видно, горяча была, так снег-то и стаял вокруг.

Все потянулись смотреть на трубку.

— Аглицкая, не наша, — сказал Тимошка.

— Ан врешь! — сказал Яшка, — мериканская, — аглицкие не такие!

— Америкен, — сказал Уильдер тоном, не допускающим возражения.

— Видишь? Во!.. Моя правда! — ликовал Яшка. — Ишь, недокурена, — прибавил он, ковыряя в трубке пальцами.

Тимошка понюхал трубку.

— Табак важный, — сказал он, — не махорка!

— Вот этот, чья трубка, должно и есть тот, кто кенайцев навел, — сказал Федосеев.

— Сволочь! — выругался Яшка.

— Сволочь и есть, — мрачно добавил Тимошка.

Затем все трое стали обсуждать вопрос, как тащить байдары.

— Дорога-то легкая, да снегу-то много, — сказал Тимошка, — да вот кенайцы эти… Кабы не они, мы бы сперва байдары перегнали, а потом их благородия провели бы, а теперь как делиться?… Уйдешь, а они тут делов натворят!

Решено было не делиться, — идти всем вместе. Ночь провели тревожно, сторожили поочереди, сидели в лесу у избы, закутавшись в полотнище палатки, чтоб не выделяться на фоне снега. Сидели, вслушиваясь в звуки ночи, всматриваясь во тьму леса. Выли где-то волки, кричал филин… Упорно и жалобно верещал какой-то зверек. Казалось, будто кто-то подает условные сигналы.

Ночь была теплая, с запада тянул мягкий влажный ветер. Начинало таять. Ночь была какая-то бессонная, полная неясной тревоги.

Собаки дрожали, поминутно подымали головы, настораживали уши, всматриваясь в лес то рычали, то слегка подвывали и повизгивали…

Илье казалось, что лес живет какой-то таинственной жизнью. За каждым стволом чудился ему притаившийся враг, незримый, но опасный.

Жутко было. А возле, прижавшись к нему, сидела Елена, — она не могла оставаться одна в страшной избе.

Вдруг собаки вскочили, насторожились, злобно заворчали, а потом залились лаем. Из избы вышел Тимошка с ружьем в руках. Следом за ним появился Яшка, потягиваясь и зевая.

— Ты это что собак дразнишь, ваше благородие? — буркнул он Илье.

— Уйди-ка ты, ваше благородие, в избу, — сказал Тимошка, — и жену забирай — неровен час… Надо посмотреть, чего псы брешут?

Он отвязал Волчка, своего любимца, вожака собачьей стаи, и пустил его. Волчок с пронзительным лаем бросился в лесную чащу, за ним следом на лыжах отправился Тимошка.

Яшка посмотрел ему вслед и сказал:

— Зря старик побежал. Так это, псам померещилось. Вишь, стихли. Ну, я тут посижу, а ты уведи-ка свою барыню в избу. Все спокойнее будет.

На востоке тонкой огненной полосой загорелся горизонт. Начало светать. В избе никто не спал. Вадим уже варил кофе. Вернулся Тимошка.

— Ну, что? — спросил его Илья.

— Ничего, должно бродил кто. Волчок рвался, да я его попридержал, — еще стрелит кто пса-то. А следов не видать, темно.

— Ну, братцы, кофею похлебаем — и в путь! Надо торопиться, а то таять начинает. Снег портится, — липкий такой, к лыжам, черт, так и липнет.

 

Враги

К саням привязали по байдаре, впрягли собак и сами впряглись. Дорога шла по просеке. Здесь обычно перетаскивали байдары из одной реки в другую, и потому тропа была относительно удобная. Но все же тащить байдары было страшно трудно. Пришлось идти все время в гору и по рыхлому снегу, стараясь не сбить сани с тропы. К тому же оттепель усиливалась, и в меховых кухлянках было страшно жарко. Кругом по косогору стоял строевой лес. Вековые ели до самой земли опускали свои косматые лапы, засыпанные снегом. Приходилось по косогору огибать сопку, покрытую лесом.

— Вон там перевал и будет, — утешал Тимошка Елену, махая рукой куда-то вверх. — Оттуда уж все под гору пойдем, с перевала. А леса ты не бойся, — говорил он Елене, которая косилась на косматые ели. — Собаки голос подадут, ежели кто туда заберется.

Между тем лес стал редеть и потом как-то расступился, — открылась большая равнина, покрытая кое-где молодыми елями и соснами. Налево круто подымалась голая вершина сопки.

— Вот и перевал! — сказал Тимошка. — Вот туды взберемся, — он опять махнул куда-то вверх, — а потом уж все спущаться, до самой реки все спущаться будем.

Он прервал свою утешительную речь и вдруг дал рукой знак к остановке.

Все остановились.

— Яшка, — позвал Тимошка, — смотри! — Он показал на свежие следы лыж, пересекавшие их путь.

— Двое шли, — сказал Яшка, всматриваясь в след, — ишь, по одному следу прошли… Хитрят! Недавно и прошмыгнули. У нас перед носом продрали.

— Кенайцы, черти! — буркнул Тимошка.

— Один кенаец, другой нет! — поправил Яшка.

— Ну да! — усомнился Тимошка.

— Да ты смотри, вво! Вишь? Не кенайский ход — носком колупает. Сзади шел.

— На перевал следы-то, — сказал Тимошка, — поди, там и засели. Нутка сбегай… Поглядай… У тя ноги молодые.

— Волчка возьму, — сказал Яшка, отвязал Волчка и вместе понеслись, — Волчок впереди, Яшка сзади.

Тимошка успокаивал своих спутников.

— Энти не тронут. Энти за нами следят. Их нечего бояться. Вот что на реке будет…

Где-то на горе раздался злобный лай Волчка. Потом слабо брякнул пистолетный выстрел, и лай Волчка вдруг сменился отчаянным визгом.

— Ужли Волчка пристрелили? — тревожно воскликнул Тимошка.

Но визг не умолкал и стал приближаться к путешественникам.

— Подранили, мерзавцы! Пожалуй, пса мне испортили, — беспокоился старик за своего любимца. — Пса жаль. Уж такой пес, цены ему нет!.. Эх!.. Яшка, дурак, не доглядел, я бы не дал!

Через четверть часа прибежал Яшка. Впереди его несся Волчок, тряся головой и повизгивая от боли.

— Жив! — радостно воскликнул старик. — Зацепило только. Волчок, Волчок!.. Псина! — Волчок подбежал и с тихим визгом стал жаться к ноге хозяина. Тот стал осматривать голову Волчка.

— Ишь, ухо зацепили. Еще бы малость и в мозговицу бы попало. Ах ты, сукин ты сын! — ласкал старик визжавшую собаку. — Ну, ладно, будет! Поправишься!

На Яшку Тимошка обрушился, упрекая его в том, что он чуть не сгубил собаку. Яшка оправдывался.

— Они за камнями засели, а Волчок сразу налетел и ну рвать одному кухлянку. Ну, тот и пальнул. Я и подбежать не поспел. Хотел я их пристрелить, да, думаю, дразнить не надо. Потом сосчитаемся.

Тимошка еще раз ругнул Яшку и, переменив тему разговора, обратился ко всем:

— Ну, что же? Как теперь? Напрямки по короткой жарить мимо тех, — он махнул рукой в сторону выстрела, — или в круговую?

— Режь напрямки, — сказал Яшка.

— Напрямки-то — напрямки. А ну, как они по дороге завал сделали? Что мы с байдарами делать-то будем? Да и нас они из-за завалов, как куропаток, перестрелять могут.

Все молчали…

— Ну-тка, Яшка, сбегай-ка еще, поглядай. Тут мигом обернешься. Не больше часа до реки-то! Так и лупи просекой, так прямо и жарь.

— С Волчком разве? — в виде вопроса ответил Яшка.

— Ну, брат, дудки! Волчка я такому дураку, как ты, больше не дам. Хвоста его не понюхаешь. Бери Серого.

Яшка с Серым унеслись в просеку синевшего вдали леса.

— Ежели они завалы устроили — беда, — говорил Тимошка, — потому ходу не будет. Кабы еще байдар с нами не было, а то бросить придется. Ну отдыхайте покедова, братцы. Кормитесь. Место здесь открытое, вольное: вокруг на версту видать, никто не подберется. А я, вот, псов подкормлю.

И он стал кидать собакам вяленую рыбу.

Вернулся Яшка. Рукой махнул и сплюнул.

— Завалили, черти, — сказал он, — деревьев навалили поперек и сидят… как сычи, выглядывают. Десять человек. Я сзаду забежал.

— Ну, да я ж говорил, — сказал Тимошка, — я ихнюю повадку знаю. Ну, значит придется в обход идти, эх!

Пошли в обход. Круто повернули влево и прямо по целине в лес вошли.

— Верстов пять крюку будет, — ворчал Тимошка.

Впереди шли Тимошка, Яшка и Федосеев — дорогу протаптывали. Потом припрягались к саням и тащили. Измучились так, что со всех пар валил, — вспотели и раскраснелись, словно в бане парились.

Один Яшка не унывал, — все шуточки отмачивал.

Наконец обогнули завал и вышли на просеку. Яшка показал кукиш сидевшим сзади в засаде — сидите, мол, дурни, ждите.

— Ну, братцы, теперь навались, — теперь все под гору. Через час и река будет.

Навалились, пошли ходом действительно все под гору. Вскоре стал слышаться какой-то шум, далекий, но постоянный. Вырастал по мере приближения к нему.

— Это еще что? — тревожно спросил Илья.

— Река ревет, — ответил Тимошка. — Тут ее камнями спирает, ну и ревет.

Рев водопада все усиливался.

— Быстро вода бегит по Кускоквиму, — страсть трудно будет выгребать! Только бы до Калмыковского редута добраться! Там уж передохнем, — сказал Тимошка. — Одначе надо и на реку посмотреть, нет ли там чертей энтих. Може и там ждут. Пойду-ка я сам!

Припадая на хромую ногу, старик отправился вперед. Яшка отпустил пару острот по его адресу и занялся своей трубкой, однако время от времени поглядывая в сторону обойденного завала. Вскоре Тимошка вернулся.

— Сидят, черти, ждут! — крикнул он издали. — Сидят, рты развесивши. Я у их ружье свиснул. Смотри, какое важное, — и Тимошка показал Яшке выкраденное ружье.

Яшка с завистью взял ружье и стал разглядывать.

— Как это ты, старая крыса, словчился?

— Сызмальства обучен, — важно ответил старик.

— Пойти, что ли, мне? — сказал задумчиво Яшка.

— Пойди, коль башка дешева, — сказал Тимошка. — А нам опять в обход идти. Надо и этих обойти.

Опять свернули с дороги, пошли лесом налево.

 

Страничка из Фенимора Купера

Продрались с великим трудом к реке. Теперь водопад ревел с версту ниже. Здесь же река разливалась широко и дробилась протоками между низкими островами.

По совету Тимошки переехали реку и запрятались в чаще кустов.

— Передохнуть надо, — сказал он. — Поработали. Сил больше нет. Пущай теперь нас поищут. Собакам только морды завязать надо, а то брехать будут — нас выдадут.

Собакам перевязали морды, и сейчас же Тимошка, Яшка и Федосеев улеглись и захрапели. Илья, Вадим, Уильдер и Елена заснуть не могли, — переутомились. Елена легла, а мужчины сидели и напряженно смотрели на широкую реку, — на тот берег, от которого они только что отплыли.

— Плывут, вон, — вдруг заговорил Уильдер. Острое зрение моряка помогло ему увидеть движущиеся черточки байдар у самого берега, еле заметные на темном фоне скал.

— Одна, две, три, четыре, пять, — считал Уильдер. Четыре байдары плыли вдоль берега вверх против течения, а пятая сворачивала в сторону и направлялась к берегу, у которого спрятались путешественники.

В ней сидели двое.

Илья разбудил Тимошку. Тот стал будить Яшку.

— Ммм… Что там еще? — мычал разоспавшийся Яшка.

— Плывут к нам, бери-ка лук да стрелы, может придется спровадить, чтоб без шума.

Легкая байдара уже подплывала к кустам, в которых притаились наши путешественники. Сидевшие в байдаре кенайцы пытливо всматривались в прибрежные кусты. Яшка сидел с луком в руках и не спускал с них глаз… Тетива его лука была натянута, и стрела, готовая к отлету, лежала на тетиве. Кенайцы проплыли мимо. Но сидевший на корме почему-то оглянулся на кусты и что-то сказал гребцу, показывая рукой на подозрительную чащу, и байдара неожиданно повернулась носом к кустам. Рулевой приподнялся и стал всматриваться. Путешественики увидели блеск радости в его глазах. Очевидно, заметил сидевших. Уже раскрыл рот, — что-то сказать хотел товарищу, но в этот момент тихо свистнула спущенная с лука стрела и вонзилась ему в горло. Кенаец захрипел и тяжело рухнул на дно байдары. Гребец хотел было остановить ход байдары, стал грести в обратную сторону. Но запела вторая стрела, и второй кенаец упал лицом вперед, выпустив весло. Лодка по инерции плыла вперед и врезалась в кусты, ткнувшись носом в байдару, в которой сидели Илья и Елена. Собаки завозились, стараясь освободить свои морды, — лаять захотелось!

— Цыц, проклятые! — зашипел на них Тимошка, хватая приплывшую байдару и втягивая ее в кусты.

— Ночью спустим их по течению, — сказал Тимошка. — А ловко ты угодил. Молодец, Яшка!

У одного кенайца стрела торчала в горле, у другого — ниже затылка.

Четыре байдары быстрым ходом ушли вперед и скоро исчезли из поля зрения, завернув за поворот реки.

— По-моему, — сказал Яшка, — не спускать их надо, а потопить с байдарой вместе. По крайности, следов не будет.

— Что верно, то верно, — сказал Тимошка. — Только возни будет много с ними. Стащим их лучше на остров, там их в болоте засосет, а байдару возьмем с собой. Авось понадобится. Легкая она.

Когда стемнело, все лодки выбрались из кустов и медленно поплыли вверх по течению. Левые борты у них были утыканы ветвями. С другого берега даже днем их трудно было отличить от прибрежных кустов.

Плыли осторожно, стараясь не делать веслами шума. В потемках удачно разминулись с четырьмя кенайскими байдарами, возвращавшимися обратно, — только остановились, сгрудились, и кенайцы проплыли мимо, вероятно, приняв байдары, замаскированные ветвями, за островок, заброшенный в реке. Проплыли так близко, что даже разговор их был слышен отчетливо.

Плыли всю ночь, и на рассвете вошли в озеро, с обеих сторон окруженное высокими черными скалами. Дикий пейзаж. Скалы местами доходили до 500 футов и на вершинах их лежал снег.

 

В гроте

По указанию Тимошки, повернули к левому берегу и, пробравшись лабиринтом камней, прошли в какой-то темный грот. Все три байдары и четвертая, маленькая, скрылись там от взоров человеческих.

— Здесь отдохнем, — сказал Тимошка, выбравшись на каменистый берег. — Здесь и огонь разведем!

Развели костер, и грот, освещенный дрожащими языками пламени, сделался фантастически красив. Но холодно и сыро было под его каменными сводами. Зато вода, просвеченная огнем до самого дна, засветилась волшебным нежно-голубовато-зеленым светом.

Собакам развязали морды, и они стали бегать и визжать, обрадовавшись своей свободе. Впрочем, недолго они беззаботно резвились, — скоро стали проявлять признаки какого-то беспокойства, особенно Волчок: он стал рычать, поглядывая в глубь грота.

На него, однако, сперва не обратили внимания. Усталые путешественники занялись костром и приготовлением еды. Торопились поесть и лечь спать.

— Здесь наверх выход есть, — сказал Тимошка. — Чисто крепость. Там сторожить будем.

И какими-то щелями и проходами он вывел Илью на каменную площадку над самым входом в грот.

Вид сверху был великолепный. Все озеро, окруженное горами, лежало внизу, — глазом можно было охватить пространство, по крайней мере, верст на десять в окружности.

— А подмораживает, — сказал Тимошка. — Пожалуй, в ночь опять мороз ударит. Эх, добраться бы до редута! Оттуда бы уж на собаках пошли. Там места пойдут ровные. Пустыня — одно слово!.. Никто не подкрадется. Ох, не люблю я леса! Пустыня куды лучше!.. Ширь-то какая! — Речь его была прервана ожесточенным лаем собак.

— Эх, не угомонят псов-то! Выдадут они нас. Ну, я пойду посмотреть, чего они там, а вы уж тут озеро покараульте. Коли что — скажите.

…Волчок рычал, рычал, да вдруг и залился злобным лаем. Вслед за ним стали лаять и остальные псы.

— Ишь, по зверю лают. Кто бы там был? — сказал Яшка, взяв ружье. Осторожно пошел он по узкому карнизу в глубь грота. Собаки рвались за ним — мешали идти. Разогнал их прикладом.

— Что там? — спросил Тимошка.

— А черт его знает! Темно и идти трудно, — того и гляди оборвешься.

— Погоди, Яшка. Я на байдаре подъеду и огня возьму, — крикнул Тимошка.

Он положил пылающий сук на нос байдары и поплыл в глубь грота. Грот оказался очень глубоким, — байдара забралась так далеко, что скоро пылающий сук превратился сперва в огненную точку, а потом совсем его не стало видно. Собаки остановились где-то по дороге, — очевидно, карниз обрывался, и дальше пробраться не было возможности.

 

Катастрофа

Сидевшие у костра прислушивались к тому, что делалось там, в темной глубине грота. Сперва постепенно замирали вдали тихие всплески весел, потом тишина, потом страшный рев, громом прокатившийся под каменным потолком грота… Выстрел гулкий, раскатистый… Опять рев и человеческие крики — и все смолкло. Опять отдаленный крик, как будто о помощи.

Уильдер, Федосеев и Вадим, схватив пылающие головни, на оставшейся байдаре быстро понеслись на крик.

— Сюда, сюда, скорей! — услышали крик Тимошки откуда-то из тьмы.

— Стой! Стой! Легче! — Тимошка сидел верхом на перевернутой лодке и обеими руками держал Яшку, который был, по-видимому, без сознания. Все лицо его было залито кровью…

— Яшка медведя стрелил, а он бросился прямо на Яшку. Смял парня.

— А медведь где?

— А черт его знает! Убег должно! Принимай, братцы, Яшку, я ружья достану. Свети сюда.

Яшку втащили в байдару и стали освещать дно. В прозрачной воде на саженной глубине два утонувших ружья были видны отчетливо. Тимошка опустился в ледяную воду, вытащил ружья и влез в лодку. Он был так зол, как никогда еще. Ругался вовсю, — ругал поездку, всех участников, а больше всех Яшку.

— Черт бы вас всех побрал, — хрипел он. Злоба бушевала в его остервенелом сердце.

— И эта сволочь, — он ткнул ногой Яшку, — говорил ему, не стреляй, потому не видать. Вот выстрелил, а теперя всю морду ему и своротил медведь!

Не стесняясь присутствия Елены, Тимошка разделся донага, раздел и Яшку. Мокрые кухлянки, торбасы, шапки повесили сушиться над костром, влил рому в рот Яшке. Тот пришел в себя. Елена перевязала ему драную рану на щеке и ухе. Кусок уха был оторван. Тимошка занялся ружьями; их чистил, а сам ворчал и ругался:

— Так тебе, сволочь, и надо, — не мог угомониться старик, когда увидел, что Яшка пришел в себя.

Яшка попытался что-то ответить, даже как будто сострить хотел.

— Молчи ты, скоморох! — прикрикнул на него Тимошка. — Вот будет у тебя рыло набоку, так еще смеху больше будет.

Потом он стал успокаиваться, и самая ругань в его устах стала терять остроту злобы — начала переходить в нравоучение и вскоре приобрела характер некоторой игривости.

Наконец пострадавшие высохли и, закутавшись в горячие кухлянки, захрапели во всю мочь.

Вадим сменил Илью. Уильдер пошел с ним. С ужасом выслушал Илья о том, что произошло в его отсутствие. Он беспокоился за Елену. Сидеть в одной пещере с медведем! И зачем только она поехала? Что еще ждет ее впереди?

Часа через три Яшка уже поднял свою перевязанную башку и стал будить Федосеева:

— Эй ты, хрыч старый, слушай!

— Чаво тебе? — проворчал тот, — лежи ты, морда драная.

— Поедем за медведём, — сказал шепотом Яшка. — Что зверю зря пропадать?

— Поди ты, — буркнул Федосеев.

— Еловая башка! Да ведь мех-то какой богатый! Да говядины сколько!

Недолго спорил Федосеев с Яшкой. Заговорило ретивое у старого охотника. Решили не будить Тимошку, — управиться без него.

Илья пробовал, было, протестовать, — уговаривал не рисковать, но его Яшка и слушать не стал:

— Подох медведь! Ей-богу подох! — уверял он, — ведь я знаю. Я ему здорово запалил. Сгоряча это он меня дернул, умираючи…

Опять байдара с огнем отплыла в глубь грота и через час вернулась, нагруженная огромной медвежьей тушей. Яшка забыл свою рану и сейчас же занялся медведем: мясо вырезал, на куски порезал, поделил: что людям, что собакам.

Когда Тимошка продрал свои старые глаза, Яшка уписывал уже медвежатину, жареную на ружейном шомполе.

Тимошка только глаза выпучил.

— А шкуру барыне за беспокойство, — галантно сказал Яшка, расстилая медвежью шкуру у ног Елены.

День прошел, и вечером решили отправиться дальше.

Стемнело. Полная луна выплыла из-за края черных утесов. Серебром залило все озеро, — тем чернее сгустился мрак у самого берега. Под покровом этой прибрежной мглы, вдоль черных скал, двинулись дальше. Но скоро луна поднялась выше, и около берегов не стало тени.

— Экий черт, как на ладони все видать! — ворчал Тимошка, — и не укрыться нигде! Увидят нас, черти!

Морозило. Чистое темно-синее небо усыпано было мириадами звезд, — даже лунный свет не мешал их блеску.

— Ишь, как вызвездило, — сказал Яшка. — К утру мороз ударит!

Высоко по небу тянулись последние стаи птиц.

— Конец перелету, — сказал Федосеев. — Зима пришла.

Между тем луна совершила свой ночной путь и стала заходить за утесы противоположного берега. Теперь там сгустилась тьма. Перебрались на ту сторону.

— Ну, скоро исток реки будет. Опять в реку войдем, — сказал Тимошка. — Не замерзла бы река-то!

— Смотри-ка, огонь у истока! Никак костер жгут? — сказал Яшка.

— Неужто нас стерегут? — опасливо буркнул Тимошка.

— Я поеду вперед, — сказал Яшка, — посмотрю, может кого и снять потребуется. Дай-кось мне лучок-то. Как огонь погаснет — езжайте смело!

И на легкой байдаре он бесшумно стрельнул во тьму.

Байдары не пошли дальше, притулились у берега и ждали. Путники глядели на огонек, мерцавший вдали в бледном сумраке наступающего рассвета. Прошло с полчаса. Восток начал алеть, и наверху в побледневшей синеве неба потянулись розовато-золотые тучи. Далекий костер вдруг погас.

— Чисто Яшка сработал! А и руки же у парня золотые! Ну, теперь айда, ребятки, вперед!

За каменным мысом, закрывавшим впадение реки в озеро, к путешественникам присоединился и Яшка. Улыбался во весь рот.

— Убрал! Чисто припрятал! — хвастался он.

Вошли в реку. Опять правый берег — сплошная стена утесов, левый — низменный, болотистый, сплошная тундра. Потянулись вдоль низменного берега.

Прятались днем в кустах — ночью плыли, замаскированные кустами ивняка, выбирая темные места.

На второй день опять повалил снег, потом ударил мороз. По черной реке понеслись небольшие льдины…

— Ничего, на это нам теперь начхать, — говорил Тимошка. — К вечеру на месте будем!

— Вот тут река сейчас влево возьмет, а за поворотом и редут будет. Теперь конец веслам, — на собаках двинем, без байдар. Куды легче будет!

 

Кенайцы и «американы»

Но Колмыковский редут оказался сожженным… и людей не было видно.

— Сожгли! Вот незадача! Как тут быть? — И старый Тимошка совсем на этот раз растерялся.

— Причаль тут. Пойду посмотрю, — сказал Яшка. Байдары притулились у берега, а Яшка прибрежными кустами осторожно направился к редуту.

— Ну, где теперь собак достать? — рассуждал вслух Тимошка. — Вот, думали, в редуте возьмем! На 12 псах далеко не уедешь! Опять же с провиантом, — рыба на исходе! Чем собак кормить будем? Дальше по пустыне путь пойдет, — тут уж ничего не промыслишь. Что тут делать? Эх, незадача!

Так разговаривал он сам с собой, а путешественники мрачно слушали его и молчали. Они еще меньше его знали, что им теперь делать. Сидели и вслушивались в беседу Тимошки с самим собой. Из отрывистых фраз его беседы, однако, заключили, что старая голова его усиленно изобретала разные комбинации, которые должны были вывести их из затруднения.

Вернулся Яшка не один, — привел с собой еще какого-то старика — Зотова Ивана Дмитриева. Физиономия у него была перекошенная — идет, сам озирается, говорит шепотком. Напуган человек — по всему видать! Зотов оказался хорошим знакомым и Яшки и Тимошки. Тимошка накинулся на него с вопросами:

— Что это у вас? Мы к вам, а вы вон что — погорели. — Зотов растерянно развел руками…

— Разорили редут, — сказал он. — «Американы», надо думать, — говорил он, оглядываясь, словно опасаясь, что «американы» сидят в кустах и его подслушивают.

— Подослали, вишь, кенайцев с мехами, — рассказывал он, — дескать, продавать пришли. Семен Петрович все с ними уладил. Потом пить стали… Ну, известно, как полагается. А они, значит, со своим ромом приперли. Ну, а в ром-то, видно, чертовщины какой-то и навалили. Ну, значит, наши перепились, да видать и свалились. Я это два стакана тоже глотнул, да в лес побег капканы смотреть. Добежал до капканов, да так и свалился. Сколько лежал — сам не знаю… Проснулся, потому трясти меня начали. Продрал зенки, — ан меня волки рвут! Ей-богу! Вскочил, как встрепанный. Как заору, — волки так и порснули в лес — напугал я их. Побежал я в редут. Мать честная! Редут-то наш докуривается! Людей — ни души! Амбары все разорены. Чистое разорение. Один я и остался.

— Что ж их убили, что ли? Семена Петровича и других, которые?

— Не видать, чтоб драка была. Увели, должно, пьяных. Может и померши которые от зелья этого. Брр! — Зотов сплюнул с омерзением. — Двое суток меня рвало, то есть всю башку разломило. Который день, вон, не емши, — душа еды не берет, только воду и хлебаю.

— И как меня волки не сожрали, так это даже удивительно, — разводил он руками. — Да вас-то чего нелегкая сюда принесла? Вы-то чего тут?

— Да вот к американам энтим едем, — мрачно ответил Тимошка.

— К американам? — удивился Зотов. — Подлый народ! Расподлеющий! Мутят они здешних. Кабы не они, разве бы здесь кенайцы так баловали?

— Кораблева-то знаешь? Устукали! — сообщил Тимошка.

— Да што ты? Семена?

— Его самого.

— Ну, царство ему небесное! Справный был старик! Как же дело-то было?

— Да кто его знает! Одни кости в избе… Дочиста сглоданы!

— Да может кости-то не Семеновы?

— А може и впрямь не Семеновы? — после некоторого раздумья сказал Тимошка. — На черепу не написано — чей.

— А тряпок-то никаких не было? Кухлянки, что ли?

— Одни кости — точно, как голый был. Вот ведь удивительно — как мне в башку не пришло. Почему же он голый?

— Вон я у самой избы каку трубку нашел. Важнецкая! Мериканская, — сказал Яшка, вытаскивая из бездны своих торбасов найденную им трубку.

— Покажь-ка, — сказал Зотов. Взял в руки трубку, повертел ее в своих корявых, черных лапах и сказал: — капитанская трубка, знаю ее. Мериканец тут шляется. Капитаном его Вельсой звать. Его это трубка. Как это он ее потерял? Все в зубах ее держал.

— Верно, кто по зубам дал ему, — вот он и обронил, — сказал Яшка.

— И спал, сказывают, с трубкой. Спит — посасывает, пососет — опять заснет! Не его ли костяк вы за кораблевский приняли? Потому он без трубки ни на шаг.

Все невольно переглянулись.

— А трубка важная, — продолжал Зотов, вертя ее в руках, — словно расстаться ему с ней было трудно. — Хошь, Яшка, я тебе два бобра за нее дам?

Яшка покрутил головой.

— Ну три дам?… Четыре хошь? Ну, черт с тобой! Коли этот Вельса жив, да в твоих зубах ее увидит, — он те зубы расчистит — сыт будешь, — ворчал Зотов, неохотно выпуская из рук вельсову трубку.

— Ну и что нам теперь делать? — говорил Тимошка. — В редуте передохнуть можно? Не все сожгли? Ты-то где сидишь?

— Я-то?… Где придется… то в подполье, а то в лес ухожу! На деревах сплю. Да там рыси мешают. Намедни одна в загривок вцепилась — насилу отодрал.

Путешественники вошли в полуразрушенный редут. Несколько зданий сгорело дотла, у других сгорели только крыши.

— Снегом, видать, потушило. Страсть снег валил, — пояснил Зотов. — Глянь-ка, ворота выломаны, стекла выбиты. Унесено все: скамьи и столы — и те скрадены. Одно слово — чисто сработано, — говорил Зотов. — Даже гвозди выдерганы! Глянь-ка!

Действительно, во многих местах в стенах вместо гвоздей зияли дырки.

— Все это кенайцам впрок пошло, — ораторствовал Зотов. — Село тут ихнее поблизости. Туда верно все сволокли. И Вельса там на селе болтается. Компания там ихняя, — трое их там, мериканов этих. Будь им неладно! А Вельса у них набольшой — капитан ихний.

Все влезли на один из амбаров, наименее пострадавший. Уселись, кто на санях, кто на полу и стали рассуждать, что делать дальше?

Мнения поделились: Тимошка стоял за то, чтоб вернуться обратно в Михайловский редут. С 12 собаками, без запаса провизии, по его мнению, нельзя было рисковать на путешествие по пустыне.

— Кабы нас двое с Яшкой, али с Федосеевым вон, мы бы к черту на рога пошли, а вы — люди непривычные. Да еще, вон, женщина с вами, — где вам! Морозы ударят. Пурга гулять пойдет. Беда!

Уильдер решительно высказывался за то, чтоб войти в контакт с «американами», которым подчинены кенайцы.

— И собак достанем, и провизии, — говорил он уверенно.

Вадим перевел его слова. Тимошка выслушал внимательно и сказал:

— Ну что же, делайте, как знаете. А нам с Яшкой это не с руки. Нам своя голова дороже. Мы вон по пути пять кенайцев устукали, узнают — нам не поздоровится, да! Кенайцы — дерьмо, а вот американы — сволочь! Вот на волос не верю им!

Яшка и Федосеев присоединились к нему. Уильдера поддержали остальные.

Тимошка насупился, потом промычал:

— Может так и ладно будет. Видать, их благородие, — он мотнул головой в сторону Уильдера, — тоже из их компании. Може и обладит. Може и наших с редута вызволит. Не забудьте, смотрите. А мы с Яшкой теперь в сторону: вам — направо, нам — налево. Вот Зотов пусть вас завтра к мериканам сведет, — там уговоритесь, а мы с Яшкой из леса говядины вам достанем, потому в пустыне уж ничего не добудете.

На следующий день Уильдер, Илья, Зотов отправились в село кенайцев.

По дороге Зотов рассказал о жизни кенайцев. Село у них большое: 30 юрт, а посередине дом бревенчатый с крышей, частоколом обнесен. В этом доме в свободное от охоты и рыбной ловли время сидят мужчины, покуривают трубки — лясы точат. В этом же доме обсуждаются дела, что до войны, или там до охоты касаемо. Праздники здесь же празднуются, игры там всякие играются, и моются здесь же всем селом — на манер бани.

— Только уж и мытье у них! — закрутил головой Зотов, — кислой мочой моются! Ей-богу! Оттого от них и вонь такая! И кожи звериные тоже в моче вымачивают.

Зотов подвел Илью и Уильдера к общественному зданию. Пока путники шли мимо юрт, оттуда выбегали собаки и злобно кидались на пришедших. Из юрт выглядывали женщины, выбегали голые ребята, бежали следом, визжали…

Путников ввели в главную комнату. Там восседали старцы и вожди племени. Один из них, по-видимому, главный, был облачен в живописное одеяние: с его головы до пят спускалась лента, вся усаженная пестрыми орлиными перьями. Его кухлянка была искусно расшита разноцветными узорами. Энергичное лицо было причудливо разрисовано черными и белыми красками. Взгляд его монгольских глаз был жесток и упорист. Большой нос с горбинкой резко выдавался на его сухом медно-красном лице.

Зотов выступил вперед и на кенайском языке стал объяснять причину появления путешественников. Он сказал, что они идут с мирными целями к горе св. Ильи, нуждаются в собаках и провизии, за все будут платить. Сказал, что они были очень удивлены, увидев редут сожженным.

Вождь, его свита и старцы сидели неподвижно и смотрели куда-то поверх пришедших.

Видя, что вся речь Зотова пропала даром, вступился Уильдер. Он заговорил по-английски — резко и властно.

Кенайцы зашевелились, переглянулись и устремили свои взоры на него. Уильдер требовал свидания с американцами, проживавшими в селе, и в заключение приказал передать им своего пикового валета и… протянул его вождю.

Кенайцы оживились. Они залопотали друг с другом и, по приказу вождя, один из молодых воинов, взяв валета, быстро вышел из дому. Минуты через две он уже вернулся и знаками пригласил с собой Уильдера. Оба вышли. Вождь проявил к Илье и Зотову любезность, — жестом пригласил их сесть на медвежью шкуру, которая лежала на полу. Сам же важной походкой тоже вышел из дому. Прошло еще пять-шесть томительных минут. Уильдер и вождь вернулись вместе. Вся важность вождя куда-то улетучилась, — он улыбался, при этом его рожа сделалась еще ужаснее, хлопал по плечу Илью и Зотова (Уильдера не смел) и даже вдруг заговорил на русском языке:

— Русс… корош! Ууу! Уг-Глок-така любит русс, — и он ткнул себя пальцем в грудь — очевидно, отрекомендовался.

Уильдер сообщил, что все уладил — и собаки будут, и провизия, и вожаки будут даны надежные.

Он сообщил также, что гарнизон редута цел, но отправлен уже на шхуну, откуда всех отправят на остров Шарлотты, где уже собраны гарнизоны всех других русских фортов. С острова Шарлотты вероятно всех пленников отправят в Михайловский форт. Американцы признают, что уничтожение всех русских фортов, пограничных с американской территорией и пленение гарнизонов есть насилие, но что делать, — таков приказ, полученный из Нью-Йорка. Шхуна еще должно быть не ушла, — стоит в Кенайском заливе. На ней можно без труда добраться до острова Шарлотты. И только там можно договориться окончательно относительно тех вопросов, которые интересуют путников.

— Помог пиковый валет, — сказал со смехом Уильдер, потрясая в воздухе фатальной картой.

— Ах да, забыл предупредить, — добавил он, — американцев здесь нет!

Илья удивился:

— То есть, как это? — сказал он.

Уильдер засмеялся.

— Они-то собственно здесь, только я должен утверждать, что их нет. Они пребывают секретно. И представьте, капитана Вельса нет… ушел и не возвратился. Кажется, действительно, мы его кости хоронили!

Между тем вождь кенайцев оживленно беседовал с Зотовым. Тот угрюмо слушал его, потом прервал его слова:

— Вишь, он на праздник вас зовет. Игры вам в уважение устроить хочет.

Илья стал было отговариваться недосугом — боялся, что Елена и Вадим будут беспокоиться вследствие его долгого отсутствия, но Зотов мрачно сказал:

— А вы не спорьте с ними. В обиде будут. Худо бы не вышло. Я сбегаю в редут, чтоб не беспокоились.

Пришлось покориться.

И вот, по знаку вождя, его воины стали колотить палками в доски и что-то выкрикивать. Со всех сторон стала сбегаться молодежь. Начались состязания в беге, в прыжках, в метании копий, в стрельбе из лука.

Потом перешли в дом. Здесь началось представление: появились ряженые, одни в звериных шкурах и мордах, другие в виде каких-то чудовищ. Между обеими группами разыгрывалось что-то вроде сражения. Зрители били изо всех сил в доски, ревели что-то нескладными голосами, плясали вокруг актеров. А в круге страшные чудовища одерживали верх над зверями.

Потом гостей угощали какой-то кислой мутной дрянью. Из вежливости оба омочили губы. Потом женщины внесли на железных прутьях жареную оленину. Пожалуй, это был бы самый удачный номер праздника, если бы не тошнотворный воздух, который исходил от кенайцев, — он мешал есть, мутило!

Любезный Уг-Глок грязными руками выдрал у оленя оба глаза и на ладошке поднес это почетное кушание Уильдеру и Илье в знак особого уважения к почетным иностранцам.

Вечерело. Огромная красная луна уже поднялась над черными елями, когда Уильдер и Илья вернулись к своим. Их сопровождал в качестве вожатого молодой кенаец по имени Клош-Кварт, с живыми смышлеными глазами. Он знал немного по-русски, носил на шее медный крест и усиленно крестился при всяком удобном и неудобном случае, очевидно, желая доказать свою приверженность к православной церкви. По дороге он старательно занимал путников болтовней, мешая кенайские слова с русскими и английскими. Лукавый кенаец рассчитывал с обоих сорвать по хорошему подарку в виде цветных бус, стеклянных пуговиц и двух бутылок рома (он так и говорил: «два бутылка» и прибавлял для ясности: «ту боттль» и растопыривал два пальца).

 

Охота на оленя

Пока Уильдер и Илья занимались в стане врагов «пиковой дипломатией», Вадим и Яшка охотились в тайге, а Тимошка стерег Елену.

Яшка наткнулся в лесу на следы большого оленя, который, очевидно, отбился от стада и бежал, спасаясь от волков. Охотники пошли по свежим следам. Капли крови, видневшиеся на снегу, показывали, что олень уже отведал волчьих зубов. Местами снег был помят особенно сильно, — видно было, что здесь утомленный олень останавливался и отбивался от наседавших врагов. Здесь крови было больше… Чья она — оленья или волчья?

Чем дальше шли охотники, тем чаще встречались такие площадки.

— Устает старик, — сказал Яшка.

Попался им и волк с распоротым животом. Еще живой… издыхал. К нему уже подкрадывалась лисица, да испугалась охотников — юркнула в кусты. По следам бегущего оленя и преследующих его волков Яшка читал, как по книге. Он и число волков определил, и степень усталости оленя.

— Упал, сердечный! — воскликнул он, показывая на одно место в снегу. — Ишь, накинулись! Крови-то! В горло вцепились, — пояснял Яшка, захваченный интересом к этой кровавой лесной драме, которую он не видел, но которую он живо себе представлял.

Путь сделался красным от обилия текущей крови.

След оленя слабел и сбивался.

— Стой, легче! Сейчас увидим. Ссс! — зашипел Яшка и замер. Он весь ушел в слух. Вадим тоже. Услышали, как будто какое-то урчание, хрипение…

— О, слышь? — шепнул Яшка, — кость хрустнула! Жрут! Вперед!

В кустах они увидели лежащего оленя. Он уже не сопротивлялся, в его глазах догорала жизнь… Четыре волка рвали его горло. Их голов не было видно, — по шею въелись в кровавое мясо. Так занялись делом, что не учуяли подошедших людей. Охотники двоих убили в упор, — два других убежали. Морды их были страшны — до шеи покрыты были дымящейся кровью. Они бежали, оглядывались и злобно рычали.

— Богатый бычок, — сказал Яшка, рассматривая лежащую тушу оленя. — Только горло и порвали, — и Яшка принялся свежевать оленя.

На следующий день вождь кенайцев Уг-Глок с несколькими, и очевидно, с самыми важными персонами, явился в редут с ответным визитом. Увидев разорение редута, он постарался выразить на своей размалеванной роже совершенное удивление и даже негодование:

— Ай-ай! ой-ой! — повторял он, потрясая орлиными перьями, торчащими на его маковке.

Затем в длинной несвязной речи он высказал предположение, что все это безобразие — дело рук аглемютов (название племени) и американских людей (о них он говорил шепотом и озирался).

Кормить его было нечем, и потому его только поили (против чего он не возражал) и задарили его бусами, блестящими пуговицами и медными бляшками.

По-видимому, все это его очень устроило. В результате он здорово напился, растерял всю свою важность, еле стоял на ногах и все клянчил. Вдруг он вспомнил, что он — православный, вытащил из-за пазухи какого-то божка поставил его у стенки, помазал ему ромом башку и, став перед ним на колени, стал креститься и отбивать земные поклоны.

— Фенимора Купера вспоминаете? — спросил насмешливо Уильдер, обращаясь к Илье, который задумчиво смотрел на жалкого дикаря.

Грозные перья на его голове растрепались и съехали набок. Краска на физиономии слиняла и потекла.

Насилу его выпроводили. Ушел со свитой и долго в тихом морозном воздухе раздавался его дикий рев, — пел какую-то песню.

Тимошка, Яшка и Зотов решительно отказались идти с Ильей. Часть собак и, главное, Волчка, Тимошка оставил себе.

— Чтоб я да Волчка вам отдал! Да ни за какие деньги! — ворчал он.

Илья щедро заплатил всем троим за услуги, и все они как-то неожиданно исчезли. Все время были на глазах, помогали укладывать в сани провизию, подавали советы, что прикупить у кенайцев, сколько платить, как от бурана защищаться. Яшка дурил и зубоскалил… И вдруг исчезли, — только след от их саней показывал, что направились к реке, к спрятанным байдарам.

Главой экспедиции теперь сделался Уильдер, — ведь у него в бумажнике лежал «пиковый валет», приобретавший все больше силы по мере приближения к американским пределам.

 

В пустыню на собаках

Утром в день отъезда в редут пришли два кенайца — знакомый уже всем веселый и лукавый Клош-Кварт и мрачный Коскуш. Они привели с собой две упряжки собак, пару саней и доставили запас вяленой лососины для собак и оленины — для путешественников.

Утро было ясное, морозное. Снег скрипел под полозьями саней. Собаки бойко бежали, помахивая пушистыми хвостами. Впереди на лыжах бежали два кенайца, прокладывая тропу в рассыпчатом снегу. Легкая снежная пыль вилась за санями, искрясь на солнце.

Синее безоблачное небо опрокинутой чашей висело над головами путешественников. Перед ними расстилалась бесконечная снежная пустыня. Куда только хватал глаз — везде, на сотни верст была эта пустыня. С левой стороны тянулся невысокий горный кряж, ровный, как срезанный под линейку. Словно вал крепостной. Да еще местами из-под снега торчали кусты маленьких чахлых елей.

Самый тяжелый труд выпал на долю кенайцев. Сухой снег был глубок, и они со своими лыжами часто проваливались по колени и глубже. Приходилось искусно вытаскивать завязшие ноги: доставали сперва одну ногу кверху, держа ее прямо, затем надо было осторожно продвинуть ее вперед, не уклоняясь в сторону. Продвинув вперед одну ногу, таким же порядком вытаскивали вторую. Только большая опытность кенайцев помогла им выбраться быстро из таких снежных ям и переправлять груженые сани.

Остальные путники бежали около саней, стараясь держать собак и сани на одной тропе. Иногда канат, которым собаки тянули сани, попадал под ноги лыжникам, и тогда они сбивались с пути и сбивали собак и сани. Приходилось останавливаться и направлять сани и собак на тропу. Каждый лыжник держал в правой руке шест, которым подгонял собак, и эта рука все время была в работе, другая, левая, бездействовала и потому в ней останавливалось кровообращение, она немела и мерзла. Резкий сухой ветер бил в лицо и резал щеки и носы.

То бежали, то шли гуськом друг за другом. На морозном воздухе, да еще против ветра, говорить было трудно, — захватывало дыхание, мерзли легкие… Только скрип саней, покрикивания кенайцев, да иногда чей-нибудь кашель нарушали безмолвие этой снежной пустыни. Ни голоса животных, ни крика птиц! В ледяном застывшем воздухе не было жизни. Казалось, сном смерти спала тундра, плотно закутанная в снежный саван.

Только изредка следы зайца, или лисицы, или волка пересекали дорогу. И это были редкие знаки того, что здесь таится еще какая-то сокровенная жизнь.

Кенайцы торопились, и этот темп движения скоро оказался не под силу нашим путникам. Сгоряча в первый день пути они не почувствовали всей тяжести такого спешного продвижения. Было даже как-то радостно и легко разрезать на бегу морозный сухой воздух.

Но когда на снежную пустыню спустились сумерки, когда синее небо и голубой снег вдруг стали сереть и тускнеть, когда остановились на ночевку — вдруг сказалось утомление. Непонятная жуть охватила путников. Особенно теперь ощутилась ими тишина пустыни, неподвижность жизни. Странно было говорить и страшно было слушать свой голос, — он здесь звучал, как чужой.

По темному небу вдруг стали бродить какие-то бледно-зеленые лучи.

— Ишь, сполохи заиграли, — сказал Федосеев.

— Северное сияние, — пояснил Илья Елене.

Зеленые лучи играли с розовыми, — то сливались, то расходились. Потом нежные тона этих лучей стали густеть, и снопы красного, зеленого, желтого, синего цвета вдруг захватили все небо от одного края до другого. Снег загорелся всеми цветами радуги.

С восторгом смотрели путники на эту фантастическую игру световых эффектов. Одни кенайцы да Федосеев были равнодушны.

Растянули парусину наискось и развели костер. На снег наложили еловых ветвей и заснули мертвым сном. Огонь поддерживали по очереди. Илья с Коскушем сторожили первые. Илья встал и сделал несколько шагов от костра. Какая тишина и какая мгла! Но, когда он посмотрел вверх, ему показалось, что звезды поднялись куда-то высоко-высоко: над тропиками они висели над самой головой, — здесь же они ушли куда-то вверх. И здесь они были яркие, искрились и переливались всеми цветами радуги.

И вдруг одна сорвалась и яркой кометой понеслась по небу. Илья почему-то вздрогнул, быстро оглянулся назад и подумал почему-то об Елене. У костра сидел мрачный Коскуш, и огонь костра дрожал на его сумрачном лице. Его глаза горели, отражая огонь костра. Неприятно стало Илье. Он подошел к Елене, закутанной в меха, осторожно поднял мех с ее лица и услышал, как она что-то говорила сквозь сон, а одинокая слеза катилась по ее щеке. Сердце сжалось у Ильи от предчувствия чего-то жуткого и неизбежного. Он стоял тоскливый и неподвижный и смотрел на жену. Какая-то непонятная, смутная тревога вдруг овладела им. Он быстро обернулся и поймал на себе немигающий, неподвижный взгляд мрачного Коскуша.

От этого взгляда Илью всего передернуло.

Вадим сменил его, а Коскуша — Клош-Кварт. Но Илья заснуть не мог. Он смотрел на Елену, и его ухо ловило обрывки ее беспокойного бреда. А мысли, одна тревожнее другой, кружились в его утомленном мозгу. Потом он увидел, как Клош-Кварт разбудил Коскуша и показал ему на горный кряж. Вадим тоже посмотрел туда. Илья спросил, в чем дело. Клош-Кварт ответил неохотно:

— Моя не знай… Огня был… огня не был.

Илья поднялся и подошел к Вадиму. Но как они оба не смотрели в том направлении, которое указано было кенайцем, никакого признака огня там не увидели.

Илья прилег и забылся.

Утром вставали с трудом. У всех тело было совершенно разбито после первого же дня пути. Ноги болели отчаянно, появились раны от лыж.

Бодрее мужчин была Елена. Хотя она и была измучена, но бодрость духа не покидала ее. Она даже пробовала шутить.

Видя ее улыбку, веселый кенаец Клош-Кварт решился поддержать ее хорошее настроение, — он подошел к ней, фамильярно похлопал ее по плечу и, лукаво подмигивая, сказал:

— Урус баба… хорос! Уг-Глок… хорос… урус баба.

На следующий день шли медленно, бежать никто не мог, кроме кенайцев и Федосеева. Брели, сдерживая стоны, еле передвигая измученные, сбитые ноги.

Кенайцы озабоченно разговаривали друг с другом и поглядывали на посеревшее небо, на тучи, висевшие над горизонтом. Федосеев тоже на них смотрел что-то мрачно.

Поднялся встречный ветер. Он шел низом, по снегу, подымая снежную пыль, и она тонкими змейками бежала навстречу путникам. Стало еще труднее идти против ветра, а он все крепчал, и скоро снежная пыль понеслась уже сплошной пеленой, поднялась до пояса идущим. Шли теперь, не видя пути, не видя своих ног, проваливались куда-то, вылезали с трудом, опять валились.

Пришлось остановиться.

 

Погребенные под снегом

По указанию кенайцев, принялись разгребать снег, забивать колья для палатки. Во время метели на ветру это была адская работа. Буран нес с собой сугробы снега. Ветер завывал. Собаки в ужасе визжали и жались к людям. Наконец, колья были вбиты, палатка была поставлена. Внутри развели костер. Измученные путники свалились у костра.

Между тем буря все усиливалась. Ветер ревел все злее и злее. Через какие-нибудь полчаса вся палатка представляла собой огромный сугроб снега. Путники были заживо погребены в этом сугробе. О том, чтобы выйти на воздух, и думать не приходилось! Между тем костер погасал, дыму не было выхода, и он наполнил собой палатку, глушил огонь и душил людей.

Они стали задыхаться в дыму. От усталости не могли подняться, не могли пошевелить рукой. Лежали и задыхались.

Илья первый почувствовал, что его сознание мрачится. Потом ему стало чудиться, что над ним склоняется лицо Елены. Он увидел, что у нее движутся губы, он понял, что она что-то ему говорит, но что? Потом ему стало казаться, что вокруг пляшут манекены Морского музея. Кажется, это тот самый кенаец, который звал его на Аляску. Но что это у него? Какое у него злое лицо! Он держит в руках погасающую головню и смотрит, смотрит на него своими горящими глазами и злобно усмехается. Потом… потом… кто-то, словно и Коскуш, стал наваливаться на него и душить, душить его!

Уильдеру представлялся пожар на судне. Он задыхается в дыму и пламени… Его слепит огонь! На него падают мачты и душат, душат его!

Вадиму представлялось, что он падает в бездну. Будто с горы катится, все быстрее, быстрее. А там, в бездне, какое-то чудовище. Кольцами своего склизкого тела оно свивает его руки и ноги, сжимает его голову. Тяжело давит ему череп, плющит его, а он все о чем-то думает. О чем? О ком?

И вдруг его гаснущее сознание, как яркой молнией, пронизывает мысль… одна мысль: Е л е н а. И потом все обволакивается туманом. И безмолвие, тишина.

Федосеев долго боролся с угаром. Он в течение своей жизни угорал не раз в избах и в банях. Но когда стал погасать костер, в полусумраке стали затихать и наконец затихли крики его спутников, когда во весь рост встали два кенайца, они показались ему такими огромными, такими страшными… Он вскочил, схватил винтовку, но в этот момент страшный удар в голову сразу свалил его. Он потерял сознание.

Слабая Елена потеряла мужество раньше всех, но дольше всех сохранила силу жизни. Она упорнее мужчин боролась с ужасом смерти. Она сознавала, что сама гибнет и гибнут они. Но она боролась. Она кидалась то к Илье, то к Вадиму, то к Уильдеру. Она трясла их, она звала их. Она умирала от страха при виде двух кенайцев, которые сидели неподвижно, как восточные боги, и не спускали с нее глаз. Кто был страшнее? Веселый Клош-Кварт, который скалил зубы, или мрачный Коскуш с его каменным лицом? Она умоляла их о помощи, а они сидели и не вставали, — один скалил зубы, лицо другого было бездушно, как маска жестокого божества. Потом… потом… ей стало казаться, что оба кенайца стали расти, расти… Их головы вдруг начали пухнуть, превращались в огромные чудовищные шары. Руки вытягивались, как многосаженные бревна, и потянулись к ней. И ноги их стали вытягиваться. Потолок палатки уходил куда-то вниз, — и она потеряла сознание.

 

Неожиданное спасение

Рано утром буря стихла. Спокойное синее небо опять опрокинулось чашей над голубым снегом и «ложные» солнца — три, вместо одного, загорелись на этой чаше. Казалось, что этих солнц было не три, а трижды три!.. тридцатью тридцать! Весь воздух горел и искрился, снег сверкал миллионами алмазов, и белая тишина опять воцарилась над безмолвно-мертвой пустыней.

Но вот и жизнь! Какие-то точки быстро двигаются. Все ближе, ближе. А! Это два кенайца, Коскуш и Клош-Кварт… С ними собаки, сани. На санях сверток мехов. Они торопятся… Они кричат… Погоняют собак… Они нарушают своим криком белую тишину пустыни. Они пронеслись. А через полчаса показываются вдали еще две точки. Две маленькие живые точки. Но и они вырастают. Близятся. Бегут по снежной пустыне… — гонятся за кенайцами. Кто это? Никак Яшка впереди, сзади, припадая на хромую ногу, Тимошка? Да, это они!

— Яшка, наддай! Сил нет! — кричит Тимошка, отставая все больше и больше.

И Яшка наддает… догоняет… Припал на колено… целится. Белый дымок из ружья! Глухой далекий выстрел. Задний кенаец падает, — носом вперед, зарывается в снег. Торчат две ноги и судорожно бьются и замирают.

Другой… несется, как стрела! Бросил собак. Собаки бегут сами вслед за ним. Ужас человека передался им. Они чуют смерть за собою и с визгом несутся вслед за хозяином. Еще дымок! Еще выстрел! Мимо!

— Яшка… наддай… уйдет!.. Беда будет! — откуда-то издалека раздается хриплый крик Тимошки.

И Яшка наддал! Он нагнал кенайца, налетел на него, сбил с ног и на ходу сразу опустил ему за шиворот длинный сверкающий нож…

Опьяненный победой, еле переводя дух от усталости, Яшка вытягивается во весь свой гигантский рост и испускает звериный вопль:

— Ого, го-го! Го-го!

И точно эхо откуда-то издалека отозвался крик Тимошки:

— Ого, го-го!

Напуганные собаки встали. Их старый хозяин, веселый Клош-Кварт, лежал в снегу, а новый — гигант Яшка — стоял с окровавленным ножом в руках и ревел каким-то неслыханным звериным ревом.

Потом он бросился к саням и быстро разрезал ремни, которыми были связаны меха, и изумленный отпрянул назад… Перед ним лежала Елена, бледная, полумертвая от ужаса, бесчувственная и безмолвная…

Вдали Тимошка склонился над Коскушем, — он для верности индейцу перерезал горло, потом подбежал к Яшке.

Оба стояли над Еленой и не знали, что делать.

Стали снегом тереть виски Елене. Пришла в себя, заплакала, и слезы ее покатились по бледным щекам, замерзая чистыми ледяными жемчугами.

— Эх, ма! — тут Тимошка пустил крепкое ругательство, и столько было тоски и жалости в этих его зазорных словах, что Яшка с изумлением посмотрел на него.

Хотели уже идти обратно по следам, да Тимошка спохватился:

— А ту сволочь, он махнул рукой на тело Клош-Кварта, смотрел? Может, жив?… Так оставлять нельзя. Еще оживет, да к своим доберется.

Действительно, Кварт еще был жив. Кровь хлестала у него изо рта. Он хрипел и захлебывался. Вскоре он умер.

Пошли по следам обратно. Добрались до сугроба, около которого возились собаки — рвали провизию. Оказалось, кенайцы перед побегом перерезали всю упряжку и выпустили собак на свободу, в расчете, что те уничтожат всю провизию. Тимошка насилу справился с собаками, спасая то, что можно было еще спасти. С помощью Яшки стал их связывать. Потом оба полезли в сугроб, где была палатка. Под тяжестью снега она провалилась и погребла всех, кто оставался внутри. Когда палатку сняли, оказалось, что все путники лежат, связанные ремнями, без сознания. Прежде всех пришел в себя Федосеев. У него вся голова была в крови — его оглушили прикладом ружья. Он один не был связан и теперь сидел на снегу бледный, злой и снегом тер окровавленный затылок и ругался, — так ругался, что даже Тимошка пришел в изумление.

Целый день провозились Тимошка и Яшка над приведением в чувства угоревших путников.

Лишь к вечеру оказались они в состоянии выслушать рассказ Тимошки. Они с Яшкой и не думали возвращаться домой. Они решили ехать горой и издали следили за путешественниками, так как кенайцам они не доверяли. Когда началась метель, они нашли на склоне горы пещеру, где и провели ночь. На рассвете они спустились вниз, беспокоясь о судьбе путешественников. Издали они заподозрили что-то неладное, увидав обоих кенайцев, которые спешно бежали обратно. Догадавшись, в чем дело, охотники погнались за кенайцами — вот и вся история.

— Теперь уж их семь человек ухлопано, — сказал мрачно Тимошка, — теперь уж не попадайся в ихние лапы!

С провизией дело обстояло совсем плохо. Только то, что хотели увезти кенайцы, то и сохранилось — остальное все попорчено собаками. Путникам грозил голод.

 

Последние усилия

— Ну что ж, придется собачины поесть, — сказал Тимошка, — авось как-нибудь доберемся. Тут, конечно, пути дня три-четыре. Ну, да мы проползем больше недели!

Действительно, «ползли» еле-еле. Молчали. Не только на остановках, а просто на ходу валились от усталости в снег. Лежали, словно мертвые, и подымались со стонами. Ноги были изранены лыжами… Раны не заживали и с каждым днем делались все болезненнее. Со слезами на глазах, с проклятиями на устах надевали по утрам ненавистные лыжи. Пробовали идти в одних торбасах, но рыхлый снег не держал — проваливались по пояс! Выбираясь из этих ям, теряли последние силы. Тимошка был мрачнее тучи. Яшка больше не шутил. Елена по-прежнему была морально сильнее своих товарищей. Она мужественно скрывала свои страдания и даже старалась ободрить мужчин. Слабее всех оказался Илья. После кошмарной ночи, когда он чуть-чуть не лишился жизни и Елены, он чувствовал какое-то психическое угнетение, — у него начались даже какие-то странные галлюцинации: когда в эти морозные ночи небо дрожало звездами, ему все чудилось, что эти звезды падают одна за другой…

К тому же он стал кашлять… Морозный сухой воздух сжигал ему верхушки легких… У него появился жар. К Елене и ко всем своим товарищам Илья как-то вдруг охладел, — словно от всех стал отходить. Это испугало Елену. К тому же он ослабел до того, что не мог идти. Пришлось положить его в сани.

Вадим был измучен до последней степени, но еще имел силы ухаживать и за Ильей и за Еленой. Он верил, что скоро все муки окончатся и все будут благополучно.

Уильдер был мрачен, — он больше всего был взбешен тем, что какие-то кенайцы-скоты осмелились связать его, Уильдера, и чуть было не отправили его на тот свет. Кенайцы в его лице нажили беспощадного врага.

Каждый день Тимошка резал по собаке, выбирая самую слабую, и с отвращением жевали путники сухое жилистое собачье мясо. Зато с какой жадностью накидывались собаки на все, что оставалось на их долю… Собаки голодали, худели, слабели на глазах и делались все злее и злее. Еще несколько дней пути, — и они бы стали бросаться друг на друга, а потом набросились и на путников.

…Наконец, как-то утром западный ветер принес в пустыню дыхание моря. Моряки сразу уловили этот своеобразный, хорошо им знакомый аромат. Все оживились.

— Морем запахло! Славно! — сказал Илья, вдыхая больными легкими мягкий, влажный воздух.

— Ну, теперь скоро, — сказал Тимошка.

На другой день пейзаж изменился: показались рощи, перелески, потом потянулся настоящий хвойный лес, и вдруг, неожиданно для себя, путники очутились у обрыва. Перед их глазами раскрылось необъятное море, черное и мрачное, в рамке снегов и серого, низкого неба.

— Море! Море! — закричали все.

Внизу, правее от путников, виднелся какой-то поселок, а на рейде залива на якоре стояла шхуна. Море замерзло только у берегов, а далее плавали отдельные льдины, гонимые ветром.

— Ну, вот… спутайтесь вниз, а уж мы с Яшкой теперь домой! Торопиться надо, а то кенайцы узнают, что мы семерых укокошили. Плохо и нам будет, — сказал Тимошка.

Распростились на этот раз окончательно и трогательно. И Тимошку, и Яшку все путники облобызали.

Спустились вниз. Поселок оказался русским, но был дочиста разграблен кенайцами, очевидно под руководством тех же «американов». Появление экспедиции произвело сенсацию: кенайцы обступили путников, но грозный вид Уильдера и его энергичная английская речь привели к тому, что путников не тронули, а повели в избу, занятую американскими агентами. Во главе их стоял какой-то Чарлз Нойс, для которого пиковый валет Уильдера оказался ключом, отпирающим замки самой хитрой американской конструкции. Кроме того, Уильдер вручил ему письмо от американца из того кенайского поселка, от которого путники ехали на собаках. Нойс прочел письмо, и на его деревянном бритом лице выразилось удивление.

— Позвольте, мистер Уильдер, — сказал он, вертя в руках письмо, — оказывается, судя по письму, вы — пленник русских? О н и привели в а с? Признаюсь, я думал обратное: я полагал, что в ы их привели, что о н и в плену у в а с? Вот недоразумение! Гм! Не желаете ли, я несколько изменю роли? Давайте будем считать не вас их пленником, а их вашими Гм… Это так просто! — Удивление Нойса не имело пределов, когда Уильдер отказался от такой перемены ролей.

— Вы отказываетесь? Вот странно! Какой вы… оригинал, мистер Уильдер!.. А то подумайте еще? На днях мы на шхуне отправляем больше сотни этих русских медведей, которые непрошенными залезли к нам в нашу Америку. Пора их всех вымести отсюда.

— Но куда же вы их отправляете? — спросил Уильдер.

— Пока на остров Шарлотты. Там концентрационный лагерь, а потом куда — не знаю. Давайте прибавим к их числу и ваших четверых? А?

Уильдер отказался еще раз, сказав, что отпущен «на честное слово», и что экспедиция прибыла с «особой целью».

— Ну, как хотите, ваше дело, — сказал недовольно Нойс.

Через несколько дней легкая шхуна «Стар» скользила по черной воде Кенайского залива, осторожно обходя встречные острова и плавающие льдины, занесенные сюда из Берингова моря.

На палубе шхуны было больше сотни «русских медведей» с их женами и детьми. Это все были или жители разных русских поселков, или солдаты из редутов и фортов, рассеянных вблизи американских границ. Они сидели мрачные и злые, сбившись в кучу, страдая от холода и голода. Некоторые были ранены.

Елена ходила к шкиперу шхуны с просьбой накормить пленников, хотя бы детей. Старый морской волк и разговаривать с ней не пожелал. Но стоило с этой же просьбой подойти Уильдеру, как шкипер вдруг переродился. Он выпучил глаза, расставил ноги и некоторое время всматривался в Уильдера, потом вдруг воскликнул:

— Капитан Уильдер!?. Вы ли это?

Оказался бывшим подчиненным Уильдера, — плавал когда-то на «Коршуне».

Просьба Уильдера для него оказалась равносильной приказанию, и пленники были откормлены до отвала. Для защиты от холодного ветра им дали парус, которым и накрыли всю эту кучу полузамерзших, измученных людей.

Шкипер увел Уильдера к себе в каюту. После нескольких минут разговора каюта его была предоставлена в распоряжение Ильи и Елены.

На острове Шарлотты дело уладилось как нельзя лучше. Оказывается, здесь уже был получен из Нью-Йорка приказ отправить всех пленных русских в форт Михаила. Конечно, это распоряжение касалось тех пленных, которые были захвачены недавно, в последние две недели, но Уильдер, вероятно не без помощи своего пикового валета, сумел убедить начальство форта, что приказ распространяется на всех русских пленных. Так в число освобождаемых попал и отец Елены.

Начальник форта, человек новый, даже не знал, за что сидит в каземате этот русский старик, — сидит уже пять лет, мрачный и одичавший. В указанные часы бродит он по двору под надзором часовых и от безделья стареет, угнетаемый какими-то навязчивыми идеями.

Надо сознаться, что свидание отца с дочерью не было особенно трогательным. Отец попросту не узнал дочери. Еще бы! Оставил ее девчонкой, с детскими расплывчатыми неопределившимися чертами лица, — несуразную и костлявую Ленку, а теперь встретил прекрасную молодую женщину, с лицом строгим и грустным. С трудом вспомнил он и Илью, — гаванского мальчишку; вспомнил, что как-то уши ему надрал, а за что — вспомнить не мог.

К безделью казематной жизни он за пять лет привык, сдружился с разными капралами и сержантами — выше этого в выборе друзей не пошел, потому огрубел, опустился и состарился. От него пахло плохим табаком и спиртом.

К свободе отнесся сначала довольно безразлично, но все же понял, что в жизни его начался перелом и потому встряхнулся: постригся, побрился, оделся «по-господски» и постарался стать на «офицерскую ногу».

Уильдер сердечно распрощался со своими русскими друзьями, — он крепко жал руку Илье, уверял, что уважает его, как настоящего «джентльмена». Елене несколько раз поцеловал руку, «на память» вручил ей перстень с крупным изумрудом и при этом прибавил, что эта вещь не «благоприобретенная», а «родовая». Теплее всего простился Уильдер с Вадимом — долго убеждал его бросить русскую службу и поселиться в Америке навсегда. Но Вадим отказался от всех этих предложений, — теперь он предпочел оставаться матросом, вестовым мичмана Маклецова, потому что он любил Илью, а главное — всем сердцем привязался к Елене, прекрасной и мужественной женщине с чутким кристальным сердцем.

— Ну, делать нечего, прощайте! — сказал Уильдер. Оба стали жать друг другу руки и обнялись на прощание. Вспомнили последний раз Байрона и продекламировали что-то подходящее случаю: стихи о вечной разлуке двух друзей и о той пустоте, которая навсегда останется в осиротелых сердцах.

 

Во льдах

Павел Ефимович на шхуне сошелся особенно с Федосеевым. Они встречались и раньше. К тому же у них оказались общие знакомые в Охотске и в Петропавловске и общие вкусы, — ром и табак.

На море Илья оживился и ободрился. Но кашель по-прежнему мучил его. Он опять сблизился с Еленой и Вадимом, но все же какой-то холодок остался между ними. Этот холодок пугал Елену, а грусть, которая постоянно светилась в глазах Ильи, переполняла ее сердце тоской. Несколько раз она замечала, как этот грустный взгляд медленно переходил с нее на Вадима и с Вадима на нее. И в такие минуты непонятное ей самой волнение заливало краской ее бледное лицо. Она смутно сознавала, что в голове больного мужа зародилась какая-то мысль, тревожная и его мучащая. И эта мысль растет, пускает корни в его сознание. И с этой мыслью он не борется, — не может или не хочет бороться.

Однажды за стаканом рома Павел Ефимович рассказал Илье свою историю. В общем она совпадала с тем, что рассказал Илье Тимошка. Оказалось, Павел Ефимович участвовал в нескольких экспедициях в глубь Аляски и нашел речку очень золотоносную.

— Не по песку течет, анафема, а по чистому золоту! — говорил, оживляясь старик. О находке своей имел глупость рассказать своему командиру, но где речка, это он не сказал — утаил. Командир донес американцам (кажись, у них на службе состоял). Вот его американцы и захватили и все выпытывали, где он нашел золото. А главное, боялись, чтобы он не донес о своей находке высшему русскому начальству. Русские-де дураки, думают, что на Аляске только бобры да соболя, а там вон что! Узнают, что на Аляске есть золото — и не вырвешь у них Аляски, — зацепятся!

— Да ты, зятек, не бойся, — сказал старик, подмигивая, — хоть ту реку я и позабыл. (Скрали у меня план-то!) Да у меня с пуд золота зарыто в лесу у Михайловского редута. В лесу схоронил. Авось найдем — все вам отдам. Мне к чему? Не к чему!

— Да мы знаем, где ваша река, — сказал с улыбкой Илья, достал из бумажника конверт, а из него тот план, который он восстановил при помощи Кузьмича.

— Вот посмотрите, — сказал Илья и протянул тестю записку.

Тот выхватил бумагу из рук Ильи, быстро пробежал глазами и остолбенел.

— Откуда… у тебя?… Как ты узнал?

Старик от радости словно лишился рассудка. На него было страшно смотреть. Золотая лихорадка трясла его. Выцветшие глаза его горели огнем алчности… Забытая идея вдруг воскресла в его голове с новой силой. Он стал допытываться, каким образом утерянная тайна оказалась в руках Ильи. Илья рассказал ему историю его сундука, рассказал об ежегодном пособии, которое получала его жена от Неведомских.

Фамилия эта привела старика в бешенство.

— А! — закричал он, — совесть, подлеца, замучила! Продал меня, Иуда проклятый! Обокрал! Верно и то, что я в лесу зарыл, он выкрал. Дуррак я несчастный! — и старик стал колотить себя кулаками по голове. И слезы градом катились по его щекам. Насилу Илья и Елена успокоили его.

Он притих и теперь стал мечтать о том, как поедет с Ильей на ту реку, которая одному ему известна.

— Ладно, — говорил он, — ладно, черт с ним, что тай пуд! Я тебе дам тысячу пудов! Я озолочу тебя!

С этого несчастного дня характер старика резко изменился, — он вдруг замкнулся в себе, замолчал, даже с Ильей и Еленой о золоте больше не говорил. Смотрел на них волком исподлобья.

— Обкрадут! Все себе возьмут! А я опять ни с чем — ворчал он. И с Федосеевым дружба его пошла врозь. На шхуне он прятался в уголки, доставал свою записку и, если никого не было вблизи, начинал перечитывать ее, озираясь по сторонам и бормоча что-то про себя.

Нортоновский залив был забит льдом. Словно все северные льды стремились залезть именно в этот злосчастный уголок материка. Льдины лезли одна на другую, спирались, шли стоймя, вертикально — видно было, что море более чем на версту от берега было завалено льдом.

— Эти ослы русские, — ворчал шкипер шхуны «Стар» — выбрали для гавани такой залив, который ни к черту не годится. Вон у нашего острова Шарлотты море чистое. Не скоро и замерзнет, а здесь что делается!

Вдали среди льдов, почти у берега, видно было какое-то судно. Оно было затерто льдами и лежало почти набоку. Не то «Алеут», не то «Камчадал» — разобрать издали было трудно: похожи были обе шхуны одна на другую, как два близнеца.

— Что-то с «Дианой»? — беспокоились и Илья и Вадим.

Шкипер «Стара» высадил своих пассажиров на остров Стюарт — дальше идти было невозможно — и немедля снялся с якоря, поднял паруса и ушел в открытое море, подальше от ледяных гор, которые все ползли и ползли с севера в проклятый Нортоновский залив. От острова Стюарта до редута море представляло собою хаос ледяных глыб, застывших в самых причудливых положениях. Вот почему небольшой пролив в несколько верст пришлось идти целые сутки. Измученные люди без топоров, без ломов, чуть не голыми руками прокладывали себе дорогу среди многосаженных ледяных глыб, стоящих на дыбах, висящих над головами путников. Наконец продрались до редута. Явились… не на радость себе, не на радость и тем, кто там в редуте сидел. Там уже начинался голод. А тут прибавилось еще более ста человек.

Расчет «американов» оказался правильным. Они знали, что в Михайловском редуте должны зимовать до трехсот человек команды «Дианы». Они знали, что обычный гарнизон редута 20–30 человек всегда под конец зимы уже чувствует недостаток в провианте. Теперь там будут зимовать не 30, а 330 человек. И к этому числу они подбавили еще более ста.

Придумано было жестоко, но по-американски остроумно. С одной стороны, они оказали некоторую любезность — «выпустили на свободу» всех пленных, этим снимали с себя обязанность кормить больше сотни человек, с другой стороны, они этих «освобожденных» обрекали на муки голода и холода. Этим усложняли действия русского управления Аляски и, быть может, обрекали на гибель целый состав опытных охотников, знающих край.

В Михайловском редуте, за месяц отсутствия Ильи, произошло много событий.

Сначала ремонт «Дианы» производился все так же энергично и днем и ночью. Барон решительно восставал против этого решения. Он говорил о том, что это затея «безумная» и убеждал офицеров, что надо скорее идти в Сан-Франциско. Вестовой барона, чухонец Карл Куокалла на ломаном русском языке говорил то же самое матросам. Он уверял их, что если экипаж «Дианы» доберется до С.-Франциско, американцы отправят всех на родину. И матросы собирались в кучки, шептались, ругали командира и мечтали вслух — кто о родной Туле, кто о Калуге. Если одни еще и работали, то образовалась группа таких, которые решительно отказались от всякой работы.

Разговоры барона дошли до командира. Он имел с бароном объяснение с глазу на глаз. Барон держался нагло и, в конце концов, довел командира до того, что тот не выдержал и бросил ему в лицо зловещие слова: «п и к о в ы й в а л е т».

Барон вздрогнул, побледнел, сжал кулаки, но быстро овладел собою и прошипел сквозь зубы:

— Что значит это выражение, я не знаю… но судя по вашему тону, оно в ваших устах звучит оскорблением. Позднее, господин командир, я по этому поводу возобновлю беседу с вами, но конечно при условиях, более для меня удобных, — и небрежно повернувшись спиной, барон вышел из капитанской каюты.

 

Зимовка «Дианы»

И вот ударила зима с морозами, с вьюгами. Спасая корпус «Дианы» от зажима льдов, стали из бревен строить ледорезы, возводить целые заборы. Работали чуть не по горло в ледяной воде. А лед все лез и лез. И днем и ночью раздавались словно выстрелы из гигантских пушек. Это ломался лед, теснимый новыми льдинами. Скоро стали выгибаться и рушиться эти ледорезы и ограждения. Наконец, лед добрался до «Дианы», выпер ее из воды и вынес почти на берег.

Положение получилось катастрофическое. Барон ликовал. Матросы роптали вслух. На командире не было лица. Пришлось теперь заботиться о зимовке. На берегу стали строить бараки. Ремонт «Дианы» был отложен до весны, но старые матросы сомневались, что можно спасти фрегат. В щели и пазы его корпуса забралась вода, от холода она замерзнет и начнет рвать корпус корабля.

Как только Павел Ефимыч ступил на землю, он бросился искать свой клад — и не находил! До поздней ночи путался он по берегу и возвращался бледный, измученный, с безумными глазами.

— Завтра, завтра, найду! — бормотал он. Но и завтра и послезавтра все его поиски оказывались тщетными: где пять лет назад росли кустики, там теперь стояли деревья. Где были деревья, там он увидел пни. Появились какие-то ручейки, которым на том месте быть не полагалось.

Старик скоро обратил на себя общее внимание. Он разговаривал сам с собой вслух о золоте… все о золоте. Ни Елена, ни Илья не могли с ним сладить. Он опять зарос сивым волосом, одичал… Пропадал по целым дням в лесной чаще.

 

Бегство

Особенно заинтересовался стариком вестовой барона; он сумел обойти безумного старика, как-то с ним сблизился, подпоил его, узнал от него его тайну и выкрал его заветную бумажку.

Он принес ее барону, но ее не отдал, а только показал. И долго шептались они вдвоем. Теперь в голове барона созрел план бегства: снежной пустыней до реки Маккензи, к английским границам — по реке. Там много английских факторий, оттуда легко добраться до Нью-Йорка, где можно продать драгоценную бумажку старого Мишурина «пиковым тузам» и «королям». Конечно, ставилась на карту вся карьера, ставилось «честное» баронское имя. Но ведь отец сказал, что все средства хороши, если ведут к материальному возвеличиванию обедневшего баронского рода. И перед алчными глазами барона фон Фрейшютца засверкали горы золота. Горы! Если не помогут связи, можно будет остаться в Америке… Конечно, он поделится по-братски со своим верным вестовым. Отныне все п о п о л а м — и горе и радость! Пусть Карл не беспокоится. Ч е с т н о е с л о в о б а р о н а. И Карл Куоккалла взялся за приготовление к бегству. В ближайшем туземном поселке он закупил собак, сани, заготовил провизию. Барон изучил карту Аляски и наметил пункты, где можно было достать свежих собак и запасы провизии. Надо было ехать морским берегом до реки Квихпак, затем по замерзшей реке до форта Нулато, оттуда на восток до форта Юконы, а там уже недалеко и до английской границы.

Бегство было ускорено одним происшествием — ссорой с графом Потатуевым, которая кончилась трагической смертью графа. И ссора-то была вызвана причиной совершенно неожиданной — флиртом с дочерью коменданта, очаровательной дикаркой Юлкой.

За Юлкой ухаживали все. Домик коменданта превратился в какой-то клуб, всегда по вечерам битком набитый. Конечно, компания была исключительно офицерская. Сюда, в этот гостеприимный домик, гости несли с собою и вино, и ликер, и консервы, и бисквиты. Тем не менее в какие-нибудь две недели все годовые запасы комендантши были уничтожены дотла: съедены были моченая брусника и морошка, прикончены были соленые грибы… Старик комендант и его супруга сбились с ног от такого обилия гостей. Их тихая патриархальная жизнь была поставлена на дыбы и потом перевернулась вверх ногами. Но зато Юлка была счастлива! За нею ухаживали все, все тащили ей подарки… И многое из того, что покупалось для петербургских девиц и дам, попало в скромную комнатку Юлки. От изысканных комплиментов у нее кружилась голова.

До прихода «Дианы» Юлка была неравнодушна к Яшке Супоньке. Теперь веселая рожа Яшки, к тому же отсутствующего, стала меркнуть в ее памяти. Теперь изящный граф Потатуев пожимал ей руку выше локтя и в ее раскрасневшееся ушко шептал ей сладкие и лукавые речи. Чем дальше, тем больше ярился молодой граф. Юлка попробовала как-то за его вольности хлопнуть его по щеке, правда, не с такой силой, с какою обычно хлопала Яшку. Но сошло, — граф безропотно вынес это дикое кокетство.

Сперва барон зло потешался над странным увлечением графа, а потом вдруг стал сам цепляться за Юлку. Она и его треснула и уже со злобой — гораздо больнее, чем графа. Из-за этого произошла ссора между друзьями. Ссориться вообще все стали из-за мелочей, вероятно, от скуки, от нервов.

Барон предложил дуэль без свидетелей. Оба должны были явиться в назначенное место, с заготовленными заранее записками одинакового содержания: «в смерти моей прошу никого не винить». И в результате этой дуэли «без свидетелей» граф был найден с простреленной головой… Медицинский осмотр показал, что рана графу была нанесена на расстоянии, и пуля была не пистолетная, а р у ж е й н а я. Высказано было предположение, что граф не сам покончил с собой, а что с ним покончили.

Знали о столкновении барона с графом и стали подозревать в убийстве барона. Группа офицеров потребовала над ним суда.

И вот накануне этого суда барон и его вестовой скрылись, но удивительнее всего, что и с ч е з л а и Юлка.

Это было тем более удивительно, что она не выносила барона (это все знали).

Значит Юлка или убита, или, что правдоподобнее — увезена.

— Юлка увезена силою? Юлка?!. Быть не может. Не такая она девушка. На медведя одна пойдет!

Но где же она? Что с нею?

Комендант и комендантша потеряли голову. Была послана погоня в разные концы. Кто не нашел следов, тот вернулся в редут ни с чем, а Фома Ползунков и Ванька Медведев совсем не вернулись. Исчезли.

Когда Павел Ефимович протрезвился и не нашел у себя своей записки, он в припадке безумия убежал из редута. Через несколько дней нашли его замерзшим. У Елены не нашлось слез оплакать своего несчастного отца — слишком чужим оказался он для нее. К тому же она была поглощена другим горем: Илья угасал на глазах, — у него воспаление легких перешло в чахотку. Мороз резал его больные легкие, — ему трудно было дышать этим разреженным, колючим воздухом.

 

Яшка на верном следу

Дня через три после бегства барона появились в редуте Тимошка и Яшка Супонька. С ними явился Кораблев, который действительно оказался невредим. Обороняясь, он убил «Вельсу» и скрывался в каких-то тайниках, в скалах реки Квихпак, пробираясь в Михайловский порт.

Узнав о таинственном исчезновении Юлки, Яшка один, с восьмеркой собак сейчас же ринулся в погоню за похитителем его невесты. Почему он Юлку считал своей невестой, это, по-видимому, знал он один, да может быть еще Юлка.

Он почти без отдыха летел на восток. Путь на юг им был только что сделан туда и обратно, на север ехать барону не было смысла; оставался один путь — на восток, как раз тот, по которому пошли Фома Ползунков и Ванька Медведев, не вернувшиеся обратно. Путь на восток к реке Маккензи, к английским владениям.

Он скоро убедился, что не ошибся, избрав это направление: он нашел следы бежавших. Да! Несомненно, это были они! Их было трое — двое мужчин и одна женщина. По-видимому, кто-то из беглецов старался оставить после себя следы: на ветвях деревьев Яшка в разных местах находил куски какой-то розовой материи… Некоторые ветки были недавно надломлены. На одном кусте он нашел клочок бумажки, и на нем кое-как было нацарапано: «Спасите, кто в бога верует. Везут к форту Юконы. Юлка».

Яшка плохо читал, да и то по печатному, и потому каракули его «невесты» им не были разобраны. Он повертел бумагу в руках и с тяжелым вздохом спрятал ее в подкладку своей шапки.

Мучимый звериной злостью, обуянный нечеловеческой жаждой мести, Яшка не знал сна, не знал отдыха. Он мчался все на восток и смотрел все вперед и вперед, томясь ожиданием, надеждой, что вот-вот увидит там, в туманной дали, три убегающие точки. Он ложился на несколько часов, и то иногда разгонял свой тяжелый сон, вскакивал и впивался в ночную тьму своими орлиными глазами, выискивая хоть искру огня там впереди.

Когда он находил место стоянки или ночлега беглецов, он с жадностью бросался к остаткам костра, копался в обгорелых сучьях, вышаривал все вокруг.

С искусством лучшего сыщика он определял, что ели, что пили те, к кому с неудержимой силой влекла его жажда мести. Он определял, сколько у них еще осталось провизии, что у них на исходе, что кончилось. Так он убедился, что кофе у них уже вышло — пьют кипяток. Потом кончились сухари. Ром еще есть. Через два дня кончилась провизия; зарезали собаку. По следам беглецов он определял степень их утомления. Остались два мужских следа. Но зато полозья саней стали глубже врезаться в снег. А! Это Юлку везут на санях — не может идти! — врезалась в его мозг острым ножом мучительная мысль.

Так следы рассказывали Яшке нарастание смертельной драмы. Он видел, что собаки барона, еще оставшиеся в живых, ослабели и еле тащили сани. На одном месте Яшка увидел следы борьбы, — куски разорванной кухлянки, кровь… Дрались ли это люди за кусок собачины? Или это люди защищались от голодных, остервенелых псов?

А собак осталось только две! Ого! И худой, полубезумный с горящими, как у волка, глазами, задыхаясь от усталости, Яшка все летел по свежим следам, без пощады погоняя своих измученных собак (их у него осталось тоже только две).

Наконец силы стали оставлять Яшку. Он уже не мог больше гнаться — выдохся! Стало перехватывать дыхание. Пошел шагом. Остановился.

Тук, тук, тук. Стучало что-то не ровно, но громко. Это утомленное сердце билось в яшкиной груди.

Но что это? Собаки вдруг насторожились, стали нюхать воздух, завыли… Что там? Вдали словно изба? Яшка собрал последние силы и пополз — идти не мог!

Да! Изба! Яшка рванул дверь. Вошел и в ужасе отшатнулся. На полу лежали человеческие кости. Возле костей какое-то мохнатое существо… Грызет их, испуская стоны! Что это?…

Медведь? Яшка дрожащей рукой схватился за ружье! Но «медведь» поднял голову, повернул ее к Яшке. Человек в кухлянке! Но что за ужасное лицо! Обмороженные щеки покрыты кровоточащими ранами. В глазах ярость издыхающего зверя, страх и страдание! Увидя Яшку, человек бросился на кости и со стоном навалился на них — видимо боялся, что вошедший отнимет.

Яшка сделал шаг назад.

— Постой! — вдруг захрипел лежавший, — не уходи! убей меня! Умираю… меня ранили. Сюда, — и человек сделал слабое движение рукой, показывая на живот. — Он… меня смертельно ранил. Две пули в живот и бросил…

Опять словно сверкающий нож резанул мозги Яшки — он понял, что пред ним один из беглецов. Но кто? — Яшка не мог догадаться.

И чьи это кости?… Волосы на голове его зашевелились… Он боялся своих мыслей…

— Кто ты? — спросил он дрожащим голосом.

— Вестовой барона, Карл Куокколла, — прохрипел лежавший, — мы убили ее…

— Кого?! — выкрикнул Яшка.

— Девушку… Юлку… Он не хотел убивать последних собак и убил ее, а мясо взял с собой… оставил ее кости…

Яшка почувствовал, что сходит с ума.

— Убей меня, — стонал лежавший, — он ранил меня в живот, и росил… он отнял у меня мою бумагу… лан… Убей его… он еле идет… Ты догонишь. Он ушел чера… утром. Он думал, что убил меня… и усол. Мотри… там на окоске… бумага. Я ее написал.

На окне действительно лежал лист бумаги, на котором что-то было написано. Внизу стояла подпись: Карл Куокколла…

Яшка схватил бумагу, засунул ее туда же, куда и записку Юлки, и кинулся к дверям…

Но едва он раскрыл двери, в лицо ему ударила метель. И Яшка сразу почувствовал, что сил у него больше нет. Все следы были заметены. Куда идти?

Он вернулся в избу, взяв с собой собак. Как только голодные собаки попали в избу, они кинулись на чухонца и стали рвать его. С большим трудом Яшка оттащил собак и связал их. В бешенстве они кусали ему руки, кусали одна другую, выли, рычали.

Потом Яшка оттащил от костей и чухонца.

Он бредил и по-чухонски и по-русски. Обрывки каких-то воспоминаний, непонятных Яшке… Какой-то вихрь картин и образов. Какая-то Минна… Проклятия барону… Страшные копченые головы… Юлка… Юлка…

Яшка жил и действовал, как автомат, словно в бреду, — в каком-то диком полусне. Он уложил в сани кости Юлки, покрыл их оленьей кожей. Запряг собак. Они были сыты и ласково махали хвостами и повизгивали.

Одна мысль, только одна мысль теперь сидела гвоздем в голове Яшки: «догнать барона!»

Но буран замел все следы. Ровный девственный снег лежал кругом. Куда ехать? Яшка об этом теперь не думал. Вперед, все вперед! На восток! Все на восток!

Он добрался до реки Маккензи, переехал по льду на другой берег. Куда же дальше? Он ничего не понимал. Стоял и не понимал — голова больше не работала. И его собаки сами повернули на юг, — побежали вдоль берегов Маккензи, привезли его в Британскую факторию. Там его приняли за безумного. Да он таким и был. Он был окончательно сломлен всем пережитым. Твердил только одно слово: «барон»… «барон». И никто не понимал его. В санях у него оказался человеческий скелет без головы и куски человеческого мяса. Что это? Откуда он сам? Кто он, этот таинственный пришелец?

Яшка заболел горячкой и больше месяца провалялся без сознания в английской фактории. Когда он встал, он не узнал себя в зеркале. Он был худ, как щепка, и был сед, как старик.

Однако через неделю он уже пустился в обратный путь. Теперь им владела другая мысль: доставить две записки в Михайловский редут. И он доставил их. Вместо здорового богатыря и весельчака Яшки Сапоньки явился в крепость седой старик с полузатуманенным сознанием. Его приютил у себя на кухне старый комендант.

 

Барон в Нью-Йорке

А барон? Немецкая выносливость, а также мясо Юлки спасли его. Ураган захватил его уже недалеко от Британской фактории. Ураган сбил его с ног, насыпал над ним сугроб снега, спел над ним свои погребальные песни. Но собаки выручили барона: своим воем они обратили внимание каких-то охотников, которые возвращались с охоты. Барона откопали, привезли в факторию и привели в чувство.

И как только он понял, что спасен, что он на территории Великобритании, он напряг все свои последние силы, встал на свои замороженные ноги и с чувством необыкновенного достоинства отрекомендовался: «Барон фон Фрейшютц, офицер российского императорского флота». Он говорил на прекрасном английском языке и держался с таким достоинством, что полудикие охотники фактории прониклись к нему уважением.

Барон добрался до Нью-Йорка со всеми возможными удобствами и довез свой драгоценный груз: записку о золотоносной реке, копченые головы с Соломоновых островов и замороженную голову Юлки. Здесь, в Нью-Йорке, лучшие врачи лечили его, а один из препараторов анатомического музея чудесно препарировал голову Юлки! Она превратилась в блестящий череп, словно выточенный из слоновой кости. Правда, от него пахло какими-то едкими специями. Длинные черные косы Юлки были бережно свернуты и аккуратно уложены в конверт.

«Пиковые тузы» и «короли» любезно приняли барона, заветная записка Павла Ефимыча была ими щедро оплачена. Барон был хорошо принят в мире нью-йоркских финансистов.

В Россию возвращаться он не хотел, но «тузы» и «короли» убедили его, что все его служебные недоразумения будут улажены и что в «интересах дела» он нужнее именно в России, чем в Нью-Йорке.

 

Приказ из Санкт-Петербурга

Между тем на Аляске зима завернула крутая. Термометр давно уже стоял на 40№ ниже нуля. Закрутили вьюги. Дни становились все короче. Припасы кончались. Пришлось уменьшить порции.

Ужас подкрадывался к тем, кто предвидел недалекое будущее. Безумие заволакивало сознание тех, кто изнемогал в борьбе с муками черной тоски. Появились признаки цинги.

Однажды далекий пушечный выстрел с моря возвестил прибытие судна, которое очевидно из-за льдов не могло подойти ближе. Отправились на остров Стюарт и увидели «Алеута», который остановился верстах в трех от острова. Устроили сообщение с ним по льду. Оказалось, «Алеут» привез еще провизии — солонины, капусты, сухарей, муки и крупы, а, главное, ответ на то донесение, которое послано было в Петербург с князем Чибисовым и с отцом Спиридонием.

Ответ заключал в себе новый приказ, который был глуп до последних пределов… Но… иногда и глупость бывает полезной. Так оказалось по крайней мере в данном случае.

В приказе было предписано командиру «Дианы», ввиду неизбежной зимовки в Нортонском заливе, использовать зиму на распространение границ владений российской империи в глубь материка и к югу по берегу океана. «Для сего, — значилось в приказе, — на всех пунктах, имеющих военное и торговое значение, исправить и усилить имеющиеся фортеции и редуты, а, буде оных не окажется, таковые в нужных местах устроить. В оные фортеции на гарнизонную службу распределить экипаж фрегата „Диана“. Весной на смену сему экипажу будет выслана новая команда. Тогда же будут доставлены и орудия для сих фортеций».

Приказ никак не учитывал ни тех событий, которые произошли на Аляске (уничтожение почти всех русских фортов и выселение из них гарнизонов), ни условий полярного климата (постройка новых редутов при 40№ мороза, в абсолютной темноте полярной ночи).

Приказ был зачитан и встречен гробовым молчанием. Но его приходилось выполнять если не в полной мере, то хоть частично.

И оказалось, что выполнение этого приказа дало работу четырем сотням бездействующих и озлобленных людей, а главное, — рассеивало эту массу по разным пунктам побережья, что облегчало организацию питания. Особые охотничьи команды должны были взять на себя прокорм этих отдельных небольших гарнизонов. Новых фортеций решено было не строить и границ не расширять, но вернуть те, которые отняты были восставшими кенайцами. Для этого постановлено было организовать зимний поход, главным образом, на юг, к Кенайскому заливу, который оказался во всех отношениях для зимовки судов удобнее Нортоновского.

Решение возвратить гарнизоны в их старые гнезда воодушевило всех выселенных, — они возгорелись жаждой реванша. Матросы тоже рьяно взялись за организацию похода, тем более, что командир заявил, что в поход пойдут только «добровольцы». Таких «добровольцев» оказалось большинство.

К «походу» приготовились и провели его удачно. В результате все побережье к югу до 55№ широты оказалось в руках русских.

«Американы» вдруг куда-то скрылись, а кенайцы и другие туземцы были или вырезаны или разбежались в глубь материка. Лишь немногие туземцы, сумевшие вовремя покориться, уцелели в своих поселках.

Так лукавый Уг-Глок, потрясая орлиными перьями, говорил начальнику русского отряда приветственную речь и закончил ее такой эффектной фразой:

— Русс… карос!.. Русс… ууу! — сжатием кулака он показал мощь русского оружия — Русс… орел… два голова, — он показал два пальца и стиснул себя по голове. Уу! америкен дурак… Америкен орел… один голова, — он выставил один палец и опять стукнул себя по голове и при этом выразил презрение на своей размалеванной роже. — Америкен… тьфу!

И энергично харкнув в сторону воображаемого «дурака-америкена», хитрый Уг-Глок стал усердно креститься на начальника карательной экспедиции.

Так была восстановлена на Аляске честь русского флага, но Российско-Американская компания от этого мало выиграла. Туземцы, напуганные походом, надолго перестали таскать меха в русские фактории, и торговля мехами через перекупщиков перешла почти всецело в руки коварных «американов».

Когда весной приплыл на Аляску начальник колонии, он только руками всплеснул при виде того, что тут натворил без него энергичный командир «Дианы» со своей командой. Сейчас же он настрочил в Петербург подробнейшее донесение, кому следует, с жалобой на командира. Он указывал, что военные операции совершенно подорвали торговлю, раздражили американцев… он предупреждал, что надо или коренным образом изменить всю русскую политику на полуострове, или ждать в недалеком будущем всяческих неприятностей и осложнений.

В присутствии командира он вел себя тише воды, ниже травы и «пикового валета» ему уже не показывал.

Со своей стороны, донесение о всем происшедшем на Аляске командир решил послать с «Алеутом» на Сан-Франциско. Гонцами он выбрал Илью и Вадима. Они должны были из Сан-Франциско пересечь весь материк Северной Америки и из Нью-Йорка плыть в Европу на почтовом пакетботе.

Илью выбрал командир потому, что его надо было отправить на нэп доктор грозил самыми мрачными последствиями, если больной останется до конца зимы на севере.

— Если Илья Андреевич по болезни принужден будет остановиться в пути, вы обязаны будете доставить донесение самостоятельно в Санкт-Петербург, — сказал командир Вадиму. — В этом донесении есть и моя просьба о возвращении вам офицерского звания. Я вас рекомендовал с наилучшей стороны.

Вадим поклонился.

«Алеут» с трудом пробился сквозь льды, вышел в открытое море и через неделю он входил уже в гавань Сан-Франциско.

 

У тихой пристани

Хотя был ноябрь, и погода стояла переменная, воздух в Сан-Франциско показался всем благодатным. Русский консул приютил Илью и Елену у себя на вилле. По совету местных врачей Илья решил остаться здесь до весны, тем более, что через месяц Елена должна была стать матерью.

В Санкт-Петербург поехал один Вадим.

Расставание было грустное.

Илья долго держал за руку Вадима, долго смотрел печальными глазами в глаза другу и, наконец, сказал:

— Вадим, я не жилец на свете! Прощай и исполни мою последнюю просьбу: побереги Елену и нашего ребенка. Будь ему отцом!

Вадим крепко обнял его и поцеловал.

— Будь спокоен, Илья, — сказал он в ответ. — Ты еще поправишься… приедешь в Россию. А я… конечно, в случае… обещаю тебе.

Он не окончил своих слов и отвернулся.

Елена пошла проводить его.

Когда она вернулась, взволнованная, со слезами на глазах, Илья взял ее за руку и долго смотрел ей в глаза, — словно хотел что-то прочесть в тайниках ее потрясенной души.

Она не выдержала его взгляда и, склонившись к нему, стала целовать его в бледный, холодный лоб.

Он тихо засмеялся и ласково погладил ее по голове.

— Ну, что же, Елена, — сказал он тихо, — Вадим — хороший человек!

…Елена родила сына. Назвала в честь отца Ильей.

Вскоре после рождения сына скончался Илья.

Елена похоронила его в Сан-Франциско.

Только весной добралась она до Петербурга. В Кронштадте ее встретил Вадим уже в офицерской форме. Бледная, измученная Елена бросилась к нему. Он крепко обнял ее. Она плакала в его объятиях, и, пока она не выплакала своего горя, всех своих мук и страданий, он не выпускал ее из своих объятий.

Вадим только и ждал ее приезда. Он сейчас же вышел в отставку, и они обвенчались.

Предсказание Уильдера насчет «Дианы» исполнилось. Бедная «старуха» оказалась «обреченной». Мороз так разорвал ее днище, что чинить ее было невозможно. Она лежала на боку, почти у берега, на камнях. Ее разоружили. Орудия ее пошли на вооружение редутов и «фортеций». Обещанная эскадра весной, конечно, не явилась, а взамен воинской команды прислали на Аляску в форты и редуты из Сибири ссыльных каторжан. Команду «Дианы» отвезли в Охотск и отправили в Санкт-Петербург сухопутно.

Командир «Дианы» явился в Санкт-Петербург постаревшим на десять лет. Морским министром вместо Мериносова был уже адмирал Суходольский. Дежурным адъютантом был при нем… лейтенант барон фон Фрейшютц!

Министр принял Накатова очень сухо и никакой благодарности ему не выразил, а когда Накатов заговорил о поведении барона и показал две записки, компрометирующие барона, адмирал прочел записки, сделал кислое лицо и бросил их в топившийся камин…

Орест Павлович Накатов вышел в отставку. Его звезда закатилась.

Князь Чибисов был назначен старшим офицером на царскую яхту «Стрела» и, довольный своей карьерой, с успехом плавал от Санкт-Петербурга до Петергофа и обратно.